Маргарита де Валуа. История женщины, история мифа

Женщина, которая умерла в доме напротив Лувра в марте 1615 г., была персонажем, уже вошедшим в легенду. Так пожелала эпоха. Все вельможи, которые сумели пройти сквозь хаос сорока лет гражданских войн и вновь выйти на свет по окончании «смут», казались героями. Слава сама завладела ими, заполняя малоизвестные отрезки их биографий фантастическими эпизодами, усиливаясь за счет ненависти и восхищения, в избытке встреченных ими на жизненном пути, питаясь противоречивыми утверждениями, произнесенными в течение всех этих лет. Жизнь Маргариты особенно подходила для подобных вещей. Ее свадьба, которую залила кровью Варфоломеевская ночь, ее положение внутри расколотой королевской семьи, громкий разрыв отношений с человеком, которого отторгло общество, ее долгое заточение в Оверни, потом «расторжение брака» и, наконец, эффектное возвращение на сцену поразили воображение многих за пределами узкого круга ее близких и определили отношение к ней. На взглядах этих людей мы теперь и сосредоточимся, вернувшись немного назад, потому что первые высказывания о Маргарите были сделаны во времена ее юности, притом что этот «поток», к созданию которого были причастны крупнейшие писатели века, не иссякал, так сказать, до самой ее смерти, образовав резервуар рассуждений, мнений и изощренных вымыслов, откуда потомству вскоре останется только черпать.

В первые годы жизни Маргарита — как и все «дети Франции» — самим существованием вызвала к жизни многочисленные «сочинения по поводу». Что могло быть естественней при дворе, который любил поэтов и платил им? Зато еще прежде, чем ей исполнилось двадцать лет, она уже стала просвещенной принцессой, любительницей и покровительницей словесности, восхищение которой авторы выражали во множестве строк — в стихах, воспевавших ее красоту или образованность, в посвящениях к литературным произведениям, которые ей преподносили, в текстах, написанных для нее или по ее подсказке. Этот расцвет, свидетельствовавший о месте, какое королева занимала на культурной сцене 1570-х гг., позже станет еще ярче[611].

За редкими исключениями «правду» о Маргарите там, очевидно, искать не надо. Большинство этих сочинений очень условны, и чем дальше по времени они от нас отстоят, тем более безлики. Что мог написать умильный Оливье де Маньи, получавший плату за то, что воспевал важные события, случавшиеся при дворе, когда на свет появилась последняя дочь Генриха II и Екатерины Медичи, кроме милых банальностей, перемежающихся с пожеланиями и предсказаниями, какими он начинил три сотни десятисложных стихов в своем «Гимне на рождение мадам Маргариты»[612]? Едва ли определенней высказались Ронсар в «пасторали» и даже Депорт в «Первом приключении». Накануне свадьбы с королем Наваррским многие произведения, посвященные этому событию, еще описывали принцессу весьма шаблонно. Если Ла Жессе в своей эпиталаме рискнул предсказать, что этот «избранный цветок» «скоро станет матерью»[613], то Ронсар в трех стихах из «Милосердия» ограничился тем, что воспел ее красоту, образованность и миротворческую роль, исполнения которой тогда от нее ожидали, — в выражениях очень хвалебных, но очень условных, в чем можно убедиться.

В последующие годы роль Маргариты в «зеленом салоне» маршальши де Рец и начало ее деятельности в качестве меценатки сделали ее источником вдохновения для многих поэтов, которые писали о ней или посвящали ей свои произведения. В частности, Депорт посвятил ей много стихов, записанных в «Альбом» маршальши, главный из которых — «Любовь к Ипполите», где неизменно воспевается невозможная страсть дерзкого влюбленного к его даме:

Маргарита фигурирует здесь лишь в качестве недоступной музы. Ведь, не считая нескольких прозрачных аллюзий, подобных этой, сборник описывает лишь надежды и душевные состояния поэта. В 1575 г. Жан Пассера обратился к сравнению «трех Маргарит», которыми отныне гордится королевская семья Франции, несколько раньше найденному Ронсаром:

Идея такой троичности в то время была основана больше на репутации сестер Франциска I и Генриха II, чем на репутации молодой королевы Наваррской. Тем не менее именно слава последней в дальнейшем оправдает прославление этой триады, которое получит настолько громадный успех, что станет едва ли не общим местом. В следующем году Реми Белло, посвятивший музам «зеленого салона» свои «Драгоценные камни», преподнес «Королеве Наваррской» четвертое стихотворение из этого лапидария — «Жемчуг». Опять-таки название было не более чем поводом, чтобы рифмовать строки, оно позволяло развить тему, популярную в античной и средневековой традиции, и только посвящение связывало весь стих с Маргаритой при помощи игры слов, использующей имя королевы:

В 1578 г. Ги Лефевр де Ла Бодери приветствовал уже более индивидуализированную Маргариту, посвящая ей свой перевод комментария Фичино к «Пиру» Платона. Послание «К светлейшей королеве Наварры» свидетельствует о его участии в распространении неоплатонизма во Франции, поскольку эрудит высказал пожелание, «чтобы все, подобно Вам, усвоили», что такое Совершенная Любовь. Тем не менее это посвящение — в большей мере вступление к книге, чем обращение к королеве, и только последние строки, стихотворные, протягивают ей зеркало — используя слова, подобные тем, какими любила щеголять она:

Несколько позже, когда королева предприняла поездку в Гасконь, ей оказали честь, славя ее, поэты и писатели Юго-Запада. Так, Саллюст дю Бартас посвятил ей свою «Юдифь». «Любой с полным правом восхищается чудесной способностью, с какой Вы […] отличаете книги, достойные жизни, от тех, что родились в некотором роде наперекор музам», — писал он в посвящении. И продолжал, развивая тему, начатую до него: «Конечно, в саду Франции всегда произрастали прекрасные цветы, но на нашей памяти в нем выросли три Маргариты [маргаритки]», две первых из которых «как будто воскресли в Вашем лице»[618]. Это посвящение будет воспроизводиться во всех переизданиях его книги по 1597 г.

В 1580 г. появление «Опытов» Монтеня наконец придало королеве менее традиционный облик. Правда, имя того, кому посвящена «Апология Раймунда Сабундского», самая длинная глава этого произведения, не названо, но в даме, с которой бордоский магистрат свободно ведет диалог, нетрудно узнать ученую королеву Наваррскую[619]. В этом тексте, где Монтень более возносит хвалу скептицизму, чем создает апологию каталонского философа, он заклинает свою царственную заказчицу отнюдь не ставить под сомнение Разум и в то же время доверять собственному здравому смыслу: «Вы, для которой я, вопреки своему обыкновению, взялся написать столь пространное рассуждение, не должны отказываться защищать Вашего Раймунда Сабундского с помощью обычных доказательств, которыми Вы пользуетесь повседневно; упражняйте на этом Ваш ум и Ваши знания. Ибо тем приемом борьбы, к которому я прибегнул здесь, следует пользоваться только как крайним средством»[620]. Эти строки достаточно говорят об уважении, какое к Маргарите испытывал один из величайших писателей Возрождения. Однако комментаторы последующих веков придадут очень мало значения этому факту.

В годы после возвращения королевы во Францию произведений такого рода становится все меньше — их появлению не способствовали как поблекшая репутация Маргариты, так и возобновление волнений во всем королевстве. Тем не менее Ла Круа дю Мен в 1584 г. обратился к ней как к государыне «столь ученой и такой красноречивой, что она ни в чем не уступает всем государыням, имеющим репутации дам, вскормленных Литературой, но превосходит их», и поблагодарил ее за поддержку своего замысла издать словарь французских писателей[621]. Наконец, к литературе такого рода следует отнести еще одно сочинение, несмотря на позднюю дату его выхода, которая объясняется местом жительства автора: речь идет о «Бесплодных усилиях любви» Шекспира, первом художественном произведении, где выведена Маргарита.

«Love's Labours Lost» в самом деле датируются 1592–1595 гг. Это легкая комедия, наполненная бурлескными эпизодами в духе комедии дель арте, где основное место действия — «парк вокруг дворца короля Наварры» во время первого пребывания королевы в Гаскони. Король и двое его придворных, Лонгвиль и Дюмен, желая порвать с привычками к не очень аскетичной жизни, дали клятву «не спать, не видеть женщин и поститься» в течение трех лет, чтобы посвятить себя изучению того, «что ум обычный не поймет». Им удается втянуть в свою абсурдную затею их друга Бирона, который, однако, воплощает мудрость и предрекает, что скоро все нарушат клятву. Действительно, прибытие принцессы Французской, приехавшей «с миссией» обсудить «уступку Аквитании», разрушает эти благие намерения: король немедленно влюбляется в нее, а каждый из его придворных — в одну из ее дам. После ряда недоразумений и трюков, характерных для жанра, женщинам удается убедить своих воздыхателей согласиться на более короткое и более реальное испытание, чем то, на которое те безрассудно замахнулись в начале: каждый будет ждать руки своей красавицы год и использует это время, чтобы возвысить душу и проверить силу своей любви.

Эта комедия свидетельствует о репутации, какую приобрел за Ла-Маншем неракский двор. На ней сказался дух, воцарившийся в Нераке под влиянием Маргариты в 1578–1582 гг., поскольку описано, с каким энтузиазмом король и его окружение принимают представление о любви не то чтобы совсем неоплатоническое, но очень непохожее на ординарное. Не считая этих элементов, все остальное в пьесе далеко от реальности. В интересах сюжета драматург вольно обошелся с Историей, сделав принцессу и ее спутниц юными девушками, Бирона — придворным, придумав имена второстепенных персонажей и изменив отношения между Францией и Аквитанией. Может быть, по этой причине, а скорей потому, что «Бесплодные усилия любви» по эту сторону Ла-Манша станут не самой популярной из пьес великого английского драматурга, это произведение очень мало повлияет на посмертную репутацию королевы во Франции.

Слухи в обществе по 1599 г.

Оба первых памфлета, где упоминается Маргарита, датируются 1574 г., и оба были вызваны к жизни последствиями Варфоломеевской ночи. «Удивительное рассуждение о жизни и деяниях Екатерины Медичи», направленное в основном против королевы-матери и политики оттеснения вельмож, которую ей приписывали, содержит лишь мимолетный намек на Маргариту в момент ее флирта с Гизом, который мы уже имели повод упомянуть. Никакой вины ей не приписывалось, не считая «благосклонности» к герцогу, ведь автор был намерен показать «детей Франции» прежде всего невинными жертвами манипуляций дьявольской женщины.

Второй памфлет, «Пробуждающий французов», столь же знаменит, но его автор отнесся к Маргарите куда суровее. Действительно, этот текст, порожденный средой монархомахов, был направлен на разоблачение гнусностей всей королевской семьи. Так, первый диалог — это разговор двух персонажей, Историографа и его условной собеседницы Алитии. Первый утверждает, что Карл IX отдал сестру «в жены не принцу Наваррскому, [а] всем гугенотам, чтобы как бы сочетаться браком с ними»[622]. Эта фраза, несомненно, не имела того унизительного смысла, который позже ей придаст автор «Сатирического развода»: она только обличала гибельный мир, заключенный, в связи со свадьбой Генриха и Маргариты, между католиками и протестантами, и роль приманки, какую в этом деле сыграла последняя.

Зато дальнейшее куда злей. Так, Историограф описывает нетерпение Карла, решившего не ждать папского разрешения: «Что, если бы кардинал де Бурбон не захотел сочетать их браком, он сам бы повел их в церковь гугенотов, чтобы их сочетал пастор. И что, клянусь смертью Господа, он не хотел, чтобы его Марго (ибо он звал сестру так) пребывала в этом томлении дальше». На что вторая отвечает: «Дамочке нельзя было очень долго ждать: ее брат Месье хорошо знал, что лишил ее девственности. — Я не знал этого, — замечает первый, — но я своими ушами слышал, что она была готова родить, еще когда королева была в Сенте», иначе говоря, во время «большого путешествия». Излишне напоминать, что этот слух не подтверждается никаким свидетельством, — выпад был рассчитан на то, чтобы замарать королевскую семью, и в первую очередь самого короля. Тем не менее этот текст заложил два первых камня в основание легенды о королеве: ее развратную связь с одним из братьев (пока что Генрихом) и прозвище, которое дал ей Карл, — Марго.

В последующие годы Маргарита почти не привлекала внимания современников. Ее отъезд от двора летом 1578 г. вызвал некоторое волнение, которое мы уже имели случай упомянуть и которое затронуло придворных, но, возможно, перешло границы этого узкого круга, поскольку Летуаль отмечал, что она уезжала «с великим сожалением и против своей воли, согласно всеобщему мнению»[623]. Мы уже показали, что Маргарита не имела никакого отношения к многочисленным переносам своего отъезда, и, вероятно, парижское население уже приписывало ей собственную враждебность к королю Наваррскому, как потом будет делать не раз. Во всяком случае, летом 1579 г. распространилось единственное стихотворение, намекающее на ее прежний роман с протеже герцога Алансонского, — «Тень Бюсси». Возвращение королевы Наваррской во Францию в период между летом 1582 г. и летом 1583 г. уже почти не вызвало эмоций. Похоже, она оказалась в тени, поскольку никак не участвовала в придворных интригах, и во все более открытой оппозиции главным миньонам короля, царствование которых как раз начиналось. Оскорбление в августе 1583 г. и скандал, который оно повлекло, очевидно, вызвали немало слухов, но, судя по рассказам об этом, Маргариту в основном считали жертвой собственной храбрости: лишь она одна несколько месяцев назад осмелилась бросить вызов королю. Ее страсть к Шанваллону, ставшая известной публике, не стоила ей ни одного пасквиля, какой мог бы найти Летуаль[624].

С 1585 г., когда началась война Лиги, во Франции стало выходить все больше памфлетов. Однако их авторы сохраняли примечательную сдержанность в отношении Маргариты, которая, правда, снова находилась очень далеко от столицы, но которую, главное, по-настоящему не воспринимали как участницу борьбы. Пусть даже Летуаль, как и другие, думал, что она примкнула к Лиге, — только в трех текстах из шестидесяти двух, которые он цитирует, речь заходит о ней. Все они связаны с аженским эпизодом и очень хорошо показывают контекст того времени. Автор первого симпатизирует королю Наваррскому:

Второй текст, вероятно, написанный роялистом, направлен против Беарнца:

Автор третьего, конечно, протестант, нападает на всю королевскую семью:

В первом из этих текстов появляется простонародное имя Марго, которым редко называли королеву во взрослом возрасте. Оно предполагает осуждение королевы, скрыто намекая на ее беспорядочную половую жизнь, как это открыто делает последний текст. Второй, напротив, именует ее почтительно и делает акцент на ее справедливом гневе. Здесь проявляется одна константа политических памфлетов той эпохи, неизменная составная черта господствующей идеологии: обвинение в разврате и безнравственности считалось наиболее подходящим, чтобы подорвать уважение к кому-либо, мужчине или женщине; и напротив, если кого-то защищали, сексуальная компонента исчезала — причем о правдоподобии не думали[626].

Поэтому с тех пор, как Маргарита в политическом и физическом смысле разорвала связь с королем Наварры, ее, не воспринимая как явную сторонницу какого-либо лагеря, ассоциировали с борьбой, терзавшей Францию, и использовали ее имя в полемике. С одной стороны, ее поддерживали враги мужа, оплакивавшие ее судьбу и видевшие в таковой доказательство жестокости Беарнца; с другой стороны, ее поносили его сторонники, видевшие в ней не более чем «Валуа-Медичи» — иными словами, воплощение развращенности, ненужное бремя, тяготеющее над Бурбоном. Этот двойственный образ сохранялся, пока Генрих IV не пришел к власти. Так, его косвенно использует самый знаменитый памфлет 1587 г. — «Библиотека госпожи де Монпансье», смешивающий с грязью всех «гизаров». В самом деле, одна из сотни книг этой фиктивной библиотеки носит название «Великая Хроника Рогоносцев, посвященная королю Наваррскому, с примечаниями сьёра де Шанваллона». Далее в публичной полемике, ставшей известной Летуалю, уже только и октябре 1592 г. вновь появляется след королевы, — за последнюю тогда страстно вступился один лигерский проповедник: «Г-н Роз, читая проповедь в Сен-Жермен-ле-Вьё, где молились, сказал, что в то время как эта добрая королева, эта святая королева (он имел в виду королеву Наваррскую) заключена в четырех стенах, ее муж держит табун женщин и публичных девок»[627].

Приход короля Наваррского к власти в 1593 г. изменил реалии политических дискуссий, однако не позволил Маргарите занять в полемике больше места. Правду сказать, поскольку на последние годы века пришлось постепенное замирение королевства, восстановление порядка, подготовка к достижению внешнего мира, увенчавшаяся в 1598 г. подписанием Вервенского договора, то общество мало интересовалось юссонской узницей, о которой было известно только, что она ведет переговоры с супругом о возможности аннулировать их брак. Только критики «королевского разврата», которых шокировали почести, оказываемые Габриэли д'Эстре, еще беспокоились о королеве, судя по пасквилю, адресованному королю в 1598 г.:

Мишень для любопытных и «неблагоразумных»

Сразу после расторжения брака Маргариты парижане сострадали ее горю: «Эта бедная королева, как начали называть Королеву Маргариту, написала на эту тему письмо королю, которое вызвало у него слезы…», и это послание, вспомним, обошло весь Париж. Но через пять с половиной лет возвращение королевы и «ее прибытие ко двору, столь внезапное и поспешное, словно она куда-то торопилась, возбудили любопытство и дали немало пищи для разговоров самым разным людям»[629]. Действительно, парижское население, не уловившее, какую политическую цель преследует возвращение Маргариты и в чем состоит для Генриха IV необходимость вступить с ней в тесный союз, который только и мог сделать его потомков законными, стало испытывать противоречивые чувства в отношении этой странной особы, которая в трудное время вернулась к былой роскоши Валуа, поселилась в сердце Парижа и сохраняла наилучшие отношения с бывшим мужем и его новой женой, хотя была разведенной супругой…

Капитал симпатий к Маргарите, несмотря ни на что, ничуть не уменьшился, как показывают следующие два стихотворения, записанные Летуалем через несколько недель после ее возвращения. Первое — текст из двадцати двух стихотворных строк, написанный неолатинским поэтом Беркли и немедленно переведенный на французский:

Второе, написанное Барнабе Бриссоном и тоже существующее на двух языках, включает некоторую тяжеловесную игру слов — «На обращенное имя [анаграмму] Маргариты де Валуа: Добродетель сохраняет друга» [Marguerite de Valois: Vertu garde l'ami]; поэт славит добродетель королевы, ее единственную опору в трудный период:

Однако сочувствие королеве вскоре уступило место более откровенному любопытству и даже некоторому неодобрению, которое вызывали как образ жизни Маргариты, так и ее нерушимая дружба с королем. Об этом свидетельствует «четверостишие, составленное какими-то клепотниками» и вскоре приклеенное к ее особняку, бывшей резиденции епископов Сансских:

В последующие четыре года слухи о делах и жестах королевы Маргариты почти не прекращались. Убийство Сен-Жюльена Дата, тяжба с графом Оверньским, передача ее владений в дар дофину, строительство отеля Августинцев — все это давало пасквилянтам поводы взяться за перо. В 1607 г. по столице ходил памфлет, написанный «неким забавником […], совершившим путешествие в ад и встретившим там много знакомых». Екатерина Медичи обсуждает там с чертом «завещание Королевы Маргариты, каковым последняя делает г-на Дофина наследником. […] "Думаю, она предпочла гарантированное спокойствие глупому упорству, и хорошо сделала"», — говорит королева-мать, имея в виду долгое оверньское затворничество дочери. Потом она беседует с дядей, папой Климентом VII, который советует ей не вмешиваться и дать возможность Маргарите тратить государственные деньги: «Позвольте своей доброй дочери ходить по тюрьмам, по больницам, по приютам, искупая все наши и ее грехи…» Мимоходом автор задевает честь обеих женщин: он приписывает детям Екатерины другого отца, не Генриха II, и намекает, что Маргарита не всегда была мудрой, «найдя в свое время весьма приятным» управляющего делами господ Лотарингцев[632].

В тот же период начал циркулировать и самый злобный текст, когда-либо направленный против королевы, — «Сатирический развод»[633], на котором мы остановимся подробней ввиду его важности для формирования легенды. Сюжет его прост. Здесь берет слово Генрих IV и обнародует манифест, составленный им, чтобы пресечь злословие тех, кто все еще осуждает его за развод: истинная причина, побудившая его так поступить, — стыд, который он в конечном счете испытал из-за чудовищной похотливости жены. Карл IX верно сказал, — напоминает он, — «что отдал свою Марго в жены не только королю Наваррскому, но всем еретикам своего королевства»: эта фраза взята непосредственно из «Пробуждающего французов». «О слишком верное пророчество!» — восклицает Генрих, после чего сокрушается, что его супруга не довольствовалась гугенотами. «Ведь во всей Франции не было людей такого рода и звания, с какими эта развратница не утоляла бы свою похоть; для ее сладострастия не имело значения ничто — ни возраст, ни положение, ни происхождение, лишь бы она насыщала и удовлетворяла свои аппетиты, и так с одиннадцатилетнего возраста по сей день, не отказывая никому».

Потом король считает долгом перечислить всех знаменитых любовников жены, извиняясь, что, возможно, этот список будет составлен в произвольном порядке, ведь их было столько, что уже не упомнишь: Бонниве, д'Антраг, Шарен, Мартиг, Гиз, Ла Моль, Сен-Люк, Бюсси, Майенн, Тюренн, Шанваллон (не названный по имени, упоминается как «ее Сеньор»), Дюра, д'Обиак, Канийак, Помини, Дат и теперь Бажомон, к которым надо добавить в ее юности «ее молодых братьев» — в развитии исторической науки заметен прогресс. Между ними всеми вклиниваются толпы безвестных любовников, в первое время — придворных кавалеров и смелых капитанов, впоследствии — слуг и поваров, ведь Генрих III якобы сказал в момент ее бегства из Ажена: «Кадеты Гаскони не смогли насытить королеву Наваррскую — она поехала к погонщикам мулов и медникам Оверни».

Этот рассказ о любовной жизни Маргариты, при довольно верной исторической канве, наполнен живописными эпизодами, подробности которых способны поразить воображение. Так, ночью после казни любовников королева и герцогиня Неверская похитили их головы и «увезли в своих каретах, чтобы собственноручно похоронить в часовне Сен-Мартен, что под Монмартрским холмом». Позже, став искушенной в искусстве обольщения, Маргарита возлежала «со своим Сеньором на постели, освещенной несколькими факелами, меж двух саванов из черной тафты»[634]. Д'Обиак, злополучный любовник из замка Карла, сказал, впервые увидев ее: «Я хотел бы переспать с ней, пусть бы даже меня через некоторое время повесили»; но, когда пришли его арестовать, его «нашли постыдно спрятавшимся в каком-то мусоре, без бороды и без волос, — принять такой вид его заставила любовница». А в Юссоне она прогуливалась, нося на шее синий мешочек, с которым не расставалась, — там находилась серебряная коробочка, где она хранила портреты Помини и свой…

Портрет Маргариты, созданный в этом памфлете, — самый отталкивающий, какой только возможен. «Порочная и безумная», она происходит из семьи флорентийских купцов; она жила в Карла в «воровском логове», откуда спаслась «трусливая и испуганная»; в Юссоне она велела поднимать кровати, чтобы поскорей выяснить, что под ними не прячется Помини, — она его искала, «забираясь туда на четвереньках совершенно голая»… Через несколько лет, став «самой безобразной женщиной Франции», она смеет «трижды в неделю класть пасхальную облатку себе в рот, накрашенный сердечком, с лицом, набеленным и покрытым румянами, с огромным открытым бюстом, который больше и скорей походит на задницу, чем на грудь». «Видели ли вы когда-нибудь, чтобы она не спала на проповеди, не болтала на вечерне, приходила на мессу без хахаля?» — спрашивает король и после этого заключает: «Все ее поступки — одна видимость и притворство, без малейшей искорки набожности и благочестия». Однако главным пунктом обвинения остается похотливость Маргариты: «Подвижная, как ртуть, она катилась к любому предмету, приближавшемуся к ней». «Клермон [Бюсси] многажды расцеловывал ей всю юбку на пороге ее комнаты». Она принимала, «как кружка для публичных пожертвований, подаяние от каждого встречного»; впрочем, в «этих штанишках на три задницы» находилась «самая вонючая и смрадная дыра из всех, какие мочатся», И т. д.

Однако было бы ошибкой полагать, что «Сатирический развод» был памфлетом, направленным только против Маргариты. На самом деле главной мишенью автора был Генрих IV, а образ его супруги лишь проще всего позволял бросить тень на него как на мужчину и как на суверена. Ведь это он сам становится смешным и покрывает себя позором, пытаясь оправдаться. Прием известен: чтобы отмыться от обвинений, говорящий должен сначала их напомнить… Потом, краснея от воспоминаний о «стольких мерзостях», он начинает защищаться, но его аргументы в конечном счете выявляют только его собственную низость. Так, он сразу же признает, что его развод, возможно, незаконен, что он пользуется отвратительной репутацией и хотел всех обмануть: «Многие […] находят весьма странным, что через двадцать восемь лет брака, сославшись на предлог родства, расторгли то, что было соединено таким достойным таинством; поскольку одни называют меня сладострастником, другие — безбожником и все они несведущи, мне следует просветить их в неведении, смутить их хитрую злобность, умолчав о моих подлинных страданиях и представив достойные доводы, какими, ради чести, я хотел прикрыть свою репутацию, применив слова изысканные, двусмысленные и утонченные». Что касается «достойных доводов», которые он приводит после этого в свою защиту, то это всего лишь бесконечный список любовников жены — еще одно наглядное доказательство его трусости.

Таким образом, памфлет изобилует коварными выпадами против Генриха IV. Конечно, выпадами политического характера: король — ренегат, который вместо того, чтобы вести борьбу до окончательной победы протестантской веры, покорился врагам. Хуже того — он вновь поставил их на все государственные должности: «Я простил больше врагов, чем отомстил за оскорбления, […] не только забыв нарушителям государственного спокойствия их преступления, но и выказав особое участие тем, кто дерзко осмелился порочить мое имя». И религиозными выпадами тоже: Генрих признается, что не «принадлежит к людям, которые в этом королевстве лучше всех понимают в религиозных делах». Но больше всего личных выпадов — цель автора заключалась в том, чтобы подорвать уважение к Генриху IV как к мужчине, как к обманутому мужу, как к снисходительному супругу, ради выгоды постыдно попирающему самые элементарные правила аристократической чести: «Что скажете вы, несносные мужья, об этом терпении? […] Не сочтете ли вы, […] что в нем проявлялась некая трусость? Вы будете правы, подумав так, а я — признав за вами правоту». На самом деле, — продолжает он, — он позволил жене вести такую скандальную жизнь из соображений выгоды: «У меня тогда нос был больше моего королевства, а […] эта дама […] смягчала своих братьев и королеву свою мать, озлобленных на меня; ее красота привлекала ко мне многих дворян, а ее добрые наклонности удерживали их». Таким образом, Генрих строил свои союзы на развалинах своей чести, поскольку его бесхарактерность не знала границ.

Впрочем, он не менее распутен, чем жена, — он это признает и дает этому объяснение, еще более позорное для его мужской чести. Многие изумятся, — скорбит он, — что у Маргариты рождались только незаконные дети, и «выскажут разные суждения о моем бессилии, вместо того чтобы связать эту тайну с Тем, кто не позволяет процветать развратному дому; я и сам иногда поражаюсь, что, благодарение Богу, не принадлежу к тем, чем пыл остыл, и […] у меня столько же бастардов, сколько и у нее, рассеянных где попало, в разных местах». И это не все: король отвратительно пахнет и признает это, хотя и отрицает, что жена бросила его из-за «мерзкого запаха чеснока и ног, в котором она меня обвиняет»… Впрочем, автор особо подчеркивает и изъяны любовников Маргариты, показывая, что бывшего короля Наваррского потеснили люди тоже не лучше. Бюсси всегда страдал «поносом, приступ которого настигал его обыкновенно в полночь». У Тюренна было «сложение кое-где несоразмерным», «жалкий д'Обиак» умер, поцеловав «рукав из синего атласного бархата, оставшийся ему от благодеяний его Дамы», Канийак стал «за недолгое время столь же малоспособным, каким мог быть я, смазанным и учтивым, как деревенский ухажер», а Бажомон, «желторотый», — «самый круглый дурак, какой когда-либо являлся ко двору»… Предел иронии — одному ему [королю Наваррскому] во всем королевстве она не отдавалась по доброй воле: «К сожалению, она часто уступала моим желаниям лишь вынужденно, добычей же тысячи других становилась добровольно».

В резкости этого памфлета, в его сексуальной и непристойной составляющей нет ничего странного — политическая критика уже десятки лет выражалась в таких формах. Его появление в 1607 г. тоже вызывает мало удивления — известно, что развод и повторный брак Генриха IV породили много конфликтов и даже заговоров. Зато ярость и талант, проявленные здесь (ведь этот памфлет — маленькое чудо в своем жанре), весьма примечательны. Кто же был автором этой диатрибы, пышущей ненавистью? Пальма Кайе? Д'Обинье? Шарль де Валуа? Историки предложили эти имена, и д'Обинье намного более вероятен в этом качестве, чем прочие. Тем не менее ясность в этот вопрос так и не внесена, и он по-прежнему ждет решения.

Другая загадка связана с распространением этого памфлета. Не исключено, что он циркулировал скрытно, по преимуществу в замках гугенотских дворян и противников режима первого Бурбона[635], но Летуаль о нем не говорит, и это значит, что в Париже этот текст вызвал очень слабый резонанс, а то и никакого. Опубликован, даже за границей, он был не раньше 1660 г., и это как будто свидетельствует, что о нем довольно скоро забыли. Тем не менее автор не ошибался, предрекая своему сочинению долгую жизнь: «Этот манифест, который, возможно, проживет несколько веков, однажды сообщит друзьям истины то, о чем я пожелал умолчать». Однако мог ли он предположить, что настанет день, когда его брань примут за евангельские истины, а его политические инвективы по адресу Генриха IV — за честную биографию жены последнего? А ведь историки следующих веков с благоговением отнесутся к изложенным там «сведениям», сочтя этот текст самым надежным из источников.

Во всяком случае, «Сатирический развод» свидетельствует об одном: в начале XVII в. многим казалось, что именно недостойное поведение Маргариты лучше всего оправдывает развод короля Франции с ней, словно бы о политической необходимости, с которой он столкнулся, придя к власти (развестись затем, чтобы иметь возможность зачать законного ребенка и укрепиться на троне), уже забывали. Так, Летуаль в 1608 г. сообщает, что в Париже передают из уст в уста храбрый ответ графа де Шуази Королеве Маргарите […] в защиту чести своей дочери, каковую названная дама из ревности к Бажомону, своему фавориту, с позором изгнала из своего дома, сказав ее отцу, что та никуда не годится и дурно себя вела: "Если бы случилось, что Вы, сударыня (ответил ей граф де Шуази), повели себя так же хорошо, как моя дочь, Вы не потеряли бы корону, которую Вы потеряли"»[636]. Отметим, что подобная эволюция «исторического прочтения» могла быть только на руку еще слабой монархии, даже если принятая версия несколько очерняла и основателя нового режима.

Впрочем, щелкоперы того времени вовсю высмеивали поведение обоих бывших супругов, наперебой клеймя их за «разврат». Так, Летуаль в декабре 1608 г. воскликнул, что «при дворе [короля] говорят только о дуэлях, проституции и сутенерстве; игра и богохульство здесь в порядке вещей; содомия (а это мерзость из мерзостей) распространена здесь настолько, что все так и спешат сунуть руку в гульфик за инструментом, которые они меж собой на их гнусном жаргоне называют Постельными шпагами»[637]. А когда Маргарита в 1609 г. поселилась в отеле Августинцев, в Париже можно было прочесть такой пасквиль:

Итак, королева перестала быть жертвой. На нее распространилась та же ненависть, которую некоторые слои парижского населения испытывали к аристократии, вернувшейся по установлении мира к привычной роскоши и разврату — ведь по представлениям простонародья и бывших буржуа, ставших судейскими, одного без другого не бывает.

Королева входит в историю

С тех пор как Генрих IV пришел к власти, Пьер Матьё начал выпускать серию официальных исторических реляций, которые увидели свет при жизни Маргариты и упоминают ее. В 1594 г. он издал «Историю последних смут во Франции», где почти не говорит о королеве, конечно, кроме как, когда подчеркивает, подобно всем собратьям, что Варфоломеевская ночь случилась всего через несколько дней после ее свадьбы с королем Наваррским. В своей «Истории Франции» 1605 г. он посвящает несколько страниц аннулированию брака обоих суверенов. Он излагает официальную версию события: Маргарита и Генрих были кузенами в недопустимой степени родства; Карл IX и Екатерина навязали принцессе этот брак; ее принудили силой к этому сожительству… Своим самоотверженным поступком королева оказала огромную услугу Короне и приобрела всеобщее уважение. Матьё в этой связи упоминает «письмо Королевы Маргариты королю, написанное в истинно королевской манере и выказывающее ум, который должен вызвать огорчение у государынь и восхищение у государей. Невозможно увидеть что-либо лучше сказанное или лучше сделанное» — речь идет о письме, текст которого ходил по столице во время провозглашения развода. Вывод Матьё, внешне выдержанный в очень непринужденном тоне, несомненно, отражает прежде всего мнение августейшего заказчика книги: «Она и одно и то же время испытала на себе щедрость короля и получила прибавку к пенсии, выбрав счастливую жизнь в спокойствии и при безмолвии ее Фортуны. Эта перемена не мешает ей оставаться одной из первых государынь Европы; того, что дали ей небо и природа, отнять невозможно — это театр, который, пережив удар молнии, не перестал вызывать восхищение. Мой характер как человека, предпочитающего обидеть правдой, чем угодить лестью, побуждает меня сказать, что она сама погубила величие своей Фортуны и пожелала стать такой, какова она теперь»[639].

В тот же период вышли две работы Пьера Кайе, бывшего наставника Генриха IV. Одна из них, «Хронология семи лет», описывает историю мирного времени после мира 1598 г., вторая, «Хронология девяти лет», — историю войны, предшествовавшей заключению этого мира. Королева лишь очень редко появляется в обеих книгах, хотя они содержат много экскурсов в прошлое с целью объяснить настоящее положение[640].

Эта сдержанность историографов Генриха IV контрастирует с многословием Жака-Огюста де Ту, издавшего с 1604 по 1608 г. «Историю моего времени» (Historiarum sui temporis), где он несколько раз упоминает Маргариту, приводя множество подробностей, и эти упоминания выдают всю его антипатию к ней. Тем не менее один отрывок здесь важней других, так как в нем историк формально обвиняет ее н организации убийства Луи Беранже Ле Га. Перечисляя интриги, положившие конец пятой Религиозной войне, он вспоминает отказ сьёра де Рюффека сдать герцогу Алансонскому Ангулем и намек первого на убийство миньона Генриха III. «Упомянув убийство Ле Га, Рюффек присовокупил упрек по адресу Месье, о котором говорили, что он замешан в этом деле». И историк вызывается все объяснить. «Вот как обстояло дело. У Ле Га было больше амбиций, чем богатства, немало ума и сверх того королевская милость. Этого хватило, чтобы вскружить ему голову. Он осмелился ставить себя на одну ногу с более знатными вельможами, а порой даже обращался с ними, как с нижестоящими. Он не щадил первых дам двора, публично нанося ущерб их репутации, нередко в присутствии Его Величества, и дерзал даже злословить по адресу одной знатной принцессы». До сих пор рассказ совпадает с тем, что говорили очевидцы.

Но де Ту идет дальше. «Нет души более мстительной, чем женская, — продолжает он. — Эта принцесса, задетая за живое и к тому же растроганная жалобами всех дам, которых оскорбил Ле Га, обратилась к Гийому де Пра, барону де Витто. Два года назад он убил Антуана д'Алегра, сьёра де Мийо, которого Генрих, недавно избранный королем Польши, вызвал из Оверни […]. Тогда он скрывался в Париже, в монастыре Августинцев. Принцесса явилась туда ночью и, найдя человека, привычного проливать кровь врагов, […] своими ласками легко убедила его совершить месть за нее, отомстив и за собственные обиды». После этого историк считает долгом рассказать об этой встрече в деталях: «Она напомнила ему, что после смерти д'Алегра […] один только Ле Га долго возражал против помилования, которого хотели добиться для него. […] Она внушила ему, что тот только и делал, что настраивал нового короля против него [Витто], непрестанно изображая его злодеем, способным, если бы допустили небеса, посягнуть и на своего короля, как уже поразил многих других; что, с другой стороны, он стал в тягость и самому монарху из-за своей невыносимой гордыни; что, как есть основания полагать, Генриха не слишком огорчит его смерть; что, кстати, в конце концов, он [Витто] найдет надежное убежище у Месье, который воспримет как большую услугу тот факт, что его избавили от человека, сетовать на которого у него были и свои причины, и что он [Ле Га] сумел вызвать раздражение у короля». Прежде чем перейти к описанию ловушки, он заключает: «Знатной принцессе, красноречивой и ласковой, было нетрудно убедить человека, который и сам был заинтересован в том, чтобы отомстить могущественному врагу»[641].

Какая «знатная принцесса», кроме Маргариты, могла быть одновременно такой красноречивой, такой тонкой и настолько способной ручаться за герцога Алансонского? Таким образом, де Ту ясно указал, даже если не назвал ее по имени, на первую супругу Генриха IV и ничуть не сомневался в своих утверждениях. Мы уже видели, что ми молва, ни непосредственные современники событий никогда не предъявляли обвинения Маргарите. Мы также объясняли, почему как но логическим, так и по психологическим соображениям на нее практически нельзя возложить ответственность за это убийство. Так что на этом тексте мы задерживаемся не из-за его основного содержания, а из-за двух его феноменов, выдающих его искусственность.

Первый — это обилие деталей, которыми историк уснастил рассказ о тайной ночной встрече, притом, что сам он там явно не присутствовал и очень маловероятно, чтобы ему рассказали о ней. В самом деле, де Ту не был близко знаком ни с одним из главных действующих лиц. Он принадлежал к другому общественному классу, к моменту убийства он вернулся из Италии после долгого пребывания там (он сам пишет об этом в «Мемуарах») и приступал тогда к ученым занятиям в одиночестве, которые займут у него много времени[642]. Ясно, что здесь он свободно фантазирует на тему скрытых намерений «знатной принцессы», какими видит их он. Отметим, однако, что это обвинение не выходит за определенные пределы: слово caressant (ласковый) в XVI в. обычно относилось к словесным ласкам, особо любезному обхождению с целью убедить собеседника. Умение Маргариты обольщать, в представлении де Ту, целиком объяснялось ее хитростью и умом, пусть даже оба эти качества и связаны здесь с легендарным женским двуличием.

Вторая примечательная черта этой реконструкции — неизменное неодобрение, с каким магистрат относится к участию женщин в политической игре. Еще наглядней это видно в другом отрывке, посвященном Маргарите, когда историк говорит о ее поездке во Фландрию. Ее болезнь, — объясняет он, — была предлогом, чтобы не ехать к мужу в Наварру. Отпускать ее ни в коем случае не следовало бы, по его мнению, «но так как она всегда воспитывалась при дворе, где королева ее мать давала ей много свободы», она сделала то, что собиралась. Встретившись с доном Хуаном, она составила с ним заговор, чтобы угодить Гизам, а потом ее использовали как ветреницу, поскольку она была ветреницей. «Так что, — заключает он, — вся цель этой принцессы состояла в том, чтобы снова разжечь в королевстве смуты и тем самым получить благовидный повод остаться при дворе»[643]. Этот отрывок, кстати, переполненный ошибками, — всего лишь один из многих, где выявляется основная мысль этого магистрата: женщины в политике — чрезвычайное зло. Вместо того чтобы оставаться на своем месте, то есть в стороне, они из прихоти, «в отместку» (это слово встречается часто) вмешиваются в то, чего не понимают, и путают все карты. Они причиняют вред не только действиями, но и примером, который подают другим, и своей способностью поддерживать это ненормальное состояние надолго — так, своей неприличной свободой Маргарита была обязана Екатерине.

Портрет королевы, какой рисует это произведение, очень показателен. Мало того, что она выглядит здесь квинтэссенцией женщины в представлении клерков — соблазнительной и склонной к макиавеллизму, легкомысленной и упрямой, ловкой на дурные дела и неспособной понимать важные вещи, — но на ней лежит еще и ответственность за убийство. Надо подчеркнуть, что королева была не единственной, чей образ исковеркал тот, кого потомство превознесет как «самого объективного историка своего времени». Ведь публикация его труда вызвала яростную полемику, в результате которой книга в 1609 г. попала в Индекс запрещенных книг и которую не остановили «объяснения» в «Мемуарах» магистрата, вышедших в 1614 г. — и, кстати, не содержащих почти ни слова о Маргарите, с которой де Ту был едва знаком. Так или иначе, решение издавать этот труд на латыни значительно ограничило популярность этой «Истории», которая на французском языке появится не раньше 1659 г.

Наконец, отметим, что в 1606 г. родился «Французский Меркурий», нечто вроде альманаха, где перечислялись основные события истекшего года. Маргарита упомянута там всего дважды в первые три года его выхода, а именно в 1606 г.: с одной стороны, говорится, что она ведет тяжбу с графом Оверньским, с другой — что «король, говоря о ней, назвал ее самой благородной в мире […]; те, кому посчастливилось общаться с ней близко, считают ее также самой либеральной», то есть самой щедрой[644].

Маргарита — воспеваемая меценатка

Можно сказать, что, за исключением десяти лет после оскорбления летом 1583 г., последняя королева Наваррская всегда славилась как мать искусств и покровительница литераторов. Мы видели, что она вернулась к этой роли к середине 1590-х гг. и что писатели — завсегдатаи Юссона, такие, как братья д'Юрфе или Луи Папон, возлагали на нее свои писательские надежды. Еще до возвращения в Париж ей было посвящено немало произведений, например сочинения м-ль де Больё, Антуана Ла Пужада или Жана Алари. Однако с прибытием королевы в столицу летом 1605 г. количество литературных трудов, адресованных или посвященных ей, умножилось. Так, Клод Гарнье, обращаясь к Депорту, написал элегию на прием королевы в Париже, мимоходом посетовав на «век, в коем обитает невежество», и предсказав поэтам возрождение надежды:

Жан Дезистриер, Жан Дарналь и Жак Корбен тоже бросились писать различные панегирики своей настоящей или будущей покровительнице. Первый, простодушно признавшись в посвящении, что «желает обратить на себя внимание», довольно вялым слогом воспел красоту Маргариту, не побоявшись вдаваться в подробности, хотя и не выходя за рамки самых классических канонов. Таким вот образом:

В последующие годы художники и интеллектуалы, поощряемые королевой, посвятили ей впечатляющее множество самых разнообразных произведений. Поэты, драматурги, философы благодарили ее за помощь и за интерес к их трудам, но это делали также теологи, ученые, переводчики, моралисты, в то время как ее протеже, которых становилось все больше, писали сочинения в ее честь. Произведением, которому здесь предстояло вызвать наибольший резонанс, была, конечно, «Астрея» овернца Оноре д'Юрфе, которая начала печататься в 1607 г. и публикация которой растянулась на несколько лет[647]. Королева выведена там в образе Галатеи, нимфы, царствующей в Изуре, который отделяет счастливые рощи пастушков и пастушек от Марсийи, воплощающего двор с его интригами. Ее любят Линдамор и Птолемас, но она влюбляется в героя Селадона, которого спасла из вод Линьона, куда он в отчаянии погрузился, однако для него она — искушение. После многочисленных интриг она наконец выходит за прекрасного Линдамора…

Галатея была всего лишь одним из очень многочисленных персонажей этого нескончаемого романа, чрезвычайно символического, написанного в неоплатоническом духе и предлагающего читателям долгие рассуждения на темы любовной страсти, человеческого предназначения, нравов, политики и преимуществ удаления от света в беспокойную эпоху. Тем не менее влияние, оказанное на роман королевой, было сравнительно сильным, ведь действие происходит невдалеке от тех мест, где Маргарита провела столько лет и где она делилась размышлениями о Фортуне, намного больше, конечно, вдохновляясь собственной судьбой, чем судьбой автора. Кстати, о том, что Галатея — это Маргарита, были в курсе современники королевы далеко за пределами ее парижского двора. Все знали о ее оверньском изгнании, все узнавали ее в знатной даме, влюбленной в красоту, которая была сама себе хозяйка и царствовала над своим двором. В различных парижских кругах, как и в Лувре, не было никого, кто не слышал бы о двадцатилетней дружбе, связывавшей королеву с автором романа, и поговаривали, что в образе Линдамора мог изобразить себя сам Оноре д'Юрфе.

Еще несколько лет, последних в жизни Маргариты, резко отличались от предшествующего периода, и для них было характерно некое единодушие в отношении к ней. Скандальные слухи прекратились, уступив место разговорам лишь о ее благодеяниях, ее дружбе с дофином и блеске ее приемов, словно бы строительство ее особняка стало в глазах сограждан ее последним безумством. В столице привыкли к ее присутствию и не раз имели возможность наблюдать, как она способствует стабильности режима, когда возобновились волнения и когда принцы крови вступили в новую стадию борьбы с Короной[648]. «Французский Меркурий» упоминал королеву лишь с тем, чтобы отметить ее роль в расследовании убийства Генриха IV, достопамятный бал, который она устроила в 1612 г. для герцога де Пастраны, и ее действия в 1614 г. ради возвращения принца Неверского в королевский лагерь. Эта хроника ни разу не отозвалась о Маргарите неуважительно.

Ее протеже продолжали посвящать ей произведения и славить ее в небольших сочинениях, написанных по частным поводам. Александр Бутеру и Марк де Майе воспевали красоту садов Исси, Виталь д'Одигье оплакивал смерть Бажомона, Жак де Шан Репюс создавал вариации на тему имени своей покровительницы, Фассарди описал один из ее сказочных приемов… Наконец, в последние месяцы 1614 г. увидела свет книга иезуита отца Лорио «Цветы моральных секретов», включавшая, помимо ее «Ученого и тонкого рассуждения», особо хвалебное упоминание ее культуры и жизненных привычек.

Смерть великой патронессы французской словесности, случившаяся в начале 1615 г., вызвала последний всплеск таких сочинений, приуроченных к конкретному событию и написанных как авторами, указавшими свое имя, так и анонимами. На следующий же день Жан д'Алари прославил в ней «мать Здравых Умов», выразив мнение, что она не всегда была столь достойной почтения: «Как цветок вечерницы лучше пахнет вечером, чем утром, так и божественная Маргарита издала более сильный аромат своей добродетели на закате дней, чем на рассвете жизни»[649]. Дю Пешье подчеркнул в ней чрезвычайную щедрость, добавил, что «покойная королева неизменно любила науки», и заявил, что она была «самой чистосердечной из всех за бесчисленное множество лет»[650].

Матьё де Морг, который был ее «неизменным советником и проповедником», произнес надгробную речь над той, что была «покровительницей благих знаний и священным прибежищем благих умов»[651]. Четыре грани его «Королевской пирамиды» представляли четыре основных добродетели Маргариты: «благочестие, щедрость, человечность, любовь к словесности». «Эта государыня, — писал он, — показала […], что бывают женщины и королевы, […] намного превосходящие мужчин и королей». Конечно, «некоторые сочтут, что ее положению и полу не очень приличествуют занятия наукой; но она не могла бы лучше использовать досуг, какой предоставили ей смуты в сем королевстве, когда она жила вдалеке от придворной молвы, чем просвещая свой острый ум, и она была не первой из представительниц своего пола, отличившихся и науках, хотя и первой из тех, кто занимал такое положение». После ее смерти, — заключал он, — «красота ее лица вполне свидетельствовала о том, что кончина ее была мирной».

Итак, особа, умершая в марте 1615 г., уже вошла в легенду. Героиню пьес и романов, исторический персонаж, мишень памфлетистов, королеву возносили до небес одни и чернили другие; ее необычная судьба, полная таких контрастов, отмеченная такими страстями эпохи, почти никого не оставляла равнодушным. Знали о ней еще мало, по то, что было известно, поражало воображение. Последняя из Валуа, она родилась в благословенные времена, когда еще не начались религиозные войны, при великом французском дворе, и пережила тех, кто преследовал ее своей ненавистью, тогда как они скончались в атмосфере грозы и насилия. В юности ею восторгались за образованность и красоту, а ее свадьба оказалась запятнана величайшим кровопролитием века. На десять лет она втянулась в ссору между королем и его братом и заплатила за духовную независимость двадцатилетним изгнанием. Став королевой Франции, она согласилась стушеваться перед другой женщиной. И когда казалось, что для нее все кончено, она в конечном счете превзошла свою соперницу, вернувшись в Париж и даже в королевскую семью, заняв место, которое всегда должно было бы принадлежать ей.

Таким образом, в первые годы XVII в. уже имелись в зародыше все составные части легенды о той, кого однажды назовут королевой Марго. Они существовали, конечно, в воображении народа, слишком подверженного влиянию противоречивых слухов, чтобы он не принимал на веру самые неправдоподобные россказни; конечно, в исторических трудах, которые вызывали возражения, но оставили свой след; в одном романе, который надолго сохранит идеализированную память о ней, а также в одном памфлете, который еще воспринимали как таковой, но к которому в свое время начнут обращаться в надежде ощутить хмельной аромат исчезнувшей эпохи.

Однако бесспорно одно. Ко времени, когда Маргарита скончалась, уважительное мнение о ней значительно преобладало. «История» де Ту попала в Индекс запрещенных книг, «Сатирический развод» распространялся под полой, редкие нелестные замечания по адресу королевы остались в 1606–1609 гг. С тех пор образ бывшей жертвы, на какое-то время поблекший из-за неясностей и упреков в связи со строительством отеля Августинцев, приобрел четкие черты в общественном мнении, уже видевшем в последней из Валуа просто пожилую даму, ученую и щедрую, которая, возможно, не всегда шла праведным путем, но искупила это в зрелом возрасте редкостными достоинствами сердца и ума. Смерть короля, приход регентши к власти в королевстве, возобновление интриг принцев не могли не отодвинуть ее на второй план. Даже если ее последние вмешательства в политику были заметны, о ней больше не спорили, а ее позиция в феминистских дебатах надолго обеспечила ей видное место в длинном списке «знаменитых женщин».

