Марко Вовчок

ДЕРЗКИЕ ЗАМЫСЛЫ

Марко Вовчок не оставляла мысли «работать для Украины», и не вина ее, а беда, что все начинания были обречены на провал.

Еще в Париже у нее завязалась переписка с инициатором «Украинского сборника», студентом Московского университета Феликсом Волховским. Узнав от М. М. Лазаревского, что он заслуживает всяческого доверия, она отдала ему «Записки дьяка». По-видимому, это был украинский «Дяк», так как русскую повесть запретила духовная цензура, и рукопись осталась у Благосветлова. Осенью 1866 года Мария Александровна встретилась с Волховским в Москве, а через несколько месяцев он был арестован как руководитель студенческой «Малороссийской общины». Спустя некоторое время Волховский организовал вместе с Германом Лопатиным революционно-просветительское «Рублевое общество» с целью издания и распространения среди крестьян научно-популярной и художественной литературы. При вторичном аресте у него были изъяты два письма Марко Вовчка и несколько десятков ее книжек, которые он не успел разослать по селам.

Закрытие «Основы» и типографии Кулиша лишило украинских литераторов объединяющего центра. Доходное место в Царстве Польском сделало Белозерского рабом мундира. Свидание с ним в Варшаве оставило горький осадок. Испуганный последними событиями, он держался настороженно и не хотел даже вспоминать о своей прежней деятельности. Вот уж действительно человек потопился не в море, а в калюже!

А Кулиш? Все такой же надменный и заносчивый, он служил заурядным чиновником. Жизнь впрягла его с Белозерским в одну телегу. Непризнанный гений, светоч украинского слова, он, Кулиш, должен был терпеть покровительство недалекого бесталанного шурина, которого в душе презирал. Как хотелось ему вырваться из этой упряжки!..

Ганна Барвинок окидывала Марию Александровну осуждающе-леденящими взглядами. «Марко Вовчок, — писала она приятельнице, — проездом на жительство в Петербург была у Васи [В, М. Белозерского]. Я у его. дверей с ней столкнулась. Но я ее не узнала до крайности. Но она сама ко мне обратилась. «Александра Михайловна!» — «Да». Подает руку. «Но я вас не имею удовольствия знать?!» — «Маркович», — отвечает. «Не знаю, не припоминаю». Потом мелькнула мне мысль. «Марко Вовчок?» — спрашиваю. «Да». Так изменилась… Погана зробилась. Чоловік жде, а вона не хоче їхати до його».

Кулиши еще выльют на ее голову не один ушат помоев, но с ними и с обходительным Василием Михайловичем мы расстанемся на этой странице. Зато Надя Белозерская сохранит и приязнь и отзывчивость. Писательница подарила ей фотографию: «На память Надежде Александровне. Варшава, 6 февр. 1867 г.». Много испытаний вынесет Белозерская с тремя детьми при живом преуспевающем муже. Она скоро вернется в Петербург и вернется в нашу повесть как ближайшая подруга и сотрудница Марко Вовчка…

На кого же теперь опереться и кто поможет осуществлению ее обширных планов? Солидный издатель! Марко Вовчок постарается вместе с ним возродить в Петербурге украинский литературный центр, объединить писателей, связанных общими интересами и желанием работать для Украины. Пусть даже на первых порах придется издавать только русские книги. Важно начать, а потом все образуется. Под эгидой Марко Вовчка будут выходить оригинальные сочинения на двух языках и многочисленные переводы. Договоренность с Этцелем гарантирует полный успех. Она сама станет на ноги и поможет собратьям по перу…

Нет, это не сказка о разбитом кувшине! Она надеется на свои силы, верит в свою счастливую звезду…

Издатель нашелся. Это был Иван Иванович Папин, чиновник-украинец, близкий к петербургской «громаде». Он проникся ид^ей, поддержал замысел и немедленно приступил к делу. Начал с издания сочинений Марко Вовчка в трех томах. В первый том должны были войти все рассказы из украинского народного быта, во второй — все рассказы из русской жизни, в третий — «новые произведения автора, до сих пор еще нигде не напечатанные».

Но прежде всего, чтобы обеспечить оборотный капитал, Папин выпустил в переводе Марко Вовчка сенсационный роман Андре Лео «Возмутительный брак».

