Мама и нейтронная бомба

Итальянский профессор

с глазами несостоявшегося карбонария

меня пригласил в его холостую квартиру в Ассизи

как в своё единственное подполье.

Он заметно нервничал.

Заранее просил прощения за пыль

и говорил, как трудно достать приходящих уборщиц,

с трудом поворачивая ключ в заржавелом замке,

вделанном в дверь,

обитую средневековым железом.

Против моих ожиданий

увидеть обиталище Синей Бороды,

я увидел две комнатки,

набитые пыльными книгами,

идеальными для дактилоскопии,

подёрнутую паутиной

флорентийскую аркебузу,

индийскую благовонную палочку,

сгоревшую наполовину,

русскую тряпичную купчиху,

предлагающую жеманно

пустую чайную чашечку

небольшому мраморному Катуллу,

а также письменный стол на бронзовых львиных лапах,

на котором скучала чернильница

венецианского хрусталя

с несколькими мухами,

засохшими вместе с чернилами.

«Я здесь пишу… —

застенчиво пояснил профессор

и, пригубив из рюмки с крошками пересохшей пробки,

доверительно добавил: —

И здесь я люблю».

Профессор вздохнул

мучительным вздохом отца семейства,

и только тогда я заметил главный предмет в квартире:

тахту.

На тахте были разбросаны

в хорошо продуманном беспорядке

пожелтевшие козьи шкуры,

подушечки в виде сердец.

Как бы случайно

с края тахты свисала

как бы забытая

женская черная перчатка,

от которой не пахло никакими духами,

и пыль на подушечках жаловалась беззвучно

на то, что на этом ложе никто не любил давно.

Над тахтой висела картина

с толстым продувным фавном,

играющим рыжей наяде на дудочке где-то в лесу.

Благоговейно разувшись,

профессор взобрался на ложе

и снял осторожно картину с гвоздя.

Под картиной оказалась дверца

вделанного в стену сейфа.

Профессор открыл его ключиком,

висящим на цепочке медальона,

где хранились локоны его четырех детей,

и достал из сейфа альбом —

краснобархатный,

в тяжких застежках, —

взвесил его на ладони

и, побледнев, признался:

«В этом альбоме всё

о всех, кого я любил…»

И фавн захихикал,

мохнатым локтем

толкая в розовый бок наяду.

Профессор задёргался,

профессор спросил:

«Скажите,

вы самолюбивы?»

«Не болезненно…» —

без особой уверенности ответил я.

«А я — болезненно, —

мрачно признался профессор. —

Бог видит,

я с этим борюсь, но ничего не могу поделать.

Вы знаете,

я себе кажусь необыкновенным.

Но это кажется только мне

и никому больше.

Поэтому сейф.

Поэтому альбом.

Вы только не подумайте, что там донжуанский список.

Я не занимался любовью.

Я только любил.

Я выбрал вульгарный переплет не случайно,

ибо сам себя ощущаю альбомом,

составленным из уникальных воспоминаний,

но попавшим в довольно вульгарный переплет.

Я, как все, притворяюсь, что не понимаю

чужого притворства.

Я, как все, выслушиваю глупости с умным видом

и, как все, с умным видом их говорю,

но когда я умру,

этот сейф откроют,

и прочтут мой альбом,

и поймут запоздало,

что я был —

не как все…»

Я поправил профессора твёрдо,

но неубежденно:

«Все —

не как все…»

Профессор перешел на лихорадочный шёпот:

«Если все —

не как все,

то каждый из нас —

не как все,

но по-своему…

Помните,

мы стояли в муниципальной галерее около Христа

и видели в окне,

как двое подростков

приклеивали плакат

«Остановите нейтронную бомбу

и прочие бомбы!»?

Знаете, о чём я тогда подумал?

Я подумал о том,

что, по мнению этой нейтронной бомбы,

я меньше чем вещь,

если бомба,

все вещи заботливо сохраняя,

и не подумает меня сохранить.

А я, повторяю,

болезненно самолюбивый.

Ну хорошо, предположим, она сохранит мой сейф,

потому что сейф — это вещь,

и альбом сохранит, потому что

альбом — это вещь.

Но если она уничтожит всех,

кто может прочесть мой альбом,

то, значит, никто

никогда

не узнает,

что я был

не как все,

потому что не будет всех

и сравнивать будет не с кем.

И кому будет нужен

какой-то альбом

какого-то профессора из Перуджи

у которого была холостая подпольная квартира в Ассизи,

если некому будет помнить

и Льва Толстого?»

Я позволил себе заметить:

«Профессор,

но, возможно, у вас найдутся читатели в бункерах.

Видимо, весьма ограниченный,

но зато особо избранный круг…»

Профессор перешел на ненавидящий шёпот:

«Особо избранные кем?

Собственной властью,

собственными деньгами?

Вы можете себе представить Толстого,

купившего бункер?

А он был граф

и, кажется, не беден.

В бункерах с эйр-кондишеном и биде

останутся особо избранные отсутствием совести.

А потом эти избранные

вылезут из бронированных берлог,

писая от радости —

кто на Лувр,

кто на Сикстинскую капеллу,

и будут пересыпать в ладонях

с бессмысленным торжеством

бессмысленные деньги,

примеряя по-дикарски то корону Фридриха Барбароссы,

то тиару последнего папы —

если, конечно, он сам не окажется в бункере.

Они захватят

особо избранных женщин

в свои бункера

и, покряхтывая, приступят

к размножению исчезающей

человеческой расы.

Но все это кончится пшиком.

Откроется грустный секрет:

все

так называемые сильные мира сего —

законченные импотенты.

Они и не догадаются

захватить в бункера крестьян

и будут сеять медали

и пуговицы от мундиров.

и будут жрать консервированным

даже хлеб,

и будут слышать кудахтанье

лишь консервированных куриц.

Они и не догадаются

захватить в бункера

пролетариат

и будут ковыряться

серебряными вилками

в автомобильных моторах,

и будут колоть дрова — пилой,

а пилить дрова —

топором,

и канализацию разорвет

от особо избранных экскрементов.

Сильные мира сего

и до взрыва жили как в бункерах,

соединенные с миром

посредством телефонов и кнопок,

и взорванные телефонистки

и взорванные секретари

мстительно захохочут

над беспомощностью шефов.

Сильные мира сего

бессильно начнут замерзать

и будут отапливаться

Данте и Достоевским,

а когда закончится классика,

доберутся и до моего альбома,

сжигая с ним вместе всё

о всех, кого я любил…

А когда станет пеплом всё то,

что может сделаться пеплом,

последний сильный мира сего

в горностаевой мантии Людовика

закричит: «Вселенная — это я!» —

и превратится в ледышку

под скрежет полярных айсбергов,

разламывающих Нотр-Дам…»

«У вас температура, профессор…» —

я прервал его осторожно.

Он захохотал:

«Да, слава богу, пока ещё температура,

температура человеческого тела…»