Марино Фальеро, дож венецианский

Я отдохну; я так устал от бала;

Он всех шумнее был за эту зиму,

Но, странно, не развлек меня. Не знаю,

Что за тоска вошла мне в душу, но

И в вихре танца, взор во взор с любимой,

Ладонь в ладонь с прекрасной дамой сердца

И то меня давила тягость; холод

Сквозь душу в кровь сочился, проступая

На лбу как бы предсмертным потом. Я

Тоску пытался смехом гнать — напрасно.

Сквозь музыку мне ясно и раздельно

Звон погребальный слышался вдали,

Негромкий, как прибой адрикский, ночью

Вливающийся в шепот городской,

Дробясь на внешних бастионах Лидо[49]…

Я и ушел в разгаре бала с целью

Добиться дома от моей подушки

Покоя в мыслях или просто сна…

Возьми, Антоньо, плащ и маску; лампу

Зажги мне в спальне.

Слушаю синьор.

Чем подкрепитесь?

Только сном, но сна мне

Ты не подашь.

Надеюсь, он придет,

Хоть на душе тревожно. Может быть,

Мне воздух свежий успокоит мысли:

Ночь хороша; левантский ветер мглистый

В свою нору уполз, и ясный месяц

Взошел сиять. Какая тишина!

Как не похоже на картину бала,

Где факелы свой резкий блеск, а лампы

Свой мягкий разливали по шпалерам,

Внося в упрямый сумрак, что гнездится

В огромных тусклооких галереях,

Слепящий вал искусственного света,

В котором видно все, и все — не так.

Там старость пробует вернуть былое

И, проведя часы в работе трудной

Пред зеркалом, правдивым чересчур,

В борьбе за молодой румянец, входит

Во всем великолепье украшений,

Забыв года и веря, что другие

Забудут их при этом лживом блеске,

Потворствующем тайне, но — напрасно.

Там юность, не нуждаясь в этих жалких

Уловках, цвет свой неподдельный тратит,

Здоровье, прелесть — в нездоровой давке,

В толпе гуляк, и расточает время

На мнимое веселье, вместо сна,

Пока рассвет не озарит поблекших

И бледных лиц и тусклых глаз, которым

Сверкать бы должно долгие года.

Пир, музыка, вино, цветы, гирлянды,

Сиянье глаз, благоуханье роз,

Блеск украшений, перстни и браслеты,

Рук белизна, и вороновы крылья

Волос, и груди лебединый очерк,

И ожерелий Индия сплошная,

Но меркнущая перед блеском плеч,

Прозрачные наряды, точно дымка,

Плывущая меж взорами и небом,

Мельканье ножек маленьких и легких

Намек на тайну нежной симметрии

Прекрасных форм, столь чудно завершенных,

Все чары ослепительной картины,

Где явь и ложь, искусство и природа

Пьянили взор мой, с жадностью впивавший

Вид красоты, как пилигрим в пустынях

Аравии, обманутый миражем,

Сулящим жажде светлый блеск озер.

Все бросил я. Вокруг — вода и звезды;

Миры глядятся в море, сколь прекрасней,

Чем отблеск ламп в парадных зеркалах;

Великий звездный океан раскинул

В пространстве голубую глубину,

Где нежно веет первый вздох весенний;

Высокий месяц, плавно проплывая,

Дает воздушность камню гордых стен,

Дворцов и башен, окаймленных морем;

Колонны из порфира и фасады,

Чей на Востоке был захвачен мрамор,

Впродоль канала алтарями встали

И кажутся трофеями побед,

Из вод взлетавшими, и столь же странны,

Как те таинственные массы камня,

То зодчество титанов, что в Египте

Нам указует эру, для которой

Иных анналов нет… Какая тишь!

Какая мягкость! Каждое движенье,

В согласье с ночью, кажется бесплотным.

Звучит гитара: то бессонный кличет

Любовник чуткую подругу; тихо

Окно открылось: он услышан, значит;

И юная прекрасная рука,

Сама как бы из лунного сиянья,

Столь белая, дрожит, отодвигая

Ревнивую решетку, чтоб любовь

За музыкой вошла, — и сердце друга

Само звенит, как струны, в этот миг.