Период, включающий царствование Людовика XIII, несовершеннолетие Людовика XIV, а потом первые пятнадцать лет его личного правления, несомненно, был самым славным для посмертной репутации королевы Маргариты. Очень скоро были опубликованы ее «Мемуары», и ее личность вызывала все больше толков и споров, далеко не все из которых порождались просто интересом к истории. Дело в том, что женщина, произведение которое теперь читали, выглядела — в противоположность многим ее современникам — современницей своих читателей. Ее бравада, превратности ее судьбы, несчастья, которые заставила ее испытать Фортуна, как и ее «доклассический» язык — все это делало ее персонажем века барокко, а потом первого периода царствования Короля-Солнца. Феминистки, либертены, фрондеры, прециозницы в разной степени и в разные моменты века узнавали какие-то свои взгляды и свои вкусы в рассказах этой женщины, которая защищала свой пол, возводила любовь на пьедестал, не считалась с королевской властью в течение всей молодости и дала Франции первые великие аристократические мемуары.

Однако по истечении первой трети века память о Маргарите начали очень сильно искажать, и делала это историография, находившаяся на содержании у власти, ставя перед собой задачу дискредитировать участие женщин в политической игре — по соображениям, которым королева была явно чужда. После того как образ Маргариты был постепенно лишен общественной составляющей и сведен к одним ее галантным наклонностям, он стал доступен для беллетристической деформации, которая и произошла с ним в 1640-е гг.

Время «сильных женщин»

О посмертной репутации Маргариты в течение двадцати лет после ее смерти прежде всего говорит тот факт, что издатели поспешно принялись помещать ее имя в заглавия книг, которые представляли публике, предлагая сочинения ее бывших протеже. Так, они с удовольствием напоминали, что Жан Герен был «председателем суда, учрежденного на кухне Королевы Маргариты», Жан Клаверже — ее «советником и докладчиком прошений», Эли Питар — ее «советником и духовником», и т. д.[652] Другие авторы, которые не могли похвастаться столь престижным послужным списком, считали нужным упомянуть, что их произведения были прочитаны в присутствии королевы[653]… Все эти напоминания служили гарантией для читателей, для которых имя Маргариты по-прежнему было синонимом культуры и хорошего вкуса.

Память о ней проявилась и в идеологическом споре, который уже два века вели сторонники и противники женского пола и который вспыхнул с новой силой в 1618 г. после публикации «Азбуки зловредности женщин, посвященной самой злой в мире», написанной неким Жаком Оливье (Алексисом Труссе). Это женоненавистнический памфлет, автор которого нападал на всех женщин разом, но определенно метил прежде всего в Леонору Галигаи, наперсницу Марии Медичи, недавно сожженную как ведьму[654]. Среди многочисленных реакций на этот памфлет[655] было и появление феминистского манифеста «Превосходство женщин, с их ответом автору Азбуки», где вслед за самим текстом было перепечатано «Ученое и тонкое рассуждение» Маргариты[656]. «Ответ» занимает семь страниц. Он приводит список женщин, сохранившихся в людской памяти как знаменитые, в который входят еще две Маргариты и который завершается именем «великой Королевы Маргариты, внучатой племянницы первой, племянницы второй и наследницы ума обеих»… Далее в доказательство только что сказанного прилагается «Рассуждение». После него вставлено несколько фраз, в том числе такое заявление: «Вы осудили бы нас, друзья читатели, если бы мы пожелали говорить дальше, поскольку доводы этой великой королевы столь же достойны восхищения, сколь и похвал, и поскольку они более чем убедительны для того, чтобы побудить вас навсегда признать, какое уважение и почести каждый должен оказывать нашему полу, а равно чтобы внушить ненависть к писателям — любителям лжи и врагам истины. Тем не менее последние нас не смущают, ибо нам хорошо известно, что невежество не может породить ничего, кроме несправедливости»[657].

Дискуссия о знаменитых женщинах, неотделимая от дебатов о салическом законе, который с последнего двадцатилетия XVI в. оказался в центре Спора о женщинах, периодически возобновлялась в правление обеих регентш, Марии Медичи и Анны Австрийской[658]. Ее подпитывал подъем феминизма, проявлявшийся в активности женщин из высшей аристократии, в распространении литературных образцов, прославлявших женский героизм, и в создании откровенно феминистских сочинений, самыми показательными из которых были, конечно, сочинения Мари де Турне. Во многих из этих текстов (добрая часть которых вышла из либеральных церковных кругов[659]) упоминается Маргарита — во всяком случае, до 1630 г., начиная с которого развернулось наступление на женщин — государственных деятельниц вообще и на эту королеву в частности. Если до этого года кармелит отец Луи Жакоб включил королеву в свою «Библиотеку женщин, прославленных своими сочинениями» за достоинства ее «Ученого и тонкого рассуждения», то в 1645 г. отец Лемуан в своей «Галерее сильных женщин» благоразумно умолчит о Маргарите и Марии Медичи. Однако некоторые авторы, вопреки всем ветрам и течениям, по-прежнему будут исповедовать культ знатных дам. Так, сьёр де Терзан в 1646 г. В «Триумфе дам» заявит, что королева «заслуживает бессмертной славы не только за ученые сочинения, но и за величайшую любовь, какую всегда испытывала к Словесности и к ученым. И могу сказать к ее чести, что, пока она была жива, ее всякий раз приглашали на Совет, когда требовалось обсудить какое-то очень важное государственное дело. И я видел, что это происходило часто, даже в регентство августейшей Марии Медичи […]. Я могу говорить об этом со знанием дела, потому что тогда имел честь принадлежать ко двору этой ученой королевы».

В условиях этого подъема феминизма, в частности феминизма христианского, и вышли в 1630 г. «Похвальные слова знаменитым королевам, принцессам, дамам и девицам и их жизнеописания» отца Илариона де Коста, который одну из статей посвятил королеве. Относительно ее даты рождения автор ошибся на год, полагая, что она родилась в 1552 г. В рассказе о ее дальнейшей жизни до 1582 г. он откровенно опирался на ее «Мемуары», изданные двумя годами раньше, много раз их цитируя и иногда даже переписывая целые куски — причем порой их искажая из-за ошибочного прочтения. Рассказ о 1582–1605 гг. — более путаный и содержит ошибки[660]. В этом тексте королева открыто переходит к лагерь Гиза, что объясняется любовью: «Она доверила спасти себя тому, кому когда-то отдала сердце, и благодаря его поддержке оказалась в безопасности». Это он якобы создал возможность для ее бегства в Карла, а потом позволил ей обосноваться в Юссоне, где помог Маргарите «оттеснить» Канийака; маркиз якобы на самом деле оказался несговорчивым, даром что немедленно, с первого взгляда влюбился в «ее руки из слоновой кости» — описание, похоже, заимствованное у Брантома, сочинения которого, все еще неизданные, тем не менее были известны ученым[661]. Одна из редких напыщенных фраз в тексте приходится как раз на этот «пробел» в биографии: Маргарита сделала из Юссона, — пишет Кост, — «Фавор для своего благочестия, Ливан для своего уединения, Олимп для своих занятий, Парнас для своих муз и Кавказ для своей скорби»… Текст вновь становится конкретней, когда речь заходит о возвращении Маргариты в Париж, и перекликается со свидетельствами очевидцев начала века, — это показывает, что память о королеве с тех пор сохранялась неизменной: «Там вельможи почитали ее, здравомыслящие люди восторгались ею, все ей служили и следовали за ней. Ее королевские добродетели восхищали умы, а ее щедрость была магнитом, привлекавшим и пленявшим сердца. […] Порядок и великолепие всегда украшали ее двор, где неизменно привечали муз». На этот раз рассказ, похоже, исходит из свидетельства Лорио, на которого, впрочем, автор ссылается. Наконец, упомянуто, что «эта государыня была матерью и покровительницей не только докторов и ученых, но и бедняков».

Эта первая биография королевы до крайности хвалебна, и ее проблематика — откровенно гинофильная. «Великая государыня», «смелая государыня», Маргарита представлена здесь как особа, которая «дала понять [своим врагам], что добродетель и отвага не знают половых различий». Говоря о неудачном браке королевы, Кост напоминает, насколько важен для церкви добровольный выбор со стороны самих супругов, тем самым поддерживая феминистские требования своего времени: «Для короля Карла IX и королевы ее матери важней было осуществление своих замыслов, чем ее собственное удовлетворение; […] но ее воля осталась свободной, чтобы противиться им и подтвердить ту истину, что вынужденные браки редко бывают счастливыми». Кроме того, он упоминает о существовании «Ученого и тонкого рассуждения», сочинения, «где она попыталась доказать, что женщина совершеннее мужчины». Политический вывод, который автор внушает здесь читателям, однозначен. Во вступлении сказано, что «государыне, которая обладала благороднейшим и сильнейшим духом и была самой ученой из всех дам своего века, следует вознести здесь хвалу — за то, что облегчила задачу успокоения Франции, что дала королям Генриху IV и Людовику XIII все, что могла им дать, и за то, что весьма любила и почитала этих особ». То же мнение повторяется, когда речь заходит о разводе: «Сознавая, что плохо пригодна к деторождению, она показала себя не только принцессой французского королевского дома, но и матерью народа, любящей мир, покой и благо сего королевства, когда отреклась от всех личных привязанностей ради удобства Франции, о которой она всегда пеклась больше, чем о себе самой».

Очевидцы и историки до 1630 г.

Если в политических дебатах по женскому вопросу, оживлявших первую треть века, не забывали о Маргарите, то и в разных исторических сочинениях ее упоминали тоже. Ни одно из них не дает целостной биографии королевы, а для некоторых характерны предвзятое и пристрастное отношение к ней. Тем не менее эти свидетельства, которые оставлены людьми, бывавшими у нее в доме, дают сведения о королеве Наваррской «из первых рук» и дополняют образ, сохранившийся в людской памяти после ее приезда в Париж.

Первый из этих трудов — «Всемирная история» Агриппы д'Обинье, выходившая с 1616 по 1620 г. Несмотря на стремление к объективности, бывшему соратнику Генриха IV плохо удается скрыть глубокую неприязнь к королеве, и он описывает ее как «коварную женщину», «нетерпеливый дух», какую-то паразитку, действия которой были настолько же бездарными, насколько и аполитичными. Мы не раз имели повод заметить, что текст Агриппы, когда речь заходит о ней, полон нестыковок, в частности, при описании «войны влюбленных». Но не менее клеветнический характер у него носит изображение и следующего периода, в частности, пребывания королевы в Оверни, о котором он ничего не знал и которое изо всех сил постарался описать в самом жалком виде. Кстати, на его взгляд, свое несчастье королева вполне заслужила, из-за «скандальной жизни» лишившись «нежности» супруга[662]. Что касается развода, то она тщетно пыталась его оттянуть, не желая, чтобы ее оттеснила женщина, стоящая ниже ее.

Агриппа преследовал двойную цель: с одной стороны, дискредитировать женщину, которую ненавидел, с другой — оправдать даже те действия короля Наваррского и его союзников, которые наиболее спорны с исторической точки зрения. Однако, в конечном счете, несмотря на все уничижительные обороты речи и оскорбительные недомолвки, его обвинения оказываются довольно слабыми. Он считает, что Маргарита несет ответственность за перемену союзнических отношений (гибельную для гугенотов), на которую пошел ее брат Алансон в 1578 г., и что это она развязала войну весной 1580 г. Это всё. Что касается конкретных упоминаний о ее любовной жизни, они сводятся к одной фразе о Бюсси и одной о Шанваллоне, к которым можно добавить намек на Тюренна во втором издании[663]. Надо уточнить, что место, уделенное королеве в его книге, намеренно ограничено: д'Обинье всегда предпочитал выставлять в лучшем свете себя, чем долго говорить о противнице[664]. Так, на эпизод с ее оскорблением ему хватило семи строчек, тогда как две последующих страницы посвящены описанию его встречи с Генрихом III ради улаживания этого дела.

Зато другой текст, опубликованный в 1618 г., дает об этом эпизоде точные сведения, — «Речь г-на де Пибрака, обращенная к королю Генриху III»[665], где воспроизводится добрая часть содержания последних переговоров между Беллиевром и королем Наваррским и где видно, до какой степени беспомощной ставкой в жестокой политической игре была тогда Маргарита. В следующем году начали издавать мемуары современников королевы. Мемуары Мерже, секретаря герцога де Ларошфуко, не упоминают Маргариту, но приводят первое описание Варфоломеевской ночи с точки зрения человека, находившегося в Лувре, и это, когда появятся «Мемуары» королевы, позволит судить о достоверности свидетельства последней из Валуа. В 1621 г. вышло также несколько изданий «Дневника достопамятных событий, случившихся в царствование Генриха III» Пьера де Летуаля. Эти издания, как и все, какие увидят свет до конца века, были очень неполны и не содержали ни намека на Маргариту. Что касается «Мемуаров» Филиппа де Морне, представленных публике в 1624 и 1625 гг., они содержали новые важные сведения о двух ключевых моментах биографии королевы: о переговорах, связанных с оскорблением 1583 г., о которых уже накопилось много информации, и о переговорах ради аннулирования брака. Однако эта книга крайне мало говорит о самой Маргарите. Надо добавить, что, вопреки тому, что обещает заглавие, это просто набор разрозненных текстов, а не связный рассказ.

Публикация «Мемуаров»

Итак, «Мемуары» королевы, опубликованные в конце 1628 г., были первым документом, ярко осветившим биографию этой женщины, по-прежнему очень знаменитой и очень уважаемой. Издатель Оже де Молеон де Гранье, не опознав Брантома в «благородном муже, настоящем французе, принадлежащем к известной фамилии», к которому обращалась Маргарита, написал, что произведение посвящено Шарлю де Вивонну, барону де Ла Шатеньере. Он заявил в предисловии, что надо «быть удивительно тупым, чтобы не получить удовольствия при чтении их автора», но не обмолвился ни словом ни о происхождении рукописи, ни о повреждениях, которые она претерпела… Однако три лакуны в разных местах текста[666] непохожи на результат вмешательства цензуры. В самом деле, с этой точки зрения единственным отрывком, который следовало бы вымарать, было описание начала свадебной церемонии, где Маргарита сообщает, что «слова, полагающиеся в таких случаях», все-таки были произнесены, — а эта версия противоречит небылице, которая была придумана во время развода и на которой была основана легитимность Людовика XIII. Что касается недостающей части «Мемуаров», то догадаться о том, что там содержалось, не очень трудно. Рассказывая о своем пребывании во Франции, о долгих блужданиях мосле оскорбления в августе 1583 г., о возвращении в Нерак, о бегстве в Ажен, а потом в Карла, о заключении в Юссоне и, наконец, о том, как она обосновалась в оверньской крепости, Маргарита, конечно, не преминула бы изобразить себя невинной жертвой, а брата и мужа выставить не в самом выгодном свете. Несомненно, она постаралась также убедить читателей, что никаких бастардов у нее не было, и показать, что причиной, по какой ее заключили в Юссон, было не ее распутство, а желание обоих королей отделаться от нее. Что во всем этом могло смутить власти в 1628 г.? Репутация Генриха III уже никого не волновала, а о том, что первый Бурбон был небезупречен, знали все. Правда, само опровержение оскорбительных слухов, распущенных о Маргарите в 1583 г., а особенно с 1586 г., могло бы побудить кого-то усомниться в том обвинении, которое уже тридцать лет в глазах народа только и оправдывало расторжение ее брака, — в ее развратности. По если это было цензурным изъятием, произведенным по приказу Ришелье, о вмешательстве которого в публикации той эпохи хорошо известно, то трудно понять, почему он пропустил признание, упомянутое выше, — разве что его подручные сделали свою работу спустя рукава, что, впрочем, бывало не раз.

Во всяком случае, конечно, не кардинал инспирировал решение суда, вынесенное по «Мемуарам» Маргариты в начале 1629 г., о котором мы знаем только, что санкции, которые оно предусматривало — изъятие книги и запрет книготорговцам продавать ее, — очень скоро были смягчены[667]. Гранье даже должен был выглядеть в глазах Ришелье настолько невиновным, что стал одним из первых членов Французской академии, которую тот чуть позже основал. Здесь сказалось, несомненно, влияние потомков тех, кому Маргарита предъявила обвинения в «Мемуарах»: они могли оскорбиться. В первом ряду подобных людей находятся Рецы, ставшие одним из самых могущественных семейств: ведь королева назвала их предка Альбера де Гонди одним из главных виновников Варфоломеевской ночи (вспомним, что это ему, по ее словам, было поручено уговорить Карла IX). Немного дальше мы увидим, почему есть законные основания подозревать их в давлении на власть.

Как бы то ни было, несмотря на купюры и отсутствие последней части, несмотря на судебный запрет, эта книга сразу же получила величайший успех, и ее немедленно стали скрытно переиздавать: шесть тиражей приходится только на 1628 и 1629 гг., а потом переиздания происходили со средним интервалом в пять лет до самого 1660 г. Очень скоро «Мемуары» стали известны и за границами Франции — с 1630 по 1645 г. три издания увидели свет в Англии, а в 1641 г. появился итальянский перевод. Такая издательская активность, уникальная в своем роде, свидетельствует об успехе книги у образованной публики, которую привлекали как описание истории, так и простой и изящный стиль, лишенный архаичности и педантизма, который вполне соответствовал эстетическим вкусам XVII в. У нас есть немало свидетельств того, каким «современным» выглядел текст Маргариты в момент появления и какой восторг вызывал он у читателей. Фонтене-Марёй скажет в собственных «Мемуарах», что мемуары королевы «получили широкое одобрение»[668], а Поль Пеллиссон, секретарь Французской академии, составляя историю своего уже почтенного учреждения, сообщит, что эта книга была одним из четырех текстов, убедивших его в превосходстве французского языка над языком Цицерона. Он даже добавит, что, когда открыл ее в юности, то «перечитал дважды с начала до конца всего за одну ночь»[669].

Контрнаступление 1630-х гг.

В конце 1630 г. долгие месяцы интриг, направленных на оттеснение Ришелье от власти, закончились «Днем одураченных» и бегством Марии Медичи в Нидерланды. Ведь Мария Медичи и ее невестка Анна Австрийская в свое время объединились против кардинала, поскольку считали пагубным влияние, которое он оказывал на короля, с тех пор как вошел в состав правительства, и осуждали его воинственную внешнюю политику. Но поражение союза двух королев стало не просто поражением политической коалиции. Оно также — и, может быть, прежде всего — положило начало систематическим действиям по отстранению от власти всех знатных дам, чье присутствие на политической арене было невыносимо для многих и чье могущество казалось пороком, присущим властвованию старинной знати. Ришелье, мечтавший «сбить спесь с вельмож», понял, что эти дамы — слабое звено в рядах княжеской аристократии, власть которой он хотел ограничить. Поэтому он не довольствовался тем, что вынудил королеву-мать бежать, а Анну Австрийскую — стать не более чем супругой короля. Мобилизовав своих драматургов[670] и своих историографов, он предпринял идеологическое наступление с целью оспорить допустимость присутствия женщин как таковых на политической арене. Главной мишенью этих нападок станет, разумеется, Мария Медичи, противница живая и опасная; но в ходе этого наступления, которое тогда только начиналось и продолжится вплоть до триумфа абсолютной монархии, его участники метили — и попали — также во многих других женщин. Что касается Маргариты, она уже пятнадцать лет как умерла. Но ее «Мемуары» только что с блеском напомнили, какую политическую роль могут играть принцессы, и ее образ по-прежнему вдохновлял феминисток… Так что было небесполезно дискредитировать заодно и ее. Это и было поручено трем главным историографам Ришелье — Жану-Батисту Матьё, Сципиону Дюплеи и Мезере.

В 1631 г. была переиздана «История Франции» Пьера Матьё значительно переписанная его сыном Жаном-Батистом, прежде всего в местах, посвященных королеве Наваррской. Судя по всему, историограф читал отца Илариона де Коста, у которого он заимствует целые куски текста, но при этом подправляет их. Так, Маргарита сделала из Юссона «Фавор для своего благочестия, Ливан для своего уединения, Олимп для своих занятий, Парнас для своих муз, Киферон для своих романов, Кавказ для своей скорби»… Особо подчеркивая сладострастие своей героини, он делает из королевы жертву родительского деспотизма в чистом виде: она была «выдана за короля Наваррского ради блага и спокойствия сего государства, а не за герцога де Гиза, в которого, похоже, была влюблена», после чего была вынуждена жить с мужем и лишилась «милости короля своего брата, так как слишком открыто сказала, что больше не желает видеть короля Наваррского, что его общество превратилось для нее в невыносимую муку»[671]. Почти насильно отправленная матерью в Нерак, она якобы воспользовалась первой возможностью, чтобы укрыться в Ажене, а потом перебралась в Юссон, чтобы наглядней продемонстрировать желание расстаться с мужем…

Не довольствуясь тем, что объясняет политический маршрут Маргариты отвращением к мужу, Матьё кроме того, подрывает доверие к ее свидетельству — но не в открытую. Ведь в той же «Истории Франции» он публикует «Рассуждение […] о причинах и мотивах Варфоломеевской ночи», якобы написанное Генрихом III в Кракове. Этот документ — фальшивка, вероятно, изготовленная самим историком, — противоречит «Мемуарам» королевы и удивительным образом снимает с Гонди всякую ответственность за резню… Несомненно, здесь, как и в приговоре суда по поводу «Мемуаров», надо усматривать могущественную руку семьи Редев[672].

Вторым историографом Ришелье, который взялся за перо, чтобы дискредитировать королеву, был Сципион Дюплеи, ее бывший докладчик прошений, работавший с начала 1620-х гг. над «Общей историей Франции». В 1628 г. он выпустил третий том, завершившийся историей Карла IX. Упоминания о Маргарите в этой книге — вполне доброжелательные. Дюплеи сумел описать королеву такой, какой ее знал, причем пошел на то, чтобы развенчать миф о великой любви между ней и Гизом и оспорить версию насильственного брака. Как, возможно, вспомнят наши читатели, он объяснял, что желание стать королевой пересилило опасения Маргариты и что после она «отдала сердце» супругу.

В последующие годы, то есть непосредственно по указке министра, Дюплеи продолжил свое произведение, сменив тон. В отличие от Матьё, он предпочел не скрывать, что Маргарита играла политическую роль, а демонстрировать, что это приводило к пагубным последствиям. В «Истории Генриха III» он обвинил ее в том, что она подтолкнула герцога Алансонского к мятежу: «Королева Наваррская, его сестра, поощряла его сдвигать любые камни, чтобы добиться преимуществ». Кстати, она питала к нему «извращенную страсть и не смогла этого скрыть в своих "Мемуарах"». Она служила его интересам во Фландрии «и не пренебрегала при этом никакими ухищрениями». Она поехала в Гасконь по настоянию супруга и брата, но вопреки своему желанию: «При встрече обе стороны выказали большую радость и ликование, во всяком случае внешне. […] Таким образом, она, будучи ловкой и хитрой, прибегала к столь клеветническим россказням и надуманным предлогам, подстрекая мужа отомстить королю, что королева-мать попыталась удержать ее в должном повиновении Его Величеству с помощью разного рода уловок…» Эти традиционные слова о женской хитрости в чем-то сопоставимы с выдвинутыми автором обвинениями в вопросе чести. В самом деле: когда в Гаскони, — объясняет Дюплеи, — Генрих одарял любовью Дейель, Ребур и Фоссез «одну за другой, Маргарита это сносила тем более терпеливо, что муж не контролировал ее действия; хотя она жалуется в своих "Мемуарах", что эти девушки служили ей в его отношении дурную службу — она говорит это, чтобы скрыть прегрешения против законов брака, которые совершались с ее стороны, бумага не краснеет; но я бы покраснел, если бы записал на бумаге то, что слышал, когда она сама всерьез говорила об этом»[673].

Такое множество клеветнических и невероятных утверждений — особенно последнее — вызвали со стороны современников королевы резкую реакцию, которую мы рассмотрим далее. Историограф, отнюдь не сложив оружия, через два года перешел в контратаку в «Истории Генриха IV»: «Никто (насколько я слышал) не нашел странным то, что я смело сказал о безнравственности ее жизни в царствование Генриха III. […] А вот я нахожу более странным [предположение], чтобы рассудительный человек не мог рассудить об этом сам, найдя верные и нужные соображения, без того чтобы их излагал я. Похвалы ей я отложу до описания ее кончины, когда скажу нечто воистину странное и удивительное»[674]. Пока что, в последних строках книги, он наносит страшный удар по образу Маргариты: «Она, когда жила вдалеке от короля, родила двух сыновей — одного от сьёра де Шанваллона, он еще жив […]; другого, который скончался, от сьёра д'Обиака; и я был знаком с обоими». Тем самым Дюплеи подтверждает слухи, ходившие о его госпоже, всё с той же целью подтвердить правомерность развода короля с ней. Это было, — комментирует он, — «неопровержимым основанием для того, чтобы расторгнуть с ней отношения»[675]. В своей «Истории Людовика XIII» он ее описывает главным образом в день убийства Генриха IV. Она как раз отмечала в Исси свой день рождения, — сообщает он; узнав эту новость, «она внезапно направилась к реке и села в лодку, чтобы отплыть в Лувр. Она была очень удручена — не смертью короля (ибо она его не любила ни тогда, ни когда-либо), а скорей опасением, как бы регентство не попало в руки какого-нибудь из принцев Крови, с которыми она не имела никаких дел. Она вернулась вполне успокоенной и удовлетворенной тем, что регентство было возложено на королеву-мать». Для Дюплеи эта ситуация стала поводом описать союз, заключенный между обеими женщинами, как союз, основанный на общих политических интересах и взаимных услугах, но еще и на той «нежности, какая легко связывает меж собой женщин, даже когда одна из них подчиняет себе волю другой»[676]… Как лучше было изобличить союз Марии Медичи и Анны Австрийской, еще совсем свежий в людской памяти?

Однако главные слова о королеве, как и было обещано, говорятся после сообщения о ее смерти[677]. И, конечно, здесь присутствуют заявленные похвалы. Историограф упоминает «благочестие, набожность, любовь к государству, почитание литературы, щедрость, учтивость, любезность» королевы, подчеркивает ее щедрость, образованность, ум, разнообразие вкусов и хвастается, что бывал у нее дома.

Однако эти похвалы перемежаются нелестными замечаниями. «Из-за восхитительной красоты, какой одарила ее природа в девичестве, она стала желанной для всех великих государей христианского мира, и это само по себе изначально внушило ей столько тщеславия, что, когда все провозглашали ее богиней, она иногда воображала, что так оно и есть». Потом Дюплеи отказывается от версии заключения ее брака, которую сам выдвинул пять лет назад. «Она полюбила Генриха герцога де Гиза, что был убит в Блуа, и настолько с самой юности отдала всю любовь своего сердца этому принцу, обладавшему привлекательными качествами, что никогда не любила короля Наваррского […], которого сразу же возненавидела и за которого в конечном счете вышла вопреки своему желанию и вразрез с каноническими законами. […] Поскольку ее любви [мужчины] искали так же, как другие женщины искали его любви, это была очень дурная супружеская пара. Так как в своих "Мемуарах", увидевших свет, она пожелала облить всяческой грязью этого великого короля, я был вынужден вернуть ей немалую долю этой грязи, какая ей причитается сообразно ее месту в истории».

Итак, на поверхность снова вышла официальная версия — задача автора состояла в том, чтобы подтвердить основания для развода, выдвинутые церковью и королевской властью, и заново позолотить герб «великого короля», отца того, кто сидел тогда на троне. А также в том, чтобы поучать: «Я пишу здесь не панегирики государям и государыням, но истинную Историю, каковая должна отражать их добродетели и не умалчивать об их пороках, дабы их преемники, опасаясь подобного пятна на своей памяти, подражали бы их достохвальным деяниям и сторонились дурных». Однако истинная цель была другой: «Впрочем, из соображений государственной пользы важно отметить, что ее бастарды родились у нее, когда она была в разводе и вдалеке от короля, поскольку даже того монаха, который долгое время заявлял (и заявляет поныне), что он сын Королевы Маргариты, так и не наказали как самозванца»[678]. Каково признание! Таким образом, Дюплеи очернил бывшую покровительницу из чувства долга: государственные интересы требовали, чтобы ее честь была посильней замарана, потому что в этом случае легитимность Марии и ее потомства станет более бесспорной! «Впрочем, этот единственный изъян, порочащий сию великую государыню, перекрывается столькими природными совершенствами и столькими превосходными привычками, каковыми она блистала, что не может сильно помешать ее восхвалению…» Бедняга Дюплеи! Сколько раз ему не удается скрыть чувство неловкости при составлении этого чересчур долгого похвального слова, где он неуклюже чередует злословие с дифирамбами, пытаясь извиниться за каждый нанесенный удар! В этом вальсе-качании прислужник Ришелье доходит даже до того, что опровергает все свои предыдущие обвинения: «В ее любви было более искусства и видимости, чем действия», — утверждает он; и, кстати, она непременно желала, чтобы это чувство «практиковалось более в духовной сфере, чем в телесной»… Но эти противоречия ускользнут от историков, которые не станут внимательно их анализировать и помещать в контекст пропаганды министра. Напротив, они поверят в искренность Дюплеи, попав в ловушку, которую он для них расставил, когда постоянно напоминал, что был знаком с той, о ком говорит, и, следовательно, ему надо верить.

Защита Маргариты

К людям, взявшимся за перо, чтобы оспорить выводы Сципиона Дюплеи, относится прежде всего Матьё де Морг, бывший проповедник королевы и духовник Марии Медичи. В 1636 г. он объявил войну «подлейшему» историографу, «которого испорченность нашего времени избрала любимцем». По его словам, Дюплеи совершил три преступления против Истории. Первое, которому Морг посвятил большую часть своего опровержения, заключалось в клевете на Марию Медичи: кардинал «усадил за работу всех продажных писателей Французского королевства, чтобы оклеветать ту, которая когда-то дала ему в руки средства для приобретения чести». И Дюплеи раболепно повиновался, не поколебавшись задеть своей клеветой других знатных дам: «Чтобы оскорбить великую государыню, он обвиняет всех женщин». Второе преступление — безудержная лесть кардиналу, доходящая до смешного: Дюплеи без устали величает его столь гротескными титулами, как «могучий гений», «светоч государства», «величайший человек века», и множит панегирики, полные небылиц. Наконец, третье непростительное преступление — оскорбление Маргариты, хотя ей тот обязан всем: «Дюплеи в то время был бедняком, взявшимся толковать философию по-французски […]; свое поприще он начал при ней, и именно со сцены этого маленького двора он перешел на сцену большого мира, на каковой теперь проявляет самую черную и самую гнусную неблагодарность, какую когда-либо выказывал человек. Чего он только не сказал в укор этой великолепной и воистину царственной монархине, которая облегчила обретение Францией покоя!» То есть Морг пытается опровергнуть утверждения историографа: «Государыню весьма добродетельную хотят представить брошенной женой, женщину, обладавшую самым благородным, сильным и просвещенным умом, какой только их пол позволял иметь женщинам того века, — ипохондричкой»[679]. И духовник высмеивает Дюплеи за использование приема, состоящего в бесконечном повторении: «я был у нее, я ее знаю», как будто только он один был с ней знаком, как будто из-за этого надо верить ему на слово…

Второе возражение исходило от человека, имевшего неизмеримо больший авторитет, чем Матьё де Морг: это был Сюлли, в 1638 г. выпустивший первое издание своих «Мудрых королевских основ экономики государства», иначе говоря, своих мемуаров. Он тоже хорошо знал эпоху, о которой писали историографы Ришелье, и без колебаний выступил в защиту своих современников, обличая «писателей, речь которых мы услышали, и прежде всего некоего Дюплеи», которые — «настоящие наемники». Последний, — обвиняет Сюлли, — очернил «таких особ, как король Генрих III, королева Луиза его жена, монархиня, почитаемая людьми самыми мудрыми и благочестивыми, королева его мать, Месье его брат, королева Наваррская, о которой он отозвался хуже всего, хотя жил у нее на жалованье, и других достойных лиц». Он им приписал «гнусности и мерзости, и зловредные и ужасные умышления друг против друга, ни малейшего признака которых никогда не обнаруживалось, притом бесстыдную лживость подобных обвинений никто не может сознавать лучше [него]»[680]. Впрочем, Маргариту Сюлли редко упоминает в своем труде. Мы видели, что он сохранил лучшие воспоминания о годах ее молодости, в Нераке, когда королева приобщала двор короля Наваррского к правилам нетривиальной любви, но считал ее отчасти ответственной за развязывание «войны влюбленных» — по тем же причинам, что это делал и д'Обинье: оправдывая гугенотскую сторону. Зато великий казначей Франции приводит верные сведения об эпистолярных сношениях, которые имел с владелицей Юссона во время переговоров о разводе и в последующие годы — это стало для него поводом привести несколько писем королевы-изгнанницы и напомнить о ее роли в раскрытии заговора графа Оверньского и герцога Буйонского. Однако это свидетельство бывшего министра Генриха IV, опубликованное нелегально, будет целиком напечатано, став доступным для просвещенной публики, только после смерти Мазарини.

В те же годы взялся за перо, чтобы опровергнуть пропаганду власти, и другой видный политик — маршал Бассомпьер. Его «Замечания на "Жизнеописания Генриха IV и Людовика ХIII Дюплеи» содержат внимательный анализ ошибок либо глупостей Дюплеи, которые он отмечает почти все подряд и скрупулезно опровергает; но книга также показывает, какой гнев испытывал маршал, читая эту официальную историю, — он то и дело клеймит историографа за бесхарактерность, называя даже «животным» и «невеждой». Так, браня Дюплеи за высказывание о «нежданном приезде Королевы Маргариты» в Париж в 1605 г., он приходит в ярость: «Ты бессовестный лжец — ведь мало того что ее приезд был приятен [королю], но [король] несколько раз уговаривал ее, прежде чем она соизволила согласиться». И в ее приеме не было ничего скандального: «Король отправил для ее встречи в Мадрид (Мадридский замок] господина де Вандома в сопровождении господина де Монбазона и знатнейших вельмож, а когда она прибыла в Лувр, король вышел ее встречать на середину двора, а королева — к подножью главной лестницы». Бассомпьер не принимает также оправданий Дюплеи: «Каким бы негодяем ты ни был, но когда тебе поручили очернить государыню, чей хлеб ты ел, — как мог ты на это согласиться?» Наконец, он обращает внимание на противоречия в некрологических «похвалах» в последнем томе, особенно насчет пристрастия королевы к возвышенной любви: «Ты сам опровергаешь всю грязь, какую писал в предыдущих книгах, где измышляешь и прочие мерзости, внушающие ужас». И заключает на этот счет: «Ты хвалил лишь затем, чтобы хулить»[681].

Бассомпьер, который был одним из ближайших друзей Генриха IV с конца XVI в., считает нужным опровергнуть и еще одно ложное утверждение — о мнимой ненависти Маргариты к супругу, о которой историограф не уставал твердить. «Эта скотина несколько раз это повторила, а ведь и тот, и другая давали понять, что когда-то были очень влюблены друг в друга, и я слышал, как они оба говорили об этом между собой; […] он женился на нее не против ее воли, она была очень этим довольна». Что касается претензий историографа на то, чтобы своей прозой развеять мнимую ложь в «Мемуарах» королевы, то маршал отметает эти претензии одной фразой: «Какое оскорбление она могла нанести этому великому королю, который был для нее защитой, не говоря уж о том, что питал к ней привязанность — он это выказывал открыто и кичился этим!»[682] Эти уточнения, отмеченные печатью здравого смысла, не будут опубликованы при жизни маршала — их не пропустит цензура. А когда его произведение выйдет в свет, в 1665 г., шум вокруг «Истории» Дюплеи будет уже забыт — мало кто из историков ее прочтет.

Новые мемуары, новые исторические труды

Совсем другая судьба ждала «Письма» барона Бусбека, вышедшие в 1632 г. Действительно, послания бывшего посла императора Рудольфа II, несмотря на то что их предпочли издать на латыни, сразу же вызвали большой интерес. Ведь основная их часть относится к периоду, когда дипломат жил среди турок. Письма привлекали читателя как рассказы о путешествиях, где автор, проявляя определенный талант, описывал нравы, религию, культуру народа, который для последующих поколений будет олицетворять восточную экзотику. Однако в третьем томе, посвященном французским делам, два письма касаются оскорбления, нанесенного Маргарите в 1583 г. С присущей ему склонностью к ярким образам дипломат утверждал, что даже «Африка никогда не была более обильна чудесами, чем нынешняя Франция», и приводил рассказ о «сцене», случившейся «при всем дворе» с участием короля и его сестры, — сцене, которую мы уже имели повод упомянуть, усомнившись в ее публичном характере. Бусбек охарактеризовал ее как «комическое происшествие»[683]. Во втором письме он утверждал: главной причиной, почему Генрих III так поступил, было подозрение, что его сестра организовала убийство курьера герцога де Жуайёза, причем барон истолковал эту интерпретацию как проявление паранойи короля. Читатели 1632 г. и следующих лет, знакомые с этими переговорами по текстам Дюплесси-Морне, д'Обинье и Пибрака, должны были отнестись к этим утверждениям барона — любителя экзотики с некоторой осторожностью, тем более что одно из этих писем датируется концом августа (то есть было написано через месяц после события), а второе — декабрем… Тем не менее потомки с удовольствием подхватят и разовьют эту версию оскорбления.

Другому тексту предсказывали самое прекрасное будущее — это была «Апология сьёра де Пибрака», иначе говоря, длинное письмо, которое канцлер Маргариты написал ей в 1581 г., после того как она отобрала у него печати. Чем объясняется его публикация в 1635 г.? Была ли это инициатива издателей, которые сочли за благо представить публике еще один текст автора, уже прославившегося своими «Катренами»? Однако в этом послании он не слишком блеснул слогом. Было ли это реакцией его наследников, воспринявших несколько строк из «Мемуаров» королевы, где честность ее канцлера была поставлена под сомнение, как очернение его памяти? Такая реакция выглядит несколько запоздавшей. Или же появление в печати этого длинного письма было составной частью наступления, рассчитанного на то, чтобы подорвать доверие к свидетельствам Маргариты, ведь его автор желал прежде моего продемонстрировать несправедливость ее обвинений? Как бы то ми было, читателей «Апологии» будет довольно мало интересовать, кто был прав, канцлер или королева: как и президент де Ту, в стараниях канцлера оправдаться перед ней они увидят прежде всего проявление его безмерной страсти.

Что касается «Мемуаров» Шеверни, вышедших в 1636 г., то они сообщали некоторые сведения о детстве Маргариты, в частности, о периоде «большого путешествия». В дальнейшем канцлер (умерший в 1599 г.) редко упоминал королеву, но его суровое суждение о Генрихе III включало ее в число невинных жертв короля и подтверждало версию, выдвинутую в «Мемуарах» Маргариты: «Он позволил, чтобы над ним властвовали и им управляли нескромные молодые люди, которые добивались от него громадных и незаслуженных даров, что вело к ссорам и военным смутам; […] наконец, он полюбил двоих из них, чьи имена пусть назовет История [д'Эпернона и Жуайёза], и они властвовали над ним настолько долго и таким образом, что он все делал лишь с тем, чтобы угодить им, вызвав опасения у королевы его матери и отдалившись от нее, поссорившись с королевой своей женой, устроив войну и сохраняя неизменно холодные отношения с братом, заставив обратиться в бегство королеву Наваррскую его сестру, отдалив от себя или вызвав недовольство всех принцев и всех своих добрых и старых приверженцев»[684].

Эти свидетельства современников королевы, относящиеся к частностям, были вновь сметены монументальной «Историей Франции» Мезере, последнего историографа Ришелье, оставшегося на своей должности и после смерти кардинала. Упоминая свадьбу Маргариты во втором томе своего труда (1646), он вновь пересказывает ставшую уже классической версию нежеланного брака, заимствованную в основном у Матьё: «Оба супруга были связаны брачными, но отнюдь не дружескими узами: мадам Маргарита любила другого, и к заключению этих уз ее принудил король, велев выбирать между пожизненным заточением в монастыре и этой свадьбой». Но историк добавляет одну деталь, которая станет очень популярной: «Говорят даже, что, поскольку она молчала, когда надо было сказать "да" перед кардиналом, сочетавшим их браком, он [король] резко ударил ее по затылку, чтобы заставить ее изъявить согласие таким образом в отсутствие согласия словесного». Как и Дюплеи до него, Мезере особо подчеркивал «прочную связь [Алансона] и его сестры Маргариты, на груди которой тот изливал самые сокровенные мысли; и она тоже любила его больше других братьев. Судя по тому, что она рассказывает в своих "Мемуарах", поначалу такую же любовь она испытывала к Месье [Генриху]». Далее историограф следует рассказу королевы, описывая резкую перемену в Генрихе после Монконтура, и предлагает собственную версию того, чем кончилось дело: «Оскорбленная этим дурным обхождением, она отомстила ему с герцогом Алансонским и в отместку разжигала и поддерживала его недовольство при помощи множества таких планов и интриг, какие только способны измыслить неблагоразумная женщина и прихотливый ум…»[685]

В третьем томе («Царствование Генриха III», 1651) сохраняются те же тенденции — повторение и развитие прежних заявлений, к которым теперь добавляются и ошибки. В 1579 г. «ненависть, какую она уже семь-восемь лет питала к королю своему брату, обострилась вследствие не только ее изгнания от двора под благовидным предлогом, но также из-за более правдоподобного и более свежего оскорбления». Надо ли напоминать, что Маргариту «изгнали» от двора не в 1579, а в 1583 г.? Что касается «более свежего оскорбления», то историограф выдумал его на основе как слов д'Обинье о «войне влюбленных», так и слухов, ходивших при дворе: якобы Генрих III, чтобы посеять в Нераке раздор, сообщил зятю «некоторые скандальные слухи, имевшие хождение», насчет его супруги и Тюренна. «А поскольку нет ничего изобретательней и ничего мстительней оскорбленной женщины, эта государыня, весьма живо уязвленная подвохом, какой устроил ей король, постаралась ответить ему тем же, использовав все свое хитроумие, чтобы спутать карты. Ради этого, прибегая к тем же средствам, какие у нее на глазах использовала мать, она учила дам из своей свиты и своих девиц влиять на тех, кто пользовался доверием ее мужа»[686].

Осуждение участия женщин в политической игре, распространяющееся в равной мере на мать и на дочь, а также на всех дам из их окружения, не могло быть выражено ясней, так же как и акцент на пороках, традиционно приписываемых женщинам. Мезере даже вступился за Пибрака, «Апология» которого была только что переиздана и о котором он сказал, что тот был «одурманен коварными чарами этой государыни». Он следовал и рассказу д'Обинье вплоть до использования любимых выражений последнего, когда упоминал «фривольности в отношениях» Маргариты и Шанваллона или когда заключал, говоря о побеге в Карла: «В этой стране она истратила последние остатки молодости на похождения, более достойные женщины, бросившей мужа, нежели дочери Франции»[687].

Ему случалось и усомниться. Упомянув убийство эмиссара Жуайёза в 1583 г. (на сей раз автор прочел Бусбека), он сообщает, что «король сильно заподозрил Королеву Маргариту, находившуюся при дворе уже восемнадцать месяцев [на самом деле тринадцать]. Но если она была и этом виновна, то ни о мотивах, по каким она могла совершить это преступление, ни о содержании ее инструкций я выяснить ничего не смог…» Однако продолжение этой фразы показывает, насколько сильно влияли на Мезере рассказы, на которые он опирался, коль скоро этот краткий миг сомнений завершается обвинением по всей форме: «…и не скажу вам ничего иного, кроме того, что она, смертельно ненавидя брата и его фаворитов, непрерывно строила какие-нибудь козни против них». Что касается эпизода с оскорблением, то сведения о нем Мезере черпает у Дюплесси-Морне, которого цитирует, причем оскорбительные выражения у него исчезают. Потом он снова обращается к 1585 г.: «В то время, а именно к концу года, Королева Маргарита, не столько чтобы угодить матери и оказать услугу герцогу де Гизу, своему первому приверженцу, сколько чтобы досадить королю и, главное, уязвить мужа, воспользовалась папским отлучением, чтобы расстаться с ним [мужем] и захватить Ажен. […] Она бросилась в Ажен […] и повела оттуда против него войну, выказывая настолько же больше озлобления и гнева, что присуще ее полу, насколько она уступала [ему] в силе»[688]. Похоже, историк располагал для этого периода какими-то региональными документами, которых до него не использовал еще никто, потому что он с обилием деталей описывает стычки из-за Тоннена и Вильнева.

Последний текст за этот период, который мы отметим, — это второе издание «Мемуаров» Мишеля де Кастельно. Этот государственный деятель, умерший в 1594 г., записывая свои воспоминания, остановился на 1570 г., и издатели первого издания, вышедшего в 1621 г., этим удовлетворились. В 1659 г. Ле Лабурёр переиздал текст, теперь сделав к нему очень много приложений, относящихся как к периоду, которому посвящено произведение, так и к более позднему времени. Эти дополнения, извлеченные из бумаг Кастельно, как и собственные сообщения издателя, позволяют, в частности, лучше понять заговор «недовольных» 1574 г. Действительно, там можно найти подробное описание судебного процесса и текст показаний главных обвиняемых, в том числе короля Наваррского — то есть «Оправдательную записку», составленную Маргаритой, авторство которой не было опознано: Ле Лабурёр, как и его современники, не отождествил эту защитительную речь с той, которая упоминается в ее «Мемуарах», когда речь заходит об этом заговоре.

Зато эрудит посвятил несколько строк роману королевы и Бюсси. Цитируя похвалу Брантома этому дворянину, где упоминался знак милости, переданный им [Брантомом] некоему капитану от имени «самой прекрасной принцессы и дамы в мире», он комментирует это так: «Этой прекрасной принцессой была Королева Маргарита, сестра короля, которая, не скрываясь, несколько компрометирует себя похвалами, какие она расточает Бюсси в своих "Мемуарах", словно сочтя, что должна принести какую-то долю своей репутации в жертву романам человека, которого король Генрих III обрек стать жертвой его ревности из-за чрезмерного взаимопонимания между ними [Бюсси и Маргаритой]. […] Я мог бы сказать об этом гораздо больше, чем умолчу насчет этой ревности, которая была главной причиной величайших событий царствования»[689]. Ле Лабурёр очевидным образом ошибался, приписывая смерть Бюсси, убитого больше чем через год после того, как покинул королеву, ревности Генриха III к Маргарите; но он вполне определенно был знаком с «Пробуждающим французов» и «Сатирическим разводом» и, видимо, полагал, что между королевой и ее братом имел место инцест… Однако он отказался говорить об этом больше: благородный жанр, которым он занимался, — История, — еще не позволял сообщать всё о любовной жизни великих мира сего. Он осуждал и Брантома, выложившего столько нескромных сведений о современниках[690].

На сцену выходит беллетристика

Однако в других жанрах этот запрет был уже отменен. Действительно, любопытство, какое у современников Ришелье или Мазарини вызывал век последних Валуа, академическая история уже никак не могла удовлетворить. С 1630-х гг. исторические лица, получившие некоторую известность, стали персонажами откровенно беллетристической литературы, которая описывала прежде всего их любовную жизнь. Такая тенденция была связана со снятием табу на упоминания сексуального аспекта в биографиях великих мира сего, которое в первые годы XVII в. еще сохранялось. Это освобождение случилось, несомненно, из-за того, что поведение высшей аристократии, особенно Генриха IV, о «проказах» которого было известно всем, пришло в вопиющее несоответствие с официальными историческими реляциями, замалчивавшими роль страстей в тогдашней политике.

Однако по-настоящему пристрастие к «галантным анекдотам» расцвело в обществе при абсолютной монархии, когда такое несоответствие углубилось. Ведь в историографии времен Ришелье и Мазарини, откровенно пропагандистской, персонажи застыли в официально одобренных позах, что, как можно догадаться, устраивало власть. И тем самым историография проторила путь для исторического романа, описывавшего сферы, которые та оставляла в тени, прежде всего любовную сферу; она дала также возможность для появления так называемой «малой истории», претендовавшей на то, что сообщает о вещах, о которых умалчивает «большая», прежде всего о сексуальной жизни героев, — и оба этих жанра в дальнейшем будут часто пересекаться. С другой стороны, чем прочней утверждалась абсолютная монархия, тем меньше власти оставалось в руках дворян; обреченное на все более декоративную роль, дворянство в некотором роде отступало, сосредоточившись на защите своих привилегий, в частности, сексуальных, снова и снова демонстрируя склонность к политической анархии, апофеозом которой стали Фронды середины века. Эти перемены постепенно побудили, как минимум — немалую часть аристократии, открыто признать наличие двучлена «политика-секс», который существовал давно, но современникам Карла IX или Генриха III признавать это претило.

С тех пор Маргарита де Валуа, как и другие исторические деятели, стала героиней историко-литературных произведений. В то время как последние очевидцы религиозных войн умирали, ее популярности как персонажа беллетристики способствовали как упрощения, какие претерпевала ее официальная биография (брак по принуждению, жертвенность, замалчивание политической составляющей), так и по-прежнему огромный успех «Астреи», многие поклонники которой все еще знали, что прообразом Галатеи там послужила она[691]. Нападки д'Обинье или даже Дюплеи на наклонности королевы, которые они считали пагубными, после 1640 г. по-настоящему уже не дискредитировали ее образ в глазах читателей — напротив, эти черты делали его интересней, современней[692].

