Мара, дочь Нила

* * *

Глава 12 Часовой у ворот

Настала следующая ночь. Солнце уже три часа как скрылось за холмами позади храма Хатшепсут, а поздняя луна еще не взошла. Дворцовая дорога, известная как Дорога Баранов, была окутана тьмой. У высоких бронзовых ворот в ее конце чадил и дымил факел в своем держателе, проливая оранжевый свет на часового, который, зевая, лениво стоял под ним.

Мара, укрывшись в тени ворот, ведущих во Двор Ткачей, уже несколько мгновений наблюдала за ним. Это был тот самый, что ухмылялся ей прошлой ночью, когда она проходила мимо с Инанни. Пока что все шло хорошо. Но не изменилось ли его настроение? Может, сегодня он будет угрюм, если проиграл в кости конюхам или получил нагоняй от своего капитана за какую-нибудь оплошность.

Что ж, это был риск, на который она должна была пойти. Еще раз оглянувшись, чтобы убедиться, что Двор Ткачей так же пуст, как и дорога, она закуталась в плащ, прикрыв им пол-лица, и начала тихо всхлипывать.

Через мгновение стражник услышал этот звук; она различила слабое бряцание его меча, когда он выпрямился, и стала молить Амона, чтобы он не оказался из тех, кто сразу кричит «Стой!». Нет, поверх края плаща она увидела, как он хмуро вглядывается во мрак, затем берет ручной факел и подносит его к пламени большого. Когда он зашагал по дороге, высоко подняв свет, она зарыдала громче, прислонившись к воротам, словно забыв обо всем на свете. Мгновение спустя факел ударил ей прямо в лицо.

Она ахнула и широко раскрыла глаза, позволив плащу упасть, будто случайно. К ее удовлетворению, хмурое лицо по ту сторону факела расплылось в удивленной ухмылке.

— Ну, клянусь Ка моей матери, да это же малышка Голубоглазка! Почему ты плачешь? Вчера вечером ты улыбалась. А? Ведь улыбалась же?

— Я… я не знаю… капитан.

— Да, улыбалась, и мне! Ну, что стряслось?

— Ничего…

— Тогда вытри слезы! — Он взял край ее плаща и с мужским снисходительным добродушием промокнул им ее глаза. Она позволила себе храбрую слабую улыбку. — Вот, так-то лучше! — сказал он ей. — Ты слишком хороша, чтобы грустить.

— Вы очень добры, капитан, — пробормотала она, изо всех сил стараясь застенчиво покраснеть.

Часовой и впрямь слегка покраснел.

— Ну что ты, дева, какой я капитан. Всего лишь второй стражник у ворот, которыми фараон никогда не пользуется.

— И такого, как вы, держат всего лишь вторым стражником?

— Да, держат. Слишком молод для хорошей службы, твердят они мне! Демоны! Бьюсь об заклад, я владею мечом не хуже тех мумий у Главных ворот!

«Идеально, — подумала Мара. — Молод, наивен, скучает на посту и горд своими мускулами».

— Клянусь, так и есть! — с восхищением сказала она. — Право же, с вами поступают несправедливо. Молодость лишь придает силы руке и красоты обличью. Несомненно, они завидуют, капи… э-э…

— Решед. Сын каменотеса Сетека.

— Решед, — тихо произнесла Мара. Она взглянула на него снизу вверх широко раскрытыми глазами, а затем опустила ресницы к щекам.

Он громко сглотнул, придвинувшись к ней немного ближе.

— Амон! Ты живешь в Золотом Доме, Голубоглазка? Я никогда не видел тебя до вчерашнего дня. Клянусь моим Ка, ты такая хорошенькая!

— Твои речи сладки, как мед, стражник. Эх, да что толку быть хорошенькой, когда на сердце тоска! О, Гебу, мой бедный Гебу!

Она отвернулась, снова всхлипывая, и положила руку ладонью на макушку в позе скорбящей. Как она и надеялась, он погасил яркий факел из уважения к ее горю, а затем подошел еще ближе.

— Ну же, что с тобой, крошка? Кто этот Гебу?

— Увы, это мой брат, он один и болен до смерти там, в городе, а я должна оставаться здесь, за этими стенами. Он — все, что у меня есть на свете, а я не могу даже пойти ухаживать за ним!

— Эх, бедная девица! Кто же держит тебя в плену?

— Я служу сирийской принцессе и должна быть рядом с ней. Но она спит как убитая, ночью я ей совсем не нужна. Я могла бы ходить к Гебу каждую ночь, если бы только… если бы только…

Ее рыдания возобновились с новой силой.

— Если бы только что? — пробормотал Решед. Он похлопал ее по плечу; его рука несмело, как бы невзначай, легла ей на плечи. Продолжая плакать, она так же невзначай высвободилась.

— Если бы только я могла пройти через эти ворота, тайно, чтобы никто не знал и не нес ответственности, даже если бы стражник отвернулся… — Теперь уже она придвинулась к нему, положив руку ему на предплечье. — Я думала о вас, признаюсь. Когда вы улыбнулись мне прошлой ночью, вы показались таким… таким добрым… — Ее голос придал этому слову особый смысл. — Но, конечно, я ошиблась, я надеялась на слишком многое. Вы никогда не пропустите меня через ворота, даже отвернувшись, ваш капитан рассердится и, возможно, накажет вас…

Она отвернулась, но он притянул ее обратно, и его рука уже не была такой несмелой.

— Кто боится капитана? Только не я, красавица!

— Вы хотите сказать, что вы бы… что это возможно…

— Я хочу сказать, мы могли бы немного поторговаться. Что ты мне дашь, если я отвернусь?

— Дам? Но у меня нет золота.

Он тихо рассмеялся, сжимая объятия.

— Мне не нужно золото, малышка Голубоглазка.

— Тогда, право же, я не знаю… Нет, пустите меня!

Она ловко увернулась от его поцелуя, выскользнув и прижавшись к воротам, словно в испуге.

— Вы слишком дерзки! Нет, не подходите ближе… пожалуйста, Решед…

Он остановился, снова рассмеявшись.

— Что плохого в поцелуе?

— Ничего, быть может. Но такая спешка неприлична! Помилуйте, я лишь сегодня вечером узнала ваше имя!

— Ах, вот оно что! Тогда давай познакомимся поближе! — В его голосе была бравада, но и некоторая неуверенность. Он взял ее за руку и вывел — нежно, как она заметила — из тени. — Не бойся меня, — неловко проговорил он.

«Матерь небесная, до чего же он невинен!» — подумала Мара. Стоя рядом с ним на дороге, она улыбнулась ему в знак прощения.

— Теперь я вас не боюсь. Возможно… — Она помедлила, затем, словно охваченная застенчивостью, пошла по дороге к большим бронзовым воротам. Он с готовностью зашагал рядом.

— Возможно, что?

— Возможно, я боялась лишь… своих собственных чувств.

— Ах, вот как? Но когда мы познакомимся поближе?

На его лице уже было выражение человека, ныряющего с головой в пуховую перину. Она подождала, пока они не оказались под светом факела, затем повернулась к нему, бросив взгляд из-под подведенных век.

— Что ж, тогда я, может, испугаюсь еще больше. Думаю, мне лучше попрощаться с вами прямо сейчас.

— Попрощаться! Но ты… я думал, ты…

— Неважно, что вы думали! Я передумала. Вы слишком дерзкий молодой человек, соблазняете девушку медовыми речами, пытаетесь поцеловать ее в первую же минуту! Нет, не трогайте меня, не смейте! Я возвращаюсь во дворец…

Она развернулась, чтобы бежать, но он сердито схватил ее за талию.

— А как же наш уговор? Я научу тебя играть со мной, моя маленькая…

Мара внезапно прекратила вырываться и обмякла в его объятиях.

— Ах, я же просто дразнилась… пожалуйста, ослабь хватку. Я поторгуюсь с тобой, если обещаешь больше меня не пугать, клянусь, поторгуюсь. Не хмурься, прошу…

Он смотрел на нее сверху вниз, костяшкой пальца приподняв ей подбородок, чтобы свет факела падал прямо на лицо.

— Клянусь всеми богами, я никогда не встречал такой девицы, как ты! — в замешательстве пробормотал он. — У мужчины от тебя голова кругом идет.

— Решед… милый Решед… ты и вправду пропустишь меня через ворота?

— Не следовало бы.

— Но ты пропустишь?

— Не так быстро! У меня своя цена. Я должен увидеть тебя снова.

— Ну разумеется! Когда я снова пойду навестить брата…

— Мне нужно больше, плутовка. Слушай. У меня три выходных вечера каждый месяц. Ты встретишься со мной?..

— Возможно.

— Да? В мой следующий выходной, через семь ночей?

— Возможно… — выдохнула Мара.

Он внезапно наклонился к ее губам, но она увернулась на волосок, подняла тяжелый засов на воротах и выскользнула на улицу. Снова заглянув внутрь, она подняла руку и неспешно провела ладонью по его щеке.

— Благодарю тебя, дорогой Решед, — прошептала она. — Я постучу трижды, когда вернусь.

Оставив его ошеломленно смотреть ей вслед, она поспешила прочь, во тьму.

Она забыла о нем, не успели затвориться ворота. Как же черно вокруг после яркого света факела! Она едва различала тонкие, высокие стволы пальм, что росли вдоль дороги, хотя, подняв голову, видела их перистые верхушки, вырисовывавшиеся на фоне звезд. Она должна идти на восток вдоль дворцовой стены, сказал Шефту, а когда стена повернет на юг, пересечь дорогу к лавке золотых дел мастера Нефера. Кто-то будет ждать.

«Кто?» — гадала она, бесшумно ступая сандалиями на восток. Придется ли ей снова представляться? И если да, то как? Хвала богам, тот, с гранитным лицом, ничего не подозревал. Он мог бы устроить ей смертельную ловушку сегодня ночью, если бы только знал…

Вот и изгиб стены. Мара вгляделась вперед, накинув на голову и нижнюю часть лица край плаща, прежде чем пересечь пустынную дорогу. Укрывшись в рощице, она увидела перед собой тусклый фасад здания, прорезанный черным прямоугольником — глубоко утопленным дверным проемом. Прямо над ним она едва различила иероглиф «Нефер», начертанный на глиняных кирпичах. Осторожно она двинулась к нему. Никого не было видно, ни звука, лишь этот ждущий черный квадрат. А если это ловушка? Там мог скрываться кто угодно, что угодно.

Она медлила долго, с неохотой, прежде чем решить, что единственный способ проверить ловушку — это шагнуть в нее. Бросив последний взгляд назад, она метнулась в дверной проем. Тьма сомкнулась над ней. Мгновение она стояла с колотящимся сердцем, затем начала двигаться вперед, осторожно ощупывая вытянутой рукой прохладные, шершавые кирпичи стены. Не было ни звука, кроме ее собственного сбившегося дыхания. Неужели она одна? Ожидая в любую секунду коснуться гладкого дерева двери, ее рука вдруг наткнулась на пустоту, и еще через несколько шагов она поняла, что проход вывел ее в какое-то другое место.

Она с беспокойством остановилась, пытаясь понять, где находится. Дуновение ночного ветерка коснулось ее щеки, сопровождаемое тихим шелестом над головой. Она, должно быть, во внутреннем дворе, под навесом из сухих пальмовых листьев; теперь она видела очертания стен, а тут и там вокруг них — большие округлые предметы, почти неразличимые во мраке. Она настороженно вглядывалась в один из них, как вдруг за ее спиной покатился камешек. Она резко обернулась.

Кто-то — или что-то — стояло у стены, сгусток тьмы среди теней. В панике она отпрянула к проходу, из которого вышла. Но фигура тоже двинулась. Было что-то знакомое в этих грузных очертаниях, в развороте плеч…

— Это ты, крошка? — донесся низкий рокот.