Вот фосфоритный всплеск весла, вот отблеск

Фонариков с бортов гондол проворных,

И перекликом дальних голосов

Хор гондольеров стих на стих меняет;

Вот тень скользит, чернея, на Риальто;

Вот блеск дворцовых кровель и шпилей…

Вот все, что видно, все, что слышно в этом

Пеннорожденном землевластном граде!..

Как тих и нежен мирный час ночной!..

Спасибо, ночь! Ужасные предчувствья,

Каких не мог рассеять я на людях,

Ты прогнала. Благословлен тобою,

Твоим дыханьем, кротким и спокойным,

Теперь усну я, хоть в такую ночь

Сон — оскорбленье для нее…

Стучат?

Что это? Кто пришел в такое время?

Синьор, там некто, с неотложным делом,

Приема просит.

Кто же? Незнакомец?

Лицо он в плащ укутал, но манеры

Его и голос чем-то мне знакомы;

Спросил я — кто он, но лишь вам открыться

Готов упрямец. Он упорно просит,

Чтоб вы ему позволили войти.

Так поздно… Подозрительное рвенье…

Но вряд ли есть опасность: до сих пор

Патрициев не убивали дома;

Но, хоть врагов и нету у меня,

Однако осторожность не мешает.

Введя его, уйди, но позови

Твоих подручных сторожить за дверью.

Кто б это был?

Синьор Лиони! Дорог

Нам каждый миг — и мне и вам. Ушлите

Слугу; нам надо с глазу на глаз быть.

Бертрам как будто… Можешь удалиться,

Антоньо.

Ну, что нужно вам так поздно?

Благодеянья, добрый мой патрон!

Бедняк Бертрам от вас их много видел;

Еще одно — и счастлив буду я.

Тебе, ты знаешь, с детства помогал я

В любых твоих житейских достиженьях,

Приличных званью, и теперь готов бы

Все обещать заранее, но странный

Приход ночной, настойчивость, поспешность

Мне подозрительны. Я чую тайну,

Скажи, в чем дело? Что произошло?

Внезапная пустая ссора? Лишний

Глоток вина и драка и кинжал?

Обычная история. И если

Убит не дворянин, суда не бойся,

Но все ж беги: в порыве первом гнева

Друзья и родственники могут мстить

В Венеции смертельнее закона.

Синьор, спасибо, но…

Но что? Ты руку

Дерзнул поднять на знатного? Тогда

Спеши, беги, но и молчи: тебя я

Сам не убью, но и спасать не стану!

Кто пролил кровь патриция…

Пришел я

Кровь эту сохранить, а не пролить!

Но я спешу, минута промедленья

Нам жизни может стоить: меч двуострый

Взамен косы уже заносит время,

И в скляницу его взамен песка

Насыпан пепел гробовой. Молю вас:

Сидите завтра дома!

Почему?

Что мне грозит?

Не спрашивай об этом,

Но заклинаю вновь: не выходи,

Что б ни случилось. Рев толпы, крик женщин,

Ребячий плач и стон мужской, бряцанье

Оружия, треск барабанов, вопли

Рожков и гуд колоколов повсюду

Смятенье разнесут! Не выходи.

Пока набат не смолкнет, да и после;

Меня дождись.

Я повторю: в чем дело?

Я повторю: не спрашивай! Во имя

Твоих святынь на небе и земле,

Твоих великих предков и надежды

Им следовать и породить потомков,

Равно достойных рода и тебя,

Во имя счастья в прошлом и в грядущем,

Во имя страха пред земным и горним.

Во имя всех благодеяний мне,

За что пришел я уплатить сторицей,

Останься дома! Вверь себя пенатам;

Верь мне, и, поступив, как я сказал,

Найдешь спасенье. А иначе — гибель!

Да я уже погиб от изумленья!

Ты явно бредишь! Что грозить мне может?

И кто враги мне? Если ж есть они,

Ты почему в союзе с ними? Ты!

И если так, то почему ты медлил

С предупрежденьем?

Не скажу, не смею.

Что ж, выйдешь, вопреки предупрежденью?

Я не рожден пустых угроз бояться,

Особенно вслепую; на Совете,

Будь он назначен в поздний час иль ранний,

Я появлюсь.

