Мамин жених

ПОЦЕЛУЙ ЭТУ ЛЯГУШКУ

Машина, заскрежетав, затормозила возле меня. Я отскочила на середину тротуара и прибавила шагу.

— Аня, куда же ты? Подожди! Ведь ты же Аня?

Я оглянулась: что-то знакомое, где-то я видела этого мужчину. По телевизору? Но тогда откуда он знает мое имя? Удивительно, сколько мыслей может пронестись в голове за несколько секунд. Я даже успела подумать: а вдруг это кинорежиссер? Выследил и вот настиг, сейчас предложит роль. Что это какой-нибудь бандит, из тех, что заманивают в машины доверчивых дурочек, это не пришло мне в голову, хотя и должно бы. Он вышел из машины, догнал меня и схватил за плечо. Благообразный господин в белой нарядной куртке, в руке большая шелковая сумка с лицом кудрявой красавицы. Сумка раздута от свертков и пакетов, и от этого лицо красотки все в буграх и шишках.

— Аня, неужели не узнаешь? Я — Сергей Петрович, — сказал он.

Я вспомнила, расслабилась и не заметила, как сумка оказалась в моей руке.

— Аня, значит, такой уговор, — сказал Сергей Петрович, — все это отдашь Мите. Ты когда его видела?

— Вчера.

— У него все в порядке?

— Он женился.

Я не знала, что такое в общем-то радостное известие может так больно ударить человека. Он побледнел, глаза остановились. Я стала его успокаивать:

— Напрасно вы так расстроились. Институт он не бросит, она тоже студентка, они с одного курса.

Он не слышал меня.

— Значит, Митя женился… Вот уж чего не ожидал. Вот так история — женился.

— Вы давно не виделись? — спросила я.

— Семь лет.

Правильно — семь лет. Я тогда была во втором классе, Митя в седьмом. Тогда еще была жива его бабушка Ольга Спиридоновна. Именно она положила конец этой душераздирающей истории, которая будоражила весь наш подъезд.

Сергей Петрович ушел из семьи, когда Мите было четыре года. Он ушел, конечно, от Митиной матери, а не от сына. Митю он хотел любить по-прежнему, водить его в цирк, в разные музеи, в общем, хотел, чтобы ребенок не замечал своей безотцовщины. Меня тогда еще на свете не было. Мама говорит, что меня вообще могло не быть из-за этого Сергея Петровича. Она тогда решила, что у нее никогда не будет детей. Зачем? Чтобы потом их родной отец так обошелся с ними?

Сергей Петрович обидел своего Митю по-страшному. Целый год после своего ухода он окутывал сына любовью и заботой. Часто приезжал, увозил мальчика в парк или кукольный театр, резвился с ним во дворе. Соседи глядели на них из окон печальными глазами. Они полагали, что если человек хороший, то он даже в самой трудной ситуации остается хорошим. Они не знали, что ничего нет такого в природе, что остается неизменным. Даже любовь. Она или строится, или рушится. Сергей Петрович тоже, видимо, этого не знал. И даже когда стал приезжать редко и встречи его с Митей стали короче, не заметил, как рушится их связь. Он появлялся редко, а Митя ждал его каждый день с утра до вечера. Во дворе не гулял, а подходил к тому месту, где отец ставил машину, и стоял там столбиком. Ему казалось, что отец, проезжая мимо, заметит его и завернет. Однажды какой-то первоклассник крикнул ему во дворе:

— Дурачок, никто к тебе не приедет — твой отец пасет овец!

Митя набросился на него с кулаками.

Отец появлялся все реже и реже, а исчез навсегда, когда Митя был уже в седьмом классе.

— Как ее зовут? Митину жену? — спросил Сергей Петрович. Он уже пришел в себя после потрясения.

— Ее зовут заурядно — Маша. Он зовет ее Манечкой.

Что-то, видимо, в моем голосе выдало меня, потому что Сергей Петрович сказал:

— Ты ее не любишь. Чем же она тебе не нравится?

— Митя мне тоже не нравится. Мне вообще такие люди не нравятся.

— Какие «такие»? — И поднес руку с часами к глазам: дал понять, что долго говорить со мной не намерен. Мой ответ его не интересовал.