Французская писательница Андре Лео (псевдоним Леони Шансе, составленный из имен двух ее сыновей) защищала в своих романах женское равноправие. В дальнейшем она получила известность как активная участница Парижской коммуны. Мария Александровна познакомилась с ней у Этцеля и заинтересовала ее творчеством Писарева, поместившего в «Отечественных записках» большую статью о романах Андре Лео.

Папин располагал некоторыми средствами, но не имел издательского опыта. Было решено призвать Каменецкого (после ликвидации украинской типографии он служил в Перми ревизором контрольной палаты).

«Данило Семенович, я пишу к вам не только от себя, но от имени других земляков ваших, — мы просим вас возвратиться в Петербург. Все здесь устроено, и остается только вам написать, что вы желаете приехать сюда, — вас перевезут. Приезжайте, Данило Семенович. Здесь есть теперь работа, и хорошая работа. Я остаюсь на житье в Петербурге, и если вы не прочь, то мы поселимся с вами вместе. У меня уже есть квартира на годы.

Не пишу вам обо всем подробно, потому что надеюсь вас скоро увидеть, — скажу только, что работа есть, работа хорошая и ее много. Между прочим, предпринимается издание одно, очень полезное, под моим именем. Не пугайтесь моей неопытности в деле и вообще моего неумения дела вести; деловая часть лежит на Иване Ивановиче Папине, который вам кланяется и тоже просит приехать сюда».

Указан обратный адрес: В Петербург. На углу Итальянской н Надеждинской, дом Овсянникова, № квартиры 26.

Это была огромная барская квартира гражданского генерала Пфеля, чиновника особых поручений в ведомстве императрицы Марии. Писательница и на этот раз остановилась у своей подруги Сонечки и прожила у Пфелей весну и лето 1867 года. В конце июля, когда дела прояснились, она сняла квартиру из нескольких комнат в одном из домов купца Лопатина, на Невском, 98.

Письмо Каменецкому было написано незадолго до новоселья. Действительно, друзья помогли ему перебраться в Петербург, но его сотрудничество с Папиным не состоялось. При первых же трудностях энтузиазм Папина угас. Другой издатель нашелся не скоро. Но это предприятие уже не имело ничего общего с первоначальным замыслом. С объединением украинских литературных сил вокруг издательства, душою которого была бы Марко Вовчок, ничего не получилось. С этого времени она надолго отходит от украинской литературы.

Немалой победой в сложившихся условиях было и то, что Марии Александровне удалось выпустить первый из трех томов сочинений, в котором подводился итог целому десятилетию ее деятельности в украинской литературе. Какое значение она придавала этому изданию, видно из предисловия: «Многие повести, написанные Марко Вовчком на малороссийском языке, переводились и печатались во время отсутствия автора. Перевод, не просмотренный автором, часто оказывался далеко не точным; эти неточности иногда извращали основной смысл рассказа и набрасывали на него такой колорит, который совершенно не соответствовал намерениям и желаниям автора… Далее, различные обстоятельства места и времени, различные соображения редакции и других лиц, более или менее чуждые действительным интересам литературы и общества, вели за собой сокращения, искажения и тех рассказов, которые до сих пор известны читателям. Все эти причины, заставлявшие автора говорить не совсем то и не совсем так, что и как он хотел сказать, в настоящем издании устранены…Все издание, с первой страницы до последней, тщательно пересмотрено, выправлено и дополнено автором. Мысль автора выразилась теперь во всей своей чистоте и полноте, именно так, как хотел и умел выразить ее сам автор».

В первый том вошли переводы всех опубликованных украинских произведений и повести, написанные по-русски, но примыкающие по содержанию к украинскому циклу. Посчастливилось ввести «Институтку» и даже «Кармелюка», выброшенного цензором из сборника сказок.

После выхода первого тома Папин предпочел устраниться. Но писательница на этом не успокоилась. В конце концов она добилась своего: выпустила собрание сочинений — и не в трех, а в четырех томах. Только радость была не велика. Издание растянулось почти на восемь лет.

