Мара, дочь Нила

* * *

Глава 1 Таинственный пассажир

Неконх, капитан нильского судна «Серебряный Жук», в который уже раз замер у высокого, изогнутого клювом носа своего корабля и, заслонив глаза ладонью, тревожно вгляделся в даль пристани.

Город, что возвышался за ней, мерцал в знойном мареве, почти лишенный красок в слепящем свете египетского полудня. Дверные проемы казались иссиня-черными на фоне белых стен, переулки тонули в тени; яркие краски парусов и корпусов судов, что толпились в гавани, выглядели блеклыми и нечеткими, и даже зелень Нила скрывал ослепительный блеск водной глади. Лишь небо сияло во всей своей красе, изгибаясь высоким синим сводом над древним Менфе.

Сама пристань бурлила жизнью. Потные носильщики сновали среди групп купцов, яростно торговавшихся над еще не погруженными тюками; моряки, чужеземные и египетские, кишели повсюду, и воздух дрожал от многоязыкого гомона. Погонщик ослов, криками подгоняя груженых скотов, проталкивался сквозь толпу бледнолицых ливийцев; на одном конце пристани трое митаннийских торговцев в одеждах с бахромой из Вавилона бились об заклад, наблюдая за собачьей дракой, а на другом — кольцо орущих сорванцов обступило клетку с обезьянами. Над всем этим стоял густой запах реки — смесь рыбы, ила, мокрой пеньки, смолы и крокодилов.

Но в этой сутолоке нигде не было видно той самой высокой фигуры, которую искал капитан.

Неконх закусил губу и забарабанил по планширю большими, короткими пальцами. Час назад он лишь беспокоился, теперь же напряжение стало таким, что, когда рулевой неспешно пересек палубу и коснулся его локтя, он подскочил, словно ошпаренный.

— Клянусь Сетом и всеми демонами! — взревел он, яростно оборачиваясь. — Дурак! Подкрадываться вот так сзади! Чего тебе?

Рулевой поспешно отшатнулся.

— Груз, — пробормотал он. — Все уложено, хозяин. Мы готовы отплывать.

— Ну и что?

— Мы… э-э… ждем приказаний.

— Так ждите!

Рулевой приложил правую руку к левому плечу в знак покорности и скрылся, бросая на капитана недоуменные взгляды.

Неконх со взрывом выдохнул и стер пот с верхней губы волосатым запястьем. Это был дородный мужчина; суровости его челюсти противоречили кроткие карие глаза, и сейчас он выглядел и чувствовал себя гораздо старше своих сорока лет. На миг он устало прислонился к планширю, глядя вверх по реке, где роскошная барка какого-то вельможи скользила по сверкающей воде, словно гигантский водяной жук, ритмично опуская в воду по двенадцать весел с каждого борта. Затем он выпрямился, сдвинул набекрень свой черный, строго подстриженный парик, чтобы почесать под ним, и раздраженным шлепком водрузил его на место.

Взгляд его машинально обежал «Серебряного Жука», скользя по чистым, выдраенным палубам от двух огромных рулевых весел на корме к высоким мачтам с горизонтально свернутыми парусами; мимо крохотной каюты к сложенным на палубе тюкам с шерстью и шкурами, к гребцам, лениво сидевшим на своих местах.

Да, что касается груза и команды, все было готово к отплытию. Но пассажир? Загадочный, непредсказуемый, сулящий беду пассажир, само обаяние которого било в набат в душе Неконха, — что с ним?

Неконх выругался себе под нос, горячо желая, чтобы его заботы ограничивались лишь грузом и командой, желая знать либо больше, либо меньше. В наши дни в земле Кемт опасно иметь мозги.

Он беспокойно зашагал по палубе, нетерпеливо похлопывая себя по спине сцепленными руками, и вновь прокрутил в голове недолгое знакомство с пропавшим пассажиром. Знакомство это длилось всего десять дней; он впервые увидел юношу в то утро, когда отплыл из Фив в Менфе. Молодой человек — он назвался Шефту — тотчас заплатил за проезд, и, казалось, не было причин думать о нем дважды. Приятный, но незаметный — высокий, лет двадцати, с притягательным в своей неправильности лицом, в простой белой набедренной повязке-шенти и таком же головном уборе, как у тысячи других. Если не считать странной, ленивой грации в его движениях, капитан не находил в нем ничего необычного.

Так было поначалу.

Позже, в долгие, залитые солнцем дни плавания «Жука» вниз по реке, у Неконха появились веские причины присмотреться к своему пассажиру внимательнее. Только тогда он заметил и другие подробности — например, участки чуть более светлой кожи на плечах Шефту, говорившие о том, что он привык носить браслеты, хотя единственным его украшением был диковинный амулет на левом запястье. А еще — отрешенное, задумчивое выражение, так часто и так странно появлявшееся на его молодом лице, и учтивое обаяние, которое тут же скрывало эту задумчивость, стоило ему заметить, что за ним наблюдают. Да и само это обаяние, если вдуматься, было немного странным. С каких это пор ученик писца — а именно так представился Шефту — обладает изысканными и тонкими манерами придворного? Капитан все больше убеждался, что его пассажир — не какой-то безродный бедняк. Порода сквозила в каждой линии его длинного, мускулистого тела, а в голосе слышалась небрежная властность человека, привыкшего повелевать.

Впрочем, Неконх мог бы и не заметить всего этого, если бы не один разговор, который внезапно заставил его сосредоточить все внимание на молодом человеке. Это случилось ранним утром, дней через пять после отплытия из Фив. «Серебряный Жук» проплывал мимо древнего храма, окруженного лесами и грудами камней, вокруг которого суетились рабочие. Неконх, стоя в одиночестве у двери своей каюты, хмуро посмотрел на другой берег и покачал головой.

— Эх! Опять то же самое! — кисло пробормотал он себе под нос.

— Что вы имеете в виду, капитан?

Неконх подскочил. Он не слышал, как пассажир подошел и встал рядом.

— Да вон, перестройку старого храма, — ответил он, указывая рукой. — За последние годы я видел эту картину раз сорок, не меньше. Наша добрая царица Хатшепсут, видно, думает, что золото растет на стеблях папируса! Неужто она собирается восстановить все древние постройки вверх и вниз по Нилу? — Неконх хмыкнул, когда строительные леса и рабочие проплыли мимо кормовых весел «Жука». — Да дело не только в старых развалинах. Одному Амону известно, во сколько пота и налогов обходится таким беднякам, как я, ее новый храм в Фивах!

— Но храм-то прекрасен, — заметил Шефту. — Говорят, все стены внутренних покоев покрыты искусной резьбой.

— Рельефами, изображающими священное рождение Ее Величества, не сомневаюсь, — язвительно осведомился капитан.

— Разумеется. Что может быть лучше такого сюжета? Ведь Хатшепсут рождена самим Солнцем, вскормлена богинями и названа фараоном еще в колыбели.

