Марино Фальеро, дож венецианский

Теперь, когда доказаны столь явно

Бесчисленные преступленья этих

Злодеев закоснелых, остается

Изречь вердикт. Печальная повинность

Для подсудимых и суда. Увы!

На мне она, и путь служебный мой

В грядущем будет неразрывно связан

С воспоминаньем грязным о гнуснейшей

И сложно разработанной измене

Стране свободы и закона, славной

Твердыне христианства против греков

Еретиков, арабов, диких гуннов

И франков, столь же варварских. Наш город

Дарам индийским путь открыл в Европу;

Для римлян был убежищем последним

От орд Аттилы и, король морей,

Над Генуей надменной торжествует;

И трон такого града подрывала

Злодеев горсть, рискуя подлой жизнью!..

Так пусть они умрут!

О, мы готовы:

Нам пытки помогли. Убейте нас.

Коль можете сказать нам что-нибудь,

Смягчающее вашу кару — Джунта

Готова слушать; если есть признанья

Мы ждем: они, возможно, вам помогут.

Нам — слушать, а не говорить.

Измена

Вполне ясна по показаньям ваших

Сообщников, по всем деталям дела.

Но мы хотим полнейшего признанья

Из ваших уст. Из края страшной бездны

Всепоглощающей — одна лишь правда

Полезна вам и в том и в этом мире.

Итак, что вас подвигло?

Справедливость.

А цель?

Свобода!

Слишком кратко, сударь.

Так жизнь учила. Ведь воспитан я

Солдатом, не сенатором.

Ты вздумал,

Суд раздражив отрывистостью дерзкой,

Решенье оттянуть?

О, будьте кратки

Вы так, как я, и верьте: эту милость

Я вашему прощенью предпочту.

И это весь ответ?

Спроси у дыбы,

Что вырвала она у нас, — иль вздерни

Вторично: кровь еще найдется в жилах,

Найдется боль в изломанных плечах!

Но — не посмеешь: если мы умрем

(А в нас не хватит жизни вновь насытить

Страданьем обожравшуюся дыбу),

Пропал спектакль, которым вы хотите

Пугнуть рабов, чтоб рабство укрепить!

Стон агонии — не слова признанья,

Нет правды в воплях: боль душе велит

Для передышки лгать. Итак, что ж будет:

Вновь пытка? или смерть?

Скажи мне: кто

Был с вами в соучастии?

Сенат.

Что это значит?

Спросишь у народа

Несчастного, кому злодейства знати

Мятеж внушили.

Дожа знаешь ты?

Да, с ним я Зару брал; когда вы здесь

Чины речами добывали; жизнью

Своей мы рисковали: вы — чужой

И в обвиненьях и в защитах ваших…

Известен дож и славными делами,

И тем что оскорбил его Сенат.

С ним совещались вы?

Твои вопросы

Меня измучили сильней, чем пытка!

Прошу ускорить приговор.

Успеем.

Что можешь возразить на обвиненье?

Я к разговорам не привык; едва ли

Осталось мне добавить что-нибудь.

Когда мы вновь к тебе применим дыбу,

Изменишь тон!

О да, весьма возможно:

И первой это удалось, но только

Тон изменился, не слова. Но впрочем…

Что?

Придает значение закон

Признаниям под пыткой?

Несомненно.

Кого бы я ни обвинил в измене?

Конечно; он предстанет пред судом.

И этот оговор его погубит?

Когда признанье полно и подробно,

То смерть оговоренному грозит.

Так берегись же, гордый председатель!

Я вечностью, разверстой для меня,

Клянусь — тебя, лишь одного тебя

Изменником изобличить под пыткой,

Коль вновь я буду вздернут!

Председатель!

Не лучше ль приговор определить?

У этих ничего мы не добьемся.

Несчастье! Готовьтесь к близкой смерти.

Злодейства ваши, наш закон, угроза

Для всей страны — не дозволяют медлить.

Конвой! Сведи их на красноколонный

Балкон, откуда дож на бой быков

Глядит в четверг на масленой, и там

Предать возмездью. Пусть на месте казни

Останутся трепещущие трупы

Народу напоказ! Да снизойдет

Господня милость к душам их!

Аминь!

Прощайте же, синьоры! Не придется

Сойтись нам вновь!

И, чтоб они не стали

Мятежную толпу мутить пред казнью,

Заткнуть им рты заранее! Конвой,

Веди их.

Как! Нам даже не дозволят

С друзьями попрощаться? Завещанье

Оставить исповеднику?

