Марина

Часть I. СЕМЕНОВНА

— Бог в помощь!

— Не слышу–у–у–у.., — Бог в помощь!!!

— Спасибо! Куда идешь, Семеновна?

— К Захарихе, квас пить!!!

Белая, выгоревшая под солнцем дорога ныряет среди ржаных полей. Куют что–то кузнечики. Носятся радостные шальные жеребята. Надо идти по этой дороге не сворачивая, и тогда придешь к бабке Захарихе, и она напоит тебя квасом.

— Эй, Семеновна! Куда идешь?

— К бабке Захарихе, квас пить.

— Кланяйся от нас!

Ситцевые сарафаны разбежались по полю.

— Семеновна, поди сюда! Мы тут тебе подарочек припасли! — кричит добрая молодая бабенка Павлюниха.

Как и всякая женщина, Семеновна любит подарки. Она останавливается и ждет. Павлюниха выносит в подоле маленького серого зайчонка.

— Сама поймала, — хвастается она, — хорош мазурик?

— Это ты мне? — Семеновна обомлела.

— А кому же? — Павлюниха поднимает зайца за уши и смотрит; как он молотит в воздухе маленькими трескучими лапками.

— Ему не больно за уши? — спрашивает Семеновна.

— Их только за уши и брать, — отвечает Павлюниха.

— Благодарствую от чистого сердца, — говорит Семеновна.

Доходит Семеновна до развилки дорог. Теперь–то она знает, куда придет по одной дороге и куда — по другой. А раньше не знала и забрела на колхозную пасеку. Ей онравились там маленькие цветные домики, и она попробовала узнать, кто в них живет. А потом ее, полуживую и распухшую, еле отыскал в кустах дед Захар. А бабка Домаша бегала по деревне и голосила. Другая дорога ведет к бабке Захарихе и деду Захару. Вначале будет веселая блестящая речка с березовой кладочкой, а потом и Смык.

В веселой речке дед Захар ловит налимов. Налимы живут под камнями, и дед Захар гуляет по реке в закатанных по колено портках и шарит под камнями.

— Бог в помощь! — кричит Семеновна.

— Бу–бу–бу… — отвечает дед Захар.

— А кого у меня есть… — интригующе сообщает Семеновна.

Дед Захар смотрит на зайца.

— Никак косой? Кто дал?

— Павлюниха поймала.

Дед Захар выходит на берег и садится на траву рядом с Семеновной.

— Ишь ты какой…

— Добрый заяц?

— Только жалко его, — говорит дед Захар, — суп с него варить мало радости, а мучить незачем… Маленький ишо.

— Я мучить не буду. Я буду любить. Скотину любить надо, — обещает Семеновна.

— А дома ему все ж лучше. Да и батька с маткой у него есть, им, думаешь, его не жалко?

У Семеновны тоже есть батька с маткой. Только так она их давно не видела, что позабыла начисто. Карточку вот прислали — по ней разве признаешь? И сестренка Алька у нее есть, та у другой бабушки, в другой деревне живет. До той деревни ехать — не доехать.

Да, бабка Домаша — хорошо, но и родителей бы тоже сюда, чтоб все вместе.

— Ну что ж, отпущу косого–то, — говорит Семеновна. — Пущай бежит до дому до хаты.

— Твое дело, — бубнит дед Захар.

Семеновна долго думает, потом с сожалением опускает зайчонка на землю.

Он сидит, прижав уши, и не двигается. Потом, осмелев, делает прыжок в сторону и бежит вдоль реки.

— Добрый был заяц… — печально говорит Семеновна. — Ну, пойду…

— Иди. Захарихе не говори, что меня на реке видела.

— Не скажу.

Последний раз дорога поднимается наверх. Солнце стоит высоко над головой. А когда оно зайдет за синий лес, надо будет возвращаться домой, а не то Семеновну хватится бабка Домаша и опять будет гонять по деревне хворостиной.

«И что это у меня за бабка такая, — думает Семеновна. — Что я, маленькая, что ли? Уже шесть лет стукнуло, а она хворостиной…»

Занятая тревожными мыслями, Семеновна идет и идет по белой дороге. Над Семеновной кружатся пчелы. И немудрено. Она, видно, напоминает им какой–нибудь цветок, такие у нее красные щеки. Красные, сладкие, сдобные. И платье тоже красное. Его прислала Семеновне городская мама, а бабка Домаша надставила рубахой деда Захара, потому что платье оказалось слишком коротким. «Курам на смех», — сказала она. Семеновна смотрит на свою тень. Тень тонконогая, большеголовая. Это потому, что волосы Семеновны стоят мягким пушистым колоколом дымного цвета. А вся Семеновна — цветная.

Дорога вступает в деревню. По улице гуляют куры и Новичихины гуси. Гуси — дрянь. Однажды они чуть не до смерти заклевали Семеновну. Насилу бабка Захариха отбила. Гуси не любят красный цвет, а у Семеновны все платья почему–то красные. Она выжидает за углом Новичихиного дома, пока гуси хоть немножечко разбредутся и можно будет проскочить к избе бабки Захарихи… Но гуси и не думают разбредаться. Опять придется кричать на всю деревню.

— Бабка За–ха–ри–ха–а–а!!! Бабка За–ха–ри–ха–а–а!!! — кричит Семеновна.

— Чего ошалеваешь? — это из дома бабки Захарихи выскочила Зинка–лавочница. Зинка торгует в магазине, а магазин рядом с домом бабки Захарихи. А кто в деревне днем по магазинам ходит? Вот Зинка и сидит целыми днями у бабки Захарихи.

Языней мелет, дух портит, — обычно говорит дед Захар.

Семеновна быстренько пролетает мимо Новичихиного Дома и влетает в сени к бабке Захарихе. Даже через сени на всякий случай пробежала, но в избу вошла спокойно.

— Здрасьте к вам, — сказала и поклонилась, как большая.

— Кровушка моя пришла. Миленький мой приволокся, — залопотала бабка Захариха.

Следом за Семеновной вошла Зинка и плюхнулась на лавку.

Зинку Семеновна не любит. Зинка — вредная. Она пристает к Семеновне со всякими неприятными вопросами, вроде: «Это что ж тебя мамочка с новым папочкой навек сюда забросили? Сами булку едят, а ты тут кукуй?» Это раз. Дальше… Зинкин сын Колька — ябеда. Это два. И еще у Зинки страшный голос и усы, как у мужика.