— Да-да, так она твердит, так она твердит! — неосторожно фыркнул Неконх. — А по мне, так лучше бы на троне Египта сидел мужчина! Этот юный Тутмос, ее сводный брат, — когда он наконец повзрослеет? Вот уже пятнадцать лет она правит от его имени, тратит золото и серебро как воду, шлет корабли — и мой в том числе! — на край света ради собственной забавы, позволяя империи сбиться с курса из-за нехватки бывалых воинов. А царь все никак не достигнет совершеннолетия! Почему? Да это же очевидно, друг мой! Ему не позволяют, да и никогда не позволят! Хатшепсут — фараон, и Египту придется с этим смириться!

— Вы не в восторге от царицы, капитан?

Именно это бесстрастие в голосе заставило тревожные колокола забить в душе Неконха набат. Он резко обернулся и впервые по-настоящему взглянул на своего пассажира: отметил ум на смуглом лице с неправильными чертами, странную улыбку, затаившуюся в уголках губ, опасную настороженность в длинных черных глазах. Неконха прошиб холодный пот. Что он наговорил! Говорить против царицы — измена. Даже упоминать имя юного царя громче шепота — почти измена, не говоря уже о жалобах…

Живо представив себя насаженным на кол посреди какой-нибудь пустыни, он отпрянул к двери каюты.

— Да живет царица вечно! — воскликнул он. — Пусть отрежут мне язык, если он вымолвит хоть слово против Хатшепсут, Дочери Солнца!

— Успокойтесь, капитан. — Голос Шефту был вкрадчив, как кошачье мурлыканье. — Вы лишь высказали свое мнение. Но вы несколько неосторожны. Найдутся те, кто немедля утащил бы вас в дворцовые подземелья, услышь они то, что только что услышал я. — Он дал Неконху мгновение, чтобы переварить эту мысль, а затем небрежно добавил: — Так, значит, вы хотите свергнуть царицу?

— Клянусь Пером Истины, я такого не говорил! — выдохнул Неконх. Он в муке оглядел палубу, а затем зашагал на нос, в самое укромное место.

Шефту последовал за ним с насмешливым видом.

— Мудрая предосторожность, — заметил он, удобно прислонившись к планширю. — Говорят, шпионы царицы повсюду.

— Еще бы! — Неконх был уверен, что говорит с одним из них прямо сейчас. Он вытер пот со лба и попытался сменить тему, но Шефту не дал ему.

— Ее вечные подозрения не беспочвенны. В Фивах есть горстка безрассудных глупцов — вы, без сомнения, о них слышали, — что тайно сговорились, дабы свергнуть Хатшепсут с трона и посадить на ее место юного Тутмоса.

— Я ничего о них не знаю, ничего! Такие смуты уже бывали, и их давили, как жуков. Должно быть, это и вправду глупцы, раз решили попробовать снова!

— Возможно. — Шефту выразительно повел плечами. Он понизил голос, подвинувшись чуть ближе к Неконху. — Но надо отдать им должное, капитан: у них есть отвага. И они твердят, что сражаются за то, чего на самом деле хочет весь Египет. Говорят, это чудовищно, что женщина носит Двойную корону и зовет себя не Царской Супругой, а Царем и Фараоном. Говорят, спины людей ломаются под ее налогами, что с каждой новой статуей, которую она воздвигает себе в новом храме, все отчетливее проступают ребра у детей, а вельможа Сенмут, архитектор, любимец, Великий Повелитель Всего в Египте, таинственным образом богатеет с каждым построенным портиком или мощеной террасой… Говорят, капитан, — я лишь повторяю, вы же понимаете, — говорят, она стала так высокомерна, что скоро сами боги восстанут, дабы покарать ее, а вместе с ней и весь Египет! Должны ли мы позволить…

В голове у Неконха все смешалось. Что задумал этот юный плут, говоря то как шпион, то как подстрекатель? Но нет, конечно, он лишь повторял чужие слова. И все же капитан обнаружил, что запретные речи находят в его душе яростный отклик. Да, это была правда, все это было правдой, и все это знали! Вельможа Сенмут прибрал к рукам все, что только можно в Египте, а что до царицы, этой узурпаторши… «Осторожно, — били в набат колокола. — Ты идешь прямо в ловушку».

Шефту все говорил, тихо и настойчиво:

— Должны ли мы позволить твориться этим преступлениям, спрашивают они? Можем ли мы рисковать гневом богов? Разве эта женщина не несет погибель всей Черной Земле?

Неконх слепо ухватился за безопасный вопрос, ответ на который ему подсказала традиция.

— Первый Тутмос — тот, что был фараоном в дни моей юности, — он теперь живет с богами. Он защитит Египет от их гнева.

— Ради Хатшепсут? — донесся насмешливый шепот. — Ради дочери, что вырвала трон из его рук, не дожидаясь его смерти? Капитан, он сам от нее отрекся, он приказал сбить ее имя со всех своих памятников.

— Не знаю, ради кого, я ничего не знаю! — прорычал Неконх. — Я тебе говорю, ты не заставишь меня произносить изменнические речи! Хатшепсут — фараон. Да будет так! Может, юный Тутмос и не годен в правители. Да, точно! Только слабак мог позволить женщине так долго держать себя в узде — словно кролика в силке!

Мгновение ответа не было. Когда Шефту заговорил снова, его голос был суров и тих, без тени насмешки.

— Вы ошибаетесь, капитан, — сказал он. — Тутмос не кролик, он лев. И еще не сплели той сети, что вечно будет держать льва.

Неконх медленно обернулся.

— Клянусь Благословенным Сыном! — воскликнул он. — В каком же вы стане, юноша? Кто теперь говорит об измене?

Шефту снова откинулся на планширь, лицо его стало ровным и непроницаемым.

— Да никто, друг мой, — пробормотал он. — Мы говорили лишь о силках и кроликах.

Внезапно он улыбнулся. И улыбка эта произвела поразительный эффект. Она озарила его смуглые, неправильные черты обаянием, от которого, казалось, весь мир становился теплее. Нервный пот на лбу Неконха высох, а в горле отпустило спазм. Он даже ощутил неясный восторг, чувство благополучия. И обнаружил, что и сам добродушно ухмыляется.

— Да-да, ты совершенно прав, приятель, — согласился он. — Силки и кролики. Ничего больше.

Шефту поклонился и удалился на другой конец судна, и в тот день разговоров больше не было. Но с того самого часа Неконх с лихорадочным интересом наблюдал за своим пассажиром. К тому времени, как «Серебряный Жук» пришвартовался в Менфе, он был убежден, что Шефту не был и никогда не был учеником писца; более того, он сильно подозревал, что юноша был одним из тех самых глупцов — или героев, — что тайно сплотились вокруг царя.

И он с безрассудным азартом понял, что и сам был бы рад отдать жизнь за такое дело — ради этого необыкновенного юноши, его закованного в цепи царя и Египта, который они оба любили.

И вот, спустя два дня после швартовки, новый груз был уложен и все было готово к отплытию. Но Шефту так и не появился. Он покинул судно, как только оно причалило, договорившись вернуться на нем в Фивы, когда придет время. А затем исчез в путанице глинобитных строений, извилистых улочек и спешащей, кричащей, потной человеческой массы, которой был Менфе. И не вернулся.

Неконх беспокойно мерил шагами свою выдраенную палубу из акации: от планширя к каюте, от каюты к рулевым веслам, и снова к планширю. В его воображении вставали зловещие картины: Шефту схвачен шпионом царицы, Шефту допрашивают под пыткой, Шефту висит вниз головой на городской стене.

