Марк Алданов - комментатор русской классики

Часть пятая «РОМАНТИЧЕСКОЕ» В ТВОРЧЕСТВЕ АЛДАНОВА

Один из рецензентов журнала «Воля России» так охарактеризовал Алданова, что кажется: в его случае не то что о романтизме, даже о романтике не может быть речи: «Типичный западник, Алданов, отличается всеми качествами аналитического ума: он насмешлив, несколько сух, обнажает неприглядную истину от всяких иллюзий, доискивается до «истинных причин» человеческих побуждений и действий и безжалостно разрушает романтику»[179].

Но так ли рьяно Алданов отказывается от романтического? А если отказывается, то почему и в каких формах это выражается?

Для ответов на эти вопросы мы берем во внимание рецепцию двух отечественных классиков и рассматриваем алдановский художественный текст, в котором осуществлено нечто вроде романтического эксперимента. Самая очевидная и привлекательная возможность исследования романтизма, определенная образом Д.Г. Байрона в произведении Алданова «Могила воина» (1939), нами оставляется на более позднее, специальное изучение.

Итак, собственно рецепция связана с именами М.Ю. Лермонтова и Н.В. Гоголя. А эксперимент - это романтическая пьеса персонажа-писателя, она является вставной конструкцией алдановского романа «Живи как хочешь» (1949-1952).

М.Ю. Лермонтов, как наиболее яркий представитель русского романизма, не мог быть обойден вниманием Алданова, писателя в высшей степени рассудочного и консервативного. Но прямых отсылок Алданова к творчеству Лермонтова немного. Из самых известных - слова, обращенные к Н.А.Тэффи: «В сущности, в русской классической литературе не были профессионалами только Лермонтов и Толстой. Это к тому, что можно и не писать, если не пишется, но лишь не очень долго»[180]. Но здесь ничего романтического в словах о классике не видим. Более того, в романе «Пещера» дается ссылка на Лермонтова, но не как на авторитетную личность, а как на пример, оправдывающий тихие занятия простых смертных: «Витя вдруг подумал об анонимном письме. “Что ж, Лермонтов ведь писал анонимные письма. Страсть все оправдывает”»[181]. И только в романе «Истоки» Петр Алексеевич, размышляя о террористах, цитирует лермонтовский текст и актуализирует романтическое желание борьбы и свободы: «...“Вы, жадною толпой стоящие у трона, - Свободы, гения и славы палачи!” - продекламировал доктор»[182]. Салонный разговор касался общественно-политической темы, и цитирование Лермонтова представляется всего лишь остроумной находкой.

Если говорить об аллюзиях на личность и творчество Лермонтова, то более всего их в романе «Самоубийство». Так, рефлектирующий революционер Джамбул перечисляет тех, кто оказал на него влияние: «Руставели, “Тысяча и одна ночь”, летописи царя Вахтанга VI, Майн-Рид, Купер, Лермонтов, балет, передвижники, гедонисты...»[183]. То есть творчество поэта стало одним из обстоятельств, сказавшихся на авантюризме характера героя.

В том же романе переданы мысли Саввы Морозова, для которого Лермонтов стал предметом для размышлений о тайне скорого ухода. Морозов очень самонадеянно отзывается о классиках и даже о Лермонтове, столько страниц посвятившем изображению убийств: «Если б я был немцем и прочел “Евгения Онегина” по-немецки, то сказал бы, “очень средняя поэма”. А о Лермонтове тем более сказал бы. Какие это биографы врали, будто Лермонтов “искал смерти”. И о других поэтах говорят то же самое. Коли б в самом деле искали, то очень скоро нашли бы, дело нехитрое»[184]. Алданов пишет, что в последний год Морозов, томящийся от жизни, читал главным образом те литературные произведения, в которых были самоубийства. Но признать жизнь Лермонтова стремлением к самоуничтожению он не может.

Этот же роман дает читателю представление о романтических героях, созданных русской классикой и, конечно, о персонажах автора «Мцыри»: «Кавказский наместник, граф Воронцов-Дашков, был человек либеральных взглядов. Он любил кавказцев, как их всегда любили русские люди с легким оттенком благодушной насмешки, относившейся к кавказскому говору. В молодости он сам три года воевал с горцами, помнил, что тогда в армии ни малейшей враждебности к ним не было и что в русской литературе, от Пушкина и Лермонтова до Толстого, вряд ли есть хоть один антипатичный кавказец»[185].