Первой книгой такого типа, упоминающей Маргариту, стала «Фортуна двора», которую в 1642 г. выпустил Шарль Сорель — романист, издатель и большой знаток эпохи Валуа. Он представил эту книгу как «Любопытное произведение, взятое из "Мемуаров" одного из главных советников герцога Алансонского», которые приписал сьёру де Невилю. На самом деле это произведение уже публиковалось в 1585 г. Его автором был Даммартен, и были это совсем не мемуары, а роман из истории 1570-х гг., где главным героем был Бюсси д'Амбуаз и где о Маргарите не говорилось ни слова. Ну так автор «Франсиона» весьма славился любовью к мистификациям… Но на этом Сорель не остановился: он подправил текст, добавив несколько намеков (правда, очень скромных) на связь Маргариты и Бюсси. А главное, он предпослал этому произведению «Рассуждение об этой книге и о "Мемуарах" Королевы Маргариты, к которым книга имеет отношение в некоторых местах», где привел длинные отрывки из сочинения королевы и которое закончил таким комментарием: «Она питала к нему [Бюсси] некое особое чувство»[693]. Поэтому издатель предлагал читателям Маргариты — очень многочисленным — прочесть и эту книгу как полезное дополнение к ее книге… Надо полагать, подобный прием, не слишком честный, отчасти оправдал себя, коль скоро через два года это произведение переиздали.

В том же 1644 г. Сорель издал также, в составе «Нового Сборника самых приятных сочинений того времени», небольшое либертинское сочинение, уже, вероятно, несколько лет ходившее по столице в списках, — «Плохо обставленный уголок спальни», которое он представил как «Диалог, обычно называемый Уголком спальни К. М.». Намек был тем прозрачней, что в этом скетче участвуют знатная дама, склонная к неоплатонизму, и молодой неотесанный гасконец, которого она пытается научить азам Совершенной Любви — после чего смиряется с более «вульгарным» поведением… Это сочинение, занявшее место между «Игрой вздыхателя» и «Рассуждением Врага Любви и Женщин», очевидно, было сатирой на последнюю из Валуа — она выглядит там женщиной пошлой, деспотичной, надменной и придающей мало значения своим принципам. Тем не менее этот текст имел у современников Мазарини меньший спрос, чем ожидалось, — его по-прежнему распространяли тайно, и переизданий он не претерпел. На него намекнет только Таллеман де Рео, ничего не поняв: он припишет этот диалог самой Маргарите[694].

Зато «История любовных похождений великого Алькандра» получила некоторый успех. Этот зашифрованный роман Луизы Лотарингской, принцессы де Конти (ум. в 1631 г.), опубликованный в 1651 г., то есть к концу Фронды, вероятно, датируется концом 1620-х гг., но прежде оставался неизданным. Тем не менее его издателям, похоже, показалось, что он отвечает вкусам эпохи, коль скоро «Артамен, или Великий Кир» мадмуазель де Скюдери — другой зашифрованный исторический роман — уже публиковался и имел громадную популярность. Что касается истории великого Алькандра, то есть Генриха IV, то ее действие происходит в конце XVI и начале XVII в. Королева [Маргарита] появляется здесь в связи со своим разводом. «Еще до того как король полюбил Кризанту [Габриэль д'Эстре], он долго убеждал Мелиссу [Маргариту] расторгнуть с ним отношения; это была очень знатная монархиня, дочь и сестра королей, но менее целомудренная, чем Лукреция. Поэтому они давно расстались, она его покинула и была помещена в чрезвычайно крепкий замок, оказавшись на высокой горе и в очень суровой местности, каковой [замок] еще более укрепила, как только ей представилась такая возможность. Она дала понять, что примирится с этим расставанием на определенных условиях, как будто соглашаясь на это. Но эта новая влюбленность [Алькандра] надолго задержала заключение соглашения». После смерти Кризанты «папа дал необходимое согласие, и Королева Мелисса сделала все, что зависело от нее; и дело на этом кончилось»[695]. Далее автор романа утрачивает интерес к Мелиссе, сосредоточившись на том, что было обещано в названии.

В этом портрете королевы, как видно, ничего оскорбительного нет. Упоминание о ее сексуальной свободе — мотив, обязательный для романов такого рода, — соседствует с утверждением о ее прекрасной репутации. Развод с Генрихом, представленный здесь как следствие подобной свободы, не влечет за собой ни утраты положения, ни отказа от обязанностей, положенных королеве по рангу: она противится недостойному браку, но делает «все, что зависело от нее», чтобы удовлетворить супруга, когда такая опасность миновала. Даже упоминание об оверньском изгнании укрепляет ее престиж: Маргарита описана здесь как владелица замка, сознающая, какие опасности ее окружают, и как хозяйка своей судьбы. Так что этот персонаж Луизы Лотарингской, при всей его беллетризованности, ближе к той королеве, какую знаем мы, чем образ падшей авантюристки у д'Обинье, с удовольствием принятый историками. Правда, принцесса де Конти вышла из той же среды, что и Маргарита, и прекрасно знала, что значит быть женщиной — противницей власти[696].

Новое наступление 1660-х гг.

Начало личного правления Людовика XIV в 1661 г. знаменует решительный поворот в истории утраты древней аристократией ее влияния: король упразднил старинные должности коннетабля и первого министра, снял кардиналов, принцев крови и высшую знать с важнейших мостов, окружил себя служащими буржуазного происхождения и произвел полную конфискацию политической власти. Не преувеличивая значения этого феномена — ясно, что еще не все счастливые дни дворянства остались в прошлом, — считаю нужным подчеркнуть, что это сильно ограничило для вельмож реальную свободу действий и ослабило идеологические основы их доминирования, не раз вызвав у них открытое недовольство тем, куда все идет, и важнейшую роль в формировании таких настроений играли историческая наука и память о былых противостояниях с монархией. Поднимающийся класс тоже участвовал в написании истории — это было стратегически важным направлением его идеологического наступления, позволявшим ему вновь и вновь обличать нравы дворян, чтобы более успешно парировать их притязания на политическую власть.

В 1660 г. этому прежде всего послужил вышедший из печати «Сатирический развод», который вместе с прочими текстами вошел в состав «Сборника разных сочинений, служащих для [понимания] истории Генриха III»[697]. Книга, очень хорошо демонстрирующая интерес той эпохи к истории и особое пристрастие к «малой истории», включила три переиздаваемых текста («Дневник царствования Генриха III» Летуаля, «Барона Фенеста» д'Обинье и «Любовные похождения великого Алькандра» принцессы де Конти) и один, который раньше не издавался, — «Католическую исповедь де Санси» д'Обинье. «Развод» был настоящим «ядром» этого набора текстов, поскольку содержал, формулируя в самых сильных выражениях, насколько было возможно, оба обвинения, которые выдвигал весь «Сборник»: здесь клеймили распутство высшей знати и участие женщин в политике — люди Старого порядка считали эти феномены безусловно взаимосвязанными. В самом деле, «Дневник» Летуаля (в предложенной версии которого по-прежнему не было и намека на Маргариту) давал — иногда в заинтересованном, но чаще всего в осуждающем тоне — критическое описание политических нравов королевской семьи и других знатных семейств, прежде всего Гизов, которые в течение последних семи лет существования Лиги контролировали Париж. «Процесс Никола Пулена», прилагавшийся к «Дневнику» начиная с издания 1621 г. и связанный главным образом с парижским восстанием, представляет методы управления принцев и принцесс из Лотарингского дома в еще более неодобрительном тоне: осуждаются как слабости Майенна, так и «преступная» пропаганда его сестры, герцогини де Монпансье. С другой стороны, оба памфлета, подписанных именем д'Обинье («Фенест» и «Санси»), высмеивали нравы придворных, разложившиеся благодаря легко доступным удовольствиям и ставшие извращенными в результате управления регентши Марии Медичи. Что касается изящного романа принцессы де Конти, единственного произведения, вышедшего из той среды, которую весь «Сборник» смешивал с грязью, то соседство прочих текстов бросало на него очень своеобразное освещение — первый Бурбон выглядел не только неисправимым волокитой, но еще и одним из тех монархов, которые посвящали себя удовольствиям и терпели власть женщин; а литоту, утверждавшую, что Мелисса была «менее целомудренна, чем Лукреция», ясно расшифровывал соседний текст, получивший название «Сатирический развод, или любовные похождения Королевы Маргариты». На случай, если бы читатель не уловил смысла такого соединения текстов, издатель в «разъяснении имен собственных» уточнял, что Мелисса — это Маргарита Французская, «обыкновенно называемая Королевой Маргаритой».

Это произведение имело значительный успех, судя по переизданиям: по два в 1660 и 1662 гг., по три — в 1663 и 1666 гг. И еще два — в 1693 и 1699 гг., то есть двенадцать перепечаток до конца века. И оба обвинения, содержавшиеся в нем, по мере новых публикаций становились все более тяжкими: в 1662 г. издатель вставил в конец «Сборника» знаменитое «Удивительное рассуждение о жизни и деяниях Екатерины Медичи». В 1663 г. В тексте «Развода» появились добавления, написанные откровенно хуже, которые представляли собой либо частности, либо вымыслы — например, о ребенке, якобы родившемся у Маргариты от Шанваллона (и не упоминавшемся в первой версии); в дальнейшие годы «Сборник» стал толще за счет «Писем короля Генриха IV госпожам герцогине де Бофор и маркизе де Верней», а также другой сатиры — «Апологии короля Генриха IV, адресованной тем, кто порицает его за то, что он больше жалует врагов, чем сторонников».

В следующем году после первой публикации «Развода» вышла еще одна книга, очень важная для формирования посмертной репутации Маргариты. Речь идет об «Истории короля Генриха Великого», написанной Ардуэном де Перефиксом — епископом Родезским, наставником Людовика XIV, будущим архиепископом Парижским и гонителем монахинь Пор-Рояля. Фактически это был первый камень, заложенный в основу культа первого Бурбона, — популяризаторская книга, без примечаний, в одном томе, с краткими резюме на полях, с восхищением изображавшая «нашего Анри» неподкупным и непобедимым героем, «которого очень любил народ за доброту и справедливость» и который сумел прожить, не замаравшись, среди «пороков этого двора, хотя они были ужасны»[698].

В том, что касается трактовки образа Маргариты, Перефикс образует как бы связующее звено между двумя эпохами. С одной стороны, он воспроизводит довольно положительные суждения, которые дошли до него. Конечно, она интриговала в Париже, а потом в Гаскони (это она разожгла войну в 1580 г.), но потом она «добровольно заточила себя в крепком замке Юссон в Оверни». Потом она «получила дозволение приехать в Париж, деньги, чтобы оплатить свои долги, большие пенсии, герцогство Валуа в пользование и некоторые другие земли. Она прожила еще более пятнадцати лет и выстроила Дворец […]. Она весьма любила хороших музыкантов, поскольку обладала очень тонким слухом, а также ученых и красноречивых людей, поскольку имела блестящий ум и умела поддерживать очень приятную беседу. Впрочем, она была щедрой до расточительности, пышной и великолепной». С другой стороны, историк исказил ее портрет в двух отношениях: прежде всего тем, что обошел молчанием целые эпизоды ее жизни (поездку во Фландрию, оскорбление 1583 г., захват Ажена), а также тем, что приписал ей кокетство, безответственность. Так, в 1574 г. «Королева Маргарита, которая, по правде сказать, не могла жить ни без интриг, ни без галантных похождений, всеми силами способствовала сохранению этих добрых отношений [между Гизом и королем Наваррским] и пыталась связать с ними Месье […], которого страстно любила». Это утверждение, бессмысленное с исторической точки зрения (ведь король Наваррский и Алансон тогда возглавляли партию «недовольных», а Гиз уже прочно примкнул к католической партии), должно было подкрепить тезис о все еще идиллических отношениях между королевой и ее первым любовником. Последний из ее недостатков, отмеченный историком, тоже должен был подтвердить его правоту: «Она не знала, что такое платить долги». Все это особо подчеркивает великодушие великого короля: «Генрих, познакомившись с ее нравом и поведением, предпочел бы, чтобы она лучше находилась подальше, чем близко. Тем не менее, видя, что она неисправима, он решил смириться и предоставил ей полную свободу»[699].

Таким образом, у этого автора антифеминизм не столь злобен, как у Дюплеи или Мезере, но, может быть, еще более силен. После окончания всех Фронд прошло уже десять лет, знатные дамы покинули политическую и военную сферу, занявшись более светскими и литературными делами; они уже выглядели менее опасно, менее серьезно, вели чисто паразитический образ жизни, а поэтому были не столь достойны упоминания. Поэтому из книги исчезли не только эпизоды из жизни Маргариты, но и все, где важную роль играли женщины, зато пагубное влияние последних ярко подчеркнуто. Так, во времена Лиги как будто действовали одни только мужчины, Лотарингский дом сократился до «Майенна и его людей»; Генрих стал гугенотом по вине матери; его теща всю жизнь только и делала, что «подстрекала всяческие клики и разжигала гражданские войны»; его первая жена, «вместо того чтобы быть ему утешением, создавала для него величайшее затруднение»; что касается второй, она проявила себя слишком независимой — ему пришлось употребить свою «власть и приучить жену слушаться более почтительно»[700]. Последние замечания показывают, как в конце XVII в. усилилась буржуазная идеология, в частности, в королевском окружении, и до какой степени уже стиралась память о статусе женщин, принадлежавших к высшей придворной аристократии, в том числе королев, наделенных здесь чертами законченных мещанок. Эту версию королевской власти, «приспособленную к новому времени», неизбежно должно было сопровождать очень сдержанное осуждение неумеренности королевского деда, которого прежде вовсю честили за распутство…

Эта книга получит фантастический успех: зафиксировано минимум одиннадцать изданий до конца века, в том числе десять с 1661 но 1664 г., семь — в XVIII в. и тридцать семь — в течение XIX в. Мы увидим, что она понравится не только «широкой публике», которую часто изображают склонной к упрощенным картинкам, но и видным историкам, и даже самым «просвещенным» умам века Просвещения.

В 1666 г. появился сборник воспоминаний Жозефа Жюста Скалигера «Скалигераны», напечатанный на латыни. Этот ученый протестант, уроженец Ажена и большой друг магистрата де Ту, жил до 1589 г. в Пуату, потом — в Турени, а в 1593 г. эмигрировал в Лейден. Его «Остроты, приятные встречи и разумные и ученые замечания», как их представит французское издание 1695 г., содержат некоторые сведения о Маргарите, а именно о ее бегстве в Ажен и жизни в Юссоне, о чем ученый, вероятно, знал лишь понаслышке. Там можно прочесть: «Она не ест ничего, что не попробовали бы ее фрейлины, — настолько она боится, что ее отравят»; или же: «Она очень толста, и, говорят, у нее никогда не было детей»; или еще: «Она пошла в деда, любит остроумцев и ученых людей, [она] щедра, учена и обладает многими королевскими добродетелями, в большей мере, чем король». Отмечена и ее религиозная деятельность: она «очень любит иезуитов, это она привела их в Ажен и содержит их там; теперь они в Пуатье». Однако в этих высказываниях, имеющих вид диалога двух молодых студентов, «мужского разговора», очень часто проскальзывают грубости, выдавая традиционную неприязнь клерков к женщинам, особенно к влиятельным. Так, в Ажене Маргарита «слишком любила покомандовать»; в Юссоне «ей на…ать на жителей обоих нижних городов. Она свободна; она делает, что хочет, держит людей, каких хочет, и выбирает их». Что до Екатерины, то автор сравнил ее с «перекупщицей с площади Мобер»[701]…

Такой набор не самых лестных заявлений оставил глубокий след в умах повсюду, кроме аристократической среды, которая, похоже, одна осталась к нему невосприимчивой. Так, отец Лемуан, который в 1640-е гг. выступал как апостол сильных женщин, в 1665 г. упомянул королеву в своих «Поэтических беседах и письмах». В одной из глав, названной «Утешение для Эндоксы [Евдокии]», он, желая показать, что «во все времена Красота, Добродетель и само Величие терпели обиды со стороны Клеветы и Фортуны», приводит пример Маргариты:

Хотя о королеве теперь уже снова можно было говорить свободно, Лемуан так и не сумел восстановить ее истинный образ, который несколько десятков лет уродовали клеветники. Пусть даже он видел в ней «прекрасный Цветок с древа Валуа», но описал ее прежде всего как жертву рока, слишком рано выданную замуж, лишенную трона, оставленную супругом, равно как и судьбой. Подобная интерпретация явно не совсем верна, если вспомнить, что в последние пятнадцать лет жизни Маргарита эффектно вернула себе прежнее положение, а уж последняя строка — и вовсе очевидная ложь. Может быть, отец иезуит выбрал такой угол зрения, потому что чувствовал, что в атмосфере враждебности, в которой он писал, только так и можно было воспеть память прежней покровительницы его ордена? Или он таким образом внес свой вклад в идейное течение, допускавшее уважение к знатным дамам лишь в случае, если они принижены? Несомненно, в какой-то мере верно и то и другое. Возможно, виной такого откровенного искажения стал все тот же политический оппортунизм, который не позволил автору вспомнить о Маргарите и о Марии Медичи еще в его знаменитой «Галерее сильных женщин».

Мода на аристократические мемуары

К памяти о королеве, заклейменной хулителями старого феодального строя, напротив, вырос интерес со стороны дворян, которые наслаждались историческими рассказами аристократии вообще и ее творчеством в частности. Изгнание или «отставка» после Фронды побудили многих мужчин и женщин взяться за перо, чтобы записать свои воспоминания. Эти тексты не могли увидеть свет при Мазарини, склонном, как и его предшественник, скорей субсидировать официальную историографию, чем допускать появление частных рассказов участников событий. Поэтому его смерть в 1661 г. дала возможность для выхода очень многочисленных свидетельств о периоде смут и вновь оживила интерес к мемуарам предыдущего века, публикация которых было иссякла из-за цензурных препон[703].

Это увлечение имело в то время отнюдь не чисто исторический характер. Самые просвещенные фрондеры во время восстаний постоянно помнили о Лиге, служившей образцом, как надо и одновременно как не надо вести политическую борьбу с королевской властью; главные действующие лица событий 1648–1652 гг. долго переосмысливали деятельность Гизов и вообще всех противников власти, о чем свидетельствуют размышления и споры, описанные кардиналом де Рецем. Таким образом, мода на аристократические мемуары — на воспоминания как участников недавних событий, так и их великих предшественников, — вне всякого сомнения, отвечала потребности дворянства понять, что происходило в прошлом веке, в надежде, что это объяснит нынешнюю ситуацию. Но легко увидеть, что во времена, когда Людовик XIV подверг опале Фуке, она удовлетворяла еще и желание бежать из настоящего, вновь оживить славное прошлое и с помощью этих рассказов, наполненных подвигами, погрузиться в уже легендарные эпохи, когда миром правили кровь и шпага.

Как раз в этот контекст и вписываются переиздание «Мемуаров» королевы в 1661 г., потом четыре переиздания в 1665 г. и, наконец, две перепечатки в следующем году. То есть публику вовсе не «лишили» произведения, регулярно выходившего в предыдущие десятилетия. Наоборот, оно, знакомое, живое, легко доступное, откровенно автобиографическое, служило примером для целого поколения. У Маргариты находили то желание рассказывать о пережитом, ту правдивую интонацию, с какой она повествовала о своей жизни и отстаивала свою точку зрения, не прибегая к занудным компиляциям историков, то последовательное описание событий, которые придавали им смысл и красочность, тогда как столько халтурщиков только и делали, что бесконечно кроили и перекраивали разрозненные рассказы, чтобы на живую нитку сшить официальную историю — о которой всем было известно, что она очень далека она от истины. Побежденным аристократам, несомненно, особо импонировала царственная интонация, величественная и при этом лишенная надменности, с какой королева описывала эпоху интриг, какой та выглядела внутри самой царствующей фамилии, причем ни на миг не соскальзывая в банальный анекдот. И, может быть, читатели испытывали тайное сочувствие женщине, заплатившей двадцатилетним изгнанием за духовную независимость и за критические замечания о суверене.

«Мемуары» королевы в то время были «в руках у всех», как пишет (анонимный) автор романа «Мадемуазель де Турнон», взявший сюжет из произведения Маргариты[704]. Похоже, в аристократической среде, независимо от книг, еще сохранялась память о самой королеве, судя по одному месту из «Мемуаров» Великой Мадмуазель: граф Бетюнский упрекает ее, что она не навестила его во время болезни, и напоминает, что Королева Маргарита — даром что была королевой — без колебаний снималась с места, чтобы посетить друзей или слуг, если им случалось слечь[705]. Наконец, не приходится сомневаться, что к тому времени, когда многие бывшие участницы Фронды принялись за составление автобиографий, они воспринимали первую женщину, написавшую собственные «Мемуары», как прославленную предшественницу, проторившую им путь. Кого же еще могла иметь в виду г-жа де Ла Гетт, когда около 1675 г. писала во вступлении к своему труду: «Немногим женщинам вздумалось выставить на свет события, случившиеся в их жизни. Я присоединяюсь к этим немногим»[706]? Что касается м-ль де Монпансье, то, «читая "Мемуары" королевы Маргариты, она испытала желание написать свои»[707].

Любопытство, которое вызывали «Мемуары» за Ла-Маншем, отражают не только новые переводы текста, но и эволюция названий, дававшихся этому произведению, которая показывает, в какую сторону смещался интерес читателей. Если три первых издания скромно именовались «Memorials of Margaret of Valois», то следующее претендовало на заглавие «History of Margaret of Valois» (1650), a три последних были представлены как «The Grand Cabinet Counsels Unlocked» (1656, 1658, 1662). То есть текст, поначалу заявленный как свидетельство, потом стал восприниматься как исторический, а далее — уже как откровенно политический документ.

Еще одно значительное событие того периода — появление в 1665 г. «Мемуаров» Брантома. Это, собственно, было полное собрание сочинений кавалера, в которое вошли, с одной стороны, «Сборник о мужах», с другой — «Сборник о дамах» и, наконец, некоторое количество малых произведений и переводов. Чтобы первая книга «Дам» вписалась в традицию издателя, последний озаглавил ее «Жизнеописания знаменитых дам» — это название за ней и останется. «Рассуждение» о Маргарите, столь хвалебное, находится там на третьем месте, но королева выступает также в качестве одной из главных героинь «Мемуаров» и даже выглядит эгерией гасконского дворянина: ведь он посвятил все свое творчество «самой прекрасной, благородной, великой, великодушной, великолепной и совершенной государыне мира, госпоже Маргарите Французской, единственной оставшейся [в живых] дочери и сестре наших королей Валуа». Посвящены королеве и отдельные тексты — «Сборник о мужах», первая книга «Дам», «Бахвальства испанцев», переводы Лукана… Все эти посвящения, равно как и бесчисленные отступления, разбросанные по всем его сочинениям и обращенные к той, кого он называл «чудом мира», для сеньора де Бурдея были поводом упомянуть Маргариту, ее просвещенность, ее вкусы и даже личную дружбу, которую она поддерживала с ним. «Вот книга о некоторых "Бахвальствах испанцев и встречах с испанцами", которую я давно посвятил Вам и пообещал в последний раз, когда имел честь выразить Вам почтение в Юссоне», — так изъяснялся он, представляя свое произведение; что касается посвящения переведенных им «Речей» Лукана, там содержится интересное описание жизненного уклада Маргариты в Оверни, к которому у нас уже был повод обратиться[708].

То есть весь этот набор текстов давал много новых сведений как о жизни королевы, так и о ее характере, став прямым опровержением всех не очень лестных заявлений на ее счет, которых накопилось уже много. Ведь впервые юссонское изгнание было описано как период мирного и плодотворного уединения, а главное, впервые появилось суждение о Маргарите, высказанное одним из равных ей, и набросанный им портрет совпадал с образом автора «Мемуаров», которые в то время жадно перечитывали. Свидетельство Брантома выглядело тем достоверней, что все его творческое наследие, несмотря на слабости, любители истории сразу же восприняли как кладезь сведений первостепенной важности о царствованиях Генриха II и Генриха III. До конца Старого порядка его переиздадут восемь раз.

В связи с этим следует ненадолго остановиться на второй книге «Дам» (которую издатель окрестил «Жизнеописаниями галантных дам»), столь же важной для постижения эпохи, как и первая, но написанной совсем по-другому. Действительно, Брантом, желая как засвидетельствовать, так и сдержать свои феминистские обязательства, разделил сочинение о женщинах на две разных части: в одной он называл имена, но кое о чем умалчивал («Знаменитые дамы»), во второй говорил все, но не упоминал ни одного имени («Галантные дамы»). Такое разделение позволило ему сделать во второй книге описание придворных нравов эпохи Возрождения (и не только женских), равного которому больше не найдется. Эта часть творческого наследия Брантома, содержащая особо много непристойных анекдотов и скабрезных рассуждений, неизменно приписываемых «некой знатной даме» или «благородному кавалеру», опознать которых современники молодого Людовика XIV уже не могли, конечно, нравилась им не менее остального. Не приходится сомневаться, что во времена, когда галантность вошла в моду и предрассудки прежних эпох были отброшены, сведения об интимной жизни придворных XVI в. казались очень ценными. Однако особого интереса к этому своеобразному произведению тогдашние читатели тоже не проявили: в отличие от нескольких отрывков из «Сборника о мужах», переизданных через несколько лет как отдельная книга, «Жизнеописания галантных дам» до самого XIX в. в качестве отдельного издания ни разу напечатаны не будут.

В следующем, то есть в 1666 г., вышли также «Мемуары» Тюренна, автор которых приходился Маргарите кузеном, сначала был правой рукой короля Наваррского, позже стал герцогом Буйонским… и заговорщиком. Это короткое и, вероятно, незаконченное произведение (оно обрывается на событиях 1586 г., тогда как было составлено в 1610 г., когда автору шел шестой десяток) почти не содержит никакой информации частного характера. Зато оно, написанное тяжеловесным, витиеватым стилем, в намеренно брюзгливом тоне, описывает сражения и политические интриги, в которых виконт участвовал в молодости. Однако редкие упоминания королевы Наваррской, как мы видели, имеют неприязненный характер. Тюренн путает два периода пребывания Маргариты в Гаскони (утверждая, когда говорит о ее первом приезде, что Генриху III было стыдно сознавать, что его сестра «брошена королем Наваррским») и возлагает на нее часть ответственности за «войну влюбленных». Текст переполнен также невнятными, но явно женоненавистническими намеками — например, когда бывший виконт сокрушается, что к политической жизни постоянно примешиваются любовные истории, «которые обычно вызывают при дворе неустройство, и почти не бывает таких дел, к каким бы не были причастны женщины»[709].

Итак, это произведение никак не подтверждает оскорбительных намеков из «Сатирического развода». Тем не менее в недовольных замечаниях общего характера некоторые историки усмотрят скрытое признание виконта в том, что у него был неудачный роман с королевой, а в его неприязненном тоне увидят злость мужчины, отвергнутого за бессилие, причем не обратят внимания ни на хронологические нестыковки, ни на тот факт, что озлобленность мемуариста явно проще объяснить еще свежими воспоминаниями о том, как Маргарита разоблачила заговор 1604 г.

Упомянем, наконец, последнее произведение, изданное в 1665 г., которое как будто принадлежит к жанру аристократических мемуаров, поскольку представлено как «Мемуары господина герцога Неверского». Однако написал их не герцог Неверский, а автор популярных романов Марен Леруа де Гомбервиль, почитатель Малерба, писатель, книги которого восхищали современников Людовика XIII и который был одним из первых членов Французской академии. Став янсенистом, он в 1660-е гг. обратился к истории и собрал большое количество документов второй половины XVI в., включая короткий «Дневник», который во время заседаний Генеральных штатов в Блуа в 1576–1577 гг. вел герцог Неверский.

Во всем, что Гомбервиль написал о Маргарите, он следовал женоненавистнической традиции, черпая материал, с одной стороны, из официозной историографии разных там Дюплеи и Мезере, с другой — из сочинений д'Обинье и «Сатирического развода». Чаще всего романист упоминает королеву в первой части сочинения, которая включает «Краткое жизнеописание герцога Алансонского». Он изображает ее злым гением герцога, относя зарождение ее влияния на него к их ранней юности: «Принцесса Маргарита, которая была старше принца на два года, обладала столь абсолютной властью над его духом, что один только ее взгляд или слово делали его способным на всё, чего бы от него ни пожелали». На мирных переговорах в Сансе в 1576 г., «едва увидев предмет, который был повелителем его сердца, он сложил оружие и далее добивался лишь условий, как можно более выгодных для королевы»[710]. То есть Гомбервиль сочетал двусмысленные заявления историков, писавших до него, об «извращенной страсти» Маргариты к брату с безапелляционными утверждениями автора «Развода».

Этим романист не ограничился. Он взял из памфлета и зловещие измышления о смерти любовников Маргариты и герцогини Неверской; развивая эту тему, он выдал свой источник за историческое (а значит, серьезное) сообщение того времени: «После того как Ла Моль и граф де Коконнас были обезглавлены, их головы тайно похитили. Я располагаю воспоминанием, где это сказано. Обоих дворян погубили любовь и ревность. Их любили две принцессы, страсть которых зашла настолько далеко, что после смерти любовников они забальзамировали их головы, и каждая хранила свою среди прочих свидетельств их любви». Потом он воспроизвел и обвинение ее в кровосмесительной связи с Генрихом III: весной 1576 г. — утверждает он вопреки всякому вероятию (Маргарита тогда находилась под стражей) — она и убедила его заключить мир с Алансоном: «Король, по-прежнему хранивший в глубине сердца какие-то остатки любви к этой принцессе и всегда обижавший ее лишь из ревности, не слишком возражал против примирения»[711].

Когда Гомбервилю не хватало материала, он просто-напросто списывал у королевы. Однако он считал нужным отмежеваться от женщины, сочинения которой историки уже оспаривали, утверждал, что в «Мемуарах» она заблуждается, и в подтверждение этих слов придумывал мнимые расхождения с ней. Так, согласно ему, если Алансон в 1574–1575 гг. и совершал безумства, то не по тем причинам, которые приводит Маргарита: «Эта принцесса, не самый достойный доверия историк на свете, ссоры между зятем и шурином объясняет любовью и хитростями г-жи де Сов и желает убедить [читателя], что ту поддерживал своими интригами самый влиятельный фаворит Генриха III, которого звали Ле Га»[712]. Но этих фактов, подтвержденных как раз текстами д'Обинье, Гомбервиль отрицать не может и только добавляет еще одно яблоко раздора между персонажами — пост генерального наместника королевства… Главным было оспорить рассказ королевы. Впрочем, выражение «эта принцесса, не самый достойный доверия историк на свете» неоднократно повторят…

Бурный расцвет галантных жанров

Появление все новых галантных сочинений и любовных романов в годы, последовавшие за приходом Людовика XIV к власти, показало аристократии еще один путь бегства от неприятной действительности. По мере того как сокращалось политическое пространство, все больше интереса вызывали — постигаемые более или менее глубоко в каждом конкретном случае — частные движущие причины поведения отдельных лиц, влияние на него страсти, любви, а то и просто-напросто секса. Все, кто во Франции принадлежал к светским и просвещенным людям, погружались с головой в галантность — с помощью стихов или прозы, романов, писем, поэм, буриме или альманахов[713]. В этих сочинениях, где на первый план выходили любовные отношения, действовали не только современники Людовика XIV, но и персонажи века Валуа. Именно в тот период Бурсо написал «Принца де Конде» (1670), а г-жа де Лафайет сочинила «Зайду» (1671) и «Принцессу Клевскую» (1678), были анонимно изданы «Мадемуазель де Турнон» (1678), «Герцог Алансонский»[714] (1680), а также «Герцог де Гиз и герцог Немурский» (1684), Шарлотта Роза де Комон де Ла Форс опубликовала свой «Галантный анекдот, или тайную историю Екатерины де Бурбон»… Их авторы брали из истории прошлого века, известной благодаря изданным мемуарам, те эпизоды, которые казались им пригодными для переработки в романическом духе. Некоторые из них показывают, в каком состоянии находилась память о Маргарите.

«Мадемуазель де Турнон» — это роман, основанный непосредственно на ее «Мемуарах», поскольку его автор, анонимный, открыто ссылался на них, не только заявляя, что он «обнародует Любовные переживания мадемуазель де Турнон», но и утверждая, что «не сделал ничего, кроме как описал их несколько пространней». Эта история одной из фрейлин королевы, случившаяся во время путешествия во Фландрию, которая занимает несколько страниц «Мемуаров», была действительно продолжена и обогащена новыми персонажами и перипетиями, причем за счет периода, предшествующего тому, о котором написала Маргарита. Однако в последней четверти романа пересказан ее рассказ о поездке в Спа. При королеве Наваррской в то время находились (здесь автор «подмигивает» читателям оригинала) «Фоссез и Ребур, в то время обе очень благонравные»[715]. В дальнейшем текст очень близко следует за «Мемуарами», упоминая советы друзей, адресованные королеве, приводя описание ее кортежа и носилок, описывая пышный прием в Камбрези, прибытие в Намюр, пиры дона Хуана, недомогание, случившееся с Турнон на корабле, прибытие в Льеж, визиты вельмож и, наконец, похороны девицы. Рассказ о приезде Варанбона в Льеж и о его изумлении при виде погребальной процессии почти дословно списан с прототипа. Вывод из этого произведения, расходящийся с выводом из первоначального рассказа, претендует на извлечение морального урока из этой истории: девушка «заслуживала того, чтобы найти сердце, способное быть столь же верным, каким было ее сердце, но не было времени, когда бы не существовало коварных мужчин; пусть же этот пример научит дам, что всегда следует контролировать свои чувства — как только любовь находит дорогу в сердце, разражаются страшные бури […], и если не найдется сил ее победить, это грозит великим несчастьем в будущем»[716]. Тут можно узнать заботы современников г-жи де Лафайет.

Открыто упоминает Маргариту еще один роман — «Герцог де Гиз по прозвищу Меченый», написанный неким де Бри. Более поздний (1694 г.), принадлежащий к эпохе, когда мода на галантность начала эволюционировать в направлении беллетристики более простой и по существу менее аристократичной, он был одновременно первым произведением такого рода, непосредственно посвященным Маргарите, и одним из последних, автора которых интересовало столь далекое прошлое. Последний переписал всю биографию герцога де Гиза, увидев ее под углом зрения его любви к королеве. Он уверяет, что «взаимная любовь» возникла между героями во время встречи в Байонне, когда им было всего по двенадцать-тринадцать лет. Гораздо позже, на одном балу, герцог прямо признается в любви. После этого принцесса назначает ему ряд свиданий, столь же прелестных, сколь и добропорядочных, и вся дальнейшая история молодых людей — не более чем бесконечные попытки встретиться снова. После свадьбы Маргарита несчастна, и Гиз обещает ее освободить. Ему это не удается, но они еще несколько раз видятся, в частности, во время путешествия во Фландрию. Позже она сама навещает своего возлюбленного, вырвавшись из когтей Канийака и отправившись в путь «в одежде кавалера»[717]. Наконец оба влюбленных в последний раз встречаются в Блуа накануне убийства герцога.

Заметно, что автор читал мемуары той эпохи, в частности мемуары Маргариты. Так, здесь с начала до конца присутствует Ториньи, помогая госпоже в общении с единственным возлюбленным. Так, в отсутствие герцога де Гиза «мадам, не находя при дворе ничего достойного внимания, решила посвятить досуг учению. […] [Но] первой наукой, к которой она испытала интерес, стала история. Ее учителем был аббат де Брантом»[718]. Эти беллетристические подробности перемежаются с бесчисленными нелепостями и хронологическими неувязками. Например, нежное свидание между обоими молодыми людьми, перед самой свадьбой королевы, прерывает Бюсси (с которым она на самом деле встретится лишь через три года). Вечером накануне Варфоломеевской ночи Гиз, весь в крови, оказывается в ее объятьях, и он же, вместе с Бюсси, Жуайёзом и д'Эперноном, действует в день бегства Алансона… Во Фландрии утехи молодых людей прерываются из-за Фоссез — молодая женщина рожает (на самом деле это событие случится не раньше чем через четыре года). Позже, если королева пускается в бегство, чтобы найти возлюбленного, так это потому, что в свою очередь ревнует: пошел слух, что он влюбился в… герцогиню д'Юзес — которой к тому времени было около семидесяти лет! Наконец, аженский эпизод (1585 г.) помещен после побега из Юссона (?) и совпадает по времени с парижским Днем баррикад (1588 г.).

Ясно, что история здесь — не более чем предлог. Балы, тайные встречи, ночные свидания, переписка, пылкие диалоги, затруднительные обстоятельства, сцены ревности, переодевания, украденные письма, интриги наперсников — задействован весь арсенал любовного романа, к которому добавляются скрытый эротизм и безупречная благопристойность, от какой не отступят и наши современные романы на розовой воде. Маргарита перед свадьбой, «в гостинице Пуасси», где назначила свидание герцогу, описана так: «Ее глаза были томными от любви; из ее полуоткрытых уст то и дело вылетали пламенные вздохи», но она приходит в себя… Эпизод встречи в Камбрези после разлуки тоже в высшей степени романтичен: «Они назначили свидание в Катле, в трех лье от города Камбре, где, естественно, должны были заночевать, […], но любовь, презирающая удовольствия, к которым она не причастна, рассудила иначе». Гиз приезжает под видом больного, лечившегося на водах, слабого и с лицом, закрытым платком; он селится в комнате, сообщающейся с комнатой королевы, и, когда на следующий день выходит оттуда, то выглядит явно бодрей! Правда, и королева уже не девушка[719]…

Итак, представление о сильной любви между Гизом и Маргаритой, которое уже шестьдесят пять лет создавала официальная историография, получило здесь художественное воплощение, придавшее ему больше правдоподобия и укрепившее его. Но этот роман, перетасовавший карты Истории и сделавший из двух ее по-прежнему знаменитых персонажей двух молодых героев, симпатичных, верных взаимной любви и ставших жертвами политики и браков по принуждению, свидетельствовал еще и о капитале симпатии к королеве, какой сохранился у большой части публики, предпочитавшей видеть в ней влюбленную молодую женщину, а не распутную старую даму. Этот капитал симпатии останется нерастраченным до самого начала XIX в., когда к этому персонажу, выбирая героиню, обратятся другие романисты. Но произведение знаменует и конец определенного периода. С 1680-х гг., когда возникла мода на подложные мемуары, особенно после публикации в 1713 г. «Знаменитых француженок» Робера Шалля, интерес публики обратился к менее отдаленному прошлому, и как сочинение королевы, так и ее личность перестали вдохновлять романистов — любителей галантности.

Таким образом, семьдесят лет, прошедших после смерти Маргариты, стали важным этапом в формировании ее посмертной репутации. Публикация ее «Мемуаров» оживила память об этой фигуре, еще знаменитой, и сохранила на весь период. Это произведение познакомило публику с важной страницей истории предыдущего века и со всей первой половиной биографии автора. И мемуары ее современников тоже сообщили важные сведения о тех отрезках ее жизни, которых ее книга не затронула. Автор первого биографического исследования попытался подытожить то, что уже стало известно, и создать более цельный образ, хоть еще и незавершенный. Теперь стало немного больше известно о ее детстве, юности, о политической роли во взаимодействии с Алансоном, об оскорблении, какое ей нанес Генрих III, о ее помощи Генриху IV.

Однако свидетельства, накопившиеся о Маргарите, еще не дали возможности полностью ее понять. Становясь поочередно воплощением сильной женщины, просвещенной монархини, интриганки, влюбленной, королева годами пряталась за этими разными образами, одни из которых противоречили другим, обнаруживая то здесь, то там какие-то подлинные или вероятные грани ее личности. Вокруг ее памяти в 1630-х и 1640-х гг. шла борьба, и не ради «исторической правды», как говорил Дюплеи, а ради выяснения того, уместна или вредна политическая активность женщин, — этот спор, может быть, никогда не был ни столь ожесточенным, ни столь предметным, но Маргарита отношения к нему не имела. В следующем десятилетии оппоненты примирились: возник романтический образ, как будто включивший в себя и любовную, и политическую составляющие, но он скорей отвечал чувствам аристократии, уже отстающей от времени, чем позволял постичь исчезнувший век. Впрочем, примирение оказалось недолгим, и в 1660-х гг. в результате беспрецедентного укрепления буржуазной идеологии атаки возобновились.

Однако появление моды на галантность смешало карты. Галантность, связанная с упадком дворянства, стала одним из отличительных признаков последнего, и критики дворянства ее осуждали, а те, кто мечтал войти в его состав, — имитировали. В то же время былое противостояние женоненавистников и феминисток, ведших спор о распутстве и добродетели женщин, хотя в течение века оно имело вид борьбы врагов великих мира сего и их сторонников, начало сходить на нет. Спор о женщинах затухал, знаменитых героинь французской истории больше не славили, и даже сам этот конфликт как будто уже не осознавался[720]. Впрочем, по мере того как уходило поколение фрондеров[721], отмирала вся политическая память дворянства, притом что Людовик XIV продолжал обуздывать подданных и королевство.

Упадок старинной аристократии продолжался целых сто лет, от «темного склона» царствования Людовика XIV до падения Старого порядка. Эти люди, перед которыми встал выбор: либо отказаться от прежнего образа жизни и мышления, либо закоснеть в роли царедворцев, ведя жизнь все более паразитическую, — пытались кое-как приспособиться к новым политическим и идеологическим условиям, чтобы сохранить свою власть. Женщины, которых теперь допускали ко двору почти исключительно в качестве любовниц или живых украшений, покидали публичную сцену и замыкались в салонах, где поддерживали «новые идеи»… Память о Маргарите де Валуа, связанная с этим классом, который регрессировал и уже начинал терять даже память о собственном прошлом, в сознании этих людей стиралась, о чем свидетельствует почти полное отсутствие переизданий ее книги в этот период и едва ли не полное прекращение полемики о ней самой.

Однако в новом веке не только понемногу терялась память о Маргарите и о славе высшей знати, но исчезало даже понимание, что такое была политическая деятельность дворянства до установления абсолютной монархии. В то время, когда каждый или почти каждый смотрел в будущее и пытался с помощью Разума разглядеть там пришествие Нового, историю Франции переписывали во славу прогресса человечества — то есть не оставляя в ней и следа от былого могущества женщин как воплощения «варварских» времен… Как для королевы, так и для ей подобных век Просвещения стал темным временем. Всеми забытые, знатные дамы эпохи Возрождения практически не появлялись ни в одной реконструкции прошлого, их вытеснили на задворки большой истории, и они стали едва ли не объектами археологических изысканий.

Торжество буржуазной историографии до самой смерти короля-солнца

Интерес к истории и историям как феномен в последние годы XVII в. и в первые десятилетия следующего века еще сохранялся[722]. Правда, сочинения, претендовавшие на связь с действительностью, в большинстве имели форму романов, рассказывали скорей о жизни частных лиц и всё больше обращались к недавнему прошлому. Тем не менее французские историки, интерес к трудам которых подпитывала мода на исторические романы и которые, главное, выполняли волю Людовика XIV всё прочнее внедрять в сознание нации представление о легитимности его власти, с 1680-х гг. тоже снова активизировались. Только в их книгах и можно найти упоминания о Маргарите.

В 1685 г. Мезере издал новую, сильно переработанную версию своей «Истории Франции», где большая часть мест, имевшая отношение к королеве, была переписана[723]. Похоже, историк незадолго до этого перечитал «Мемуары», которым здесь при описании 1574–1575 гг. следует очень близко. В частности, он упоминает интриги Ле Га и мадам де Сов с целью поссорить принцев, донос королю о любовной связи Бюсси и Маргариты, покушение на этого молодого человека, насмешки фаворитов над герцогом и т. д. Однако большинство изменений несет на себе печать тех сорока лет, которые прошли после первого издания. Некоторые новшества обязаны своим появлением знакомству автора с трудом Перефикса, за которым Мезере следует в некоторых местах почти дословно и из-за этого даже пишет чудовищные глупости. Так, он воспроизводит утверждение, что к 1575 г. королева якобы старалась создать союз между Гизом, королем Наваррским и Алансоном. Что касается ее отъезда в Гиень, то историк выдает такой комментарий, взятый непосредственно у предшественника: «Она, отнюдь не склонная жить при муже и считавшая, что оставить великий двор — значит покинуть Мир, сочла себя настолько оскорбленной этим, что принялась изыскивать и создавать все возможности, какие только могла, чтобы за это отомстить»[724].

Путаницу с двумя поездками в Гасконь автор далеко не исправил, а даже усугубил: в 1578 г., — пишет этот историк, — Екатерина увезла с собой дочь, так как ее приезда требовал муж, «не столько из любви, какую питал к ней, сколько чтобы не допустить скандала; король же, который ее не мог терпеть при дворе из-за козней и интриг, которые она ежедневно плела против него в пользу Месье, своего любимого брата, в довольно грубых выражениях приказал ей следовать за матерью и соединиться с супругом». Несомненно, здесь историк следовал Сюлли, который, вспомним, смешал оба периода и «Воспоминания» которого к тому времени были недавно переизданы. Другие мелкие изменения были связаны с политической и идеологической эволюцией, случившейся в течение сорока лет. Например, именной указатель к книге представляет королеву как «Маргариту де Валуа, обычно называемую Королевой Маргаритой», — то есть как в издании «Сатирического развода». Все меньшее понимание автором политической роли, какую могли в прошлом играть женщины, обнаруживается и в комментарии к путешествию во Фландрию, во время которого, — пишет Мезере, — «она хвалится» тем, что нашла союзников брату, «но некоторые полагали, что она старалась более ради герцога де Гиза, чем ради Месье», очевидно, из-за любви; это соображение, конечно, автор опять-таки взял у Перефикса. Ощущается и буржуазное влияние — например, в вымысле, что владелица Юссона якобы посылала прошения о возвращении в Париж, «особенно после того как узнала, что у королевы родилось несколько детей»[725].

Таким образом, на явный собственный антифеминизм у этого историка накладывается антифеминизм предшественника, более скрытый, и в результате он пишет портрет неисправимой паразитки: она «не преминула, чтобы заслужить эту милость [вернуться в Париж], предпринять очень активные интриги с целью раскрыть происки графа Оверньского, о которых послала королю несколько предупреждений» — как будто Маргарита чуть ли не сама сплела заговор Бирона, мадам де Вернйй и графа Оверньского, чтобы получить дозволение покинуть Юссон. Позже «она купила другой [отель] в Сен-Жерменском предместье. […] Там она весь остаток жизни держала свой маленький двор, причудливо сочетая развлечения с набожностью, любовь к литературе с тщеславием, христианское милосердие с несправедливостью». По последнему пункту Мезере снова цитирует Перефикса: «Она не знала, что такое платить долги!»[726]

Менее чем через десять лет, то есть в 1694 г., в атаку на славное прошлое пошел еще один историк — после нескольких хроник, посвященных другим французским королям, он предложил свою «Историю Генриха III». Варийас взялся за этот материал первым последе Ту, чья «История» все еще была напечатана на французском лишь частично[727]. Он принял версию убийства Ле Га, выдвинутую магистратом, просто-напросто переписав у него несколько пассажей и предварив их таким комментарием: «Невозможно догадаться о причинах, по которым Королева Маргарита испытывала к нему неприязнь, а та причина, какую она приводит в начале своих "Мемуаров", неправдоподобна. […] Более вероятно, что Королеву Маргариту настраивала Екатерина Медичи, ее мать», и что она «не могла допустить, чтобы кто-либо другой пользовался большим доверием Генриха III»[728].

Варийас порой обращался с историей очень вольно. Маргарита и Гиз, — изрек он, — были обручены друг с другом с семи лет, но Карл IX, опасавшийся усиления могущества Гизов, уготовал сестре участь приманки с целью устроить резню гугенотов; первое утверждение здесь вымышлено, второе, столь же ложное, имеет источником «Пробуждающий французов» через посредство «Сатирического развода». Не побоялся он и объяснить отъезд королевы от французского двора в 1578 г. смертью фаворита Генриха III — даром, что тот погиб тремя годами раньше: «Король, раздосадованный потерей Ле Га, заставил королеву Наваррскую уехать к мужу». Наконец, мы видим, как запросто он отметает сомнения Мезере насчет виновности Маргариты в убийстве гонца Жуайёза в 1583 г.: этот гонец, — утверждает он, — вез депешу, содержавшую «некоторые сведения, имевшие отношение к ней»[729]; вот она и велела его убить, и потому содержание его послания так и осталось неизвестным!

Тем не менее историк, храня верность идеалам XVII в., то есть осуждая поведение Генриха IV, в противоположность Перефиксу, сводит провинности королевы к минимуму. Если в 1582 г. она пожелала вернуться во Францию, то потому, что «король Наваррский […] только и думал, что о развлечениях, крутя любовь направо и налево». Главное, что Варийас принадлежит к безусловным почитателям мемуаристки: она оставалась в оверньском замке Карла «до конца гражданских войн и как раз там написала свои "Мемуары", изложенные с немалым изяществом, от которых сохранилась лишь первая часть, словно бы нарочно ради того, чтобы удвоить у любопытствующих печаль из-за утраты остального»[730].

Последний историк, который задержит здесь наше внимание, Пьер Бейль, тоже в некоторых отношениях принадлежит к XVII в., хотя обычно его представляют, и обоснованно, как новатора в историографии. Его огромный «Исторический и критический словарь», написанный на рубеже веков, выдержал несколько изданий, и каждое было объемней прежнего. В первом, датированном 1697 г., комментариев о Маргарите очень немного. Статья «Генрих IV» сообщает, что «обе женщины, на которых он поочередно женился, на последней — при жизни первой, принесли ему массу огорчений. Он это заслужил». Примечание уточняет: «В отношении Маргариты де Валуа это еще остается подтвердить, так что приводим подтверждение только касательно Марии Медичи»[731].

Зато издание 1715 г. — последнее, которое переработал сам Бейль, — содержит два важных комментария, посвященных королеве. Первый находится в статье «Наварра» и начинается достаточно сурово. Сославшись на разговор, который Маргарита имела с отцом незадолго до его смерти, историк утверждает, что поймал ее на лжи насчет возраста: она родилась в 1552 г. (как думали все со времен Коста), а Генрих II умер в 1559 г., значит, ей было шесть-семь лет, а не «четыре-пять», как пишет она в «Мемуарах»: «Очень странно, что дочь короля Франции не знала, когда родилась, смещая эту дату почти на два года!» Он осуждает такое кокетство в принцессе: по его словам, это простительно мещанке. Что касается невинности королевы к моменту свадьбы, об этом не может быть и речи, и «ее рассказ неверен», поскольку весь двор тогда был развратным. Однако в дальнейшем тексте суждения смягчаются, и тональность становится менее суровой. «Признаем, что те, кто столь порицал супружескую снисходительность этого государя [Генриха IV], должны понимать: не было мужчины, менее достойного иметь верную супругу, нежели он. […] Чтобы король, глава большой партии, выстоявший против Гизов и всего французского двора, удалялся в баню с девицей, которую обрюхатил! […] да это низость хуже буржуазной»[732]. Кстати, цитаты из «Мемуаров» Маргариты, которые очень обширны в этой статье и которые автор оспаривает очень редко, показывают, что Бейль в целом принимал ее версию событий.