И ладно. Мне тоже говорить с ним не о чем. Я уже настрадалась в своей жизни от его сыночка и с меня хватит. Конечно, это было большой глупостью с моей стороны — влюбиться в пятилетием возрасте в своего соседа-третьеклассника. Но если такое случилось, неужели надо за это дразнить, пинать и всячески уничтожать бедного ребенка? А Митя меня не просто за мою любовь возненавидел, он словно вымещал на мне какую-то тайную свою обиду. Когда я пошла в первый класс, он был уже в пятом. Если мы случайно сталкивались с ним на перемене, он обязательно орал во все горло какую-нибудь дразнилку. Однажды иду по школьному коридору, а он стоит со своими одноклассниками. И я слышу: «Вот что, Колька, ты проиграл мне пари, так давай исполняй мой приказ. Подойди, — он протянул руку в мою сторону, — и поцелуй эту лягушку». Я, конечно, бросилась от них со всех ног. И в тот день разлюбила Митю. Он тут же превратился в заурядного урода — сутулого, ушастого, с противным рыжим пухом на голове.

Сергей Петрович спросил:

— Я могу оставить тебе свои координаты?

Я кивнула, и он протянул мне визитку.

— Буду ждать твоего звонка. Звони домой, в контору по любому из этих телефонов.

И уехал на своей сверкающей, как стальной клинок, машине. А я, прихрамывая, так тяжела была эта сумка, поплелась к своему дому.

Наш дом старинный, кирпичный, в четыре этажа, стоит посреди двора. В нем высокие лестничные пролеты и никакого лифта. На мое счастье на первом этаже живет Нефертити, так за глаза когда-то прозвали старенькую Софью Федоровну из-за ее странного места рождения. Говорят, что в паспорте в графе «место рождения» у нее написано: Египет.

Не Каир, не какой-нибудь другой город, а именно Египет. Словно она родилась прямо в песках среди пирамид. В нашем дворе Нефертити считали странной, оторванной от жизни. Говорили: «Она живет в прошлом веке».

А в каком еще веке может жить человек, который шьет корсеты?

Она действительно шила корсеты. Сначала в ателье, потом, когда вышла на пенсию, дома. Если кто-нибудь на современный манер пытался называть ее изделия грацией, Нефертити уточняла: «Может быть, я кому-нибудь и сошью грацию, но вас спасет только корсет». Попасть в число ее заказчиц было не просто. Мама моя ждала целый год. И когда она пришла к нам, чтобы снять мерку, мама так была рада, что усадила ее пить чай, а меня отправила на кухню. Там я сидела и читала книгу. Уходя, Нефертити заглянула ко мне.

— Что ты читаешь? — спросила она.

Это была какая-то шпионская повесть, и я ответила:

— Так, чепуха — бульварная литература.

Нефертити подняла свои нарисованные на лбу брови.

— Ты не считаешь, что бульварную литературу лучше читать не на кухне, а на бульваре?

Я засмеялась, и она вслед за мной.

— Мы обе любим смеяться, — сказала она, — а это означает, что мы похожи.

Так мы познакомились. Я стала приходить к ней. Она рассказывала мне о Жорже, одиноком, очень добром старом человеке. Он парикмахер, в прошлом очень известный мастер дамских причесок. Сейчас он приходит только к Нефертити, стрижет ее, красит волосы, иногда сооружает на ее голове замысловатую прическу. Она благодарна ему. Говорит: «Больше всего мне не хотелось бы выглядеть в мои годы лахудрой».

Недавно я пришла к ней, и она мне сказала:

— Аня, сегодня я освободилась от своих цепей. Мое дело выскользнуло у меня из рук, как живая рыба.

Я не сразу поняла, о чем она. Оказалось, что это корсеты покинули ее. Она не сможет их больше шить. Глаза перестали видеть ушко в иголке, руки слушаться. Неужели это происходит в один какой-то момент? Я спросила об этом, и она ответила, что с ней именно так и произошло — мгновенно.

— Но я не так проста, какой кажусь, — стала она меня успокаивать, — я начну новую жизнь. Ведь над этими корсетами я всю жизнь просидела согнувшись. Теперь распрямлюсь.

Она не очень распрямилась, но все же обновила свою жизнь. Стала ездить на трамвае до конечной остановки «Березовая роща», гуляла там, даже завела в этом пригородном лесопарке друзей. Пригрела бездомного кота Васю и очень обижается, когда соседи называют его Васькой. «Какой же он Васька? Он сплошное достоинство». И Жорж стал появляться у нее чаще.

Когда я с сумкой в руке предстала перед ней, она сразу стала жаловаться на него:

— Видишь, как Жорж подстриг меня? Если бы я на его уровне продолжала шить корсеты, меня бы побили палками.

Прекрасно он ее подстриг, только почему-то на этот раз сделал рыжей.

— Как тебе этот цвет?