И наконец, алдановские персонажи Дон-Педро и Люда посещают на Северном Кавказе лермонтовские места: «Раза два они ездили в Кисловодск. 

Побывали также на месте дуэли Лермонтова. Дон-Педро говорил, что Лермонтов был величайший поэт России после Пушкина, и очень ругал Мартынова, - “как только у него могла подняться рука на такого человека!”»[186]. Приведенный пассаж говорит о трюизме, стереотипе в реакции русского интеллигента, оказавшегося на «литературной» территории и не могущего оценить локуса места по достоинству.

В книге философских диалогов «Ульмская ночь» (1953) Лермонтову посвящена большая тирада. Смысл ее - в развенчании способности, приписываемой Лермонтову, а по сути отрицание предвидения исторических событий: «Предсказывать же в очень общей форме, как это делали столь многие известные люди, приводящие своими пророчествами в восторг потомство, - это заслуга небольшая. Таково предсказание Лермонтовское: “Настанет год, России черный год, - Когда царей корона упадет, - Забудет чернь к ним прежнюю любовь, - И пища многих будет смерть и кровь”... Конечно, оно сбылось. Но что же оно собственно значило? Ничто не вечно, не вечна и корона царей. После французской революции, после восстания декабристов, нетрудно было делать такие предсказания. Правда, Лермонтову было, помнится, лет шестнадцать, когда он написал эти стихи...»[187]. Таким образом, алдановский философ связывает Лермонтова с крупнейшими историческими событиями, проверяющими романтические идеалы, но отвергает провиденциальную возможность его стихов.

Но собственно критика романтизма как способа мировидения и критика романтических принципов изображения Алдановым выстраивается в связи с произведением Гоголя. Повесть «Тарас Бульба» часто цитируется в разных алдановских текстах и получает неизменно эмоциональные, экспрессивные оценки содержания.

В 1923 г., рассуждая об убийстве Урицкого и романтизируя Каннегисера, Алданов напишет: «Он пил ее (чашу жизни. - В.Ш.) долгие недели без утешения веры, без торжества победы над смертью перед многотысячными толпами зрителей, без “Слышу!” Тараса Бульбы. Никто не слышал...»[188]. Возглас Тараса Бульбы, утешивший кончину Остапа, и в контексте скорбного произведения Алданова звучит без всякого позерства, без иронии.

Но слова из того же гоголевского эпизода уже по-иному звучат в «Картинах октябрьской революции» (1935-1936). Алданов цитирует Л.Д. Троцкого: «И если германский империализм попытается распять нас на колесе своей военной машины, то мы, как Остап к своему отцу, обратимся к нашим старшим братьям на Западе с призывом: “Слышишь?” И международный пролетариат ответит, мы твердо верим этому: “Слышу!..”»[189]. Речевая тактика, которую применяет Троцкий по отношению к публике, - говоря современным языком, тактика обращения к авторитету (словам Гоголя), - не только подвергается иронии Алданова, но и приобретает мрачно-исторический оттенок: «до сомнительных мук большевистского “Остапа” никому решительно на Западе не было дела»[190].

В романе «Истоки» (1943-1950) гоголевская тема сопрягается с лермонтовской темой благодаря двум персонажам: вымышленному - приват-доценту философии Чернякову и историческому - революционеру, видному деятелю партии «Народная Воля» Андрею Желябову.

Чернякову волею судьбы сначала пришлось ехать в Кисловодск, где он попадает под очарование атмосферы Лермонтова: «В первое время он восторженно любовался горами и про себя декламировал то, что мог вспомнить из “Демона”. Часа через два горы ему надоели. В Кисловодске “Герой нашего времени” продавался не только в книжных лавках, но и в “Магазине панских товаров”. На водах мирные штатские люди жили немного под Лермонтова»[191]. Затем, отправляясь на поиски возлюбленной, он оказывается в Липецке и встречает ее в обществе революционеров. Известно, что в 1879 г. именно в Липецке проходил съезд партии «Земля и Воля» и в нем участвовал Желябов. Именно на этом съезде политиков-террористов Желябов пришел к выводу, что террор есть «средство исключительное, героическое, но зато и самое действительное».

