Мама и нейтронная бомба

Над обезрыбевшим Тибром ночью

витают не призраки легионеров,

а наркоманов дрожащие тени,

с ноздрями, белыми от кокаина,

с руками, исколотыми насквозь.

По старой своей подмосковной привычке,

я каждое утро бегал над Тибром

и слышал люд кедами тоненький хруст.

Я остановился однажды

и вздрогнул,

увидев десятки разбитых ампул

и одноразовых шприцев,

а рядом

валявшееся в итальянской крапиве

чье-то растоптанное лицо.

Лицо было русским.

Было крестьянским,

с красным гончарным загаром работы,

с белыми лучиками морщинок

возле особенных —

вдовьих глаз,

чуть притененных белым платочком

в черную крапинку —

будто остался

пепел войны на платке навсегда.

А почему глаза были вдовьи —

я объяснить бы не смог, наверно,

но женщина эта сноп обнимала

на поле,

остриженном по-солдатски,

и так прижималась к снопу головой,

словно к чему живому,

родному,

будто она прижималась к мужу,

войной отобранному у неё.

Эта вдова оказалась в Риме

среди пейзажных цветных фотографий

на смятой рекламке Аэрофлота,

кем-то забытой на берегу.

Был скомкан в гармошку Василий Блаженный,

разодраны тоненькие берёзы,

и грязный оттиск чьего-то ботинка,

как штемпель забвенья,

лежал на лице.

Подошва неведомого наркомана

на это лицо невзначай наступила,

когда, закатав свой левый рукав,

он правой рукой вводил себе в вену

забвенье о будущем атомном пепле,

который возможен,

если возможно

забвенье о пепле прошедшей войны.

Забвенье уроков истории —

это

не что иное,

как наркоманство.

Какая разница, что за наркотик:

ампула

или просто поллитра

за пазухой у наркомана футбола!

А телевизорные наркоманы!

Для них телебашни —

гигантские шприцы,

вкалывающие под кожу забвенье.

И даже невинный зубной порошок —

наркотик,

если трусливый язык

держат за вычищенными зубами.

Мебель,

сервизы,

машины —

для многих

это наркотики в твердом виде.

Были бы в жидком виде дубленки,

шприцем

их впрыскивали бы под кожу

жалкие наркоманы вещей!

А наркоманы власти и денег!

Неужто всемирным штемпелем чёрным

подошва атомного наркомана

наступит

сразу

на все

лица,

как на крестьянское вдовье лицо?!

«Да,

наркомания — это проблема…» —

кто-то вздохнул у меня за спиной.

Это сказал пожилой итальянец,

привязывая пропотевшую майку

вокруг добродушного живота

и прямо на россыпи ампул разбитых

перешнуровывая свой кед.

«А может быть, —

он усмехнулся, —

мы с вами

тоже немножечко наркоманы?

Бегаем как сумасшедшие утром,

а не убежишь от себя никуда!

Так спрашивается —

для чего нам бегать?»

Но все-таки он побежал,

и неплохо.

Сквозь кеды просматривался артрит,

но икры пружинили как молодые,

и капли с облезлого носа летели

в крапиву

на ампулы и на песок.

И я побежал.

Через Тибр перепрыгнул

и оказался в Москве у киоска,

где мама раскладывала газеты,

как будто бы свой ежедневный пасьянс.

Я тихо сказал ей: «Одну «Вечерку»…»

«Послезавтрашнюю?» —

спросила мама,

не поднимая усталых глаз

и голос мой не узнав из-за шума.

Я оторопел.

Мне порой давали

в редакциях завтрашние газеты,

но послезавтрашние —

никогда.

Я потоптался.

Сказал: «Не надо…

Лучше вчерашнюю, если можно…»

И мама вздохнула грустно и горько:

«Никто послезавтрашних не берет…»

И я побежал от мамы,

от страха

взглянуть в послезавтрашние газеты

и оказался в Италии снова

и в каждой встреченной итальянке

видел будущую вдову.

Вдовы будущие в соборах

с трупами будущими венчались.

Вдовы будущие рожали

будущих убитых младенцев,

которым одна достанется елка —

всемирная елка погибших детей.

И мне закричал мальчишка-газетчик,

роняя сопли на заголовки:

«Синьор,

послезавтрашние газеты!

И вы не хотите?

О мамма мия!

Какими все трусами стали, синьор…»

Страшно заглядывать даже в завтра,

а в послезавтра —

мороз по коже,

вдруг там лежит ледяная пустыня,

где на земле даже вдов не осталось,

а вся земля оказалась вдовой?

И только висит Христос опустевший,

в ладони которого вбиты, как гвозди,

шприцы отчаявшихся наркоманов…

Быть может, об этом пророчески думал

художник великого кватроченто,

нарисовав на холсте не Христа,

а только пустую его оболочку?

Тогда еще не было ядерной бомбы

и ее лицемерной дочки — нейтронной,

но если не бомба нейтронная,

кто же

на этой картине, такой современной,

навек уничтожив Христа самого,

кожу его приберег для пошива

сапог,

кошельков

и хозяйственных сумок

в грядущих освенцимских мастерских?

И я крикнул Христу сквозь рев самолетов:

«Христиане с бомбами —

не христиане!

Убийцы людей —

это христоубийцы!

Чего ты добился?

Ты распят, и только…

Зачем ты сказал, что все люди — братья?

Зачем восходить на голгофы, если

Голгофой атомной кончится всё?!»

И закружились блоковской вьюгой

все послезавтрашние газеты,

и тихо к Христу подошла моя мама,

кожанкой воинствующей атеистки

его опустевшее тело прикрыв,

и выдохнула нечаянно:

«Бедный…»