— А Петьку–то твоего, что, опять с трактора сняли? — сразу же пристала Зинка.

— Какое ребенку дело до этого? Ну скажи ты мне?! — возмутилась бабка Захариха.

— Она его горазд жалеет, — сипло засмеялась Зинка.

— Сняли и сняли. Не нам судить.

Бабка Захариха засуетилась по шкафчикам. Собирала Семеновне гостинцы.

— Что мамка пишет? — не унималась Зинка. Семеновна с достоинством промолчала. Бабка Домаша наказывала молчать про мамку.

— Молчи, молчи, военный трофей. Кто грамофон ерманский привез, а кто и фронтовичку двухвершковую, — не успокаивалась Зинка.

— У–ту! Молчи ты сама, баба дурная, слеподырая. Все не забудешь никак, что Гришаня не тебе сырень ломал? — прикрикнула бабка Захариха.

— Нету таперича Гришани, — не мужским, а жалостным бабьим голосом ответила Зинка и пошла открывать лавку: Канафеевна за солью явилась.

— Ты эту дуру сипатую не слушай. У нее–то и слов путных нетути, — сказала бабка Захариха. Она достала сладкой сахарной свеклы, яйцо «в шапочку», сушеных раек. Полезла в печку за картошкой.

— Ешь, мой жалостный, золотой мой, кровушка моя…

Семеновна сидела на лавке, болтала ногами и ела сладкую свеклу.

Бабка Захариха рассуждала вслух:

— Ты их не слушай… Твоя мамка хорошая…

— На карточке — как картинка, — согласилась Семеновна.

— Вот парни ее и любили. И с дитем взяли.

— С каким дитем?

— С золотым, посеребренным. Скоро приедут за тобой. Увезут мою кровушку, увезут с ясным глазынькам. да и что ж мы без тебя делать будем? Кого нянчить нам? Был бы жив наш Егорушка, были б и у нас деточки… Д все война. Все эта зараза белоглазая.

Война была давно. Когда Семеновна родилась — война уже кончилась. Теперь в войну только ребята играют. Семеновна вспомнила про ребят и слезла с лавки.

— Спасибо за хлеб–соль, пойду…

— Куда, хвороба?

— К ребятам…

— Сегодня не ходи. Бабка твоя вечером к нам придет. В бане помыться. Праздник завтра большой. Ильин день.

— Ильин день — работать лень, — пробормотала Семеновна Петькину поговорку.

— Чего ты там сковычешь? — спросила бабка Захариха.

— Да так. Пойду помаленьку, — Семеновна спрыгнула с лавки. Надо же навестить своих смыковских приятелей.

Она вышла на улицу, опасливо проскочила мимо гусей и побежала к Городищу, где обычно собираются смыковские ребята.

Городище — это огромная гора, покрытая ольшаником. Зимой с нее хорошо кататься на санках, а летом можно просто кубарем. У Семеновны из–за Городища все ноги в синяках.

У дома Зинки–лавочницы много всякого народа: Любка косая, Валерка Егорихин, Васятка Уткодав, Зинкин сын Колька. Все они сгрудились около чего–то интересного. Семеновна подошла поближе и остановилась, раскрыв рот. Рядом с Зинкиным Колькой, посвечивая на солнце серебряным рулем, стоит голубой велосипед. Ребята смотрят и молчат, торжественно раскрыв рты и морщась в лучах велосипедного сияния. Колька треплет велосипед по сиденью и один позволяет себе ухмыляться.

Колька замечает Семеновну.

— А, и ты приперлась! — ехидно говорит он.

— Дурак, — отвечает Семеновна, чувствуя, что путь к велосипеду навсегда отрезан.

— Коль, дай покататься, — первой осмеливается косая Любка.

— Косая–косая, а туда же… покататься. Купи свой и катайся.

— Ну попроси у меня теперь чего. В прошлое воскресенье кто тебе пирога кусить давал?

— Ты еще про царя Гороха вспомни, — отмахнулся Колька и, усевшись на небесно–голубой велосипед, укатил вдоль деревни.

— А ты толстый!!! — кричит Семеновна ему вслед.

— И лисапед–то не евонный… — говорит Васятка Уткодав.

— Это к им дачница приехала с Питера.

Они стоят рядом и смотрят, как Колька едет по дороге. Им всем очень грустно.

На крыльце Колькиного дома появляется девочка, и велосипед меркнет в глазах Семеновны. На девочке коротенькое платьице и большие желтые банты. Семеновне становится стыдно за свое выгоревшее, запачканное тра–вой, глиной и еще неизвестно чем платье.

— Здравствуй, — говорит Семеновна, как это и положено у добрых людей.

Девочка молчит, а потом вдруг спрашивает:

— Ты же меня не знаешь, так чего ж здороваешься?

— Да ить как же… — только и находит сказать Семеновна.

— Давай знакомиться, — говорит девочка.

— Давай, — соглашается Семеновна, хоть и не знает, что такое «знакомиться».

— Леночка, — говорит девочка и подает Семеновне

руку.

— Семеновна, — быстро находится Семеновна.

— Ты же маленькая девочка, почему же тебя так зовут? Семеновна загадочно улыбается.

— Она «Семеновну» горазд добро играет, — добродушно объясняет Васятка Уткодав. — Ну–ка, сыграй…

Семеновна смотрит на всех: хотят ли? Любка и Валерка кивают. Чужая Леночка ждет, раскрыв рот.

Семеновна откашливается и самым тонким голосом, на какой способна, запевает:

Эх, Семеновна, ты моя милая,

Ох, болит, болит мое ретивое.

Сорок первый год не забуду я —

В июне месяце началась война.

Началась война, милый ушел служить,

Мне, молоденькой, велел одной пожить.

Разожгла утюг, костюм отпарила,

Своёва милова служить отправила.

На столе лежат четыре вилочки,

Теперь любовь моя лежит в могилочке.

— Правда, добро? — спрашивает Васятка.

Леночка пожимает плечами и говорит:

— А я к вам на лето приехала.

— Да, у нас воздух хороший, — степенно соглашается Семеновна.