КОНЦЫ И НАЧАЛА

Словно желая компенсировать себя за долгие месяцы вынужденного простоя, она работала с утроенной энергией — писала «Живую душу», переводила с французского и английского, редактировала свои сочинения, держала корректуры, готовила Богдана, основательно забывшего русский язык, к поступлению в гимназию. Оставшись с матерью и Богданом в пустой квартире (Пфели уехали на лето в деревню), она старалась не терять ни часа. Столь упорядоченный образ жизни ей самой казался неправдоподобным. Письмо к Этцелю о петербургском житье-бытье выдержано в пасторальных тонах:

«Я много работаю. Я начала произведение, которое у меня на сердце. Это моя утренняя работа, когда только одна я бодрствую. Потом начинаются уроки с моим сыном: диктант, история, чтение. Я справляюсь с этим как могу. Уроки кончаются, я берусь за переписывание. Я переписываю очень интересную вещь, и это мне не скучно. Потом уроки музыки с сыном. Затем я берусь за перевод, который должна сделать, который меня тоже интересует и нисколько мне не докучает. Это переписывание и этот перевод — прекрасное занятие, когда ты чувствуешь себя немного усталой. Это не требует размышлений. Иногда я сажусь за фортепиано и провожу за ним все свободное время, какое у меня остается».

Такой хотел ее видеть Этцель, и она не разрушала созданный им образ. На самом деле никакой идиллии не было, и этого не удалось утаить: «У меня большие неприятности и огорчения. Было бы долго посвящать вас во все подробности, и рассказ был бы не очень приятен, и я не люблю жаловаться».

Этцель потребовал объяснений. Какие тревоги омрачают существование его дорогой Мари? Он испытывает к ней отцовские чувства и хочет знать все, чтобы помочь хотя бы советом. Она должна быть с ним откровенной и ничего не утаивать…

Спустя несколько месяцев (в сентябре 1867 года) Этцель сопроводил очередное послание многозначительной сентенцией: «Нужно трезво смотреть на вещи, ибо если Вы будете считать кого-то совершенством и в один прекрасный день убедитесь, что это не так, то от этого будет тяжелее. Я говорю это в пользу того, кого Вы называете Магометом. Любите его меньше, чтобы любить всегда».

Легко догадаться, кого она называла Магометом. Это был Писарев. За два с половиной года он создал в крепости почти весь свод своих сочинений, сделавших его властителем дум передовой молодежи. Чутко улавливая запросы жизни, он будоражил умы и сердца тысяч и тысяч читателей, но, находясь в изоляции, знал о своем успехе только понаслышке. И когда Павленков решил выпустить Полное собрание сочинений Писарева, его удивлению не было границ: «Где это видано, чтобы издавалось Полное собрание сочинений живого, а не мертвого русского критика и публициста, которому всего 26 лет и которого г. Антонович считает неумным, Катков — вредным, Николай Соловьев — антихристом и пр.».

Флорентий Федорович Павленков — одна из самых светлых личностей в демократическом движении шестидесятых годов. Его столкновения с цензурой, привлечение к судебной ответственности — после того, как была «заарестована» за «явное нарушение общественной благопристойности» вторая часть сочинений Писарева, — его знаменитая речь на суде, прозвучавшая как обвинение самовластию, арест и последующая деятельность в ссылке — героические страницы из истории борьбы за свободу слова в царской России.

После каракозовского выстрела были отменены все льготы политическим заключенным. Режим в Петропавловской крепости резко ухудшился. Писареву запретили работать. Почти восьмимесячное бездействие в четырех стенах каземата подорвало его душевные силы. Он вышел из тюрьмы надломленным человеком. Вот его собственное признание в письме к Тургеневу от 18 мая 1867 года: «А я все это время, уже около полугода, чувствую себя неспособным работать так, как работалось прежде, в запертой клетке. Вся моя нервная система потрясена переходом к свободе, и я до сих пор не могу оправиться от этого потрясения».

Писарева точно подменили. Его новые статьи не идут ни в какое сравнение с написанными в крепости. Куда девался боевой темперамент, публицистический пафос, наступательный дух?

Сказывалась, конечно, тягостная атмосфера тех месяцев, когда «полицейское бешенство достигло чудовищных размеров» (Герцен), когда цензурные репрессии, обыски и аресты загоняли в подполье вольную мысль.

Ко всему прочему, популярный критик остается без своего постоянного журнала, и это его еще больше травмирует.

После запрещения «Русского слова» Благосветлов приступил к изданию двухтомного сборника «Луч», а затем (с октября 1866 года) — журнала «Дело», который при тех же ведущих сотрудниках должен был заменить «Русское слово» и отличаться от него лишь названием. Но в мае 1867 года Писарев порвал с Благосветловым.