Не говори так, нет!

В последний раз: решил ты завтра выйти?

Решил. Ничто не помешает мне!

Тогда — пусть бог тебя спасет. Прощай.

Стой! Не забота о себе велит мне

Тебя вернуть; нам так нельзя расстаться;

Тебя я знаю с детства…

Да, синьор!

Вы — покровитель мой с тех дней беспечных,

Когда, ребята, позабыв о званьях,

Верней, забыв об их прерогативах

Застывших, мы играли и — делили

Забавы, смех и слезы. Ваш отец

Был моему патроном; я же вам

Был ближе, чем молочный брат; мы годы

Росли вдвоем. О годы счастья! Боже!

Как рознятся от наших дней они!

Не я, а ты забыл их.

Никогда мне

Их не забыть! Что ни случись, всегда я

Тебя бы спас! Когда мы возмужали,

Ты посвятил себя, согласно званью,

Делам правленья; скромный же Бертрам

Занятьям столь же скромным. И, однако,

Меня ты не оставил. Если счастье

Мне не всегда служило, то виною

Не ты, столь часто помогавший мне

В борьбе с потоком всяческих невзгод,

Грозящих слабым. Крови благородней

Нельзя найти, чем в сердце благородном

Твоем, столь добром к бедняку плебею.

Ах, будь в Сенате все, как ты!..

А в чем же

Ты можешь обвинить Сенат?

Ни в чем.

Я знаю: есть мятежные умы

И шептуны, разносчики измены,

Что выползают из подполий темных

Проклятья в ночь шептать из-под плаща,

Озлобленная сволочь, дезертиры,

Распутные кабацкие буяны…

С подобными ты не водился; впрочем,

Тебя давно я потерял из виду;

Но ты всегда жил скромно и делил

Твой хлеб с достойными, всегда казался

Доволен. Что с тобой случилось? Бледен;

Глаза запали; жесты беспокойны…

Видать, в душе тоска, и стыд, и совесть

Ведут войну.

Пади тоска и стыд

На тиранию подлую, что воздух

Венецианский отравила, граждан

В безумье приводя, как бы чумных,

Кто бешенством исходит, умирая!

Мерзавцами ты с толку сбит, Бертрам;

Не так ты прежде говорил и думал;

Какой-то чад в тебя бунтарство влил;

Но ты не должен гибнуть; ты ведь кротким

И добрым был; ты чужд поступкам низким,

Что подлецы тебе хотят привить.

Скажи мне все, открой — меня ты знаешь.

Что вы затеяли, о чем я должен

Быть предварен, я, друг твой старый, сын

Того, кому был другом твой отец,

Так что наследной стала наша близость

И должно ей к потомкам перейти

Такою же и даже углубленной…

Итак: что ты задумал, коль бояться

Тебя я должен и укрыться дома

Девицей робкой?

Прекрати вопросы.

Уйти я должен.

Я же — быть убитым?

Так ты сказал, любезный мой Бертрам?

Убитым? Что сказал я об убийстве?

Никто о нем не говорил! Неправда!

Ты не сказал. Но волчий взор твой, прежде

Мне незнакомый, — он горит, являя

Убийцу! Если жизнь нужна моя

Бери: я безоружен — и беги!

В зависимость я не поставлю жизнь

От прихотливо-милостивых тварей,

Таких, как ты и те, кем ты подослан!

За кровь твою — готов свою отдать я;

За волос твой — я тысячу голов

Поставил ставкой, столь же благородных,

Нет, благородней даже, чем твоя!

Ах, даже так? Ну, извини, Бертрам;

Едва ли я достоин быть изъятым

Из этой пышной гекатомбы. Все же

Ответь: кому грозят и кто грозит?

Венеция — самой себе; она ведь

Как бы семья, растерзанная распрей;

И все погибнет завтра — до заката!

Ужасным тайнам нет конца!.. Как видно,

Я, или ты, иль оба мы стоим

Теперь над бездной; будь же откровенен

И невредим и славен будешь. Лучше

Спасать, чем резать, да еще в ночи;

Стыдись, Бертрам, не для тебя такое!

Взглянуть бы, как ты пред толпой смятенной

На пику взденешь голову того,

Чье сердце было для тебя открыто!