— Пойдем пройдемся? — предлагает Леночка.

— Пойдем, только ты–то туфельки сыми. По нашей пылище и босиком можно.

— И я хочу босиком! — кричит Леночка. — Только надо маму спросить.

Леночка убегает в дом.

В это время, заканчивая круг почета на голубом велосипеде, возвращается Колька.

— Коль, ну дай… — канючат косая Любка и Валерка Егорихин.

— Полай, — отвечает Колька.

Косая Любка становится на четвереньки и начинает тявкать, глядя куда–то мимо Кольки преданными косыми глазами.

— Вон до той березы, — показывает Колька самодовольно.

Потом на четвереньки становится Валерка Егорихин и тоже лает, глядя на Кольку.

— Чего на хозяина лаешь? — глумится Колька. — Ты вот что, ты меня на горбе потом по всей деревне повезешь…

Валерка поднимается с земли красный, с растерянным лицом, однако бубнит:

— Ладно.

Возвращается торжествующая Любка. Валерка садится на велосипед, весь просветляется и катит вдоль деревни.. Г

— А мне дашь? — спрашивает Васятка Уткодав.

— Не–а, ня дам! — отвечает Колька. — Ты, чего доброго, в Питер на ём уедешь.

— Да зачем же мне в Питер?

— А на Кузнецкий рынок. Утят продавать, — хохочет Колька.

Ах, анчихрист этот Колька! Чего вспомнил! Совсем несмышленым Васятка был, когда утят перестегал хворостиной. А и то сказать — ни сна ни роздыху у мальца, с трех лет утят паси, долюшка проклятая. А этому чужое горе в радость.

— Во те крест — не поеду в Питер! — кричит Васятка.

— Ладно. Был мячик твой — будет мой. Сизака дашь, — властно говорит Колька. Васятка молча кивает.

— Сдурел малец, — бормочет Семеновна, подойдя к Васятке.

— Ты не бойся, я потом все равно морду ему расквашу. Хочешь, полай, как Любка, я и за тебя ему потом морду расквашу.

— Нет, не хочу, — чуть не плачет Семеновна.

— Не хочу я твой лисапед, — вдруг говорит Васятка и как двинет Кольку в лоб.

Потом они валятся на траву и дерутся. А Семеновна тихонько–тихонько да крапивы набрала — она умеет так, чтоб не было больно, — да по голым ногам Кольку, по ногам. Колька визжит на весь Смык.

«Чистый боров», — думает Семеновна и скорей за березу, потому что на крыльцо выскочила невесть откуда взявшаяся Зинка. Васятка еле ноги успел унести.

— Анчихристы рогатые! Безотцовщина! — заорала Зинка. Потом она схватила голубой велосипед и поволокла его в дом.

Тут на улицу вышла Леночка и очень красивая и душистая тетенька.

— Здравствуй, — вежливо поклонилась ей Семеновна.

— Здравствуй, девочка, — сказала красивая тетенька.

Она подошла к Семеновне и присела рядом с ней на корточки.

— Ну–ка, закрой глазки, — попросила она. — Ух, какие у тебя реснички! Прямо километровые! А ножки, ножки!

Она подняла платье Семеновны повыше.

— Ути–пути–драпа–пути… Ух, какие у нас ножки пряменькие, — ласково говорила тетенька.

«И что это за слова такие? Надо запомнить», — думала Семеновна.

— И волосики… Ах, какие у нас косики–волосики, гусики–татусики. — Она погладила Семеновну по голове, а потом вдруг тревожно спросила: — А вшей нету?

— Были, — улыбаясь, ответила Семеновна, — да бабка их керосином вывела.

Тетенька заулыбалась.

— Чего ж обувку–то не сняла? — спросила Семеновна у Леночки.

Мама не позволила, — капризно ответила Леночка, рассчитывая, что не все еще кончено.

— На дороге стеклом можно порезаться, — категорически сказала Леночкина мама.

— Да ить туфли горазд добрые, — Семеновна заглянула ей в глаза.

— Ничего, у нас еще есть. И тебе можем подарить. Такой куколке да босиком ходить, — сказала тетенька,

— Благодарствую на добром слове. У меня у самой сандалии есть. И лаптей три пары. Дед Клок наплел. И ботинки мама с папкой прислали.

— Пойдем, да? — затеребила Леночка,

— Пошли, — согласилась Семеновна.

— Только далеко не уходите! — крикнула Леночкина мама.

— Не–е–е… — авторитетно заверила Семеновна. — — Пойдем в бабки Захарихи огород, — предложила она.

— Пошли…

Они пролезли в дырку меж палками и оказались в Захарихином огороде.

— Побегаем по травке, — предложила Леночка,

— Нельзя, помнем. Косить худо будет.

Семеновна понеслась по мягкой травянистой стежке к вишневым зарослям. Она ловко скинула с себя свое длинное платье, осталась в одних трусах и тут же повисла на тонком вишневом деревце.

— Обдирай, — крикнула она Леночке.

— А где их помыть? — поинтересовалась Леночка.

— А чего их мыть?

— А вдруг червяк?

— У–ту! Не тот червяк, которого мы едим, а тот червяк, который нас ест.

— Да? — усомнилась Леночка.

— Ага, — уверила Семеновна. Леночка с жадностью ела вишни.

«Как с осени некормленая», — подумала Семеновна. Потом она натрясла Леночке яблок. Принесла на ладошке смородины. При этом все что–то бормотала, бормотала, как бабка Домаша, потчуя гостей.

— Пошли теперь огурцы посмотрим. А то Егорихины куры нам с Захарихой — чистое наказание.

Кур на грядках не было. Но Семеновна на всякий случай покричала:

— Шиш, шиш, анчихристы рогатые!

— Что это? — спросила Леночка, указывая на капуст-. ные грядки.

— Капуста.

— Разве капуста такая? — усомнилась Леночка.

— А какая же? Просто она еще не закочанилась.

— Это та самая капуста? — с расширенными глазами спросила Леночка.

— А как же…

— Нет, это правда капуста?

— А зачем мне врать? — удивилась Семеновна.

— Хочешь, я расскажу тебе один секрет? — прошептала Леночка.

Семеновна не знала, что такое секрет, но согласилась.

— Меня нашли вот в такой капусте, — сказала Ле ночка, обдав Семеновну горячим дыханием.