Священник

Ждет вас в передней. А насчет друзей

Им тяжело прощаться с вами; вам же

Нет в этой встрече пользы никакой.

Нам рот всю жизнь, я знаю, затыкали,

Хотя бы тем, кто были слишком робки,

Чтоб думать вслух, рискуя жизнью; но

Не знал я, что и в смертный миг отнимут

У нас ту жалкую свободу слова,

Какая умирающим дана!

И все же…

Пусть идут своей дорогой!

Что пользы в нескольких словах? А гибель

Почетней без поблажек палача!

И громче наша кровь возопиет

К благому небу, жалуясь на них,

На их свирепость, чем могли бы томы

Записанных предсмертных наших слов!

Им страшен голос наш, но им, поверь,

Страшней молчанье наше! Пусть трепещут!

Их мысли — с ними; наши мысли — к небу

Мы вознесем!.. Ведите, мы готовы.

Когда б меня ты слушал, Израэль,

Не так бы все пошло и трус тот бледный,

Подлец Бертрам…

Не нужно, Календаро!

Зачем теперь об этом рассуждать?

Ах, если б вы со мною примирились

Пред смертью! Я ведь не хотел — сломили!

Простите мне, хоть сам себе вовек

Я не прощу! О, не смотрите гневно!

Умру, простив тебя.

Умру — прокляв!

Теперь, покончив с этими двумя

Преступниками, перейдем к суду

Над величайшим в летописях наших

Предателем — Фальеро, нашим дожем!

Все ясно и доказано, но с делом

Такого рода мы должны спешить.

Ввести его, чтоб выслушал решенье?

Да, да!

Авогадоры! Дожа к нам

Распорядитесь привести.

А прочих

Когда судить?

Потом, когда покончим

С вождями. Многие бежали к Кьоццу,

Но тысячи им посланы вдогонку;

На островах и на материке

Все меры приняты, чтоб за границу

Никто не ускользнул бы с клеветой

Изменнической на Сенат высокий.

Дож (по закону все еще вы дож

До той поры, когда тиару дожа

Сорвут с главы, что не умела с честью

Носить убор, славнейший всех корон),

Вы заговор замыслили злодейский,

Чтоб ниспровергнуть равных вам, кто вас

Возвел на трон, и утопить в крови

Родную славу!.. Дож, авогадоры

В покоях ваших предъявили вам,

По нашему приказу, все улики;

Столь много их, что ни один изменник

На очной ставке пред такою тенью

Кровавой не стоял! В свою защиту

Что скажете?

Что говорить, когда

Моя защита — обвиненье вам?

Злодеи — вы, но вы и прокуроры,

И судьи вы, и палачи. Власть ваша,

И действуйте.

Да: так как ваши все

Сообщники признались — нет надежды.

А кто они?

Их много; вот вам первый,

Стоящий перед вами и судом,

Бертрам, бергамец. Есть к нему вопросы?

Нет.

Два других: Филиппо Календаро

И Израэль Бертуччо подтвердили

Свое участье в заговоре вашем.

А где они?

На должном месте: держат

Ответ пред небом за дела земные.

Ах, значит, умер он — плебейский Брут?

И быстрый Кассий[52] арсенала? Как же

Был ими встречен приговор?

О вашем

Подумайте, он близок. Ну? защита?

Пред низшими не стану защищаться!

И вам я не подсуден. Где закон?

В столь чрезвычайных случаях мы вправе

Любой закон поправить и дополнить.

Да, наши предки не предусмотрели

Таких злодейств, — как древний Рим забыл

В своих таблицах указать возмездье

Отцеубийцам; предки не карали

Вину, о коей не было и мысли

В великих душах. Кто предвидеть мог бы,

Что вопреки природе посягнет

Сын на отца и князь на государство?

Злодейство ваше породит закон,

Опасный для предателей высоких,

Изменой восходящих к самовластью,

Которым мало скипетра, покуда

В двуострый меч не превратится он!

Вам не довольно было трона дожа?

И власть над всей Венецией мала?

Власть над Венецией!.. Да это вы

Предатели! Вы, вы мне изменили!

Я, равный вам по крови, выше вас

По сану и делам, оторван вами

От дел моих высоких в дальних странах,

В морях, на поле брани, в городах

И жертвой, венценосной, но бессильной,

Закованной, на тот алтарь повергнут,

Где вы — жрецы! Не знал, не жаждал я,

Во сне не видел вашего избранья!