— Неконх! — Почти спотыкаясь от облегчения, она метнулась к нему.

— Тсс! Ни звука, дева. — Он возник рядом с ней, успокаивающе-основательный, и она почувствовала, как ее схватили за руку. — Сюда. Поговорим позже.

Она никогда не была так рада видеть кого-либо. С порывом нежности, удивившим ее саму, она вцепилась в него, чувствуя в нем старого друга — своего единственного друга в этом опасном, безжалостном мире. Это была утомительная жизнь, несмотря на все ее великолепие, — день за днем играть с огнем, никому не доверять, всех обманывать, ставя все на проворство собственного ума! На миг Мара затосковала по рыночной площади Менфе, где единственной ее заботой было стащить медовую лепешку.

Но лишь на миг. Она поспешила за Неконхом.

— Что это было за место? — прошептала она, когда они вышли на улицу. — Эти огромные горбатые штуки у стен?..

— Горбатые? А, это печи, где плавят золото. Мы были во внешней мастерской Нефера. Сюда, теперь в этот переулок.

Он провел ее через улицу в узкий проход между темными складами. Спотыкаясь о невидимый мусор, Мара выплюнула досадливое ругательство, а затем тихо усмехнулась.

— Эх! Как же хорошо говорить что думаешь, когда хочется! Я так долго вела себя как святоша, что скоро задохнусь от собственного жеманства и кривляния! Капитан, куда мы идем?

— В Фивы, в таверну на набережной. Так ты уже устала от своей прекрасной жизни, а?

— Не совсем. Приятно есть досыта и помыкать рабами. Но язык мой устал от поводка.

— Бьюсь об заклад, ему пришлось поработать, чтобы ты сегодня выбралась за эти стены.

— Да не так уж и сильно, — уклонилась она от ответа.

Они вышли из переулка в нагромождение низких построек, сараев и лодочных эллингов.

— Я чувствую запах реки, — пробормотала Мара, глубоко вдыхая знакомый, пьянящий запах. Мгновение спустя они свернули за угол заброшенного рыбного прилавка, и перед ней раскинулся Нил, звезды качались по всей его темной, покрытой рябью, глади.

— Мы на ту сторону, Неконх?

— Да. Там ждет лодка.

Он повел ее на юг вдоль крутого берега — ибо река опускалась все ниже, в своем годовом ритме — и направился к высокой каменной статуе, которую какой-то забытый фараон воздвиг здесь во славу свою. У подножия статуи, непочтительно привязанный к одному из гранитных пальцев, лежал рыбацкий челн. Неконх что-то проворчал в темноту рядом со статуей, и из нее вышла сгорбленная фигура, проковыляла к швартовому канату и молча указала им садиться в лодку.

— Кто это? — прошептала Мара на ухо Неконху, когда весла лодочника оттолкнули их от берега.

— Резальщик папируса по имени А'анк, слишком старый, чтобы зарабатывать свои медяки обычным способом. Можешь ему доверять. Он будет здесь каждую ночь, на случай, если понадобится.

— А он мне часто будет нужен?

— Это зависит от… Хай! Чуть не забыл предупредить. Никогда не упоминай имени нашего хозяина в таверне «Сокол». Его там знают только как Сашая.

Так Шефту носил личину даже среди своих последователей! Сашай — «Писец».

— Неужели никто, кроме нас, не знает его? — недоверчиво спросила Мара.

— Лишь немногие. Остальные считают его гонцом от какого-то большого начальника, который и есть настоящий предводитель. Он так хочет, дева. Смотри, не испорти все.

Они умолкли, когда мимо них, направляясь к запоздалой стоянке, прошла барка. Ее факелы бросали лужи расплавленного золота на черную воду, а голоса двух гребцов, сонно переругивавшихся, донеслись по ночному воздуху, когда она скользнула вниз по течению. Мгновение спустя рыбацкий челн уже качался на ее кильватере, забирая немного к югу, чтобы обойти огромный темный корпус судна, стоявшего далеко на якоре. За ним покачивались еще два, плавно колыхаясь на течении. По мере приближения челна к пристаням их становилось все больше, пока он не начал пробираться между тесно сгрудившимися со всех сторон корпусами. Наконец он со стуком причалил к трапу. Древний А'анк удерживал его, пока Неконх и Мара осторожно пробирались по его качающейся длине и взбирались по мокрым от воды перекладинам на причал.

Несколько минут спустя они уже были на улице, еще более кривой, темной и зловонной, чем любая в Менфе, с потрескавшимися стенами и мутными дверными проемами, из которых время от времени появлялась закутанная в плащ фигура, чтобы, проскользнув мимо, раствориться во мраке.

— Уж это точно Переулок Головорезов, крошка, — пробормотал Неконх, не спуская руки с кинжала. — Держи здесь ухо востро, да и клинок наготове, если доведется идти одной. А вот и мы, сюда, в эту дверь.

Он толкнул скрипучую дверь, ничем не примечательную, если не считать потрепанного от времени деревянного изваяния сокола, что качалось на перекладине над ней. Внутри оказался маленький дворик, тускло освещенный факелом в железном держателе у другой двери в дальнем конце. Они пересекли двор по грубому булыжнику, миновали одинокую чахлую дум-пальму и подошли ко входу в таверну. Неконх постучал, и дверь распахнулась.

Глава 13 Разговор в таверне

Поток шума и золотого света хлынул из-за дородной фигуры мужчины, заслонившего вход.

— Хай! Капитан, это ты! — радостно воскликнул он, отступая, чтобы пропустить Неконха и Мару. — Входите, входите! А ты кто будешь, голубушка?

— Ее зовут Голубоглазая, — буркнул Неконх, прежде чем Мара успела ответить. — Подруга нашего друга… он здесь, Ашор?

— Да-да, здесь. — Тавернщик закрыл за ними дверь, его широкое лицо расплылось в улыбке. Это был настоящий исполин, необъятный в поясе, с простодушным лицом, одетый в мятую шенти и огромные медные кольца в ушах. Он засеменил впереди, серьги подпрыгивали, а пузо плыло впереди него, через крошечный предбанник в большую квадратную комнату, задымленную от света факелов и пахнущую пивом и жареным мясом.

Вдоль стен располагались закутки, отделенные друг от друга перегородками по плечо, но открытые в общую залу с жаровней, в которой ярко пылали угли. В закутках, стоя на коленях на тростниковых циновках перед низкими столиками, сидели посетители Ашора — в основном мужчины, с редкими вкраплениями женщин и случайным бородатым чужеземцем. Они ели, пили, шумно играли в «чет-нечет» или просто тихо беседовали за чашами пива или финикового вина. Одна компания пьяно ревела, одобряя фокусы жонглера, выступавшего у их стола; за соседним два серьезных старика, один толстый, другой худой, молча и сосредоточенно играли в «собак и шакалов». На другой стороне залы танцовщица изгибалась и принимала позы под звон своего тамбурина и жалобный плач флейты слепого музыканта.

В самом центре, помешивая варево в кипящем над жаровней котле, стояла крошечная, иссохшая женщина. С ее пояса свисала металлическая петля, унизанная кольцами-монетами — медными и серебряными дебенами. Любопытное ожерелье из раковин отягощало ее узкую грудь, а глаза у нее были самые зоркие и подозрительные из всех, что Мара когда-либо видела. Не отрывая от них своей длинной ложки, она проводила взглядом новоприбывших через всю комнату.

— Моя жена, Мифтахия, — пыхтя, произнес Ашор, заметив, куда смотрит Мара. — Удивительная женщина. Она здесь за штурвалом, не правда ли, капитан? Да, они бы меня до нитки обобрали, если бы не она. Клянусь Пером, истинная правда! «Младенец невинный», — так она меня зовет, говорит, всем доверяю, даже этим речникам… — С прерывистым смешком он ткнул Неконха в ребра, затем обогнул украшенную лентами танцовщицу и направился к столу в дальнем углу.

Проходя мимо, Мара взглянула на танцовщицу, чьи томные движения то скрывали, то открывали закуток за ее спиной, где, скрестив ноги перед чернильницей, сидел писец, увлеченно беседуя с бритоголовым жрецом. В этот миг писец обернулся, и свет огня упал на его лицо. Это был Шефту.

Мара затаила дыхание, помедлив. Но их взгляды встретились лишь на мгновение, а затем он спокойно перевел глаза обратно на свою дощечку для письма. Танцовщица снова закружилась между ними, и Мара пошла дальше. Ее щеки пылали, когда она проскользнула мимо тавернщика в самый дальний закуток и опустилась на колени на плетеную циновку.

— Он подойдет к вам, когда сочтет нужным, капитан, — говорил Ашор. — Я принесу финикового вина, промочить горло.

Поправив свою просторную шенти, он ковыляя удалился, и Неконх с кряхтением опустился рядом с Марой, усевшись на пятки.

— Видела его, да?

— Да, и он нас видел! Но виду не подал.

— Он здесь не для того, чтобы за тобой ухаживать, крошка. У него сейчас на уме дела поважнее, чем пара синих глаз.

Синие глаза сверкнули на него, и он тихо усмехнулся, качая головой.

— Эх, я же предупреждал тебя держаться от него подальше, в тот день на «Жуке». Если села на мель, дева, моей вины в том нет!

— Ничего подобного, и демоны с тобой! Почему та женщина там так на меня смотрела?

— Ты про Мифtахию? Так это ее дело — смотреть, кто сюда приходит, а сокол одалживает ей для этого свои глаза. Из нее бы вышел отличный рулевой… А, Ашор. Ставь кубки сюда, я буду за хозяина.

Неконх взял кувшин с вином у потного тавернщика, который, просияв, снова уковылял прочь, покачивая серьгами. Широким ногтем Неконх сломал печать, и резкий аромат финикового вина ударил Маре в ноздри. Она смотрела, как янтарная жидкость булькает в кубок, когда на стол упала тень.

— Живите вечно, почтенные незнакомцы, — плавно произнес Шефту. — Вам понадобились мои услуги? Составить договор? Или, может, точно переписать список товаров?

Он стоял в проходе их закутка, с чернильницей под мышкой и двумя тростниковыми перьями, лихо торчащими за ухом. Даже в длинном одеянии и грубом льняном платке писца его поза была такой же непринужденной, а грация — такой же небрежной, как и при дворе Хатшепсут.

— Нет, никакого договора, — пророкотал Неконх, поднимаясь на ноги. — Но вот эта дева…

— А, так значит, любовное письмо. Ручаюсь, растопит самое холодное сердце.

Он усмехнулся, глядя на Мару сверху вниз, и ее ответ замер на губах. Пока он поворачивался, чтобы пробормотать что-то Неконху, она изо всех сил старалась прийти в себя. Что же было в его улыбке? Ее тепло? Ее внезапная близость? Она ударяла в голову, как крепкое вино.

Она не замечала ничего, кроме него, стоявшего там на фоне шумной, освещенной факелами залы. Весь день она настраивала себя на эту встречу, боясь снова увидеть того холодного, блистающего незнакомца, каким он был в саду лотосов. Теперь, в одно мгновение, ее страхи исчезли. Здесь был не увешанный золотом вельможа, а ее спутник с «Жука» — теплый, дразнящий, опасный. Ее дух воспрял, как парус.

С прощальным кивком Неконх вышел из закутка и пересек залу, направляясь к группе речников, игравших в кости в другом углу. Шефту скользнул на циновку рядом с Марой.

— Значит, ты справилась, — пробормотал он, садясь по-писцовски, скрестив ноги, и ставя чернильницу на стол.

— Да. Но не благодаря тебе.

— Разве это было так трудно?