«Какой же я дурак, — в отчаянии думал Неконх. — Зачем я так переживаю из-за этого юного проходимца? Может, он в эту самую минуту доносит на меня людям царицы!.. Нет, клянусь Амоном, когда он говорил о царе, он говорил от чистого сердца, я бы поставил на это свой последний медяк! Если бы я сказал ему… если бы я предложил себя и свой корабль ему и царю… тогда бы он посвятил меня в свои планы, сказал, что делать, если он не вернется. Эх! Знал бы я больше — или совсем ничего! Какой же я дурак! Почему он не идет?»

К востоку от пристаней, в другой части города, юная рабыня лет семнадцати сидела в солнечном уголке между кладовыми своего хозяина и садовой стеной. Она склонилась над свитком папируса, который бережно держала на коленях, и ее губы шевелились, пока она читала.

Проводи день в веселье.

Возлей благовония и лучшие масла к ноздрям своим,

Поставь пред ликом своим пение и музыку.

Оставь все злое позади и помышляй лишь о радости,

Пока не придет тот день причалить в земле, что любит тишину.

Проводи день в веселье…

— Мара! — Резкий голос расколол тишину сада. Девушка схватила папирус и сунула его за пояс, полуобернувшись к женщине с угрюмым лицом, появившейся в дверях кладовой. — А, вот ты где, Госпожа Голубоглазая Бездельница! — сердито сказала женщина. — Прохлаждаешься, пока мы все работаем, как и положено рабам! А ну вставай! Хозяйские шенти нужно накрахмалить и заложить в складки!

— Лучше б это был его погребальный саван, — пробормотала Мара, метнув через плечо ядовитый взгляд.

— Да уж, все мы того желаем, — парировала та. — Только Заше до гробницы далеко, а палка у него живее его самого, и ты это узнаешь, если он вернется с торговли самоцветами и застанет тебя здесь. Ну же, давай, поднимайся!

— Иду. Уходи, Тета.

— Нет уж, не уйду, пока не увижу, что ты на ногах и идешь в гладильню. Шевелись! — Тета высунулась из двери еще дальше и с подозрением заглянула Маре через плечо. — Что это ты там прячешь, вороватая дрянь? Опять хозяйский свиток, готова поклясться! Эх-ма! Вспомни, что было в прошлый раз! Он же с тебя чуть кожу с плеч не содрал, дура, одного раза мало? Положи на место, да поживее, а то я за твою жизнь не ручаюсь… Читает она! — проворчала женщина, возвращаясь в дом, в то время как Мара вскочила на ноги и побежала в сторону Комнаты Книг. — Ленивая, как сама хозяйка, а ведь глажки по горло, и за свои барские замашки получит она только трепку!

«Чтоб хефты забрали этого Зашу и весь его род! — кипела от ярости Мара, пока бежала по усыпанной красным гравием дорожке. — Лучше совсем не жить, чем жить вот так! Клянусь, собаки на рыночной площади живут лучше!»

Она отворила тяжелую дверь и, скользнув по прохладным глиняным плитам Комнаты Книг, сунула папирус на место среди других свитков на полках. На миг она замерла, обводя завистливым взглядом один аккуратный свиток за другим — «Поучения Птаххотепа», «Пророчества Неферроху», «Книга по хирургии», «Красноречивый крестьянин», «Сказка Бауфры» — запретные сокровищницы мудрости, поэзии и древних преданий, к которым ей было преступно прикасаться. А ведь Заша мог прочесть из этого не больше, чем его тщеславная и пустоголовая госпожа, проводившая большую часть времени перед зеркалом. Он и писать-то умел лишь собственное имя, а по любому поводу был вынужден звать писца. Губы Мары скривились. Скотина! Пусть она и рабыня, но, благодаря прежнему хозяину, умела и читать, и писать. И говорила на вавилонском так же хорошо, как и на родном языке.

Но что ей было с того? Заша был богат, и только это имело значение. Он был богат и он был свободен.

Она с тоской оглядела комнату, и в этот миг вновь нахлынуло старое, неотступное воспоминание. Все это было так давно и так смутно, что она уже не знала, было ли это наяву или ей привиделось, но когда-то, где-то, а может, лишь во сне, она знала такую же комнату; такую же, только лучше — с высокими потолками, роскошным убранством и полками, уставленными свитками.

Временами она была твердо убеждена, что когда-то жила другой жизнью. Иногда — теперь, когда она повзрослела, уже очень редко — перед глазами даже проносилось мимолетное видение лица, прекрасного, улыбающегося, с голубыми, как у нее, глазами, и смутное воспоминание о ком-то, кто склонялся над ней и смеялся…

Унылое урчание в животе вернуло ее к действительности. «Скоро надо мной будет склоняться кое-кто с палкой, — подумала она. — Лучше убраться отсюда».

Желудок снова запротестовал, напоминая о своей пустоте, и у нее закружилась голова, пока она спешила из комнаты через сад. Она стиснула зубы и туже затянула пояс. Одного она не могла припомнить — времени, когда бы не была голодна.

— Ну что, Тета, свиток на месте, — бросила она, входя в кладовую. — Где драгоценные шенти этого свинопаса, этого сына презренного Куша, любимца крокодилов…

— Аст! Смотри, на своем обычном месте! — проскрипела Тета, указывая рукой. — Доболтается твой язык когда-нибудь, Безрассудная! Хоть раз бы помолчала да поработала!

Тета вернулась к своему занятию — запечатыванию винных кувшинов, и землистый запах глины смешался с запахом горячего крахмала, пока они обе некоторое время трудились в тишине. Вскоре через открытую дверь со стороны кухни донесся новый аромат — аромат жареной дичи.

— Ах-х-х! — простонала Мара, перестав выжимать одну из льняных юбок. — Великий Амон, здесь вообще есть хоть что-нибудь поесть?

Тета вбила глиняную пробку, крепко перевязала ее льняной бечевкой, залила глиной и вдавила печать Заши, прежде чем ответить. Затем она полуобернулась, кивнув на полки, что тянулись вдоль стен.

— Полно, — язвительно сказала она. — Угощайся.

Мара обвела взглядом полки, заставленные кувшинами, бочонками и мешками с сушеной рыбой — все запечатано и неприкосновенно без приказа госпожи. Затем она дожала шенти, швырнула его в корзину и еще раз дернула за пояс.

— Когда-нибудь, — процедила она сквозь зубы, — у меня будет золото. Столько золота, что я смогу есть жареную дичь каждый день. Столько, что смогу купить Зашу, его жеманную женушку и всех его родичей и бросить их крокодилам!

Тета пронзительно рассмеялась.

— Хай, расскажи еще что-нибудь, дура! Рабыней ты родилась, рабыней и останешься, если не помрешь раньше времени от побоев за свою дерзость. Золото! Хай! Золото!

«Да, золото! — думала Мара. — И самоцветы, и лен такой тонкий, что прозрачный, и маленькие алебастровые горшочки, как у госпожи, для краски на веки, и свобода, свобода! Не быть мне рабыней всю жизнь! Когда-нибудь мне выпадет случай — и пусть это будет стоить мне головы, я его не упущу, я его вырву!»