Я в Риме был тогда; я подчинился,

Но, воротясь, нашел, помимо зоркой

Ревнивости, с которой вы привыкли,

Смеясь, мешать благим мечтам князей,

Проделанную вами в дни межвластья,

Пока в столицу ехал я, урезку

И искаженье жалких прав, какие

Остались дожу! Это все я снес

И впредь сносил бы. если б мой очаг

Запятнан не был вашей клеветою.

А клеветник — вот он, средь вас, достойный

Судья в суде таком!..

Микеле Стено

Член Сорока; находится он здесь

По должности. Советом Десяти

Приглашены сенаторы на Джунту,

Чтоб нам помочь в суде, столь небывалом

И трудном. Он освобожден от кары,

Ему назначенной, поскольку дож

Кто должен быть защитником закона,

Но сам его хотел попрать — не вправе

Другим искать возмездья по статутам,

Какие сам отверг и осквернил!

Ему возмездья! Легче мне, что здесь он

Сидит, средь вас, мою смакуя гибель,

А не под издевательским арестом,

Что подлый, лживый, лицемерный суд

Назначил карой! Грязь его вины

Сиянье рядом с вашею заступой!

Но как возможно, что великий дож,

Три четверти столетья знавший только

Почет, позволил, точно мальчик пылкий,

Чтоб ярость одолела в нем все чувства,

Страх, мудрость, долг — из-за такого вздора,

Как дерзость раздраженного юнца?

От искры пламя вспыхнет, и от капли

Прольется кубок; мой же — полон был:

Вы угнетали и народ и князя.

Обоим ждал свободы я, обоих

Сгубил. А будь успех — была бы слава,

Победа, мщенье и такое имя,

Что спорить бы Венеция могла

С историей Афин и Сиракуз

В дни их свободы прежней и расцвета,

А я — с Гелоном[53] или Фразибулом[54]!

Я проиграл; за проигрыш расплата

Теперешний позор и смерть. Но время

Рассудит все — в свободной иль в погибшей

Венеции; тогда — увидят правду!

Не медлите! Пощады не ищу я,

Как не дал бы! В игре рискнул я жизнью

И проиграл; берите ж: я бы взял!

Стоял бы я меж вашими гробами;

Вкруг моего столпитесь — растоптать,

Как вы, при жизни, сердце мне топтали!

Итак, признались вы? и, значит, суд наш

Был справедлив?

Признал я неудачу;

Фортуна — женщина; ее дарами

Был с юности осыпан я; мой промах

В том, что, старик, былым улыбкам верил.

Так нет сомнений в нашем беспристрастье?

Патриции! Достаточно вопросов!

Готов я к худшему, но кровь не вовсе

Во мне остыла, я не одарен

Терпением. Прошу вас: прекратите

Допрос дальнейший, превратить грозящий

Суд в словопренье. Каждый мой ответ

Вам будет оскорбителен — всем вашим

Бесчисленным врагам на радость. Правда,

Нет эха у суровых этих стен,

Но уши — есть; и есть язык; и если

Один у правды путь — сквозь них прорваться,

То вы, боясь меня, судя, казня,

Вы сами в гроб все доброе и злое,

Что я скажу, безмолвно не снесете:

Груз тайны этой не для ваших душ;

Пускай уснет в моей, чтоб вам избегнуть

Двойной грозы, коль меньшая прошла.

Желая дать размах защите, так бы

Ее повел я: ведь слова — дела!

А слово смертника вдвойне живуче

И мстит порой; так бросьте в гроб мое,

Коль пережить меня хотите, — вот мой

Совет! Вы часто гнев мой возбуждали

При жизни, дайте ж мирно умереть.

Молю. Не защищаюсь, не борюсь я,

Прошу лишь о молчанье для себя

И жду решенья.

Полнота признанья

Снимает с нас тяжелую повинность

Прибегнуть к пытке, чтоб добиться правды.

Что пытка! Вы меня вседневной пытке

Подвергли, сделав дожем. Добавляйте ж

Терзанья плоти: дряхлая — уступит

Тискам железным; но в душе найдется,

Чем утомить машины ваши все!

Высокие синьоры! Догаресса

Желает быть на заседанье Джунты.

Отцы сенаторы, вы разрешите?

Она, быть может, с важным сообщеньем

Пришла, и мы поступим справедливо,

Приняв ее.

Нет возражений?

Нет.

Сколь он хорош, закон венецианский!