И это, видно, рок мой, ибо я

Клянусь, какою ни грози ты мне

Опасностью, что я из дома выйду,

Коль не изложишь всех причин и следствий

Того, что привело тебя ко мне.

О, как тебя спасти?! Бегут минуты,

И гибнешь ты! Ты, благодетель мой,

В любой беде мой верный друг! О, дай мне

Тебя спасти, изменником не став,

Честь не утратив!..

Разве честь у места

В сообществе убийц? И разве можно

Не государству изменить?

Союз наш

Является единством, и для честных

Он тем прочней, что слово им закон;

И думаю, что нет гнусней измены,

Чем внутренняя, та, что нож вонзает

Товарищу доверчивому в грудь.

А кто в меня вонзит клинок?

Не я;

Способен я на все — лишь не на это;

Ты должен жить; мне жизнь твоя дороже,

Чем тысячи других, и я рискую

Не только ими — больше: жизнью жизней,

Свободою потомков, чтоб не быть

Убийцей, как меня клеймишь ты! Вновь

И вновь молю я: за порог — ни шагу!

Напрасно молишь: выйду — и не медля.

Так погибай Венеция, — не друг!

Открою все — скажу — предам — разрушу!..

Каким я стал из-за тебя мерзавцем!

Ничуть: спасителем страны и друга!..

Ну, говори! Награды, безопасность

Все будет, все, чем дарит государство

Достойнейших своих сынов. Дворянство

И то я гарантирую тебе

За искренность раскаяния.

Нет!

Раздумал я. Я не могу. Тебя я

Люблю, в чем не последняя порука

Приход последний мой. Но, долг исполнив

Перед тобой, — перед страной исполню!

Мы больше не увидимся. Прощай!

Ах так?! Антоньо, Педро! Дверь держите,

Чтоб не ушел. Схватить его!

Полегче,

Не причинять вреда. Мой плащ и меч,

Гондолу с четырьмя гребцами, живо!

Мы поспешим к Джованни Градениго

И вызовем Корнаро. Ты не бойся,

Бертрам: в насилье этом и твое

И общее спасенье.

Куда же

Меня потащат?

Прежде к Десяти,

А после к дожу.

К дожу?

Да, конечно:

Ведь он — глава.

С зарей — возможно.

Это

Что значит? Но дознаемся!

Уверен?

Да, если меры кротости помогут.

А нет — ты знаешь трибунал "Десятки",

И казематы в Санто Марко есть,

И пытки.

Примени их до рассвета:

Он близок. А еще грозить мне будешь

Так сам погибнешь медленною смертью,

Что для меня замыслил.

Все готово.

Гондола ждет.

За пленником следить.

Еще, Бертрам, поговорим при встрече

В Палаццо дожей с мудрым Градениго.

Все наши домочадцы налицо?

Уже в строю и жадно ждут сигнала

В палаццо нашем возле Санто-Поло.

Жду приказаний.

Было бы неплохо

Еще созвать из моего поместья

Валь-ди-Марино наших крепостных

Побольше, но, пожалуй, слишком поздно.

И к лучшему, мой дож: наплыв нежданный

Вассалов наших вызвал бы тревогу

И подозренья. И крестьяне наши

Хоть и горячи и верны, но и грубы

И склонны к ссорам; им не сохранить бы

Той дисциплины тайной, что нужна,

Покуда мы врага не сломим.

Верно;

Но грянет лишь сигнал — как раз такие

Нужны бы люди в нашем деле нам.

У городских рабов своя предвзятость:

Приязнь к одним и ненависть к другим

Проявятся то яростью чрезмерной,

То милосердьем пагубным. Крестьяне ж,

Горячие мои вассалы, были б

Вполне покорны графу своему,

Его врагов никак не различая;

Им безразличны Фоскари, Корнаро,

Марчелло, Градениго: не привыкли

Они дрожать, их слыша имена,

Ни гнуть колен перед Сенатом. Воин

В доспехе бранном — вот их сюзерен,

А не фигура в мантии.

Нас — хватит;

А в ненависти всех бойцов к Сенату

Ручаюсь вам.

Прекрасно. Жребий брошен.