— Замечательный: веселый, солнечный, очень вам идет.

— Я в этом не сомневалась. Но стрижка! Он обкорнал меня, как овцу.

— Сейчас такая мода, называется — «я одна в шалаше».

— Дивное название. Глупей не придумаешь. Кому нужен рай в шалаше на голове у старухи?

Она рада мне. На сумку бросает заинтересованный взгляд. Я в общих чертах рассказываю, откуда сумка, кому предназначена.

Когда-то мы с ней говорили о Мите, об его отце, матери. Нефертити тогда сказала:

— Если бы меня муж бросил с ребенком, то этот ребенок вырос бы и убил его.

— Но его бы посадили за это в тюрьму.

— Никогда, — торжественно заявила Нефертити, — нет такого закона, который наказывает за возмездие.

Видимо, из-за своих корсетов она недобрала самых элементарных знаний. Возмездие! Я уже в шестом классе знала, что это самосуд. А Нефертити этого не знала и знать не хотела. Как и того, что из чужой сумки ничего брать нельзя, даже если богатство в ней не считано.

Сумка пищала и разрывалась от обилия красочных банок, коробочек, всевозможных деликатесов, закатанных в целлофан. Лицо кудрявой красотки на шелковой ткани корчилось от всех этих даров. А на столе у Нефертити, как всегда, только сахарница и овсяное печенье.

— Мы возьмем сейчас в сумке розовую рыбку, — сказала она и направилась в коридор, — надо же и нам когда-нибудь съесть что-нибудь замечательное.

Я остолбенела: ничего себе поворот.

— Софья Федоровна, это невозможно, — ринулась я за ней, — я отвечаю за эту сумку, к ней нельзя прикасаться. Неужели вы этого не понимаете?

Она смотрела на меня свысока. Голос прозвучал надменно:

— Я все понимаю, милочка, настолько все понимаю, что самой от этого противно. Ты должна поверить мне: я в своей жизни чужой горелой спички не присвоила. Но из этой сумки я возьму розовую рыбку.

Мне бы схватить эту сумку и бежать отсюда, но вместо этого я спросила:

— Тогда, может быть, вы сами и передадите сумку Мите?

Мое предложение она отвергла:

— Нет, это сделаешь ты. Но перед этим мы съедим розовую рыбку.

И мы ее съели.

Я поднималась на свой четвертый этаж с чувством утопленницы.

Человек знал, что в реке омут, но прыгнул и вот лежит на дне с ужасом в открытых глазах. Наверняка ни Митя, ни его Манечка не заметят отсутствие розовой рыбки, но мне-то замечать нечего, я это просто знаю. И еще знаю, что самое опасное — один раз переступить, а потом уж пойдет и пойдет. Ну и Нефертити. Чужой горелой спички она, видите ли, в жизни не присвоила. А зачем ее присваивать, горелую?

Был единственный выход — позвонить сейчас в митину дверь и сказать: «Спустись на первый этаж в третью квартиру, там тебя ожидает сюрприз». Но скорей всего дверь откроет его мать и начнет мне выматывать душу: «Зачем тебе Митя? Он женился и теперь всегда занят. Скажи, что тебе надо, я ему передам». По любому поводу она мне сообщает, что Митя женился. Как-нибудь я ей скажу: «Это не новость. Вот когда он разведется, будет что-нибудь новенькое». Они там все, и жена Манечка, считают, что до сих пор эта лягушка-квакушка влюблена в их драгоценное ничтожество.

Наша семья переутомленная. «Я устал». «Как я устала». С раннего детства надо мной витают эти слова. Когда я постигла, что они означают, то сразу взяла их на вооружение. Очень удобно: что ты такая скучная? — устала; у тебя неприятности? — ну вот еще, просто устала. Послушать нас, так можно подумать, что все мы только что поднялись из шахты или вернулись с лесозаготовок. На самом же деле мы просто скучная, переутомленная однообразной жизнью семья. Грех так говорить о своих близких, но что делать, если это правда. Иногда мне кажется, что все мы друг друга бросили, как когда-то Сергей Петрович своего Митю. Главная забота мамы, чтобы в доме было чисто и тихо, а я, не отрываясь от стола, все делала и делала бы уроки. Папа же озабочен только тем, чтобы его никто не тревожил, — газеты, футбол по телевизору, надо же человеку отдохнуть после работы.

