Марино Фальеро, дож венецианский

Я поспешил. Но близок час, и голос,

Под сводом ночи прогремев, шатнет

Дворцы вот эти предсказаньем грозным,

До основанья мрамор сотряся,

И спящих от ужасных грез пробудит,

От смутного, но страшного предчувствья

Грядущих бед… Да, гордый город! Время

Кровь черную твою очистить: с ней

Ты стал чумным бараком тирании!

Мне выпало исполнить это дело;

Я не хотел и вот наказан; видел:

Растет патрицианская чума,

И сам, проспав опасность, заразился.

Я осквернен — и смыть волной целебной

Обязан пятна. Вот великий храм!

Здесь предки спят, чьих статуй тень ложится

На пол, нас отделяющий от мертвых;

И те сердца, где кровь бурлила наша,

Теперь лишь горстка пепла; что когда-то

Героев создавало, стало пылью;

Щепотка праха потрясала мир!

Храм тех святых, кто род наш охраняют,

Двух дожей склеп, моих отцов, погибших

Один в бою, другой среди трудов;

Склеп целой вереницы полководцев

И мудрецов, чьи подвиги и раны

Наследье мне! Разверзнитесь, гроба!

Пусть мертвецы заполнят все приделы,

На паперть выйдут — глянуть на меня!

И храм и род свидетелями будут,

Чем я подвигнут на такое дело;

Честь их герба, и благородство крови,

И славный титул — все посрамлено

Во мне. Не мной — неблагодарной знатью;

Мы бились, чтоб до нас ее поднять,

Не выше нас. В особенности ты,

Отважный Орделафо! Ты погиб,

Где дрался я, — под Зарой; гекатомбы

Врагов, уложенные мной, потомком,

Подобной ли награды заслужили?

О тени! Улыбнитесь мне! Коль есть

Меж нами связь, моя задача — ваша:

Во мне и ваша честь, и ваше имя,

И судьбы рода. Дайте мне удачу

И город наш я сделаю свободным

И вечным и поставлю имя рода

Достойным вас и ныне и в веках!

Кто это?

Друг Венеции.

Да, он…

Привет, мой дож; пришли вы раньше срока.

Готов идти на вашу сходку я.

Слуга ваш! Я горжусь и счастлив, видя

Столь быстрое согласье. С нашей встречи

Сомнения у вас исчезли, видно.

Нет. Все же я отдам остаток жизни

На это дело. Жребий пал в тот миг,

Когда про вашу я узнал измену.

Не вздрагивай! Я точен. Мягким словом

Я не прикрою черное деянье,

Хоть сам готов свершить его. Когда

Ты соблазнял меня и я не бросил

Тебя в тюрьму, уже тогда я стал

Сообщником преступнейшим. Ты можешь

Предать меня, как мог и я тебя.

Мой дож, я слов не заслужил столь странных.

Я не шпион; мы оба не шпионы.

"Мы оба"!.. Да, ты вправе говорить

О нас… Но к делу. Если дело выйдет

Венеция, свободной и цветущей,

Когда уже мы будем спать в гробах,

Пошлет к могилам нашим поколенья

Своих детей — ручонками кидать

На прах освободителей цветы,

Тогда деянье наше оправдают

Его итоги, и войдем, два Брута,

В грядущие анналы. Если ж нет

И мы падем, устроив заговор

И кровь пролив, хотя бы с чистой целью,

То мы — навек изменники, мой милый!

И ты и я, твой государь недавний,

Твой сомятежник через шесть часов!

Не время рассуждать об этом; я бы

Нашел ответ. Пойдемте же на сходку;

Коль будем медлить, нас увидеть могут.

Нас видели и видят.

Видят?! Кто?

Найду я — и клинок мой…

Спрячь, не нужно:

Не человек следит. Взгляни туда;

Что видишь?

Только статую бойца

На гордом скакуне — при тусклом свете

Луны туманной.

Этот воин — пращур

Моих отцов, и памятник ему

Воздвиг наш город, им спасенный дважды.

По-твоему, он видит нас иль нет?

Воображенье, государь! Нет глаз

У мрамора.