Она швырнула последнюю юбку в корзину и вскинула ее себе на голову.

— Прощай, Тета, — пробормотала она, направляясь в гладильню. — Смотри не свались в голодный обморок на глазах у госпожи — еще обидится!

— Золото! — бросила в ответ Тета, все еще посмеиваясь себе под нос. — Хай! Золото!

Мара с грохотом захлопнула за собой дверь. Она пересекла двор и направилась к гладильням плавной, раскачивающейся походкой, ставшей второй натурой для тех, кто привык носить тяжести на голове. Поставив корзину на табурет рядом с узким столом, она пошла ворошить угли в жаровне, где должны были греться утюги.

«Проводи день в веселье, — иронично отозвалась в ее мыслях Песнь Арфиста. — Помышляй лишь о радости, пока не придет тот день причалить в земле, что любит тишину… Ибо тот, кто ушел, не вернется вовек».

Да, и кто знает, когда наступит этот день причала, быстрый и окончательный? Вот они, ненавистные рифленые утюги, дымящиеся шенти этого сына крокодилов, Заши; а снаружи воздух мягок, и небо синее, как око небес.

Внезапно Мара со всей силы швырнула кочергу в огонь. Она вылетела из комнаты и по усыпанной красным гравием дорожке метнулась к дум-пальме, что росла у садовой стены. Словно белка, она взобралась наверх, цепляясь босыми ногами за грубую кору. На вершине стены она бросила взгляд через плечо на закрытую дверь кладовой, а затем спрыгнула на другую сторону.

Свобода, пусть короткая и дорогая, на несколько мгновений стала ее. Она громко смеялась, ныряя в ближайший переулок и устремляясь по следующей улице в сторону рыночной площади.

Глава 2 Продажа рабыни

В тени одного из глинобитных зданий, что окаймляли кипучую рыночную площадь Менфе, неподвижно стоял Шефту, скрестив руки на груди. С его места открывался отличный вид на всю площадь: на лавки торговцев и пекарей, на мастерские серебряных дел мастеров, ткачей, стеклодувов и сандальщиков. Здесь гончар вращал свой круг и придавал форму глине, распевая молитвы Хнуму, бараноголовому божеству всех гончаров, который некогда и самого человека вылепил на божественном круге. Там, в тенистом углу, трудился цирюльник, которого то и дело толкали бродячие торговцы рыбой. Площадь кишела покупателями — одетыми в белое, меднокожими, черноволосыми жителями Менфе с их корзинами, их сварливыми голосами и их длинными, подведенными глазами.

Они не обращали на Шефту ни малейшего внимания: его простая белая шенти и головной убор не выделяли его из толпы, а неподвижность делала его частью тени, в которой он стоял. С виду безразличный, внутри он был начеку, словно кот у мышиной норки. Его глаза, единственное, что в нем двигалось, беспокойно скользили по толпе, выискивая, изучая, ничего не упуская. Он ждал уже долго.

Вскоре его внимание привлекла какая-то суматоха в дальнем углу площади. Группа солдат, бесцеремонно проталкиваясь сквозь толпу, толкнула оборванную девчонку на проезжавший мимо паланкин, так что она столкнулась с одним из нубийских носильщиков. Тот, в свою очередь, потерял равновесие, пошатнулся и едва не уронил свой край носилок, после чего сидевшая внутри разукрашенная знатная дама высунула голову меж занавесей и принялась яростно браниться.

— Прочь, чернь! — заорал слуга, шедший за паланкином. Он бросился вперед, выкрикивая проклятия, и принялся махать палкой, раздавая удары без разбора и носильщику, и несчастной девчонке, которая с не меньшей яростью орала на него в ответ на египетском и на вавилонском. Внезапно она увернулась от него, с поразительной ловкостью нырнула под брюхо осла и исчезла в толпе. Однако мгновение спустя она вновь появилась в нескольких шагах позади паланкина и зашагала в кильватере у напыщенного слуги, в точности подражая его высокомерной походке. Зеваки взревели от хохота и захлопали себя по ляжкам.

Шефту тоже ухмылялся. Он даже пожалел, когда с последней дерзкой насмешкой девушка вновь растворилась в толпе.

Ее гибкий стан еще стоял у него перед глазами, но Шефту уже снова зорко оглядывал рыночную площадь. Связной опаздывал. Взглянув на солнце, он понял, что ждать дольше нельзя, что если обещанный знак не подадут скоро, то не подадут уже никогда, и все его вчерашние уговоры и мольбы пошли прахом. Он беспокойно заворочался в своем тенистом углу и закусил губу.

Вдруг он снова увидел ту девушку. На этот раз она была совсем близко и с самым беззаботным видом бродила между лавками. Она остановилась поглядеть на работу гончара, и Шефту с любопытством ее разглядывал, не в силах понять, что она за птица. Подвижное, живое, настороженное лицо с широкими скулами, перепачканное грязью — лицо уличного сорванца. Но на нем сияли глаза, синие, как полуденное небо, — что для Египта большая редкость. Она была слишком оборвана, чтобы быть дочерью даже самого бедного торговца, но, должно быть, не без образования, ведь она говорила на вавилонском; а ее тонкая, дикая грация не имела ничего общего с убогой грубостью рабов или носильщиков. Кто же она?

Она отошла на несколько шагов, и Шефту проводил ее взглядом. Если бы он не следил так пристально, то ни за что не заметил бы мимолетного взгляда, который она бросила в переулок, откуда спешил ученик пекаря, удерживая на голове огромную плоскую корзину с хлебом и отмахиваясь от ворон пальмовой ветвью.

С лукавой усмешкой Шефту продолжал наблюдать. Он не удивился, когда девушка с самым невинным видом шагнула на улицу ровно в тот миг, когда из-за угла лавки выскочил ученик пекаря. Раздался крик, последовало неизбежное резкое столкновение, и хлеб, корзина и пальмовый лист разлетелись во все стороны.

Девушка тут же изобразила раскаяние. Она металась туда-сюда, подбирая и отряхивая хлебы, успокаивая ученика улыбками и сочувствием, отчего хмурое лицо парня расплылось в самодовольной ухмылке. Лишь Шефту, сотрясаясь от беззвучного смеха, заметил, как добрая полдюжина медовых лепешек очутилась у нее за поясом, а не в корзине. Его веселье еще возросло, когда она, болтая с пекарем, как ни в чем не бывало принялась грызть одну из лепешек прямо у него под носом; и перешло все границы, когда она, вынув из-за пояса еще одну, мило предложила ее ослепленному юнцу и неспешно удалилась прочь по улице, оставив его позади — раскрасневшегося и счастливо разинувшего рот.

«Клянусь Амоном! — подумал Шефту, едва не задыхаясь от смеха. — Ну и плутовка! Такой искусной чертовщины я еще не видел! Что за девушка!»

Внезапно он застыл, и образ девушки исчез из его мыслей, словно его и не было. Там, на другой стороне площади, нубиец в красном головном уборе опускал глиняный кувшин в общественный колодец.

Шефту напряженно ждал, пока кувшин опустился раз, другой, и, после паузы, в третий раз. Это был знак. С долгим вздохом облегчения он наконец вышел из своего тенистого угла. Нубиец взвалил кувшин на плечо и ушел; Шефту, незаметно смешавшись с толпой, последовал за ним в том же направлении, не упуская из виду красный головной убор.