— Где?

— В Ленинграде, на Васильевском острове.

— Кто тебе это сказал?

— Мама. Семеновна усмехнулась, загнула палец:

— Разогни.

— Честное человечье, — прошептала Леночка.

— Дети в капусте не валяются. Их рожают, — сказала Семеновна тоном превосходства.

— Это тебя, может, рожали, а меня в капусте нашли, — надулась Леночка.

— Как же! — Семеновна даже засмеялась. — Уж что родили, так я это точно знаю. Только, может, тебя кто родил и в капусту кинул, а твоя мама тебя подобрала? Только она тогда тебе не мама, — Семеновна уселась прямо на грядку и продолжала философствовать вслух: — Моя бабка меня б в капусте не подобрала. Это уж точно. Ей со мной чистое наказание. Меня точно родили. Куда им от меня деться? А если б она меня в капусте нашла, то она б меня скорей в Колбасихину капусту перекинула, от греха подальше. У Колбасихи–то peбят нет, ей никак не родить, — грустно посетовала Семеновна.

Леночка стояла и ковыряла грядку красной туфелькой. Она о чем–то думала.

— Семеновна, а у тебя куклы есть? — наконец спросила она.

— Была одна, да сгорела. Баловство все это. Зачем мне кукла? У меня и так делов много.

— Как сгорела? — с блаженным любопытством спросила Леночка.

— А так. Уснули мы с ней, а коптилка горела. Бабка ушла Лимонку смотреть, она тогда как раз телилась. А у меня лента загорелась. Пока бабка–то меня тушила, кукла и сгорела.

— А у меня есть вот такая кукла, — развела руками Леночка. — И букварь, чтоб читать учиться. Хочешь, покажу?

— Хочу, — прошептала Семеновна, и сердце ее забилось часто–часто. Она представила, какая это должна быть красивая кукла. А букварь? Уж сколько Семеновна мечтает о букваре, но только бабка Домаша говорит, что рано и ни к чему.

— И еще у меня книжка есть: «Ехали медведи на велосипеде, а за ними кот задом наперед».

Такие удивительные слова привели Семеновну в восторг. Она таких стихов не знала. Правда, Петька учил с ней наизусть стихи, но они были совсем не такие. Был такой Пушкин. Он писал стихи про «петратворенье» — «Люблю тебя, петратворенье…» И еще он писал: «Сижу за решеткой в темнице сырой…» Петька очень любит этот стих. Он очень часто его рассказывает.

— Я таких стихов не знаю. Я все только Пушкина да Пушкина, — пожаловалась Семеновна.

— Ну, так пойдем? — предложила Леночка.

— Пойдем.

Они пошли назад по мягкой стеге.

— Идем, — позвала Леночка, входя на крыльцо Зинки–завмага.

— Не–е–е… Я лучше тут обожду… — ответила Семеновна и присела на всякий случай поближе к поленнице.

Леночка долго не шла. Семеновна даже поскучала немножко, а потом не выдержала и запела:

Ой, Семеновну пою от скуки я,

Пою и думаю: какая жизнь моя…

Пою и думаю: какая жизнь моя,

Каку несчастную родила мать меня.

Наконец вышла Леночка.

Ты гадкая девчонка, — оказала она Семеновне и топнула ногой.

— Почему? — удивилась Семеновна.

— И не стыдно глупости всякие говорить, будто меня родили? И не родили вовсе, а в капусте нашли, в капусте. Мне мама сказала. И еще она сказала, чтоб я больше с тобой не играла. Вот. И я больше с тобой не играю. И даже Первого мая не помирюсь. И никогда, никогда.!

Вышла Леночкина мама. Семеновна посмотрела ей прямо в глаза и тихо сказала:

— Я ведь про тебя не говорила, я про себя, а ты может, и правда в капусте нашла?

И пошла. Не торопясь. Ей некуда было торопиться И не заплакала. Чего по пустякам–то слезы лить?

Дом бабки Домаши стоит на горе. В доме живут бабка Домаша, Семеновна, тракторист Петька, пастух дед Клок, вечно беременная кошка Женька со своей дочкой Галькой, ежик Жмых с ежихой Жмыхой и тремя ежатами, корова Лимонка, теленок Соловей, коза Катерина и пара белых аистов на старой березе.

Петьку бабка пустила на жительство, потому что Петькина деревня далеко, а работает он в Польшине. Пастух Клок тоже живет далеко. Раньше он жил по дню в каждом доме, но потом бабка Домаша его пожалела. Все–таки старый человек. Беспокойство — из дома в дом ходить. Кошка Женька с дочкой Галькой ловят мышей, а по ночам светят зелеными блестящими глазами. Ежик Жмых с ежихой Жмыхой попались на огурцах. Лазали в огород и грабили грядки. Бабка Домаша приспособила их в помощь Женьке с Галькой ловить мышей. Корова Лимонка жует сено и время от времени горько вздыхает. Соловей недавно родился, и поэтому про него ничего нельзя сказать, кроме того, что он носится, задравши хвост. Коза Катерина — набитая лупоглазая дура. Упрямая и рогатая. Аисты — большие белые птицы. Их хочется потрогать рукой, но они всегда летают и никогда не дают себя трогать. Их дело — приносить счастье.

— С легким паром, — сказали Петька и дед Клок, когда Семеновна с бабкой Домашей воротились домой.

— Спасибо, — ответили бабка и Семеновна.

— Не мешало бы и вам перед праздником помыться, — сказала бабка.

— У–ту! — Дед Клок чуть не свалился со скамейки. — Какой это праздник? Первое мая или, может, там Седьмое ноября — это праздник, а завтра какой же праздник? Так, шницель–дрицель какой–то.

Дед Клок долго не может успокоиться. Подпрыгивает на лавке. Размахивает руками, дергает себя за бороду, которая и одарила его прозвищем Клок. (Бороденка маленькая, серая, а клок безнадежно белый. Белее снега.).

— Тьфу!!! — разозлилась бабка. — Как треплом был, так треплом и остался. Я в церкву ходила и ходить буду.

— Я тоже пойду? — унизилась до вопроса Семеновна.