Впустить жену, надеясь, что она

Свидетельствовать будет против мужа!

Какая честь для чистых наших дам!

Но им, сидящим тут, марать привычно

Честь каждого — и как не внять признанью?

Ну, гнусный Стено, коль жена предаст,

Прощу и ложь тебе, и суд пристрастный,

И казнь мою, и жизнь твою в грязи!

Синьора, как ни странна ваша просьба,

Наш правый суд ей внял и терпеливо

Вас выслушает с должным уваженьем

К вам лично, к рангу вашему и к роду,

Какая вас ни увлекала б цель.

Но вы бледнеете… Эй, там, к синьоре!

Скорее кресло!

Слабость на мгновенье…

Прошло… Прошу простить, но я не сяду

В том помещенье, где мой государь

И мой супруг стоит.

В чем ваша просьба?

Зловещий слух, — но верный, если правда

Все, что я вижу, — до меня донесся,

И я пришла с решимостью узнать

Все худшее. Простите, что врываюсь.

И если… не могу сказать… вопрос мой…

Но вы уже ответили безмолвно,

Взор отвратив и сумрачно склонясь!

О боже мой! Здесь тишина могилы!

Избавь себя и нас от называнья

Ужасной нашей, но неотвратимой

Повинности пред небом и людьми!

Ответь! Не верю, нет, невероятно!..

Он осужден?

Увы!

И он преступен?

Синьора! Лишь понятное смятенье

Всех ваших мыслей извиняет вам

Вопрос ваш; а иначе недоверьем

Глубоко оскорбили б вы верховный

И правый суд. Спроси у дожа! Если

Отвергнет он улики, можешь верить,

Что он, как ты сама, безгрешен.

Да?

Муж мой! Мой князь! Друг бедного отца!

В боях могучий и в Совете мудрый!

Пусть он возьмет слова назад! Молчишь?

Пред нами он свою вину признал

И, видишь, пред тобой не отрицает.

Но не умрет он! Старца пощадите,

Чью жизнь к неделям боль и стыд сведут!

Сотрет ли день злоумыслов бесплодных

Шестнадцать люстров[55], полных славных дел?

Наш приговор исполнится немедля

И несмягченным — таково решенье.

Его — вина, но ваше — милосердье.

Оно неправосудно здесь.

Синьор!

Кто правосуден только, тот жесток!

Будь правый суд для всех, казнили всех бы.

Но казнь ему — спасенье государству.

Как подданный, служил он государству,

Ваш генерал, спасал он государство,

Ваш суверен, он ведал государство.

Он, как изменник, предал государство.

Не будь его, где было б государство?

Что было б рушить иль спасать? И вы,

Кем на смерть обречен освободитель,

Стонали б на галерах мусульманских,

Бряцали б цепью в гуннских рудниках!

Здесь есть такие, что умрут, синьора,

Но жить не станут в рабстве.

Если здесь

И есть такие, ты — не в их числе:

Кто мужествен, тот милосерден к павшим…

Что ж, есть надежда?

Нет и быть не может.

Ну, если так, тогда умри, Фальеро!

Умри, не дрогнув, старый друг отца!

Виновен ты в великом преступленье,

Но зверством их ты обелен почти.

Я б их просила, умоляла б их,

Я клянчила б, как нищий клянчит хлеба,

Вопила бы, как им вопить пред богом,

Который им их милостью воздаст,

Будь нам с тобой пристойно это или

Не возвещай суровость глаз холодных,

Что в сердце судей — беспощадный гнев!

Прими ж удел твой, как пристойно князю!

Я вдоволь жил, чтоб научиться смерти!

Твои ж мольбы пред этими людьми

Лишь стон овечки перед мясником

Иль в бурю крик матросов; я не взял бы

И вечной жизни от злодеев этих,

Чей гнет чудовищный хотел я снять

Со стонущих народов!

Только слово

К вам, дож, и к этой благородной даме,

Кого я тяжко оскорбил. О, если б

Я мог стыдом, печалью, покаяньем

Стереть неумолимое былое!

Но — невозможно! Так простимся ж кротко,

По-христиански: сокрушенным сердцем

Молю вас — не простить, но пожалеть

И шлю за вас, пусть робкие, молитвы!

Судья верховный, мудрый Бенинтенде,

Прими ответ мой этому синьору,

Пусть грязный Стено знает, что слова

Его могли на миг вложить в меня,

В дочь Лоредано, жалость — и не больше

К таким, как он. Дай бог презренью прочих

Быть столь же кротким! Честь мою ценю я

Дороже сотни жизней, если б их

Прибавили к моей, но не хотела

Одну чужую погубить за то,

Что осквернить нельзя, — за чувство чести,

Которому не мнение других,

Не слава, а оно само награда!