Но есть они у смерти.

Знай: дух живет в таких вещах и видит

И действует — незрим, но ощущаем.

И если чары могут вызвать мертвых,

То в нашем деле эти чары есть.

Такие деды, как мои, не в силах

Покоиться, коль вождь, последний в роде,

У их гробов святых со злобной чернью

Затеял сговор.

Надо было взвесить

Все это раньше, чем примкнуть к великой

Борьбе. Вы сожалеете, я вижу?

Нет! но страдаю, и нельзя иначе.

Вмиг не погасишь ореол всей жизни;

В ничтожество не сократишься вмиг,

Чтоб убивать из-за угла, не медля…

Но не страшись. В страданье этом, в ясном

Сознании причин его — залог

Спокойствия для вас. И в клике вашей

Ни одного мастерового нет

С моей обидой и моею жаждой

Возмездия! Те средства, что я должен

Избрать, благодаря тиранам злобным,

Деянья те, которыми я мщу,

К ним ненависть внушают мне двойную!

Идемте. О! Бьет час.

Идем, идем!

Надгробный звон! Венеции иль наш?

Верней сказать — победный звон свободы

Ликующей. Сюда; недалеко.

Все здесь?

С тобою — все, за исключеньем

Трех арсенальских. Израэля нет,

Но ждем его вот-вот.

А где Бертрам?

Я здесь.

Не смог ты свой отряд пополнить

До нужного числа?

Нет, кой-кого

Наметил я, но не рискнул доверить

Им тайну: раньше надо убедиться,

Достойны ли они доверья.

Тайну

Им и не надо знать. Кто, кроме нас

И самых избранных друзей, о деле

Вполне осведомлен? Все полагают,

Что их Сенат призвал негласно, чтобы

Со знатными разделаться юнцами,

Беспутством оскорбившими закон.

Но коль начнут и сталь презренной кровью

Сенаторов гнуснейших обагрят,

То и других пойдут разить с разгону,

Вслед за вождями, следуя примеру,

А я такой подам, что им придется,

Из самолюбья и спасая жизнь,

Всех истребить, не медля ни минуты.

Всех — ты сказал?

А ты б щадил? Кого же?

Я? Я щадить не вправе. Я спросил,

Подумав, что найдутся и меж гнусных

Те, чьи года и качества позволят

Их пожалеть.

Да, жалостью, какой

Заслуживают те куски гадюки

Разрубленной, что корчатся под солнцем

В последней спазме ядовитой жизни.

Нет! Я скорее пожалел бы каждый

Зуб ядоносный в челюстях змеи

Раздувшейся, чем одного из этих!

Любой из них — звено единой цепи,

Часть общего дыханья, плоти, массы.

Они живут, пьют, жрут, плодятся, давят,

Пируют, лгут и убивают — вместе.

Пусть и подохнут, как один!

Останься

Один в живых — опасен он, как все.

Суть не в числе их — тысяча иль десять;

Мы выкорчевать дух патрицианства

Должны; один лишь уцелей росток

От старого ствола — он укрепится

В земле и разрастется вновь листвою

Угрюмою и горький плод родит!

Должны, Бертрам, мы тверды быть.

Смотри!

Я за тобой слежу, Бертрам.

Кто здесь

Не верит мне?

Не я; иначе ты бы

Нам о доверье здесь не толковал.

Тебе мы верим, но мягкосердечность

Пугает нас твоя.

Вам всем известно,

Кто я и что. Как вы, и я восстал

На угнетенье. Пусть я мягок сердцем,

Как многие здесь думают, — согласен.

Но храбр я или нет, об этом скажешь

Ты, Календаро, кто видал меня

В работе. А возможные сомненья

Готов я выбить из тебя.

Изволь!

Но лишь покончив с нашим общим делом,

Не дракой частной прерывать его.