— Да! — рыкнула бабка, еще раздраженная разговором с Клоком. — Водой тебя святой окроплю, может вся твоя бесноватость пройдет. Дите–то ты ненормальное. Прости, господи, накануне святого праздника.

— Значит, завтра напьемся? — подал голос Петька.

— Не доведет это тебя до добра, — погрозила бабка, — с трактора–то уже сняли?

— Как сняли, так и посадят. Ты, тетка Домаша, меня знаешь, — отмахнулся Петька. Потом позвал Семеновну, усадил ее к себе на колени.

Петьку Семеновна очень любит, хоть все и говорят, что он пьяница и с дурчинкой. Петька покупает Семеновне конфеты и рассказывает про маму и папу. И про город Ленинград, где мама живет. И про сестричку Альку. Он один не пугает ее милиционером, который ловит маленьких непослушных девочек и ставит им клеймо на лоб… Петька сразу сказал, что это чепуха. Еще Петька учит Семеновну стихам и песням. Целыми днями Петька поет. Про трех танкистов, и про тачанку, и про Катюшу. Но больше всего Петька все–таки поёт про орла, который сидит за решеткой в темнице сырой. И в эти минуты он становится жалостным, таким, что Семеновна обычно спрашивает: «Умаялся, Петюнь?» — «Как черт», — отвечает Петька, а через минуту уже смеется, показывая белые частые зубы. Последнее время Петька сердитый. Наверное, потому, что его сняли с трактора. Семеновна, конечно, не расспрашивала как, но представляет себе это Довольно хорошо. Подошли, взяли за шиворот и сняли. Семеновна на его бы месте села б опять, но Петька — не садится. Вот и сегодня Петька не больно разговорчивый. И Семеновна первая начинает разговор, кивая на кошку Женьку:

— Опять затижалела…

— Все бабы такие, чуть что — и затижалела, — бурчит Петька.

— Что поделаешь, такая уж наша доля, — вздыхает Семеновна.

— Вот что, иди–ка ты спать, — вдруг сердито говорит Петька. Он берет Семеновну на руки и относит на лежанку. Рядом с Семеновной вздыхает и ворочается тесто в квашне, мурлычет Галька. Дед Клок и бабка Домаша долго переругиваются через всю избу…

— Полета, полета, нет, ты послушай! — горячится деда Клок.

И что это за слово такое «полета»? Ни один человек 3 во всей деревне не знает, что означает это слово. Но Клок зовет так всех женщин. Даже Семеновну зовет «маленькая полета».

— И слушать не хочу, — ворчит бабка Домаша.

А Семеновна все думает и думает о прожитом дне. О Леночке, о ее маме, о Петьке и о бабке Домаше. Потом мысли путаются, их приходится повторять несколько раз, и Семеновна засыпает. Крепко–крепко. Ей снится голубое велосипед, сияющий на солнце. Ей снится, что она едет на этом велосипеде. Нет, не едет, а летит. Это страшно и хорошо. Лететь. Все маленькие люди летают во сне,

«И чего ж тут святого? — думает Семеновна. — Вода как вода. Темная, и дна не видно. Вот по дороге в Смык, так уж ручей. Вот там вода, наверное, святая. Потому что если в него кинуть самые обыкновенные камушки, то они загораются таким огнем, что глазам больно на них смотреть. И вкусная вода. Очень вкусная». Семеновна никогда не пройдет мимо, чтоб не попить. Она тихонечко кидает в святой ручей камушки, но они даже не видны на дне. Суровая, непохожая на себя бабка Домаша молча стукает ее по рукам. Приодетые серьезные бабы наполняют святой водой бутылки зеленого стекла.

«Зачем это?» — думает Семеновна, но никому ничего не говорит. Когда бабка Домаша отворачивается, она садится на корточки и склоняется к ручью: надо же попробовать воды–то. Может, она какая сладкая? Она все наклоняется и наклоняется к воде, пока ее одуванчиковая голова не перевешивает и она валится в темную холодную святую воду.

— Ах, батюшки! — кудахчут бабы. — Семеновна в pe–ку свалилась. Ухтиньки!

— Чего кричите–то? — спрашивает Семеновна, когда Петуниха за волосы вытаскивает ее из воды. — Что, ипопробовать нельзя? Тухлая она, ваша вода. И пить–то ее я не собираюсь.

Молодые девки смеются. Бабы пытаются быть серьезными.

— Только платье новое замочила, — ворчит Семеновна.

Платья ей очень жалко. Бабка Домаша сшила его из занавески. Сшила так, как считала нужным. Длинное, в сборку, с кушаком и с воланчиками, как у настоящей барышни. И опять красное, только теперь большими цветами.

— Ох, тошно! — вздыхает мокрая Семеновна. — Баб, ты помолись, а я домой пойду. Пообсохну, — решает она наконец.

— Иди хоть на все четыре стороны, черт с тобой, — говорит бабка Домаша и тут же мелко крестится: — Прости, господи, в святой день…

— Это с тобой черт, господи, прости, — тихонечко бубнит Семеновна, чтобы бабка, упаси боже, не слышала, и отправляется в обратный путь, но прежде снимает сандалии, надевает их на хворостинку и топает босиком. Дорогой она думает о святой воде.

«Может, я теперь святая? — думает Семеновна. — А что, если б я стала святой, мне бы бог дал голубой велосипед?»

Народу в деревне сегодня много. И все окликают:

— Э, Семеновна!

— Куда идешь, Семеновна?

— Чего мокрая?!

Надо зайти домой переодеть платье. Жалко. Ведь новое.

Дома сидели Петька, бригадир Стаська и Колька Дуб. Все трое о чем–то громко, перебивая друг друга, разговаривали.

— С–с–с–си–меновна, па–а–а–ди сюда! — выдохнул Петька и захохотал.

— У–ту!!! Бесстыжая харя! — отмахнулась Семеновна. Поклонилась Кольке Дубу: — Здрасти, кум…

На Стаську даже и не взглянула. Только подумала про себя: «Нелегкая принесла…»

— Петь, — спрашивает Семеновна, — а где Женька с Галькой?

— Ушли, — и стучит по столу.

— Ишь, до чего налакался! — возмутилась Семеновна. — Даже скотина из дому разбегается.

Мужики замолкают и смотрят на Семеновну вытаращив глаза. Семеновна, сняв мокрое платье, ходит по избе и ищет, чего б надеть.