Мне клевета — не более чем ветер

Скале, но есть чувствительнее души,

Увы! для них подобные слова,

Как вихрь для вод; для этих душ бесчестье

И даже тень его страшней, чем гибель

Здесь и за гробом; люди, чей порок

Дрожать перед насмешкою порока;

Кто, устояв пред зовом наслаждений,

Под гнетом горя, вдруг слабеет, если

На имя гордое, на эту башню

Надежд ложится тень; они ревнивей

Орла к высотам светлым… Пусть же все,

Что видим здесь, и чувствуем, и терпим,

Отучит раздраженных негодяев

Тех задевать, кто выше их. Порою

Льва мошкара безумит; рана в пятку

Повергла в смерть храбрейшего из храбрых;

Позор жены повлек паденье Трои;

Позор жены царей изгнал из Рима[56];

Муж оскорбленный предал Клюзий галлам[57],

Что вслед за тем сломили было Рим;

Бесстыдный жест Калигулу убил[58],

Хотя весь мир сносил его жестокость;

Обида девы маврам отдала

Испанию[59]; две лживых строчки Стено

Здесь каждого десятого сгубили,

Чуть не сгубив Сенат восьмисотлетний,

Тиару с дожа сняли — с головой,

Цепей добавив скорбному народу!

Пусть он гордится, жалкий негодяй,

Как та блудница, сжегшая Персеполь[60],

Такая слава для него как раз!

Но пусть, навязывая нам молитвы,

Не оскорбляет он предсмертный час

Того, кто был, кем бы ни стал, героем!

Добра не ждать из родника такого;

Нам он не нужен ни теперь, ни впредь;

Пусть он живет с самим собою — с бездной

Падения. Прощают человека,

Но не змею. Прощенья нет для Стено

И гнева нет. Такие только жалят,

А высшие страдают — вот закон.

Ужаленный гадюкой, умирая,

Раздавит гада, но без чувства злобы:

Он должен жалить; а иные души

Такие ж гады, как могильный червь!

Синьор! Кончайте то, что мните долгом.

Сейчас; но прежде просим догарессу

Покинуть зал: ей будет слишком тяжко

Присутствовать и слушать.

Да, я знаю;

Но все должна я вынести: ведь в этом

Мой долг. И только силою меня

Отторгнут от супруга! Приступайте!

Не бойтесь криков, слез и вздохов; сердце

Разбиться может, но безмолвно; знаю,

Что все перенесу! Читай!

Марино Фальеро, дож Венецианский,

Граф Валь-ди-Марино и сенатор, в прошлом

Командующий армией и флотом,

Патриций, многократно облеченный

Доверьем государства вплоть до высшей

Магистратуры, — слушай приговор!

Изобличенный множеством свидетельств,

Уликами и собственным признаньем

В предательстве, в измене государству

Неслыханной, ты осужден на смерть.

Твои владенья отойдут в казну,

А имя будет вычеркнуто всюду,

И лишь при благодарственных молебнах

За дивное спасенье наше — вспомнят

Его в календарях, с чумою рядом,

С землетрясеньем, с внешними врагами,

С диаволом, чтоб милость божью славить,

Укрывшую и родину и нас

От лютости твоей. То место, где бы

Как дож ты был изображен в соседстве

С прославленными дожами, оставят

Пустым, задернув траурным покровом

С такою скорбной надписью на нем:

"Hie locus est Marini Falieri,

Decapitati pro criminibus"[61].

"За преступленья". Пусть, но все напрасно:

Позорный мрак над именем моим,

Что должен скрыть мои черты, притянет

Глаза людей властней, чем сто портретов

Соседних, с их мишурным блеском, — ваших

Рабов покорных, палачей народа!

"За преступленья обезглавлен". Спросят:

А в чем они? Не лучше ль их назвать,

Чтоб зритель мог, на правду опираясь,

Их оправдать или понять хотя б?!

Дож — заговорщик! Почему?! Пусть люди

Узнают это. Вам ли прятать вашу

Историю?

Ответит время. Внуки

Пусть наш оценят приговор. И вот он:

Как дож, в порфире и в тиаре, ты

Прошествуешь на лестницу Гигантов,

Где ты и все князья венчались властью,

И там, где дож берет венец впервые,

С тебя венец впервые сдернут и

Отрубят голову. И милость неба

С тобой да будет!