Второе место, где упоминается королева, — это статья «Юссон», где вновь возникают крайне негативные суждения. «Она прожила здесь несколько лет и отнюдь не раскаивалась в былой невоздержности, но все более погружалась в пучину разврата». «Сатирический развод», который здесь цитируется почти дословно, упомянут как самый достоверный источник подобных утверждений, которые подтверждаются, — отмечает Бейль, — многими историками, такими, как д'Обинье, Дюплеи, Мезере и Варийас… Яростно нападая на панегиристов королевы, он обвиняет их в сокрытии истины и защищает Дюплеи против Бассомпьера. Он упрекает и Коста за то, что тот смешал в своей книге добродетельных женщин с прочими и не посвятил часть ее «раскаявшимся дамам»: «Никто не был бы шокирован, найдя нашу Маргариту в последней категории»[733].

Однако в этом произведении Бейль проявляет по-настоящему критический подход к изложению. Так, он старается тщательно анализировать ошибки предшественников, настаивая, что историк обязан корректно цитировать источники и никоим образом не добавлять к ним собственные домыслы. Если он защищает Дюплеи, то ради того, чтобы отстоять право историка не умалчивать ни о чем ему известном. Он долго рассуждает о разных депутациях, которые назначались, чтобы уладить дело с оскорблением королевы, и пытается распутать этот клубок противоречий. Наконец, он с полным основанием подчеркивает, что «Мемуары» противоречат общепринятым представлениям о расторжении ее брака. Но этот историк далеко не всегда строг. Ему не хватает критичности, чтобы заподозрить, что все его предшественники списывали друг у друга, а некоторые, возможно, не могли излагать свои мысли свободно. Он во многом оспаривает Брантома, но все-таки опирается на его сведения, описывая уход Канийака из Юссона — единственный эпизод в рассказе Брантома, который можно обратить против королевы. Он ставит «Сатирический развод» на одну доску с историческими трудами, а в доказательство, что Маргарита в 1572 г. не могла быть целомудренной, ссылается на роман 1681 г. — «Принц де Конде»!

Главное, что Бейль насквозь пропитан буржуазным морализмом и сравнительно новым женоненавистничеством, в чем предвосхищает философов. «Это была государыня, — предупреждает он в начале рассказа, — имевшая бесконечно больше ума и красоты, чем добродетели. Ее приверженность к католицизму […] отнюдь не прибавляла ей добронравия». Комментируя эпизод, когда король Наваррский удаляет Ториньи, историк одобряет его инициативу: «Принцессы никогда бы не могли преуспеть ни в одной галантной интриге, не будь у них в покоях наперсниц». Что касается его упреков Косту, они свидетельствуют о зарождавшемся мировоззрении, которое отождествляло религиозность и ханжество и критиковало религию с точки зрения социальной морали: «старым святошам, которые в молодости были распущенными», не следовало бы «ударяться в благочестие, когда они уже не состоянии очаровывать мужчин», — это «удручает публику»[734].

Вторая волна мемуаров

Для последних тридцати лет очень долгого царствования Людовика XIV были характерны внешние конфликты, экономический спад, ужесточение идеологии и религиозная нетерпимость. Под конец этого особо мрачного периода прекращение войны за испанское наследство в 1713 г., оживление экономики в следующем году и, главное, смерть монарха в 1715 г. вызвали повсюду чувство некоторого облегчения. Одно время дворянам хотелось верить, что страница абсолютной монархии перевернута, что возвращается счастливая эпоха, когда в королевских советах будут заседать пэры Франции и принцы крови… в этом контексте и поднялась вторая волна изданий мемуаров, еще более высокая, чем та, которая возникла после смерти Мазарини[735]. Издавали по преимуществу современников Людовика XIV, но вышли также новые издания либо переиздания многих текстов XVI в.

Наряду со многими другими книгами публика вновь получила и произведение королевы. В последних изданиях был выявлен его настоящий адресат. Действительно, в 1675 г. ученый Коломьес, сравнив текст Маргариты и «Рассуждение» Брантома, опубликовал свои выводы: «Тот, кому Королева Маргарита адресует свои "Мемуары", — это не мессир Шарль де Вивонн, барон де ла Шатеньере, как утверждает Оже де Молеон, […] а мессир Пьер де Бурдей, сеньор де Брантом, один из достойнейших людей своего времени, написавший Рассуждение о жизни Королевы Маргариты, которое входит в состав его "Знаменитых женщин"»[736].

После этого в издании 1713 г., подписанном Годефруа и перепечатанном в 1715 г., было предложено прочесть по-новому все произведение. Действительно, здесь впервые соединились некоторые детали паззла. Мало того что был верно опознан адресат, но и приведен его обширный текст: за «Мемуарами» королевы следуют два «Рассуждения» Брантома — о Маргарите и о Бюсси. Здесь же была напечатана и «Фортуна двора» в версии 1642 г. Таким образом, все в целом решительно связывало Маргариту скорей с Бюсси, чем с Гизом, который здесь вообще не упоминался, и это улучшило заведомо искаженную картину. Однако ясно, что, не ограничиваясь «Мемуарами» и свидетельством Брантома, уделив Бюсси столько же места, сколько и Маргарите, эрудит предложил читателям еще одну «романтическую пару», которая добавилась к первой, не отменив ее и дополнительно слегка усилив впечатление о сильной влюбчивости королевы. Это издание «Мемуаров» стало последним за тот период. Впервые, по истечении почти целого века, французы перестанут читать Маргариту. Время споров прошло, как, видимо, и время воспоминаний.

Однако еще три десятилетия важные сведения о ее жизни будут появляться в других публикациях. С 1719 по 1744 г. публика получит почти все наследие Летуаля, либо собранное воедино под названием «Мемуары», либо опубликованное в двух книгах: в «Дневнике царствования Генриха III», уже издававшемся, но теперь напечатанном целиком, и в «Дневнике царствования Генриха IV», еще никогда не выходившем в свет. Эти издания были дополнены разными текстами, объемными историческими примечаниями и даже приложениями, «извлеченными из рукописей того времени». Упоминания о королеве, в первой части издания довольно редкие, тем не менее бросали интересный свет на ее личность, изменяя уже так давно сложившийся образ. Здесь она горда, противится своему брату-королю и навлекает на себя его гнев, потом с ней дурно обходится супруг, и она переходит на сторону Лиги. В частности, со множеством деталей излагается эпизод с оскорблением, и его дополнительно проясняют комментарии хрониста за предыдущие месяцы. Вторая часть описывает Маргариту, которая после возвращения в Париж стала одним из первых лиц королевства, но здесь же сосредоточены замечания Летуаля, осуждающие распутство знати, и среди их объектов королева занимает видное место. Таким образом, при всей широте взглядов и снисходительности автора, при всей его величайшей интеллектуальной честности этот текст, самое ценное свидетельство о жизни парижского общества и двора в конце XVI в., укрепил позиции буржуазной историографии, которая стремилась осудить одновременно и деградирующий класс аристократов, и разврат — в то время, в первой половине XVIII в., очень заметный. Особо это акцентировал «Сатирический развод», который регулярно публиковался вместе с этим произведением, бросая донельзя циничный отсвет на снисходительные усмешки Летуаля.

В 1723 г. публикация «Произведений» Этьена Паскье, юриста и историка — современника королевы, добавила новые важные свидетельства о ней. В самом деле, Паскье, известный красноречием, образованностью, широтой взглядов и порядочностью, предложил в письме, посвященном «трем Маргаритам» века, весьма хвалебный анализ личности последней, который датировался 1610-ми гг. «Если бы я пытался убедить вас в непогрешимости этой королевы, я был бы глупцом. Ведь хотя Бог создал ее великой государыней, все-таки она сделана из того же материала, что и все мы… Следовательно, надо видеть в ней не совершенство, каковое недоступно ни мужчинам, ни женщинам, а наименьший уровень несовершенства; и полагаю, что из всех знатных дам […] она будет найдена наименее несовершенной»[737]. Дальше Паскье пересказал политические решения, принятые королевой. «Не желая быть игрушкой стихий в наших гражданских войнах, она приняла мудрое решение укрыться в доме, ставшем надежным убежищем как для ее тела, так и для духа. А потом, видя, что смуты у нас отнюдь не утихают, […] она, воистину настоящая француженка, […] посредством дарения между живыми отдала свои владения нашим королям, всем и каждому, […] — что было верным средством запереть двери перед всеми алчными». Письмо продолжается скрупулезным описанием «жизни, достойной королей», которую Маргарита избрала «как мудрая и великая государыня», ее доброты к бедным, ее ученых обедов. В заключение юрист восславил в ее лице мать «всего французского народа, людей как Шпаги, так и Пера»[738].

Через шесть лет вышла автобиография д'Обинье, или, скорей, его «Жизнь, рассказанная его детям» и опубликованная в то время под заглавием «Мемуары». Этот текст, написанный в конце жизни, отражал более личный взгляд на события, по большей части уже описанные во «Всемирной истории», но освещенные здесь по-новому. Действительно, многие обвинения этого историка, в частности, выдвинутые против Маргариты, утрачивают категоричность. Так, д'Обинье уже не говорит о виновности королевы в развязывании «войны влюбленных» и даже не упоминает ее имени в связи с этой войной. Далее, бывший шталмейстер короля Наваррского возвращается в своей книге к отношениям с повелителем, сообщая, что еще до приезда Маргариты в Нерак тот стал с ним холоден — Беарнец хотел использовать его не самым достойным образом, чтобы добиться собственных целей в отношениях с юной Тиньонвиль, а молодой человек показал себя слишком несговорчивым: «С тех пор карьера д'Обинье пошла на спад»[739]. Значит, не королева была виновата в том, что его карьера не удалась, как он утверждал раньше. Автобиография д'Обинье содержит и еще несколько эпизодов, которых в его произведении раньше не было, но которые, похоже, не имеют иного назначения, кроме как выставить его самого в выгодном свете: к ним относится «острота», которую он якобы произнес насчет бриллиантового сердечка маршальши де Рец, а также противодействие, которое он, один против всех, якобы оказал планам отравить Маргариту по ее возвращении в Нерак…

Наконец, в 1730 г. под заглавием «История матери и сына» была опубликована часть «Мемуаров» Ришелье, в то время приписанная Мезере. Министр Людовика XIII рассуждал о Маргарите довольно долго, в напыщенном стиле, достойном основателя Французской академии: «Она колебалась, к кому из них примкнуть: с одной стороны — муж, с другой — брат, Король и религия. Наконец любовь взяла верх в ее сердце; она пошла за тем, с кем была неразрывно связана», то есть за супругом, однако покинула его в трудные времена, наполненные войнами, интригами и… «поводами, которые она ему подавала» для подозрений. Политическую роль этой драматической героини автор обходит почти полным молчанием. Высокую оценку с его стороны получают только образцовая самоотверженность королевы и ее покорность общественному благу в момент, когда ее муж стал королем. «Она ни в чем не сопротивлялась желаниям мужа, […] в отличие от самых простых женщин, пылающих завистью и ненавистью к тем, кто занимает место, которое они считают своим, […] она преподнесла все свое имущество наследнику, которого Бог дал Марии Медичи и которого она сделала и своим наследником, как если бы он был ее собственным сыном, приехала ко двору, поселилась напротив Лувра и не только часто наносила визиты Королеве, но и до конца своих дней оказывала ей все почести и знаки уважения, которые та могла ожидать от самой незнатной из придворных»[740].

Конец этого пассажа, похоже, связан с личными воспоминаниями молодого Ришелье. «Истинная наследница дома Валуа, она никогда не одаривала кого-либо, не выразив сожаление, что не может дать больше, подарок никогда не был настолько большим, чтобы у нее не оставалось желания дать больше, если только это было в ее власти; если же порой казалось, что она распределяет свои щедроты не слишком разборчиво, то это потому, что она предпочитала бы одарить недостойного человека, чем забыть одарить того, кто это заслужил. Она была покровительницей литераторов, любила слушать их, приглашала к себе, в общении с ними она узнала немало, а потому ее речь была гораздо грамотней, чем у других женщин ее времени, слог же ее был более изящен»[741].

Может быть, кардинал счел нужным несколько возвысить образ женщины, которую столько раз очернял перьями своих историографов, но которой по-прежнему восхищался? Такой вопрос закономерен. Однако в этом хвалебном портрете, который отчасти обезображивает Маргариту, а отчасти превращает в святую, трудно не увидеть некую идеальную противоположность «матери сына» — вездесущей во всем этом пассаже под скромным именем «Королевы». Ришелье здесь создает в некотором роде портрет идеальной монархини: ее терзают разные побуждения, поскольку времена смутные, но в конечном счете она повинуется долгу; она могущественна, но живет на другом берегу от Лувра и на полном серьезе отказывается от интриг; она царственна, но жертвует собой ради блага государства и соглашается быть просто самой достойной из его подданных… к моменту выхода книги читатели могли и не уловить таких тонкостей — за сто лет до того понятных для всех. Зато мечта кардинала о том месте, какое должны занимать королевы, стала реальностью.

Историография, страдающая амнезией (1750–1789)

Поскольку знатные дамы покинули политическую сцену как таковую уже очень давно, память о роли, какую они играли во времена Валуа, все эти годы утрачивалась всё более, и к 1750 г., когда иллюзии Регентства развеялись и установился классический восемнадцатый век, это забвение сделалось явным. Историки второй половины века, искавшие в прошлом истоки великих философских и нравственных перемен, забрезживших в Европе, переосмысляли в то время историю Франции как историю медленного избавления от предрассудков, неуклонного прогрессивного развития людей. При этой систематической реконструкции прошлого, которое с удовольствием описывали как варварское, в нем обнаруживались отдельные светочи, предвещавшие славное настоящее, и среди них привилегированное место занимал Генрих IV. Таким образом, продолжал выстраиваться культ первого Бурбона, подпитываемый «Историей» Перефикса (пять переизданий с 1749 по 1776 г.), в ущерб королям — его предшественникам и прежде всего Екатерине, которая, в зависимости от мягкосердечия интерпретатора, выглядела либо абсолютным Злом, либо несчастной матерью, обездоленной и нерешительной. Тем не менее забыть королеву-мать было трудно, и она в исторических рассказах сохраняла свое место. Зато фигуры всех прочих женщин, сыгравших важную роль в том веке, растворялись в воздухе и, наконец, полностью исчезали из пейзажа, где вскоре уже двигались одни лишь мужские силуэты.

В «Опыте о нравах и духе народов», изданном в 1756 г., Вольтер в наиболее полном виде изложил свое представление об истории Франции, увиденной в свете Разума. Философ рассматривал интересующий нас период как век грубый, «готический», который олицетворяет Равальяк, «слепое орудие духа того времени», и в котором Генрих IV выглядит образцом терпимости. По сравнению с этим героем, которому он уже посвятил свою «Генриаду», все Валуа — чудовища извращенности, непостижимые для современного человека. Чтобы продемонстрировать это, Вольтер без колебаний возрождает старое представление, что Варфоломеевскую ночь «задумывали и готовили два года» — даром, что это представление уже давно было отвергнуто. «Трудно постичь, как такая женщина, как Екатерина Медичи, которая выросла среди удовольствий и которой гугенотская партия внушала меньше всего опасений, могла принять настолько варварское решение. Еще больше эта ужасная жестокость удивляет в двадцатилетием короле»[742].

Генрих IV, предвестник просвещенных времен, остался непонят своим веком, — отмечает Вольтер, — и при жизни его почти не ценили, судя по покушениям и упрекам как со стороны гугенотов, так и со стороны католиков. Его обижали даже в частной жизни. «Жена, не любившая его, устраивала ему неприятности дома. Даже любовница, маркиза де Верней, злоумышляла против него. Самая жестокая сатира на его характер и честность была написана принцессой де Конти, его близкой родственницей. […] Неосмотрительное, суматошное и несчастливое регентство его вдовы усугубило сожаления о потере ее мужа…» Первого Бурбона преследуют женщины — странная картина. Однако автор разъясняет ее. Первая супруга, любовница, кузина, потом вторая супруга — все они в некотором роде представляют собой парадигму непонимания, какое проявляло время. Лишь умерев, избавившись от этого обременительного ареопага, Генрих IV смог перешагнуть через века и наконец обрести почитателей, достойных его, ибо «его слава приумножается с каждым днем, любовь французов к нему стала страстью»[743].

Конечно, философ не первым вознес хвалу Генриху IV. Но он опередил предшественников, зайдя в похвалах дальше них, сняв с короля обвинение в «грехе», до тех пор неотделимом от его памяти, — в распутстве. Его обвиняли, — пишет автор, — в том, что он слишком много занимался любовью, мечтали даже оскопить (Бейль); это глупость: его многочисленные романы — лишь мелкие проступки, а мужское начало неотделимо от стремления побеждать. Так что, когда Генриха IV представляют жертвой женщин, это лишь мнимый парадокс. На самом деле женщины нужны лишь затем, чтобы мужчина мог удостовериться, что обладает силой. Впрочем, в этой истории они — не более чем тени. О Маргарите говорится лишь в нескольких строках, и называть ее имя автор избегает. В момент брака она — «сестра» Карла IX, во время войн 1585 г. — «неосторожная жена» Генриха IV, и ему «не составило большого труда помешать [ей] захватить Ажене, которое она хотела завоевать» — хотя это неправда. Что касается развода, он не упомянут. Точно так же Мария — только «вдова» короля и, кстати, настоящее бедствие, потому что все достижения царствования Генриха IV «были утрачены в первый же год регентства». А если Екатерина не упоминается среди главных организаторов Варфоломеевской ночи, то не потому, что она невиновна: просто настоящие действующие лица здесь — «Гизы» и «два итальянца, позже кардиналы, Бираг и Рец», второй из которых никогда не был кардиналом[744]…

«Дух Лиги» Луи-Пьера Анкетиля (1771) тоже очень показателен для эволюции представлений во второй половине XVIII в. Это произведение, которое, судя по его названию, посвящено восстанию 1580–1590 гг., должно было бы описать действия и жесты всего клана Гизов, противостоявшего как Генриху III, так и королю Наваррскому, и, в частности, деятельность женщин из этой фамилии, о которой упоминают все переизданные мемуары. Но женщины почти напрочь отсутствуют в этой книге. Сохранилось лишь единственное упоминание о герцогине де Монпансье, которая выглядит страшилищем: эта «неистовая женщина заражала даже этих одержимых своей ненавистью и мстительностью». Отомстить она хотела Генриху III — не за то, что он был виновен в убийстве ее братьев, а из-за «авансов, оставленных без внимания, или [как вариант?] разоблаченных галантных интриг — преступления, которого женщина никогда не прощает»[745]. Анкетиль читал Летуаля. Почти все события с участием герцогини, отмеченные хронистом, можно в искаженном виде найти в его рассказе. Но он, похоже, уже ничего не понимал — разве что, наоборот, понимал слишком хорошо. Описанные факты, в любом случае, больше не соответствуют действительности: они стали «неудобочитаемыми» и, как и для Вольтера, уже не поддаются осмыслению.

Впрочем, всерьез читать этого историка трудно. Он описывает Варфоломеевскую ночь по «Мемуарам» Маргариты, но делает Коконнаса любовником… герцогини Немурской (матери Гизов); он хвалит защиту короля Наваррского в 1574 г., но еще не знает, что «Оправдательная записка» составлена его супругой, притом что многие другие уже это знают; позже он слово в слово следует Мезере, сообщая о связи [королевы] с Тюренном и о «войне влюбленных». Наконец, он утверждает, что Маргарита, «обесчещенная, не смея возвращаться к супругу, отправилась скрывать свой позор и усугублять его в отдаленные замки, где полагала возможным свободней предаться своим наклонностям. С того периода лучшее, что историк может сделать для нее, — это больше не говорить о ней»[746]. Вот он и не говорит.

Последняя книга, которая задержит здесь наше внимание, — это «Дух Генриха IV», датированный 1777 г., новое свидетельство, что культ первого Бурбона укреплялся. В предисловии издатель сообщал, что своей книгой продолжает традицию, возникшую после публикации «Генриады» Вольтера: «С тех пор каждый год воздвигался новый памятник во славу Генриха. […] Поскольку публика благосклонно встречает все, где описывается этот великий государь, то появляются все новые произведения; пусть некто повторяет то, что уже сказал другой, этого не замечают — достаточно говорить о Генрихе, чтобы снискать одобрение». То есть подобная популярность избавляет от необходимости вдумываться. Эта книга — коллаж из отрывков из разных текстов о короле, сделанный самим издателем, который указывает свои источники в скобках. Цитируются многие авторы, в том числе Сюлли, д'Обинье, Летуаль, де Ту, Матьё, Бассомпьер, Перефикс… Особо подчеркнуты склонность короля к спорам, его любезность, его юмор. Без конца повторяется, что он любил женщин, но теперь эта черта выглядит проявлением его добродушия, а упреки, которые доминировали в исторических трудах начала века, как будто остались в далеком прошлом. Текст почти умалчивает о Маргарите, упомянув ее всего единожды: «Еще одним, может быть, не менее весомым доказательством любви к народу, какое Генрих предъявил ему, был тот факт, что он, расторгнув брак с Маргаритой де Валуа, от которой претерпел немало огорчений, заключил второй вопреки сердечной склонности»[747].

Эта книга, «популярный» и упрощенный вариант ученой истории, которую олицетворяли два ранее упомянутых произведения, показывает, что представления, распространенные среди «широкой публики», были по преимуществу теми же, которые имела интеллигенция (intelligentsia). Генрих IV стал непогрешимым героем, которого, конечно, занимали женщины, но исключительно как любовницы; что касается его первой супруги, она была виновна в том, что доставляла ему «огорчения» — без чего бы все ее благополучно забыли.

Женщины как объекты историографии

Однако были историки, как будто не разделявшие этих идей. Они, напротив, особо интересовались прежде всего женщинами, выделяя их как группу — уже не ради прославления, как когда-то делали составители списков «знаменитых женщин», а чтобы сделать их объектами исследования самих по себе. Стала ли эта новая любознательность следствием некоего «раздела сфер», при котором история Франции избавлялась от этих действующих лиц, отдавая их узким специалистам? Или это было проявлением двойной реакции, со стороны дворян и феминистов, на те социальные и идеологические перемены, какие происходили под влиянием философов? Так или иначе, авторы этих произведений часто были благосклонны к женщинам, проявляли желание их реабилитировать и порой открыто критиковали изменения, неумолимо происходившие в их веке. Тем не менее они, как правило, занимали оборонительные позиции и были далеки от понимания того, чем эти изменения чреваты.

В 1769 г. аббат Ла Порт опубликовал «Литературную историю французских женщин», вполне вписавшуюся в ряд модных книг. Это было нечто вроде «дайджеста», посвященного одной даме и имевшего вид набора писем, где кратко, простым и приятным языком излагались биографии и произведения знаменитых и ученых женщин. В «уведомлении» читателю автор заявлял, что хочет «показать, чего может достичь женщина на поприще Науки, когда умеет подняться над предрассудком, запрещающим ей развивать свой дух и совершенствовать свой разум», и ополчался «на несправедливость тех, кто требует, чтобы женщины никак не использовали свой ум». Статья, посвященная Маргарите, была написана в очень нейтральном тоне и включала довольно длинные цитаты из «Мемуаров». Мнение автора достаточно ясно видно по вступительной формулировке: она была «известна своим происхождением, красотой, умом, романами, литературными заслугами и приверженностью к католической религии»[748]. Присутствие романов в перечне достоинств, приписываемых королеве, показывает, что эта составная часть биографии отнюдь не роняла персонаж в глазах аристократической публики, на которую рассчитывали авторы, и что образ последней из Валуа по-прежнему выглядел очень положительным, сколько бы гадостей к тому времени ни наговорили по ее адресу.

Через три года академик Тома, выпустив «Опыт о характере, нравах и духе женщин в разные века», представил «историческое полотно», демонстрирующее, что «женщины могут обладать любыми достоинствами, которыми пожелали бы их наделить религия, политика или управление». Отталкиваясь от констатации, что, «какие бы страны и века ни окинуть взором, почти везде увидишь женщин, которым поклоняются и которых угнетают», автор пытается разобраться в отношениях между полами, модальностях угнетения женщин, а также во влиянии институтов и событий на человеческие поступки. Так, он отмечает в каждой эпохе сильное сходство в формах поведения мужчин и женщин, перевешивающее их различие, и показывает, что в воинственные века женщины бывали воительницами, а в утонченные времена — писательницами. В этом контексте он упоминает о постоянном стремлении женщин добиться тех же прав, того же образования и того же уважения, какими пользовались их спутники, стремления, в частности, проявившегося в Споре о женщинах XVI–XVII вв. В связи с этим упоминается «Ученое и тонкое рассуждение» Маргариты наряду со многими другими феминистскими сочинениями, которые, однако, — отмечает Тома, — мало способствуют решению вопроса, потому что «двадцать цитат не стоят одного довода»[749].

Наиболее интересно, несомненно, то рассуждение, в котором автор пытается проследить, как менялось место, занимаемое женщинами, в течение двух предыдущих веков. Действительно, при этом особенно бросается в глаза снижение их статуса: «Шестнадцатый век, когда этот вопрос [Спор о женщинах] возник и бурно обсуждался, возможно, был для женщин самой блистательной эпохой. С тех пор произведений, написанных в их честь, стало намного меньше. Эта разновидность всеобщего воодушевления, побуждающего к серьезной галантности, несколько пошла на спад». Тома связывает этот феномен с угасанием рыцарства и с тем, что общество стало гораздо более неоднородным, подчеркивая, какие негативные последствия эти перемены повлекли за собой для женщин, которые «при Людовике XIV были вынуждены чуть ли не прятаться, чтобы получить образование, и краснеть за свои познания». И упадок продолжается: «В этом веке похвал женщинам стало меньше, чем когда-либо». Эти соображения сопровождаются довольно суровыми суждениями о мужчинах-литераторах: пусть даже их сочли воплощением прогресса, но на самом деле они, на взгляд автора, сыграли довольно неприглядную роль. Это относится к Мольеру, гениальному театральному деятелю, но плохому живописцу нравов, как пишет Тома, упрекающий его за поверхностный антифеминизм и за осуждение ученых женщин в эпоху, когда последним и так было трудно удовлетворить столь законное желание [учиться]. Это же относится и к Буало, который не находил ни одну женщину достойной уважения, хотя имел дело с весьма выдающимися. Наконец, автор критикует издержки самого классического XVIII века в целом: «Под воздействием Просвещения взгляды становятся холодными»[750].

Несомненно, это одно из самых тонких исследований эволюции, какую претерпело место женщины во Франции со времен Возрождения. Однако очевидно, что даже этот проницательный ум не связывает их судьбу со статусом аристократии. «Женщины» достойны сожаления как изолированная группа, которая выглядит обреченной из-за неумолимого прогресса Разума и Умеренности. Возможно, они воплощали ностальгию по былым временам, но тогда, во второй половине XVIII в., они уже не воспринимались как часть мира, который противостоит другому миру; в их закате не видели один из видимых признаков заката целого общественного класса, в их «упадке» не усматривали предвестие другого упадка — а ведь тот был уже очень близок.

Интерес к женщинам как к группе можно обнаружить также в «Исторических и критических воспоминаниях и анекдотах о королевах и регентшах Франции» Дрё дю Радье. Это произведение включает длинную статью о Маргарите, автор вдохновляется ее книгой и при написании раздела, посвященного любовницам Генриха IV: ведь здесь наряду с королевами (хоть и после них) описаны и королевские фаворитки, образуя смесь, очень показательную для состояния умов тех, кто изучал тогда объект под названием «женщина». Автор, прочитавший многих историков, которых у нас был повод процитировать, и во многом вдохновлявшийся «Мемуарами» королевы, довольно критически отнесся к обвинениям, выдвинутым против нее, по крайней мере к тем, которые относились к периоду ее молодости. Он поставил под сомнение ее кровосмесительные связи, как и ее виновность в убийстве Ле Га. Он переосмыслил некоторые факты, уверяя, например, что союз брата и сестры после Жарнака был, несомненно, инспирирован Екатериной, как и ссора между ними через несколько лет, поскольку их дружба, возможно, начала внушать опасения королеве-матери. Он сомневается и в том, что королева плела интриги в Нераке: «Не считаю, что похождения этой монархини во время этой поездки в Гасконь надежно подтверждены»[751].

Это довольно сдержанное суждение, где женщине-политику почти не остается места, соседствует и с определенным восхищением писательницей. Так, сопоставляя утверждение Маргариты, что в 1574 г. она взялась защищать мужа, и документ, изданный Ле Лабурёром, автор находит, что, «если записка, которой пользовался король Наваррский, действительно принадлежала перу королевы его жены, это превосходный текст». Что касается «Мемуаров», они квалифицируются как «изящная и мастерски написанная апология», и в подтверждение ее блестящего стиля еще раз приводится письмо королевы королю, написанное на другой день после их развода. Тем не менее Дрё дю Радье остается в плену у предшественников и так же, как они, охотно отступает от исторической строгости. Пусть «Сатирический развод» для него — «самая кровожадная сатира на Королеву Маргариту, когда-либо опубликованная», он берет оттуда материал как из «пасквиля того времени». Он, в частности, воспроизводит легенду о головах казненных любовников, как и оскорбительную версию жизни королевы в Оверни. На него, несомненно, повлияли и другие слухи, по-прежнему ходившие: «Уверяют, что [любовное] похождение д'Юрфе [с Маргаритой] было выведено в его романе ["Астрея"] как любовь Галатеи и Линдамора»[752].

Таким образом, статья отражает как сочувствие автора к героине, так и его неспособность по-настоящему освободиться от пут суждений, высказанных до него. Пусть в начале он пишет, что Маргарита была «самой необыкновенной монархиней из всех, явившихся в XVI в.», потому что «соединила в себе одной все добродетели, все таланты и все изъяны и даже пороки принцев из рода Орлеанов-Валуа», но в завершение цитирует сочувственные стихи отца Лемуана — на его взгляд, лучшее, что когда-либо было сказано о ней. Он также проводит, делая ферматой своего исследования, параллель между королевой и Марией Стюарт; его предпочтения — безоговорочно на стороне последней, грехи которой «были искуплены самым ужасным концом», тогда как Маргарита «отдала Богу то, чего уже не желал мир»[753]. Параллель между невесткой и золовкой уже проводил Брантом, но отнюдь не такую. Для мемуариста обе женщины в равной мере были жертвами Фортуны. Историк же, явно выражавший тем самым мнение, основанное на множестве злых слов, какие были сказаны о королеве со времен «Сатирического развода», делает совсем другой вывод. Он осуждает ее не столько за то, что она жила в грехе, — в конце концов, для женщины это естественно, — сколько за то, что выжила после отравления и после ухода мужа и вернулась, дразня моралистов. Если бы Маргарите хватило хорошего вкуса умереть раньше, как это сделала королева Шотландии, ей, несомненно, простили бы прегрешения.

Через два года, в 1777 г., появилась первая большая биография Маргариты, сочиненная каноником-библиотекарем Антуаном Монже. «Удивительно, — пишет он в предисловии, — что среди стольких авторов, писавших о частной жизни государей, никто не взялся за частную жизнь королевы Маргариты де Валуа. Благодеяния, которыми она осыпала литераторов, открытое покровительство, которое она им оказывала, обширные знания, какими обладала она сама, делают такое забвение непростительным. Может быть, их остановило то, что не всё в жизни Маргариты было достойно похвалы?» То есть Монже собирался объективно изучить биографию королевы, цитируя источники и пытаясь отделить правду от лжи, правдоподобное от вымысла.

Возникший в результате портрет получился под стать заявлению автора. Оставаясь в зависимости от историков, писавших до него, Монже вместе с Бейлем удивлялся ее лжи насчет возраста, следовал д'Обинье в рассказе о смутах 1580 г., вместе с Летуалем и Дюплесси-Морне описывал эпизоде оскорблением, вместе с Мезере рассказывал об аженской авантюре и взял фразу у Дрё дю Радье (не ссылаясь на него): «Ее воистину можно считать самой необыкновенной монархиней своего века. Она соединила в себе все добродетели и все изъяны королей из ветви Орлеанов-Валуа». Однако автор этой биографии близко следовал «Мемуарам» и чаще всего признавал правоту за Маргаритой. Главное — он полагал, что следует «изгнать яд и желчь, излитые на эту монархиню, действительно повинную в некоторых заблуждениях, но очень далекую от всего, что было написано против нее под действием как отчаяния партии, оставленной своим героем, так и ярости тех, кто не получил никакой выгоды от смут, которые разожгло их честолюбие». В самом деле, этот историк один из первых приписал «Сатирический развод» д'Обинье и увидел причину резкости его памфлетов в его личной и политической озлобленности[754].

Эта критичность проявилась и во многих других случаях. «Не знаю, — восклицает, например, Монже, — откуда г-н де Варийяс взял, что Генрих II "велел ей благосклонно смотреть [на будущего герцога де Гиза], которого назначал ей в мужья"», и подозревает, что тот выдумал эту подробность. Он приводит версию убийства Ле Га, выдвинутую де Ту, но лишь затем, чтобы, опираясь на Летуаля, оспорить ее: магистрат, — объясняет он, — был слишком склонен верить «в преступления, в каких обвиняли принцев и придворных». Он отметает обвинение в кровосмесительной связи с Франсуа: причиной этих россказней могло быть воодушевление, с каким она говорила о брате. Что касается Генриха, то, конечно, она завидовала ему, но по причине неодинаковой любви, какую питала к ним Екатерина. А в 1582 г. она не хотела возвращаться ко двору, ведь она уже продала свой дом рядом с Лувром; таким образом, на возвращении настаивала Корона. Монже также выражал большое восхищение литературным творчеством королевы. Упоминая о путешествии во Фландрию, он восклицал: «Насколько пыл и интерес, которые она вкладывает в свой рассказ, отличаются от холодных гипербол большинства путешественников ее века!» Точно замечено, что сам Монтень несравним с Маргаритой. Какая жалость, — добавляет он, — что эту «особу, глубоко разбирающуюся в политике», не пригласили «на достойную ее сцену!» и тот факт, что «Мемуары» обрываются, тоже побудил его высказать хвалебное суждение — правда, под влиянием Варийаса: «Изящество, с каким они написаны, пылкость стиля при повествовании, знание человеческого сердца, о котором они свидетельствуют повсюду, и частичное описание интриг при дворе Генриха III — все это приумножает наши сожаления»[755]. Наконец, в доказательство таланта Маргариты, а также во исполнение своего долга историка Монже после биографии королевы приводит семь ее писем, в том числе три неопубликованных, и, главное, «Оправдательную записку» 1574 г.

Однако биограф не всегда неизменно выдерживал этот курс, и ему тоже случалось уступать легенде: Карл ударил героиню по голове в день свадьбы, чтобы она кивнула; в Варфоломеевскую ночь она спасла мужа; а Ла Моль, умирая, препоручил себя «милостям королевы Наваррской и дам». «Историки добавляют, что обе дамы ночью похитили их головы», — отмечает он, приравнивая «Развод» к историческим сообщениям и не пытаясь учитывать влияние этого памфлета на своих предшественников, хотя это было бы легко определить по датам публикации. Такое смешение сильно повредило и описанию всего оверньского периода. Иногда утверждения историка даже граничат с фальсификацией: «Надежные Мемуары, — утверждает он, например, — […] уверяют, что герцог де Гиз […] усердно ухаживал за ней до самой ее свадьбы с принцем Наваррским…» Однако это один из редких случаев во всей биографии, когда он не приводит источники. Впрочем, похоже, Монже не понимал в тот период, когда писал, какие выводы следуют из его логики в разных рассуждениях о женщинах и, в частности, о Маргарите. В целом он защищал ее, но не раз солидаризировался с суждениями Анкетиля, очень к ней неблагосклонными и не слишком основательными. Он поддерживал ее, но при этом осуждал ее мать, «осыпанную заслуженными проклятиями потомства». Он сожалел, что она не сыграла в истории более видной роли, но при этом яростно нападал на Брантома за то, что тот выступил за отмену салического закона[756]… Для этого благожелательного историка Маргарита была объектом исследования, но не предметом для размышлений.

Падение старого порядка и поражение знатных дам

Французская революция положила конец этому зыбкому промежуточному состоянию. Знаменитые женщины Старого порядка, уже ранее пострадавшие от историографии, которая все больше впадала в амнезию и женоненавистничество, после победы буржуазного идеала были осуждены сразу по двум статьям: за принадлежность к полу Евы и за принадлежность к гибнущему привилегированному классу. Эта волна ненависти подхватила и Маргариту — одновременно как женщину, которая посмела выйти за пределы, поставленные супруге, и как образец зловредной королевы, прабабку той, против которой тогда были направлены все атаки, то есть Марии-Антуанетты.

В самом деле, в 1789 г. после семидесятичетырехлетнего замалчивания еще раз вышли «Мемуары» королевы, в то время как вследствие успеха нескольких театральных постановок, в том числе «Карла IX, или Варфоломеевской ночи» Мари-Жозефа Шенье, вовсю разгорелся спор об ответственности представителей династии Валуа за августовскую резню 1572 г.[757] Длинное вступление, сделанное к этому произведению [к «Мемуарам»], показывает, насколько изменилось состояние умов накануне Революции, насколько более неприглядным стал образ королевы, как, впрочем, и образ ее века. «Красивая, любезная, умная и чувствительная — Маргарите понадобилось бы то, чем она не обладала (добродетель ангела), чтобы противостоять пагубным влияниям окружающих и притягательности соблазна. Едва выйдя на светскую сцену, она до срока угодила в ловушки, которые сладострастие расставляло на каждом шагу. Уже желая нравиться, сама не зная почему, она была кокеткой и об этом не догадывалась». На страницах, описывающих ее молодость, доминирует образ легкомысленной и ветреной женщины, который, несмотря на постоянные ссылки на «Сатирический развод», остается довольно привлекательным — молодой женщине похождения прощаются. Зато образ постаревшей женщины, которая по-прежнему развратна, автор брезгливо отвергает: в Карла «Маргарита бесстыдно предалась своим склонностям и распутству, более не набрасывая на них покров тайны». Положительные свидетельства о королеве отметаются с порога, тогда как слова ее хулителей чеканятся в металле. «Брантом и панегиристы Маргариты лезли из кожи вон, чтобы приукрасить историю ее пребывания в этой местности, тогда как Матьё, д'Обинье и Дюплеи написали отталкивающую картину»[758].

Конечно, память о королеве извращали не впервые, но чтобы на историческое суждение так влияли эмоции и чтобы логическое рассуждение так откровенно подменялось вымыслом — такое, несомненно, было впервые: «В то время как она долгими глотками вкушала эти чувственные наслаждения, до которых была столь жадна, король Наваррский, ее супруг, сокрушал монстра Лиги». Впрочем, и факты здесь выдуманы: воспоминания она писала «в замке Карла в Оверни», а если на нее клеветали, то затем, чтобы верней оттеснить ее «от трона, на который у нее было столько прав». В то время как политическая роль обойдена молчанием, упор сделан всецело на долгах и на любовниках: «монархиня, неисправимая в плане нравственности». Конечно, ее «Мемуары» «делают честь ее уму», но «от этого пола нельзя требовать, чтобы, взяв в руку резец Истории, он высекал буквы с мужской горделивостью какого-нибудь Тацита»[759].

Через два года, то есть в разгар Революции, Луи-Мари Прюдом опубликовал произведение, очень наглядно показывавшее, какую ненависть революционеры теперь испытывали к женщинам Старого порядка вообще и к той, которая олицетворяла тогда всех этих женщин, «австриячке», в частности. «Преступления французских королев с самого начала монархии и до Марии-Антуанетты» — книга злобная, поверхностная, проникнутая примитивным антифеминизмом, который откровенно дает о себе знать уже в предисловии: «Женщина, становясь королевой, меняет пол, начинает верить, что ей все дозволено». Королевы «совершили почти все беззакония в политике, а ответственность перед судом истории несут их мужья». Таким образом, эта книга прослеживает историю женщин французской монархии со времен салических франков. Это перечень прелюбодеяний, детоубийств, убийств, совращений, распутств, фанатических поступков, побоищ и разнообразных ужасов, какие совершили женщины, сменявшие друг друга на троне, от супруги Хильдерика до супруги Людовика XVI. Однако разнообразие — не синоним сложности, поскольку «царствования всех наших королев в основных чертах похожи одно на другое: будь они регентшами или женами королей, эти женщины неизменно окружают себя чарами тлетворных наслаждений». Что касается королев, которые преступницами не были, «они не в счет». Так, Луиза де Водемон и Елизавета Австрийская, супруги Генриха III и Карла IX, «были ханжами, лишенными ума и характера». Кстати, вторая, «даром что австриячка», снискала некоторую милость у автора: ей хватило хорошего вкуса не одобрить Варфоломеевскую ночь[760].

Маргарита, «достойная дочь Медичи», естественно, занимает в этой истории видное место. Обращаясь к самым несерьезным текстам в поисках самых оскорбительных сплетен, Прюдом повторяет глупость Анкетиля, вновь делая Ла Моля и Коконнаса «фаворитами Маргариты Наваррской и герцогини Немурской, хотя это отличие они делили со многими другими». Впрочем, королева «тысячу раз перешла все границы в своей распущенности», «демонстрируя постоянство разве что в разврате». В Спа она провела «бесплодные и жалкие переговоры». При этом всем, однако, она совершила всего одно преступление — убийство Ле Га, вызвавшее ироническое восклицание автора: «Какой избыток добродетели!» и исторический оппортунист, упоминая преследования, каким подверг сестру Генрих III, открыто показывает, о каком обращении с этими узурпаторшами мечтает: когда король «с удовольствием унижал ее, — пишет он, — он всего лишь использовал право, какое всякая женщина, когда она забывается, предоставляет мужчине, которому отдалась»[761].

Итак, более ста лет систематической работы, подрывавшей легитимность власти знатных дам, вылились в целый ряд умерщвлений: умерщвление Маргариты и ей подобных, чисто символическое; умерщвление Марии-Антуанетты и других «врагинь», вполне реальное; и, до кучи, умерщвление, одновременно социальное и политическое, всего женского пола, поскольку режимы, декретировавшие французам новое равенство, лишили этот пол всех политических прав. Действительно, революционеры как наследники Просвещения пошли дальше философов и их предтеч, которые столько не требовали. Они не только изъяли женщин из определения «гражданина», но отрубили головы как королю, так и его супруге и отправили на гильотину тысячи аристократок. Ушли в прошлое не только «варварские» времена, когда царили знатные дамы, — рухнула вся монархическая система.

В этой буре Маргариту извлекли из чистилища, куда она попала уже давно, лишь затем, чтобы осудить еще яростней. Оставленная равными себе на произвол судьбы, осужденная адептами Разума, забытая романистами, ставшая достоянием одних только историков, которые привыкли считать главным источником сведений о ее жизни «Сатирический развод», королева сделалась одним из символов всего того, что ненавидело общество, появившееся на свет в 1789 г. Однако официальный запрет, введенный революционерами для нее и ей подобных, не означал, что женщины простились с Нацией. Напротив. Если Олимпия де Гуж и мадам Ролан де Ла Платьер взошли на эшафот, одна — за то, что хотела «быть государственным мужем», другая — за забвение «добродетелей своего пола»[762], если в фундамент демократии почти на два века было заложено исключение половины человеческого рода из политики, то дискуссия об отношении между полами, было затихшая после окончания Спора о женщинах, возобновилась на новых основах. Что касается памяти о знатных дамах, игравших при Старом порядке столь важную роль на общественной сцене, то эта память отнюдь не стерлась, а приобрела новую значимость по восстановлении спокойствия.

Шок, вызванный революционным переломом, вызвал с первых лет XIX в. новый интерес к истории, который, возможно, не имел прецедентов и сохранялся в течение всего столетия, причем три новых потрясения в этом веке всякий раз оживляли этот интерес. Пылкие споры об интерпретации Революции, о глубинном смысле истории, а также о том, как о ней надо писать, подпитывали тогда активную интеллектуальную деятельность в сфере исторических изысканий, которым способствовали систематизация национальных архивов, основание Национальной школы хартий и появление все новых научных обществ. Интерес к истории то и дело подогревался также впечатляющей издательской активностью — публикацией документов прошлого, переизданиями мемуаров, масштабными выпусками писем и сочинений известных суверенов и т. д. Тогда в изобилии стали появляться статьи и книги, посвященные Маргарите, и хотя из ее текстов почти ничто не было опубликовано, «Мемуары» вновь стали регулярно переиздаваться.

Тем не менее, XIX век, великий архивист, почти не внес собственного вклада в постижение социальной и политической роли женщин в эпоху Возрождения. Он унаследовал от второй половины века Просвещения больше, чем ему казалось, он обращался к накопившимся рассуждениям и систематизировал их. Однако на содержание этих массовых исторических исследований весьма вредное влияние оказывали два новых фактора: первым было возрождение беллетристики, требующей «местного колорита», которая, не довольствуясь свободным полетом воображения, вторгалась в историческую сферу, вторым — обострение социальных противоречий, пришедшееся на этот период, и зарождение феминистского движения, которое отныне почти не претерпит спадов, породит самую главную полемику — о разделе политической власти, и в течение всего века будет поддерживать особый интерес к истории женщин.

Знатные дамы старого порядка — вновь на скамье подсудимых

Желая точнее определить новый политический строй и не допустить к зарождающейся «демократии» большинство претендентов на декларированное равенство, класс, пришедший к власти, с самого начала XIX в. принялся обуздывать социальную группу, которая была для него самой первой соперницей, потому что объективно никаких оснований для ее отстранения не существовало, — женщин[763]. Революция уже «уладила» некоторые вопросы: женщины не имели политических прав, не допускались к службе в армии, им было запрещено объединяться в союзы и присутствовать на собраниях. Оставалось официально включить их приниженное положение в гражданское право и, главное, добиться идеологического и нравственного консенсуса насчет такого положения. Первая цель была достигнута в 1804 г., когда в силу вступил, более чем на век, «Кодекс Наполеона», сделавший всех женщин пожизненно несовершеннолетними. Второй добиваться надо было долго, ведь требовалось доказать, что «женщина есть существо домашнее, тогда как мужчина — персонаж публичный», как сформулировал Виктор Кузен[764]. За эту задачу возьмутся все женоненавистники того века, начиная с Сильвена Марешаля, который в «Законопроекте о запрете обучать женщин чтению» (1801) утверждал, «что Маргарита Наваррская, первая жена Генриха IV, была бы менее распущенной, если бы не умела писать», и увязывал вопрос знания с вопросом власти: «Женщина-поэт — маленькое моральное и литературное уродство, так же как женщина-государь — политическое уродство»[765].

Это наступление по всему фронту вызвало со стороны всех социальных категорий женщин резкий протест, в котором решающую роль играла свежая память о Старом порядке. В то время как мадам де Сталь открыто противостояла императору, вновь начали славить знаменитых женщин французской истории — форма этого прославления, похоже, по сравнению с предреволюционными десятилетиями ни в чем не изменилась, но дух стал совсем другим, потому что теперь за это взялись женщины. Это была эпоха, когда Фортюне Брике составила свой «Словарь француженок» (1804), когда м-ль де Вовильер написала «Историю Жанны д'Альбре» (1818), когда г-жа Дюпен издала книгу «Франция, прославленная своими женщинами» (1833). В большинстве этих произведений Маргарита упоминается кратко и сдержанно. Брике опиралась на труд Монже и отсылала к нему. Руйон-Пети в своей «Истории королев Франции» вдохновлялся скорей книгами Мезере, выделяя в королеве «причудливое соединение талантов и недостатков, добродетелей и пороков»[766]. Любопытно отметить, что некоторые авторы упоминали ее стихи, которые все еще никто не издал, но которые, видимо, были вполне представлены в коллекциях любителей и о которых издатели Ла Круа дю Мена незадолго до Революции говорили как о «неплохих». Брике считала, что «в них были удачные строки», и Ла Мезанжер уточнял, что они «очень хороши для своего времени»[767]. Несомненно, эти мнения подвигли издателей впервые опубликовать три стихотворения королевы — в антологии «Французские поэты с XII в. до Малерба», вышедшей в 1824 г.

Накопление свидетельств до 1848 г.

Повышение интереса к историческим документам выразилось в первой половине XIX в. В создании трех огромных серий «Мемуаров», которые издавали в течение двух десятилетий Петито и Монмерке (1819–1829), Бюшон (1836) и Мишо и Пужула (1836–1839). Другие издатели тоже принялись за это дело, давая возможность публике приобрести произведения, ставшие редкостью (Брантома, Кастельно, Шеверни, Летуаля, Мерже, Сюлли, Тюренна…), и знакомя ее со многими ранее неизданными текстами.

Так, в 1824 г. вышли «Мемуары» Шарлотты Арбалесты де Ла Борд, супруги Дюплесси-Морне. Фактически это был хорошо документированный рассказ о жизни соратника Генриха IV, написанный вдовой специально для сына. Биограф продемонстрировала в них безупречное знание политического и религиозного контекста эпохи, очень ясно и строго сделав краткое описание двух переговоров, которые были поручены ее мужу: об оскорблении Маргариты и о ее разводе. В 1826 г. Петито и Монмерке также впервые опубликовали «Мемуары» Фонтене-Марёйя, который лично не знал королеву, но дал дополнительное свидетельство того, какие мнения преобладали в аристократической среде в середине XVII в., насколько важной была поддержка, оказанная Маргаритой первому Бурбону, и насколько ценили ее «Мемуары». В том же году те же издатели обнародовали и мемуары советника руанского парламента Клода Грулара, имевшего возможность восхититься ловкостью и красноречием королевы в ходе долгого торга по поводу эдикта о виконтствах в 1606 г.