Но все же в настоящей битве, в поле,

Моим крестьянам поручи меня;

Они впускали солнце в тучу гуннов,

Тогда как звук своих же труб победных

Гнал бледных горожан дрожать в шатрах;

Коль нет отпора, эти горожане

Сплошь — львы, как на знаменах. Но в бою

Серьезном ты, как я, весьма хотел бы

Иметь в тылу железный строй крестьян.

Дивлюсь, что вы, так думая, рискнули

Ударить вдруг.

Удар такой и должно

Вдруг наносить иль никогда. Едва я

Изгнал терзанья ложные и слабость,

Томившие меня, хотя недолго,

Приливом давних и изжитых чувств,

Я поспешил с ударом, чтоб, во-первых,

Вновь не поддаться им, а во-вторых.

Не знал я, можно ль очень полагаться

На верность и отвагу тех людей,

Хоть верю Израэлю с Календаро:

Вдруг кто-нибудь сегодня нам изменит,

Как тысячи вчера Сенату? Если ж

Они начнут, в руках согрев эфесы,

Придется им себя спасать. Удар

И в каждом встанет Каин первородный,

Чья воля, затаенная в душе,

До времени обузданная, ринет

Их всех, как волчью стаю. Кровь, блеснув,

Толпе внушает жажду новой крови,

Как первый кубок открывает пир.

Когда начнут, поверь, труднее будет

Их сдерживать, чем подстрекать. Покуда ж

Любой пустяк, обмолвка, шорох, тень

Способны их поворотить обратно…

Ночь на исходе?

Близится рассвет.

Тогда пора уже в набат ударить?

Все на местах?

Теперь должны быть все.

Но я им запретил звонить, покуда

Я сам с приказом не приду от вас.

Так… Неужели ж никогда заря

Не сгонит звезд — ишь разблистались в небе!

Спокоен я и тверд; и то усилье,

С которым я мое решенье принял

Оздоровить Республику огнем,

Теперь взбодрило дух мой. Трепетал я,

Рыдал при мысли об ужасном долге;

Но, прочь прогнав бесплодные волненья,

Растущей буре я гляжу в лицо,

Как рулевой с галеры адмиральской.

Но (веришь ли?) мне напряженья больше

Понадобилось, чем когда народы

Свою судьбу читали в близкой битве,

Где я фалангу вел и где на гибель

Шли тысячи!.. Чтоб грязную, гнилую

Кровь выпустить из жил ничтожной горстки

Тиранов чванных — сделать то, чем добыл

Бессмертие Тимолеон[50], — был нужен

Закал потверже мне, чем посреди

Опасностей и трудностей военных.

Я счастлив, что былая мудрость ваша

Смирила гнев, терзавший вас, покуда

Вы не решились.

Так всегда бывало

Со мной. Встает волнение при первом

Мерцанье замысла, когда страстям

Помехи нет в их власти; но настанет

Час действовать — и я спокоен так же,

Как мертвецы вокруг меня. И это

Известно оскорбителям; они

Рассчитывали на мое уменье

Владеть собой, лишь первый сникнет взрыв.

Они забыли, что порой не ярость,

Не импульс, а холодное раздумье

Из мести доблесть создает. Пускай

Законы спят — не дремлет справедливость;

И месть лица порою к общей пользе

Ведет, и в этом — оправданье мне…

По-моему — светает; да? взгляни:

Глаз юный зорче; утренняя свежесть

Уже слышна, и, кажется мне, море

Сереет сквозь решетку.

Верно: утро

Уже всплывает в небе.

Так ступай же.

Пусть бьют в набат немедля, и при первом

Ударе с Марка ко дворцу веди

Все наши силы; здесь я с вами встречусь.

И в тот же миг шестнадцать поведут

Сюда свои отряды, каждый порознь:

Но главный вход сам захвати: "Десятку"

Я не могу доверить никому,

А чернь патрицианская насытит

Беспечные клинки подручных наших.

Не позабудь наш лозунг: "Санто Марко!

К оружью, люди! Генуэзцы вторглись!

Марк и свобода!" А теперь — начнем!

До встречи, дядя, в подлинном державстве

И вольности или — нигде! Прощайте.

Нет, подойди, обнимемся, Бертуччо!