Так решила Джунта?

Да, так.

Ну что ж!.. А казнь когда?

Немедля.

И с богом примириться поспеши:

Ты через час уже пред ним предстанешь.

Я с ним уже: он раньше кровь увидит

Мою, чем души палачей моих…

Все земли конфискуете?

Да, все,

И движимость, и ценности; оставим

Две тысячи дукатов: завещай их.

Жестокость! Я желал бы сохранить

Поместье близ Тревизо, что Лаврентий,

Ченедский граф, епископ, дал мне в лен

Потомственный, — чтоб завещать его

(Мои владенья в городе, дворец

И ценности предоставляя фиску[62])

Моей супруге и родне.

Родня

Прав лишена; в ней старший, твой племянник,

Сам под угрозой смерти, хоть Совет

Отсрочил суд над ним покуда. Если ж

Хлопочешь ты о догарессе вдовой,

Не бойся: не обидим!

Я, синьоры,

Добычи вашей не возьму! Отныне

Себя я посвящаю только богу

И кров найду в монастыре.

Идем!

Ужасным будет час, но он пройдет…

Чего мне ждать еще, помимо смерти?

О, ничего! Покайся и умри.

Священник в облаченье, меч отточен,

И оба ждут. Но только не надейся

Поговорить с народом: много тысяч

Уже столпилось у ворот, но мы

Их заперли. Авогадоры, Джунта,

Мы, Десять, и старшины Сорока

Одни увидят рок твой. С этой свитой

Прошествует на место казни дож.

Дож?!

Дож. Ты жил и должен умереть

Как государь. Покуда не настанет

Последний, смертный миг твой, голова

С тиарой дожа будет нераздельна.

Лишь ты забыл достоинство твое

В союзе с бунтом черни, но не мы:

В тебе мы и на плахе видим князя.

Твои друзья презренные погибли

Собачьей или волчьей смертью; ты же

Как лев падешь в кругу ловцов, хранящих

Высокое сочувствие тебе,

Жалеющих о неизбежной смерти

Того, чей гнев был царственно свиреп.

Теперь — иди, готовься, но не медли;

Тебя мы сами отведем туда,

Где мы тебя впервые окружили

Как твой Сенат. И там, на том же месте,

С тобой навек простимся мы. Конвой!

Сопутствуй дожу до его покоев.

Теперь, когда священник удалился,

Тянуть не стоит жалкие минуты.

Еще надрыв — прощание с тобой,

И высыплю последние песчинки

Подаренного часа. Я покончил

Со временем.

Увы! И я была

Причиною всего, хотя невольной;

Наш черный брак, наш траурный союз,

Тобой отцу обещанный на смертном

Его одре, смерть предрешил твою.

О нет; во мне самом таилось нечто,

Грозившее великой катастрофой;

Дивлюсь, что медлила она, хотя

Ее мне предсказали.

Предсказали?

Уже давно — настолько, что не помню,

Но в летописях есть об этом, — я

Еще был молод — и служил Сенату

Как подеста и комендант в Тревизо.

В день праздника медлительный епископ,

Что нес дары святые, пробудил

Мой безрассудный юный гнев нелепой

Медлительностью и ответом чванным

На мой упрек. И я его ударил,

Так что упал он со святою ношей.

Встав, он воздел трепещущую руку

В благочестивом гневе к небесам

И, указав на выпавшую чашу,

Сказал мне, обратясь: "Настанет миг,

И бог, тобой повергнутый, повергнет

Тебя; твой дом покинет слава; мудрость

Исчезнет из души твоей; в расцвете

Всех сил ума владеть тобою станет

Безумье сердца; страсти обуяют

Тебя тогда, когда в других они

Молчат иль мягко сходят в добродетель;

Величие, краса других голов

Сойдет к твоей, чтоб снять ее; почет

Твое паденье возвестит, седины

Твой срам, и общим результатом — смерть,

Но не такую, что прилична старцу!"

Сказав, ушел он. Этот час настал.

Но как же ты, с таким предупрежденьем,

Рок не пытался отвратить, хотя бы

Епитимью отбыв за свой поступок?

Слова, сознаюсь, мне запали в сердце.

Так что нередко в суматохе жизни

Я вспоминал их — некий призрак звука,

Вливавший дрожь в мои больные сны.