Я не драгун, но врезаться могу я

В толпу врагов не хуже, чем любой

Из вас. Иначе — почему б меня

Избрали командиром? Но, конечно,

Я мягок по природе. Не могу я

Без дрожи думать о сплошном убийстве;

Вид крови, бьющей из седых голов,

Не кажется мне триумфальным; в смерти

Людей, врасплох захваченных, не вижу

Я славы. О, я знаю, слишком знаю,

Что так должны мы поступить с людьми,

Чьи действия взывают к мести. Но,

Коль есть меж ними те, кого бы можно

Спасти от смерти — ради нас самих

И нашей чести, — уменьшить потоки

Той крови, что пятнает наше дело,

Я был бы счастлив; что же тут смешного,

Что подозрительного?

Успокойся,

Бертрам; тебе мы верим: но — мужайся.

Не мы хотим, а дело нудит нас

К таким деяньям. Но омоет пятна

Родник Свободы!

Здравствуй, Израэль.

А, здравствуй, здравствуй!

Запоздал ты, храбрый

Бертуччо. Кто с тобой?

Пора назвать

Пришельца; все товарищи готовы

Его принять по-братски; я сказал им.

Что новый друг тобою завербован;

Твой выбор будет нашим, столь мы верим

Твоим решеньям. А теперь пускай он

Откроется.

Поближе, новый друг.

К оружию! Измена! Это дож!

Обоим смерть! Предателю-вождю

И деспоту, кто нас казнил.

Стой, стой!

Шагни — убью! Стой! Слушать Израэля!

Как? В ужас вы пришли, увидя старца,

Без стражи, без оружья, одного?

Но говори, Бертуччо! Что за тайна

Здесь кроется?

Пусть бьют… самих себя,

Неблагодарные самоубийцы,

Чья жизнь, надежды, счастье — в наших жизнях!

Рубите! Будь страшна мне смерть — иная,

Страшней, чем ваши мне сулят клинки,

Я б не пришел… О, мужество святое,

Дитя испуга, что дает вам храбрость

На старца беззащитного напасть!

Вот смельчаки, решившие низвергнуть

Трон и Сенат! Их повергает в ужас

Один патриций! Бейте ж: вы способны.

Мне все равно!.. Об этих мощных душах

Ты говорил мне, Израэль? Взгляни!

Клянусь, он пристыдил нас! Заслужили!

Доверье ль ваше к верному Бертуччо

Сталь занесло над гостем и над ним?

Меч в ножны! Слушать!

Говорить противно.

Должны бы знать, что сердце, как мое,

К измене не способно. Вами данной

Мне властью делать все, что нужно делу,

Не злоупотреблял я никогда,

И, значит, приведенный мной на сходку,

Кто б ни был он, уже свой сделал выбор:

Стать братом нашим или жертвой.

Кем же

Я должен стать? Вы действуете так,

Что выбор мой едва ль вполне свободен.

Мой дож! Мы с вами вместе бы погибли,

Не присмирей безумцы эти. Но

Уже им стыдно дикого порыва,

Понурились!.. Я вам не лгал о них.

Скажите им.

Да, да, скажите! Все мы

Поражены — и слушаем.

Вам нет

Опасности — скорее вы у цели;

Послушайте; поймете, что я прав.

Глядите: вот я, безоружный старец,

Беспомощный, как тут сказали; был я

Еще вчера — на троне, государем

Ста островов, или казался им,

Одетый в пурпур, я скреплял декреты,

Указы власти не моей, не вашей,

А власти наших подлинных господ

Патрициев. Что был я там — понятно.

Зачем я здесь? Об этом тот из вас,

Кто всех сильней унижен, презрен, попран,

Так, что не знает, не червяк ли он,

Ответит за меня, коль сердце спросит

Свое, его приведшее сюда.

Вам, как и прочим, мой позор известен;

Ваш суд — иной, не тот, что приговором

Обиду на обиду взгромоздил…

Избавьте от рассказа… Здесь — да, в сердце,

Моя обида, но слова, поток

Бесплодных жалоб, мной уже пролитый,

Лишь подчеркнули б старческую слабость,

А цель моя — умножить силу сильных,

Их к действию понудить, а не к битве

Оружьем баб. Но что вас понуждать?

Несчастья лиц — плод общего разврата

Страны, что ни республика, ни царство,

Где ни народа нет, ни короля,

Где все пороки древней Спарты — без

Ее умеренности и отваги.