В 1834 г. увидели свет «Занимательные истории» Таллемана де Рео.

На самом деле это произведение, пролежавшее под спудом почти два века, заинтересовало ценителей еще пятнадцать лет назад. Это был набор портретных зарисовок, написанных в хлесткой манере на основе воспоминаний, пересказанных разговоров, острот, скандальных подробностей, где не обошлось без сплетен, но были и метко схваченные черты — во всяком случае, когда речь шла об эпохе, знакомой автору. Ведь друг маркизы де Рамбуйе, родившийся в 1619 г., начал записывать свои «Занимательные истории» только около 1657 г., и все его портреты современников Генриха IV оказались сильно искаженными. Это относится, в частности, к статье, посвященной «Королеве Маргарите», куда попало немало ложных слухов. (Возможно, Таллеман тем охотней им верил, что был не из аристократов.) Среди нелепостей, который он принял на веру, было, в частности, приписывание королеве маленького либертинского диалога, опубликованного в 1642 г., который у нас уже был повод упомянуть: «От нее сохранилось сочинение под названием "Плохо обставленный уголок спальни", по которому можно судить, какова была ее особая манера письма»[768].

Продолжение этого текста едва ли более реалистично: «Она носила большие фижмы со множеством карманчиков, в каждом из коих находилась коробочка с сердцем усопшего любовника; ибо когда кто-то из них умирал, она тотчас же заботилась о том, чтобы набальзамировать его сердце. Фижмы эти она каждый вечер вешала на крюк за спинкой кровати и запирала на замок». Таллеман также описывает женщину, которая «ужасно растолстела», предпочитала старомодные наряды, держала «высоких белокурых ливрейных лакеев, которых время от времени подстригали», чтобы сделать ей новый парик, потому что она «рано облысела». Впрочем, склонность к галантным похождениям была единственным преступлением этой старой причудницы: «Если не считать ее безудержного стремления к любовным утехам, она была весьма благоразумна», — сообщает автор, после чего упоминает ее отказ разводиться в пользу Габриэли, ее высокую образованность, ее острый язык и здравомыслие. Наконец, он пересказывает последний анекдот о ней — столь же смешной, на его взгляд, как и все остальные: якобы в молодости, когда ей не давал покоя поклонник, желавший умереть у ее ног, Маргарита избавилась от него, дав ему то, что он принял за яд, по что было всего лишь «сильно действующим слабительным»…

Читатели XIX в., падкие на галантность, но весьма мало склонные смеяться над подобными скатологическими шутками, которые так ценило Возрождение, эту историю забудут. Они не запомнят и того, что в целом суждение Таллемана было скорей положительным. Зато скабрезные подробности и обидные описания, напоминавшие как легенду, какую излагал «Сатирический развод», так и замечания Летуаля о зловещих вкусах последних Валуа[769] — получили наилучший прием. В самом деле: приобретя широчайшую популярность, «Занимательные истории» будут с 1835 по 1875 г. переизданы семь раз, приучая публику к этому нелепому и малопривлекательному образу королевы.

В том же 1834 г. Кембер и Данжу также начали публиковать или же перепечатывать в своих «Любопытных архивах из истории Франции» многие документы, относящиеся к XVI в. Там были памфлеты, как «Пробуждающий французов» или «Сатирический развод», документы по процессу Ла Моля и Коконнаса, в том числе «Оправдательная записка короля Наваррского», другие документы о переговорах Дюплесси-Морне по делу об оскорблении, часть писем Бусбека, «Речь, обращенная к королю Генриху III» Пибрака, «История любовных похождений великого Алькандра», извлечения из «Дневника» Эроара и т. д. Публикация, значительная по объему, почти не имела научного характера. Документы выкладывались без изменений, один за другим, критический аппарат был сведен к минимуму — несколько строк представления для каждого текста, редкие примечания. Настоящий автор «Оправдательной записки короля Наваррского» опознан не был. Роман принцессы де Конти «ради ясности» подправили, имена героев заменили на настоящие. В новом переводе писем Бусбека, сильно отличающемся от перевода 1748 г., усилилась уничижительная окраска: «любовные интриги этой принцессы» стали «ее интригами и распутством», перечень ее «поклонников» — перечнем ее «любовников», а к одному письму добавилась фраза: «[король] обвинил ее в том, что она родила сына от внебрачной связи»[770]. Тем не менее к этой «сумме» еще долго будут обращаться историки в поисках источников эпохи.

В этот же период, соответственно в 1843 и в 1846 гг., вышло еще два свидетельства современников Маргариты. Речь идет, с одной стороны, о «Мемуарах» герцога де Ла Форса, с другой — о «Дневнике» братьев Ле Риш. Первый, который был намного младше королевы, упоминал дело г-жи д'Эскоман, возникшее после убийства Генриха IV, и форму, в какой Маргарита провела ее допрос, прежде чем предостерегла Марию Медичи. Вторые рассказывали, в частности, о пребывании суверенов Наварры в Сен-Мексане, когда в 1582 г. те ждали там приезда Екатерины и когда это пребывание было омрачено неприятной историей с подругой Маргариты, г-жой де Дюра.

Издания произведений Маргариты до 1842 г.

В этом масштабном движении по открытию свидетельств прошлого заново не были, естественно, забыты и «Мемуары» королевы. Первые переиздания выпустила Англия — в 1813 и в 1819 гг., потом эстафету приняла Франция: каждая из трех больших серий мемуаров включила этот текст в свой каталог. Первое из этих французских изданий, выпущенное Петито и Монмерке в 1823 г., открывается вступительной заметкой в два десятка строк, тон которой характерен для того, что можно было бы назвать «серьезной легендой». Здесь намерены «не допускать преувеличений, в какие, в абсолютно противоположном духе, впадали почти все современники, говорившие о Маргарите». Тем не менее речь заходит о том, что королева вступила «с герцогом Алансонским в настоящую интимную связь», разожгла «войну влюбленных» и обольстила Канийака «своим умом и обаянием». Кроме того, комментатор не избег и отдельных грубых ошибок: переговоры, относящиеся к оскорблению 1583 г., смещены на несколько недель, второе пребывание в Нераке удлинено почти на год, а Брантом причислен к ее парижскому кругу после 1607 г.

Литературная оценка произведения здесь сильно зависит от моральной оценки личности. «Ее "Мемуары" не оставляют никакого сомнения в грехах, какие она совершала в молодости; заметно, что, почти постоянно оправдываясь, она прежде всего старается предупредить упреки, которых заслуживает, и непрерывная борьба, которую она вынуждена вести со своей совестью, обостряя ее ум, делает ее апологию очень занимательной». Так что читателю предлагается повсюду искать недосказанное, которое автор текста пытался скрыть. Это занятие будет тем приятней, что стиль Маргариты почти хорош, так как ее произведение — «один из первых литературных текстов, где французский язык словно бы приближается к совершенству, которого достигнет в следующем веке»[771].

Комментарий Бюшона, служащий вступлением к тексту в его издании 1836 г., тоже претендует на сдержанность. Тем не менее Маргарита описана здесь как «золовка Марии Стюарт, обладавшая ее прелестью, умом, легкомыслием и почти столь же красивая»[772]. Фактически здесь едва ли не слово в слово переписано вступление в предыдущее издание со всеми ошибками, к которым добавилась еще одна глупость: утверждается, что по возвращении во Францию в 1582 г. королева возобновила связь с герцогом де Гизом.

Что касается биографической заметки, послужившей в том же году вступлением к «Мемуарам» в издании Мишо — Пужула, то она тоже очень многим обязана суждениям, высказанным в последние годы Старого порядка. Здесь королеву описывают как «самую необыкновенную монархиню своего времени, […], которая, возможно, была бы самой совершенной, если бы родилась при другом дворе». Ведь «справедливости ради надо добавить, что ее таланты принадлежат ей, но ее недостатки были недостатками ее времени». Однако автор этого текста несет ответственность за одно нововведение, которое получит немалый успех: обсуждая само по себе сомнительное утверждение Бусбека (многие письма которого незадолго до этого были вновь представлены публике), он заявляет, что публичная сцена, которую Генрих III устроил сестре в августе 1583 г., произошла на балу, в котором участвовал весь двор…

Однако наиболее ощутимая новая черта здесь — это морализаторство, которым проникнута вся заметка: «В Маргарите было два человека — слабая женщина, заслуживающая тяжких упреков, и государыня, по своим талантам и блистательным качествам достойная похвал, какие ей расточали». Повторяя, без ссылки на источник, фразу Анкетиля, согласно которой якобы «лучшее, что может сделать историк, это обойти молчанием остаток ее жизни», автор заметки дополняет ее таким комментарием: «Однако мы пойдем дальше — пусть ее пример научит, что самое высокое общественное положение, самая счастливая природная одаренность и самые блестящие способности, когда они не сопровождаются добродетелью и соблюдением нравственности, отнюдь не спасают от общественного презрения». В том же стиле сделан идеологический и нормативный акцент на распределении ролей между полами: «Ко всем преимуществам, какими природа может наделить женщину, она добавила таланты и качества, которые были бы примечательными у мужчины».

В литературной оценке тоже есть новый элемент — высказано мнение, что конец «Мемуаров» не был ни утрачен, ни уничтожен: «Поскольку о периоде после 1582 г. ей пришлось бы делать признания, имеющие очень мало отношения к истории, она остановилась на этой эпохе и сделала обзор только первых трех десятилетий своей жизни», — и автор заметки это приветствует. Ведь произведение, избавленное таким образом от худшей части, можно горячо похвалить: «Рассказывая о частностях, имевших к ней отношение, она превосходно показывает, что делалось при дворе Валуа, изнутри. Персонажи, которых она описывает, оживают под ее пером; выявляются их физиономия, их характер, их страсти, как в волшебном зеркале. В деталях она пересказывает немногие события, иногда даже пренебрегает ими, но так явственно дает понять, насколько серьезными были обстоятельства и насколько мелкими — люди, что при чтении ее "Мемуаров" бедствия, неизбежность которых предчувствуется, страшат воображение». Опять-таки для автора так важна моральная оценка, что и в этих похвалах — искренних или же рассчитанных на повышение интереса к публикации — он не может удержаться от оговорок, прячась за суждения из прошлых веков и опасаясь выглядеть слишком восторженным: «Если верить членам Французской академии, это произведение было образцовым для прозы XVI в. Его автор обнаруживает обширные и разнообразные познания, изысканный вкус, и мы вправе назвать его почти что гением нашего языка»[773]. По этой ли причине или из историографических соображений издатели добавили к этому произведению «Оправдательную записку»? Так или иначе, они заложили традицию, которая сохранилась до наших дней.

В 1838 г. журнал «Ревю ретроспектив» опубликовал около восьмидесяти «Писем Маргариты де Валуа Генриху IV». Критический аппарат сводится к вступлению на полстраницы и к заключению из шести строк — издатель оправдывается за хронологическую путаницу в публикации, объясняя ее «беспорядком, царящим в сборнике оригиналов». При столь малом объеме текста он все-таки ухитряется упомянуть «ее безнравственную жизнь», которой якобы объясняется «проявляемая к ней холодность [со стороны братьев и мужа]». Одно из очень редких примечаний к тексту даже включает невероятный комментарий: желая «прояснить» намек королевы на поведение племянника, комментатор указывает, что речь идет о «заговоре графа Оверньского и госпожи д'Антраг во главе с отцом Аршанжем, сыном Маргариты»[774]… Эти замечания, эти ошибки, равно как и легкомысленный замысел издать такие тексты без критической работы, иногда с неверными датами, показывают, что к делу отнеслись очень несерьезно. Тем не менее этот документ позволил углубить познания о первой супруге Генриха IV, прежде всего осветив весь период, оставленный в тени «Мемуарами», поскольку все письма, за исключением одного, написаны позже 1582 г. Они, в частности, дают возможность лучше понять, как происходили долгие переговоры о разводе, какие материальные трудности королева была вынуждена испытывать до возвращения в Париж, а также насколько сердечные и дружеские отношения восстановились между ней и бывшим супругом с начала XVII в.

Итак, создались почти все условия, чтобы можно было подготовить первое издание произведений Маргариты. Французское историческое общество в 1842 г. возложило эту задачу на Франсуа Гессара. Выпускник Школы хартий и историк литературы объединил в одном издании «Мемуары», «Оправдательную записку» и значительную часть недавно опубликованных посланий, добавив к ним многие другие, еще не издававшиеся. Эта работа выглядит более серьезной. Гессар прочел рукописи и прежние издания, добавил примечания, исправил некоторые ошибки. Однако многие детали показывают, что он не отнесся к этому делу со всем должным вниманием: он не заметил некоторых важнейших текстов, которые есть в Национальной библиотеке; во вступлении он обещал только тридцать шесть неизданных писем, тогда как напечатал их восемьдесят, и, главное, его краткое вступление выдержано в каком-то насмешливом тоне, принижающем как образ королевы, так и значение ее произведений. Так, он счел нужным ясно отмежеваться от похвальных суждений некоторых предшественников — Гранье, первого издателя «Мемуаров», Брантома, пылкого почитателя королевы, Пеллиссона, ее восторженного читателя. Все они обвинены в том, что поддались иллюзиям. По его же мнению, следовало вернуться к более взвешенным суждениям: «Если вас сколько-нибудь интересует история политики, литературы и нравов XVI в., […] издание "Мемуаров" Маргариты де Валуа, к которому добавлена подборка ее писем, можно считать если не источником знаний для всех, то, во всяком случае, полезной вещью». Больше никаких высказываний о ценности произведений, которые он собрал, не сделано.

Если этот эрудит обошел молчанием политическую и культурную роль, сыгранную Маргаритой, то ее любовную жизнь он упоминал неоднократно — не приводя факты, а уснащая текст намеками. Так, он восклицает: «Мне понятно, что есть резонные основания сомневаться в ее добродетели; но если бы кто-то поставил под вопрос ее ум и литературные заслуги, я бы его не понял». Представляя письма, адресованные Шанваллону, он так оправдывается за то, что объединил их: они «образуют переписку, совершенно особую по содержанию и форме, между Маргаритой и ее любовником, я имею в виду — одним из ее любовников». Наконец, он извиняется, что не смог включить в это издание «Плохо обставленный уголок спальни», упомянутый в публикации «Занимательных историй» Таллемана де Рео, — этот «остроумный диалог, где Маргарита, сначала расхвалив в прециозном стиле идеальные утехи платонической любви, не может убедить собеседника и в понятном отчаянии наконец отбрасывает свои теории».

Несколько строк, посвященных этому короткому тексту — который Гессар считал тогда неизданным и на поиски которого потратил немало сил, как сообщает сам, — очень наглядно показывают ханжескую атмосферу, царившую в XIX в. в ученой среде. Эти люди, претендуя на «солидность» и «серьезность», проповедовали женщинам добродетель, но охотно наслаждались отступлениями от этого правила, особенно когда были уверены, что вокруг «все свои». «Вывод из этого небольшого сочинения, живого и самую малость вольного, мог бы отпугнуть некоторых читателей и прежде всего некоторых читательниц. Это сдерживало; потом, подлинность этого произведения тоже способна вызвать сомнения, хотя есть некоторые причины верить в нее. Это стало поводом последовать пословице "сомневаешься — воздержись", что я и решил сделать, однако не отказываясь от идеи опубликовать отдельным изданием эту своеобразную исповедь Королевы Маргариты или, если угодно, остроумный памфлет какого-то отвергнутого поклонника» — странная и довольно сомнительная альтернатива, ведь две этих гипотезы противоречат друг другу. На самом деле публикации этого текста воспротивилось Французское историческое общество, как станет известно позже.

В конце концов, достоинство позиции Гессара состоит в ее ясности. Ведь она лишь выражает чувства всех остальных издателей Маргариты, не признававших за королевой талант и подвергавших ее творчество настоящему критическому рассмотрению. Их сдержанность и даже неодобрение роли, которую могла играть такая женщина, у одних выразилась в недостатке серьезности [при подготовке издания], у других — в принижении значимости текстов, которые они представляли, и у всех — в осуждении чувственности, которая их тем не менее манила… Однако читатели полюбили эту героиню, так что приходилось регулярно вновь предоставлять им текст этих «Мемуаров», а по возможности и другие.

Королева Маргарита как героиня поколения романтиков

Действительно, Маргарита де Валуа в 1830-е гг. вызывала такой интерес, что вышла далеко за пределы так называемых «серьезных» жанров, став персонажем художественной литературы. Выбился ли это на поверхность поток, в XVIII в. еще протекавший под землей, или это стало результатом призывов пофантазировать о последней королеве Наваррской, какие с 1789 г. делали историки? Во всяком случае, в первой половине XIX в. прежняя тенденция сменилась полностью противоположной: за несколько десятилетий героиню истории вытеснила героиня беллетристики, и королева — благодаря либреттистам и романистам — стала во Франции одним из самых популярных персонажей. Правду сказать, поэтов, романистов и музыкантов вдохновляла не одна только Маргарита. У поколения романтиков страстный интерес вызывали весь XVI век и его королевы, образы которых они и воскрешали, в том числе весьма мрачные и зловещие. Шиллер описал Марию Стюарт («Мария Стюарт», 1801) как возвышенную героиню, обуреваемую самыми безумными страстями, Вальтер Скотт создал ее апологию в «Паже Марии Стюарт» (1820) [в русском переводе — «Аббат»], Виктор Гюго посвятил драму Марии Тюдор («Мария Тюдор», 1833), Бальзак в 1828 г. начал роман о Екатерине Медичи, а Доницетти восславил Анну Болейн («Анна Болейн», 1830) и Марию Стюарт («Мария Стюарт», 1834)… Эти могущественные женщины, вытесненные из реального мира, триумфально вернулись в воображаемый мир людей первой половины XIX в.

Один из первых следов воскрешения Маргариты в качестве литературного персонажа надо искать не в романе, а в альманахах, где долгие годы после Революции печатались тексты песен. Действительно, в томах «Певца Граций» за 1819 и 1821 гг. можно найти два стихотворения, где она фигурирует. Для первого, озаглавленного «Паж Королевы Маргариты», в качестве автора текста указан некий Эдуэн, а автора музыки — Жером де Моминьи. Означенный паж, по имени Оливье, жалуется на суровость, какую проявляет к нему повелительница:

В самом деле, дама неприступна, и паж решает закончить дни в монастыре, сознавая при этом, что там ему не будет «укрытия от любви». Второй текст, «Прекрасная Маргарита и ее юный паж», подписан именем Шарля Мюлло из Жиронды и должен исполняться дуэтом. На этот раз королева ведет диалог со своим пажом Раймоном, которому пятнадцать лет. Она убеждает его поведать тайны его сердца, и юноша излагает свои опасения и надежду встретить искреннюю подругу. По настойчивости королевы можно догадаться, что в качестве этой подруги она предлагает себя, а финальный восторг юного пажа, похоже, показывает, что это предложение ему приятно. Однако неясность в отношении того, кто эта красавица, сохраняется до самого конца:

Два этих стихотворения изображают женщину, имеющую довольно мало отношения к сомнительным, а то и отталкивающим образам, какие уже два века воспроизводили историки: первое описывает недоступную и роковую принцессу, второе — чуткую и желанную возлюбленную. Любопытно отметить, что красавица, о которой идет речь в обоих случаях, именуется «королевой Маргаритой», притом что очевидно, что имеется в виду королева Наваррская: именно под этим именем она сохранилась в народной памяти, под именем, которое ассоциировалось с положительным образом изысканной и обворожительной молодой женщины; в том же освещении и под тем же именем появится она и в следующих произведениях.

«Хроника царствования Карла IX» Мериме, опубликованная в 1829 г., рассказывает о любви гугенота Мержи и католички Дианы де Тюржи в течение нескольких месяцев перед Варфоломеевской ночью и после нее: это побоище со времен Революции по-прежнему вызывало споры. Маргарита в этом романе еще фигурирует только как элемент декора, но такая ситуация сохранится ненадолго. Ведь друг Стендаля написал первый из большого ряда исторических романов, авторы которых помещали любовные приключения в отдаленные эпохи, пользуясь ими с той откровенной беззастенчивостью, которую объяснял поиск «местного колорита». «В истории я люблю только анекдоты, — пишет Мериме в предисловии к книге, — а из анекдотов предпочитаю такие, в которых, как мне подсказывает воображение, я нахожу правдивую картину нравов и характеров данной эпохи»[776]. Появился жанр, который вдохновит многих авторов.

Однако популярным персонажем в 1830 г. и на всю первую половину XIX в. Маргариту сделал не исторический роман, а роман, где история занимает важное место: «Красное и черное». Ведь вторая семья, в которой служит Жюльен Сорель, происходит от Бонифаса де Ла Моля, и дочь графа, Матильда, создала настоящий культ бывшей любовницы своего пращура. Каждый год 30 апреля она надевает траур в память об этом знаменитом предке, обезглавленном вместе с его другом Коконнасом. «Но что тут более всего трогает мадемуазель де Ла Моль, — объясняют Жюльену, — […] в этой политической трагедии ее больше всего поразило то, что королева Маргарита Наваррская, тайно от всех укрывшись в каком-то доме на Гревской площади, отважилась послать гонца к палачу и потребовать у него мертвую голову своего любовника. А когда настала полночь, она взяла эту голову, села в свою карету и отправилась в часовню, которая находится у подножия Монмартрского холма, и там собственноручно похоронила ее»[777]. Для Матильды этот жест — символ героичности века, в высшей степени благородного, который она описывает Жюльену так: «Войны Лиги — вот героические времена Франции, — сказала она ему однажды, и глаза ее сверкали восторгом и воодушевлением. — Тогда каждый бился во имя чего-то, что должно было принести победу его единомышленникам, а не ради того только, чтобы получить орден при вашем императоре». И девушка воображает себя в том самом XVI в., где находит образцы поведения; обреченная на салонный героизм, она совершает все новые опрометчивые, равно как и смелые поступки и решает выйти замуж за Жюльена, бросая вызов своему классу и своей судьбе. В конце романа она воспроизводит жест любовницы пращура: «Она пожелала похоронить собственными руками голову своего возлюбленного»[778].

Маргарита здесь — далеко не просто беллетристический мотив. Ее образ не только вдохновляет девушку, но она как будто передает той, через века, частицу себя самой — свою энергию, гордость, смелость, верность, свое обыкновение привязываться к тому, кто этого заслуживает, и возвышать его до своего уровня. С другой стороны, образ королевы служит в романе настоящей метафорой, доминирующей во всей второй части, — символом прошлого времени, которое по сравнению с обескураживающим настоящим, эпохой Реставрации, выглядит — для Матильды и Жюльена, как и для автора, — исполненным блеска. Таким образом, роль, на которую Маргариту назначил Стендаль, особо важна, и память о королеве у этого аристократа по сердцу, если не по происхождению ассоциируется только с положительными представлениями. Тем не менее речь идет не об авторе защитительной записки короля Наварры, не о сообщнице Алансона, не о дипломате, показавшем себя в Спа или в Нераке, не о воительнице из Ажена и не о владелице замка Юссон, а всего лишь о любовнице заговорщика; и весь ее подвиг состоит в том, что она собственными руками похоронила голову возлюбленного… Как и многие современники, Матильда де Ла Моль почитает искаженный XVI век, где настоящие подвиги ее кумира ловко подменены фантастическими выдумками из «Сатирического развода».

Королева Наваррская стала в последующие годы действующим лицом и двух опер. Первая, «Пре-о-Клер», датируется 1832 г. Она написана Фердинандом Герольдом на либретто Планара по мотивам «Хроники царствования Карла IX» Мериме, но в Маргарите здесь уже нет ничего от «принцессы Грёзы». Привлекательная и любезная, она собирается покинуть французский двор, чтобы уехать к мужу, и, как может, содействует роману между графиней Изабеллой и беарнским послом Мержи. Эту оперу, весьма популярную, очень часто ставили в последующие десятилетия. Другое музыкальное произведение, где появляется королева, «Гугеноты» Джакомо Мейербера и Эжена Скриба, было впервые сыграно в Париже в 1836 г. Действие опять же происходит в августе 1572 г.: Маргарита, пытающаяся примирить католиков и гугенотов, добивается расторжения помолвки между Валентиной де Сен-Бри и графом де Невером и делает все возможное, чтобы на той женился Рауль де Нанжи, молодой протестант, в которого Валентина влюблена. Тем не менее многочисленные интриги препятствуют заключению этого брака, и оба героя гибнут вечером перед Варфоломеевской ночью. Успех этой оперы, огромной и затянутой, тоже способствовал тому, чтобы в «воображаемом» людей того времени первая супруга Генриха IV приобрела привлекательные черты.

Однако самой популярной принцессой во Франции Маргарита стала в 1845 г. — благодаря роману Александра Дюма, по такому случаю нашедшего имя, чтобы увековечить легенду: «Королева Марго». Роман, который начинается свадьбой героини и заканчивается смертью Карла IX, построен на трех основных сюжетных линиях: нерушимая дружба Ла Моля и Коконнаса, дьявольские происки Екатерины Медичи и любовь двух пар, с одной стороны — Маргариты и Ла Моля, с другой — короля Наваррского и госпожи де Сов. Как и в других своих произведениях, Дюма смешивает реальные события и беллетристический вымысел, подбирая эпизоды, которые бы посильней поражали воображение читателей, и не останавливаясь перед тем, чтобы менять хронологию событий или сами события. Так, наутро после побоища в покоях спящей королевы Наваррской появляется раненым не г-н де Леран, а Ла Моль, и с этого начинается любовная история, которая продлится до самой казни этого дворянина.

Впрочем, любовь — одно из основных развлечений королевы. Вечером накануне свадьбы она назначила свидание Гизу, «сегодня ночью, как всегда», чтобы он вернул ее письма: это окончание их связи. Ночью, когда происходила резня, в ее покоях оставался Алансон; услышав первые крики, он готов вступить в бой со стражей, но сестра призывает его к сдержанности — будет нехорошо, если его заметят «у нее в комнате в это время». Наконец, темперамент Маргариты показала и сцена обольщения раненого Ла Моля, за которым она ухаживает сама: «Разве вы не знаете, — продолжала королева с редкостной теплотой в голосе и взгляде, — что мы, дочери королей, обязаны изучать свойства растений и уметь приготовлять бальзамы?» Через два года, удрученная горем, она хитростью добьется от палача, чтобы тот отдал ей его отрубленную голову… Однако Маргарита — не только влюбленная женщина. В Лувре, раздираемом интригами, она олицетворяет молодость, разум и культуру. Она отточила свою проницательность в контакте с матерью, она улавливает цели противников, постигает их ловкие планы и расстраивает их. Она выбрала лагерь супруга, хотя не испытывает к нему любви (понятно, что их союз — чисто политический) и восстает против предложения устранить его. «Долг жены — разделять судьбу мужа», — заявляет она наутро после резни, после чего патетически восклицает: «Изгонят вас — я пойду в изгнание; посадят в тюрьму — я пойду за вами; убьют — я приму смерть»[779]. В последующие дни и месяцы она продолжит искусно помогать ему.

Героиня, бесспорно привлекательная, сильно проигрывает прототипу. Называемая в течение всего романа «Марго», в том числе и нижестоящими, которые именуют ее «мадемуазель Марго», горделивая королева Наваррская стала маленькой пронырливой буржуазной, ловко шныряющем в том аду, какой представляет собой двор Карла IX. Пока что ее извиняет ее ослепительная молодость, но ясно, что она обречена на более мрачную судьбу и со временем станет такой же, как мать — злобная, расчетливая и безудержно честолюбивая интриганка, один из тех монстров женского пола, каких так много в романах Александра Дюма.

Эволюция этого персонажа — который за двадцать пять лет прошел путь от чуткой и утонченной принцессы до ловкой и беззастенчивой молодой женщины, отягощенной самой темной наследственностью, — вполне понятна, если ее сопоставить с отношением к женщинам и прежде всего к женщинам-политикам, которое в XIX в. постепенно ухудшалось, как уже можно было заметить по рассуждениям издателей Маргариты. Но влияние здесь будет взаимным. В то время как поколение романтиков откажется от своих грандиозных попыток воссоздать прошлое[780], ошеломительный успех этого романа (двадцать переизданий до 1914 г., в том числе каждый год в течение пятнадцати лет после первого издания) в грядущие десятилетия будет формировать «воображаемое» и влиять не только на массы, но и на важных людей, даром что они в ту же эпоху станут воспевать долгожданное пришествие «научной» истории…

История между 1840 и 1855 гг. и обострение противоречий между феминистками и женоненавистниками

Царствование Луи-Филиппа было временем идеализации Женщины: никогда так не воспевали ее роль в качестве музы, вдохновительницы, оплодотворяющей творческое воображение поэтов. На самом деле это прославление было весьма двусмысленным[781] и часто скрывало бесчисленные старания оттеснить женщин, придав им пустой и чисто декоративный статус, разграничить роли, причитающиеся каждому полу, как в литературном творчестве, так и в Ситэ. Эти усилия отчасти были бесполезны. Двусмысленность культа Женщины, несомненно, мешала, к примеру, Жорж Санд, Луизе Коле или Марселине Деборд-Вальмор чувствовать себя сестрами других женщин, но не отвращала их от творчества: из странных созданий, которых теперь именуют «женщинами-авторами»[782], поколение 1830–1848 гг. было одним из самых плодовитых.

Это прежде всего была эпоха, когда женщины всякого происхождения в массе начали осознавать, в каком неравном положении находится весь их пол. Поэтому конец эпохи Реставрации ознаменовался ростом их политической активности: они объединялись в клубы или ассоциации, основывали газеты, открыто требовали прав, выявляли извращения в демократической системе и вскоре приняли деятельное участие в восстаниях 1848 г., намереваясь воспользоваться восстановлением всеобщего избирательного права. Их поражение, которое стало и поражением народа, потому что Законодательное собрание в мае 1850 г. ввело ограниченное избирательное право, а в следующем году установился деспотический режим, заставило их снова перейти к сопротивлению.

Тем временем несколько десятилетий противостояния женщин новому порядку, сложившемуся после 1789 г., оставили глубокие следы в людском сознании. Из-за того что никто не мог сохранять нейтралитет в отношении их эмансипации и доступности политических прав для них, позиции сторонников равенства и его противников ужесточились, и это стало заметно во всех сферах. При написании истории Старого порядка, в частности, углубились расхождения между теми, кто пытался правдиво воссоздать роль женщин, и теми, кто, порой доходя до абсурда, по-прежнему искажал память о них, — неудивительно, что этот разлом прошел между аристократическими и буржуазными историками. С тех пор феминистки прекратили участие в этом споре: Маргарита и ей подобные не были их противницами, но больше не были и их сестрами, потому что — как в историческом, так и в историографическом планах — были слишком связаны с временами «деспотизма». Этот феномен постепенно отсечет борющихся феминисток от единственных положительных образцов, какие предоставляло им прошлое, и обречет их на радикальное отсутствие «половой памяти».

Первый историк, высказывания которого мы проанализируем, — Имбердис, который в своей «Истории религиозных войн в Оверни», датированной 1840 г., создает особо шаржированный портрет королевы, сформированный скорей на основе сплетен, чем документов: «Бессердечная и бесчеловечная мать, она имела от своих позорных романов двух детей, которых бросила». К моральному осуждению у автора добавляется яростное стремление отрицать ум королевы: она объявила себя сторонницей Лиги, — сообщает Имбердис, — «забыв, что Союз стремится прежде всего не допустить ее мужа к престолу». Кстати, и сама по себе она не представляла ничего особенного: «Несомненно, видной фигурой в религиозных смутах королеву Наваррскую сделала в большей мере тройная стена ее крепости [Юссона], чем ее личные достоинства, поскольку ее дух, не слишком разносторонний и смелый, отнюдь не был развит при помощи серьезных усилий и ослаб из-за ее чрезмерной любви к удовольствиям. Эта женщина не обладала ни сильной душой, ни великим умом»[783].

Впрочем, это презрительное замечание достаточно характерно для тенденции, которая зародилась в конце XVIII в., но по-настоящему показала себя к середине девятнадцатого, — постоянного добавления вымыслов к историческому описанию. Так, Имбердис охотно сочинял диалоги между королевой и разными лицами и описывал ее так, будто знал лично. В общении с Канийаком, например, «ее бледное лицо, сжатые губы, раздувающиеся ноздри, презрительный взгляд выражали обуревавший ее гнев, прежде чем она заговорила». Но эта женщина с «орлиными глазами» околдовывает прежде всем манерой сочетать распутство и благочестие. «Чудовищное смешение: эта женщина, невоздержанная до безумия, которая утоляла свои страсти любой ценой, тем не менее каждый день посещала свою часовню», — ужасается Имбердис. И задумчиво добавляет: «Когда она склонялась над разукрашенным молитвенником, […] можно было бы подумать, что это святая, погруженная в глубокую медитацию, отрешившаяся от всего земного; |…] как вдруг мирская мысль отрывала ее от молитвы, бросая в бездну сладострастия…»[784].

В 1843 г. Анаис де Року, известный как Базен, опубликовал длинную статью под заголовком «Королева Маргарита», где покончил с этими измышлениями. Это серьезное исследование, где исправлены многие ошибки, в частности, дата рождения Маргариты (1553, а не 1552 г.). Может быть, в первый раз историк попытался понять Маргариту на основе данных, какие предоставляла эпоха, а не какого-то позднейшего суждения. Так, в отношении королевы к супругу после того, как она с ним рассталась, нет ничего удивительного, — полагал он, — если учесть тот факт, что он был отлучен, политически полностью изолирован и что в нем к тому моменту нельзя было угадать будущего великого короля. Кроме того, Базен внимательно прочел предшественников, со знанием дела выявляя у них нестыковки и предлагая новые толкования. К примеру, он отметил противоречие в рассказе д'Обинье-историка, когда тот возлагает на Маргариту ответственность одновременно за мир и за войну в 1579–1580 гг. Он посмеялся над «твердолобыми гугенотами, верившими, что их святому делу повредило противоестественное сочетание галантности и женской злопамятности»[785]. Он размышлял над некоторыми оверньскими загадками, предложил датировку «Рассуждения» Брантома и счел возможным утверждать, что Маргарита не имеет отношения к задержкам, возникавшим в ходе процедуры развода: противодействие королевы, по его мнению, выдумал Сюлли, и он же сочинил письмо, где она упоминала «шлюху» Габриэль.

Опираясь на последние документы, опубликованные к тому времени, Базен предложил полностью новую трактовку этого исторического персонажа. Из писем королю Наваррскому за 1582 г. возникает образ «женщины, принявшей решение и заявившей о том, чего может ждать и что может добровольно отдать при разделе, но которая тем не менее остается по отношению к мужу доброй, нежной, предупредительной, покорной, она полностью предана его интересам и приспосабливается к его желаниям». В письмах Шанваллону он видит только «сожаления, желания, чувства, мысли […]; их можно было бы принять за очерки по любовной риторике, чисто литературные упражнения незанятого сердца, и в таком качестве они сделали бы мало чести таланту писателя». Что касается «Мемуаров», «к сожалению, незавершенных», то это «рассказ, исполненный наивной прелести и свежести, автор которого не говорит всего, но о том, что согласен сказать, предоставляет самые надежные сведения». Низости же, приписываемые ей в юссонский период, неправдоподобны: «С той вялой утонченностью, деликатной чувственностью, за какую [хулители] упрекают ее в других местах, менее всего вяжется грубая и безоглядная ярость, какую в их описании она проявляла здесь, отбрасывая всякое отвращение и всякую гордость»[786].

Мало того что Базен проявляет реализм, проницательность и тонкость. Достоинства его портрета Маргариты, очищенного от домыслов, а то и от априорных суждений, несомненно, во многом объясняются аристократическим происхождением автора. В самом деле, те немногие моральные суждения, какие высказывает он, идут вразрез с суждениями буржуазных историков. Несомненно, это правда, — отмечает он, — что королева Наваррская родила ребенка от Шанваллона: «Впрочем, в этом нет ничего ужасающего». Его реабилитация Маргариты постоянно сопровождается и реабилитацией ее матери, «которая хоть и была постоянно поглощена черными замыслами, по уверениям историков, однако нашла возможность безупречно воспитать своих детей». В заключение Базен предлагает первую интерпретацию происхождения дурной репутации королевы: прежде всего он обличает «Сатирический развод», произведение д'Обинье, в авторе которого «явственно ощутим озлобленный гугенот»; потом он обвиняет «буржуа» Летуаля, «стыдливого гугенота» и распространителя сплетен; наконец, он пеняет и не слишком разборчивым историкам. Но эрудит идет дальше: он пытается понять причины единодушного озлобления против Маргариты. Моральные упреки по ее адресу, — полагает он, — часто нетрудно заменить ее обелением; кстати, ее муж заслуживал таких же. Если о нем судили иначе, причина этого — чисто политическая. Это наивно признает сам Дюплеи, — отмечает Базен, — когда сообщает, что монаха, выдававшего себя за сына королевы, так и не побеспокоили: «Для королевской власти Людовика XIII было важно, чтобы мать отца Анжа оставалась опозоренной, и этот писатель только и делал, что свидетельствовал свою преданность живущему государю, который ему платил. […] Мы не нуждаемся в этом доказательстве, — заключает он, — чтобы сознавать, что в клевете часто бывает больше подлости, чем в лести»[787].

С 1840 по 1846 г. доминиканцы Клод де Вик и Жан Жозеф Вейссет издавали монументальный труд «Истории Лангедока». Долго разбираясь, был ли их земляк Пибрак возлюбленным королевы или нет, они воспроизводят песенку на гасконском языке, которую кратко упоминал один историк XVII в., а они нашли ее целиком и напечатали. Припев звучит так:

Если об авторстве Пибрака из тексту этой песни судить невозможно, то ясно, что она обращена к Маргарите, судя по четвертому и пятому куплетам:

Помимо роли вдохновительницы этих строк королева почти не интересовала обоих авторов… Впрочем, связь их исследования с биографией Маргариты не заметят до конца века.

Через несколько лет, в 1852 г., первый очерк по истории литературы, посвященный королеве, написал Сент-Бёв. Действительно, этот критик, большой любитель Возрождения, посвятил одну из своих «Бесед по понедельникам» «Королеве Маргарите, ее "Мемуарам" и Письмам» — это была благодушная смесь соображений о ее жизни и творчестве, обещавшая «нечто восхитительное, а под конец причудливое»[789]. Подобная легковесность пронизывает всю заметку, пусть даже ее документальная основа (взятая в основном из Базена, которого автор цитирует) в конечном счете основательней, чем кажется. Суждение о жизни королевы — не из самых суровых. Прежде всего это была модница, — сообщает Сент-Бёв; она была ученой, как все «уходящие Валуа», и обладала их «достоинствами и многими недостатками, кроме […] жестокости». Ее юность была веселой и легкой, но она превратилась «из королевы в авантюристку» и много времени провела в Юссоне. «Что там происходило? Несомненно, она позволяла себе много обыкновенных слабостей, но не столь гнусных, как писали резкие и скандальные хронисты, которые не могли сослаться на иные авторитеты, кроме себя». Вернувшись, она стала немного нелепой фигурой, которую высмеял Таллеман. «Разумеется, в жизни она руководствовалась не здравым смыслом», но ее любили и о ней сожалели. Под конец Сент-Бёв обращается к сравнению с Марией Стюарт, какое уже развивал Дрё дю Радье: «Одна из них обладала, или производила впечатление, что обладает, неким душевным благородством, приобретя или укрепив его во время долгого заключения и увенчав жестокой смертью, […] другая рассыпалась и распалась на анекдоты и едва ли не на "занимательные истории" — наполовину непристойная женщина, наполовину богомолка»[790].

Однако подлинное мнение критика скрыто в длинном рассуждении, которое как будто не относится к делу, но приобретает смысл в идеологическом контексте эпохи. Маргарита, несомненно, писала умело, но «это не была женщина-политик — для этого она слишком принадлежала к своему полу». Дальше следует обличительная речь по всей форме: «Большинство женщин, впутываясь в политические интриги, привносят в них и смешивают с ними интриги своего сердца и чувств. Поэтому при всем уме, каким они могут обладать, они в какой-то момент скрываются и бегут, если только ты сам не стоишь у кормила и решительно не вручаешь им компас; они легко могут оказаться коварными, неверными, ненадежными, способными в любой момент договориться с кем-то из вражеского лагеря, чтобы их похитили через окно. Маргарита, при всем ее безмерном уме и обаянии, была из таких женщин. Изысканная и не спесивая, вся поглощенная своими страстями, она обладала чуткостью, искусностью в деталях, но не имела взглядов и тем более характера»[791]. Странное признание! Как можно находить симпатичными, полезными, надежными женщин, которыми не обладаешь? Или скорей так: как женщины, которыми не обладаешь, могли бы тебе служить? Ведь очевидно, что женщины могут только служить одному господину или отдаваться другому.

Его литературная оценка, неимоверно развязная, согласуется с тем предубеждением, которое автор только что выразил. Королева «оставила после себя приятные исторические страницы и начала в нашей литературе тот ряд привлекательных женских Мемуаров, который с тех пор уже не прервется и который позже играючи продолжат такие дамы, как Лафайет и Кейлюс» — вот Маргарита и основательница жанра, который критика рассматривает как исключительно женский. «Такие книги, — продолжает он, — пишут не задумываясь, что идет им только на пользу», ведь королева записала свое произведение «за несколько вечеров» — эти слова поняты буквально. Однако не следует «воспринимать эти милые "Мемуары" как воплощенную естественность и простоту». Ведь их автор «с некоторой снисходительностью» делает там кое-какие рассуждения и демонстрирует культуру: «Она то и дело упоминает Бурра, Пирра, Тимона, кентавра Хирона и так далее». Это утверждение неверно: Маргарита всего раз произносит имя Бурра, упоминает Тимона только в одном письме Генриху IV и никогда не говорит ни о Пирре, ни о Хироне, кроме как в «Занимательных историях» Таллемана де Рео… «Одна из самых приятных частей "Мемуаров" — путешествие во Фландрию», — считает, однако, критик: «Это […] законченный набросок небольшой новеллы в духе госпожи де Лафайет» — вот и еще одна чисто женская преемственность. Наконец, «одно из редкостных достоинств» этого произведения состоит в том, «что там кое-что недосказано»[792].

Не лучше оценены и письма. Послания Шанваллону — «высокая метафизика и чистой воды Феб, почти непонятный и из самых несуразных». Соглашаясь с суждением Базена, Сент-Бёв пишет: «И правда, можно подумать, читая эти письма, что Маргарита любила не сердцем, а скорей головой и воображением». Но дальнейшее принадлежит уже ему: также можно подумать, «что, по-настоящему чувствуя только физическую любовь, она тем более считала себя обязанной изощрять слог и петраркизировать речь — она, поведение которой было столь рассудочным». Письма Маргариты герцогине д'Юзес не цитируются, как и все, адресованные политическим деятелям того времени. Что касается переписки с Генрихом IV, она упоминается, только чтобы сделать вывод: «Если поведение обоих царственных супругов как в отношении друг друга, так и в отношении публики во всем оставляет желать лучшего, то их переписка, признаем, была корреспонденцией достойных людей»[793] — иными словами: особого интереса не представляет.

Главная мысль этих замечаний очевидна: женщина, которая пишет, — это по-прежнему, как пятьдесят лет назад для Сильвена Марешаля, «маленькое моральное и литературное уродство». Однако они пишут, и с этой несообразностью приходится смиряться! В таком случае многое понятно: сочинение женщины допустимо только при условии, что там нет ни мысли, ни рассуждения, ни культуры и что автор говорит о них как можно меньше[794]. Маргарите следовало бы довольствоваться «физической» любовью, вместо того чтобы «петраркизировать», — тогда бы она была в своей стихии. Что касается мужчин, не разделяющих этого мнения, они безумны в буквальном смысле слова, и, возможно, как раз по их вине женщины пишут, вместо того чтобы помалкивать: ведь королева написала свои «Мемуары» в ответ на «Рассуждение» Брантома, «похвалу, которую поистине можно назвать бредовой»[795].

В середине века женщины очень интересовали и еще одного мужчину — Мишле. В его «Истории Франции» вышло уже пять томов, когда он приступил к описанию эпохи Жанны д'Арк и на основе ее образа построил теорию распределения половых ролей в истории. Орлеанская дева — первый положительный персонаж женского пола в нашем прошлом, поскольку остальные были только фуриями, злыми мачехами и отравительницами; она была Девой, спасшей Францию, ведь Природа не сделала ее Женщиной, так и не отдав под ужасную власть Матки и Крови. Это рассуждение Мишле продолжил в следующие годы, а именно в книге «Женщины Революции» (1854), написанной по горячим следам событий 1848 г. У мужчин и женщин, — заявил в конечном счете историк, — разное социальное предназначение: первым принадлежит публичная сфера, вторым — домашняя. Женщины — настоящие, те, что каждый месяц подпадают под власть Матки, — одно время были полезны для Истории: носительницы хаоса «по своей природе», они заставили Францию «разрешиться» Республикой; но теперь они должны покинуть политическую сцену и реализовать себя в выполнении единственной миссии, какую вверяет им нация: производить на свет и растить детей.

Когда Мишле в 1855 г. вернулся к своей «Истории Франции», к эпохе Возрождения, эта идеология уже стала сильно сказываться на его текстах. Он не оказывал снисхождения ни к одной женщине. Луиза Савойская имела «огромный чувственный и мясистый нос Франциска I, должным образом упитанный, полнокровный нос, какими наделены сильные и низкие натуры, имеющие страстный темперамент, часто безнравственные и болезненные». Маргарита Наваррская, ее дочь, играла некоторую политическую роль рядом с братом, но «совершенно понятно, что она действовала инстинктивно, не видя последствий своих поступков и не отдавая себе в них отчета, веря лишь в то, что идет верной религиозной стезей, заслуживая Божью помощь»; кстати, она была любовницей брата. И вот после смерти Карла IX в 1574 г. бразды правления перехватила Екатерина: «Старуха, наследовавшая ему (при мужчине-женщине Генрихе III), исчерпала все стадии позора». Что касается вдохновительницы пропаганды Гизов, герцогини де Монпансье, это была «фурия Лиги»: в самый разгар восстания «она сбросила платья и юбки и облачилась в покаянное рубище, причем оно даже не закрывало грудь, прикрытую одними кружевами. Народ ломился посмотреть на нее. Ни толпа, ни давка не смутили героиню. Она создала новую моду»[796].

На страницах, посвященных Маргарите, и это нас не удивит, господствует та же яростная ненависть — и та же несерьезность. Ее политическая роль полностью обойдена молчанием. Мишле видит ее только через посредство ее знаменитых любовников, к списку которых беззастенчиво добавляет еще одно имя. Ведь, упоминая о том, как Витто убил Ле Га, он развивает сюжет, который придумал еще де Ту: «Принцесса без колебаний направилась на встречу с этим кровожадным человеком в монастырь, или, что более вероятно, в просторную и сумрачную церковь. Был как раз канун дня поминовения усопших. Благоприятное время. Скоро зазвонят все колокола, и парижане, проведя день в беготне по церквам и посещении могил, рано вернутся домой. Она объяснила, что эти обстоятельства упрощают дело. Трепеща и содрогаясь, она попросила его сделать для нее то, что рано или поздно он пожелал бы сам сделать для себя. Однако наш герой заставил себя упрашивать, не желая ничего делать даром, если верить традиции. Она обещала. Он пожелал это получить. Стояла ночь, и все мертвецы этой церкви, полной гробниц, ожидая своего ежегодного праздника, были столь же безмятежны и беззаботны, как и живые. Маленькая женщина неустрашимо расплатилась. Он сдержал слово. Ле Га на следующий день был убит»[797].

Итак, апостол «воскрешения всего прошлого» вложил в здание свой камешек. Как и Дюма, он сочинял, но в менее веселом жанре и в менее благородной тональности. Он изменил место действия, придуманное де Ту, переместив его из монастыря в церковь, чтобы сделать святотатство более вопиющим; из «красноречивой и ласковой» принцессы, описанной магистратом, он сделал женщину, которая ласкает в том смысле, какой это слово приняло в XIX в., — и Мишле не заблуждался добросовестно, ведь этот термин слишком часто встречается в текстах эпохи Возрождения, чтобы можно было допустить ошибку; наконец, в оправдание собственного вымысла он сослался на лживый аргумент: «если верить традиции» — еще один обман. Правду сказать, здесь была соблюдена единственная традиция — это традиция историков-женонавистников искажать истину, которая за два с половиной века свободного самовыражения на историческом материале дошла до своего предела: «дочь Франции», самая гордая из всех, изображена как потаскуха, взятая убийцей в полумраке церкви. Этот образ тем сильней, что в нем объединились два объекта ненависти для Мишле — сильные женщины и Церковь. И не случайно эта атака произошла как раз тогда, когда, опять все более заметно, стал проявляться христианский феминизм и когда буржуазки, аристократки и работницы вновь начали требовать равенства гражданских и политических прав[798] — ведь историк был ярым противником этой программы.

Итак, эта деталь, которой недоставало для репутации королевы, теперь добавится ко многим другим и прочно закрепится в людской памяти. Ведь это произведение Мишле, задуманное как «История Франции для использования в школах республики» или прямо-таки как «Библия народа»[799], получит значительное распространение не только среди будущих поколений историков, на которых глубоко повлияет, но и в кругах гораздо более широкой общественности, которая тогда формировалась, потому что как раз в ту эпоху Франция начала по-настоящему выстраивать свою национальную идентичность на основе одного языка, одной истории и общей системы образования.

Большие «справочные» издания

Действительно, с прицелом на это во второй половине века стали финансировать масштабные работы по изданию или переизданию важнейших исторических документов XVI в. Внимательно изучалась переписка суверенов, послов, а также великих мемуаристов той эпохи, за счет примечаний и научных (как минимум — претендующих на научность) вступлений разъяснялись многие тексты, публиковавшиеся один или несколько раз с начала века. Это был титанический труд, который нередко занимал более десятка лет и в котором отличилось немало историков аристократического происхождения. Эти «суммы», написанные на понятном французском языке, снабженные внешне солидным и «научным» критическим аппаратом, рассылались в большинство крупных библиотек Западной Европы, где им предстояло постепенно вытеснить более ранние источники, образовав хранилище памяти, с которым эрудиты работают и по сей день. Это показывает, насколько значимы были эти издания, ставшие некой «окончательной» версией действий исторических лиц, в частности Маргариты.