— Трудно? Да я сначала даже не знала, с чего начать! Суровый ты хозяин, Сашай. «Выберись за стены», — говоришь ты, будто это пустяк! А потом уходишь, и больше об этом не думаешь…

Он рассмеялся, подавая ей кубок, который наполнил Неконх, и наливая другой себе.

— Но зачем мне об этом думать? Я нисколько не сомневаюсь, моя Лотосоглазая, в твоей способности к хитрости, чтоб не сказать плутовству…

— Тс-с! Бьюсь об заклад, это мне у тебя хитрости учиться.

— Нет-нет, спрячь коготки. Не будь ты такой, какая есть, от тебя не было бы мне пользы.

Мара отпила из своего кубка, чувствуя тепло, не имевшее ничего общего с вином. Сладкий плач флейтиста пробивался сквозь веселый шум таверны; вокруг звучал теплый смех; шары жонглера кружились ярче падающих звезд. Даже ужасное послание, которое она должна была передать, ускользнуло, словно хефт, на самые задворки ее сознания.

— Ты так и не сказала, — произнес Шефту, — как тебе таверна «Сокол».

— Ах, мне здесь нравится! Если не считать той старухи с бусинками-глазами.

— Мифтахия? Нет, она одна стоит всех остальных. Чудо-женщина.

— Так сказал и ее муж, — скептически заметила Мара.

Шефту с усмешкой посмотрел на нее.

— Возможно, все дело в точке зрения. Признаю, ее добродетели были бы менее очевидны тому, кто попытался бы стащить пару лепешек из-под этих бусинок-глаз.

— Я завязала с воровством лепешек! Но она следила за мной так, будто я охочусь за ее кольцом с деньгами.

— Что ж, у нее есть причины. Во-первых, ты здесь впервые. Во-вторых, она ревнует, как самка леопарда, к каждой хорошенькой девице, что подходит ко мне хоть на шаг.

— Рядом с тобой? Но я думала…

— Да, Ашор — ее муж. Но я — ее дитя, по крайней мере, она так чувствует. Мифтахия была моей кормилицей с младенчества.

Кормилица Шефту! Старуха предстала в глазах Мары в совершенно ином свете, и все ее представление о таверне «Сокол» стремительно изменилось. Она думала, что это просто пристанище, на которое Шефту наткнулся случайно; теперь она поняла, что оно, должно быть, существует исключительно для его целей.

— А Ашор? — спросила она.

— Он много лет был начальником конюшен моего отца и моим первым товарищем. — Шефту слегка улыбнулся, вспоминая. — Да, мы были закадычными друзьями. Сколько раз я ездил на коленях у него в колеснице отца, держа концы вожжей и делая вид, что правлю. А когда я научился, именно он меня и учил. Я и сейчас его вижу: подпрыгивает рядом со мной, хватается за парик и кричит: «Левее! Правее!»

Шефту рассмеялся в голос, и Мара улыбнулась, очарованная этим проблеском детства, столь непохожего на ее собственное.

— А тебе никогда не было страшно? — спросила она.

— Мне — нет, но бьюсь об заклад, Ашор иногда пугался. Мы пару раз опрокинулись, прежде чем я понял, что делаю. Один раз я сломал руку, остался дома и не пошел в школу, а Мифтахия меня выхаживала.

— В школу… — повторила Мара. Видения полок, заставленных свитками, пронеслись в ее голове. — Ты читал древние писания? Старые предания, стихи? Какой была твоя школа?

Он бросил на нее странный взгляд.

— Не такой, как другие школы, Голубоглазая. Боюсь, я больше изучал политику, чем поэзию. — Он помедлил, играя с амулетом на запястье, а затем продолжил: — Я воспитывался в дворцовых детских покоях вместе с несколькими другими сыновьями вельмож. Именно там я и встретил своего… друга.

— Так рано? — воскликнула Мара. Она полагала, что Шефту и царь встретились при дворе, будучи уже почти взрослыми юношами.

— Да, мне было всего девять или десять, когда я впервые его увидел. Он был старше, конечно. Но он, кажется, проникся ко мне симпатией. А я — я его боготворил. Он был… ну, ты сама видела, какой он.

— Да, видела! — Мара подумала о человеке, похожем на льва в клетке, которого она встретила вчера, — беспокойном, блистательном, переменчивом, — и попыталась представить его царевичем. — Царица и тогда держала вокруг него стражу и шпионов?

Шефту кивнул, вертя в руках свой кубок с вином.

— Она всегда его боялась. — Он помедлил, словно раздумывая, продолжать ли, а затем добавил: — Она изо всех сил пыталась сделать из него жреца, как ты, полагаю, знаешь.

— Жреца!

Он рассмеялся.

— Храм Амона — превосходное место, крошка, чтобы хоронить излишки царской крови. Трудно сказать, сколько младших сыновей фараонов провели свою жизнь, завязывая подношения и воскуряя благовония, вместо того чтобы создавать неудобства при дворе. Однако в этом случае…

Наступила крошечная пауза. Он прикрыл ее своей самой обаятельной улыбкой и потянулся за кувшином с вином.

— Позволь наполнить твой кубок, Голубоглазая, и позвать танцовщицу. Боюсь, я тебя утомил.

«Ты боишься, что сказал слишком много», — подумала Мара, гадая, как выведать остаток истории, не показавшись слишком любопытной. Ее любопытство было полностью разбужено. Все указывало на то, что это рассказ, не предназначенный для ее ушей, а потому она твердо намеревалась его услышать.

— Это танцовщица меня утомит, Сашай, но, признаюсь, твоя история меня озадачила. Наш друг сейчас определенно не жрец.

— Нет, не жрец, — невозмутимо согласился Шефту.

— Странно, — пробормотала Мара. — Стать жрецом нетрудно, а вот перестать им быть — очень трудно. По правде говоря, я не знаю ни одного способа, если только человек не опорочит свои обеты каким-либо образом…

— Никакого позора не было!

Мара подняла брови и выжидательно посмотрела. В глазах Шефту мелькнула ироничная усмешка, но в остальном он никак не показал, что его ловко поймали в сети. С такой готовностью, словно это была его собственная идея, он объяснил:

— Его освободило чудо, крошка. Священное чудо, явно дело рук самого Амона.

Так вот оно что! В памяти Мары всплыли воспоминания. Несколько лет назад на рыночной площади Менфе ходили шепотки о чуде. Она помнила группки людей, собравшихся вокруг фиванских моряков и торговцев, и себя, оборванную девчонку, протискивающуюся между их ног, чтобы услышать рассказ. Она его услышала, конечно, и заметила, что с каждым пересказом он становился все более диковинным. Полублагоговея, полунедоверчиво, она в конце концов отмахнулась от всего этого, как от дела, менее важного, чем ее пустой желудок.

— Ах да, чудо, — пробормотала она теперь. — Слухи о нем дошли даже до Менфе.

— Дивны пути богов, — благочестиво произнес Шефту.

Мара улыбнулась. Она начинала понимать, и то, что она понимала, приводило ее в восторг.

— Должно быть, это была воистину чудесная вещь, — согласилась она. — Это случилось во время великого празднества, не так ли? Прямо под носом у царицы, на глазах у всего народа. Великое золотое изваяние Амона пронесли по улицам, а затем обратно в храм на плечах жрецов, пока благовония поднимались облаками, а народ ликовал…

Шефту с большим интересом разглядывал свой кубок.

— …и тогда, когда изваяние бога приблизилось к своему святилищу, смотри! оно свернуло в сторону, остановилось перед юным царевичем и ввело его за завесу в самое Святая Святых. Говорят, он вышел оттуда, словно околдованный, едва держась на ногах, чтобы поведать, что Амон назвал его фараоном… Так все было, Сашай?

— Да, — торжественно ответил он. — Пути Амона таинственны.

Наступила короткая пауза.

— И весьма удобны, — добавила Мара.

Шефту поставил свой кубок и повернулся к ней. Его глаза были полны смеха.

— Неужели ты скептична, крошка? Конечно же, нет! Это было прекрасное чудо, и потребовалось лишь немного помощи от жрецов, которые несли изваяние.

«Я так и думала! — сказала себе Мара. — И все же ты не сказал мне ничего, о чем я бы уже не догадалась. Клянусь Пером, ты не уйдешь от сети вечно, моя хитрая рыбка!»

— Так значит, в конце концов, — нарочито произнесла она, — твой Сын Солнца — не более чем ловкий политик.

Эффект был мгновенным. Улыбка Шефту исчезла без следа.

— Следи за языком, девчонка! Он не политик, а завоеватель, достойный править Египтом и всем миром!

— Но если он полагается на простые уловки…

— Слушай, моя милая скептичка. — Шефту наклонился к ней, его глаза горели, голос был низким и быстрым. Вот оно, наконец; он забыл об осторожности. Мара напряглась, чтобы не пропустить ни слова. — Думаешь, царевич бездельничал все эти годы в храме? Он провел их, превращая все жречество в свое оружие. Они готовы восстать — сегодня, завтра, — им нужен лишь сигнал. Что до чуда, то оно не возвело его на трон, но он на это и не рассчитывал. Хепусонбе, верховный жрец, — орудие Хатшепсут, и, кроме того, чтобы сдвинуть эту женщину, нужно нечто большее, чем чудо! Тем не менее, наша «уловка» далеко не была напрасной!

— Но если никто не поверил…

— Народ поверил! И они помнят. Оглянись вокруг. — Шефту махнул рукой в сторону переполненного зала. — Все это — мятежники, верные царю. Более того, это вынудило Ее Высочество и Могущество пойти на притворство с регентством. Она слишком долго ждала, чтобы последовать совету Сенмута и устроить так, чтобы царевич умер от какой-нибудь «таинственной» болезни, — после чуда она не посмела. Вместо этого она призвала его обратно во дворец и сделала своим царственным пленником. Слишком поздно, клянусь Амоном! Пока она осыпает почестями того архитектора и его головорезов, она не замечает, что многие из молодых вельмож все больше беспокоятся о состоянии Империи. — Медленная улыбка скривила губы Шефту, когда он откинулся назад и потянулся за своим кубком. — Я позаботился о том, — легко добавил он, — чтобы их беспокойство росло, и чтобы они тоже помнили о том чуде.

«Бьюсь об заклад, что позаботился!» — подумала Мара. Так вот оно что — у нее почти перехватило дыхание. Это была не дворцовая интрига, а революция, в которую были вовлечены жречество, знать и простой народ, — без сомнения, и армия тоже. И все это сложное дело покоилось в ладони этого интригана рядом с ней. Она изучала его, полубоясь, полувосхищаясь, пока он пил свое вино. Хатшепсут держала Тутмоса в плену, но никто не пользовался ее доверием больше, чем сладкоречивый вельможа Шефту, самый опасный для нее человек во всем Египте. Как он этого добился? Проницательная дальновидность, терпение, обман, столь последовательный и совершенный, что это было произведением искусства. «Да, шедевр», — подумала Мара, вспоминая его воздушное пренебрежение придворным этикетом вчера, его ленивое высокомерие.

И все же был и совсем другой Шефту — та темная, одинокая фигура, которую она однажды вечером видела на фоне пламенеющего неба на борту «Жука». Внезапно она почувствовала с ним близость. При всей своей беспечности, при всем своем золоте, он вел жизнь столь же опасную, как и ее собственная. И если он подчинится тем ужасным приказам, что она должна передать ему сегодня…

Когда он поставил кубок, она отвернулась, поспешно отгоняя эту мысль. Не нужно пока думать об этих приказах. Совсем не нужно! Помни, Мара, он твой враг — и разве ты не обыграла его сегодня в его же собственной игре? Ободрись, хоть он и скрывает это лучше, он так же падок на тебя, как и Решед…

Его первые слова подтвердили ее уверенность.