— Ить как трезвый — человек как человек, а напьет–ся — хуже гада какого, — одновременно делится она с Колькой Дубом. — Пропащий человек. Начисто.

— Ах ты моя пташка, ах ты мой кузнечик! — кричит Петька и, растопырив руки, идет на Семеновну. Хватает её, барахтающуюся, и сажает к себе на колени. — Ты спрашивала, где моя совесть? (Стук по столу.) Вот моя совесть! — Петька долго качается, прежде чем поцеловать Семеновну.

— Тьфу, нечистый дух! — плюется она, соскакивает с Петькиных колен и, схватив старое платье, бежит из Дому.

Она идет среди праздничной толпы. Ванька Ганичев играет на гармони. Парни орут какие–то частушки и отча–янно ломаются: выгибаются, как пьяные, колотя по земле частоколиной. Девки в другом кругу, вокруг Ваньки Кур–нова. Поют частушки:

Ты не думай, дорогой,

Не думай, ягодиночка, —

Ты подметочка моя

С–под левого ботиночка.

Бабы торжественно возвращаются из церкви. Бабка Домаша тоже с ними. Семеновна, осторожно прячась за спины, обходит бабку Домашу. Не хочется попадаться ей на глаза.

Посреди деревни уже устроили круг. В кругу пляшут Проня Клопиха и дед Борька, пасечник. Семеновна, изо всех сил работая локтями, пропихивается вперед. Проня Клопиха плясать кончает. Умаялась. Дед Борька ходит по кругу и вызывает плясать какую–нибудь бабу. Семе–новна стоит, палец в рот, и с интересом смотрит, как строгий дед Борька улыбается до самых ушей и ходит по кругу на полусогнутых ногах. Вдруг кто–то как толк| нет Семеновну, а она ка–а–а–к вылетит на середину круга!

— А ну покажи ему, Семеновна!.. — слышит она со всех сторон.

— Ай Семеновна, ай кремень девка!

Что Семеновне остается делать? Она упирает руки в боки — и пошла, и пошла! Ну и плясала же она! И плечиками, как Проня Клопиха, поводила, и глазами во все стороны крутила. Дед Борька перед ней даже вприсядку заходил. Потом с ног Семеновны упали сандалии, и она стала плясать босиком. Совсем деда Борьку уморила:

Дорогой мой, дорогой,

Тебя в болото головой,

В маленьку болотнику —

Зачем завлек молоденьку!

Когда она кончила плясать, к ней со всех сторон потянулись руки. Просто руки и руки с конфетами. Дед Борька поднял ее и сказал:

— Ах ты кровушка ты наша, ах ты Семеновна…

Семеновна смотрела на всех и улыбалась. Это было хорошо.

Семеновна уж давно сидит за столом, ждет, когда бабка начнет кормить, а бабка все уговаривает гостей:

— Дорогие гости, может, где вас берегли и получше, но не побрезгуйте моим вдовьим ужином.

— Да не надо, да мы не хочим, — отвечают гости. Гостей под вечер собралось много: обедали у других родичей, а уж ночевать всегда принято у бабки Домаши: дом большой, семья маленькая, всем места хватит.

На лавках сидят дед Захар с бабкой Захарихой, четыре громадные девки — дочки Кольки Дуба — и его сын Ванька.

Сам Колька лежит на белом, выскобленном к празднику полу и храпит во всю носовую завертку.

Огромный, с неровными косыми плечами, он и правда похож на корявый дуб, покалеченный молнией.

— Уж чем богаты, тем и рады, — говорит бабка Домаша.

Бабка гремит ухватами, вытаскивает чугун–ведерник со щами, наливает в громадную чашку, раскладывает ложки.

— Да не надо, да мы не хочим, — поют свое гости.

— Пожалуйте к столу…

— Да не надо, да мы…

— Чего ты их уговариваешь? — не выдерживает Семеновна. — Не хочут они… А я хочу, — и чуть не слетает с лавки от бабкиного тумака.

Гости смеются и рассаживаются за столом. Дружно стучат о чашку деревянные ложки. Петька растягивает меха, и тоненькая жалостная мелодия со вздохом отлетает от гармони:

Трансваль, Трансваль, страна моя,

Ты вся горишь в огне…

Дед Захар, скривив страдальчески рот, поет о неведомой ему стране Трансваль.

— Домашк, — как сквозь вату слышит Семеновна, — девка–то заморилась… Неси спать…

Потом Семеновна ничего не слышит, потом опять слышит:

— А в Горелом болоте баба живет… Недобрая, у! Как станет на дорогу — все загородит, быдто копна…

— Хозяйка–то под стол полезла, глядь: а под столом хвост. И копыта, вот что еще, братцы вы мои. Она спички–то подобрала, а что дальше делать — не знает… А что тут сделаешь, когда пришелец какой с хвостом или недобрик у тебя сидит? Только и есть, что петуха ждать…

А потом стало тихо и покойно.

Семеновна проснулась рано. Голова болела. Но день был добрый. Вчера первой в стаде возвращалась с поля рыжая корова. Рыжая корова — к доброму дню, правду люди говорят. И день действительно был добрым. Бабка и дед Клок ушли на работу, Петька на придворке стучал топором. Пол был белым и горячим. На нем лежали желтые солнечные квадраты. Семеновна посидела на полу: это было хорошо, это было очень хорошо.

По избе протопали ежи. Семеновна поднялась с пола и посмотрела в зеркало. Не понравилась сама себе — лохматая. Причесалась, сняла платье. Походила голая. Без платья было совсем хорошо. Вспомнила, как Леночкина мама хвалила ее ноги. Посмотрела. Ноги как ноги. Конечно, не кривые. Потом попыталась посмотреть на ресницы. Закрыла один глаз и тихонько смотрела другим. Ресницы действительно были длинные и лохматы

Потом Семеновна осмотрела всю себя кругом. Не понравился круглый, выпирающий живот. Хлопнула по нему кулаком, выругалась:

— У–ту! Картошное пузо! Потом начала с сожалением одеваться. Оделась. Собрала узелок: уходя, бабка Домаша наказала снести деду Клоку обед. Сегодня он погнал стадо на дальнюю кручу. Обедать домой не пригонится.

— Куда, Семеновна? — спросил Петька.