Выйдя с рыночной площади, чернокожий проводник быстро зашагал по лабиринту переулков и улочек. Шефту следовал за ним на почтительном расстоянии. Вскоре проводник резко скрылся в дверном проеме.

По улице навстречу Шефту шел носильщик; сзади слышались другие шаги и брань. Не меняя неспешного шага, он миновал дверной проем, даже не взглянув на него, и пошел дальше, пока носильщик не скрылся за углом, а спорщики не поравнялись с ним. Он небрежно взглянул на них, когда они проходили мимо, и с удивлением узнал ту самую девушку, чьи выходки так позабавили его на площади. Ее грубо тащил хмурый мужчина с жестоким лицом, в золотых наручах, по виду — человек не из последних. Говорил в основном он — бормотал себе под нос проклятия, время от времени взрываясь гневной бранью и снова дергая девушку за руку. Она иногда отвечала протестом или шептала что-то на вавилонском, но по большей части сносила оскорбления покорно — или так показалось Шефту, пока она не метнула взгляд в его сторону, и он не увидел ее глаза, сверкавшие, словно синие самоцветы, на ее загорелом лице. В них не было ни покорности, ни тени страха — только ярость. И тут Шефту с внезапным потрясением понял: она рабыня. Должно быть, так, иначе, при всей своей ярости, она бы открыто восстала против этого человека, который, очевидно, был ее хозяином. Теперь противоречия в ее облике больше не казались загадкой. Вероятно, она была знатного рода, но ее украли в детстве, продавали и перепродавали, пока не осталось никого, кто мог бы знать, кем она была когда-то.

Когда они скрылись в переулке, Шефту, подавленный и удрученный, повернул обратно к дверному проему. Жестокий и уродливый мир, где такая девушка может быть рабыней.

Он был так поглощен этой мыслью, что лишь по привычке скрыл лицо от еще одной фигуры, появившейся в этот миг на улице, — это был человек, закутанный по самые уши в шерстяной плащ, хотя стоял теплый полдень. Он зашагал в том же направлении, куда ушли девушка и ее хозяин, и, как и они, свернул за угол.

Мимо прошла Судьба, но Шефту не мог этого знать. Он знал лишь, что улица опустела, и быстро направился к дверному проему, в котором исчез нубиец.

* * *

Двумя улицами дальше девушка и ее хозяин подходили к дому.

— Козел! Варвар! Свинопас! — шипела Мара себе под нос на вавилонском. Она бы с куда большим удовольствием бранилась на египетском — его тяжелые гортанные звуки идеально подходили для ругательств. Но она была слишком умна, чтобы позволить себе такую роскошь в этот момент. Пока хозяин мертвой хваткой держал ее за руку, а другой тянулся к палке, она ограничилась языком, которого он не знал. Но и это приносило удовлетворение, ведь она знала: Зашу бесит напоминание о том, что его рабыня образованнее его самого.

— Сын трех свиней! Невежда! — выплюнула она.

— Прекрати это бормотание! — взревел он. Они вошли во внутренний двор его дома, и он так швырнул ее, что она, пошатнувшись, пролетела через весь двор и больно рухнула на широкие каменные ступени.

— Крокодил! — добавила она.

— Прекрати, я сказал! — Заша уже вытащил палку из-за пояса. — Хай! Несчастный день, когда я купил тебя, мерзавка! Сестра змеи, вечно увиливаешь от работы, чтобы творить пакости на площади! Что ты украла сегодня? А? Что?

— Хлеб, — ответила Мара. — Кормите своих рабов как людей, а не как собак, и они не будут воровать.

— Молчать! — взревел Заша. Он пересек двор, и палка свистнула по ее голым плечам. — Придержи-ка язык, девчонка, не то я его вырву! Ну, что еще? Хлеб и что еще?

— Больше ничего!

Палка снова свистнула в воздухе.

— Правду! — потребовал Заша.

— Это и есть правда! Я взяла всего лишь пару лепешек у жирного пекаря, у которого их было больше, чем нужно.

— Тьфу, врешь! — Заша снова занес палку, и она решила съежиться, зная, что, пока она дерзит, он будет ее бить. Когда она прижалась к колонне, он ухмыльнулся. — Что, боишься меня, значит?

Мара ничего не сказала. Палка тут же опустилась со зверской силой.

— Хай! Ты будешь меня бояться, даже если я до смерти устану тебя учить! — Внезапно он отпрянул, сглотнув. — Отвернись, отродье хефтов! Отводи глаза, я сказал!

Свободной рукой он нащупал амулет на шее, и насмешливая улыбка тронула уголки губ Мары. Она знала, что это за амулет — уаджет, маленькое эмалированное изображение Священного Ока Гора. Он купил его у колдуна вскоре после того, как приобрел ее у прежнего хозяина. Заша боялся ее голубых глаз.

— Что, боишься меня? — не удержалась она от насмешки.

Она наклонилась вперед, впилась в него взглядом и нарочно широко распахнула глаза. Когда он отшатнулся еще на шаг, она громко рассмеялась. В следующий миг он снова набросился на нее, и удары посыпались так же часто, как и проклятия, а голос его дрожал от ярости, пока она, обхватив голову руками, молча сносила наказание.

Ни тот, ни другая, поглощенные ссорой, не заметили незнакомца, который в этот миг вошел во двор, с головы до ног укутанный в шерстяной плащ. Он остановился у самых ворот, мгновение бесстрастно наблюдал за сценой, а затем шагнул вперед, опустил тяжелую руку на плечо Заши и резко развернул его.

— Оставь, — приказал он. — Убери палку.

Заша ахнул и моргнул.

— Клянусь Амоном! — пыхтел он. — Кто ты такой, чтобы врываться в мой двор и указывать мне…

— Молчи, дурак. Я покупаю у тебя эту рабыню. Сколько просишь?

Торговец самоцветами разинул рот. Затем выпрямился, хитро потирая руки.

— Она ценное приобретение, — прокряхтел он. — Я ничего не говорил о продаже. С чего ты взял, что я расстанусь с такой девчонкой? Погляди на нее — молодая, сильная, быстрая, как кошка. Она не простая прислуга, умеет читать и писать, и говорит на вавилонском не хуже, чем на нашем. К тому же ест мало и покорная, как… — А ну, встань! — злобно прошипел он Маре. — Улыбайся!

Мара осталась сидеть, лишь презрительно взглянув на него. Смех незнакомца был коротким, и в нем не было веселья.

— Да, я вижу, до чего она покорна! Ну же, хватит болтать, приятель. Называй цену, или придется брать, что дадут.

— Не так быстро, — огрызнулся Заша. — Кто ты такой? Я не продам, пока не узнаю, с кем имею дело. И вообще не продам, если не получу свою цену.

Незнакомец нетерпеливо рыкнул, прошел мимо важничающего торговца и, наклонившись, схватил Мару за запястье и рывком поставил на ноги.

— Продашь, куда денешься! Я пришел купить сообразительную рабыню, и мне нужна именно эта. Называй цену, или я просто заберу ее.

— Чьим именем? — взвизгнул Заша.