— Что в тебе такого, дева, что развязывает мне язык? Клянусь бородой Птаха, я сегодня наговорил больше, чем…

— Разве ты не говоришь так с другими?

— Нет, не говорю! — в его голосе прозвучало раздражение, к ее озорному восторгу.

Она невозмутимо процитировала древнюю пословицу:

— «„Не превозносись из-за своего знания. Добрая беседа сокрыта глубже, чем драгоценный зеленый камень, и все же находят ее у рабынь за жерновами“».

— «„Молчание, — сухо ответил он ей цитатой, — ценнее, чем растение тефтеф“. Смотри, придержи свой язык. Едва ли горстка людей знает, кто я, и лучше, чтобы и не знали. О, некоторые, конечно, знают о планах — Нефер, золотых дел мастер, жрец, с которым я говорил, когда ты пришла, Ашор, несколько вельмож, Неконх…»

— И я, — напомнила Мара.

— Да, а теперь и ты. — Он наклонился вперед, его профиль был наполовину скрыт от нее плечом, и он играл одним из своих тростниковых перьев, вертя его в длинных смуглых пальцах. — Бьюсь об заклад, я еще пожалею об этом, — добавил он.

Мара прижалась к нему.

— Сашай! Ты мне не доверяешь?

Он обернулся с полуулыбкой и взглядом своих длинных глаз, от которого ее сердце забилось быстрее.

— Моя прекрасная Мара, — тихо сказал он. — Я не доверяю тебе дальше завтрашнего дня.

Она резко отстранилась, ее уверенность внезапно рассыпалась в прах.

— Да! Ты уже это говорил! Если это правда, то велика же твоя вера в богов!

— Нет, велика моя вера в твое нежелание снова воровать лепешки!

Теперь он смеялся над ней. В одно мгновение он снова скрылся за фасадом очаровательной болтовни, куда не могли проникнуть ни выпады, ни уловки. В ярости она пыталась изобразить такую же беззаботность. Как она вообще могла вообразить, что чувствует близость с этой загадкой? Он лишь выставил ее дурой. Или он действительно открыл ей свою душу в порыве искренности, а затем пожалел об этом? Одно было ясно — он хотел напомнить ей, а возможно, и себе, об их истинных отношениях. Воровство лепешек! Оборванка! Что ж. Да будет так.

К тому времени, как он заговорил снова, она уже взяла себя в руки.

— Неважно. Скажем так, ты — одна из рискованных ставок, на которые я осмелился. Пока что это лишь будоражит… А теперь скажи, как ты пробралась через те ворота сегодня?

Она пожала плечами.

— Томным взглядом и парой слезинок. Там есть молодой стражник, который думает, что я в него по уши влюблена. Красивый молодой стражник, — добавила она.

— Вот как! Как приятно для тебя. Но неужели одни лишь слезы убедили его пропустить тебя через ворота?

— Он бы с большей охотой меня поцеловал. Но я согласилась на сделку…

— О, очень хорошо! И ты будешь манить этой сделкой, как сладостью, пока парень не исполнит свое предназначение. Превосходно! Это может длиться месяцами.

— А может, и нет! — резко возразила Мара. Разговор шел не так, как ей хотелось. — Даже терпение стражника можно испытывать слишком долго, знаешь ли. Этот молод и пылок. А что, если его терпение иссякнет?

Шефту оперся локтем о стол, подпер щеку рукой и невозмутимо посмотрел на нее. Его длинные глаза были полны веселья.

— Ты что-нибудь придумаешь, — сказал он.

«Демон тебя побери!» — подумала Мара. Вслух же она отрезала:

— А может, я просто выполню условия сделки.

Наступила короткая тишина. Шефту выпрямился, отпил вина и осторожно поставил кружку.

— Только, — сказал он, — если не хочешь, чтобы я скормил его крокодилам, по кусочкам.

У Мары отвисла челюсть. Но прежде чем она успела заговорить, между ними проскользнул другой голос, мягкий и убедительный, как звук флейты.

— Любовная ссора, друг Сашай?

Это был жонглер, стоявший в проходе их закутка. У него было кривое плечо, заметила Мара, и улыбка странного обаяния на перекошенном, уродливом лице. Его блестящие шары на мгновение замерли в изгибе его руки, за исключением трех, что описывали сияющий, вкрадчивый кружок над его правой ладонью, словно жили своей жизнью.

— Вовсе нет, Сахуре, — легко ответил Шефту. — Мы никогда не ссоримся и не влюблены.

«Первое было ложью, — подумала Мара. — А второе?» Она все еще трепетала от удивления после его замечания о Решеде и крокодилах. Нетерпеливо взглянув на Сахуре, она обнаружила, что ее взгляд пойман и удержан парой темных, циничных глаз, глубоко старых, глубоко усталых, словно они давно уже все видели и ни в чем не нашли ценности.

— И могу ли я узнать эту очаровательную незнакомку, которую, как ты утверждаешь, не любишь? — продолжал жонглер. — Если ты говоришь правду, друг Сашай, то сердце твое, должно быть, — таинственная вещь, не более из плоти и крови, чем один из моих позолоченных шаров. Не так ли, Голубоглазая?

— Не знаю, жонглер, — пробормотала Мара. Этот Сахуре с его молодым, обволакивающим голосом и старыми-старыми глазами одновременно и привлекал, и отталкивал ее.

— Нет, зови меня не жонглером, а другом. Мое сердце — не позолоченная игрушка. — Шары взлетели золотым фонтаном над его рукой, затем возобновили свое ровное кружение, но его взгляд не отрывался от лица Мары. — Есть ли для меня приказания, господин?

— Не сегодня.

— Я в отчаянии. Если бы только был повод задержаться в свете лика этой крошки… где, ты говоришь, ты ее нашел?

— Я не говорил, — сухо ответил Шефту.

Улыбка Сахуре изогнулась под его древними глазами.

— Да, не говорил. Но она не из Фив, ибо я видел и высших, и низших, принцесс и рабынь, и кто бы мог ее забыть? Ее среди них не было. Мать-Нил принесла ее нам с другого берега, без сомнения, как она приносит дар ила, что делает Египет великим. Позволишь ли моим скромным стараниям развлечь тебя, Лик Лилии?

Шефту покачал головой.

— Ступай, Сахуре. Другие жаждут твоих талантов.

— В то время как ты жаждешь уладить ссору, которой не было, с этой Прекрасной, которая не любима… — Три шара взлетели вверх, ослепительно сверкая, и с неуловимым движением тела Сахуре ввел в игру все остальные. — В таком случае я покину тебя, Цветок Грации, хотя и не навсегда. Да пребудет твое Ка и да устремится твоя тень к свету…

Мягкий голос затих, когда он повернулся, наконец оторвав взгляд от Мары. Золотой водопад шаров внезапно превратился в треугольник, затем в узор ослепительной сложности, прежде чем снова собраться в круг. В рамке движущегося света жонглер скользнул прочь через залу.

— Матерь богов! — выдохнула Мара. — Он человек или хефт?

Шефту рассмеялся.

— Сахуре обитает в темной стране, признаю. Но в нем нет вреда. Он был мне очень полезен.

— Хочешь сказать, ты доверяешь ему свои тайны? Великий Амон, да он, по-моему, и собственное Ка предаст!

— Нет, он предан. Во всяком случае, он мало что знает — даже того, кто я. Признаю, он изо всех сил пытается выяснить. Это просто любопытство.

— Возможно, — пробормотала Мара. Она нахмурилась. Этот разговор о преданности и предательстве заставил ее вспомнить о многом, что она забыла и предпочла бы забыть и дальше.

Она вертела свой кубок, наблюдая за игрой золотых шаров на другой стороне залы. Почему жонглер так старался выяснить, откуда она и кто она? Уже в своих поэтических бреднях о Матери-Ниле он, весьма проницательно, пришел к одному ответу. И его циничные глаза не отрывались от нее. В следующий раз, когда они встретятся, он ее узнает, это уж точно. Где это будет? Может, в присутствии вельможи Нахереха?

Она вздрогнула и отпила вина, пытаясь отбросить эту мысль как невозможную. Но мысли ее теперь были беспокойны, возвращаясь к тому посланию, которое она еще должна была передать. Здесь было тепло и приятно, пахло добрым мясом, а свет факелов заливал комнату дымчатым золотом. Но снаружи ночь убывала. Еще предстояло пересечь реку, найти дорогу через темные переулки и безмолвные улицы, осторожно постучать в ворота Решеда…

Она поставила кубок и тихо произнесла:

— Уже поздно, Сашай. Мне пора. И перед этим…

— Перед этим ты должна сказать мне то, что я должен знать. Да, пришло время, дева. Но не здесь, — добавил он, взглянув на троицу ливийских торговцев, шумно занимавших соседний закуток. — Пойдем.

Он поднялся и помог ей встать. Взяв плащ, она последовала за ним через залу. «Мы ведь враги, — напомнила она себе. — Мне все равно, что с ним случится…»

Неконх встал, когда они проходили мимо, отделился от своих спутников и направился к двери. В остальном на них не обратили внимания. Два старика расставляли доску для новой партии в «собак и шакалов», Ашор спешил к столу жреца с дымящимся блюдом, танцовщица протягивала свой тамбурин компании веселых ремесленников в углу. Когда они поравнялись с жаровней, где жена тавернщика накладывала еще мяса, Шефту остановился и тихо сказал:

— Мифтахия.

Она выпрямилась. Шефту протянул ей несколько дебенов, как любой другой, кто платит за вино.

— Эта дева — одна из нас, — пробормотал он. — Она может приходить и уходить отсюда в любое время.

Глаза старухи переместились на Мару. Она неохотно кивнула, затем нанизала монеты на свое денежное кольцо и снова повернулась к огню. В следующее мгновение Шефту уже держал для нее открытой наружную дверь таверны.

Взошла луна, блеклый серп в огромном темном небе, и ночь стала прохладной. Мара закуталась в плащ, следуя за Шефту в самый темный угол двора. Там, у ворот, виднелась смутная громада, должно быть, Неконх.

— А теперь говори. — Шефту понизил голос почти до шепота. — Мой фараон здоров?

— Да.

— Ты передала ему мое послание?

— Да, передала.

— Ну, продолжай. Что он сказал?

Она встрепенулась, пытаясь стряхнуть с себя гнетущее чувство.

— Он, казалось, был в восторге. Сказал, что ты, должно быть, сам Великий Маг.

Она почувствовала глубокое удовлетворение Шефту.

— Боги были со мной в том деле. И с тех пор я не сидел сложа руки. Когда увидишь его в следующий раз, скажи, что двое сомневающихся — тот, что с опахалом, и тот, что с пером, — вошли в наш дом. Ты поняла?

— Тот, что с опахалом, и тот, что с пером, — машинально повторила Мара. — Да, я поняла.

— Хорошо. А теперь мои приказания. — Когда она помедлила, он нетерпеливо нахмурился. — Ну же, говори. У нас не вся ночь впереди.

— Он говорит… ты должен найти еще золота.

— Я знаю. Я уже пообещал взятки, которые не могу заплатить. Но где? Он… Что не так, дева? — Шефту наклонился ближе, всматриваясь в ее лицо, а затем медленно выпрямился. — Все так плохо?

— Да, все плохо! Это так ужасно, что я не смею сказать! Ах, молю тебя, Шефту, ослушайся на этот раз! Твой царевич не вправе требовать от тебя такого преступления, неважно…

— Тсс! — Он зажал ей рот рукой, сердито оглядывая двор. — Хочешь, чтобы все Фивы услышали? Прекрати лепетать и говори.

— Нет, не скажу! Не проси меня, Шефту, так лучше, клянусь, лучше, чтобы ты никогда…

Он силой прижал ее к себе, заломив ей запястье за спину так, что она поморщилась.