Первым из этих больших изданий стала публикация «Посланий» Генриха IV, которую Берже де Ксивре начал в 1843 г. и которая растянулась на тридцать три года. Там мало упоминаний о Маргарите по той простой причине, что писем короля первой супруге сохранилось немного. Однако первый том приводил новые данные о «войне влюбленных», поскольку там было напечатано знаменитое письмо короля Наваррского жене от 10 апреля 1580 г., где тот извинялся, что покинул ее, ничего ей не сказав, и сообщал, что вопреки обещаниям заранее готовился вызвать ее неудовольствие. Вспомним, что это письмо по всей форме снимает с Маргариты всякую ответственность за опасные конфликты, и которые тогда по своему почину втянулась гугенотская сторона. Однако издатель был настолько убежден в виновности королевы, что заподозрил короля в некой хитрости. Это «письмо, рассчитанное на показ», — писал он в примечании, не уточняя, зачем оно могло быть написано; впрочем, «для историков нет сомнений, что эта война была ее рук делом»[800]. Следуют обвинения, которые выдвигали д'Обинье и Мезере, вторивший д'Обинье.

Некоторые письма за лето 1583 г. дают ценные сведения и об обстоятельствах, при которых случилось оскорбление. С одной стороны, обнаруживается, что возвращение Маргариты в Гасконь планировалось с начала июля, что рушит все гипотезы, основанные на утверждении, что королеву отослали в результате убийства гонца Жуайёза, — те, которые выдвигал Бусбек. С другой — выясняется, что 4 августа, то есть через несколько дней после оскорбления, Генрих III писал зятю: его так раздражали дамы де Дюра и де Бетюн, что он решил разлучить сестру с ними (письмо утрачено, но король Наваррский сослался на него в письме за 12 августа). Тем не менее Берже принимал версию Бусбека и утверждал, что «данное письмо Генриха III обходит молчанием самое главное в этом деле». Наконец, издатель усмотрел намек на Маргариту в одном письме короля к Коризанде, за конец апреля 1585 г., где тот насмехался над некой «дамой с верблюдами». Помимо того что непонятно, почему бы подобная кличка должна была относиться к Маргарите, еще и довольно маловероятно, чтобы она и была этой дамой, попросившей «пропуск на пятьсот бочек вина без обложения пошлиной, для собственного употребления»[801]. У королевы, недавно поселившейся в Карла, вероятно, были другие заботы, а во Франции вполне хватало вина, чтобы не было необходимости заказывать его именно на землях мужа, у которого, как она хорошо понимала, теперь она не могла просить никаких милостей. Однако этот вымысел будут воспроизводить многие историки вплоть до наших дней.

Дипломатическая корреспонденция тосканского и английского послов, первая из которых публиковалась с 1859 г., а вторая — с 1860 г., тоже содержали очень важную информацию, позволявшую больше узнать о Маргарите. В самом деле, многие депеши позволяли уточнить даты, составить довольно верное представление о том, что говорилось в королевском окружении и что делала королева, находясь в Париже. Однако обо всем, что не имело прямого отношения к французскому двору, у послов была склонность сообщать множество слухов, давать сведения, иногда основанные только на впечатлениях, или анализировать факты через призму интересов своих хозяев… Многие историки долго будут игнорировать эти документы, один из сборников которых опубликован на итальянском языке (но с резюме на французском), а другой — целиком на английском.

Зато они получат наилучший доступ к комментариям, хоть и фантастическим, которые Людовик Лаланн во множестве привел в сносках к своему изданию «Полного собрания сочинений» Брантома. Когда историк взялся за эту работу, в 1864 г., Маргарита для него далеко не была неизвестной. Девять лет назад он уже снабдил предисловием и примечаниями «Плохо обставленный уголок спальни», не предложив для него другой атрибуции. Через два года он откопал «Трагические поэмы» д'Обинье, не издававшиеся с 1616 г., где разыскал несколько стихов, в разделе «Властители», с намеками на Маргариту[802]. В следующем году он заново издал «Мемуары» королевы, сделав к ним весьма недоброжелательные комментарии. Его предубеждения не изменились, когда он принялся за дело, которое займет тридцать два года его жизни, и останутся при нем.

Действительно, в примечаниях, какими он снабдил это издание, имя Маргариты встречается много раз. В первом их ряду Лаланн — можно сказать, объективно — кратко напоминает о событии, на которое сеньор де Бурдей намекает всякий раз, когда заговаривает о королеве. Но вторая категория примечаний, намного более многочисленная, чисто субъективна: всякий раз, когда речь заходит о «знатной даме», которая особо высокомерна или занимается малоприличными делами, историк предлагает читателю видеть в ней королеву Маргариту. Особенно эта его мания проявилась в «Галантных дамах», где непристойных анекдотов тьма и где он оставил десятки лаконичных комментариев вроде: «несомненно, Маргарита де Валуа», или «вероятно, Королева Маргарита», или «незачем говорить, что это была Маргарита де Валуа» — даже когда героинями данной истории могли быть еще десятки женщин или когда ее совершенно невозможно отождествить с королевой. Так, Брантом знал одну «весьма знатную и достойную даму», у которой «пятеро или шестеро из тех [любовников], кого я в свое время видел при ней, поумирали один за другим». Поскольку все, кто на нее взбирался, погибали лютой смертью», мемуарист уподобляет ее лошади Сейюса и указывает, что «она никогда не изменяла любовнику и не бросала его ради другого и лишь по смерти его заводила следующего — иными слонами, тут же пересаживалась на нового коня, дабы не ходить пешком». Тон Брантома здесь абсолютно не тот, каким он обычно говорил о Маргарите, и это описание не сообразуется с реалиями ее жизни[803]. Однако Лаланн отождествляет ее с героиней истории и приводит в примечании взятый из «Сатирического развода» список ее любовников, павших жертвами насилия — иначе говоря, всех, кого там перечислили, ведь тогда мало кто умирал в своей постели. Точно так же, когда знатная дама советует дочери покинуть поклонника, который уродлив и с виду «настоящий сельский пекарь»[804], в примечании, при всей неправдоподобности такого толкования, поясняется, что речь идет о Екатерине и ее дочери.

Конечно, нездоровое любопытство, которое вызывала эта книга, возникло не только по вине Лаланна. К тому моменту, когда он принял на себя тяжелый труд издать «полного» Брантома, сочинения словоохотливого мемуариста были переизданы уже четыре раза с 1822 г., и «Галантные дамы» стали бестселлером — это произведение, изъятое из «Мемуаров», претерпело полтора десятка переизданий отдельной книгой с 1834 г. И будет еще переиздаваться до 1900 г.: девятнадцатый век, похоже, был очарован этими вольными историями, где благородные дамы требуют, чтобы им поскорей задрали юбку, и просят добавки. «Знаменитые дамы» подобного успеха не имели: стратегии, применявшиеся знатными дамами для того, чтобы достичь власти или сохранить ее, мало кого интересовали, а соображения Брантома о салическом чаконе — и того меньше… Историк, далекий от того, чтобы связать свидетельство мемуариста с контекстом его времени, а «Сборник о дамах» — с остальным творчеством гасконского дворянина, разделяя предрассудки большинства представителей своего пола и своих современников, насмехался над автором, которого издавал, когда тот принимал сторону женщин. «Сатирический развод», — писал он, — это «яростный памфлет, который менее далек от истины, чем восторженный панегирик Брантома». Он без колебаний искажал истину: «Историки того времени дружно утверждают, что убийство [Ле Га] было совершено по наущению Маргариты де Валуа. Де Ту […] пространно рассказывает об этом факте»[805]. А ведь де Ту не утверждал этого «дружно» ни с кем, поскольку был единственным «историком того времени», говорившим о виновности королевы в этом деле, — действительно, несколько излишне «пространно».

Шестерых эрудитов, взявшихся в 1875 г. за издание «Мемуаров-дневника» Пьера де Летуаля, в тех же недостатках обвинить нельзя. Вновь обнародуя один из документов, особо важных для знакомства с царствованием Генриха III и Генриха IV, они воздержались почти от всякой аннотации к произведению, которое представляли. Они также впервые опубликовали отдельные тетради, куда парижский хронист переписывал все тексты, с какими знакомился, его «Разные сборники, испещренные серьезным и забавным, добрым и дурным, сообразно времени». Здесь обнаруживаются стихи, упоминающие Маргариту, в том числе «Стансы Королевы Наваррской о ее романе с Шанваллоном» (увы, принадлежавшие не ей, как скоро объяснит один эрудит[806]), а также несколько маленьких памфлетов, датирующихся 1605–1606 гг., и тексты на смерть Сен-Жюльена.

В последующие годы барон де Рюбль переиздал работы еще двух важных очевидцев того времени — Ла Югери, чьи «Неизданные мемуары» вышли в 1877 г., и д'Обинье, чью «Всемирную историю» он начал вновь выпускать с 1886 г. Вспомним, что первый — секретарь принца де Конде — несколько раз встречался с Маргаритой. Его рассказ бросал новый свет на приемы, какими пользовалась королева, чтобы добиться от принца признания договора во Флеи, на ее малоприятную встречу с королем Наваррским в апреле 1584 г. и на предположения о ее смерти, возникавшие после ее заключения в замок Юссон. Что касается издателя, то он сдобрил текст примечаниями, «прояснявшими» его весьма курьезно. Так, догадки в связи с исчезновением королевы прокомментированы таким образом: «Когда королева Маргарита была изгнана из Ажена, она укрылась в Карла. За ней погнался Канийак и захватил в плен. Став ее тюремщиком, он захотел стать ее любовником. Вскоре она сбежала от него и укрылась в Юссоне. Эту галантную историю в самых ярких выражениях рассказывает автор "Сатирического развода"»[807]. Иначе говоря, де Рюбль путал места и действующих лиц, но доверял памфлетисту — которого даже внимательно не прочел…

К этому вопросу де Рюбль вернулся в своем монументальном издании «Всемирной истории». Оспаривая многие свидетельства современников, он отрицает, что исчезновение Маргариты когда-либо обсуждалось, но воздерживается от того, чтобы поставить под сомнение слова д'Обинье о королеве. Некоторые из его комментариев даже содержат ложные утверждения. Так, когда он, говоря о начале 1582 г.; упоминает «королеву Наваррскую, удовлетворенную тем, что добилась от Генриха III разрешения вернуться ко двору», он в подтверждение этого цитирует ее «Мемуары». А ведь мало того что королева никоим с этим, подтвержденные ее письмами к герцогине д'Юзес, которые к тому времени уже сорок пять лет назад были изданы Гессаром.

Масштабная публикация «Писем» Екатерины Медичи, за которую с 1880 г. взялись Ла Ферриер и Багно де Пюшесс, была одним из последних начинаний в этом роде. Как важнейший документ того периода, они содержат информацию первостепенной значимости о сложных отношениях между королевой-матерью и дочерью, поскольку судьба последней упоминается там много раз и содержится несколько писем первой ко второй. Эта публикация позволяет также уточнить даты и причины переездов Маргариты. Она выявляет, насколько важной была политическая активность последней, в частности, ее участие и разных переговорах с Алансоном, а потом с королем Наваррским и первый год ее пребывания в Гаскони. Наконец, выявляются грубость действий Генриха III и роль посредницы, какую Екатерина неизменно играла в отношениях брата и сестры, кроме как после того, как Маргариту арестовали зимой 1586 г. Комментарии обоих издателей, касающиеся королевы, часто кратки. Тем не менее они полностью отрицают существование письма Генриха III, которое якобы вызвало «войну влюбленных», как и ответственность Маргариты за этот конфликт: «Королева Наваррская сделала все от нее зависевшее, чтобы не допустить этой войны, от которой ничего не выигрывала»[808].

Переиздание произведений Маргариты и публикации ее неизданных текстов до 1886 г.

Маргарита не принадлежала к числу авторов, которых так торжественно издавали и переиздавали. Ее наследие, конечно, было скромней по объему, чем у упомянутых только что персонажей, но, главное, ее фигуру не воспринимали как столь же серьезную — этот предрассудок тяготел и над ее братом Генрихом III, начала публикации колоссальной переписки которого придется ждать до середины XX в. Однако за этот период ее «Мемуары» дважды переиздали, а также откопали много ее еще неизданных писем, которые вышли в специализированных журналах по инициативе региональных историков, поскольку местная историография находилась на подъеме. Но на все комментарии, сопровождавшие эти документы, так или иначе наложила отпечаток легенда, которая испытала в то время расцвет и избавляла историков, имевших дело с личностью королевы, от усилий по исследованию своего предмета и размышлению над ним, какие им вроде как положено было предпринимать.

Первое «сочинение Маргариты», которое следует здесь упомянуть, — это, увы, «Плохо обставленный уголок спальни», который Людовик Лаланн еще раз предложил вниманию публики в 1855 г., сделав в предисловии исторический обзор публикаций. Французское Историческое общество, — сообщил он, — «по своей природе чуть излишне щепетильное», не позволило Гессару присоединить этот небольшой текст к его изданию «Мемуаров и писем», разрешив только отдельный оттиск. Прочитав эту книжечку, Базен, у которого был экземпляр издания Сореля 1644 г., указал Обществу, что этот текст не принадлежит к неизданным, что навело Лаланна — не столь щепетильного — на мысль изучить это первое издание с целью подготовки нового. Он резонно подчеркнул, что «реплики кавалера здесь написаны не на французском, а на том франко-гасконском языке, какой можно найти в "Бароне де Фенесте"», памфлете д'Обинье. Тем не менее он «не колеблясь» сделал вывод, что автор этого произведения — Маргарита: «Здесь находишь ее утонченный ум и ту распущенность, которая сделала ее самой бесстыдной королевой своего века»[809]. Следует список всех ее любовников из «Сатирического развода», с помощью которого автор пытается ответить на единственный вопрос, который его еще интересует, — опознать кавалера.

Через три года, в 1858 г., он предложил новое издание «Мемуаров» королевы, к которым приложил «Оправдательную записку» и «Неизданные анекдоты по истории Франции… услышанные из уст хранителя печатей г-на Дю Вера». Вступительная заметка крайне недоброжелательна. Маргарита, «принцесса, вполне достойная занять место в первом ряду персонажей "Галантных дам"», предавалась всю жизнь «наглой распущенности». Это заявление опирается исключительно на «Сатирический развод», «которого, впрочем, никто не опроверг», и разбивает утверждения «ее панегиристов, бессовестность которых не имеет себе равных». Что касается «Анекдотов», то их источник — беседы двух современников Маргариты, Пейреска и дю Вера, чрезвычайно лживые в той части, которая относится к ней. Так, по поводу оскорбления говорится, что «она поехала к мужу, рассказала ему всё», и только после этого отношения между обоими королями испортились. Епископ Грасса, — сообщает также Пейреск, который получил эти сведения от дю Вера, который, в свою очередь, сам получил их невесть от кого, — якобы сказал, что она призналась ему, что была любовницей трех своих братьев. Он также утверждает, что, покинув Нерак, «она бежала от двора [?] и была осаждена в замке маркизом де Канийаком»; он может даже привести слова королевы, сказанные в момент, когда маркиз ее арестовал: мой брат, — якобы сказала она, — «сетует на то, как я провожу время, а ему ли не знать, что это он первым подсадил меня в седло? Если бы только нужно было его задеть и я бы сочла, что это его здорово разозлит, я отправилась бы в Рим, чтобы жить как куртизанка»[810]. За этим не следует никакого примечания, которое бы уточнило эти высказывания, вымыслы или россказни, известные из третьих рук, объяснило бы, что подобные пересуды, в частности, о кровосмесительной связи с Генрихом III, ходили в гугенотских кругах с давних пор. Лаланн, похоже, был убежден, что всё это правда, — во всяком случае, он не пытался отделить правдоподобное от вымысла.

Длинное вступление, которое посвятил Маргарите в своем издании «Мемуаров» в 1860 г. Шарль Кабош, менее свирепо и чуть более серьезно. Позаботившись о том, чтобы еще раз дать читателю полный текст «Рассуждения» Брантома, он заявил, что «в том веке галантность чаще всего была честолюбива», чем, по его мнению, в некоторых случаях объясняется выбор Маргариты. Он также напомнил, что «Французская академия, едва родившись, включила эти "Мемуары" в ряд лучших произведений того времени». Однако его мнение — более сдержанное: гам, по его словам, есть «верные, серьезные соображения, включенные в умелое повествование». Тем не менее о целом он выносит весьма уничижительное суждение. «Ей вздумалось сыграть политическую роль», — говорит он в связи с поездкой во Фландрию. Ведь прежде всего она была влюбчива, и перечень ее любовников включает «не меньше двадцати трех имен», в том числе «медника из Оверни, плотника из Арля…» — это явно почерпнуто из «Сатирического развода». По счастью, — полагал Кабош, — королева не упоминала своих любовников, более того: главное достоинство «Мемуаров» состоит в том, что она «никогда не писала без оглядки». Зато письма Шанваллону — «болтовня дурного вкуса»[811].

В том же 1860 г. Леон Фежер посвятил пять страниц Маргарите в комментированной антологии «Женщины-поэты XVI в.», укрепив тем самым тенденцию сравнивать творчество королевы только с творчеством других женщин. В комментарии интересного мало, хотя его достоинство в том, что он напоминает о культурной традиции Валуа, которые все были одаренными в литературном отношении: «Она достойно представляла династию, которая, к сожалению, лучше умела говорить, чем делать. Ее "Мемуары" — образец такого языка Амио, безукоризненно наивного и простого, который она сдобрила игривостью и изяществом». Приведя похвалы Паскье и Брантома, он представляет два стихотворения королевы, уже выходившие в 1824 г., — на смерть Дата де Сен-Жюльена. «Несмотря на эти стихи, — комментирует критик, — долгий список любовников Маргариты еще не завершился»[812].

В 1864 г. жизнью Маргариты и ее супруга в Гаскони заинтересовался Фейе де Конш. Обладатель многочисленных архивных бумаг, он напечатал в своих «Беседах любознательного» четыре неизданных письма королевы, в том числе одно, автограф, было воспроизведено факсимильно. Он опубликовал и письмо короля Наваррского жене, которое уже печатал Ксивре и которое он отрекламировал с помощью такого «объяснения»: письмо было «рассчитано на показ и предназначено для отсылки ко французскому двору». Иначе говоря, король написал его с единственной целью оправдать жену перед Короной — проявление внимания столь же тонкое, сколь и уникальное. Комментарий, выдержанный в ученом тоне, в действительности содержит множество ошибок, перепутанных дат, глупостей, «искаженных цитат, ведь его автор в основном опирался на «Сатирический развод» и вовсю использовал многочисленные сплетни. Самый очевидный признак недостатка серьезности — тот факт, что в этом исследовании Маргариту впервые окрестили кличкой, придуманной Дюма: «Честь девушки — это ее собственная честь, которую она тщательно бережет. Честь женщины — это честь ее мужа, которую она бережет меньше, когда эта женщина — королева Марго»[813].

В комментарии, которым Э. де Шараве снабдил публикацию еще двух писем королевы в 1873 г., эти тенденции особо бросаются в глаза. Мало того что «Сатирический развод» по-прежнему остается неисчерпаемым кладезем сведений о жизни королевы, но на него уже не всегда ссылаются и даже цитируют неточно: «Маргарита была красива и знала это: ее чары были политическим ресурсом. Карл сам признался: "Юбка моей сестры Марго послужила мне сетью, чтобы поймать гугенотов"». С другой стороны, за Шараве числится одно заведомое мошенничество. В самом деле: одно из двух писем, опубликованных им, было письмом королевы виконту де Тюренну, которое она послала весной 1580 г. с целью вернуть того в Нерак. Мы видели, что ничто не указывает на какие-либо скандальные интимные отношения между Маргаритой и тем, кого уже триста лет считали ее любовником. Однако Шараве, отнюдь не желая подчеркивать противоречие между документом и легендой, предпочел их примирить меж собой: она «обращалась к нему так, что можно подумать, что он был ее любовником», чего подумать явно нельзя. Поэтому, чтобы подкрепить свои слова, критик ссылается и примечании на Таллемана де Рео и на самого Тюренна. А ведь оба)тих текста не содержат ничего подобного — Тюренн никоим образом не упоминает о своем мнимом романе с королевой Наваррской, а что касается Таллемана, то о виконте он пишет лишь вот что: «Говорят, однажды г-н де Тюренн, […] будучи пьян, облевал ей грудь, желая повалить ее на постель»[814].

В 1881 г. Мишель Коэнди опубликовал очередные неизданные письма: он извлек из архивов Клермон-Феррана шестнадцать «Посланий, в большинстве написанных собственноручно, неизданных, от королевы Маргариты де Валуа к Жаку де Ла Фену». Обнародование этой переписки, относящейся к 1586–1600 гг., было особо важным, потому что она представляет собой один из редких документов, сообщающих о жизни королевы в Юссоне. Кроме того, оверньский архивист воссоздал не только текст, но и все детали, относящиеся к нему: почерк, датировку, воспроизвел вензель Маргариты, сделал надлежащий анализ ее разных конторок и т. д. Зато общий комментарий, банально основанный на тексте Имбердиса, страдает крайней легковесностью: историка явно больше интересовали предметы, которые он держал в руках, чем биография Маргариты.

В том же 1881 г. другой региональный историк, Филипп Лозен, издал восемь писем Маргариты консулам Кондома, семь из которых раньше не публиковались. Они отражают деятельность королевы в качестве графини Ажене, со времен взятия Кагора [королем Наваррским] добивавшейся от своих городов поддержки рискованных действий супруга, который как раз ввязался в «войну влюбленных». На Лозена в то время сильно влияла легенда о королеве. В этих письмах, — писал он, — «еще раз ярко отразился гибкий и тонкий, изобретательный и острый ум этой любезной монархини, вся столь бурная жизнь которой представляла собой длинный роман, полный безумных авантюр». Эти послания, на его взгляд, показывают, насколько она весной 1580 г. поддерживала короля Наваррского; зато она солжет в своих «Мемуарах», утверждая, что не хотела этой войны, ведь «она писала их для будущих поколений, рассказав лишь о первой части своей жизни, не смея признаться самой себе в постыдных и развратных деяниях, совершенных в зрелом возрасте»[815]. Тут можно узнать идею, высказанную во вступительной заметке к изданию Мишо — Пужула.

Лозен, похоже, не заметил, что в единственном из опубликованных им писем, написанном до взятия Кагора, автор послания пребывает в полном согласии с мемуаристкой: она противилась войне до тех пор, пока не была вынуждена «последовать за Фортуной» супруга. С искренним усердием он постарался показать, что она раз в жизни оказалась честной, что ее преобразило пребывание в Гаскони: «Маргарита как будто избавилась, правда, всего на миг, от всех своих пороков и в чистом и живительном воздухе наших мест окунулась в источники чистосердечия и добрых упований». То есть стала честной и верной соратницей местного героя. Но «именно тогда Генрих де Бурбон, несмотря на многочисленные романы, начал свой могучий полет, в котором его уже ничто остановит, к ожидавшей его высокой судьбе; Маргарита же, напротив, при всей ее прелести и редкостном уме, станет опускаться все ниже и ниже, к позору и забвению, влекомая своими дурными инстинктами и тем странным роком, который, похоже, тяготел над всеми последними потомками выродившейся династии Валуа». Вот так королева Наваррская, вопреки своему желанию, превратилась в региональную героиню, и Лозен влюбился в нее: он признается, что теперь он — один из ее «новых поклонников, любящий ее не за плотскую красоту, а за ум и немеркнущее обаяние»[816].

Несомненно, по этой причине он через пять лет, в 1886 г., вернулся к ее образу. Ла Ферриер, тогда публиковавший переписку Екатерины, как раз составил список французских документов, какими располагала Санкт-Петербургская библиотека. Лозен, готовивший книгу о пребывании Маргариты в Гаскони, поспешил заказать копии тридцати семи неизданных писем своей возлюбленной. Почти все они адресованы Екатерине или Генриху III и датируются тем временем, когда она жила на Юго-Западе. Тон Лозена здесь менее высокопарен, чем в первой публикации, пусть лирические отступления и не совсем исчезли из многочисленных очень наукообразных примечаний, какими он снабдил документ, и новый портрет, возникающий на основе всего этого, гораздо менее карикатурен. Однако отдельные сомнительные фразы еще встречаются. Так, историк усматривает у королевы «навязчивую идею вернуться в Париж […], где находился прекрасный Шанваллон», хотя в переписке такое желание выражено всего дважды, а шталмейстер Алансона тогда был во Фландрии. Или же так комментирует письмо, в котором королева, едва прибыв в замок Карла, отказывалась от помощи матери, уверяя, что живет «в очень хорошем месте, каковое принадлежит мне, при мне много достойных людей»: «Маргарита все еще питала иллюзии насчет своей участи, принимая за "достойных людей" разных Линьераков, Марсе и прочих авантюристов того же рода, какие завели ее в это жилище»[817].

В том же 1886 г. виконт Шарль де Ла Итт опубликовал в «Ревю де Гасконь» единственное сохранившееся письмо из переписки между Маргаритой и Рошем де Комбеттом, ее докладчиком прошений и судьей в Альбижуа. «Сделаем здесь одно признание, — писал Ла Итт. — При жизни Рош был для своей прекрасной и слишком нежной повелительницы чем-то несколько большим, чем все это. Скажем так: любовь привела к тому, что между госпожой и подчиненным возникли некие отношения, ставшие содержанием интимных писем, — более страстные, чем корректные, может быть». Утверждение беспочвенное, и «может быть» вставлено весьма поздно: ведь письмо никоим образом не упоминает воображаемых нежных отношений, а остальной переписки, которая была сожжена, Ла Итт не видел. Это не помешало ему заявить, что какой-то потомок Роша совершил этот непоправимый поступок из стыда! Кстати, этот сомнительный набор аргументов основан уже на явно пустой болтовне: «Бурная жизнь женщины, которую целиком поглощают то война, то любовь, то несчастье, прямо-таки не может не пленять. А когда эта женщина окружена ореолом красоты и она королева, и когда эта королева — супруга Генриха IV, и когда ее зовут Маргарита де Валуа, как тут не влюбиться во все то, что говорит нам о ее приключениях королевы, о ее победах женщины, о ее слезах брошенной супруги?»[818]

Маргарита и ей подобные: исследования о женщинах до 1886 г.

Последняя королева Наварры была в чести не только у авторов книг но национальной или региональной истории и у издателей маленьких журнальчиков, публиковавших ее неизданные тексты. Она, вместе с другими женщинами своей эпохи, стала еще и предметом исследований, каких во второй половине XIX в. выходило все больше. Ведь новое оживление феминистского движения в 1860-х гг.[819] усилило специфический интерес историков к истории женщин, в частности, женщин XVI в. В этот самый период Ла Феррьер и Багно де Пюшесс открыли переписку Екатерины Медичи, Леру де Леней заинтересовался «Знаменитыми женщинами старинной Франции» (1858), г-жа де Витт переиздала «Мемуары» г-жи де Морне (1868), Эмбер де Сент-Аман изучил «Женщин при дворе последних Валуа» (1870), маркиз де Рошамбо опубликовал письма Жанны д'Альбре (1877), граф де Бейон написал «Историю Луизы Лотарингской» (1884) и т. д.

Бросается в глаза, что многие историки, которые занимались историей знатных дам Старого порядка, сами принадлежали к аристократии. Воссоздать славное прошлое, когда их класс верховодил, для уцелевших после Французской революции значило, в частности, еще и воскресить былую славу женщин — другие историки этим озабочены не были. Тем не менее образы их прабабок, которые они создавали для себя (и для читателей), были далеки от истины. Некоторые, как Ла Ферриер, видели в них только великих любовниц; другие отказывали им в женских достоинствах, как Рошамбо или де Рюбль, без конца восхвалявшие «мужественность» Жанны д'Альбре, ее «мужскую энергию». Исторические суждения то и дело затемнялись моральными сентенциями. В отношении Маргариты это, может быть, создавало особый парадокс. В то время как исследований о ней становилось все больше, критический анализ откровенно подменялся мифом о королеве Марго, который владел воображением ученых. Хотя история как никогда претендовала на научность и исследования пестрели научными ссылками, фальсификации появлялись все чаще, и так называемые историки довольствовались повторением одни и те же штампов, доводя их до абсурда.

Из двух десятков публикаций, посвященных Маргарите за этот период, добрая часть не заслуживает названия научных. Некоторые статьи состоят всего из нескольких страниц и даже нескольких строк при документе, но упорно воспроизводят легенду. Так, публикацию письма герцогини д'Юзес Генриху III за 1578 г., где рассказывается, как Маргарита наводила красоту накануне встречи с мужем после трех с половиной лет разлуки, сопровождает очень короткая неподписанная статья; по мнению ее автора, находящего «Сатирический развод» слишком сдержанным, подробности, которые приводит герцогиня, доказывают, что королева была любовницей брата. Автор другой статьи обращается к роману «Герцог де Гиз» 1694 г., чтобы прокомментировать встречу королевы и ее неизменного любовника в Катле.

В других исследованиях кратко описаны места, где она жила. Шарль Грандидье в 1853 г. написал историю имения Исси, ставшего семинарией сульпицианцев; это небольшая брошюрка, практически ничего не сообщающая о королеве. Альфред Боннардо в 1879 г. взялся за историю Маленького Олимпа; его интересовали только планы и документы о правах собственности, что закономерно, но он неправильно понял Бутеру и перепутал главный дом королевы (здание семинарии) и маленькое поместье, воспетое ее поэтом. Что касается Шарля Дюпломба, он весьма развязно сделал краткое и очень поверхностное описание жизни Маргариты в книжечке, которую посвятил в 1881 г. отелю Августинцев; само описание отеля — очень неполное, и представляют интерес только приложения, поскольку содержат «протокол посещения отеля Королевы Маргариты» начала XVII в., список ее основных портретов и список медалей, отчеканенных в ее честь.

Авторы некоторых более серьезных статей обращались к отдельным сюжетам. Так, появление королевы на Юго-Западе и в Оверни дало материал для двух исследований, сделанных Франсиском Абаском и Филиппом Лозеном, длинная статья была посвящена и свадьбе Маргариты. Эти исследования в основном нейтральны по тону и хорошо документированы. Многие авторы пробовали исправлять ошибки предшественников, подчеркивая несообразности, которыми полна легенда о королеве. Однако мало кто из историков сумел в тот или иной момент не попасть в ловушку, какую представлял собой безмерный кладезь сплетен, накопившихся о Маргарите.

Эти противоречия хорошо заметны в главе, которую в 1862 г. В «Обзоре французской литературы XVI в.» Сен-Марк Жирарден посвятил жанру мемуаров. Академик нашел, что мемуары эпохи Возрождения заметно превосходят мемуары эпохи Революции: «Эта оригинальность, этот счастливый дар быть самим собой проблескивает во всех мемуарах шестнадцатого века, даже в самых невыдающихся. В доказательство я сошлюсь только на "Мемуары королевы Маргариты Наваррской». С порога принизив это произведение, после этого автор может воздать ему похвалы — правда, тщательно дозированные, поскольку, по примеру Сент-Бёва, сравнивает его только с сочинениями других женщин: «Они очень коротки; но я знаю мало мемуаров, которые были бы интересней, причем в двух отношениях. Прежде всего, никто в ее веке не сумел лучше вывести на сцену самого себя, чем это сделала Королева Маргарита; никто также не сумел описать себя столь живо и занимательно, и, думаю, по одаренности в этом жанре у нее нет иной соперницы, кроме мадемуазель де Лоне (мадам де Сталь). Далее, эти "Мемуары" любопытны с точки зрения стиля, если принять во внимание время, когда они были написаны: живая и умная речь, […] легкий и естественный язык, занимательный и простой тон — таким будет стиль мадам де Севинье»[820].

Фактически комментарий к «Мемуарам» Маргариты занимает всю главу, якобы посвященную мемуарам XVI в., ярко выявляя абсурдность утверждения, что это слабейший текст, и абсурдность сравнения их с текстами других женщин, при каковом автор рискует впасть в досадный анахронизм. Но сравнение Маргариты с ей подобными показало бы, что она их превосходит… в конечном счете академик демонстрирует почти что обратное тому, что хотел сказать: он проиллюстрировал свое утверждение о превосходстве мемуаров XVI в. всего одним примером и выбрал как раз те, которые для своего времени наименее характерны — на взгляд самого критика: «Я знаю немного произведений той эпохи, которые были бы столь замечательно написаны. Маргарита гениально строила французскую фразу». В ее произведении «наш язык уже обладает той ясностью и изысканной простотой, которая сделала его языком, лучше всего подходящим для повествования». Вывод из главы иллюстрирует эти разнообразные противоречия, поскольку из него следует не превосходство мемуаров эпохи Возрождения над позднейшими, а превосходство мемуаров женщин Старого порядка над остальными: «Рассказывать так, как это делали мадам де Севинье, мадам де Стйль, Королева Маргарита, — это дар, каковым мы больше не обладаем»[821].

Делая этот вывод, Сент-Марк Жирарден пытался оправдать существование категории «женские мемуары», созданной на пустом месте Сент-Бёвом. Что общего у этих мемуаров? Непосредственность и простота высказывания — два качества, которые под пером критиков XIX в. стали признаками невежественности женщин. «Такие книги пишут не задумываясь, что идет им только на пользу», как сказал его великий предшественник… Как и он, Сент-Марк Жирарден воспринял буквально утверждение королевы, якобы своим «Мемуарам» она посвятила всего «несколько вечеров». Однако, похоже, если кто здесь невежествен, так это он: мало того что он совсем не изучил произведение Маргариты, но и по-прежнему считал, что оно адресовано г-ну де ла Шатеньере!

Академик Эдуард Фреми тоже сравнил дочь Екатерины Медичи с другой женщиной — Великой Мадемуазелью. Им он посвятил вступительную речь при приеме в академики, опубликованную в 1865 г. В своем выступлении он попытался подчеркнуть черты сходства между «двумя женщинами, двумя дочерьми королей [sic], достойными, благодаря мощному своеобразию биографий и сочинений, представлять такие эпохи, как шестнадцатый и семнадцатый века с их слабостями и величием». Обе, — читаем мы, — были в детстве лишены материнской любви, имели «бурные и немыслимые романы» и, сталкиваясь с жизненными трудностями, метались «от благочестия к героизму». До сих пор сопоставление несколько притянуто за уши. Но между политической деятельностью обеих провести параллели можно увереннее: «так называемая дипломатическая» миссия Маргариты во Фландрии в самом деле похожа на «заблуждения» Великой Мадемуазели во время Фронды. Наконец, их сближают литературные тексты, хотя и очень разные: ведь Монпансье писала «чопорно», тогда как Маргарита — «это Монтень в юбке»[822].

Еще одним историком, пытавшимся провести параллели между жизнями знатных дам, был Эктор де Ла Ферриер. За три десятка лет, которые у него заняло долгое «откапывание» писем Екатерины Медичи, ом опубликовал разные издания, в центре которых находятся образы женщин: «Матримониальные планы королевы Елизаветы» (1882), «Три великих любовницы шестнадцатого века» (1855), «Две любовных драмы: Анна Болейн, Елизавета» (1894), «Два авантюрных романа шестнадцатого века: Арабелла Стюарт, Анна де Комон» (1898). О том, что привлекало историка, говорят уже названия, но эти исследования надо рассмотреть поближе, чтобы понять, насколько предвзятость может препятствовать интеллектуальной работе и искажать ее результаты. Ведь эрудит, так хорошо знавший век Валуа, много лет тесно «общавшийся» с Екатериной Медичи, наблюдавший, как она день за днем першит дела Франции вместе с герцогинями д'Юзес, де Немур и де Рец, написал текст об объектах своего исследования, на удивление далекий от реальности.

Маргарита — это одна из его «Трех великих любовниц шестнадцатого века». Подзаголовок этой книги, в котором перечислены имена трех женщин, — первый пример, когда в историческом исследовании появляется прозвище «Королева Марго». Ла Ферриер объясняется в самом конце статьи: «Трое братьев Маргариты де Валуа называли ее Марго, и это семейное имя осталось за ней», — как будто существует хоть один документ, удостоверяющий, что Генрих или Франсуа когда-либо называли ее так, и как будто это имя сохранялось за ней все три века. Впрочем, документы, на которые опирался Ла Ферриер, представляют интерес. На момент, когда он писал, он уже располагал новыми сведениями о королеве, в частности, всей перепиской Екатерины с Фуркево, ее послом и Испании. Он также точно описал долгие переговоры о браке, начатые Францией с испанской и португальской коронами, равно как и тревоги и этих реляциях из-за идиллии принцессы и Гиза; напечатал он и неизвестное письмо Маргариты великому герцогу Флоренции, времен первого оверньского периода, связанное с кражей ее украшений. Однако м пересказе многих эпизодов историк просто-напросто воспроизводил легенду, цитировал «Развод», даже оспаривая его утверждения, писал, что цитирует Брантома, ссылаясь на самом деле на Лаланна, заявил, что Дюплеи сделал «наименее сомнительное свидетельство»[823], а порой, не колеблясь, добавлял свои домыслы, лживые либо фантастические.

Так, относительно смерти Ле Га он утверждал: «Общественное мнение безошибочно обвинило ее, что она вооружила руку Витто»; как достойный почитатель Дюма, не скрывавший этого, он придумал, что размолвка между Шанваллоном и Маргаритой в 1582 г. случилась по вине баронессы де Сов; собственный, совершенно немыслимый штрих он внес и в описание мнимого бала 1583 г.: поскольку Екатерина отсутствовала, а Луиза прихворнула, Генрих III якобы попросил «Маргариту заменить их и оказать ему честь» — мизансцена в макиавеллиевском духе, призванная усилить скандал, который тот готовил[824].

Тем не менее хуже всего не это, а пустословие, каким изобилует текст. Тон задает уже первая фраза очерка: «Какая женщина в дни своей весны не испытала инстинктивной, настоятельной потребности любить?» Дальше первое впечатление подтверждается: в семнадцать лет, — утверждает автор тоном знатока, — «ее корсаж уже кое-что обещал, и очень заметно». Пошел он и дальше: «Что в ней очаровывало, так это задорный огонь в глазах, цвет лица, тонкость и прозрачность кожи; ее даже обвиняли, что она спит на простынях черного атласа, чтобы подчеркивать белизну кожи [эта деталь взята из "Развода", где подобная изощренность приписывается не девушке, а любовнице Шанваллона]; это была чувственная и влекущая красота, которая притягивала и удерживала мужчин». Однако биография продолжается: «Ей скоро должно было исполниться тридцать, и в этом возрасте ее чувства, долго спавшие или сурово подавляемые, стали более требовательными. Если женщина выходит из этого последнего испытания с победой, она навсегда сохранит полную власть над своей судьбой; если она его не выдержит, скатившись по роковому склону, по которому обратно не поднимаются, она очертя голову бросится в любовные приключения, в которых рано или поздно ее ждут сожаления и разочарования»[825].

Королева Наваррская, как известно, не выдержала испытания и, главное, постарела; поэтому она уже заслуживает только презрения. Как и прочие женщины того же типа, она «набросилась на наивных юношей. […] Как ни печально, но Маргарита де Валуа докатилась и до этого». В заключение сделан особо глубокомысленный вывод из этого «анализа»: если в высказываниях, сделанных о ней в течение веков, «порицания преобладают над похвалами», «так это потому, что история, довольно снисходительная к женщинам, любившим искренне и верно, более строга к тем, чья жизнь была наполнена одними любовными похождениями»[826]. Конечно, «одними любовными похождениями» наполнена не жизнь Маргариты, а статейка Ла Ферриера, который жалким образом пустился в сомнительные откровения, за каковые ответствен только сам, и при этом уместил в десяти строках фламандский эпизод и обошел молчанием политические услуги, оказанные королевой Генриху IV и Людовику XIII.

Биография, написанная Сен-Понси (1887)

Значительное биографическое произведение, которое в 1887 г. посвятил королеве граф Лео де Сен-Понси, резко покончило с этими отклонениями, полностью обновив знания о королеве и изменив представление о ней. Впрочем, «История Маргариты де Валуа» — не просто биография, а обширная историческая фреска, автор которой стремился воссоздать эпоху во всем ее фактическом объеме, возможность для чего дали проведенные к тому времени исследования и корпус изданных или переизданных свидетельств. Кроме того, историк, обладавший безмерной эрудицией, использовал испанские архивы в Симанкасе, к которым уже обращались некоторые из его собратьев, а также документы, которые изучил первым: «Анналы города Тулузы» Ла Фейя, рукописные анналы Иссуара и счета королевы, сохранившиеся в Национальных архивах.

Так, счета Маргариты, которые велись ежедневно, позволили ему уточнить даты и места ее переездов, так же как ее расходы. Она доехала до замка Карла не за два дня, а за пять; она провела там не восемнадцать месяцев, а четырнадцать; она не нанимала д'Обиака, он ей служил добровольно, так же как Линьерак или Марсе; она не выпроваживала маркизу де Канийак с позором, а оставила ее при себе на долгие годы; она жила в Юссоне не в нищете, а сумела сохранить, с горем пополам, небольшой двор. Что касается маркиза, она его просто-напросто подкупила, как свидетельствуют акты, сохранившиеся в Иссуаре. Сен-Понси приводит здесь сокрушительные доводы, особенно в отношении оверньского периода, до тех пор очень малоизвестного, которому посвящает почти двести страниц. Он описывает ее двор и кавалеров, бывавших при нем, приводит список женщин, которые ее окружали, поэтов и музыкантов, которых она содержала, живописует обычаи, усвоенные в Юссоне. Она была настолько щедра к местным жителям, — сообщает он, — что в регионе до сих пор хранят о ней добрую память. Он цитирует свидетельства ее челядинцев, таких, как Дарналь, Корбен или Менар, как и ее друзей вроде трех братьев д'Юрфе, выявляет политическую роль королевы, стоявшей «во главе католического сопротивления» до 1593 г., но сумевшей отойти от Лиги после отречения Генриха. Он возвращает в контекст выступление Брантома против салического закона — «отзвук мнений сторонников Маргариты»[827].

Эти новые сведения побуждают историка активно (иногда слишком, иногда недостаточно) оспаривать «хронику, дорогую сердцам романистов»: романы с Ла Молем и Тюренном — выдумка ее врагов; сказано, что она была любовницей Бюсси, но надо разобраться, какое значение вкладывалось в это слово; она невиновна в убийстве Ле Га, равно как и гонца Жуайёза; несомненно, она отчасти ответственна за «войну влюбленных», но в политическом смысле; у нее никогда не было детей; именно бесплодие и стало «причиной ее опалы», и настолько щедрая женщина не преминула бы поддержать своих бастардов — а ведь ни в переписке, ни в счетах, ни в завещании не сохранилось ни малейшего упоминания об этих мнимых отпрысках… Ответственность за появление этих оскорбительных легенд несут прежде всего д'Обинье, историк «мрачный и мало озабоченный истиной», и Летуаль, «стыдливый гугенот», которого описал Базен; ее, увы, несет Брантом, с восторгом рассказывавший, как ловко обвели Канийака вокруг пальца, и полагавший, что тем самым хвалит хитроумие Маргариты; ее, наконец, несет Дюплеи, сознательно лгавший в интересах государства; ее, конечно, несет Таллеман, «считавший истинным все, что занимательно». А вслед за ними и все историки, рабски воспроизводившие эти сплетни, вплоть до Лаланна, постыдно развивавшего вымыслы «Сатирического развода». «Вникая в детали этой истории, поражаешься цинизму всех этих измышлений, которые передавались из уст в уста, став в некотором роде классическими»[828].

Сен-Понси анализирует и наследие королевы. «Оправдательная записка», полагает он, — «шедевр ясности, тонкости, такта, достоинства и даже красноречия». Письма столь же интересны в историческом плане, как и с биографической точки зрения; кстати, он воспроизводит одно еще неизданное. Что касается «Мемуаров», то они восхитительны. Если в том, что касается чисто литературной оценки текста, историк отделывается ссылками на похвалы профессиональных литераторов, то об историческом документе выносит суждение сам: он обвиняет всех историков, кто, подобно Бейлю, заявлял, что в этом произведении больше остроумия, чем истины, — такое мнение ошибочно, и «большинство отдельных фактов, упомянутых в ее рассказе, подтверждается новыми документами». Наконец, Сен-Понси делает верный вывод, что Маргарита принадлежала «к платонической школе»[829] и что о ее сочинениях надо судить в этом культурном контексте.

Таким образом, историк осуществляет здесь реабилитацию героини по всей форме — первую в таком масштабе, пусть даже ему и самому иногда не удается миновать ловушек легенды. Например, он принимает на веру утверждение, что в день свадьбы Карл якобы наклонил Маргарите голову. Он воспроизводит и (вторую) версию Дюплеи, утверждавшего, что она никогда не любила короля Наваррского. Главное, его анализ был уязвим для критики, которая не преминула не него обрушиться. Ведь пусть даже в заключение он написал, что королева не была «ни святой, ни Мессалиной», но до этого он отверг все романы, какие ей приписывали. Подобная бесплотность героини, не соответствовавшая ни ее личности, ни эпохе, навлекла на него немало упреков, и некоторые историки, опираясь на это ошибочное толкование, пытались опровергнуть все его выводы — вдохновляясь его же работой. Они это делали тем энергичней, что в идеологическом плане труд Сен-Понси вписывается в две традиции — феминистскую и аристократическую. Если автор следовал Дюплеи, то потому, что, как и его далекие предки, ненавидел Генриха IV — «буржуазного» короля, который «испытывал очаровательные порывы страсти к любовницам и возбуждал отвратительные процессы против обеих жен». Упоминая персонажей, Сен-Понси никогда не забывал, на старинный манер, принести их генеалогию и, главное, назвать полную фамилию матери, в то время как в исторических книгах той эпохи генеалогические древа оставались без родительниц, отражая курьезную мечту авторов о том, чтобы одна мужская особь порождала другую. И именно потому, что он был феминистом, он и совершил свой самый тяжкий промах. Не пожелав понять, что финал «Плохо обставленного уголка спальни» оскорбителен, он сделал вывод, что «Урания, выведенная из себя глупостью собеседника, прогнала его», и принял атрибуцию этого текста, даже усмотрев в нем «сочинение прециозницы»[830]. Однако его продолжатели не заметят этой ошибки.

Наконец отметим, поскольку этот момент получит известность, что биограф сослался на одно народное предание Юго-Запада, приписывавшее Пибраку авторство следующей песни:

Этот текст вспомнился Сен-Понси, когда он упомянул другую песенку, отмеченную Ла Фейем и напечатанную, как мы видели, Клодом де Виком и Жаном Жозефом Вейссетом в их «Общей истории Лангедока» («Margaridetto mas amours…»). Если стихи, которые приводит Сен-Понси, — подлинные, значит, они представляют собой единственное доказательство, что королеву так называли при жизни и что Дюма, не зная этого, нашел прозвище, которое использовалось раньше. Однако вполне вероятно, что это совсем не так и что Сен-Понси ошибся или же «предание», на которое он ссылался, было недавним — возможно, оно свидетельствовало только о том, что легенда о королеве Марго, которую сорок лет назад сделал популярной [одноименный] роман, была еще жива. В противном случае странно, что Ла Фей не упомянул об обеих песнях; непонятно, почему ученые монахи, позаботившиеся привести первую целиком, не сделали то же самое со второй; наконец, непонятно, почему все южные французские историки, так интересовавшиеся фигурой королевы в последние полвека, никогда об этой песне не слышали. Кстати, это один из редких случаев, когда историк [Сен-Понси] не указывает своих источников.

Реабилитация Маргариты (1887–1914)

При всех ее недостатках и ошибках «История Маргариты де Валуа» стала переломной в развитии историографии королевы, поскольку эта книга повлияла на все последующие исследования вплоть до изданий первых лет после Первой мировой войны. Если к тому времени за сто десять лет не было опубликовано ни одной биографии, то за два последующих десятилетия появилось три новых больших биографических работы, посвященных королеве. Если обескураживающие слова по адресу Маргариты еще продолжали звучать, поток псевдонаучной «литературы» — за отдельными исключениями[832] — все-таки иссяк, и ее фигура обрела статус объекта исследований. Новые историки, бравшиеся изучать ее, делали это с выраженным желанием не повторять нелепых вымыслов прошлых десятилетий, и эти благотворные перемены произошли даже с теми, кто уже высказывался о ней, например, с Филиппом Лозеном. Началась именно что реабилитация, даже если пока и не очень прочная, поскольку она не коснулась больших трудов по истории Франции и по литературной истории того периода — авторы таких трудов не допускали никакого «ревизионизма» в женском вопросе[833].

Этот резкий поворот в тенденциях был вызван не только трудом Сен-Понси, и на рубеже веков своих великих историков встретила не одна Маргарита: в 1889 г. маркиз де Пимодан воссоздал биографию Антуанетты де Бурбон, первой герцогини де Гиз, а Деклозо — биографию Габриэли д'Эстре, в 1898 г. Эрнест Тиссо выпустил свою «Книгу королев», а Рене де Мольд Ла Клавьер опубликовал большую работу, посвященную женщинам XVI в., в 1902 г. Роже Пейр предложил свое жизнеописание Маргариты Наваррской, и т. д. Серьезность, с которой теперь принялись изучать жизнь знатных дам эпохи Возрождения, следует связать с тем, что во французском обществе того периода ключевое значение приобрел вопрос политической власти женщин. Действительно, тридцать лет перед Первой мировой войной были отмечены заметным подъемом феминистского движения, которое, опираясь на десятки ассоциаций и на сорок газет, достигло первых побед в сфере образования и приобрело широкий масштаб в борьбе за всеобщее избирательное право[834].