— Именем царицы. — Незнакомец полез под плащ, достал кошель и презрительно швырнул его к ногам Заши. Затем, не говоря больше ни слова, он вывел Мару со двора, оставив торговца позади — бледного и оцепеневшего.

Все произошло так быстро, что у Мары закружилась голова. В изумленном молчании она следовала за своим новым хозяином по кривым улочкам, украдкой бросая любопытные взгляды на то, что ей удавалось разглядеть на его лице. Но там были лишь глаз, выступающий нос да полоса белой шерсти, больше ничего. Она пожала плечами и оставила эту затею. Со временем он, без сомнения, покажет свое лицо. А пока… она почувствовала, как при этой мысли внутри разрастается невероятная легкость… а пока она избавилась от Заши! Из всех хозяев, что у нее были, он был худшим. Может, этот новый будет ее кормить.

Ее рука потянулась к поясу, где все еще были надежно припрятаны несколько медовых лепешек. Она нахмурилась. Одну она хотела отдать Тете, бедняжке, которой теперь придется гладить эти ненавистные шенти, так и оставшиеся лежать в корзине. Очень жаль. Она никогда не обижалась на ворчание Теты, зная, что ее дурное настроение большей частью было от голода.

«Неважно, — подумала Мара, и лицо ее прояснилось. — Тета ушла из твоей жизни, как приходили и уходили другие, и их судьба — не твоя забота. Думай о себе, девочка моя! Больше некому».

Пройдя еще немного, они подошли к таверне, окруженной высокой глинобитной стеной. Мужчина свернул в ворота, проигнорировал вход на первом этаже и повел ее вверх по лестнице, пристроенной к зданию снаружи. Когда они добрались до комнаты наверху, он запер дверь и, наконец сбросив плащ, повернулся к Маре.

Ей стоило немалых усилий скрыть удивление. Он был одет в тончайший лен, на руках — чеканные золотые наручи, а на шее — широкое, усыпанное самоцветами ожерелье поразительной красоты. Человек огромного богатства! Но его лицо внушало ей дурные предчувствия. Оно было холодным и каменным, как сам Сфинкс.

— Твое имя, девчонка?

— Мара. Дочь Никого и его жены Ничто.

Его гранитное лицо не дрогнуло, но голос стал ледяным.

— Поосторожней! Остроумие в устах рабыни становится дерзостью. — Он сел на единственный в комнате стул и бесстрастно оглядел ее. — Я наблюдал за тобой на рыночной площади. Ты и дерзка, и беспринципна, и быстро соображаешь. Я как раз искал человека с такими вот качествами. А еще я заметил, что ты говоришь на вавилонском. Полагаю, твое владение этим языком не ограничивается одной лишь бранью?

— Я хорошо говорю на этом языке, — пробормотала девушка. Этот разговор изумил ее еще больше, чем внезапная продажа. Она не могла себе представить, к чему все это.

— Хорошо. А теперь слушай. Я купил тебя не для обычных дел, как ты, возможно, догадываешься. У меня для тебя совершенно особое поручение. Но… — он наклонился вперед, чтобы придать вес своим словам, — это столь опасное поручение, что я даю тебе право выбора, браться за него или нет. Если твой выбор — «нет», тебе стоит лишь сказать об этом, и я немедленно продам тебя другому хозяину. Лишние рабы в доме мне не нужны.

— А если я соглашусь?

— Это может принести тебе скорую смерть, или и того хуже. Но ты увидишь, что опасность имеет свои выгоды. Пока ты будешь подчиняться моим приказам, ты будешь полностью свободна от обычной рабской жизни, а если выполнишь все успешно, я дарую тебе полную свободу.

Мара вцепилась в край стола, что разделял их. В ее душе не было и тени сомнения, но потребовалось мгновение, чтобы унять дикий восторг, что охватил ее.

— Да! Я согласна! — прошептала она.

— Подумай хорошенько. Возможно, ты выбираешь погибель.

— Неважно! Уж лучше умереть, чем быть рабыней!

Он едва заметно улыбнулся.

— Я так и думал. Теперь слушай внимательно. Одна из причин, почему я выбрал тебя, в том, что у тебя внешность девушки из высших сословий — или была бы, если бы твои волосы подстригли и уложили, а лохмотья сменили на приличную одежду. Если все это сделать, как думаешь, сможешь ли ты соответствовать своим изысканным нарядам?

— Что ж, да, полагаю, я смогу сыграть роль человеческого существа.

Он предпочел не заметить сарказма.

— Да будет так. Как ты слышала, я купил тебя именем царицы. Ты будешь служить и царице, и мне, хотя никто об этом не узнает. Никто вообще не поймет, что ты купленная рабыня, ибо ты будешь выдавать себя за свободную деву, дочь ныне покойного жреца из Абидоса. Если кто-нибудь узнает правду, ты умрешь на месте. Ты все поняла?

Мару пронзила новая волна изумления. Его глаза были холодны, рот неумолим. Он говорил именно то, что думал.

— Я поняла, — медленно произнесла она. — Какую службу я должна нести?

— Принцесса из Ханаана, некая Инанни, в данный момент направляется в Фивы, чтобы стать женой юного претендента Тутмоса. У нее свой штат слуг и служанок, но ей понадобится переводчица. — Мужчина наклонился вперед, ткнув в Мару пальцем. — Ты и будешь этой переводчицей. Ты немедленно отправишься в город Абидос, где принцесса проводит неделю в обычных обрядах очищения. Ты разыщешь египтянина по имени Саанх-Вен, который командует кораблями, и отдашь ему вот это.

Он извлек из-за пояса крошечного зеленого скарабея с начертанным на нем именем Хатшепсут. Мара взяла его рукой, холодной от волнения. До сих пор этот человек не сказал ей ничего по-настоящему важного. Что скрывалось за всеми этими странными указаниями?

— Одежда? Волосы? — пробормотала она.

— Саанх-Вен все устроит, — нетерпеливо махнул рукой ее хозяин. — Когда ты покинешь Абидос в свите Инанни в качестве переводчицы, ты будешь подобающе одета и вне всяких подозрений. А теперь…

Он замолчал, пронзив ее сузившимися глазами, и Мара напряглась.

— Оказавшись в Фивах, — тихо продолжил мужчина, — ты сопроводишь принцессу в ее покои во дворце и останешься там на неопределенный срок. Ты, разумеется, будешь присутствовать на всех ее встречах с царем, поскольку она не говорит ни слова на нашем языке, а он не снизойдет до ее. Держи уши востро. Слушай все, что происходит между царем и его окружением — его слугами, писцами, музыкантами. Я хочу знать, кто из этих людей передает его приказы за пределы дворцовых стен. Он каким-то образом отправляет и получает послания. Я хочу знать, как.

Мара уставилась на него, тяжело дыша.

— Короче говоря, я — шпионка.

— Именно так. Если ты так умна, как я думаю, то без труда добудешь эти сведения. Если преуспеешь, награда тебя не разочарует. Но если потерпишь неудачу, случайно или намеренно…

Он не закончил фразу. В этом и не было нужды. Он улыбался так, что по спине Мары пробежал холодок страха.

Она глубоко вздохнула.

— Как мне докладывать вам?

— Предоставь это мне.