— Ты забываешься, — произнес он низким, резким голосом. — Ты не судья, а гонец. Говори, что приказывает фараон, и живо.

— Подожди, я скажу, но отпусти! Я… — Легкий рывок за запястье превратил мольбу во вздох боли. Она выпалила слова на одном дыхании: — Он спрашивает, будет ли твоя магия тебе щитом и оплотом. Помоги тебе Амон, ты должен ограбить мертвых…

— Продолжай.

— Он сказал… есть лишь один во всем Египте, кто с радостью даст золото ради него. Ты должен найти его… у Темной Реки… ты должен взять то, что принадлежит ему, вплоть до царской кобры и ожерелья амулетов. Ай-и, матерь богов, отпусти меня, Шефту!

— Это все?

— Да, все, клянусь!

Давление на ее запястье ослабло. Она прислонилась к нему, пытаясь выровнять дыхание. Через некоторое время его руки опустились, и он отошел на несколько шагов. Но когда он наконец заговорил, голос его был как обычно ироничен.

— Неужели я всегда должен вытягивать из тебя послания грубой силой? Это начинает утомлять.

Она подняла голову. В тусклом лунном свете его черты были спокойны, хоть и немного напряжены.

— Ты не… встревожен… этим?

— Это не было совсем уж неожиданно.

— Понимаю, — выдохнула она. — Значит, ты намерен подчиниться?

— Голубоглазая, это не твое дело.

Но она знала ответ.

— Ты глупец! — прошептала она. — Десять тысяч раз глупец, раз рискуешь своей душой среди хефтов! Они украдут твое Ка, и от тебя останется лишь оболочка! Они поселятся в твоей тени, они поразят тебя слепотой и болезнью, они отдадут тебя Сорока Зверям…

Ее голос сорвался, и она умолкла.

— Ты не говоришь мне ничего, чего бы я не знал, — тихо сказал Шефту. — Кроме одного: почему тебя так беспокоит моя судьба?

— Я… — Она остановилась и глубоко вздохнула. — Я не беспокоюсь.

— Ты едва не плачешь.

Мара отвернулась от него, потирая больное запястье.

— Вовсе нет! Если ты решил быть безрассудным глупцом, мне до этого нет дела. — Поскольку он ничего не ответил, она вызывающе обернулась. — Я говорю правду!

— Правда?

— Да! Правда!

Он снова притянул ее в свои объятия, на этот раз совсем по-другому.

— Ты в жизни не говорила правды, — пробормотал он. — Но скажи ее сейчас. Почему ты плачешь обо мне?

Сердце Мары бешено колотилось. Он собирался ее поцеловать, на этот раз это было неизбежно.

— Возможно, по той же причине, по которой ты угрожал скормить моего бедного Решеда крокодилам, — прошептала она. Она ждала, едва дыша. — Шефту… ты боялся, что я выполню условия сделки?

Его руки внезапно ослабли, и в голосе снова появилась легкая, насмешливая нотка.

— Нет, я боялся, что ты потеряешь возможность входить и выходить из дворца, — легкомысленно сказал он. — Ай-ай, какая же ты прелестная плутовка. Бедный Решед, мне его жаль! Что станет с его иллюзиями, когда он тебя раскусит?

Мара в ярости отпрянула.

— Лишь то, что и должно с ними стать! Он должен когда-нибудь научиться не верить каждой девице, что плачет у него на плече.

— Да, должен, — сухо согласился Шефту. — А теперь иди. Неконх ждет.

Без дальнейших прощаний он повернулся и быстро зашагал к таверне.

Глава 14 Тень мертвых

На следующее утро, завтракая на крыше-лоджии своей виллы на Улице Сикомор в западных Фивах, вельможа Шефту ничем не походил на простого писца. Он был облачен в халат из царского льна, подпоясанный алой кожей, а рядом с его креслом стоял столик из резного ливанского кедра с фруктами, хлебом, сыром и увитым лилиями кувшином молока. На заднем плане маячил раб-кушит. За балюстрадой простирались обширные рощи, сады и конюшни городского поместья Шефту. Они были велики, но не так, как его родовые владения ниже по реке, где акр за акром пахотных земель — виноградники, пастбища, сады, зерновые поля — каждый год наполняли его кладовые и кошелек. Именно ежемесячный отчет об этих богатствах и зачитывал ему сейчас старик в затейливом парике, стоявший у балюстрады, — Иренамон, мажордом всего имения еще задолго до смерти отца Шефту, вельможи Менкау.

— С молочных ферм вашего сиятельства близ деревни Нехеб — тридцать фунтов сыра, белого и желтого, и двадцать быков на убой. — Голос Иренамона был подобен шелесту сухого пальмового листа. — Кроме того, сто мехов вина доставлено вверх по реке на барже вашего сиятельства «Час Заката» для хранения на складах вашего сиятельства в городе Фивы…

Но его сиятельство думал не о быках и не о мехах с вином, да и к яствам на золотом блюде рядом с ним особого аппетита не проявлял.

Пока его длинные пальцы крошили хлеб и рассеянно перебирали фрукты, его мысли были далеко, в пустынных пустошах Долины Царей. В одном из бесплодных оврагов той дикой местности была некая груда красных гранитных валунов. Она выглядела так же, как и другие груды, разбросанные по долине, словно по прихоти разрушительного гиганта. Но для Шефту она была не такой. Далеко под ней, в огромных и безмолвных залах, высеченных в живой скале, спал тот, чей покой он должен был нарушить, чье богатство — украсть, чье Ка — обречь на нищету.

Страх перед этим лежал камнем на душе с тех пор, как он вырвал это послание у сопротивлявшейся Мары. Хотя он и не подал вида, он всем сердцем ненавидел и боялся своего задания. Но это было не то преступление, о котором она думала, и не было certainty, что хефты-хранители разорвут его душу или хотя бы поразят его слепотой. Ибо было одно, чего Мара не знала, когда бушевала и умоляла его, — а именно, кто был тот царственный спящий. Это был Тутмос I, отец царя — и Хатшепсут. При жизни его высокомерная дочь отняла у него трон, когда он был болен и немощен. Неужели он не пожелает быть ограбленным еще раз, после смерти, если его золото сможет свергнуть ее? Царевич поклялся, что да, и Шефту верил. Он должен был верить. Потому что иначе…

Шефту отогнал это «иначе», вместе с воспоминанием о предсказаниях Мары, когда она в страхе цеплялась за него. Что бы ни сделали хефты, у него не было выбора, кроме как спуститься в гробницу и выйти оттуда с добычей. Это была последняя великая ставка, на которую они с Тутмосом договорились давным-давно, и пришло время ее сделать. Все остальное, что можно было сделать, было сделано…

— …посему, если зерно останется на складах до тех пор, пока… боюсь, ваше сиятельство не слушает.

Шефту с усилием вернул внимание к укоризненному голосу старого Иренамона.

— Да-да, повтори последнее, пожалуйста.

— Согласно расчетам наших речных знатоков, которые никогда не ошибаются, — терпеливо повторил Иренамон, — разлив в этом году будет небольшим, что приведет к скудным урожаям и нехватке зерна в ближайшие месяцы, прежде чем Мать-Нил снова пошлет свой дар Египту. Посему, если часть пшеницы вашего сиятельства, что все еще на складах, останется там, то следующим летом, во время голода, она будет стоить гораздо дороже…

— Я понимаю. Прибереги ее на время голода, непременно, но цены не поднимай, Иренамон. Люди должны есть, могут они платить или нет.

— Как будет угодно вашему сиятельству. — Иренамон кашлянул и зашелестел папирусом. — Однако мы… э-э… продаем много зерна агентам Ее Величества для дворцовых кухонь…

Шефту бросил взгляд на невозмутимо-невинное старое лицо и спрятал улыбку.

— Бери столько, сколько покупатель может заплатить. Оставляю это на твое усмотрение.

Старый слуга поклонился и без дальнейших комментариев продолжил зачитывать свои списки, но Шефту знал, что свежий поток золота из казны Хатшепсут скоро хлынет в его сундуки. Если, конечно, к следующему лету казна не будет принадлежать Тутмосу.

При этой мысли его охватил трепет. После шести долгих лет трудно было поверить, что конец всему этому близок. И все же планы, которые они с Тутмосом строили так давно, были почти завершены, работа почти закончена. Изощренное здание власти Хатшепсут теперь походило на дом, стоящий на песчаных столбах. Привлечение Хофры для контроля над армией еще больше ослабило фундамент. Оставалось лишь несколько вельмож, все еще упрямо верных царице из страха за свои богатства и будущее. Их нужно было переманить на свою сторону — убеждением и золотом, величайшим из всех убедителей.

Шефту мрачно улыбнулся, бросая хлеб голубям, что вышагивали по балюстраде. Его мнение о ближних было не таким, как шесть лет назад. Он больше не верил, даже в глубине души, что существует мужчина или женщина, которых нельзя купить за золото. Различались лишь их цены. Эти последние, осторожные, будут стоить целого состояния фараона, и фараон должен будет его предоставить — тот, что спал под грудой валунов в Долине Царей…

Его мысли в двадцатый раз за утро сделали полный круг. Шефту резко встал со своего кресла, и голуби с шумом крыльев разлетелись. Иренамон прекратил читать, затем начал сворачивать свой папирус.

— Мой господин утомился делами, — тактично сказал он. — Право же, утро слишком прекрасно для них. Эх, когда я был в твоем возрасте… Приказать ли приготовить лодку и метательные палки, чтобы развлечь тебя?

— Нет, старый друг, у меня нет времени на охоту. Но молю тебя, давай закончим эти отчеты в другой раз. Мне нужно ехать в храм в течение часа. Спустись вниз и скажи цирюльнику приготовиться.

Когда старик повернулся к лестнице, Шефту с извинением положил руку ему на плечо.

— Прости мою невнимательность, Верный. У меня много забот.

Лицо Иренамона с надеждой просветлело.

— Вот как! Неужели… Мой господин, возможно, встретил какую-нибудь юную даму?

— Юную даму? — С некоторым трудом Шефту изобразил беззаботную улыбку. — Терпение, Иренамон. Когда-нибудь, обещаю тебе, давно пустующее место моей матери за столом будет занято. Но сейчас… Эх, ступай же, ступай!

Юная дама!

Раздраженно повернувшись, когда мажордом заковылял вниз по лестнице, Шефту знаком велел рабу налить ему чашу молока. Но даже лотос, обвивавший кувшин, напомнил ему два насмешливых глаза, синих, как эмаль, под раскосыми бровями. Во имя Амона, почему он должен постоянно думать об этой оборванке! Ибо она была оборванкой — вспомни рыночную площадь в Менфе, вспомни, как она проснулась на лодке, с пятном на лице и диким вызовом в позе. И все же дюжину раз на дню он ловил себя на том, что думает о ее плавной походке, завороженно размышляет о какой-то неуловимой линии ее щеки или шеи, погружается в мысли о форме ее губ. Да, и вспоминает — слишком живо — податливое тепло ее тела в своих объятиях… Осирис! Прошлой ночью во дворе таверны он едва не занялся с ней любовью, едва не забыл, что она — беспринципная маленькая бродяжка, связанная с ним лишь угрозой и взяткой. Он не должен забывать! Эта дева выведает тайны у самого Сфинкса!

Его сиятельство с силой поставил чашу и спустился по лестнице. Демоны! Прошлой ночью он наговорил лишнего, почему бы не признать? Он, Шефту Осторожный. Она знала гораздо больше, чем он когда-либо намеревался ей рассказать, и все же он боролся с желанием говорить еще. «Разве ты не научился, — язвительно спросил он себя, — не доверять каждой девице, что плачет у тебя на плече?»