Вожди спартанцев воинами были,

А наши — сибариты. Мы ж — илоты,

И я — всех ниже, самый жалкий раб,

Хоть напоказ, всех ярче наряженный:

Так древний грек, в забаву для детей,

Напаивал рабов… Вы здесь — низвергнуть

Уродливое это государство,

Карикатуру власти, привиденье,

Что можно кровью лишь изгнать. Тогда

Мы воскресим закон и справедливость,

В республике свободной воплотим

Не безначалие, а равноправье;

Все рассчитав, как бы колонны храма,

Распределив упругость и нагрузку,

Соединив изящество и прочность,

Так, что нельзя ни части шелохнуть

Без нарушенья общей симметрии.

При столь великой смене быть хочу я

Одним средь вас — коль верите вы мне.

А нет — убейте: мне возврата нету,

Мне легче пасть от рук сограждан вольных,

Чем день прожить в обличий тирана

Слугой тиранов. Не такой я, нет,

И прежде не был, — летопись прочтите.

Я на мое правление сошлюсь

Во многих городах; они вам скажут:

Я — угнетатель или человек,

Сочувствовавший людям, мне подвластным.

Будь я лишь тем, кого искал Сенат,

Разряженной фигурой в побрякушках,

Безмолвным манекеном государя,

Бичом народа, скрепщиком указов,

Союзником всегдашним Сорока,

Врагом всех мер, коль нет на них согласья

Совета Десяти, льстецом Сената,

Щитом, шутом и куклой — о, тогда

Хам, плюнувший в меня, не поощрялся б!

Причина бед моих — любовь к народу;

Об этом знают многие, другие

Узнают после. Ныне ж — вам вручаю,

Что ни случись, остаток дней моих,

Остаток сил — не жалкой силы дожа,

А человека, кто великим был,

Покуда не унизился до трона,

Но сохранил еще и ум и личность;

Я ставлю славу (а она была)

И жизнь (недорогую близ могилы),

Надежду, сердце, душу — ставлю на кон!

Вам и вождям я отдаюсь таким

Как есть. Примите ж иль отбросьте князя,

Кто будет гражданином иль ничем

И кто свой трон для этого покинул!

Да здравствует Фальеро! Вольной будет

Венеция!

Да здравствует Фальеро!

Ну что, друзья? Не войску ли он равен

Для нас?!

Не время для похвал, не место

Для ликований. Ваш я?

Да, и первый

Меж нас, как первым в государстве был!

Будь нам вождем, будь генералом нашим.

Вождь, генерал… Я вел полки под Зарой;

Я правил Кипром и Родосом; дожем

Венецианским был… Мне ль опуститься,

Начальствуя над кучкой… патриотов?

Я званья родовые не для новых

Сложил с себя, а чтобы равным стать

Сообщникам моим. Но к делу. План ваш

Известен мне от Израэля — дерзкий,

Но исполнимый при моем участье

И при незамедлительном начале.

Лишь прикажи. Не правда ль, братья? Все

Готово для внезапного удара.

Когда ж начнем?

С зарей.

Так рано?

Рано?

Скорее поздно. С каждым часом больше

Опасность — и особенно теперь,

Когда я с вами. Вам ли неизвестен

Сенат и Десять? Их шпионы — очи

Патрициев, кому страшны рабы их

И я вдвойне сомнителен как дож?

Я говорю: разить немедля надо

И в сердце гидры. Головы — потом.

К твоим услугам меч мой и душа,

Дружины, все по шестьдесят, готовы;

С оружьем все, как Израэль велел,

И ждут в местах, назначенных для сбора,

Великого удара. Пусть же каждый

Из нас отправится на пост. Но что

Сигналом будет нам?

Когда ударят

На Санто Марко в колокол большой,

Звонящий лишь по приказанью дожа

(Последнее из жалких прав моих),

Все к Марку!

Дальше?

Каждая дружина

Пускай особой улицей идет,

На площадь проникая. По дороге

Пускай кричат, что генуэзский флот

У гавани замечен на рассвете;

Дворец, придя на площадь, окружите;

Двор — мой племянник во главе моих

Вассалов, храбрых и вооруженных,

Займет. Под звон колоколов кричите:

"Враг в наших водах, Санто Марко враг!"