Алданов устраивает так, что Черняков оказывается на революционной сходке и впервые видит настоящих «народовольцев». Чем интересен Желябов при исследовании романтического? Многим.

Начнем с того, что Желябов предпочитает Пушкину Лермонтова, а Гоголя вообще боготворит. Да и сам он, как поэт высоких гоголевских эмоций. Желябов детство и юные годы провел в Малороссии, и киевские сады, красоты Днепра воспринимаются им с гоголевским воодушевлением. «Охотнее же всего он читал “Тараса Бульбу”. Это было его любимое произведение, - вероятно, отсюда и пошла его революционная кличка. Читал он мастерски. У нее кровь отливалась от сердца, когда он торжественно и звучно читал последнюю сцену повести. Перовская знала, что он кончит жизнь, как тот Тарас. И у нее было твердо решено, что она умрет вместе с ним, рядом с ним, на одной с ним виселице. Это было единственное сбывшееся из ее желаний»[192]. Гоголевский текст помогает Желябову создавать романтический ореол будущего мученика в борьбе за свободу. В то же время харизматичный и симпатичный террорист называет свою миссию скромной: «Я не подрядился быть “вождем”. Да и кто меня в вожди выбирал? Разве как у Гоголя казаки Кирдягу избрали кошевым: с пинками притащили на площадь: “Не пяться же, чертов сын! Принимай честь, собака, когда тебе дают ее!” - Он опять залился смехом». Перед лицом смерти он способен подбодрить и себя, и влюбленную в него Перовскую секундной игрой в светлое будущее: «Ох, хорошо писал, землячок... И непременно, чтоб хутор был на юге, хоть ты кацапка»[193]. Слова из текста «Тараса Бульбы» помогают Алданову оживить историческую фигуру. Монологи Желябова - одна использованная возможность, другая - газетная статья, происхождение которой приписывают Желябову и которую с ненавистью читает Мамонтов.

Почему именно фигура Желябова привлекла Алданова? Хотя бы потому, что именно его В.И. Ленин ставил в один ряд с Робеспьером. Алданову же, как историку и своеобразному эксперту по проблеме совести убийц, это было необыкновенно интересно, но от этого и страшно. Так и Мамонтова возмущает заразительная способность гоголевской повести - ее гражданский пафос, который воздействует на современников. Но может ли это возмущение быть реакцией самого автора? Мы знаем, что отождествлять позицию персонажа с точкой зрения автора не всегда верно. Да к тому же необходимо учитывать «диалектику души» самого героя, ведь слова неприятия Гоголя слетают с уст Мамонтова тогда, когда он разозлен, дышит злобой и готов наброситься не то что на классика литературы, а на любого человека. Иначе чем объяснить резкую реакцию и без того циничного, но не глупого художника: «Быть может, зловредную, если не роковую, роль сыграла у нас эта так изумительно написанная шваброй повесть, помесь Гомера даже не с Марлинским, а с Бовой-Королевичем»[194]? Мамонтов - читатель придирчивый, и личность Гоголя для него невыносима: он думает: «... Гомер верил во все то, во что верили его Ахиллы и Гекторы, он сам был такой же, как они. А этот хилый, геморроидальный, всего боявшийся человечек, неизвестно за что и для чего одаренный гением, просто гадок, когда с упоением говорит об “очаровательной музыке пуль и мечей”... У него прибитый гвоздями к дереву горящий Тарас кричит со своего костра: “Чуют дальние и близкие народы: подымается из Русской земли свой царь, и не будет в мире силы, которая бы ни покорилась ему!..”». Конечно, Мамонтов невозможно, необоснованно жесток в своем требовании того, чтобы писатель соответствовал высоте изображаемых событий и их героям. Только изобразительные приемы автора «Войны и мира» кажутся ему «противоядием» против исторического повествования Гоголя: «Великое спасибо графу Толстому за то, что он положил конец таким эпическим картинкам. Толстой просто не мог бы выговорить слов об “очаровательной музыке пуль и мечей”. Но злополучным волшебством искусства этот хвастливый вздор заворожил русскую молодежь, - и уж совсем неожиданно для Гоголя все пока пошло на пользу революции: и “есть еще порох в пороховницах”, и “не гнется еще казацкая сила”, и невозможное “слышу!”, и “бывали в других землях товарищи, но таких, как в Русской земле, не было таких товарищей”, и богатыри, весящие двадцать пудов, и героические погромы, и конфетные бойни, и сусальные страницы, где буквально в одной фразе говорится о повешенных людях и о висящих “гроздьях слив”...»[195]. Получается, что алдановский персонаж обвиняет автора «Тараса Бульбы» чуть ли не в подготовке революции. Почти как Н.А. Бердяев в известной статье «Духи русской революции».