Я каялся; но не в моей природе

Идти назад: что быть должно, то будет,

И — не боялся я. И даже больше:

Ты помнишь, — да и все об этом помнят,

В тот день, когда из Рима прибыл я

Уже как дож, туман необычайный,

Невиданный пред "Буцентавром"[63] встал,

Как облачный тот столп, что из Египта

Евреев уводил, и кормчий, сбившись,

Привел корабль не к Рива-делла-Палья,

Как надо было, а к святому Марку,

К той колоннаде, где казнят обычно

Преступников, — и там сошли мы. Вся

Венеция была потрясена

Зловещим этим предзнаменованьем.

Ах, бесполезно вспоминать об этом

Теперь.

Я все же радуюсь при мысли,

Что это все — веленья Рока: легче

Богам поддаться, а не людям; лучше

Уверовать в судьбу, а в этих смертных,

По большей части жалких, точно прах,

И столь же слабых, видеть лишь орудье

Верховных сил. Ведь сами по себе

Они не годны ни на что; не им

Быть победителями человека,

Кто побеждал для них.

Свои минуты

Последние, отдай иным порывам,

Смягчись и, примиренный даже с ними,

С презренными, на небо возлети.

Я примирен уверенностью твердой,

Что день придет — и дети их детей,

И этот гордый град в лазури водной,

И все, на чем их власть и блеск держались,

Все станет разореньем и проклятьем,

И новые под свист народов рухнут

Тир, Карфаген, приморский Вавилон.

Так говорить не время; буря страсти

И в смертный миг тебя стремит. Смирись!

Не обольщайся: ты врагам безвреден.

Я — в вечности уже, гляжу я в вечность,

И так же ясно, как в последний раз

Столь нежное твое лицо я вижу,

Я вижу дни, о коих говорю,

Судьбу вот этих стен, объятых морем,

И всех, кто в стенах!

Дож венецианский,

Прошу вас: Десять ожидают ваше

Высочество.

Прощай же, Анджолина!

Последний поцелуй!.. Прости мне, старцу,

Мою любовь, столь роковую; память

Люби мою; я не просил бы столько,

Живя, но ты теперь смягчиться можешь,

Дурных во мне уже не видя чувств.

К тому ж плоды всей долгой жизни — славу,

Богатство, имя, власть, почет — все то,

Что взращивает даже на могилах

Цветы, — утратил я! Нет ничего

Ни дружбы, ни любви, ни уваженья,

Что хоть бы эпитафию могло

Исторгнуть у родни тщеславной! В час я

Жизнь вырвал с корнем прошлую; изжито

Все! Только сердце чистое твое

И кроткое осталось мне; и часто

Оно, храня безмолвную печаль…

Как ты бледнеешь!.. Ах, она без чувств!

Не дышит!.. Пульса нет!.. Конвой! на помощь!

Я не могу ее оставить… Впрочем,

Так лучше: вне сознанья нету мук.

Когда она из мнимой смерти встанет,

Я буду с Вечным. Кликните служанок.

Еще взглянуть! Как лед рука! Такой же

Быть и моей, когда очнешься!.. Будьте

С ней бережны; спасибо! Я готов.

Дож стал ничем, и я опять — Марино

Фальеро наконец; приятно быть им,

Хоть на минуту. Здесь я был увенчан

И здесь же — бог свидетель! — с облегченьем

Снимаю этот роковой убор,

Сияющую погремушку эту,

Безвластия насмешливый венец.

Дрожишь, Фальеро?

Старческая слабость.

Фальеро! Нет ли у тебя к Сенату

Просьб, согласуемых с законом?

Что же:

О милости к племяннику прошу,

О справедливости к жене; ведь смертью,

Такою смертью, думаю, сквитался

Я с государством.

Мы уважим просьбу,

Хотя твоя неслыханна вина!

Неслыханна! Да, тысячи владык

В истории злоумышляли против

Народа! За свободу же его

Погиб один лишь и один погибнет.

И кто они?

Спартанский царь и дож

Венецианский: Агис[64] и Фальеро!

Что хочешь сделать иль сказать еще?

Могу ль я говорить?

Ты можешь; помни,

Однако, что народ — за воротами

И голос твой к нему не долетит.

Я воззову ко Времени, не к людям[65],

И к Вечности, уже причастный к ней.