Теперь я понял. Дальше, государь мой?

Вся знать сбежится на Совет, не смея

Не внять сигналу грозному, что грянет

С высокой башни нашего святого;

И эту жатву тучную не медля

Мы соберем — мечом, а не серпом.

А опоздавших или непришедших

Легко мы уберем поодиночке,

Раз большинство поляжет здесь.

Скорей бы

Миг наступал! Смертельным будет каждый

Удар!

Я снова, государь, простите

Задам вопрос, мной заданный уже

До появленья Израэля с вами,

Союзником великим, кто сулит нам

Успех и безопасность. В них мне брезжит

Пощада для иных из наших жертв.

Ужели все должны погибнуть в бойне?

Кто попадется мне или моим

Мы пощадим, как нас они щадили.

Всем смерть! Болтать о жалости не время!

А нас они жалели, хоть притворно?

Все это хныканье, Бертрам, нелепо

И оскорбляет нас и наше дело!

Как не понять, что пощаженный будет

Мстить за погибших и для мести жить?

Как отличить невинных от преступных?

Все их дела — одно, одно дыханье

Единой плоти: все они срослись,

Чтоб нас давить. Уже того довольно,

Что мы детей их пощадим; и то

Сомнительно: щадить ли все отродье?

Порой охотник одного тигренка

Из выводка оставит, но не будет

Щадить самца и самку полосатых,

Чтоб не погибнуть в их когтях. Но, впрочем,

Я поступлю, как дож Фальеро скажет;

Пусть он решит — щадить нам? и кого?

Не спрашивайте. Искушать не надо.

Решите сами.

Вам известны лучше

Их личные достоинства; мы знаем

Общественный разврат их, гнет их гнусный

И ненавидим. Если есть меж ними

Достойный жить — скажите, назовите.

Отец Дольфино был мне другом; с Ландо

Я бился рядом; был с Корнаро вместе

В посольстве в Геную; я спас Веньеро

Спасу ль его опять? О, если б мог я

Их — и равно Венецию — спасти!

Они, отцы их — были мне друзьями,

Пока не стал я государем их;

Теперь отпали все, как лепестки

Цветка увядшего, и — сохлый стебель,

Один — кого укрою? Что ж! Я ими

Оставлен вянуть; пусть же гибнут все!

Их жизнь несовместима со свободой!

Известна вам вся тяжесть наших общих

Обид, но не известно вам, какой

Смертельный яд для всех истоков жизни,

Для связей человечьих, для добра

В установленьях скрыт венецианских!

Я с этими людьми дружил, любил их,

И тем же мне они платили; вместе

Служили мы и бились; мы делили

Восторг и горе, слезы и улыбки;

Нас кровь роднила и скрепляли браки;

С годами наши почести росли.

Когда ж по их — не моему — желанью

У них я князем стал, тогда прощай

Воспоминанья общие и мысли,

Прощай все узы нашей дружбы давней,

Столь сладкие для деятелей старых.

Чей след — в анналах, чьи деянья стали

Сокровищем остатка дней, и старцы

При встречах видят блеск полустолетья

На братском лбу; и тени стольких близких,

Теперь почивших, возле них кружат,

Нашептывая о прошедших днях,

И мертвыми не кажутся, покуда

Хоть двое из лихой, беспечной, храброй

Семьи, с одной душой, хранят еще

Вздох об ушедших и язык, чтоб славить

Завещанные мрамору дела…

О, горе мне! На что решился я?

Мой дож! Вы так взволнованы! Но время ль

Теперь об этом размышлять?

Терпенье!

Не отступаю я. Но проследим

Постыдные пороки нашей власти.

Лишь стал я дожем, — их же волей стал,

Прощай, былое! Для всего я умер,

Вернее — для меня они. Где дружба?