Поэтому неудивительно, что у авторов исследований, выходивших в тот период, политическая и феминистская деятельность Маргариты вновь стала вызывать больше интереса, чем ее так называемая «любовная жизнь». В 1891 г. Кервин де Леттенхове обратился к оверньскому периоду, чтобы проанализировать отношения между королевой и Филиппом II. Благодаря испанским архивам, недавно ставшим объектами изучения, стало ясно, что герцог де Гиз ходатайствовал перед королем Испании с просьбой о помощи королеве, запертой в Ажене. Кервин опубликовал письмо, которое Маргарита направила монарху в 1587 г., чтобы поблагодарить за средства, посланные им ей, но не дошедшие до нее. Он также кратко изложил содержание длинной записки на итальянском языке, которую королева поручила составить епископу Комменжскому в приложении к своему письму. Эти документы позволяют понять, с какими трудностями она тогда боролась, но и какой решимости восстановить свое положение была исполнена, в то время как Генрих III и герцог д'Эпернон поклялись ее погубить и, возможно, купить мир ценой ее убийства.

В том же 1891 г. аббат Шарль Юрбен переиздал в «Журнале дипломатической истории», в первый раз с 1618 г., «Ученое и тонкое рассуждение» Маргариты. Автор приложил к нему письмо королевы ее единокровной сестре Диане Ангулемской, связанное с переговорами о разводе, а также ответ Генриха IV. В следующем году он переиздал и политическое письмо, направленное в 1614 г. молодому герцогу Неверскому с целью вернуть его в повиновение Людовику XIII. В обоих случаях комментарии короткие, и автор ссылается на Сен-Понси.

Через шесть лет Тамизе де Ларрок обнародовал двадцать семь неизданных писем Маргариты Помпону де Беллиевру. Этот южный историк, специалист по Алиеноре Аквитанской, не впервые обращался к фигуре королевы: в 1866 г. он уже издал одно ее письмо, без комментария, а в 1870 г. опубликовал еще три, дававшие представление о ее призывах к консулам Кондома в 1580 г., в интересах короля Наваррского, и к духовенству в 1614 г., в интересах Людовика XIII. Статья также включала в себя документы, относившиеся к бегству из Ажена, и, в частности, письмо Анри де Ноайя матери, в котором тот называл ее [Маргариту] «Марион». «Все это, — комментировал Тамизе в очень характерном тоне "времен до Сен-Понси", — поможет чуть больше узнать […] о жизни, которая была настолько необычной, что, даже если многое в рассказах о ней преувеличено, все равно она содержала больше событий, чем можно найти на самых драматичных страницах самого дерзкого романиста». Публикация 1897 г. важна еще и потому, что включала немало материалов о переговорах, связанных с оскорблением 1583 г. и известных до тех пор только по сообщениям дипломатов короля Наваррского. Тон Тамизе, как и его коллег, приобрел больше глубины, и историк причислил себя к большим почитателям королевы, сопоставив себя с Пеллиссоном и похвалив «захватывающую прозу той, которая и как писатель, и как женщина дважды заслужила право называться пленительной Маргаритой»[835].

Эти разные публикации побудили Леонса Кутюра в 1897 г. написать длинную рецензию на издательскую деятельность Лозена и Тамизе в течение пятнадцати лет. «У меня было желание написать "королева Марго", — отмечал южный историк во вступлении к статье. — Нов этом имени есть что-то сомнительное, чтобы не сказать — грубое и оскорбительное, хотя поначалу, как мне кажется, оно применялось, в частности, королем Карлом IX, в ласкательном и добром смысле. Первую жену Генриха IV обычно звали, в последней половине жизни и после смерти, "Королевой Маргаритой"». Вслед за собратьями он поносит «злоумышления ее врагов, использованные некоторыми историками, в том числе, увы, и нашим земляком, неблагодарным Сципионом Дюплеи». Однако больше всего его интересует стиль королевы. Вот как он комментирует ее послание за 1584 г., в котором она выражала свое отчаяние в связи с необходимостью встречаться с герцогом д'Эперноном: «Эта возвышенность чувств в самой тяжелой ситуации — одна из характерных черт, которые часто обнаруживаются в письмах Маргариты». В другом месте он обоснованно хвалит «ту силу словесного выражения, которая была присуща ей благодаря происхождению, как и ее братьям». И отмечает, что письма Шанваллону «г-н Гессар опубликовал, думаю, с некоторой злостью»[836].

Случай Гюстава Багно де Пюшесса — более сложный и хорошо показывает, как трудно было эрудитам полностью отрешиться от легенды, к которой они так привыкли. В 1898 г. один из издателей переписки Екатерины Медичи уточнил свою позицию относительно «мнимого письма Генриха III» королю Наваррскому о романе Маргариты и Тюренна, письма, развязавшего — согласно Мезере — «войну влюбленных». «Не будем приводить утомительного перечисления наших историков, великих и малых, которые в XVIII в. и позже бездумно доверились этой легенде». И он повторил то, что было отмечено только в одном примечании к переписке Екатерины: королева никак не была заинтересована в этой войне. Несколько дальше он выразил пожелание, «чтобы эрудит, хорошо знакомый с эпохой, когда-нибудь составил полный сборник |…] всех известных писем Маргариты де Валуа». Однако дальнейший комментарий контрастирует с похвалами, расточавшимися до сих пор. Филипп Лозен, — предлагает он, — этот «нынешний поклонник королевы Наваррской», мог бы воздвигнуть «памяти, если не добродетели одухотворенной королевы последних Валуа небольшой памятник, в некотором роде окончательный. Если сюда добавить один-два портрета того времени, получилась бы одна из самых приятных публикаций для ценителей, не говоря уже об услуге, какая была бы оказана эрудиции и Истории». Через три года в статье, посвященной оскорблению 1583 г., он еще более резко поставил легенду под вопрос, но в начале упомянул «долгую и бесполезную жизнь Маргариты де Валуа»[837]…

«Нынешний поклонник королевы Наваррской» не опубликовал переписку королевы Маргариты, но не из равнодушия к возлюбленной. Ведь это он в 1902 г. выпустил второе большое ученое издание, посвященное ей, за этот период. Его «Комментированный маршрут движения Маргариты де Валуа по Гаскони» охватывает восемь лет жизни королевы, от прибытия в Гасконь до поселения в Юссоне. Историк опирался на многочисленные региональные исследования и на счетные книги, обработку данных из которых начал Сен-Понси. Его работа была более скрупулезной: Лозен воспроизвел состояние дома королевы, имена ее людей, суммы их жалований, ежемесячные расходы и ежедневные перемещения за рассматриваемые годы. Он обогатил свой комментарий очень многочисленными выдержками из писем, в том числе шестнадцати неизданных, в большинстве адресованных маршалу де Матиньону. Все в целом составило рабочий инструмент, обладающий очень большой ценностью и почти этнографической точностью, однако эрудит собирался «оживить его скандальной хроникой той эпохи»[838].

Этот труд, автор которого в интерпретации биографии королевы был многим обязан Сен-Понси, не вызвал никаких потрясений, но внес свой вклад в постепенное восстановление исторической правды. Ведь Лозен первым вернулся к вопросу, какие чувства испытывала Маргарита накануне первой поездки в Гасконь, отметив, что один только Летуаль упомянул о ее нежелании ехать, что, кстати, противоречило всему ее поведению. Он подчеркнул, какую политическую роль она играла с января 1579 г.: «С того момента Маргарита по-настоящему вышла на сцену в качестве женщины-политика». Он показал, что между Тюренном и королевой никогда не было связи и что «гибельные страсти», о которых говорил виконт, не имеют к ней отношения. Он оспорил суждение Сент-Бёва (фактически — Базена), что Маргарита испытывала к Шанваллону только «рассудочную страсть». Он отвергал и нелепые подходы некоторых историков. «Откуда г-н де Ла Ферриер взял столь интимные сведения?» — задается он вопросом, говоря о более чем вольных толкованиях предшественника. Наконец, он пересматривает и собственные прежние суждения — правда, не говоря этого. Упоминая «достойных людей», которые окружали Маргариту в замке Карла и которых он в 1886 г. смешал с грязью, теперь он писал: «Эти достойные люди не были, как кто-то мог утверждать, шайкой бесшабашных авантюристов. Напротив, это были представители самой старинной знати Оверни»[839].

Эти разнообразные уточнения свидетельствуют о том, что историк претерпел эволюцию, очень ощутимую в этой книге — где, впрочем, есть и отклонения от истины. Так, Лозен охотно согласился с мыслью, что Маргарита «приносила несчастье всем, кого любила». Опираясь на немногие письма королевы до января 1579 г., которыми мы располагаем, он утверждал, что «до тех пор ее роль была чисто декоративной». Он упомянул песню Пибрака «Королева Марго, Маргарита…», заявив, что ее цитирует Ла Фей. Он уверял, что, судя по счетам, она не покидала Ажен во время боев летом 1585 г.: «Это были […] настоящие военные, а не романтическая амазонка — те, кто командовал» штурмом Тоннена, словно бы участие женщин в сражениях было новшеством 1830-х гг. Эти оплошности, видимо, были связаны с сохранением у историка женоненавистнических предрассудков: он признавал за Маргаритой политическую роль, но пытался ее приуменьшить и, кстати, не хотел упоминать двадцати лет, проведенных в Юссоне, ограничившись несколькими строками. «Еще меньше желания у нас следовать за ней с 1605 г. в Париж, где она, несуразная и старомодная, являла собой печальное зрелище женщины, способной только стареть»[840].

Такие предрассудки не совсем исчезли и из последней большой французской биографии того периода, написанной в 1905 г. Шарлем Мерки, — «Королева Марго и конец рода Валуа». Это первая книга, целиком посвященная Маргарите, где кличка взяла верх над именем — как в заголовке, так и во всем исследовании. Кстати, портрет в целом, который возникает при чтении, совершенно очевидно вдохновлен созданием Дюма: «темперамент любовницы, какой только возможен», «лукавая, как мать, скрытная, лишенная всяких сомнений, энергичная и пылкая, с чувственным и нежным взглядом», Маргарита была для Мерки «самой привлекательной и самой вдохновляющей фигурой из )тих Валуа, достойной стать героиней романа». Интерпретация главного персонажа как героини романа побудила автора, как и Лозена, вернуться к некоторым эпизодам из легенды, например, к последним словам Ла Моля, якобы обращенным «к королеве Наваррской и к дамам», или к сцене бала. Она провоцирует его также довольно значительно сократить роль, сыгранную королевой в истории своего времени. Героиня имеет характер «скорей осторожный, чем характерный для политика, целиком подчиненный увлечению, моменту и случаю». Впрочем, «благодаря легкомыслию, ветрености, женской безрассудности»[841] она м 1574 г. сорвала заговор «недовольных». Что касается «Оправдательной записки», то при чтении Мерки невозможно понять, что ее автором была Маргарита, столько там приведено неточных цитат вперемешку с пересказами.

Тем не менее историк был вооружен изрядным здравомыслием, позволившим ему не повторять морализаторских рассуждений предшественников и скорректировать несколько бесплотный образ, созданный Сен-Понси. Маргарита, — отмечал он, — «не имела пуританских представлений о добродетели и супружеской верности (требовать которой при таком муже, как Генрих IV, кстати, было бы очень глупо), не свойственных ни ее времени, ни среде, в которой она выросла». Она испытала любовь «к некоторым из самых выдающихся мужчин своего времени». Что касается последних фаворитов, она, несомненно, любила их «материнской и чисто платонической любовью». Но насколько интересно это перечисление, — таким вопросом задается под конец историк, — и «какое нам до него дело? Мы признательны Королеве Маргарите за то, что она хранила скромное молчание о событиях, касавшихся, в общем, только ее самой. […] Это признак хорошего вкуса, и только нездоровое любопытство тех, кто выискивал в истории любые непристойные эпизоды из жизни суверенов, могло бы осудить ее за это»[842].

Другой интересный и новаторский аспект этой биографии заключается в главе, которую Мерки посвятил «легенде о королеве Марго». Не то чтобы он первым показал процесс последовательного создания такой легенды, в конечном счете исказившей образ героини, или нашел главных виновников этого искажения, но он первым систематически изложил то, что прежде было лишь разрозненными замечаниями в исследованиях предшественников, в частности, Базена и Сен-Понси. Мерки сообщает, что королеву «после свадьбы возненавидели протестанты; ее заметили рассказчики анекдотов, которых воодушевляли ее красота, ее ум, ее манеры; наконец, […] после смерти ее поносили и мешали с грязью в интересах государства». С другой стороны, ясно, что она позволяла злым языкам «за пределами ее дома болтать что вздумается», из-за чего о ней ходили слухи, как и о многих других. В основу легенды, — резюмирует он, — легли «несколько отрывков из Летуаля, человека честного, но легковерного, записывавшего в свой "Дневник" подряд без разбору все, что ему рассказывали; два-три анекдота г-на дю Вера, возвратиться к которому, возможно, было бы трудно, — вот почти и всё, что можно отметить из так называемых беспристрастных свидетельств». Остается «Сатирический развод». «Будь это старческим сочинением д'Обинье или одного из тысяч щелкоперов его времени — все равно удивительно, что историки и эрудиты […] цитируют его как авторитетный источник и основывают на нем свои мнения». Там и черпали свои сведения Бейль и все, кто шел по его стопам; однако историки XIX в. пошли дальше, полагает Мерки, помянув недобрым словом, в частности, Мишле, Лаланна и Ла Ферриера. «Нас здесь поражает, — комментирует он, — какая злонамеренная работа, иногда почти неосознаваемая, была проделана, чтобы создать легендарный образ королевы Марго»[843].

В общем, это произведение оказывается одним из самых честных среди написанных в тот период, несмотря на первоначальные уклонения от истины. Можно предположить, что Мерки, задумав вполне исторический труд о династии Валуа, в центре которого стояла бы самая популярная представительница рода, поначалу испытывал к королеве не самый сильный интерес (отсюда длинные периоды в начале книги, где о ней не говорится), но далеко не сразу обнаружил, что она стала жертвой одного из самых упорных обманов в истории Франции (отсюда подъем на последних двухстах страницах и резкость финального разоблачения).

Такая же честность характерна для биографии, которую в 1907 г. опубликовал американец Хью Ноэл Уильямс, — очень серьезной толстой книги, которую он написал, вдохновляясь трудами Сен-Понси и Мерки, очень умело осуществив их синтез. На его взгляд, от слишком апологетической позиции первого следует отказаться: «Вероятно, все почитатели королевы вздыхают не напрасно». Но он не раз подчеркнул «выдающиеся дипломатические способности»[844] монархини и избежал почти всех ловушек, в которые угодил Мерки под влиянием легенды. Использовав в заглавии имя «Queen Margot», он во всей книге называл ее только «Маргаритой» и под конец уточнил, что под этой кличкой она была просто более известна — что явная неправда.

Эта биография на английском языке поддержала за Ла-Маншем и за Атлантикой немалый интерес, сохранявшийся к первой супруге Генриха IV. В 1842 г. ее образ вдохновил Уильяма Тэйлора написать одну из его «Romantic Biographies», в 1878 г. Бернард Генри Беккер посвятил ей заметку в своих «Adventurous Lives», в 1900 г. Эндрю Чарлз Паркер Хаггард заинтересовался «Amours of Henri de Navarre and of Marguerite de Valois»[845]… Как видно по заголовкам, эти издания не отличались серьезностью и в основном популяризовали в этих странах легенду о королеве Марго. Однако вся эта продукция, вероятно, способствовала выходу шести новых изданий «Мемуаров» на английском языке, увидевших свет в Англии и в США, притом что это произведение не переиздавалось там, похоже, с начала XIX в.[846]

Во Франции в первые годы XX в. продолжилась серьезная работа над образом Маргариты. Многие историки углубили познания об отдельных аспектах ее жизни, прежде всего Филипп Лозен, вернувшийся к ее романам в 1913 г. в статье, посвященной пребыванию королевы в Анкосе в 1584 г., и в последний раз вернувшийся к этой теме в 1917 г., в разгар мировой войны, чтобы издать еще шесть неизданных посланий, последние плоды его упорных трудов в Италии и в Англии. К тому времени из его комментариев исчезли любые обидные слова, и стареющий историк сокрушался, что «переписку Маргариты де Валуа еще публиковать и публиковать», притом, что она представляет не меньше интереса, чем переписка «ее матери или супруга»[847].

Итак, за эти сто десять лет был пройден важный этап в мифологизации фигуры Маргариты де Валуа. Если XVIII век о ней почти забыл, теперь превратности политических и идеологических конфликтов вывели се под огни рампы, и она стала одним из самых спорных исторических персонажей века. Главное, она покинула тесные рамки ученой истории. Героиня поколения романтиков, ставшая «королевой Марго» по милости Александра Дюма-отца, потом временно обезображенная «визионером» Мишле, умная, чувственная и беззастенчивая «маленькая женщина» вступила в «воображаемое» французов и обосновалась там надолго. Ее легенда, живая, десятилетие за десятилетием обогащалась новыми эпизодами и новыми деталями, имевшими все меньше отношения к действительности.

В сфере исторических изысканий суждения о Маргарите по-прежнему были тесно связаны с контекстом, в котором происходил начавшийся после Революции политический спор о месте женщин в обществе — проникнутый глубоким женоненавистничеством, характерным для того века. Редкие и частичные попытки реабилитации героини, случавшиеся с 1840 г. по инициативе эрудитов, все еще пропитанных аристократической культурой, тонули в потоке неблагожелательных публикаций или по видимости нейтральных, но проникнутых теми же предрассудками — миф о королеве Марго отравлял и наименее враждебные исследования. Более серьезное восстановление истины, достигнутое благодаря большим биографиям, которые вышли на рубеже веков, само по себе было очень непрочным. С одной стороны, оно не стало заметным событием, поскольку ограничивалось работами, не принадлежавшими к книгам по общей истории, а последние были антифеминистскими монументами — и «История Франции» Мишле, и «История французской литературы» Лансона, постоянно перепечатывавшиеся, и тридцать семь переизданий популярной «Истории короля Генриха Великого» Перефикса, и восемьдесят два переиздания «Истории Франции» Анкетиля, и большая «История Франции» Эрнеста Лависса, которую у нас еще будет повод упомянуть. С другой стороны, эта реабилитация в идеологическом отношении была обусловлена явным подъемом суфражистского движения. А ведь Великая война надолго обуздает требования феминисток и очень скоро сузит зазоры, открывшиеся для истории женщин на рубеже веков.

Великая война стала настоящим переломом века, истинным переходом из одного времени в другое. Глобализация конфликта, его цена в человеческих жизнях, ускорение индустриализации, к которому он примел, глубоко изменили обстановку, в которой происходил политический спор мужчин и женщин. Последние в массе пошли в промышленность, укоротили волосы и юбки, занимали высокие посты, когда-то чисто мужские. Казалось, их эмансипация вышла на верный путь — в силу самого изменения нравов, и феминисткам становилось все трудней убеждать, что борьба не окончена, что достигнуто еще очень немногое. Кроме того, победа русской революции вызвала глубокий раскол между теми женщинами, которые полагали, что борьба за политические права остается первоочередной целью, и теми, кто видел в этом «буржуазное» требование, способное повести народ и женские массы в неверном направлении. Неспособное справиться с этой двойной проблемой: с одной стороны — иллюзия освобождения, с другой — отказ от конкретной борьбы, — феминистское движение в тридцатые годы почти исчезло, и вопрос о политической власти женщин в последующие десятилетия не ставился, несмотря на «предоставление» права голоса в 1945 г. и возрождение феминистской агитации в семидесятых годах.

С другой стороны, потрясения, вызванные войной, глубоко изменили представление французов о своей нации, о своей истории. Старый порядок, восстановление которого в течение всего XIX в. казалось возможным, теперь как будто окончательно отошел в прошлое. Аристократическая историография иссякла, позитивистские исследования агонизировали; если несколько лет еще сохранялся интерес к выдающимся персонажам, то уже зародились новые вопросы и иные требования к методам работы. Все больше интереса вызывали социальные реалии, ментальности, количественный анализ; событийную историю, к которой публика все-таки была очень привязана, оставили вульгаризаторам, талант которых с годами мельчал, несмотря на соперничество. Наконец, теперь, когда две войны, а вскоре и три, окончательно сплотили французский народ в чувстве утраты своих погибших соотечественников и в ненависти к немцам, гигантские и дорогостоящие предприятия по публикации книг по истории Франции или свидетельств великих деятелей прошлого стали бесполезными: довольствовались в основном соответствующими изданиями, вышедшими в XIX в.

Если королева Марго в этом контексте выжила, то по большей части потому, что память о ней занимала прочное место в популярной культуре. Эрудиты перестали ею интересоваться, ее произведения больше не публиковались, отдельные неизданные тексты оставались неизданными, и лишь крайне немногие исследования немного повышали знания о ее жизни и культурной роли. Только любопытство, которое ее фигура по-прежнему вызывала в народе, привязанном к истории своей страны и ее великим деятелям, порождало бесчисленные обращения к ней — от псевдоисторической макулатуры до исторического романа. Порнографический уклон, ставший ощутимым после Второй мировой войны, здесь только сделал более наглядным вырождение легенды, окончательно оторвавшейся от своего исторического прототипа.

Литературные исследования до конца тридцатых годов

Для двух десятилетий после Первой мировой войны характерны одновременно как преемственность, так и перемены. Преемственность — потому что дух первых годов века сохранился и большие биографические исследования вновь оживили интерес к Маргарите. Перемены — потому что реабилитация королевы не вылилась в большие обобщения в интерпретации истории Франции или истории литературы, в материалы, на основе которых работали бы ученые и выводы из которых были бы настолько весомы, что оспорить их было бы трудно, так что исследователи благоразумно перешли от фигуры самой королевы к периферийным вопросам, сочтенным более серьезными, — к ее влиянию, ее среде и т. д.

Первую тенденцию иллюстрирует поступок Поля Боннефона, хранителя библиотеки Арсенала, который в 1920 г. взялся вновь представить публике «Мемуары» и «Тонкое рассуждение». Краткое изложение жизни Маргариты, сделанное им во вступлении, отличается особой сдержанностью, хотя Брантом назван там «обезумевшим от восторга». Боннефон вдохновлялся работой Мерки, «самого здравомыслящего и самого осведомленного» из ее биографов. Литературный анализ, который опирается на превосходное понимание нравов эпохи, вполне верен. Конечно, королева в «Мемуарах» сказала не всё, но «поступать иначе значило бы писать исповедь, а это было еще не в моде». Как многие из предшественников, Боннефон полагал, что текст первоначально имел больший объем, «сокращенный из осторожности». Этот анализ, в целом благожелательный, завершается разумным выводом: «Не извиняя провинностей королевы, большинство которых были провинностями ее близких и ее времени, можно сказать: [ее произведение] показывает, что Маргарита была разумной и легкой женщиной, отличавшейся редкими знаниями и еще более редким умом, а кроме того — щедрой и склонной к благотворительности, умевшей очень по-своему анализировать жизнь, в которой не было ничего банального»[848]. Это толкование объясняет, почему Боннефон дал в качестве приложения к своему изданию «Ученое и тонкое рассуждение», недавно открытое заново, но опубликованное только в пересказе, а не «Оправдательную записку». Его выбор показывает, насколько всерьез воспринимались высказывания женщин в ту эпоху, когда появились первые великие классики истории феминизма[849].

Однако переиздание двух этих произведений Маргариты не побудило критиков изучать ее как писательницу. Напротив, в последующие (оды наметился характерный для XX в. интерес к сюжетам, касавшимся королевы, но не посвященным ей непосредственно. В 1923 г. аббат Жозеф Коппен написал статью о влиянии Раймунда Сабундского на ее мышление. Действительно, он «опознал» в рассуждении из «Мемуаров», где Маргарита описывает, какое утешение приносит ей чтение «книги о чудесах Природы», дорогую для Раймунда концепцию. На этой основе он воссоздал историю того, как королева открыла для себя эту книгу в переводе Монтеня, а потом сделала заказ этому бордоскому магистрату: ей полюбились идеи каталонца, и она пожелала, чтобы была предпринята защита его философии. Подобная логика представлялась Коппену дополнительным доводом, подтверждающим достоверность традиции, согласно которой Маргарита и была адресатом «Апологии Раймунда Сабундского». Фактически критика больше интересовал писатель, чем писательница, и анализа философских представлений королевы в этой статье нет.

В 1924 и 1925 гг. Симона Ратель опубликовала самое документированное из когда-либо проводившихся исследований о дворе Маргариты в последние десять лет ее жизни. Она бегло упомянула ее возвращение в Париж и поселение на улице Сены, потом, намного обстоятельней, описала ее обстановку, ее эклектические вкусы в сфере наук и развлечений, ее платонизм, ее роль вдохновительницы и меценатки, ее позицию в малербианском споре, так же как занятия ее двора и литературную практику, бывшую там в ходу. Приписывание Маргарите «Плохо обставленного уголка спальни» вызвало у Ратель недоумение — этот небольшой текст слишком не вяжется с платонизмом, доминирующим во всем творчестве королевы; она предложила другого автора — Шуанена, злонамеренного секретаря, изгнанного из замка Карла.

Однако эти бесспорные тонкость и прозорливость ограничились литературным и социологическим анализом последней среды, в которой жила Маргарита, и исследовательнице не удалось сформулировать столь же проницательное суждение о королеве в целом. Конечно, она отметила, что «в интересах многих лиц было [ее] оклеветать» и что «клевета столь часто доводилась до абсурда, что надо с осторожностью принимать на веру даже правдоподобные утверждения». Но она приняла за чистую монету некоторые из самых безосновательных нападок историков, которые ей предшествовали, да еще и добавила своих. Она, например, уверяла, что королева «до крайности заслуживала своего прозвища "толстая Марго" — притом что никто и никогда не называл так Маргариту. Она также назвала ее «запоздалой поклонницей платонизма» — следуя в этом выводам Гюстава Лансона, сделанным в его «Истории французской литературы», — как будто это течение было не более чем модой. В заключение она упрекнула свою героиню, что та не обладала «чувством смешного, которое, может быть, помогло бы ей избежать многих ошибок»[850].

Этот недостаток строгости побудил автора в последней главе исследования, озаглавленной «Настоящее лицо королевы Марго», вернуться к традиционному образу женщины, якобы представлявшей собой «постоянное противоречие». Так сформулировав загадку, Ратель предложила решение в духе натуралистических теорий, унаследованных от XIX в.: «Возможно, разгадкой служит ее происхождение от Валуа и Медичи», слияние в ее жилах «крови двух родов». Наконец, может быть, сознавая, что зашла в тупик, она предложила сменить угол зрения, показав ход собственных мыслей: «Однако есть кое-что поинтереснее, чем "излишества" королевы Маргариты, — это роль, которую она смогла сыграть в свое время, не только политическая, в исполнении которой она выказала столько мудрости и верности, но также литературная и социальная»[851]. Эта неспособность принципиально поставить под сомнение легенду, отказ выйти за пределы частного исследования, несомненно, отражают трудности Симоны Ратель, пытавшейся найти себе место в среде, в то время исключительно мужской, и, конечно, обладавшей «чувством смешного». Даже если чуткость помогла ей отвергнуть нелепости, когда-то высказанные ее коллегами, она сама поставила пределы собственной смелости, в основном поддержав господствующие взгляды и подчеркнуто отмежевавшись от персонажа, псе еще слишком символического, по общему мнению.

Диссертация, которую Жак Лаво посвятил Филиппу Депорту и опубликовал в 1936 г., тоже освещает место Маргариты в литературной жизни своего времени, но в 1572–1578 гг. Анализируя «возрождение петраркизма и влияние женщин около 1570 г.»[852], он на четырех десятках страниц описал «зеленый салон» маршальши де Рец, приведя многочисленные выдержки из ее «Альбома» и впервые показав, какую роль играла королева в те годы активного стихотворчества.

Исторические исследования по 1930 г.

Тот же период принес и исторические исследования о королеве, но они, за одним исключением, откровенно менее серьезны, чем литературные. Не то чтобы исследователи хуже работали над историей, чем над литературой, просто из сферы исследований, к которой принадлежала Маргарита (жизнь высшей знати, которую изучал весь Старый порядок, и потом весь девятнадцатый век), серьезные историки постепенно уходили. Кстати, недостаточная точность высказываний о ней начала распространяться на все сферы, о чем свидетельствуют три грубых ошибки, содержащиеся в нескольких строках статьи в «Большом Ларуссе» за 1923 г.: «Фаворитами королевы Марго, как называл ее Карл IX, по очереди были Ле Га, Ла Моль, Бюсси д'Амбуаз, виконт де Тюренн; […] она оставила интересные мемуары, опубликованные в 1658 г.».

В 1924 и 1925 гг. в Форе в региональном журнале были опубликованы две статьи, очень показательные для этой тенденции. В «Воспоминании о королеве Марго в Оверни» Шарль Андриё запросто упоминал, не задаваясь вопросом о дате их появления, легенды, которые еще ходили о королеве в этой местности: якобы она съела ребенка, а потом отдала земли, чтобы добиться прощения. Автор советует не слишком доверять «Сатирическому разводу», но вдохновляется им, — не прочитав внимательно, — чтобы привести энный список ее любовников, который раз от разу делался все более фантастическим: «После Канийака […] ее любовниками были Шанваллон, Дюра, Сен-Венсан, Помини»[853]. Статью, посвященную Помини, певцу Маргариты в Юссоне, написал и Жорж Поль. Развивая знакомую тему, он утверждал, «что три ее брата непочтительно называли [ее] "толстой Марго"» — видно, что новости распространялись быстро, пусть даже теряли по пути прописные буквы. Как и Андриё он брал серьезную информацию у Сен-Понси, но топил ее в неточностях. Вторая часть статьи посвящена именно певцу — его происхождению, его биографии, его карьерному росту и судьбе его семьи. Упоминая о его браке, устроенном Маргаритой по обычаям той эпохи (которых автор явно не знал), он комментирует: «Пусть, кто может, объяснит»[854].

В следующем, 1926 г. Жозеф Но посвятил добрую часть своей книги «Замок Исси и его владельцы» самой знаменитой из хозяек замка. Излагая историю имения, он объясняет, что до сих пор Маленький Олимп путали с другим владением, которое в Исси принадлежало королеве и стало достоянием сульпицианцев. Он внимательно перечитал Бутеру, изучил договоры на перестройку этих имений и показал, что они находились на расстоянии около трехсот метров друг от друга. Занимаясь по преимуществу территориями, он довольно пространно упомянул «Маргариту де Валуа, оригинальную и привлекательную фигуру, которую мемуары того времени, театр, романы плаща и шпаги окружили легендой, несколько путаной и неточной»[855]. Этот ораторский прием, примененный по обычаю, который уже превращался в манию, не помешал автору дать совершенно легендарное описание жизни королевы.

Следующие исследования намного важней — и потому, что они написаны крупнейшим историком, Жаном-Ипполитом Марьежолем, и потому, что принадлежат к последним большим текстам, опубликованным о королеве. Первые встречи Марьежоля с образом Маргариты датируются первыми годами века. Ведь это ему Эрнест Лависс поручил написать раздел, посвященный Возрождению, для монументальной «Истории Франции», изданием которой руководил. Как и его учитель, Марьежоль был в той же мере республиканским идеологом, в какой и историком. С 1905 г., года, когда он выпустил оба тома, принадлежавших к современному периоду, при любом упоминании королев или принцесс Старого порядка давало о себе знать его женоненавистничество, проявлявшееся и в домыслах, по мишлеанской традиции. Вот как он описывал Елизавету I: «Ее кокетство придавало ее расчетливой политике простодушный облик. Она жеманилась и говорила, что недостойна брака со столь молодым человеком [Алансоном], чтобы добиться уверений, что возраст над ней не властен. Целомудренная вопреки желанию, с чувственным и нечистым воображением, она даже мысленно любила соприкасаться с мужчинами»[856].

Интерес Марьежоля к соблазнительным знатным дамам был настолько велик, что он много раз возвращался к их образам в течение своей карьеры: в 1920 г. он написал большую биографию Екатерины Медичи, а через два года опубликовал исследование, посвященное «Маргарите де Валуа, королеве Наваррской, в Гаскони», опираясь на некоторые недавно опубликованные критические статьи, в том числе на работу Коппена. Статья не имела примечаний и ничего не добавила к тому, что уже было известно. «Ах, бедная королева Марго! — восклицал он под конец. — Она мечтала взмыть в небо и упала наземь всей тяжестью своего человеческого естества»[857].

В том же 1922 г. он написал и предисловие к новому изданию «Плохо обставленного уголка спальни», в самом начале заявив, что «это сочинение Маргариты де Валуа», словно желая покончить с сомнениями, сохранявшимися на этот счет, отзвук которых вскоре появится у Симоны Ратель. В кратком изложении биографии королевы, сделанном им, естественно, упоминаются все любовники, перечисленные в «Сатирическом разводе», причем возможные ошибки его не пугают — она жила в «веке, столь богатом связями, что приписать ей лишнюю — сущий пустяк». Чтобы лучше доказать похотливость королевы, он недобросовестно цитирует одно из ее писем к Шанваллону: «Моя любовь […] забыла добродетель, спутницу всякой божественной сущности», — но обрывает цитату как раз в том месте, где фраза приобретает обратный смысл[858]… Тем не менее, — рассуждает Марьежоль, предвидя сомнения читателей, — «Уголок спальни» совсем непохож на «Мемуары»: «Умолчания, недомолвки и вымыслы автобиографии настолько диссонируют с искренностью "Диалога", что читателя удивляет и тревожит это различие, в котором он видит противоречие»[859]. Сомнение закономерное, но автор смело его отбрасывает: в этой женщине не надо удивляться ничему. Дав такое «объяснение», историк задерживается на разрешении — как до него Лаланн — трудной и увлекательной задачи идентификации гасконского дворянина: это был Бажомон. Наконец, он предлагает три разумных исправления для выражений в тексте, выглядящих сомнительно.

Однако самое важное его произведение, посвященное королеве, — «Жизнь Маргариты де Валуа», — вышло в 1928 г. Это биография, удивительная во многих отношениях. Эрудированный и серьезный историк, Марьежоль отбросил большинство беллетристических и легендарных версий. Воспользовавшись достижениями Сен-Понси и Лозена, проведя значительную работу по осмыслению исторического материала, он исправил многие неточности, по-прежнему мешавшие понять жизнь королевы. Так, он отверг мнение, что в 1593 г. состоялся бал, который устраивала Маргарита, — в ту эпоху придворных балов не было, а король, «очень заботившийся о приличиях», ненавидел скандалы; он подчеркнул, что примирение Генриха III и короля Наваррского после смерти Алансона состоялось «за счет Маргариты»[860]; он привел политические и моральные доводы, которые и без гипотетического соблазнения, предпринятого пленницей, могли побудить Канийака перейти в другой лагерь; он также объяснил, что историографы Ришелье нападали на память о Маргарите по политическим причинам, что Матьё подправил «Историю», написанную отцом, и написал так называемое «Рассуждение» Генриха III о Варфоломеевской ночи.

Кстати, в этой биографии можно найти разъяснения многих эпизодов, остававшихся спорными. Идиллия в отношениях с Гизом, по мнению автора, едва ли была чем-то иным, кроме как проявлением «сентиментального предпочтения» героини, а идея инцеста с Алансоном представлялась ему абсурдной: «Разве женщина, которая в "Мемуарах" так старается скрывать свои любовные похождения, афишировала бы столь противоестественную слабость? Откровенное проявление этих чувств выглядит презумпцией невиновности, так же как два их источника объясняют их пылкость. Страстная любовь к этому брату породила ненависть к Генриху III». Что касается «войны влюбленных», ее вызвала не Маргарита и не ее фрейлины: «Если мужчины с легким сердцем бросились в бой, чтобы понравиться дамам, то такое желание они испытывали давно». Отмечая вымыслы предшественников, Марьежоль осудил как «фантазера» испанского посла Алаву, как «беллетриста» — Гомбервиля и как «сплетника» — Таллемана де Рео, у которого отверг в качестве абсурдной «историю о переносном колумбарии»[861].

Тем не менее в этой книге почти невозможно найти нейтральную — не говоря уже о доброжелательной, — фразу о Маргарите. Комментарий буквально нашпигован оскорбительными и даже гнусными замечаниями: «Она всегда была рабыней своих влечений», «Ее связи были столь же всеобъемлющими, сколь краткими — сожаления», «Ее было легко обмануть, если удавалось ее позабавить. Она занималась дипломатией как придворным делом»… Марьежоль упорно изображает ее женщиной слабовольной, самонадеянной, которая следовала в политике лишь чувствам и по любому поводу пускала в ход свои чары. Рассуждение, где королева описывает г-на д'Энши как очаровательного мужчину, он комментирует так: «"Охрана цитадели", ключа к Камбре и ко всей Фландрии, делала его еще более обворожительным. Поэтому она использовала весь ум, данный ей Богом, — о других средствах убеждения она не говорит ничего, — чтобы склонить его "на сторону Франции и особенно на сторону ее брата"». Впрочем, переговоры Маргариты ничего не принесли, потому что все ее обманули. Историк не находит достаточно презрительных слов, чтобы охарактеризовать идеи королевы: претенциозность и не более того. «Пир» Платона, — объясняет он, — «представляет идеал чистой любви, о каком мечтала Маргарита и которого она не могла достичь или же не могла удержаться на его уровне, поскольку ее тянула вниз слабость ее натуры или, как она предпочитала думать, грубые побуждения тех душ, которые составляли пару с ее душой»[862]. Эта часть фразы явственно отсылает к «Плохо обставленному уголку спальни».

Суждения о ее тексте выдают такое же презрение. «Эрудитка Маргарита», которая «претендует на знание священной истории», рассказывает ее «на свой лад, то есть с пропусками и переделками», потому что «большой мастер таких хронологических ракурсов, которые передают лишь часть правды»; впрочем, «вымыслы и неточности» — «один из приемов, намеренно применяемых в ее "Мемуарах"». Рассказ о Варфоломеевской ночи полностью сосредоточен на личности рассказчицы: когда она говорит о вторжении в ее комнату раненого Лерана, «в этом воспоминании ощущается не жалость, а тщеславие женщины, которой вожделеют». Что касается опасностей, которым она подверглась, возвращаясь из Спа, то они были воображаемыми: «На следующий день [жители Динана] спасли ее от другой опасности, если только ей грозила опасность; […] но какие такие злобные враги могли покушаться на ее свободу, а то и на ее жизнь?»[863]

Кстати, откровенная неприязнь Марьежоля к дочери Екатерины побудила его написать несколько откровенных несуразностей. Говоря о смерти Жанны д'Альбре, он замечает, что «Маргарита не нашла для этой женщины с мужественным сердцем […] ни слова, которое бы выражало похвалу или по меньшей мере симпатию», — словно историк не помнит, что место, в котором королева писала о свекрови, утрачено. Рассказ о возвращении из Фландрии тоже одарил нас таким перлом поразительной анахроничности: «Она не задавалась вопросом, играют ли эти демократы из долины Мёза, как и большие фламандские коммуны, которых она не видела, свою роль в нидерландской революции. Она по-прежнему верила, что нет иной силы, кроме аристократии». Что касается анализа «Тонкого рассуждения», он настолько нелеп, что можно задаться вопросом, заглянул ли Марьежоль в этот текст хоть одним глазом: «Чего она требовала для женщин — так это того же права на любовь, которое во все времена мужчины считали своей привилегией». Дюплеи, пересказавшего историю бастардов Маргариты, историк нашел только «очень легковерным»[864], словно не помнил своих же прежних рассуждений насчет политических причин тех атак, каким королева подвергалась в XVII в.

Глубинные причины этих противоречий едва ли стоит искать очень далеко: они коренятся в утробном и яростном женоненавистничестве мужчины, который открыто насмехался над Сен-Понси и находил «Сатирический развод» «гениальным памфлетом». Он считал, что «надо вычеркнуть Маргариту из списка поэтов. Ведь поэзия требует такого применения формы и заботы о ней, на какие женщины в основном неспособны». Он находил, что в ту эпоху женщинам — государственным деятелям следовало «победить в себе женское начало», чего королева не сумела сделать: «Она нуждалась в нежности, и ее сердце всегда было наполовину заполнено амбициозными расчетами» — словно этого нельзя сказать о политиках-мужчинах в целом и о Генрихе IV в особенности. Тем не менее Марьежоль все-таки снисходительно простил королеве то, что она легко могла «примирять духовность своих грез с материальностью своих удовольствий» — потому что женщины «в большей степени, чем мужчины, владеют искусством жить в атмосфере противоречия». Что касается мнимых разоблачений епископа Грасского, говорившего о тройном инцесте Маргариты, в который историк не верил, они побудили его сделать такой комментарий: «На ум сразу же приходит мысль об истерии». Долгое рассуждение о «женской болезни» в полном смысле слова окрашивает и весь пассаж, в котором Марьежоль упоминает феминизм королевы — последнюю прихоть, которую он почти не склонен принимать всерьез в убеждении, что женщина, до такой степени покорная желанию мужчин (во всяком случае он изо всех сил доказывает это), не может серьезно протестовать против их главенства. Поэтому он обрушивается, вновь всё перевирая, на ее библиотекаршу, «мадемуазель де Турне, старую деву-писательницу, великую феминистку и педантку, для которой Монтень согласился стать духовным отцом — вероятно, в результате взаимного влечения противоположностей или из чувства раскаяния, чтобы почтить в ней все нелепости, над которыми прежде потешался»[865].

В выводе, несколько менее злобном, чем остальная книга, тем не менее почти в точности воспроизводится фраза 1922 г.: «На полдороге к небу, куда она взлетала на крыльях Платона, Венера Урания часто падала наземь всей тяжестью — если можно так сказать — своего человеческого естества»[866]. Сравнение двух версий показательно: «бедная королева Марго» стала «Венерой Уранией», «небо» заменил «Платон», ость и тонкий намек на вес немолодой Маргариты — подробность, которой Марьежоль, видимо, в 1922 г. еще не знал… Таким образом, за шесть лет историк значительно продвинулся в знании объекта своих исследований и в его понимании. Что касается этого объекта, то, хотя в строго фактологическом плане с него были сняты почти все обвинения, какие прежде выдвигали против него историографы, эта биография так очернила его, как еще не бывало прежде. А ведь это было последнее по времени из исследований, посвященных Маргарите, которое достойно называться исследованием, и благодаря репутации автора оно поныне остается фундаментальным трудом, к которому следует обращаться.

Пришествие исторического фольклора (1929–1945)

Действительно, Марьежоль был одним из последних великих представителей позитивистской школы. По окончании Великой войны, а особенно после 1929 г., когда был основан журнал «Анналы», в исторических изысканиях коренным образом обновились как области интересов, так и методы. Теперь настало время изучения ментальностей, массовых феноменов, социальных групп. Индивиды, будь они даже королями или королевами, — особенно если они были королями или королевами, — обрекались на уплощение и обезличивание, на роль декора в исторических реконструкциях. Любопытно, что индивидом, успешней всего противостоявшим этой революции, была женщина — Маргарита Наваррская, двоюродная бабка королевы: в качестве объекта изучения исключительно под литературным и религиозным углами ее образ еще долго привлекал эрудитов, пренебрегавших ее политической ролью, хотя и огромной[867]. Эмиль Телль, который анализировал ее творчество в связи со Спором о женщинах, даже упорно утверждал, что этот спор был словесной игрой, не связанной с реальностью, и удивлялся, «отмечая, что именно женщина, Кристина Пизанская, […] начала полемику, похоже, не видя в ней глубокого смысла»[868].

Событийная история и история выдающихся лиц по-прежнему живо интересовали публику, но были оставлены вульгаризаторам, которые из приспособленчества или по неспособности охотно скатывались в «малую историю». Книжный рынок наводнили многочисленные исторические серии, иллюстрированные или нет, но неизменно очень низкопробные, в то время как «Галантные дамы» Брантома претерпели бесчисленные переиздания — не менее семнадцати с 1927 по 1947 г., притом, что полный текст «Сборника о дамах» был переиздан всего один раз. «Занимательные истории» Таллемана де Рео имели такой же успех благодаря десятку разных перепечаток, регулярно издавалась и «Королева Марго» Александра Дюма. О Маргарите множились самые фантастические толки, но ее произведения были предложены публике только раз, словно издатели боялись, что эти тексты будут слишком диссонировать с домыслами, которые расцвели пышным цветом.

Для этой эволюции очень показательна «Безумная жизнь королевы Марго», вышедшая в 1929 г. за подписью Поля Риваля. Это произведение без примечаний, украшенное многочисленными иллюстрациями и написанное в стиле, оставляющем желать много лучшего: «В тридцать три года, — так звучит первая фраза книги, — тело королевы Екатерины Медичи было жирным, нежным и чересчур белым. Она мариновалась в святой воде, когда была ребенком». Автор опускает большие периоды биографии Маргариты, сосредоточиваясь лишь на самом интересном, а что ему было интересно, легко понять по названиям глав: «Алая свадьба», «Ла Моль», «Бюсси д'Амбуаз»… На миссию во Фландрии отведено две страницы, на двадцать лет жизни в Юссоне — десять. Кроме того, отдельные новые выдумки показывают, что легенда была еще жива. Так, Маргарита обольстила Витто не одна, а вместе с Генриеттой Неверской: «Как они заплатили? Деньгами или лучше?». Мы также узнаем, что последний певец королевы, Виллар, «который был сильней Бажомона или удачливей, сумел выстоять, пережить его». Ведь Маргарита была «ненасытна, как бездонная могила»[869]. Этот образ много говорит — разумеется, о страхах автора.

Овернец Леон Вассёр посвятил в 1934 г. небольшую книжку «Королеве Марго, ее изгнанию в замок Юссон»; на обложке с изображением крепости — подзаголовок: «Краткое описание жизни самой страстной любовницы среди королев». Рассказ, страниц на шестьдесят, наполнен выражениями в кавычках, которые похожи на цитаты, но выдуманы, и настоящими цитатами, приведенными без ссылок и не к месту. «Марго» по-прежнему родилась в 1552 г.; в Париже она копала землю своими белыми руками, чтобы похоронить голову Ла Моля; в Баньере «она устроила так, чтобы часто встречаться с Шанваллоном» — хотя их разделяла тысяча километров. Она была «писательницей своего времени», но «ее стиль своей лихорадочностью напоминал ее темперамент. Она — автор "Плохо обставленного уголка спальни'', где показала себя чувственной, порочной, больной»[870]. Вассёр сразу же решил привести отрывок… превратив имя гасконца Петона в «Пелон»; потом он цитирует «Стансы королевы Наваррской» — написанные не ею, как было известно уже добрых лет двадцать.

Оверньский период, о котором автор книжечки распространился несколько подробней, побудил его сделать несколько замечаний, очень характерных для тогдашнего состояния памяти о королеве. Упоминая се многочисленных любовников, он восклицает: «Сколько женщин, Марго, изображая добродетель и стыдливость, бросили и бросят в тебя камень, только и стараясь походить на тебя?» — надо ли напоминать, что ни одна женщина никогда не бросила камня в Маргариту, а делали это как раз очень многие историки? Со времен замка Карла, — продолжает «эрудит», — она только и делала, что предавалась разврату: «Кто узнает, сколько народу разделило ее постель в замке Юссон за воротами, запертыми столь плотно!!!» и в Париже, «даже когда она постарела, одряхлела, ее частная жизнь была скандальной»[871]. Под конец Вассёр приводит список ее любовников, «конечно, неполный», составленный на основе «Сатирического развода», но «уточненный»: там есть Сен-Венсан, недавно попавший туда, и новобранец — Шуанен.

В следующем году в Париже сыграли пьесу драматурга Эдуарда Бурде, названную просто «Марго». Это нечто вроде саги, где собраны все знаменитые фигуры второй половины XVI в. Здесь, конечно, присутствуют Карл IX, Генрих III, Алансон, король Наваррский и Екатерина, а также придворные дамы королевы, такие, как Кюртон, Ребур и Фоссез, и ее любовники, поклонники или враги — Гиз, Ла Моль, Помини, Ле Га и Брантом; здесь также появляются Андело и Коли-ньи, герцогини Немурская и Монпансье и даже девицы де Лимёй и де Шатонёф! Сама интрига охватывает тридцать лет и ведет зрителя от детства наследников Франции до смерти Генриха III, включив в себя с помощью разнообразных картин все эпизоды, прочно вошедшие в легенду о королеве, в том числе и знаменитый бал 1583 г…

Пять исследований, которые с 1936 по 1940 г. выпустил Пьер де Весьер, хранитель Национальных архивов, были несколько серьезней. Этот биограф Генриха IV тогда готовился посвятить книгу первой его супруге, анонсируя ее в каждой статье, в какой излагал свои открытия. Первая из этих статей была посвящена «Сатирическому разводу», для которого Весьер «не знал ни одного издания, выпущенного до 1663 г.», и это показывает, с одной стороны, что он мало искал, с другой — что он работал с расширенной версией памфлета, из-за чего превратно понял текст. Пытаясь отвергнуть гипотезу, что автором мог быть д'Обинье, он выдвинул доводы, далеко не убедительные, и предложил имя автора, которое историки никогда не рассматривали: им якобы был «экстравагантный Шарль де Валуа», иначе говоря, граф Оверньский[872]. Экстравагантной выглядит скорей эта гипотеза: у племянника Маргариты, конечно, были причины желать ей отомстить, но непохоже, чтобы он когда-либо это сделал. Автор бездарных «Мемуаров», бывший заговорщик, вернувшийся в милость при Людовике XIII, даже не упоминал о своих ссорах с ней. Кроме того, он едва ли имел такие знания о юности королевы и о ее жизни в Гаскони, какие проявляет автор памфлета.

Сюжетом следующей статьи были «Маргарита де Валуа и Лига в Оверни». Весьер описывает там этапы поселения в замке Карла, а потом в Юссоне на основе новых документов, в частности, нескольких неизданных писем Генриха III Канийаку и депеши муниципалитета Ле-Пюи консулам Лиона, освещающей «мятеж» гарнизона королевы в самые мрачные времена первых лет ее жизни в Оверни. В остальном почти ничего нового нет: что-то взято у Сен-Понси, что-то у Лозена, что-то у Марьежоля, причем имена этих авторов не называются. Однако историк выражает раздражение ошибками коллег, отказываясь «ступать на грязную почву, которую многие биографы королевы истоптали так, что она стала непроходимой»[873]. Упоминая «Уголок спальни», он находит анализ Ратель более разумным по сравнению с рассуждениями всех, кто хотел представить этот диалог как сочинение Маргариты. И выражает, несколько более настоятельно, чем в первой статье, желание восстановить минимальное правдоподобие в биографии королевы.