Он прошел по коридору и через богато обставленную гостиную, так же слеп к ее солнечному, знакомому уюту, как и глух к приветствиям пары домашних рабов, пожелавших ему доброго утра, когда он проходил мимо. Как легко было бы там, в лунном свете, отбросить всякую осторожность, крепко обнять ее и прошептать, что она не должна бояться; никакие хефты не причинят вреда тому, кто пришел лишь для того, чтобы передать дары мертвого царя его живому сыну, — сказать ей даже имя царственного спящего и место, где он покоится… Шефту похолодел от этой мысли. Неужели дева околдовала его, что он готов был пойти на гибель, лишь бы осушить ее слезы? Он должен прийти в себя! Он вел себя так же безрассудно, как тот юный… тот красивый юный стражник.

— …но боюсь, я не расслышал. Желает ли мой господин, чтобы я вернулся позже?

Шефту резко обернулся. Он стоял посреди своих собственных покоев, но не помнил, как сюда попал, так же, как и не помнил о присутствии цирюльника, хотя тот, должно быть, уже обращался к нему. Он с трудом собрался с мыслями, проклиная Мару и собственное помутневшее сознание.

— Нет, ты нужен мне сейчас, Тот, — пробормотал он, снимая халат. — Готовь свои бритвы немедленно, я спешу.

Ощущение прохладных мазей и скользящей по подбородку бритвы вернуло дню ощущение нормальности, и он был благодарен цирюльнику за молчание, которое позволило ему прийти в себя. Когда аромат сандала от последнего лосьона наполнил воздух, Шефту встал, проводя рукой по челюсти.

— Ты, как всегда, мастер своего дела, Тот. Позови немедленно моего гардеробщика и скажи одному из конюхов запрячь Эбена и Ветра-Стремительного в мою легчайшую колесницу.

Десять минут спустя вельможа Шефту вылетел со двора и помчался по Улице Сикомор к реке. Плюмажи развевались над гладкими черными головами его коней, солнечный свет сверкал на его золотом ожерелье и тысячах кусочков цветного стекла, вставленных в спицы колес его колесницы. Съехав с парома на многолюдные улицы восточных Фив, он бросил горсть медяков ожидавшей его толпе набережных оборванцев, затем свернул на Аллею Сфинксов, которая пересекала город и вела его прямо через высокие бронзовые ворота Храма Амона.

Он сошел с колесницы, ища, кому бы передать поводья. Огромный двор кишел нищими, спешащими жрецами, фиванцами в белых одеждах, что покупали ладан и храмовые подношения у торговцев, чьи лавки выстроились вдоль стен. Жертвенные птицы квохтали и бились в клетках, жалобно блеяли ягнята. Запах пыли, животных и священных мазей смешивался с ароматом свежих лилий на прилавке цветочницы.

— Хай! Радуйся, господин!

Старый разносчик заметил его, поставил свой лоток с освященным хлебом и поспешил вперед, чтобы перехватить поводья. Бросив ему несколько дебенов, Шефту пробрался сквозь толпу в просторные, обрамленные колоннами коридоры самого храма.

Он нашел жреца, которого искал, в крошечной комнатке у святилища Хатхор. Джедет был спокойным, тучным мужчиной с лицом, подобным луне, в леопардовой шкуре жреца-сем поверх белоснежных льняных одеяний. Он связывал лук в полые круглые пучки, подобающие для жертвенного стола, но при виде Шефту остановился.

— Ваше сиятельство, радуйтесь! — Он тотчас же шагнул вперед, знаком велев помощнику взять на себя его работу. — Есть ли какое-то дело, в котором я могу вам служить?

— Да. Оно касается поминального святилища гробницы моего отца. Я хочу увеличить число хлебов и кувшинов с медом, оставляемых для его Ка каждый месяц. И вдобавок…

— Тысяча извинений, мой господин. Прошу, пройдемте в более удобные покои, чтобы я мог предложить вам прохладительные напитки. Моя личная комната подойдет…

Шефту последовал за плотной, величественной фигурой из преддверия и по коридору, обрамленному столь массивными колоннами, что даже Джедет казался рядом с ними хрупкой щепкой. Как только дверь маленькой комнаты плотно затворилась за ними, бесстрастное выражение исчезло с лица жреца.

— Это сигнал? Мне отдать приказ?..

— Нет, мой друг. Время еще не пришло. Право же, оно и не придет никогда, если мы с тобой не совершим последнюю невозможность. — Шефту вздохнул, и тяжесть страха снова навалилась на него. — Садись, Джедет. Я скажу тебе, что мы должны сделать.

Круглое лицо жреца становилось все мрачнее и мрачнее, пока он слушал. Когда Шефту закончил, в маленькой комнате воцарилась тишина. Затем Джедет грузно поднялся и подошел к столу, где замер, глядя на стопку свитков.

— У тебя есть план? — пробормотал он.

— Да. Нам понадобятся два копателя — люди, которым мы можем доверять, что они будут молчать. Ашор их найдет. А чтобы обеспечить их молчание, после того как дело будет сделано, я отправлю их в самое дальнее свое имение, жить в роскоши — и уединении, — пока не станет безопасно их отпустить. Я знаю одного речного капитана, который все это устроит. Что до тебя, ты должен достать Царскую Печать.

Джедет резко обернулся, его глаза выкатились.

— Но я не могу этого сделать! Только верховный жрец Города Мертвых…

— Я знаю. Но ты должен это как-то провернуть. Слушай.

Джедет слушал, и выражение его лица медленно менялось. Он вернулся к своему креслу и опустился в него, лицо его было напряженным, а голос — тихим, когда он задал пару вопросов. Наконец он кивнул.

— Думаю, это можно сделать. Если только стража в Долине… — Он на миг закусил губу, затем тяжело пожал плечами. — Эх, план насквозь пронизан опасностью; но что сейчас не так? Лучше нам умереть, мой господин, чем Египту. — Он встал, коснувшись лба и груди. — Я сделаю все возможное и пришлю весть. Да пребудут с нами боги.

«Лучше нам умереть, чем Египту», — повторил про себя Шефту, медленно шагая обратно по коридору. Его взгляд скользнул по колоннам, что тесно и массивно вздымались по обе стороны, устремляясь ввысь, пока их резьба не терялась в туманной дали над ним. Древние, древнее самой памяти, они, как и сам Египет, простоят неизменными еще тысячу лет. Да, и Египет тоже, и неважно, кому придется умереть! Достаточно будет одной смерти, мрачно подумал Шефту, — смерти разукрашенной самоцветами и своенравной царицы…

Он свернул за угол и зашагал по переходу, не замечая и не заботясь, куда он ведет. Несколько мгновений спустя, разбуженный слабым, неровным стуком молотков, он остановился и огляделся. Нахмурившись, он понял, что забрел в Северное Крыло. Он не был здесь с прошлого лета и тогда поклялся, что больше никогда не придет.

Медленно он повернулся налево. Там, всего в нескольких шагах, был вход в зал, который Тутмос I построил как свой царский дар богу. Шефту пошел к нему с застывшим лицом, и стук молоточков ювелиров становился все громче. У высокого дверного проема он остановился, глядя в огромную, залитую солнцем залу.

Там, посреди зала без крыши, стояли новые обелиски царицы. Значит, это был не кошмар, а семьсот тонн твердой реальности — чудовищные каменные иглы высотой в девяносто семь футов, взмывающие прямо в сияющее небо. Взгляд Шефту проследовал по всей их длине, часть которой в данный момент была скрыта лесами, на которых роились золотых дел мастера. Он хорошо помнил тот день прошлым летом, когда эти громады плыли вниз по реке из каменоломен на флотилии соединенных барок, казалось, тянувшейся до самой Нубии. Никто никогда не видел ничего подобного, ибо они были высечены из цельных гранитных глыб, без единого шва или стыка, и — поскольку царица была нетерпелива — всего за семь месяцев. На них была надпись, клятвенно это подтверждавшая.

Как, во имя Амона, руки смертных смогли это совершить? Это было почти невозможно. Так же, как и поднять обелиски здесь, внутри самого храма. Но Хатшепсут хотела их здесь, и вот они стояли, хотя для этого пришлось снести множество прекрасных кедровых колонн ее отца и всю крышу зала, чтобы освободить для них место. Шефту с горечью смотрел на обломки, вспоминая треск кнута и муравьиный рой людей, что напрягались на канатах, падали, умирали, и их топтали свои же, пока с содрогающим медленным движением огромные стволы вставали на место, — памятники гордыне и злобе Хатшепсут.

А теперь… Взгляд Шефту переместился на леса, сквозь которые на солнце блестела растущая поверхность бледного золота. В ярости он повернулся и зашагал обратно ко двору, и слабый стук молоточков ювелиров следовал за ним. Сквозь этот звук он снова слышал голос Хатшепсут: «Мое Величество недовольно. Обелиски — всего лишь тусклый камень и потому недостойны Дочери Солнца. Я желаю, чтобы они отражали лучи Ра всей своей поверхностью. Они будут покрыты электрумом…»

Расточительство за расточительством, пока сами боги не возмутятся! Она принесет гибель Черной Земле…

Тусклая тишина храма резко оборвалась, когда Шефту шагнул в шум, пыль и смешанные запахи внешнего двора. Это было словно погружение в другую стихию, и потрясение отрезвило его и рассеяло гнев.

«Глупец, гневом ничего не добьешься, — сказал он себе, собирая алые поводья и щелкая кнутом над крупами коней. — Пусть у нее будут ее обелиски — скоро у нее не останется ничего другого. А что до предстоящего дела, не думай о нем сейчас. Джедет все устроит. Тебе остается лишь ждать».

Глава 15 Сигнал

Но ждать было труднее всего. Прошел день, затем другой, а от жреца не было вестей. Шефту рано поговорил с Ашором; копатели были найдены и ждали, хоть и не знали, какова будет их задача. Ждал Неконх, «Жук» был снаряжен и готов увезти людей. Царь ждал вестей, Мара — чтобы их отнести, Шефту — в мучительном напряжении, чтобы действовать.

Впервые за шесть лет колеса его тайной жизни со скрежетом остановились. Все планы теперь зависели от одного, и этот один висел в воздухе, как вопрос без ответа, с каждым часом становясь все более неотложным. Шефту стоило огромных усилий появляться при дворе Хатшепсут с неизменным спокойствием, вести себя как обычно на глазах у своих домочадцев. Труднее всего было скрывать от Мары напряжение, которое он испытывал, парировать ее вопросы, а затем смеяться над ее гневом. Каждую ночь она приходила в таверну за новостями, и он ничего не мог ей сказать. Разговоры их были подобны поединкам. Вместо того чтобы страшиться задания, что все еще висело над ним, он теперь начал жаждать его, чтобы вопрос был решен. Бездействие ныло, как больной зуб.

На четвертый день, вскоре после полудня, не находя себе места от беспокойства, он направился к казармам гвардии царицы, чьи покои и плац занимали обширную открытую территорию позади дворцовых земель. Он застал Хофру сидящим на жестком стуле в своих суровых, почти келейных покоях, в ожидании горна, что должен был созвать его на послеполуденную инспекцию войск.

— Входи, мой господин, входи! — приветствовал его старик, указывая на второй, еще более жесткий стул. — Садись, ощути на себе всю суровость ратной жизни! Хотя, уверяю тебя, это роскошь по сравнению с тем, что те бедолаги на плацу считают своим домом. Эх, что ж, иначе из них солдат не сделать. Жесткие стулья, жесткие постели, жестокий бой.

— И военачальник, столь же жесткий, как и все это, — предположил Шефту, садясь.

Хофра беззвучно рассмеялся.