О вы, стихии, в коих растворюсь я,

Пусть голос мой как дух над вами реет;

Ты, синий вал, стремивший флаг мой; ветер,

Любовно им игравший, надувая

Крылатый парус, что летел к победам

Бесчисленным; ты, родина, которой

Дарил я кровь мою, и ты, чужбина,

Что эту кровь из щедрых ран пила;

Вы, плиты, кровь с которых, не всосавшись,

Взойдет горе; ты, небо-восприемник;

Ты, солнце, факел этой казни; ты,

Кто зажигает или гасит солнца!

Глядите! Я — виновен. А они

Безвинны?! Гибну я; но мщенье — будет!

Грядущие века встают из бездны

Явить моим глазам, еще открытым,

Что станет с гордым градом, над которым

Вовек виси проклятие мое!

Да, зреет втайне день, когда ваш город,

Твердыня, отогнавшая Аттилу,

Падет — и подло, без борьбы падет

Перед Аттилою-ублюдком, меньше

Потратив крови на свою защиту,

Чем эти жилы пролили в боях

И здесь прольют в миг казни. Продадут

Его и купят, и с презреньем на него

Воззрит владелец. Станет он уездом,

Империи ничтожным городком,

С Сенатом раболепным, с нищей знатью,

Со сводниками вместо горожан.

Когда еврей в твои дворцы проникнет,

Венеция, и гунн в твои приказы,

И грек на рынки, усмехаясь втайне;

Когда на узких улицах патриций

Заклянчит хлеба, выставляя титул,

Чтоб вызвать жалость к мерзкой нищете,

А кучка тех, кто сохранят обломки

Наследных благ, придет вилять хвостом

Пред варваром-наместником — на месте,

Где их отцы блистали, государи,

Где их отцы казнили государя;

Когда с гербом, что сами запятнали,

С прабабкою распутной, что гордилась,

Блудя с плечистым гондольером или

С наемником, — они триумф позора

Сквозь три звена ублюдков пронесут;

Когда их всех, рабов презренно-падших,

Подарит победитель побежденным,

И трусы в них двойную трусость презрят,

И сверхпорочный презрит в них пороки,

Чью грязь и мерзость ни единый кодекс

Не нарисует и не назовет;

Когда от Кипра, что теперь подвластен,

Последней данью к дочерям твоим,

Честь позабывшим, отойдет распутство,

Чтоб их разврат в пословицу вошел;

Когда весь тлен земель порабощенных

В тебя вползет: порок без блеска, грех,

Где нет намека на любовь, но только

Привычный грубый блуд, разврат бесстрастный

И холодно изученная похоть,

Искусно извратившая природу;

Когда все это ляжет на тебя

И скучный смех, безрадостные игры,

Без чести юность, без почета старость,

Скорбь, скудость, слабость, с коими в борьбу

Не вступишь ты, роптать — и то не смея,

Тебя в последний из задворков мира

Преобразят, — тогда, сквозь агонию,

Средь всех убийств, мое припомни ты!

Ты, логово пьянчуг, что пьяны кровью

Князей! Геенна вод! Содом приморский!

Богам тебя я предаю подземным!

Тебя и род змеиный твой!

За дело,

Ты, раб! Руби, как я рубил врагов!

Как деспотов рубил бы я! Сильней

Как проклял я! Руби — одним ударом!

Ну, у ворот я!.. Вижу, вижу: Десять

В парадных платьях окружили дожа.

Как ни толкаюсь, не могу пробиться!

Что там? Хотя б услышать что-нибудь,

Когда глядеть нельзя народу, кроме

Тех, кто добрался до самой решетки.

Один подходит к дожу: вот снимает

Тиару с головы его; а он

Возводит к небу острый взор; я вижу

Глаза блестят и шевелятся губы.

Тшш!.. Только шепот… Далеко — проклятье!

Не слышно слов, но голос нарастает.

Как дальний гром. Ах, если б разобрать

Хотя бы фразу!

Тише! Может быть,

Уловим звук.

Нет, ничего не выйдет,

Не слышу. О, как волосы седые

По ветру плещут, будто пена волн!

Вон, вон — пал на колени он, и все

Сомкнулись вкруг, все скрыли; о, я вижу:

Меч в воздухе сверкнул! Ах, он упал!

Итак — убит он, несший нам свободу!

С простым народом был всегда он добр!

Умны они, что заперли ворота!

Знай мы заране, что готовят, — мы бы

С оружием сюда пришли, взломали б

Решетки!

Ты уверен, что он мертв?

Я видел меч упавший. Эй, что это?

Возмездие свершилось над великим

Изменником!

Скатилась голова

Кровавая по лестнице Гигантов!