Именно ему выпадает проверка русской классикой. В минуты озлобления он обвиняет многих, выгораживая себя, достается и создателю «Тараса Бульбы»: «.. .этот влюбленный в свою землю малоросс гораздо лучше писал великороссов, чем хохлов. Все его богатыри, вместе взятые, не стоят одного Ноздрёва...»[196]. Но когда изменится настроение героя, отношение к жизни - ему станет стыдно за те претензии, что он предъявлял русской литературе. И все же тональность в отношении к повести Гоголя общая и у Мамонтова и у его автора. Чертами романтизма можно объяснить как условность повествования, так и гиперболичность некоторых сцен Гоголя. Но Алданову совершенно не свойственны ни гиперболы, ни поэтизация истории. Для него как будто существует лишь образ произведения, который признается не соответствующим таланту писателя. Характеризуя «Тараса Бульбу», он проявляет критический метод, который можно назвать методом вульгарного социологизма. Христианских просторов душе Алданова явно недостает. Товарищество, соборность, цельность, самопожертвование русского человека, романтически преподнесенные Гоголем, Алданов не оценил. Почему? Вероятно, потому, что он слишком европеец и в большей степени придавал значение персонализации личности, а не самозабвению и самопожертвованию во имя высокой цели.

Удивительно, но в романе «Живи как хочешь», произведении, выходящем после отрезвившей человечество Второй мировой войны, Алданов пишет о ценностях романтической природы.

Герой романа, писатель Яценко, создает пьесу под названием «Рыцари свободы». Заметим, что некоторые мотивы вставной пьесы «Рыцари свободы» воплотятся в реальном драматическом произведении Алданова «Линия Бунгильды». Пьеса имеет подзаголовок - авторское жанровое определение: романтическая комедия. В таком названии Яценко проявляет самоиронию. Это и понятно: он не уверен в успехе и художественных достоинствах своего драматического решения: «... я сам еще толком не знаю, что это: хорошая пьеса или пародия на хорошую пьесу»[197]. Но свою пьесу он противопоставляет огрубляющему психологию кинематографу, создает образ романтической героини под свою возлюбленную и рассчитывает, что она, в случае постановке драмы, станет исполнительницей главной роли. Эта пьеса, по представлению начинающего драматурга, о том, чего нет в жизни. О том, чего очень хочется: благородных героев, подвигов, чистоты поступков, искренности чувств - свободы от фальшивых преград. Яценко мрачный реалист, он не склонен к иллюзиям: «. в жизни настоящего действия, того, о котором я мечтал в юности, вообще нет и полковники Бернары теперь нигде не возможны. нигде в мире ничего романтического не осталось»[198]. Пьеса отражает события, связанные с заговором общества «Рыцари Свободы», ставившего себе целью свержение Бурбонов. В ней есть и знамя борьбы - генерал Лафайет - и конспирация, загадочные имена заговорщиков и ритуалы тайного общения. Неудивительно, что в пьесе звучат слова о спасительной ценности романтики обрядов, какими бы нелепыми они ни были. Генерал говорит: «Человеческая душа требует поэзии, требует обрядов. Церковь, монархия, армия этим завоевали души людей»[199]. В ней и вообще звучат пафосные слова, непривычные для самого Алданова. И звучат без иронии; шифровальщица Ордена Лина тоскует о романтическом: «. я хотела бы сражаться на баррикадах и чтобы со мной рядом сражались красивые умные мужчины»[200]. Именно ей принадлежат слова о высоких страстях, хотя сама она человек из плоти и крови: любит поесть, выпить, живет земной любовью: «Надо жить так, чтобы каждый день, каждый час чувствовать себя пьяной. Все равно от чего! От любви, это лучше всего. От заговора... когда же будет настоящая жизнь? Когда? Если ее не будет, я способна на все!»[201] Члены Ордена оказываются людьми цельными: они не только красиво говорят о высоком, но и совершают героические поступки; ради «зари французской и мировой свободы» погибают полковник Бернар, Первый Разведчик и Второй Разведчик, другие заговорщики. Но цель Ордена утопичная изначально: все «сводится к помощи несчастным и обездоленным»[202], как же можно ценой одного заговора спасти весь мир? Романтические герои повержены, но теряют ли от этого ценность их идеи?