Где нежность? Где очаг? — Все сметено…

Я отчужден: моя пятнает близость;

Я не любим: такого нет закона;

Я ущемлен: политика Сената;

Я высмеян: патрицианский долг;

Я попран: это право государства;

Я беззащитен: так верней, спокойней;

Вот так я стал у подданных рабом,

Вот так я стал врагом друзей! Шпионы

Мне стали стражей, ризы — властью, пышность

Свободой, инквизиторы — друзьями,

Тюремщики — советом, жизнью — ад!

Остался мне один родник покоя

И он отравлен ими. Боги дома

Разбиты — и на алтаре сидят

С ухмылкой наглой Клевета и Мерзость!

Глубоко оскорбили вас! Но вы

Им отомстите — не позднее суток.

Я все терпел; терзался, но терпел;

Покуда в чашу горечи не пала

Последней каплей дерзкая обида

И поощренье встретила, не плеть.

Вот лишь когда я те отбросил чувства,

Что в них давно погасли — с той поры,

Когда они мне присягали лживо!

Да, в этот миг они презрели друга,

Венчая дожа. Так ребенок лепит

Игрушку, чтобы, поиграв, сломать!

С тех пор я знал лишь происки глухие

Сената против дожа, тайный рост

Взаимной ненависти и боязни;

Дрожала знать, за власть свою цепляясь,

И тиранию ненавидел дож.

И нет меж нами личных отношений,

Нет прежних уз; порвали их они.

Я вижу в них сенаторов, повинных

В самоуправстве, — и пускай как должно

Поступят с ними.

А теперь — за дело!

Все по местам. Пусть будет эта ночь

Последней ночью слов; я схватки жажду!

Меня звон Марка сонным не найдет!

Все на посты! Спокойствие и зоркость!

Мысль — о страданьях наших и правах!

Лишь ночь пройдет, и нам не знать угрозы!

Сигнал — и все вперед. К моей дружине

Иду я. Пусть никто не медлит в деле.

А дож вернется во дворец — готовить

Все для удара. Разойдемся мы

Для новой встречи в славе и в свободе!

При встрече — голову Микеле Стено

Я на мече преподнесу вам, дож.

Нет, нет, его оставим напоследок;

Не отвлекайся мелкой дичью в гоне

За красным зверем. Оскорбленье Стено

Лишь результат распущенности общей,

Разврата, порожденного в глубинах

Порочной знати. Он не мог, не смел бы

Рискнуть на это в лучшие года.

Мой личный гнев я растворил в заботе

О нашем общем и великом деле.

Я наказанья требую рабу

У гордого хозяина. Откажет?

Он сам обидчик и ответит — сам!

Но он — причина нашей связи с вами,

Что освящает наше начинанье;

Ему я благодарностью обязан

И жажду отплатить как должно. Можно?

Ты руку рубишь — голову рублю я;

Ты к школяру — к учителю я с розгой;

Ты Стено мстишь — Сенат караю я.

Могу ль я медлить ради личной злобы

С огромным, полным, всесторонним мщеньем,

Палящим все, как тот огонь небесный,

Что пал когда-то, — и горячий пепл

Двух городов был залит Мертвым морем?

Ступайте ж на посты. Я задержусь

И дожа провожу до места встречи,

Удостоверюсь, нет ли где шпионов,

За ним следящих. А потом бегу

К моим бойцам, сжимающим оружье.

Прощай же — до рассвета.

Всем успеха!

Все будем в срок. Вперед! Прощайте, дож!

Ну, враг — в тенетах и не ускользнет!

Теперь ты — подлинный монарх, чье имя

Славнее славных обретет бессмертье.

Свергал царей народ свободный; цезарь

Пал не один; диктаторов крушили

Патриции; патрициев — плебейский

Пронзал клинок. Но был ли князь, вступивший

С народом в заговор свободы — жизнью

За вольность подданных своих рискуя?

Спокон веков князья трудились втайне

Во вред народу, цепь с него снимая

Лишь для того, чтоб дать оружье против

Народов братских, чтоб ярмо рождало

Ярмо, и смерть и рабство лишь дразнили

Пасть ненасытного Левиафана[46]!

Теперь — о нашем деле; риск велик,

Награда — больше. Что же вы недвижны?

Вы миг назад весь были — нетерпенье!

Итак, все решено? И все погибнут?