— Да, они смотрят на меня с почтением, зная, что я чаще спал на каменистой земле, чем они на своих ложах. Они набираются сил, вельможа Шефту, обретают форму. Когда-нибудь у нас здесь будет армия, а не толпа бездельников. Но я тебя предупреждаю… — Старый военачальник понизил голос, и его лицо стало мрачным. — Я обещал им дело. Походы, чужеземные поля сражений, победы, подобные тем, что мы знали в былые дни, во славу Египта. Позаботься о том, чтобы они их получили.

— Не бойся! Дел будет в избытке, как только Тутмос примет командование. Клянусь Пером, наша империя в плачевном состоянии, почтенный Хофра! — Шефту вскочил и принялся мерить комнату шагами. — Каждую неделю приходит новое донесение. В Нубии очередное восстание, серьезное, и вспышка на границе севернее. Хуже того, царь Кадеша поднял всех городских царьков в северной Палестине и Сирии — они объединяются, чтобы бросить нам вызов, а царица ничего не делает, ничего! Наши наместники в отчаянии, им нужно больше людей, больше золота…

— Им нужно! И мне тоже, клянусь Амоном! А она еще и забирает то, что у меня есть.

Шефту остановился.

— Что она делает?

— Сокращает мои силы. Урезает довольствие. Отказывает в поставках. Ты этого не знал?

— Клянусь Пожирателем, нет!

Он слушал с растущей яростью, пока Хофра объяснял. Гвардия, обычно насчитывавшая две тысячи воинов, была сокращена на треть еще до того, как Хофра принял командование. За последние две недели было уволено еще сто человек, а жалованье оставшимся задерживали уже на пять дней.

— А еще шлемы, — прорычал Хофра. — Неделю назад я отправил заявку на двести шлемов для лучников из алой кожи, с хорошей подкладкой и простежкой, с добротной золотой бахромой. Мне нужно было триста, но некоторые из старых еще послужат, хоть и потрепались изрядно! Сегодня утром заявка вернулась — с отказом. Может, она собирается посылать лучников в бой с непокрытыми головами? Нужно что-то делать.

— Что-то будет сделано! — отрезал Шефту. — Сейчас. Немедленно. А что с регулярной армией, теми, кто не в гвардии? Насколько сильно они поредели?

— Более чем наполовину. А что до колесниц и лошадей… — Хофра развел руками.

— Это будет задачей нашего царевича, — сказал Шефту. — Он быстро восстановит регулярные войска, как только мы возведем его на трон. Но чтобы возвести его туда, нам нужна гвардия, в полной силе и хорошо оснащенная. И, клянусь Амоном, мы ее получим! Кто решает по этим заявкам?

— Вельможа Нахерех, Хозяин Оружейных и Белого Хранилища. Тот, с лицом, словно высеченным из гранита. Он и жалованье выдает — когда оно есть.

— Нахерех, — задумчиво произнес Шефту. Брат самого Зодчего — человек, с которым нужно считаться. Шефту слишком хорошо его знал. Не в первый раз это каменное лицо вставало между ним и его целью. Он опустился на стул. — Он правая рука Сенмута, почтенный Хофра, а Сенмут — правая рука царицы. Очевидно, ей нужно золото на что-то другое — на очередную прихоть.

— Разве последняя ее прихоть не была достаточным безумием? — фыркнул Хофра. — Я имею в виду два обелиска. Боги Египта! Как этой женщине такое в голову приходит? Цельные глыбы, без единого шва или даже следа резца…

— Это было лишь начало, — сухо заметил Шефту. Он передразнил: — «„Обелиски — всего лишь тусклый камень и потому недостойны Дочери Солнца. Я желаю, чтобы они отражали…“ Клянусь моим Ка! — внезапно воскликнул он. — Вот зачем ей золото! Ты знал, почтенный Хофра, что она покрывает их электрумом?»

Косматые брови Хофры взлетели вверх.

— Эти рукотворные горы? Невозможно!

— Да. Наша царица любит невозможное. Золото и серебро на каждом дюйме этих чудовищных глыб — я сам видел, как они над этим работали, всего несколько дней назад. К этому времени, бьюсь об заклад, они уже добрались до верха, а казна Египта почти пуста.

— Неудивительно, что ей нужны средства!

Шефту снова был на ногах, мечась по голой комнатке.

— Она не украдет их у гвардии. Слушай, мой военачальник. Ясно, как все произошло. Царица требует еще золота, а Зодчий, как обычно, придумывает решение. «О, Преславное Величество, зачем кормить и одевать две тысячи праздных солдат в мирное время? Сброд, набивающий животы за счет Вашего Сиятельства! А кошелек-то держит мой брат Нахерех…» Ай-и! Он еще пожалеет, что не придержал язык!

Шефту остановился у своего стула, барабаня пальцами по его спинке. Улыбка начала изгибать уголки его губ.

— Но что ты можешь сделать? — вставил Хофра.

— Я могу увидеться с царицей. Я могу сообщить ей, с глубочайшей озабоченностью, о состоянии гвардии. Я могу многократно и громко благодарить Амона за то, что обнаружил ситуацию, пока не стало слишком поздно…

— Хочешь сказать, она не знает об этом?

— Конечно, знает! Но, мой военачальник, если я поведу себя как тот, кто спасает ее от катастрофы, она не признается, что знает. Сначала она попытается выяснить, что же не так с хитроумным планом Сенмута.

— И что ты ей скажешь?

Шефту улыбнулся.

— Почтенный Хофра, Ее Сиятельство Дочь Солнца боится лишь одного — потери своего трона. А что, если намекнуть ей, что помыслы Сенмута могут быть нечисты, что у него могут быть причины желать ослабления ее гвардии, подрыва ее защиты…

— Она никогда в это не поверит! Только не в своего драгоценного Зодчего!

— Неужели? Помнишь Нехсе, который несколько лет назад возглавлял ее великую экспедицию в Пунт? Помнишь Тути, некогда Верховного Казначея, и Неб-ири, совсем недавно Великого Смотрителя ее храма? Что же случилось с этими великими любимцами, почтенный Хофра? Странно, как они исчезли из виду — навсегда.

Хофра бросил на него косой взгляд.

— Я ничего не знаю о таких делах, мой господин. Но я знаю, что эти люди руководили проектами, близкими ее сердцу. Она же никогда ни на миг не интересовалась своей гвардией!

— Скоро начнет, — возразил Шефту. — Бьюсь об заклад на золотую цепь, мой военачальник, что через час гвардия станет главным предметом забот Хатшепсут, а Сенмут — несчастным человеком.

Скептический взгляд старых глаз Хофры встретился с взглядом Шефту через всю комнату, и постепенно сомнение в них рассеялось. Он хмыкнул, и когда пронзительный звук горна прорезал тишину, он поднялся, застегнул свой стеганый панцирь и сменил парик с прямым срезом на кожаный шлем.

— Желаю тебе удачи в этом, мой друг, — сказал он. — Я не волшебник, в отличие от тебя. Но дай мне людей, и я дам тебе солдат — это я могу обещать.

С прощальным кивком он вышел за дверь, что вела на плац, и присоединился к двум адъютантам, ожидавшим его там. Мгновение Шефту стоял, наблюдая, как ряды воинов с медной кожей проходят мимо старого военачальника в ослепительном солнечном свете. Их было и впрямь немного. Когда за ними последовали колесницы с лучниками, он заметил хромых лошадей, поврежденные колеса, людей с непокрытыми головами.

Мрачно улыбнувшись, он вышел из здания, пересек казарменный двор и через ближайшие ворота вошел в дворцовые сады.

Когда час спустя он вышел оттуда, то шел уверенной, упругой походкой человека, не потратившего время зря. Он знаком велел конюху подать колесницу и замер, наслаждаясь свежим ветерком и мыслями о только что закончившейся встрече, чувствуя прилив сил, какого не было уже много недель. Возможно, он даже получит удовольствие от завтрашней пирушки у вельможи Мераба…

Внезапно, словно из ниоткуда, появился лысоватый человечек в одеянии жреца, лениво огляделся, затем, остановившись в паре шагов от Шефту, наклонился, чтобы поправить сандалию.

Сердце Шефту подпрыгнуло, и мысли о пирушке вылетели из головы. Он повернулся к человечку спиной, но придвинулся ближе. В награду ему достался шепот:

— Завтра. В час пятой отметки.

Лысый исчез, оставив Шефту рассеянно смотреть вдаль, в то время как внутри у него все бушевало. Когда прибыла его колесница, он этого не заметил. Резко развернувшись, он поспешил в лабиринт дворцовых садов на поиски Мары.

* * *

— Вот, — пробормотала Инанни. — Этот ягненок готов. Еще один, и шаль будет закончена. Что ты о ней думаешь, Мара?

На другом конце садовой скамьи Мара прервала свое завороженное разглядывание кольца на пальце, чтобы осмотреть квадрат вышивки, который держала Инанни. Она улыбнулась. Инанни вышила цветными нитками искусную картину: зеленый холм, усеянный ягнятами и спящим пастухом, а за ним виднелась квадратная башня сирийского храма.

— Она прекрасна, моя принцесса.

— Но не так прекрасна, как холм в моей памяти… — Инанни вздохнула и вытащила из корзинки для рукоделия еще один моток белой шерсти.

Через мгновение Мара поднялась, подошла к пруду в центре крошечного сада, опустилась на мягкую траву у его края и снова принялась изучать кольцо. Это было то самое тяжелое кольцо из электрума с инкрустированными самоцветами лотосами, которое Шефту дал ей на корабле. Она прекрасно знала, что носить его — опасное безумие, ведь оно, по легенде, давно покинуло ее, став взяткой тому «другу» в Абидосе. Один взгляд на него, и Шефту лишь дождется момента, чтобы перерезать ей горло.

Но как же выпучились глаза этих высокомерных дворцовых слуг, когда они заметили его сегодня утром! Мара усмехнулась при воспоминании. Стоило немного рискнуть, чтобы время от времени ставить их на место — особенно того надменного дворецкого, что смотрел на нее свысока всякий раз, когда заставал ее сбрасывающей сандалии. В следующий раз он дважды подумает, на кого фыркать!

Она задумчиво повертела кольцо на пальце, жалея, что не поддалась искушению поставить дворецкого на место раньше. Ибо она уже была убеждена, что кольцо обладает некой могущественной силой. Все утро удача сопутствовала ей, сглаживала путь, делала легкими самые трудные ситуации. Взять хотя бы утренний прием у царя! Если это не удача…

— Мара, — внезапно произнесла Инанни. — Кто-то идет. Это тот молодой вельможа из сада лотосов! Ах, разве он не был бы красив с бородой?

Мара резко обернулась, увидела Шефту, шагающего по красной гравийной дорожке, сорвала кольцо с пальца и сунула его за пояс прежде, чем Инанни успела договорить. Теперь она поднялась, отряхнула юбку дрожащими руками и как можно беззаботнее пошла вперед.

— С бородой? — пробормотала она. — Я… я никогда об этом не думала, Высочество.

Все в порядке, он не мог заметить этого быстрого движения, а складки ее пояса скрывали твердый комочек под ним. Она спокойно встретила Шефту, когда тот остановился перед ними, улыбаясь.

— Принцесса, радуйся. — Его длинная рука двинулась от губ ко лбу в жесте небрежной грации. — Я несу приветствия фараона. Ее Сиятельство осведомляется о благополучии принцессы Ханаана.

Впервые за четыре дня его глаза ожили. Что-то случилось. Мара поспешно перевела.

— Скажи ему, я довольна, — пробормотала Инанни.

— Она довольна. Что такое, Шефту? Скажи мне, ради Амона!

— Сигнал получен. У меня для тебя указания. Скажи что-нибудь принцессе.