Размолвки случались и раньше. Еще в декабре 1865 года Писарев жаловался на издателя: «Благосветлов, пользуясь моим заключением, на днях обманул меня при окончательном расчете с лишком на 400 рублей». Купеческие замашки Благосветлова, его самоуправство и отсутствие «нравственной деликатности», при том, что это был передовой деятель, создали нетерпимое положение. Влиятельному писателю, чьи произведения определяли лицо журнала, он платил как начинающему автору, оправдываясь тем, что Писарев «очень легко» пишет, а в крепости «расходов мало». Между тем на свои литературные заработки Писарев содержал родителей и двух сестер. Имение в Грунце захирело, и только его гонорары спасали семью от нищеты.

Противоречия сглаживались, пока Писарев всецело зависел от издателя. А теперь даже мелкая бестактность могла переполнить чашу терпения. Благосветлов этого не принял в расчет. В объявлениях об издании журнала «Дело» среди имен будущих сотрудников упоминалась и Марко Вовчок, хотя согласия у нее никто не спрашивал. Но у писательницы были к Благосветлову свои претензии. Он относился к ней невнимательно, не отвечал на письма, беспардонно задерживал гонорары и даже не удосужился вернуть «Записки дьячка», стоившие ей года работы.

На правах родственника Писарев потребовал, чтобы Благосветлов извинился перед Марией Александровной. Тот ответил ей резким письмом: «…таким образом, дело сводится к обвинению меня за несоблюдение внешней вежливости, а именно — почему я не приехал к вам или не написал вам. Извините меня: у меня слишком много черной работы, чтобы надевать фрак и перчатки».

Это и послужило поводом для ссоры. В письмах к Шелгунову Писарев подчеркивал, что разошелся с Благосветловым «не из принципов и даже не из-за денег, а просто из-за личных неудовольствий». Но аргументы приводились серьезные: «Когда я увидел из его слов, что он считает себя за олицетворение журнала и смотрит на своих главных сотрудников, как на наемных работников, которых в одну минуту можно заменить новым комплектом поденщиков, то я немедленно раскланялся с ним…»

И дальше, в том же письме: «Так как я не имею возможности содержать в Петербурге целое семейство, то моя мать и младшая сестра в начале июня уехали в деревню, а я остался; ищу себе переводной работы и веду студенческую жизнь».

Писарев редактировал и частично переводил вместе с Марией Александровной «Жизнь животных» Брема и «Происхождение человека» Дарвина, получая по 5–7 рублей с печатного листа. Эти ученые труды издавал, привлекая многих переводчиков, известный палеонтолог В. О, Ковалевский. По его заказу Писарев перевел еще книгу Шерра «История цивилизации в Германии» и отредактировал для издателя Луканина «Физиологию» Дрепера.

Но только он успел загрузить себя столь неблагодарной работой, как получил предложение от Некрасова написать несколько статей для задуманного литературного сборника. Узнав о разрыве Писарева с Благосветловым, Некрасов поспешил заручиться сотрудничеством видного публициста, а затем, осенью того же года, привлек его вместе с Марией Александровной к «Отечественным запискам», которые откупил у Краевского.

Открывались отрадные перспективы. Обновленные «Отечественные записки» при новом составе редакции вполне могли заменить Писареву потерянное «Дело». Нужно было только собраться с силами и обрести прежнюю форму. Еще недавно Влагосветлов твердил каждому встречному, что Писарев «умер уже давно как умственный деятель», а теперь, задетый за живое, безуспешно пытался через третьих лиц склонить его к возвращению в «отчий дом».

Ничтожный повод, из-за которого произошла ссора, переход Писарева в конкурирующий журнал и дальнейшие события не могли не отразиться на отношении к Марко Вовчку постоянных сотрудников «Дела». Личная неприязнь к писательнице проскальзывает даже в оценках ее творчества, как правило, далеко не объективных (статьи Шелгунова, Ткачева, Шашкова и др.). Этим же объясняется и антипатия к ней Павшенкова.

Но Писарев не мыслил своего существования без Марии Александровны, нашедшей в нем преданного друга и единомышленника. Чисто по-женски она оберегала его от посторонних влияний, которые могли бы воздвигнуть между ними стену, стать для него источником новых волнений и неприятностей. Ведь полиция следила за каждым его шагом, и любая оплошность могла его погубить.