Кто?

Близкие мои по крови, дружбе,

Трудам и дням, — сенаторы.

Вы сами

Произнесли им правый приговор.

Пожалуй, правый, для тебя — бесспорно.

Ты патриот, плебейский Гракх[47], оракул

Мятежников, трибун народный; что же

Тебя хулить? Ты действуешь, как должен.

Ты попран ими, притеснен, унижен

Как я, — но с ними ты не вел бесед,

Ты хлеба с ними не делил и соли,

Ты кубка их не подносил к губам,

Не рос ты с ними, не смеялся вместе,

Не плакал, в их кругу не пировал;

Не отвечал улыбкой на улыбку,

Не требовал улыбки их в обмен,

Им не вверялся, не хранил их в сердце,

Как я! Взгляни: я сед, и так же седы

Старейшие в Сенате; но, я помню,

Их кудри были черными как смоль,

Когда мы вместе за добычей гнались

Меж островов, отбитых у неверных!

И видеть всех — утопленных в крови?

Сталь в их груди — мое самоубийство!

Дож, дож! Такая слабость недостойна

Ребенка! Если вы не впали в детство,

Верните нервам крепость, не срамите

Вас и меня. Клянусь, я предпочел бы

Успеха в нашем деле не добиться,

Чем видеть мужа чтимого упавшим

С высот решимости в такую дряблость!

В боях вы кровь видали, лили кровь

Свою и вражью; вам ли страшны капли

Из жил вампиров старых, отдающих

Лишь выпитую у мильонов кровь?!

Прости мне! Все шаги и все удары

Я с вами разделю. Нет, я не дрогнул,

О нет! Но именно моя решимость

Все совершить — меня волнует. Пусть же

Они пройдут, томительные мысли,

Чему лишь ты — свидетель равнодушный

Да ночь… Наступит миг — и это я

Набат обрушу и ударом гряну,

Что обезлюдит не один дворец,

Что подсечет древа родов древнейших,

Развеет их кровавые плоды,

Цветы их обрекая на бесплодье;

Я так хочу, так должен, так свершу я

Клянусь! Ничто не отвратит мой рок!

И все ж, подумав, кем я должен стать

И кем я был, — я трепещу!.. Прости мне!

Бодритесь! Я подобных угрызений

Не знаю вовсе. Что меняться вам?

По доброй воле действуете вы.

Да, ты не знаешь. Но и я! Иначе

Тебя на месте б я убил, спасая

Жизнь тысяч, — и убил, не став убийцей.

Не знаешь ты, как бы мясник, на бойню

Идя, куда патрициев согнали!

Всех вырезав, ты светел станешь, весел,

Спокойно руки алые обмыв.

Но я, тебя с друзьями превзойдя

В резне ужасной, — чем я должен стать,

Что чувствовать, что видеть? Боже, боже!

Ты прав, сказав, что я "по доброй воле"

Затеял все; но и ошибся ты:

Я вынужден. Но ты не бойся: я

Вам соучастник самый беспощадный!

Ни доброй воли нет во мне, ни чувства

Обычного — они б мешали мне;

Теперь во мне и вкруг меня — геенна,

И, точно бес, кто верит и трепещет,

Я, с отвращеньем, действую!.. Идем!

Ступай к своим, а я — моих вассалов

Спешу собрать. Не бойся: всю разбудит

Венецию набат, за исключеньем

Сенаторов зарезанных. И солнце

Над Адрией[48] не встанет в полном блеске,

Как всюду вопль раздастся, заглушив

Роптанье волн ужасным криком крови.

Решился я. Идем.

Готов всем сердцем!

Но обуздай порывы этих чувств,

Не забывай, что сделали с тобою,

И помни, что плодом расправы этой

Придут века довольства и свободы

Для города раскованного! Истый

Тиран опустошит страну любую,

Не зная вовсе мук твоих — при мысли

О каре для предателей народа,

Для горстки! Верь, что жалость к ним преступна

Не менее, чем снисхожденье к Стено!

Ну, человек, ты дернул ту струну,

Что рвет мне сердце!.. Так! Вперед, за дело!