Две следующих статьи, датируемые тем же годом, показывают, что он несколько умерил свои планы. Не то чтобы ему расхотелось реабилитировать Маргариту, но стало недоставать материала. Фактически в обоих исследованиях рассматривается один сюжет, упомянутый и в предыдущей работе: Весьер нашел приписку к завещанию королевы, датирующуюся первым десятилетием XVII в. и содержащую список ее владений. На ее основе историк очень детально воссоздает образ жизни, круг чтения и занятия последних лет жизни Маргариты. «Еще ничья личность, — читаем мы в первой статье, — не была так затемнена, замаскирована и искажена, как личность Маргариты де Валуа, королевы Франции». И Весьер критикует манию многих коллег объяснять всю ее жизнь романами: «То, что она была страстной любовницей, — понятно! Но […] свою роль в ее жизни сыграло и многое другое, прежде всего упорные политические амбиции, очень сильное злопамятство, горькие разочарования». Во второй статье автор настаивает, что последние фавориты не были ее любовниками, и снова бичует «усвоенный обычай объяснять всю жизнь Маргариты любовью»[874].

Наконец, через два года Весьер вновь вернулся к этому разоблачению, проявив интерес на сей раз к «Юности королевы Марго». «С тем, что она была любовницей, и даже с тем, что это была одна из черт ее физиономии [sic], которые бросаются в глаза, я согласен. Но что она была только любовницей […] — вот в этом я сомневаюсь». Это утверждение начинало становиться рефреном. Впрочем, похоже, это в основном и стремился заявить историк, все еще обещавший выпустить книгу. Причем его протест был до крайности робок, коль скоро аксиому, что королева прежде всего была «страстной любовницей», он не ставил под сомнение и даже воспроизвел инсинуации Марьежоля, упомянув «ту, чей любовный жар всегда будет соединен с прекрасными возвышенными мечтаниями». Кстати, Весьер относил последнего биографа Маргариты к ее защитникам: ведь всем сочинениям, где содержалась клевета на королеву, он противопоставляет «добросовестную, но наивную биографию Сен-Понси, прекрасные исследования Марьежоля и Мерки, ясные и проникновенные страницы Симоны Ратель»[875].

Неудивительно и то, что эта странная «реабилитация» продолжается размышлением о наследственности королевы — опять-таки результатом «научной» работы XIX в.: «Что касается редких психологических особенностей, странных отклонений, которые могли проявляться у Маргариты, — возможно, им нужно давать скорей физическое, чем моральное объяснение, и они могут быть унаследованы от предков, причем это вопрос скорей физиологический, чем этнический. Известно, что после того как Лоренцо Медичи женился во Франции на Мадлен де Ла Тур, он заболел опасной болезнью, от которой через год умер. И довольно любопытно, что, в то время как все остальные дети Екатерины […] умерли молодыми от болезней, очень похоже, осложненных наследственными изъянами, те двое из ее детей, которые отличались достаточно крепким физическим здоровьем — Генрих III и Маргарита, — как будто заплатили дань страшной спирохете довольно сходными психическими отклонениями. У Генриха III будут свои Миньоны, у Маргариты — свои Бажомоны и Сен-Жюльены. Но здесь нужна компетентность психиатра»[876]. Здесь нужна была просто компетентность, разумеется, в сфере истории, потому что Пьер Шампион, специалист по Генриху III, уже поставил под серьезное сомнение легенду о его миньонах[877]. Что касается желания пятидесятилетней женщины, чтобы за ней по-прежнему ухаживали, — по этому поводу действительно можно обращаться только к психиатру.

Однако в жизни Маргариты была не только любовь, как предупреждал Весьер. Ей владело более серьезное чувство, объяснявшее всю ее жизнь, — «подавляемая жажда власти, плохо обузданное желание вмешиваться в дела государства, участвовать в политических играх». То есть королева якобы всю жизнь гналась за химерой, как, впрочем, и «другая принцесса королевской крови — Великая Мадемуазель, потратившая всю жизнь одновременно на мнимые романы и на заговоры, при помощи которых она пыталась обмануть свою жажду власти и господства». Предположение, что эти женщины, может быть, действительно обладали властью и играли роль в политике своего времени, даже не рассматривается. Так чем же заполнять статью, если обещанное «нечто, кроме любви», оказывается не более чем пустым местом? Множеством исторических отступлений и отдельными благоглупостями. Самую жалкую из них представляет собой «доказательство», что Маргарита испытывала «гадливость» и «отвращение» к супругу со времен свадьбы: речь идет о свидетельстве, датирующемся временем переговоров о разводе и явно представляющем собой документ, составленный с известной целью[878]… Что касается анонсированной книги, она так и не увидела свет. Позволительно полагать, что Пьер Весьер не создал бы особо новаторского произведения.

В 1939 г. романистка Жанна Гальзи, уже посвятившая много книг женщинам (Екатерине Медичи, Жорж Санд), издала роман, посвященный «Марго, королеве без королевства». Более, чем о своем предмете, эта книга великолепно дает представление о том, как в середине XX в. реагировали на жажду исторических знаний, проявляемую широкой публикой. Сотня главок на страницу-две описывает жизнь королевы от отъезда из Ажена до смерти. Фон документирован скорей хорошо, но вся легенда здесь присутствует, и «Разводу» автор часто следует. Образец свободной женщины, по представлениям сороковых годов, Маргарита по своей инициативе вступает в связь с д'Обиаком, как и с молодым аптекарем, который лечил ее в замке Карла; изнасилованная Линьераком, она считает себя вынужденной отравить Марсе, чтобы получить возможность спастись, и обольстить Канийака, чтобы стать хозяйкой Юссона… Стиль романистки, обращавшейся к воображению читателей (или, скорей, читательниц), уже предвещал вольности, характерные для следующего десятилетия. Встреча с Помини описана так: «Вместо опытного певца, какого она ожидала встретить, она увидела подростка. У него были густые каштановые волосы, на лбу более золотистые, и светлые глаза. Как только он запел, она почувствовала, что этот теплый голос ласкает ее, выводит из оцепенения, повергает в забытый трепет. Она слушала его затаив дыхание в течение всей службы»[879]. Единственное, благодаря чему эта книга представляет интерес, — в приложении здесь еще раз приведено несколько документов, составленных Маргаритой или для Маргариты.

Жан д'Эльбе, комментируя эту книгу в «Ревю юниверсель» в следующем году, справедливо отметил некоторые ее несообразности и выразил сожаление, что во всех главах имя реального исторического персонажа носит героиня низкопробной беллетристики. «С точки зрения искусства эти картинки достойны похвалы, но они стоят гораздо меньше, чтобы не сказать — ничего не стоят, с исторической точки зрения. Это фантазии, которые самым прискорбным образом воспроизводят и продолжают худшие романтические традиции»[880].

По произведению, которое в 1945 г. «Королеве Марго» посвятил Жак Кастельно, хорошо видно, как выродилось к середине XX в. воссоздание жизни Маргариты и какая несерьезность была характерна теперь для «исследований», где она упоминалась. Уже в подзаголовке перепутаны даты (указаны даты жизни ее двоюродной бабки), и эта опечатка прошла настолько незамеченной, что ее не исправили даже при переиздании книги в 1981 г.! Это книжечка, наполненная приблизительными или выдуманными цитатами, где можно найти все эпизоды из легенды. Ничего не сказано о роли Маргариты в литературе или в политике. Зато сделан «мудрый» вывод: так же как у Клеопатры помнят только нос, у Гюго — скалу Гернси, а у Наполеона — треуголку, образ королевы навсегда будет сведен к ее романам: «Оставим Марго в ее алькове»[881].

Автору последнего сочинения, которое задержит нас здесь, не удалось, несмотря на явную добросовестность, остаться в стороне от этого потока. Правду сказать, если «Королева Марго», над которой Морис Донне работал во время войны, не вписывается целиком в картину деградации, какая наблюдалась в тот период, то потому, что автор книги был не профессиональным историком, а драматургом. Его биография, живая, повествовательная, без указания источников, не лишена ни тонкости, ни глубины. Автор близко следует за «Мемуарами», иногда дистанцируясь от рассказа королевы и делая уместное замечание. Тем не менее и в этой реконструкции прочное место заняла легенда — есть здесь и список любовников, почти столь же впечатляющий, как в «Разводе», и доказывающий «вырождение рода» Валуа, есть и убийство Ле Га, организованное Маргаритой и Генриеттой, и «[проведенные в Ла-Фере] два месяца довольно беспокойной близости с герцогом Алансонским», и «дикие запахи» д'Обиака — «молодого животного»[882], и даже кровати с высокими ножками в дортуаре фрейлин в Юссоне, чтобы, если под ними спрячется Помини, было легче его увидеть… в довершение всего книга завершается таким сногсшибательным соображением: «Мемуары» и письма Маргариты много хвалили, но откровенней всего она была в «Уголке спальни».

Движение сопротивления, право голоса и «второй пол»

Итак, за предвоенное десятилетие Маргарита окончательно угодила в сферу «малой истории». Покинутая эрудитами, она примкнула к прочим королям и королевам Франции, оказавшимся на прилавке торговцев грёзами, пичкавших публику рассказами о частной — обязательно скандальной — жизни выдающихся деятелей истории. А публике было всё мало. В 1947 г. вышли «Галантные дамы» в издании Мориса Ра, где почти все примечания, очень многочисленные, были сделаны на основе комментариев Лаланна; этот текст, вскоре ставший доступным в карманном формате, отныне издавался в среднем раз в два года. Что касается романа Александра Дюма, то его в этот период переиздавали почти ежегодно, и в 1954 г. Жан Древиль даже поставил фильм «Королева Марго» по произведению романиста, где Маргариту сыграла Жанна Моро. Несмотря на появление новых свидетельств очевидцев[883], подход к биографии королевы не менялся, и в справочных изданиях ее имя по-прежнему упоминали с некоторым пренебрежением[884]… а ее тексты так и не переиздавались.

Королеве, память о которой претерпела уже многое, оставалось пасть еще ниже, поистине «перейти в общественное достояние» — стать женщиной с тем же именем, проституткой высокого разбора, абсолютным воплощением порочных нравов Ренессанса. Этот роковой удар опять-таки объясняется ситуацией, сложившейся после войны. Мало того что женщины сыграли значительную роль в Сопротивлении, мало того что им даровали право голоса, которого они так страстно добивались еще в тридцатые годы, — но феминизм, казалось, умерший как движение, возродился в среде интеллигенции, когда в 1949 г. разразился скандал, вызванный выходом книги Симоны де Бовуар. Неистовая злоба мужчин, упоминавших Маргариту (я уже не рискну называть их «историками»), больше не знала границ.

Пьер де Горе описал в 1949 г. несколько эпизодов из жизни женщин — крупнейших политиков Старого порядка в книге «Королевы в отпуске», где уже заголовок ясно говорит, насколько серьезно следует воспринимать его тексты. Раздел, посвященный Маргарите и названный «Заблуждения и блуждания королевы Марго», начинается фразой, задающей тон: «После мудрости — безумие». Рассказ включает в себя основные элементы легенды, в том числе упоминает песенку, приписываемую Пибраку: «Я был председателем, Королева Марго, Маргарита, я был председателем парламентского суда». Тон — игривый, насмешливый, нравоучительный: «Как тяжело накапливать годы, когда по-настоящему не умеешь стареть!» — восклицает Горе, говоря об оверньском периоде. И подтрунивает над верностью королевы: «Маргарита была из тех женщин, которые считают себя добродетельными, потому что не допускают совместительства!»[885]

Однако своего самого злостного клеветника после автора «Сатирического развода» Маргарита встретила в 1956 г. в лице Ги Бретона. Ведь в доброй четверти, то есть в целом томе, своих «Историй любви в истории Франции» автор выводит на сцену королеву, стремясь к ее реабилитации нового типа. В самом деле, Бретон обвиняет историков в том, что они из чрезмерной стыдливости недооценивали участие женщин в истории: «Современные историки почему-то совершенно добровольно обходят молчанием роль женщин, даже если эта роль оказывалась благотворной. Никого сегодня не интересуют милые пустяки. Только войны. Большинство предпочитает изображать, да еще и в подробностях, ужасные сцены побоищ, нежели лежащую на диване парочку»[886]. Мужчины в истории олицетворяют побоища, а женщины — милые пустяки, то есть героини прошлого времени здесь занимают в основном горизонтальное положение, и Маргарита — одна из центральных фигур этой картины.

Откровенно опираясь на «Сатирический развод», но заходя дальше его автора, Бретон наделяет первыми любовниками принцессу в одиннадцать лет: «Выросшая среди девиц Летучего эскадрона, она находила вполне естественным следовать своим инстинктам и забираться в постель к молодым людям, которые ей нравились». Далее в том же духе: «Пока Маргарита приводила в их супружескую постель всякого, кто только ей кивнет, Генрих плел заговоры». Позже там побывали «все гвардейцы, охранявшие Лувр», потом «все мужчины, какие были при дворе» в Нераке, потом, в Карла, «все до единого офицеры местного гарнизона»; в Юссоне же она перешла все границы похотливости — если это было еще возможно: «Марго, всегда обожавшая занятия любовью, имела привычку ложиться на постель обнаженной, оставляя при этом открытым окно, "чтобы всякий, кто, проходя мимо, заглянет в него, почувствовал желание зайти и поразвлечься с нею"»[887]. Эта подробность, для солидности украшенная кавычками, тем интересней, что замок возвышался над деревней метров на тридцать.

Последний пример характеризует не только метод, использованный Бретоном, но прежде всего его стиль, насквозь порнографический. Вот Маргарита вскоре после смерти Ла Моля: она «уже через неделю стала ощущать какое-то необычное возбуждение, из-за которого стала неразговорчивой и не находила себе места. Ей требовалось что-то успокоительное. И она нашла такое средство в лице молодого придворного по имени Сен-Люк, который славился неистощимой мужской силой. За несколько встреч он совершенно избавил Марго от мучений. После этого молодая королева снова стала появляться на придворных балах. В один из вечеров она познакомилась с красавцем, которого звали Шарль де Бальзак д'Антраг, и стала его любовницей». После трех месяцев заточения в Лувре «она превратилась в настоящую тигрицу, лишенную самца. Пронзительное желание, сжигавшее ее плоть, временами доводило ее до болей в пояснице, до невозможности сдержать какой-то нечеловеческий крик»[888], и т. д. Остается сказать, что эта книга имела непрерывный успех в книготорговле и имеет его по сей день.

Сразу же вслед за «Историями любви в истории Франции» в 1959 г. вышла книга Клода Барре «Безумные романы королевы Марго». Это книга карманного формата с яркой обложкой, изображающей смуглую молодую женщину решительного вида, со смелым декольте, какая могла бы входить в современную серию «Harlequin». Биография, очень беллетризованная, начинается словами «Чертова шлюха!» — это Карл IX нагибает голову Марго в день свадьбы. Королева — любовница трех своих братьев, но при этом безумно влюблена в Гиза: «Пылкие и лишенные малейшей стыдливости, молодые люди предавались любви там, где их застигало желание». Милости удостаивается и Пибрак: «Она его не отвергла […] и приласкала» — напомним, что на самом деле все было совсем наоборот: королева наотрез отказала своему влюбленному канцлеру. По существу сюжет идет от одного любовника к другому по списку из «Сатирического развода», у Генриха периодически происходят припадки ревности, пикантность интриге придают и два убийства по вине королевы — Ле Га и гонца Жуайёза. Все сдобрено изречениями такого рода: «При дворе, как и повсюду, где собираются, живут, знакомятся мужчины и женщины, самец неизменно ищет добычу. Что касается нежных козочек, они редко бывают более недоступны, чем требует этикет»[889]. Стиль не так порнографичен, как у Бретона, но нередко переходит допустимые границы вульгарности, чему свидетельство — «танцулька» в Камбре.

Новый шаг был сделан в 1965 г. Жаном Бабелоном, еще раз преподнесшим публике «Королеву Марго». На сей раз это даже нельзя назвать биографией. Это ворох исторических фактов, эпизодов из легенды и личных соображений, где вычленить некую историю жизни невозможно. Хронология изувечена, рассказ наполнен намеками (мать «не любила ее, и не без оснований»), глупостями (развод квалифицируется как «кризис чувств»), грубыми ошибками (Коризанда перепутана с Габриэлью д'Эстре), искаженными цитатами (Карл якобы сказал: «Если святой отец откажет, я возьму свою сестру Марготон под руку и выдам ее замуж прямо во время проповеди»). Об этой невообразимой путанице дает представление следующий фантастический перечень: «Романы королевы Марго были бесчисленны. Генрих де Гиз был, без сомнения, первым, но как составлять список, куда каждый миг добавляется новое имя: Ле Га, Ла Моль, Бюсси д'Амбуаз, Сен-Жюльен, виконт де Тюренн, Шанваллон, Пибрак, вплоть до маленького певца по имени Виллар, которому дали кличку "король Марго" и который, как считалось, подарил этой бесплодной женщине бастарда, ставшего капуцином — братом Анжем»[890]. Несчетные пошлости, вроде упоминания «уже похотливых маленьких принцев», соседствуют с выспренностью, претендующей на поэтичность: «Религия! это молния, в любой момент озаряющая мертвенно-бледные грозовые тучи». Все пронизано неизменным желанием принизить способности и стремления Маргариты: «Она была здоровей братьев, но в ней был такой же зачаток некоего врожденного беспокойства, который она хотела поставить на службу своему честолюбию. Честолюбию и неудержимому эгоцентризму, которому оказывали дурную службу невнятные способности, нестабильность психики, физическое или эмоциональное бесстыдство». «Виртуоз любви», она действовала, не размышляя, «шпионя на службе то у одного, то у другого попеременно»[891].

В том же 1965 г. Жан Бабелон воспользовался выходом своей книги, чтобы издать в «Нумизматических тетрадях» короткую статью о нескольких медалях с отчеканенным изображением «"толстой Марго", как ее непочтительно называл ее брат Карл»[892]. Королева представлена здесь как «женщина, занимающая первое место в галерее распутных знатных дам». Все эти примечания красноречиво говорят о раздражении, какое вызывали женщины, претендующие или претендовавшие на занятия политикой, когда подавляющее большинство воспринимало «сексуальное освобождение» как крайний предел эмансипации женщин.

Наконец, через три года в одной «коллекции живописных и вольных мемуаров» вышли «Мемуары Королевы Марго», издатель которых, не довольствуясь тем, что впервые назвал их так, напечатал их в одной книге с «Тайной историей Теодора Агриппы д'Обинье, написанной им самим» — это было новое название, которое получила автобиография врага Маргариты. Видно, что для королевы ничего не жалели! Заметные искажения в названиях книг были не единственной модификацией, сделанной в текстах. Так, рассказ Маргариты перебивается бесчисленными промежуточными заголовками, и ее слова (переданные прямой или косвенной речью), с одной стороны, выделены курсивом, с другой — имеют форму диалогов, причем смена говорящего всякий раз отмечается красной строкой! Вступление, написанное Франсуа де Клермон-Тоннерром, составлено в сдержанном духе, но слово в слово воспроизводит легенду и анонсирует, что сочинение охватывает «события 1563–1587 гг.»[893], — то есть добавляет пять лет…

В течение того же периода выходили и разные статьи, посвященные Маргарите. Одни появлялись в специализированных региональных изданиях, другие — в широко распространяемых популярных журналах. В большинстве они очень коротки и вносят совсем немного новых элементов в знания о ее жизни, причем характерно, что отправной точкой всегда служит легенда. Среди первых статей надо упомянуть исследование, которое Марсель-Жорж Тома посвятил в 1959 г. Анне-Терезе де Прешонне, графине де Дале, которая служила у королевы, когда была еще молодой девушкой, а потом основала монастырь Визитанток в Клермоне. Действительно, статья содержит интересные данные, подтверждающие (при условии, что читаешь между строк) то, что об оверньском периоде говорили серьезные биографы. Но вместо того чтобы увидеть связь между склонностью девушки и философскими и теологическими дискуссиями, какие велись в Юссоне, Тома поднимает тему распутства, распространенного при всем дворе Маргариты, и удивляется, как в таком окружении графиня могла стать настолько благочестивой…

Начало второму типу статей положил Ги де Варни, который в том же 1959 г. описал «дипломатический вояж королевы Марго в Испанские Нидерланды» в одном популярном историческом журнале, богато иллюстрированном[894]. Автор анонсировал свой рассказ как эпизод из жизни «очень красивой и очень легкомысленной супруги Генриха Наваррского». Рассказ целиком списан с текста «Мемуаров», но обогащен некоторыми вариациями, и вывод укрепляет впечатление, что мы имеем дело с героиней литературы плаща и шпаги: «Марго вернулась к своей экстравагантной жизни, наполненной приключениями». За этой статьей последовали и следуют по сей день другие статьи того же качества, выходящие в исторических журналах, которые рассчитаны на широкую публику.

Единственное исследование того периода, которое можно назвать историческим, принадлежит очень известной специалистке по семнадцатому веку Эжени Дроз, которая в 1964 г. впервые проанализировала неизданный документ, названный ею «Альбом Маргариты де Валуа». Это тетрадь, куда королева велела переписывать понравившиеся ей стихи; возможно, это, — полагает исследовательница, — документ, названный в списке имущества Маргариты «Романами» королевы и считавшийся утраченным. Поскольку «Альбом» содержит в основном тексты времен пребывания в Гаскони, Дроз изучила творчество поэтов, представленных в тетради, пролив свет на вкусы Маргариты и позволив лучше узнать, какие авторы были на виду при неракском дворе. В конце исследования, где нет ни единого недоброжелательного слова, она заключает: «Красивая, умная, галантная и бесконечно образованная — такой предстает перед нами первая супруга короля Наваррского; она пленяла всех мужчин, кроме собственного мужа, который не испытывал никакого интереса к книгам, изысканным манерам, музыке и балам»[895].

Мнимая реабилитация семидесятых годов

Поскольку после событий мая 1968 г. французское общество вновь политизировалось, а на международную арену еще раз вышло феминистское движение, то, как и в 1880-х гг., деградация образа Маргариты прекратилась. Высказывания о ней стали менее злобными, рассуждения — более сдержанными, и, наконец, переиздали ее тексты. Впрочем, полной смены тенденции не произошло, и реабилитация, которая, казалось, идет вовсю благодаря составлению биографий и проведению исследований, была только видимостью. Ведь, с одной стороны, хотя проблематика «Новой исторической науки» несколько выдохлась, эрудиты вернулись к весьма немногому из того, чего не желала изучать школа Анналов, и выдающиеся деятели прошлого, за редкими исключениями, по-прежнему мало интересовали историков. С другой стороны, если в плане ментальностей феминизм глубоко повлиял на общество и одержал в этой сфере значительные победы, если он громко требовал признать его политическим движением, то вопрос о власти женщин оставался почти табуирован, и француженки по-прежнему не были представлены в 95 % так называемых палат «представителей».

Все это тяжело сказывалось — во всяком случае, во Франции — не только на традиционных университетских исследованиях, но и на феминистской историографии, возникшей в начале десятилетия. Под сильным влиянием марксизма, который после 1968 г. испытал новый подъем во французском обществе, многочисленные исследователи, работавшие в этой сфере, посвящали себя, за немногими исключениями, новейшему времени и изучали такие темы, как труд, семья, тело, материнство, колдовство, проституция, насилие, безумие, услужение… в соответствии с логикой, как будто отождествлявшей женщин с формами, какие приобретало их угнетение. Поэтому образы знатных дам эпохи Возрождения или XVII в. оказались в стороне от нарождавшейся проблематики, и симпатия к Маргарите, давшая о себе знать в первые годы периода, к середине восьмидесятых годов угасла, что логично совпало по времени со спадом феминистского движения.

В 1971 г. Ив Казо осуществил новое издание «Мемуаров», не выходивших с 1920 г., если не считать злополучное издание двух текстов в 1968 г. Биограф Генриха IV предпочел объединить «Мемуары» с «Оправдательной запиской», шестью десятками писем (взятых у Гессара без исправления грубейших ошибок) и «Плохо обставленным уголком спальни», представленным как «очаровательная сатира Маргариты на саму себя». Сомнения в атрибуции этого текста не упомянуты, о существовании «Ученого и тонкого рассуждения» нет и речи, как и о стихах. Если издательский выбор сам по себе показывает пределы, далее которых реабилитация не заходила, то вступление проясняет, какие предубеждения легли в основу этого выбора: «Прелестная женщина, пылкая любовница, просвещенный ум, душа, разрывавшаяся между телесными страстями и духовными чаяниями, писательский темперамент, — вот автор "Мемуаров"». Конечно, это далеко от оскорбительных высказываний какого-нибудь Бретона и даже от уничижительных инсинуаций Марьежоля. Но Жанна д'Альбре «изображает из себя свекровь», Екатерина — «одновременно демоническая самка, искусный политик, невыносимая мегера и трогательная мать», а Маргарита — не более чем «орудие сближения своего мужа и своего брата». Исторический контекст достаточно верен, портрет достаточно хвалебен, тон достаточно строг, но королева — прежде всего женщина, сумевшая преодолеть опасности своего времени, «потому что у нее были удивительные источники энергии: ум и любовь»[896]. В следующем году Альбер Делорм похвалил издание, которое только что выпустил Казо. Это «превосходный текст XVI в., представляющий собой историческое свидетельство», — комментирует критик, прочитавший его, должно быть, не очень внимательно: ведь он отмечает, что «Мемуары» — «довольно короткие, поскольку рассматривают период 1570–1592 гг.»[897]. На этот раз лишних десять лет!

Поскольку феминистское возбуждение конца шестидесятых создало новый идеологический контекст для размышлений о жизни женщин, то вслед за переизданием «Мемуаров» вышло несколько биографических работ, сначала за Ла-Маншем, потом во Франции. Прежде всего это книга англичанки Шарлотты Франкен Холдейн 1968 г. издания — исследование, сравнительно хорошо документированное в фактическом плане, но скучное, без собственной точки зрения и проблематики, без определенных позиций. Холдейн пересказывает жизнь королевы, обращаясь чаще всего к ее «Мемуарам» и письмам, иногда к высказываниям четырех-пяти современников и некоторых историков начала XX в. Она упоминает сплетни, не уточняя, откуда они брались, и опровергает худшие из них, опираясь только на здравый смысл. Похоже, она не видела иной логики в биографии, которую описывала, кроме одной: королева была «великой любовницей». Впрочем, Холдейн нашла, что «нимфомания, которую она [Маргарита] не скрывала в последние годы жизни, дала ее врагам некоторые поводы для злословия», и первой заявила, что лакуна в «Мемуарах» при описании свадьбы сделана сознательно: королева хотела довольствоваться «описанием своей личной победы»[898].

После нее во Франции в 1972 г. вышла книга Филиппа Эрланже «Королева Марго, или Мятеж». Если заголовок обещал некоторое переосмысление образа (конечно, анахроничное), то содержание работы было классическим: Эрланже опирался на Марьежоля, упрощая его и пересказывая в шутливой форме. Глава, повествующая о дипломатической миссии в Спа, озаглавлена «Комический вояж», а та, которая рассказывает о возвращении королевы и о ее дальнейшей жизни в Париже, — «Опять любовь и смерть». В заключение он очень оригинально характеризует героиню как «жертву своей эпохи, эпохи языческой и фанатической, лишенной морали и сострадания, до безумия предававшейся неистовству жизни»[899].

Через два года Эрик Рассел Чемберлин предложил новую биографию королевы, отказавшись, к счастью, от клички Марго, но многое взяв у Марьежоля. Действительно, в этом сравнительно серьезном американском исследовании можно найти большинство обвинений, которые по адресу королевы сделал французский историк: в самомнении («как все импульсивные и безалаберные люди, она считала себя рассудительной и хладнокровной женщиной»), в лживости («она отделывалась полуправдой, за которой скрывалась ложь в чистом виде»), в «истерии», в бесполезном политиканстве (путешествие в Спа — единственный эпизод, когда ей «удалось направить свой сильный ум и свою магнетическую индивидуальность на что-то иное, помимо дворцовых интриг»). Как и в книгах Марьежоля, здесь ощущается глубинное презрение к этому «очаровательному синему чулку» и ей подобным, не имеющим реальной власти, но все же наносящим вред. Однако в целом портрет менее шаржирован, чем у французского историка: Чемберлин хвалит в королеве верность и ответственность, находит ее «необыкновенной», когда она выступает на защиту короля Наваррского, и иногда описывает как «молодую женщину, наделенную высокоразвитым умом и очень сильной волей»[900].

В 1976 г. другой американец, Марк Стрейдж, предложил исследование, посвященное «женщинам во власти», которое было куда больше проникнуто (как минимум в заголовке) новым идеологическим контекстом эпохи. Это произведение о Диане де Пуатье, Екатерине Медичи и Маргарите, но по сути только (плохая) биография королевы-матери. Часть, где описана жизнь Маргариты, занимающая около половины книги, — фантастична и испытала сильное влияние легенды. «Марго стала, как и опасалась мать, чрезвычайно сексуальной девушкой». Она, «обладая многими качествами, такими, как тщеславие, высокомерие и склонность к нимфомании, меньше всего могла служить примером, но не была ни жестокой, ни непорядочной». Двойное бегство Алансона и короля Наваррского в 1575–1576 гг. «имело смысл только в психологическом плане». Что касается неизбежного обольщения Канийака в Юссоне, оно якобы вылилось в «любовь втроем» (в тексте по-французски — «ménage à trois»[901]), которая прекратилась только со смертью маркиза в 1589 г.

Статьи, посвященные Маргарите в семидесятые годы, дают понять, насколько непрочным было оздоровление, случившееся в тот период. Все они были опубликованы в региональных журналах, и почти все авторы только включают имя королевы в заголовок, по существу не проявляя к ней интереса. Одна статья приводит письмо Антуана де Бурбона его тетке, герцогине де Гиз, сообщавшее в 1557 г. о планах заключения брака между его сыном Генрихом и Маргаритой, вторая посвящена «возрождению политической функции городов Ажене», третья рассматривает «Комедии и балеты во времена Маргариты де Валуа», четвертая подробно описывает миниатюры, украшающие рукописную книгу, которую Луи Папон посвятил королеве. В каждой из них обнаруживаются явные уступки легенде в ее самых сомнительных эпизодах.

В восьмидесятые годы стал ощущаться некий регресс по сравнению с теми робкими продвижениями вперед, которые только что перечислены. Марго вновь стала персонажем романов, в частности, очень популярного писателя Робера Мерля, поместившего действие одной из своих саг в шестнадцатый век. В основном монархиня присутствует там в качестве декора, но иногда отделяется от фона на несколько фраз и оказывается в центре вымысла, который, наконец, сгущает вечность в ее образе. Вот она, например, в 1980 г. в романе «Париж, мой добрый город» в окружении других героев того времени, описанная с помощью лексикона, который весьма отдает прошлым: «Гиз сделал самое худшее. Он благосклонно глянул на Марго, сестру короля; этот кремень легко поджег эту паклю. Как всегда пылкая и легко раздвигающая ноги, подсаженная в седло братьями в самом нежном возрасте, она вмиг расстегнула лотарингцу ширинку и затащила его к себе в постель. Король пронюхал об этом распутстве. Он на заре вызвал Марго к себе, и едва она вошла, Екатерина Медичи и король бросились на нее, как разъяренные базарные торговки, и принялись избивать, терзая, колотя и раздирая на ней рубашку»[902].

А вот как ее упоминает в 1982 г. герой романа «Вот и государь»: «О Королеве Марго, чью свадьбу с королем Наваррским я видел своими глазами, я почти ничего не слышал с тех пор, как брат изгнал ее со двора и почти вся семья отвергла ее за безумства, что же касается мужа, то он хоть и принял ее у себя в замке в Нераке, немало угождал ей красивыми словами и приветливым выражением, но никогда не ласкал ее ни рукой, ни губами, ни членом, не желая, чтобы она претендовала на беременность от него, — ведь было без счета возможностей, что она забеременеет от какого-нибудь Готье, поскольку эта дама отдавала себя весьма щедро»[903]. Тут можно узнать фразу Летуаля, которую автор развил: «Он говорил ей красивые слова и улыбался, но ничего более, что весьма злило мать и дочь…»

В 1984 г. Лизелотта Дикман предложила последний по дате перевод «Мемуаров» королевы на английский язык, что было интересным лишь постольку, поскольку она вновь ввела в обращение текст, к которому англосаксонская публика давно не имела доступа. Вступление, краткое, содержит ошибки (по-прежнему утверждается, что Маргарита родилась в 1552 г.!) и воспроизводит самые избитые штампы французских женоненавистников: «Она, как и мать, была Медичи и унаследовала от матери если не кровожадность, то по меньшей мере властолюбие, беззастенчивость и талант к интриганству. Ей ничего не стоило послать кого-то на смерть или развязать гражданскую войну. […] Мстить тем, кто оскорбит ее царственную особу, было для нее естественной потребностью»[904]. Читателя, хорошо понимающего, на что намекает Дикман, когда говорит о гражданской войне или убийстве (во всяком случае, знающего легенду о Маргарите, которую вовсе не обязательно знает средний американский эрудит), не может не смутить серьезность подобных обвинений, выдвинутых без дальнейших объяснений и в такой двусмысленной формулировке, что может показаться, будто королева развязала пять-шесть войн и «послала на смерть» десятки людей.

В самой Франции Маргарите, похоже, вновь предстояло перейти через пустыню, судя по книге «Королева Марго, любовь и слава», которую написал в 1985 г. Франсуа Педрон. Это еще одно беллетризованное издание, стиль которого колеблется между порнографией и обычной пошлостью и где есть тяжелейшие исторические ошибки — вроде датировки развода на четвертой странице обложки 1605 г. вместо 1599 г. Впрочем, конец жизни королевы автору настолько неинтересен, что книга кончается юссонским периодом. Героиня произведения — разумеется, «женщина, более всех привлекавшая внимание двора и менее всех глухая к изъявлениям чувств», причем с самого начала жизни: «Маргарита считала, что быть желанной — это исключительная судьба»[905].

Последняя по дате из французских биографий королевы[906] несколько менее карикатурна, однако достаточно несерьезна, как видно по названию: «Трагическая жизнь королевы Марго» (1988). Ее автор, Анна Данкло, романистка и поэтесса, в своей книге, лишенной примечаний и библиографии, призывает найти «смягчающие обстоятельства» для заблуждений «Марго»: ведь она жила в «трудную, нетерпимую, жестокую эпоху, при дворе, где кровосмешение, убийство, отравление были обычным делом и где в то же время предавались удовольствиям в атмосфере разнузданной роскоши, безумной изысканности. Маргарита не устояла против этих удовольствий и потеряла корону Франции»[907]. Миф о женщине, покинутой из-за ее распутства, явно оказался живучим! Впрочем, это не единственная нелепость: королева описана как «современная» женщина, «антиконформистка до появления антиконформизма». Авторский тон, конечно, не злобен, но вся легенда осталась в неприкосновенности, нетронутой.

Некоторые недавние исследования «вокруг» Маргариты

Мы не могли бы завершить этот обзор мнений о последней королеве Наварры, не упомянув некоторые работы, которые не посвящены непосредственно ей, но тем не менее близко ее касаются. Эти «периферийные» дискурсы, объем которых огромен, мы прежде оставляли в стороне, сосредотачиваясь на Маргарите. Однако возобновление биографических исследований с конца семидесятых годов и растущий интерес к Возрождению побудили многих историков пересмотреть представления, до тех пор очень искаженные традицией, и предложить новаторские интерпретации как образов членов семьи, к которой принадлежала королева, так и событий, к которым она была причастна. Таким образом, небезынтересно понять, как желание новизны проявило себя в ее отношении.

Особо интересны в этом плане два исследования, которые Жаклин Буше в 1981 г. и Пьер Шевалье в 1985 г. посвятили Генриху III. Ведь посмертная судьба старшего брата Маргариты была очень похожа на ее посмертную судьбу. Вызывавший немало споров при жизни, имевший столько же безусловных почитателей, сколько и ярых врагов, питавший очень высокие чаяния, нередко малопонятные для современников, он, как и сестра, [после смерти] стал объектом нападок по преимуществу личного характера, авторы которых преследовали чисто политические цели. Еще больше, чем сестру, его смешивали с грязью протестантские историографы, не прощая ему участия в Варфоломеевской ночи, и буржуазные, которых возмущал его образ жизни — во всяком случае, в их представлении; еще дольше, чем Маргарите, ему пришлось ждать своих редких защитников, которые не объявлялись до начала XX в. Однако, в отличие от нее, он не произвел на свет собственной легенды — видимо, его репутация не вызывала желания фантазировать на темы его биографии, по крайней мере в приличном обществе.

По этой ли причине историки, особо способные пересматривать суждения, унаследованные от прошлого, не желают видеть, что отношение к брату и к сестре в истории было сходным? Или просто потому, что брат и сестра ненавидели друг друга, а биограф бессознательно перенимает точку зрения объекта исследования? Во всяком случае, до бесконечности прискорбно, что как Буше, так и Шевалье, старавшиеся выявить несправедливые придирки к Генриху III и уличить виновных в создании его ужасной репутации, не только не проявили желания реабилитировать Маргариту, но и повторили худшие обвинения против нее.

Так, Жаклин Буше в научной диссертации, посвященной королю и его двору, на полном серьезе воспроизводит лубочные картинки, прошедшие через века: «Распутные нравы брата и сестры были хорошо известны и, возможно, возникли из-за их неуравновешенности. Вкусы Маргариты были нормальными, но поведение — разнузданным». Соглашаясь с утверждениями Марьежоля, она не сомневается в атрибуции «Плохо обставленного уголка спальни», находя даже ее подтверждение во фривольности, очень модной при дворе в первые годы XVII в. А в отношении «Ученого и тонкого рассуждения» повторяет нелепость, которую высказал Марьежоль: «Драма королевы Наваррской — в том, что она вела себя как феминистка, требуя всяческих свобод, в век, очень неблагосклонный к женщинам»[908].

Шевалье пересмотрел репутацию короля еще более радикально: его гомосексуализм, — утверждает он, — это «необоснованная и клеветническая легенда», над которой смеялись в окружении самого монарха, и он обличает д'Обинье как «главного виновника появления легенды о миньонах в том виде, в каком она сохранилась в коллективной памяти». Но ему ни на секунду не приходит в голову, что сестра короля могла стать жертвой подобных же махинаций. Вместе с Мишле он полагает, что она наняла убийцу Ле Га и заплатила «цену, назначенную убийцей сообразно его потребностям в любви, согласившись удовлетворить их в удобном полумраке монастырской церкви». Вместе с Бретоном он описывает, как она действует очертя голову, приводящую в движение и остальные части тела: «Лишившись Бюсси, отсутствие которого ее тяготило, королева Наваррская вбила себе в голову мысль примирить супруга и брата и вызволить их». И, понятно, она была для Генриха врагом «менее опасным! чем Франсуа], потому что принадлежала к слабому полу»… В этой книге можно без конца находить уничижительные замечания (Екатерина — «политическая штопальщица», собирающая вокруг себя «свой выводок»), инсинуации («возможно, льстивый сонет, записанный Летуалем в "Дневник" в мае 1575 г., […] вышел из лавочки королевы Наваррской») и ошибки («Жан де Галар, сьёр д'Обиак, "прекрасный Атис" Маргариты, живший с ней в Юссоне»)[909].

Жан-Пьер Бабелон, один из последних по времени среди бесчисленных биографов Генриха IV, в значительном, хорошо документированном труде, который опубликовал в 1982 г., не стал приводить добрую часть сплетен, связанных с именем первой супруги короля. Историк знает, что шестнадцатый век был «эпохой, когда умные женщины служили опорой западному миру», и не гнушается признавать их значимость, особенно значимость Маргариты. Он хвалит ее за помощь, которую она оказала супругу, написав «Оправдательную записку», заявляет, что «не совсем справедливо возлагать на молодую королеву […] ответственность» за «войну влюбленных», и изображает ее во многих отношениях более утонченной по сравнению с мужем… Однако он не избегает упоминания о «смутной привязанности» «Марго» к ее брату Генриху и без колебаний ссылается на одного автора XVII в., настаивая на «очень вольных манерах и кокетливости принцессы»… в возрасте девяти лет! Он пишет, что она «в замке Юссон продолжала вести странную жизнь паломницы любви», а в Париже «по-прежнему удовлетворяла свои желания с партнерами, все более молодыми»[910], и находит, что эти безрассудства кончились только после ее нового сближения с Генрихом IV…

Последняя биография Екатерины Медичи, написанная Жаном Ориё, по сравнению с вышеназванными работами выглядит воскрешением худших тенденций пятидесятых годов. Ведь в этой книге, названной «Черная королева», содержатся ложные цитаты из «Мемуаров» Маргариты и встречаются такие ошибки, избежать которых позволило бы прочтение любой биографии [Маргариты] (даже не самой серьезной). Так, сказано, что принцесса «появилась при дворе в 1568 г.» (то есть в пятнадцать лет) и что ее брат «Генрих стал для Маргариты открытием — несомненно, очень обстоятельным открытием мужского пола, даром что Генрих во многих отношениях тоже был девушкой, как и она», словно брат и сестра никогда не встречались раньше, словно не было «большого путешествия»… Появление раненого гугенотского дворянина в спальне королевы наутро после Варфоломеевской ночи перетолковано так: «Леран бросился на нее, лежащую в постели, обнял, стиснул как безумный, и его убийцы, вбежавшие за ним, при виде этой сцены и растерянности Маргариты, которую обнимал окровавленный незнакомец, захохотали». Здесь нельзя сосчитать уже не выпадов, а глупостей и пошлостей, весьма многочисленных, вроде такой: «Занимаясь любовью, Марго и Ла Моль разработали план бегства Алансона и короля Наваррского из Венсенна»[911]. Надо ли напоминать, что в то время, когда оба принца были пленниками в Венсенне, Ла Моль сам находился под арестом, и его регулярно пытали?

Но как насчет тех, кто не принадлежал к семье Маргариты, — спросят нас. Что ж, глянем на тех, кого она любила, в частности, на Гизов, — ведь Жан-Мари Констан в 1985 г. посвятил Лотарингцам исследование, назвав его «Гизы». Надо отметить: вопреки тому, что можно было бы подумать на основе названия, книга написана только о мужчинах из этого рода — с женщинами автор разобрался в нескольких строках, в частности, с «истеричной герцогиней де Монпансье». Что касается Маргариты, то историк без зазрения совести воспроизводит худшие обвинения против нее, приправив их новой выдумкой, которой только и не хватало ее репутации: «Тактика Генриха III заключалась в том, чтобы создавать пустоту вокруг брата и сестры: тем самым он изолировал их и вынуждал покориться. Так, ему удалось заставить короля Наваррского отослать м-ль де Ториньи, обвиненную в предосудительных отношениях с Маргаритой»[912].

Наконец, надо отметить последний пинок, незаслуженно нанесенный королеве в той сфере, которую до того не затрагивал никто, даже худшие враги, — в сфере ее литературного таланта. Несколько лет назад Жан-Луи Буржон, специалист по Варфоломеевской ночи, дошел до того, что поставил под сомнение подлинность «Мемуаров», в которых его не устроила изложенная версия. Вслед за Никола Мэри Сазерленд он усомнился в ответственности Екатерины за «первый акт» резни — полагая при этом, что из текста Маргариты такая ответственность следует. Поэтому в 1989 г. он написал: «В настоящее время, не имея возможности что-то категорически утверждать (для этого понадобилось бы целое исследование, и не только содержания, но и словаря Маргариты де Валуа […]), мы задаемся вопросом, не имеем ли дело просто-напросто с подделкой»[913].

Через три года он куда решительней вернулся к этой мысли в статье, где утверждал, что основные «свидетельства» о резне не заслуживают доверия: «Подложны, в частности, "Мемуары'' маршала де Таванна. […] Целиком вымышлено "Рассуждение короля Генриха III». […] Апокрифом являются и знаменитые "Мемуары" Маргариты де Валуа…»[914] Странные «разоблачения»: текст Таванна никогда и не выдавали за что-то иное, чем за рассказ, обработанный его сыном, а об обмане, связанном с «Рассуждением» Генриха III, стало известно уже в начале века. Что касается третьего утверждения, опровергающего все исторические и литературные исследования (в том числе, напомним, и очень серьезные) за триста пятьдесят лет, оно выдвинуто заодно с двумя другими, без малейших доказательств, словно запланированное исследование уже выполнено; несомненно, чтобы придать весомость своим рискованным заявлениям, Буржон представляет дело так, будто они следуют из выводов Сазерленд — хотя та ничего подобного о «Мемуарах» королевы не сказала… Со стороны исследователя, непрестанно обвиняющего коллег в недостаточной серьезности, этот демарш выглядит по меньшей мере странным.

Начало перемен?

Итак, поток симпатий к Маргарите, пробившийся в начале семидесятых, как будто напрочь иссяк. Однако редкие исследования, проведенные в течение последних лет, уже робко опровергают это впечатление. Похоже, некоторым эрудитам надоело бесконечно слушать одну и ту же унылую чушь о женщине, которая в их изысканиях предстает одной из самых значительных фигур, действовавших на культурной сцене в конце Возрождения. С другой стороны, ясно, что осуждения моралистов, веками тяготевшие над этой фигурой, и вправду начинают терять вес в мире, где религия уже почти утратила реальное влияние и где за несколько десятилетий борьбы феминистки добились пересмотра места в обществе — а значит, и в Истории, — какое соответственно занимают мужской и женский пол.

Кстати, французская феминистская историография за последние годы сильно продвинулась. Если долгое время она занимала маргинальное положение, теперь она начала приобретать признание под влиянием признанных ученых, что показывает недавняя публикация объемной «Истории женщин» под редакцией Жоржа Дюби и Мишель Перро. Даже если политической власти в этой книге еще отведено ограниченное место, даже если француженок, похоже, эта проблема по-прежнему не интересует (в томе, посвященном Возрождению, все статьи, непосредственно относящиеся к этой теме, написаны американкой Натали Дэвис[915]), есть впечатление, что это пространство постепенно расширяется и что на обновление проблематики в этой сфере сегодня больше шансов, чем в начале семидесятых годов.

Маргарита де Валуа, конечно, в этой эволюции занимает не центральное место. Однако ее образ снова начинает всерьез привлекать исследователей. Один из примеров этого — диссертация, из которой вышла данная книга, но этот пример не единственный. В 1991 г. Жильбер Шренк посвятил «Мемуарам» королевы толковую статью, рассматривающую текстуальные связи между «Рассуждением» Брантома и рассказом королевы — те, какие ясно видны на «пороге» книги, а также те, какие можно выявить при анализе обоих произведений. В том же году коллоквиум, организованный Французским обществом специалистов по литературе XVII в. в Ажене и Нераке, показал, что, если королева еще не полностью обрела статус объекта серьезных исследований, некоторые университетские преподаватели начинают очень внимательно присматриваться к ней: Мадлен Лазар проанализировала «Ученое и тонкое рассуждение» в сравнении с другими текстами, связанными со Спором о женщинах и вдохновлявшими автора «Рассуждения», Ричард Купер отыскал несколько писем Маргариты Матиньону, а Жан Гарапон произвел настоящий стилистический анализ (один из первых) ее «Мемуаров», в то время как другие исследователи заинтересовались ее ролью вдохновительницы [поэтов], в качестве как музы, так и меценатки, в разные периоды ее жизни[916].

Эти реальные достижения, хоть пока и очень незначительные на общем фоне исторических исследований, не могут заставить нас забыть: в том, что касается лично Маргариты, итог XX в. — один из самых удручающих. Шестьдесят лет пустой болтовни и мнимых исследований (исключения можно сосчитать по пальцам одной руки) свели на нет существенный прогресс, достигнутый за предыдущий период, и создали между последней королевой Наварры и нами нечто вроде туманной пелены, более плотной, чем когда-либо. Мало того, что широкая публика сегодня знает ее жизнь и произведения не лучше, чем знала публика рубежа веков, но и сами знания о ней как будто деградировали со временем. Биография Марьежоля считается последним словом, произнесенным о ее жизни, и затмила работы Сен-Понси, Лозена и Мерки. Что касается ее творчества, оно по-прежнему ждет своих толкователей и любителей: ее «Мемуары» остаются в чистилище, «Ученое и тонкое рассуждение», как и большая часть ее писем, давно недоступны, стихи так и не изданы… Она по-прежнему «жертва своей нимфомании», как пишет «Малый Робер», а в 1990 г. даже стала одной из самых «раздеваемых» героинь первой — и жалкой — кинематографической интерпретации «Галантных дам».

Редкие приобретения, наблюдаемые в самом конце восьмидесятых, тоже надо тщательно взвесить. Что это — изолированный, временный феномен, запоздалые ответы на вопросы, порожденные подъемом феминистского движения в семидесятых годах, как успехи, достигнутые в конце XIX и начале XX в. в истории знатных дам Старого порядка, соотносились с суфражистским движением 1880-х гг. и были в некотором роде его продолжением? Или мы находимся на пороге настоящей перемены — исторической, политической, эпистемологической, — и готовы наконец увидеть, что в истории Франции были и женщины, стоящие на ногах? Чтобы получить ответ на этот вопрос, понадобятся десятки лет.

Пока что ясно одно: реабилитация Маргариты как великой правительницы и писательницы произойдет не «под колпаком» — и тем лучше. Если ей когда-то наконец доведется, как Генриху IV во времена философов, увидеть «век, достойный ее», она это сделает не в одиночестве и не в ущерб себе подобным, как случилось с ним. Жизнь и творчество подобной женщины будут по-настоящему поняты, лишь когда знатные дамы эпохи Возрождения, роль которых в политической и культурной жизни нашей страны была столь значительной, будут возвращены в наших книгах по истории Франции на причитающееся им место. И это случится не прежде, чем будет достигнут реальный консенсус о разделе политической власти между мужчинами и женщинами в сегодняшнем обществе… Иначе говоря, не прежде, чем на «родине прав человека» случится настоящая революция!