— Высочество, его превосходительство желает знать, если…

— Мара. — Инанни стояла перед ней, в ее манере была странная, нервная решимость. — Я не хочу говорить с этим молодым человеком, и он не хочет говорить со мной. Пожалуйста, не могла бы ты… избавить меня от этого бремени? У меня есть дело в другом месте.

— Но, Высочество!

— Пожалуйста, Мара. — Инанни положила руку на руку Мары и посмотрела ей прямо в глаза. — Беседка там пуста, и сюда никто не приходит. Вы будете совершенно одни.

Она схватила свою корзинку для рукоделия со скамьи, поспешила через сад и вышла за калитку, оставив Мару смотреть ей вслед.

— Что это? — тихо спросил Шефту.

— Не знаю. В последнее время она часто находит предлог, чтобы ускользнуть от меня, — думаю, она ходит к одной сирийке во Дворе Ткачей. Но странно, что она сделала это сейчас… — Мара резко обернулась к нему, внезапно взволнованная. — Неважно! Стоит ли нам сомневаться, когда Амон нам улыбается? Мы можем свободно говорить, если ты хочешь рискнуть. Она сказала правду — сюда никто не приходит.

Шефту бросил быстрый взгляд по саду, затем взял Мару за руку и поспешил с ней к маленькой беседке, что стояла в дальнем конце пруда в рощице акаций. Это было легкое деревянное строение, немногим больше каменной платформы с крышей, но по трем его решетчатым стенам густо вились лианы, а его открытая передняя часть была немного отвернута от калитки, так что, оказавшись внутри, они могли видеть, оставаясь невидимыми. Мара села на мягкий табурет, с восторгом оглядываясь. Здесь все было прохладно-зеленым, испещренным движущимся солнечным светом — маленькими хлопьями и крупинками золота, что просеивались сквозь лианы и взволнованно плясали на белых одеждах Шефту, на ее собственных и на расписном полу, всякий раз, когда ветерок шевелил листья.

— Амон и впрямь улыбается! — пробормотал Шефту, ставя другой табурет так, чтобы можно было наблюдать за калиткой. — Что-то приносит нам удачу.

Мара, ощущая твердый комочек кольца, давивший ей в бок, была совершенно уверена, что знает, что это за «что-то». Но сказала лишь:

— Для меня это был день удачи!

— Что еще случилось?

— Мне так хотелось тебе рассказать. Благослови Инанни за то, что дала мне шанс! Мы видели царя сегодня утром — наконец-то. Как ты знаешь, я пыталась три дня.

— Разве он не сказал, что ты можешь устраивать прием, когда…

— Да, но это не так просто, как кажется! Нужно найти подходящего церемониймейстера, сказать ему одну ложь, а Инанни — другую…

Шефту нетерпеливо прервал ее, взглянув в сторону калитки.

— Неважно. Говори дальше, дева, остальное.

— Остальное тоже было нелегкой задачей! Мне нужно было как-то передать ему твое послание, а комната была полна людей… Да, я знаю, в прошлый раз он всех выслал, но, полагаю, он не осмелился сделать это дважды, боясь вызвать подозрения. Они все шпионы, Шефту.

— Откуда ты это знаешь?

— По тому, как он на них смотрит. — Мара пожала плечами, ловко обойдя вопрос о том, почему комнату не очистили — подвиг, который она сама совершила с немалым трудом, — и поспешила дальше. — Как бы то ни было, они все были там, и мне пришлось быстро соображать, уверяю тебя! Меня спасла Инанни — она и эскизы.

— Эскизы?

Мара усмехнулась, на мгновение остановившись, чтобы насладиться его недоумением. Она смаковала всю ситуацию — уединенную беседку, опасность, их приглушенные голоса, а больше всего — свое тайное веселье от того, как по-другому прозвучит этот рассказ, когда она будет пересказывать его своему хозяину.

— Да, эскизы. Они были разбросаны по всему столу, когда мы вошли в комнату, — листы и обрывки папируса, россыпь перьев и чернил, и все это были рисунки ваз.

Лицо Шефту прояснилось.

— Тс-с! Вазы. Это одно из увлечений царя. Его рука искусна с пером художника.

— Так и говорила Инанни, когда он вошел в комнату. «Если Ваше Высочество нарисовал это, Мара, то он — художник великого таланта. Это самые прекрасные вещи, что я видела в Египте». И смотри, вот он стоит, слыша каждое слово. Не знаю, кто был удивлен больше. Щеки Инанни соперничали с цветами ее шалей.

Шефту усмехался.

— И ему польстило?

— Клянусь моим Ка, думаю, да. По крайней мере, это заставило его увидеть в ней человека, а не сирийскую корову. На мгновение я подумала, что он забудется и заговорит с ней на вавилонском, и тогда горе Маре! Но он вовремя остановился и велел мне спросить, какой эскиз ей нравится больше всего.

— Неужели?

— Да, и она выбрала один, хотя и была напугана до смерти, а все ее вышивки дрожали. — Мара изобразила жест Инанни, робко вытянув указательный палец, а затем отдернув его, словно ее что-то укусило.

— А потом? — усмехнулся Шефту.

— Он рассмеялся, как ты мог догадаться, и скрестил руки на груди, по своей привычке. — Мара выпрямилась, скрестила руки и на мгновение превратилась в царя. — «„Слишком вычурно, — сказал он, — и немного вульгарно. Эх, что ж, будучи сирийкой, она ничего не может поделать со своим вкусом. Скажи ей, я велю изготовить ее из желтого алебастра и доставить ей с моими наилучшими пожеланиями“».

— Клянусь Амоном! Хорошо, что никто, кроме меня, не видит, как ты его передразниваешь! — немного мрачно воскликнул Шефту. — А то могла бы и лишиться своего дерзкого языка.

— Нет, я не дерзила. Я лишь рассказываю, как все было. Право же, я бы не стала над ним насмехаться, Шефту. Я была лишь рада тому, что он сделал для моей бедной принцессы. Ее лицо сияло, словно кто-то зажег внутри нее факел. Думаю, это радовало ее сердце весь день.

— Кажется, ты привязалась к этой варварке, — заметил Шефту, откидываясь назад, чтобы осторожно взглянуть в сторону калитки.

— Может быть. Мне ее жаль, она так одинока, так тоскует по дому, так далеко от него.

Шефту обернулся, на его лице была смесь веселья и нетерпения.

— Мы рискуем здесь своими шеями, чтобы говорить о ханаанке? Я бы хотел услышать больше о твоем удачном утре.

— Да, услышишь. Но я прошу у тебя обещания, Шефту. Когда все это закончится и царь наденет свою корону, ты отправишь Инанни обратно в Ханаан? Скажи, что да. Ее судьба для тебя ничего не значит, будь она в Египте или в Сирии…

— Она поплывет хоть на край света, если хочешь, но продолжай свой рассказ! Какое отношение эскизы имеют к тебе?

— С их помощью я передала твое послание. — Получив его обещание, Мара с готовностью и нетерпением продолжила. — Эх, это была тонкая работа, хоть я и хвалю собственный ум! Помнишь послание? «Тот, что с опахалом, и тот, что с пером, вошли в наш дом». Конечно, я не знаю, что это значит, — невинно добавила Мара, хотя давно уже догадалась, что речь идет о носителе опахала царицы и каком-то другом знатном вельможе — возможно, судье, чьим символом было Перо Истины, — которых убедили присягнуть на верность царю. — Но я поспорила, что Его Высочество прекрасно поймет. Я жонглировала разговором с ловкостью, которой позавидовал бы и Сахуре, пока мы снова не заговорили об эскизах, а затем я шагнула вперед, так импульсивно, и схватила перо, и нарисовала небольшой узор как идею для будущей вазы — и вот, это были опахало и перо рядом с домом, на котором был картуш царя!

— Очень хорошо, право же, — сказал Шефту, который усмехался, слушая. — Прекрасный рассказ, и рассказанный той, кто не считает нужным портить дело ложной скромностью. Поздравляю тебя, крошка, с твоей хитростью, твоей проницательностью, твоей…

— О, придержи язык! Ты бы мог сделать лучше?

Он тихо рассмеялся, качая головой.

— Нет, возможно, и не так хорошо. Сомневаюсь, что… — Внезапно его лицо напряглось от внимания, когда откуда-то из-за садовой стены до них донеслись голоса. Он резко обернулся, чтобы бросить быстрый взгляд в сторону калитки, затем бесшумно вскочил и потянул Мару за собой в самый темный угол беседки. Пока они стояли там, прижавшись к решетчатой стене, голоса становились все отчетливее, и на гравийной дорожке заскрипели шаги.

— …выглядел как человек, только что увидевший хефта лицом к лицу, — говорил один голос. — Я не шучу, мой друг. Что-то случилось между Ее Сиятельством и Зодчим.

— Он не заговорил с тобой?

— Нет, он слишком спешил! Он вылетел из ее покоев, словно за ним гнался сам Пожиратель, и прошел мимо, не взглянув. Я слышал, как он снаружи рычал, требуя свою колесницу, но не стал оставаться, чтобы помахать на прощание. Атмосфера нездоровая, когда он в ярости!

— Эх, надеюсь, он ею подавится, — пробормотал другой. — В прошлый разлив он забрал пять моих виноградников в казну — с царского соизволения. Но я смотрю, теперь их обрабатывают его рабы.

— Следующим он захочет трон, помяни мое слово. Лет через десять…

Голоса затихли, когда двое вышли через другие ворота. Мара глубоко вздохнула и взглянула на Шефту, который, казалось, получил немало злорадного удовольствия от услышанного.

— Кто это был? — прошептала она.

— Два вельможи, которые любят вельможу Сенмута так же, как и я, — сухо ответил Шефту. — Вельможа Ха-Хепер, тот, что говорил о виноградниках. Думаю, мне стоит устроить с ним небольшую встречу в ближайшее время. А теперь слушай, Голубоглазая, нам нужно убираться отсюда. Сегодня вечером меня в таверне не будет, так что тебе приходить не нужно. Но завтра ночью…

— Это завтра то самое?.. — Мара не закончила, но с тревогой вгляделась в его лицо.

— Да, — прошептал он. — Завтра в час пятой отметки, как сказал мне гонец. Все должно закончиться через два часа, если пойдет гладко.

— Если пойдет гладко! — с горечью повторила она.

Он проигнорировал это.

— Так что будь в таверне к седьмой отметке или как можно скорее после. Твой Решед все еще ослеплен тобой?

— Надеюсь. Он уже рвется с поводка.

— Эх, у тебя не будет проблем, у такой умной, такой замечательной, такой проницательной…

— О, перестань! — Но ее хмурый вид исчез, когда он стоял там, смеясь ей в лицо, а солнечные блики безумно плясали на его лице и платке и сверкали на одном из самоцветов в его золотом ожерелье, пока тот не вспыхнул, как звезда.

— Я буду там, с его позволения или без, — пробормотала она. — Да помогут тебе боги! Шефту, береги себя!

— Крошка, я сделаю все возможное. — Он мягко подвел ее обратно к табурету. — А теперь посиди здесь и позволь золотым рыбкам немного полюбоваться тобой. Дай мне примерно сто счетов. Прощай.

Он скользнул за край увитой лианами стены и исчез. Мара слышала его шаги по гравийной дорожке, спокойные и неторопливые. Она не поднимала глаз, сосредоточив внимание на толстых красных золотых рыбках, лениво плавающих между стеблями лотоса в глубине пруда. Нельзя было думать о том, куда он идет, что он должен сделать, прежде чем она увидит его снова, если вообще увидит.

К тому времени, как она трижды пересчитала золотых рыбок, сад уже некоторое время был пуст. Она поднялась, вышла в яркий свет дня и медленно пошла через сад к дворцу.

* * *