Спеши: светает быстро; поскорее,

Придя к бойцам, уведомь, как дела,

Пришли гонца, а там — пусть буря грянет

Набатом с башен Марка!

Он ушел.

И каждый шаг кому-то стоит жизни.

Свершилось! Ангел смерти воспарил

Над городом и медлит хлынуть гневом.

Как бы орел, что, высмотрев добычу,

На миг повиснет в воздухе, сдержав

Движенье крыл могучих, и потом

Низвергнется и меткий клюв вонзает…

О день, из вод ползущий! Поспеши!

Я не хочу разить во тьме, мне нужно

Не промахнуться. О лазурь морская!

Тебя нередко, видел я, багрила

Кровь генуэзцев, гуннов, сарацин

И веницейцев, пусть победоносных.

Беспримесным теперь твой будет пурпур,

Не примирит нас варварская кровь

С твоим ужасным багрецом: погибнут

И враг и друг в междоусобной бойне!

Затем ли жил я восемьдесят лет,

Я, прозванный "спасителем отчизны",

Я, перед кем мильоны шапок в воздух

Летели вдруг и клик десятков тысяч

Молил у бога счастья мне и славы

И долгих дней, — чтоб день такой увидеть?!

Но этот день, с отметой черной, будет

Введением в тысячелетье блеска.

Дож Дандоло жил девяносто лет,

Свергая троны, но венец отвергнув;

И я сложу венец и возрожу

В стране свободу. О! Какой ценою!

Но оправдает все благой конец.

Что капля человечьей крови? Впрочем,

Кровь деспотов — не человечья: наша

Питает их, Молохов воплощенных,

Пока мы в гроб не кинем их, привыкших

Других в могилы класть!.. О мир! О люди!

Что сами вы и святость ваших целей,

Коль мы должны резней карать злодейство?

Разить, как будто смерть лишь так приходит

И меч не может подождать годок?

Зачем же я с порога рокового

В безвестный мир спешу герольдов слать?..

Прочь мысли эти…

О! Как будто ропот

Далеких голосов? И мерный шаг

Военной маршировки? Или звуки

В ответ желаньям шлют фантомы нам?

Не может быть; сигнал еще не грянул…

Что медлят с ним? Гонец Бертуччо должен

Быть на пути ко мне, а сам племянник

Уже, быть может, на тяжелых петлях

Со скрипом дверь распахивает в башню,

Где колокол, огромный и угрюмый,

Висит — оракул смерти дожа или

Вторжения, — гремя лишь в эти дни

Ужасной вестью. Пусть же он послужит,

Вещая ужас, но — в последний раз

Устои башни потряся!.. Молчит он?

Я вышел бы, но здесь мой пост; я должен

Быть центром разнородных сил, обычных

В таких союзах, охранять единство

И в столкновенье слабых ободрять.

Коль схватке быть, она всего свирепей

Здесь разгорится, во дворце, и, значит,

Здесь должен быть мой пост как вожака.

Вот! Он идет, идет, гонец Бертуччо,

Племянника отважного! Какие

Известия? Он выступил? Спешит он?..

Они!.. Погибло все!.. Но — поборюсь!

Ты, дож, мной арестован за измену.

Я? Князь твой? За измену? Кто дерзнул

В приказ такой свою укрыть измену?

Вот ордер от собранья Десяти.

Но где они и почему собрались?

Совет законен, только если дож

В нем председатель; в этом — долг мой.

Твой же

Дорогу дать мне или проводить

В зал заседанья.

Невозможно, герцог:

Совет собрался не в своей палате

В монастыре Спасителя.

Итак,

Ты смеешь мне перечить?

Государству

Служу я и служить обязан верно;

В моем приказе — воля тех, кто правит.

Без подписи моей он незаконен,

А примененный, как теперь, являет

Бунт! Хорошо ль ты цену жизни взвесил

Твоей, борясь за столь мятежный акт?

Я действовать обязан, а не спорить,

Я прислан стражем для твоей особы,

А не судьей, чтоб слушать и решать.

Я должен время выиграть; с набатом

Пойдет не то. Спеши, спеши, племянник,

Спеши: судьба трепещет на весах,

И горе побежденным — мне ль с народом,

Сенату ли с рабами…

О! Гремит!