— Деду Клоку перехватку понесу.

— Гляди, не заблудишься?

— Не–а…

— Иди сюда, — позвал Петька.

И когда Семеновна подошла, натянул ей на голову свою кепку.

— Чтоб голову зря не пекло.

— Не напекет! — зареклась Семеновна и двинулась в путь.

Села верхом на палочку, выехала за деревню.

— Бог в помощь!

— Куда идешь, Семеновна?

— На дальнюю кручу. Деду Клоку перехватку несу.

— А–а… к деду Клоку…

Бабы сунули ей букетик красной земляники. Земляника очень вкусно пахла, но Семеновна к ней не притронулась. Хотела снести деду. Только одну ягодку съела. Потом еще одну. И еще одну. А земляника–то и кончилась!

Скажи–ка, дядя, ведь недаром

Москва, спаленная пожаром,

Французу отдана?

От Петькиных стихов шагалось легко–легко. А потом Семеновна услышала рев коров и блеянье овец. Все это покрывал голос деда Клока. Он, как всегда, сидел на взгорочке и пел:

Ах, родители мои,

До чего Ваню довели…

Это была любимая Клокова песня, хотя никто в деревне так и не узнал, до чего же довели Ваню. Незнакомое слово, незнакомая песня. А все потому, что дед Клок с другого места.

Вокруг стада, щелкая кнутом, носился подпасок Васька Федяй.

— А, маленькая полета идет! — закричал дед Клок, резво вскочил на ноги и понесся навстречу Семеновне.

«И какой он Клок, клочок какой–то, ветром носит», — подумала Семеновна.

На фуфайке деда Клока лежал маленький беленький ягненочек. Семеновна прилегла рядом с ним. Болела голова, ломило в плечах. Свет в глазах дрожал.

— А чего, полета, такая невеселая? — спросил дед Клок.

Не знаю, чего–то тошно, — пожаловалась Семеновна.

— У–ту! Хочешь, развеселю?! — закричал дед Клок. Не дождавшись ответа, он резво встал на руки, прошелся колесом.

Семеновна засмеялась, и от смеха ей стало больно в горле.

И вдруг навстречу пошла баба, огромная, как копна, да это и была копна! Шла и давила, давила!

— Пусти! — закричала Семеновна, но баба не отпускала ее, она взяла ее на руки и подняла высоко–высоко над головой. Вот сейчас бросит, вот сейчас…

— Не бросай, не бросай, не броса–а–а–а–ай! — кричит Семеновна. Но копна выпускает ее из рук, и она летит и летит куда–то глубоко вниз.

И сколько можно падать вниз? Петька, ты же говорил, что набьешь всякого, кто будет меня обижать. Так чего ж ты не идешь? Бабка Домаша, где ты? Где ты, дед Клок?!

Семеновна приоткрыла глаза и сразу же зажмурилась. Мимо ее лица летел белый аист, почти задевая ее крыльями… Она так хотела поиграть с этим аистом, но он жил и летал высоко и никогда не давал себя потро–гать.

И Семеновна все шире и шире раскрывает глаза, чтобы рассмотреть аиста вблизи. Это не аист. Это чьи–то холодные руки.

Над Семеновной склоняется чье–то незнакомое лицо:

— Доченька, Мариночка, деточка моя.

Что это еще такое? Что за Мариночка? Какая Мариночка? И запах… Очень знакомый запах. Нет уж, не проведешь, я знаю, кто ты… Ты злая Леночкина мама. Уходи…

— Уходи! — кричит Семеновна.

— Да это ж я. Твоя мама. Я привезла тебе конфеты игрушки. Ты посмотри как следует — сразу узнаешь.

Нет уж, теперь не проведешь.

— Уходи, а то Петьке скажу. Петька, Петька! — хны–чет Семеновна.

Из молочно–белого тумана вырастает Петька. Он про| тягивает к лицу Семеновны руки, гладит ее мокрый лоб. Привычный запах бензина успокаивает Семеновну, и она притихает.

— Петька, где Женька с Галькой, а?

— Женька окотенилась, — сообщает Петька.

— Принеси ее мне, — Семеновна переворачивается на другой бок, — я Женьку хочу, она теплая…

Чужая красивая тетенька, от которой пахнет сиренью, сидит, положив голову на руки. Вроде плачет.

У Семеновны все еще дрожит в глазах свет, и болит голова, и сухо во рту, и дышать трудно, но ей все равно становится жалко красивую тетеньку.

— Ну чего ты плачешь? — спрашивает она. — Слезами горю не поможешь.

Тетенька внезапно подбегает к ней, целует в глаза, в лоб, в шею, в лицо:

— Доченька моя… Девочка моя!

Семеновне неудобно под ее горячими поцелуями, но она не плачет.

Возвращается Петька с Женькой в руках. Только тут Семеновна с удивлением замечает, что Петька какой–то не похожий на себя. Бледный, будто хмельной, напуганный.

Женька садится рядом с Семеновной. Громко мурлычет.

— Ты и вправду окотенилась? — спрашивает Семеновна.

— Мрау, — отвечает Женька утвердительно. Потом спрыгивает с постели и куда–то бежит. Красивая тетенька гладит Семеновну по голове.

— Петька, она говорит, что она моя мама, — сообщает Семеновна Петьке.

— Так она ж и есть твоя мама, — весело говорит Петька.

А сам как–то опасливо вглядывается в красивое лицо.

— Она теперь возьмет тебя в город, — говорит Петька.

Семеновна не хочет в город. Там люди живут в железных коробках, а по улицам ходят трамваи, и всякие машины без конца давят детей. Там много милиционеров.

— Я не хочу в город, — говорит Семеновна.

— Глупенькая, — не своим голосом говорит Петька. — Тебе ж в школу скоро. А мама без тебя скучает, и сестра Алечка.

А ты поедешь? — спрашивает Семеновна.

Петька молчит.

Семеновна долго думает. Так долго, что засыпает. И ей тут же снится город. Там ходят на больших ногах трамваи, а от них убегают маленькие девочки, точь–в–точь Леночки. Много Леночек. В городе много–много народу. Так много, что Семеновна не успевает со всеми здороваться. Она только кланяется и кланяется во все стороны: здрасьте, здрасьте…

Просыпается Семеновна так же внезапно, как и засыпает. В избе уже почти темно. Разговаривают мама и бабка Домаша.