— Дозволено ли мне знать ваше имя?

— Не дозволено. Чем меньше ты знаешь, тем меньше у тебя будет соблазна позволить своему остроумию взять над тобой верх. — Мужчина встал, снимая с шеи тяжелую золотую цепь. — Возьми. Этого хватит, чтобы заплатить за проезд до Абидоса. Садись на ближайший корабль. — Снова та же ледяная улыбка. — И помни, я не глупый ученик пекаря. Если эта цепь — и ты вместе с ней — каким-то образом исчезнете по пути к пристани, это будет… прискорбно. Мы поняли друг друга?

— Вполне, — ответила Мара.

— Тогда ступай. Наслаждайся свободой, изысканными одеждами и знакомством с царскими особами — пока можешь. Это может продлиться недолго.

Он откинулся на спинку стула, кивнув на дверь, и Мара поняла, что ее отпускают. Она свободна, свободна выйти за эту дверь, беспрепятственно добраться до пристани и отплыть в Абидос, в Фивы — навстречу приключениям. Больше никаких лохмотьев. Никаких побоев и воровства лепешек. Никакого голода! Вместо этого будут роскошь, дворцовые интриги и азарт; а уж когда она окажется во дворце, то, какими бы ни были угрозы этого человека, перед девушкой, умеющей пользоваться своим умом, откроются безграничные возможности!

Будущее распахнулось перед ней, сияя бесчисленными возможностями, одна заманчивее другой. Сама того не зная, она громко рассмеялась от радости.

Сухой голос мужчины внезапно расколол ее мечты.

— Будь осторожна, Мара. Ты все еще рабыня.

Она пожала плечами и усмехнулась.

— Постараюсь не забыть.

— Я буду рядом, чтобы напомнить, — язвительно заметил он. Он мотнул головой в сторону двери, и на этот раз она ушла, даже не оглянувшись.

Глава 3 Боевой ястреб

Убедившись, что улица наконец опустела, Шефту открыл дверь в стене и быстро скользнул внутрь. Нубиец уже ждал его.

— Сюда, мой господин, — пробормотал он.

— Ну что, Эби, как думаешь? Есть для меня добрые вести? — тихо спросил Шефту, следуя за слугой через двор.

— Не могу сказать, хозяин. Этот сад зелен и приятен. Хофра теперь старик. По правде говоря, он устал и от войн, и от фараонов, насмотревшись за свою жизнь и того, и другого. Думаю, он решит остаться здесь.

Сердце Шефту упало. Но он лишь сказал:

— Возможно, его еще удастся убедить.

— Старики порой упрямы, хозяин, — ответил Эби.

Шефту мрачно улыбнулся.

— Молодые порой еще упрямее! Он отправится в Фивы, даже если мне придется притащить его туда в цепях.

— Тогда желаю вам удачи. — Эби остановился перед дверью. — Он здесь. Входите, если угодно.

Сделав глубокий вдох, чтобы успокоить нервы, Шефту открыл дверь и шагнул в тихую, залитую солнцем комнату. Она была привычной планировки — просторная, прямоугольная, без окон. Но две наружные стены не доходили на несколько футов до потолка, и через этот проем, разделенный изящными колоннами, в комнату лились свет и воздух. В центре, в кресле у низкого столика, сидел человек, к которому пришел Шефту, — Хофра, прославленный воин, герой всего Египта. Ветеран бесчисленных заморских походов, вождь, много лет бывший верховным военачальником всех армий при Тутмосе Первом, отце Хатшепсут, Хофра теперь, в свои шестьдесят, наслаждался мирной старостью. Но он был далеко не слаб. Его глаза все так же метали темный огонь из-под седых бровей, а рука, которую он протянул Шефту, была сильной и твердой.

— Ну что, мой мальчик. Тебя заметили?

Он беззвучно рассмеялся, увидев выражение лица Шефту, и жестом пригласил гостя сесть.

— Нет-нет, конечно же, нет. Ты сама осторожность, искусен и в лицедействе, и в хитрости. В этих простых одеждах никто бы не узнал увешанного золотом сына вельможи Менкау. Должен тебя поздравить. Ты выглядишь ничуть не примечательнее любого встречного на улице, а потому практически невидим.

— В этом и была моя цель, Почтенный. — Шефту заставил себя сесть неторопливо, положить расслабленные руки на подлокотники кресла и улыбнуться с уверенностью, которой и в помине не чувствовал. — Когда вы прибудете в Фивы, чтобы предложить свои услуги царице в качестве главы ее армий, обещаю, никто, кроме вас, Эби и царя, не узнает о моей причастности к этому делу.

— Когда я прибуду? — сухо произнес старик. — Не припомню, чтобы я принял такое решение.

— Пустая формальность! Вчера я изложил вам все факты, раскрыл наши планы и умолял о помощи, без которой нас ждет провал. Сегодня я пришел услышать ваш ответ.

— И у тебя нет ни малейших сомнений, каким будет этот ответ? — еще суше осведомился Хофра.

— Ни малейших, — ответил Шефту.

На мгновение их взгляды встретились: ироничный и немного печальный взгляд старика и темный, непоколебимый взгляд Шефту. Хофра издал смешок, похожий на вздох, и беспокойно заерзал в своем кресле с подушками.

— Послушай, мой мальчик, — сказал он. — Я тоже был молод и знаю, что ты чувствуешь. Я тоже любил своего фараона; я мчался в своей колеснице на его врагов, не зная страха, и разил их во множестве, и приносил их отрубленные руки и уши к его шатру, и был счастлив, когда он улыбался. Вместе мы покорили всю южную землю Нубии, даже за третьим порогом Нила. Вместе мы шли на север против кефтиу и хананеев и наконец узрели диковинный Евфрат, реку, что течет не в ту сторону. Вместе мы вернулись в Черную Землю с тысячами пленников — с империей! Но после этого мы больше не были вместе, друг мой, никогда. Фараон не узнавал меня, как только империя была завоевана. Он не ценил меня, не любил, не нуждался во мне. Я был забыт, словно меня и не было. — Старый военачальник умолк, глядя на свои руки.

— Возлюбленный военачальник, вы ошибаетесь! — возразил Шефту. — Во всей Черной Земле нет имени, которое помнили бы лучше и чтили больше, чем ваше.

— Ни честь, ни слава, ни богатство никогда меня не заботили — ни тогда, ни сейчас. «Возлюбленный военачальник», — зовешь ты меня… — Хофра поднял голову. — Вот чего я хотел: быть другом фараона и в мирное время, а не только на поле брани. Но фараоны не любят людей, они их используют. Нет, вельможа Шефту, я насмотрелся на фараонов. Служи своему, если хочешь, а я останусь в уютном доме. И когда юный Тутмос отшвырнет тебя, как стоптанную сандалию, приходи ко мне. Может, я смогу тебя утешить.

Настала пауза. Затем Шефту серьезно произнес:

— Вы не понимаете, почтенный Хофра.

— Не понимаю? — Старик удивленно нахмурился. — Разумеется, я понимаю. Ты хочешь, чтобы я прибыл в Фивы как глава войск Хатшепсут, особенно двух тысяч ее телохранителей, которые отчаянно нуждаются в муштре. Ты хочешь, чтобы я обучил их, воодушевил, приучил к слепому повиновению лично мне, дабы по моему приказу они восстали против самой царицы. Все это я прекрасно понимаю. Чего не понимаешь ты, мой мальчик, так это того, что я покончил с фараонами.