«Сближение с вами дало ему полнейшую возможность оставить прежних друзей, — писал ей впоследствии В. И. Жуковский, товарищ Писарева по университету. — Они, конечно, поняли, что он не оставлял их только потому, что не находил выхода. Каким же образом могли бы они простить вам то, что в вас он нашел того лучшего друга, который по уму заменил ему прежних друзей и внес в его жизнь то оживляющее чувство, которое может внести только любимая и любящая женщина».

И другой клубок противоречий: враждебное отношение родственников, болезненно переживавших отчуждение Дмитрия Ивановича. Ревнивая мать однажды уже разрушила его счастье, разлучив с младшей кузиной, Раисой Кореневой, и, конечно, он не допустил бы вторичного вмешательства в свою жизнь. Варвара Дмитриевна отлично это понимала, и тем не менее любовь сына к троюродной сестре, женщине «с прошлым» и уже не первой молодости, поразила ее в самое сердце. Примешивалась к этому и тревога о материальном благополучии семьи. Но, зная его душевное состояние, Варвара Дмитриевна пошла на подвиг самопожертвования.

Вот строки из ее письма от 15 августа 1867 года (оригинал на французском языке):

«В эту минуту я очень несчастна, более несчастна даже, нежели люди, не имеющие куска хлеба. Я получила от Мити письмо — он пишет, что ему… о, Маша… я знаю, что это безумие, что это письмо не приведет ни к чему, но все же ты ведь добра, умоляю тебя, сделай Мите жизнь легкой и счастливой… этими страданиями уничтожаются его умственные способности. О! мысль опять увидеть его в том состоянии помешательства, в котором я его уже видела один раз, не покидает меня со времени получения его письма. Если ты не можешь сделать ему жизнь приятной, что я говорю — счастливой, если ты не можешь его любить — пожалей его, по крайней мере пожалей меня, я у твоих ног, я тебя умоляю…»

Одновременно пришло печальное известие из Чернигова: Афанасий Васильевич умирал в больнице от скоротечной чахотки и выразил перед смертью желание повидать сына.

Нравственный долг призывал Марию Александровну поехать в Чернигов, но… она не могла пересилить себя. Все, что было связано с Афанасием, отошло в далекое прошлое. Всякие отношения, даже переписка, давно были прерваны. И кроме того, ей это было известно, рядом с ним находилась до последней минуты безутешная Меланья Авдеевна…

Богдан проводил лето у Мардовиных в Орловской губернии. Мария Александровна немедленно обратилась к одному из братьев Лазаревских — Федору Матвеевичу (он был управляющим Орловской удельной конторой) с просьбой помочь переправить Богдана в Чернигов.

Но время было медлительное, и вести спешили медленно.

9 сентября Е. П. Мардовина писала из Орла: «Бог мне свидетель, что если б я имела хоть какую-нибудь возможность, я на другой же день по получении этого письма сама повезла бы Богдана к отцу, но поистине в настоящее время у меня к этому нет ровно никаких средств».

28 сентября взялся за перо Ф. М. Лазаревский: «Я бы давно исполнил эту просьбу, если бы Катерина Петровна доверила мне Богдася. Она не доверила мне, и я могу только сожалеть, что умирающему отцу она медлит (может быть, теперь уже поздно) доставить последнее утешение».

Увы, было поздно!

Афанасий Васильевич Маркович скончался в ночь с 31 августа ка 1 сентября и был похоронен на Болдиной горе, неподалеку от древних курганов. В нескольких шагах от его скромной могилы возвышается теперь памятник Коцюбинскому.

О смерти надзирателя VI акцизного округа известила черниговская газета: «Покойный принадлежал к числу тех честных и бескорыстных деятелей, которые и в обществе и на служебном поприще пользуются общим сочувствием. Смерть его — конец тех тяжких страданий, которыми сопровождались последние дни его жизни».

Талантливый этнограф, немало сделавший для украинской культуры, остался в памяти потомства как вдохновитель творчества Марко Вовчка. Слава жены затмила его собственные заслуги.

«ЛОПАТИНСКАЯ КРЕПОСТЬ»

В сентябре 1867 года Писарев поселился в том же доме Лопатина на Невском проспекте, куда незадолго до этого переехала Мария Александровна. Целые дни он проводит в ее обществе, работает с нею за одним столом и только на ночь уходит в свою одинокую комнату, которую снимал у какой-то немки Эммы Ивановны.