Гремит! Начальник стражи, слышишь? Вы же,

Наемники, ваш дрогнул жезл продажный?

То ваш надгробный звон. Расти ж, ликуй!

Чем, гады, выкупите жизнь?

Проклятье!

С оружьем встать у входа! Все погибло,

Коль страшный звон не смолкнет. Офицер

Напутал что-то или вдруг наткнулся

На гнусную засаду. Эй, Ансельмо,

Бери свой взвод и — прямиком на башню.

Всем остальным со мною быть.

Несчастный!

Коль жизнью подлой дорожишь — моли:

Ей срок теперь не долее минуты,

Да рассылай разбойников твоих:

Им не вернуться.

Пусть. Они погибнут,

Как я погибну — исполняя долг.

Дурак! Орлу знатней нужна добыча,

Не ты с твоею шайкою. Живи.

Коль смерть сопротивленьем не накличешь,

И (если стерпит темная душа

Сиянье солнца) быть учись свободным.

А ты учись быть узником: он смолк

Сигнал измены, гнавший стаю гончих

За их патрицианской дичью. Звон

Был погребальным, но не для Сената!

Все тихо. Все погибло…

Вправду ль я

Бунтарского Сената раб мятежный?

Не выполнил ли долг я?

Смолкни, тварь!

Ты цену крови заслужил достойно,

Хозяева тебя вознаградят,

Но прислан ты стеречь, не пустословить,

Как сам сказал; так исполняй же службу,

Но молча, как приличествует. Помни:

Хоть я и пленник твой, но государь.

Я не намерен отказать вам в чести,

Присущей рангу. Здесь я повинуюсь.

Теперь осталось лишь одно мне: смерть.

Так близок был успех!.. О, я охотно,

Я гордо пал бы в миг триумфа, но

Так все утратить!..

Он схвачен выходившим

Из башни, где, по порученью дожа,

Велел он к мятежу подать сигнал,

В набат ударив.

Подступы к дворцу

Надежно ль охраняются? и все ли?

Все, но теперь в том нет нужды: вожди

Уже в цепях, а кой-кого и судят;

Приверженцы бегут, иных — схватили.

О дядя!

Против рока не пойдешь!

Наш род лишился чести!

Кто бы мог

Подумать это? На мгновенье раньше б!..

Мгновенье то — меняло лик столетий,

А это — шлет нас в вечность. И пойдем,

Как мужи, чей триумф не весь в удаче,

Кто может встать лицом к лицу с любою

Судьбой, не дрогнув. Не томись: он краток,

Миг перехода. Я б один ушел,

Но, так как нас вдвоем отправят, верно,

Умрем достойно предков и себя!

Я, дядя, вас не устыжу.

Синьоры,

Вас охранять приказано мне порознь,

Пока Совет вам не назначит суд.

Нам — суд! Они издевку длить решили

До казни? Что ж, их сила; с ними тоже

Разделались бы мы, хоть с меньшей помпой.

Все это ведь игра убийц взаимных:

Смерть — по очкам; но выиграл Сенат

С фальшивой костью. Кто же наш Иуда?

Я отвечать не вправе.

Я отвечу:

Бертрам какой-то; показанья он

Давать еще не кончил в тайной Джунте.

Бертрам, бергамец! Мерзким же орудьем

Мы запаслись для смерти иль победы!

Такая тварь, в грязи двойной измены,

Честь обретет, награды и бессмертье

С гусями римскими, чей гогот поднял

Весь Рим, триумф добыв им ежегодный,

А Манлий, галлов сбросивший, был сам

С Тарпея свергнут[51]…

Он хотел изменой

Взять власть над Римом.

Рим он спас и думал

Спасенный город преобразовать…

Но это вздор… Синьоры, мы готовы.

Прошу пройти, Бертуччо благородный,

Во внутренние комнаты.

Прощайте,

Мой дядя! Встретимся ль еще — не знаю.

Но, может быть, наш прах соединим.

И так же души: им, в полете вольном,

Свершить все то, что бренный, косный прах

Не мог свершить. Не позабудут нас,

Громивших трон преступной тирании,

И — день придет — с нас будут брать пример!