Но тишина и покой требуют изредка какого-то восполнения. И мы восполняем: ссоримся бурно, бьем друг друга злыми словами. Самые злые летят в мою сторону. Мама плачет: я расту пустоглазой, без всяких талантов и цели. Я пробавляюсь в школе постыдными тройками, у меня ужасное будущее и, значит, все ее материнские труды коту под хвост. Папа добавляет: «Пусть она скажет, чего ей не хватает!» Я могла бы ему ответить, чего мне не хватает — наконец-то отдохнувшего отца. Чтобы он хоть раз в жизни сказал: «Слушай, Анька, пошли побродим по городу». Это ведь так здорово: походить, поглазеть на людей, поговорить о чем-нибудь неожиданном. Я же не зарываюсь, не мечтаю об электричках, лыжах, кострах на берегу. Но у них перед глазами только мои тройки. И я кричу в ответ: «Тройка — нормальная отметка! Что толку от ваших пятерок, если вы их действительно когда-нибудь получали! Никакой радости ни вам, ни мне!»

Потом мне, конечно, стыдно. Разве у меня плохие родители? Разве я не знаю, какие бывают отцы? Только в нашем классе несколько отцов законченные алкоголики. Разве их дети мечтают о каких-то походах? Они были бы счастливы, если бы их отцы всего лишь перестали пить.

После ссоры у нас мир и благодать. Все переполнены виной и любовью друг к другу. В доме пахнет пирогом или оладьями. Мама достает тетрадку, в которую когда-то записывала мои детские высказывания, читает их, мы смеется, потом играем в лото. И так продолжается довольно долго. Я расслабляюсь, начинаю откровенничать с мамой: рассказываю ей о Нефертити, или что-нибудь из тех времен, когда была влюблена в Митю, или о своей подруге Кларе. И получаю от нее за это в один из вечеров по полной программе. Нефертити — законченная мещанка, ни в какого Митю я не была влюблена, все это глупость, вздор, а Клара тянет меня назад: если у меня тройки случаются, то у нее они — высшая отметка.

Утром по дороге в школу я думаю о Мите. Он никогда не убьет своего отца. И никогда не бросит Манечку. Когда у них родится ребенок, Митя сразу станет веселым, добрым, забудет свои дет-скис обиды и даже простит своего отца. Но я его никогда не прощу, ту «лягушку» буду помнить, наверное, и в старости.

На уроке я шепчу Кларе о вчерашних событиях, о своей встрече с Митиным отцом. Математичка подлавливает меня на самом драматическом месте, когда мы с Нефертити поедаем розовую рыбку.

«Новикова, что такое предел?»

Сначала вопрос кажется мне издевательским. Терпение у математички лопнуло, и она таким вот образом сообщает мне об этом. Но Клара листает учебник, пытается мне что-то подсказать, и я прихожу в себя.

«Предел, — отвечаю, — это такая постоянная величина, которую никогда не может достичь величина переменная, как бы ей этого ни хотелось. В общем, разность между пределом и переменной величиной будет всегда меньше любой, даже наперед заданной величины, как бы мала она ни была».

Математичка сражена. Я и сама удивлена, что все это всплыло в моей памяти.

«Вот видишь, — говорит она, — хоть и своими словами, но все правильно».

Ее скупая похвала возносит меня до небес, и я бросаюсь в рассуждения:

— А вот в жизни почему-то предел — величина досягаемая. То и дело слышишь, что кто-то дошел до предела и даже перешагнул его…

— Об этом поговоришь на уроке литературы, — останавливает меня математичка, — садись, Новикова, три.

— Доумничалась? — спрашивает Клара.

А я другой отметки и не ждала. Не надо мне ни четверок, ни пятерок по этому бесчувственному предмету. Предела, видите ли, не существует. Тогда зачем эта переменная величина, как дурочка, стремится к нему? Что это вообще такое — стремиться к тому, чего нет?

На перемене Клара говорит мне:

— Как это можно было оставить у какой-то Нефертити сумку? Да они с Жоржем уже прикончили ее. И тебя еще угораздило с этой розовой рыбкой. Ну зачем ты ее ела?

Я молчу. Клара продолжает возмущаться:

— Рыбки ей чужой захотелось! У тебя что на шее — голова или кочан капусты?

На шее у меня что-то вроде чердака, по которому гуляет ветер. Ну зачем я на самом деле связалась с этой сумкой? Митя когда-нибудь встретится с отцом. «Как тебе понравилась розовая рыбка?» — спросит Сергей Петрович. «А там никакой такой рыбки не было», — ответит Митя. В глазах темнело, земля под ногами качалась от всего этого.

— Клара, — говорю, — может, ты сходишь со мной за сумкой? Что-то мне кажется, что одна я не выберусь из этой истории.