Думается, Алданов отвечает на второй вопрос положительно. Хотя это парадоксально: рассудочный писатель после потрясений и потерь, в конце жизни тоскует о возвышающем романтическом мироощущении. Но главная ценность романтического героя - свобода - была необходима Алданову всегда. Один из представителей автора в романе, старый мудрец Дюммлер, провозглашает свое кредо: «Для меня есть одна ценность, и по сей день совершенно бесспорная - это свобода. Прежде я верил еще и в другую, в человеческое достоинство, теперь, после всего пережитого, в нее верю меньше.[203]» Неудивительно, что движение и потребности сердца оказываются куда более важным, чем охлаждающая работа разума.

Но вымышленные эмоции, литературные фантазии, книжное сознание, выдаваемое за истинную романтическую реальность, - все это Алдановым не принимается. Воплощением отторгаемого представления о мире становится авантюристка Тони. Она морфинистка, несчастная, легкомысленная; естественно, что ее литературные предпочтения не совпадают с алдановскими и явно фальшивы. В противовес Дюммлеру Тони говорит о своем чувствовании мира через «романтических» посредников: «Для меня чувства Лермонтова и Языкова всегда были реальнее, чем мои собственные чувства»[204].

Яценко же романтические идеалы называет производной от фамилии генерала - “лафайетизм” и размышляет об их непреходящей ценности: «Эти идеи устарели, но их дух, “лафайетизм”, со всеми необходимыми огромными поправками и дополнениями к нему, это все же единственное, что может помешать превращению мира в грязное кровавое болото»[205]. Он продолжает раскрывать суть своего творчества и упрека к веку: «Хороши ли мы или нет, со всеми нашими моральными недостатками, со всеми нашими смешными сторонами, с нашей профессиональной манией величия, мы, писатели, всё-таки соль земли. И наше освобождение от власти денег, от соблазна успеха - это важная часть общего вопроса об освобождении»[206]. Именно поэтому Яценко задумывает назвать свою новую книгу «романтическим» образом: «“Путь к счастью”, или “Освобождение” - в сущности, это почти одно и тоже...»[207]. С помощью романтического персонаж пытается уйти от суетной реальности, от власти сиюминутных обстоятельств, хотя сделать это современному человеку необыкновенно трудно. Если можно говорить о нравственности в творчестве Алданова, то, вероятнее всего, она связана с преодолением зла в конкретном человеке, с борьбой во имя добра и естественных мирских соблазнов.

Таким образом, романтический аспект рецепции русских классиков - у Алданова однополярный. К произведениям Лермонтова и раннего Гоголя, воспринятым в контексте чуждой романтической литературы, Алдановым проявлено отрицательное отношение, показано негативное понимание. Само же понятие «романтического», связанное с идеалом свободы, преодолением зла силой добра и мечтой о достижении любви и счастья, Алдановым не только оберегается, но и возносится как одна из ценностей умонастроения человека XX века. И все же эта ценность разрушается в обществе, теряющем романтические ритуалы, культуру и традиции. Алданов-писатель не любил романтизм как способ художественного видения реальности, однако в романе «Живи как хочешь» драматург Яценко неслучайно «написал в романтическом духе историческую пьесу на современную тему»[208]. Это было бы невозможно, если бы Алданов не чувствовал острую необходимость мечты, возвышающего, романтического в жизни современного человека.