— Ну, как вы тут жили? — спрашивает мама.

— Всяко бывало.

— Я вижу, Марина плохо одета… Вы очень плохо жили, а ты мне не писала, да?

— Ты присылала платья, да ей такие на два дня. Она то на проволоке повиснет, то в реку упадет, — пожаловалась бабка Домаша.

— Вот и возьму с собой. Соберу своих девочек. Але в садике место обещали, Мариночке скоро в школу.

— Еще б на годок у меня оставила, как мы жить–то тут будем без ее?

— Ну, у тебя народу тут много, — как будто бы обвинила мама, а может, так показалось.

— Что ж я? Одна в таких хоромах жить буду? Да я без них замерзла бы тут насмерть. Мужики и дрова привезут, и сена накосят. Вон, Клок у кого в очередь пообедает — половину съест, а половину нам несет. Да девка без него яйца бы не видела, мяса б не нюхала…

— Нам милостыня не нужна! — закричала мама.

— Да что ж с тобой совершилось, дочка! — вздохнула бабка Домаша. — Да в кого ж ты такая злая!

— Люди сделали, — не совсем уверенно сказала мама.

— Люди! — бабка усмехнулась. — А ты не поддавайся людям–то. Ты блюди себя такую, какую бог тебя сделал, на людей не гляди. А Петька хороший, — вкрадчиво добавляет бабка, — жалостный, рабочий мужик… Что; выпьет иногда — так ить молодой, бездомный, ему не грех. А девку–то как любит, а? С маленькой–то с ней. как играл! Она его обмочит дочиста всего, а он так на работу в мокрых штанах и пойдет… Любил он тебя ужасно! И ее любит.

— Об этом не стоит говорить, — звонко кричит мама, — не оставлю ребенка! Я не могу без нее!

Мама заплакала так горько, что Семеновна тоже не выдержала, заплакала в голос.

Бабка подбежала к ней, схватила на руки:

— А кто это проснулся? Это птичка моя проснулась, это букашечка моя проснулась, это касаточка моя плачет! А кто у нас такой нехорошенький? Кто это плачет? Да никто не плачет, никто и не думал плакать.

— Бабушка, — сказала Семеновна, — когда ты совсем состаришься и вырастешь вниз такая же маленькая, как я, я тоже буду тебя на руках носить.

Мама подошла к ним, обняла обеих сразу, а Семеновна, как умела, стала ее целовать, не понимая, почему во рту становится так солоно.

Бабка отошла, зажгла лампу, поставила ее на окно.

— Баб, зачем ты это? — спросила Семеновна.

— Посмотри, темень какая… Мало ли кто плутает, а в такую непогодь свет хорошо видать.

И правда. На крыльце забухали шаги. Открылась дверь, и в потолок ударилась лохматая Петькина тень.

Семеновна соскочила с постели и бросилась к Петьке. Он поднял ее на руки и спрятал под свою куртку. От него пахло табаком и керосином.

— Ладно, Семеновна, не на век ведь едешь…

— Ой, не на век, — подхватила бабка Домаша.

— А если и навек, — вслух подумала Семеновна. — Век–то, он ведь короче, чем до будущего лета. До будущего лета ни в жисть не поехала б.

— Цок–цок–цок, — отбивает копытами кобыла. Полем, среди поспевшей ржи. Какие–то люди ставят столбы.

— Эй, зачем это вы?

— Как зачем? Электричество ведем…

— Електричество… Слышишь, Домаша…

Дед Клок правит кобылой. Васятка Уткодав на телеге рядом с Семеновной.

— Не забудешь?

— Не–а…

— Помни, что ты моя невеста…

— Ага…

Не забудешь никак?

— Никак не забуду.

— Побожись.

— Святой истинный крест, чтоб мне на месте провалиться!!!

— Ну, я тогда домой побег, а то матка хватится, а меня–то и нет. Прощай!

— Прощай, Васятка… Прощай…

— Не забывай, Семеновна.

Васятка соскакивает с телеги и так и остается стоять на дороге. Долго стоит, пока лошадь не увозит Семеновну.

— Эй, Семеновна! — кричат с поля бабы.

Дед Клок тормозит кобылу. Побросав работу, бабы подбегают к Семеновне.

— Ну что, Семеновна, уже?

— Да. Семеновна не совсем ясно понимает, что «уже».

— Значит, все?

— Ты нас помни. Слышишь, помни… Помни нас, Семеновна. Пиши.

— Напишу, сразу напишу. Всем напишу. Тебе, Петуниха. Тебе, Павлюниха. Тебе, Колбасиха. Тебе, дядька Колбас. И деду Борьке, и Захару с Захарихой…

Семеновна неловко поправляет красивое новое зеленое пальто и городскую шапочку. Прикладывается по очереди ко всем щекам мокрым круглым ртом.

— Прощай, Анна, — сочувственно, тихо говорят бабы. Дед Клок трогает лошадь.

— Не забывай, Семеновна! Как же далеко они едут! Все дальше и дальше, незнакомей и незнакомей.

Эта песня так хорошо ложится на дальнюю, медленную дорогу.

Трансваль, Трансваль, страна моя,

Ты вся горишь в огне.

Семеновна поет эту песню во все горло. Ее заглушает дребезжащий постук телеги.

Трансваль, Трансваль, страна моя,

Ты вся горишь в огне.

На станции поезд стоит три минуты. Он скоро придет, а потом сразу. же тронется. Без гудков, без сигналов. И Петька в белой рубахе помчится следом. Дребезжанье его старого, огромного велосипеда потонет в шуме поезда. Он будет что–то кричать, захлебываясь ветром и словами. С одичалым одиноким лицом. А потом отстанет, потому что колеса его велосипеда намного меньше колес поезда. И никогда больше не уткнуться в знакомую грязную куртку с таким родным запахом бензина.

Мелькнут у коновязи дед Клок со спадающими ватными портками, бабка Домаша в белом платочке. Где–то там совсем далеко, как на картинке, проплывет мимо Польшино. И в табачной духоте общего вагона непонятными словами заплачет шестилетняя девочка:

Трансваль, Трансваль, страна моя,

Ты вся горишь в огне.