— Выберешься, — отвечает Клара, — а со мной еще больше запутаешься и не извлечешь никакого урока.

Клара умнеет на глазах: «Не извлечешь никакого урока». Да сыта я вашими уроками, дышать уже нечем.

— Ну и правильно, — отвечаю, — вот когда я буду тонуть, ты вытащишь меня или вынесешь из горящего дома. А плестись куда-то за какой-то сумкой — это разве подвиг?

— Обижайся, сколько влезет, — Клара стоит на своем, — и больше не нагружай ни себя, ни меня разными глупостями.

На дверях Нефертити серебрится металлическая тройка. Впервые я гляжу на эту цифру как на знак собственной посредственности. Кот Вася, вошедший вместе со мной в подъезд, поднимает голову и смотрит на меня изумрудными глазами. За дверью голоса, я различаю смех и кашель Жоржа. Ну все: прощай, Митина сумка. Там, за дверью, ее уже приканчивают, пир в разгаре.

Дверь мне открыла Нефертити. Я вошла и уставилась на сумку. Никто к ней не прикасался, лицо кудрявой красавицы было в тех же буграх и шишках. А на столе в комнате все та же сахарница и овсяное печенье. Я подошла к столу и опустилась перед Жоржем на колени. Не знаю, как это получилось. Может быть, силы покинули меня, и я рухнула?

— Что это значит, — спросила Нефертити, — ты перепутала Жоржа с римским папой?

Я поднялась, лицо мое пылало.

— Никаких вопросов, — сказал ей Жорж, — лучше поставь чайник, этот уже остыл.

Если бы они знали, как я была перед ними виновата, как любила их в этот час, старенького Жоржа и рыжую, веселую мою Нефертити. Кто бы удержался от вопросов, когда перед ним бухаются на колени? Только эти великие люди.

Нефертити наливает мне чай, и на ее руках бренчат серебряные браслеты. Натруженные работой руки, корсеты уже выскользнули из них, как живая рыба, но много чего в этих руках еще осталось.

— Знаешь, Аня, — говорит она, — на карнавал в Рио-де-Жанейро я бы уже не поехала, но в охотничьем домике где-нибудь на берегу озера с удовольствием бы пожила. Хотя, поверь мне, и дома жизнь прекрасна.

Жорж посмеивается, это такой мужской, снисходительный смех. Спрашивает:

— А на свою родину, в Египет, ты не хотела бы съездить?

Нефертити отмахивается от него обеими руками.

— Не слушай его, Аня. Никто не родился в Египте. Это так переврали в метриках городок, в котором я родилась. А уж из метрик пошло во все другие документы.

— Но тебе нравится, что в паспорте Египет, — никак не отвяжется от нее Жорж, — это сближает тебя с фараонами.

— Подумаешь, фараоны, — отвечает Нефертити, — ничего особенного, обыкновенные цари. Забинтовали их, сохранили, а зачем? Все равно им уже не гулять по своему Египту.

Любой пятиклассник знает про фараонов раз в десять больше, чем они. Ну и что? Есть и другие знания. Например, какие корсеты носили женщины из нашего дома в конце двадцатого века, какие смешные ошибки случались в метриках, с какими тяжелыми сумками подходили к своим бывшим домам беглые отцы.

Я иду в коридор, где в углу морщится кудрявая красавица. Запускаю руку в сумку и вытаскиваю коробку конфет. Сквозь прозрачную крышку просвечивает шоколадное чудо.

— Ты уверена, что мы не грабим Митю? — спрашивает Нефертити.

Я уверена, что не грабим. Того, что осталось в сумке, Мите больше чем достаточно для горьких воспоминаний. И вообще мне кажется, что Митя не примет это подношение. Иначе Сергей Петрович сам бы вручил его Мите. Говорю:

— Этими конфетами угощаю вас я. Митя, возможно, будет недоволен, но он не в счет. Однажды он перешагнул предел: предложил своему товарищу поцеловать лягушку. А сегодня это сделала я. Предел иногда надо перешагивать, хотя наука утверждает, что это невозможно. Я хотела сегодня во всем этом разобраться, но схлопотала, как обычно, за свое умничанье тройку…

— Что она несет? Я ничего не понимаю, — перебивает меня Нефертити.

— А зачем все понимать? — говорит ей Жорж. — Не надо все понимать, надо оставлять кое-что непонятым. Тогда интересно жить, тогда сама жизнь постепенно отвечает на все вопросы, — он переводит свой взгляд на меня, — пей чай, девочка. У чая такое свойство — если его не пьют, он становится холодным.