— Но я прошу не ради фараона. Я прошу ради Египта.

Пальцы Хофры перестали барабанить по столу.

— Египта? — эхом отозвался он.

— Да, мой военачальник! Неужели вы никогда не знали, что служили Египту? — Шефту поднялся с кресла и навис над стариком. — Та империя, что вы завоевали, — разве она принадлежала фараону? Нет, фараон мертв. Она принадлежит Египту! Но, клянусь всеми богами, как долго мы сможем ее удержать с этой изнеженной женщиной на троне? Вся Сирия уже ропщет. Кадеш, кефтиу — они не чувствовали острия египетского копья с тех пор, как их седобородые старцы были юнцами, и их пора научить уважению. Думаете, Хатшепсут этим займется? Тьфу! Ее не волнует ничего, кроме строительства новых храмов — любой ценой!

Шефту умолк, тяжело дыша. Неподвижный профиль Хофры ничего ему не говорил, и перед его глазами встало ужасное видение: он возвращается к Тутмосу с пустыми руками. Он наклонился ближе, вцепившись в кресло Хофры.

— Но Египту не все равно! Египет стонет под гнетом налогов, пока империя ускользает, кусок за куском! Если вы возглавите армию, Хатшепсут можно будет свергнуть, и Тутмос, мужчина и воин, сможет все исправить. Эх, подумайте, Хофра! Фараоны приходят и уходят — что с того, если один из них использовал вас, отшвырнул и не любил? Египет любил вас, и он нуждается в вас больше, чем когда-либо. Он болен! Неужели вы позволите ему умереть?

Но старик все так же сидел недвижно. Шефту сделал все, что мог, и знал это. Он медленно выпрямился в тишине, которую лишь усиливало жужжание пчел в цветах акации за окном и пронзительный, далекий крик орла. Хофра смотрел на свои руки, лежавшие ладонями вниз на полированном столе. Они все еще были сильны — с короткими пальцами, покрытые шрамами и жилистые, — и когда-то они сжимали самый могучий меч во всем Египте.

Военачальник внезапно поднялся и подошел к открытой двери, где замер, глядя на залитый солнцем двор.

— Вы удивительный молодой человек, вельможа Шефту, — пробормотал он наконец. — Удивительный и мудрый, ибо вы показали мне то, чего я никогда не знал. Так, значит, Египет любил меня! — Он помолчал и еще мгновение стоял недвижно, прислонившись к дверному косяку. Затем он повернулся и вошел в комнату. — Я нужен Египту? Да будет так. Я приду.

— Благословенный Амоном! — выдохнул Шефту. Он пересек комнату и низко поклонился. — Именем фараона, именем Египта, я благодарю вас, возлюбленный военачальник.

— Мне не нужны благодарности. Встаньте, мой господин. Это я благодарю вас. Вы исцелили боль, что мучила меня двадцать лет, и наконец придали моей жизни смысл.

— Смысл? Клянусь всеми богами, она великолепна! Теперь, более чем когда-либо. Эта весть… — Шефту запнулся и вдруг рассмеялся. — Эта весть так обрадует моего царевича, что он, может, даже улыбнется ханаанской принцессе!

— Тутмос послал за ханаанской принцессой? — воскликнул Хофра.

— Неужели вы так думаете, мой военачальник? Нет, это Хатшепсут послала за ней. Тутмос не желает себе в жены варварку! От одной этой мысли он ярится, как леопард Верхнего Египта. Это лишь еще одно высокомерное оскорбление от самой высокомерной из женщин, его сестры. Она держит его в силках политики и шпионов, а когда он пытается вырваться, подсовывает ему эту принцессу, как капризному дитяти подсовывают игрушку. Эх, Хофра! Она его недооценивает!

Хофра беззвучно рассмеялся.

— Славная будет сцена, прибытие этой несчастной ханаанки! Когда она приедет?

— Скоро. Ее барка сейчас в Абидосе. Я, может, доберусь до Фив раньше нее — если только мой добрый речной капитан уже не отплыл, решив, что я мертв. Я должен откланяться. — Шефту повернулся и, снова кланяясь, приложил руку к плечу. — Живите вечно, почтенный Хофра! До встречи в Фивах.

Пять минут спустя он уже спешил по переулкам к пристани и «Серебряному Жуку». Слава всем богам, его миссия к Хофре увенчалась успехом. Но на его пути оставалось еще одно огромное препятствие. Нужно было как можно скорее послать весть царю. Поскольку Шефту тщательно поддерживал при дворе репутацию доверенного любимца царицы, было немыслимо, чтобы он сам передал послание Тутмосу. А старый дворцовый слуга, который прежде был их связным, две недели назад был зарезан в своей постели.

Челюсти Шефту сжались. Иметь дело с царем было опасно. Настолько опасно, что было крайне сомнительно, сможет ли он найти другого надежного гонца, достаточно отважного, чтобы хорошо ему послужить. И все же найти его он должен был, и как можно скорее.

Он все еще размышлял над этой проблемой, когда несколько мгновений спустя вышел на пристань и с облегчением увидел, что «Серебряный Жук» все еще ждет его. Это было единственное судно в гавани, идущее на юг; он бы оказался в плачевном положении, если бы оно ушло без него. Фигура на палубе внезапно выпрямилась и вскинула руку в приветствии; Шефту ухмыльнулся и помахал в ответ. Неконху, должно быть, несладко пришлось в последний час. Что ж, ему тоже, — но теперь все было сделано, и они могли отправляться в путь. Он быстро зашагал к кораблю.

* * *

На другом конце пристани рабыня Мара пробиралась сквозь путаницу рыболовных сетей и перевернутых камышовых лодок. Она заслонила глаза ладонью, оглядывая вереницу судов, что покачивались у причала, их мачты колыхались и сплетались в такт движению воды. Далеко в южной части пристани она увидела то, что искала, — крепкое фиванское судно с вышитым парусом.

На миг она замерла, торжествующе ухмыляясь. А затем побежала.

Несколько минут спустя она уже стояла на палубе «Серебряного Жука», холодно глядя в лицо речнику с суровой челюстью, который был его капитаном.

— Проезд до Абидоса? — взревел он. — Мы грузовое судно, Госпожа Высокомерная! У нас на борту шкуры и овечья шерсть, да столько, что гребцам веслами едва есть где взмахнуть! Думаешь, мы тебе тут шатер изысканный разобьем посреди…

Он резко оборвал речь. С ее протянутых пальцев свисала массивная золотая цепь.

Капитан хмыкнул.

— Хм-м-м. Хай, ну и безделушка, ничего не скажешь. Не тяжела ли она для тебя, крошка? Позволь мне понести эту ношу. — Он взял цепь в свою руку с короткими пальцами, бросил на нее оценивающий взгляд, а затем мотнул головой в сторону груды шкур на том конце палубы, что был дальше всего от места, куда три минуты назад взобрался Шефту. — Можешь спать там, — пробормотал он. — Снимаемся с якоря через пять минут.

* * *