Отныне они неразлучны. Вместе читают, вместе переводят, навещают знакомых, принимают гостей. Писарев живет одними интересами со «своей богиней», вникает во все ее дела, сближается с ее друзьями. Он относится с симпатией и к Карлу Бенни, приехавшему вслед за ней из Парижа с намерением завершить медицинское образование и обосноваться в Петербурге. Пока Богдан в Орле, Бенни занимает детскую. За обедом Писарев заводит с ним разговоры на естественнонаучные темы и выражает удовлетворение его осведомленностью. В другой свободной комнате на короткое время поселилась сестра Дмитрия Ивановича Вера. По вечерам заходят на огонек Софья Карловна Пфель и Надежда Александровна Белозерская, недавно покинувшая Варшаву; брат Белозерской, студент морского отделения Медико-хирургической академии Анатолий Ген и его приятели моряки; сестры Ген, Зинаида и Елена (впоследствии жена академика А. Н. Веселовского), и восторженная почитательница Писарева юная нигилистка Калиновская. Из литераторов бывают только Слепцов и Кутейников.

Мария Александровна, как всегда, окружает себя молодежью. Весь день она работает с Писаревым, не разгибая спины, а к вечеру все преображается. Дмитрий Иванович, постепенно осваиваясь с непривычной для него обстановкой открытого дома, входит в роль гостеприимного хозяина, становится оживленным и общительным. И даже при дурном настроении старается скрывать свои чувства: Маша запрещает ему быть «стеклянной коробочкой» — откровенничать с кем попало…

Варвара Дмитриевна, утешенная добрыми вестями, писала ей в конце октября: «Ты говоришь, что работа у него идет хорошо. Ведь это главное, что его тревожило. Ты говоришь, что бережешь его, потому что он становится тебе с каждым днем дороже, тогда я могу быть спокойной, стало быть, он может быть счастлив. Он лучше и честнее всех, кого я теперь вижу, — говоришь ты…»

Они сходились во всем главном, но единодушие не ограждало от споров. Она лучше других понимала силу и влияние Писарева, восхищалась его умом и талантом. Однако в отличие от Калиновской и ей подобных восторженных «нигилисток» Марко Вовчок никак не могла принять некоторых его доктрин, например, «ниспровержения» Пушкина или нелепой теории эгоизма, которую на каждом шагу опровергало его собственное поведение. Да и как бы мог такой альтруист, как Писарев, согласовать теорию эгоизма со своей жизнью мученика и борца за высокие идеалы, не прибегая к софистическим «умствованиям»? На этой почве у них бывали размолвки. В неопубликованной предсмертной записке Марко Вовчок вспоминает, как он корил ее за бесплодное милосердие:

«…Помню, как раз я вышла от них и Митя ждет меня у ворот, и мы поссорились за то, что он стал доказывать, что не стоит тратить себя (то есть мне тратить себя) на людей, уже почти окончивших с жизнью, — у Е. было размягчение мозга, и почти потеря сознания. Господи, как я вспылила тогда. Я понимала, что это говорится из боязни за меня, за мое здоровье, но сказала, что мне такой безобразной любви не нужно, что это теория бесчеловечная и проч, и проч. Милый ты мой Митя, а как ты с твоей теорией по целым дням и ночам не отходил от меня, когда я была больна, как я всегда встречала твои добрые глаза, как ты был кроток, как забросил все на это время, даже то, что было для тебя всего дороже — работу свою. Как я, безумная, не могла этого не оценить. Я, помню, насмехалась: а твоя теория? А ты кротко отвечал: да ведь ты человек, не утративший человеческого, и я тебя люблю».

В этом столкновении двух сильных натур Писарев проявлял необычную для него мягкость и уступчивость. О его состоянии и чувствах мы знаем из длиннейших писем-дневников, которые он ежедневно посылал Марии Александровне в Москву, где она находилась с 1 по 9 декабря в ожидании сына: Богдан со дня на день должен был приехать с провожающим из Орла.

Она тоже писала ежедневно, но ее сдержанные и по обыкновению лаконичные письма резко контрастируют с бурнопламенными излияниями Писарева. Она сообщает о посещениях богадельни у Сухаревской башни, где жил юноша калека Коробов, обратившийся к Писареву с просьбой помочь ему подготовиться в университет: «Была я у Коробова. Он мне очень понравился с первого взгляда. Приятное и умное лицо, и живое. Достала ему все книги, какие ему надобны». Пишет о встречах с дядюшкой Андреем Дмитриевичем Даниловым, которого видела последний раз в Грунце, когда повезли ее «невестой, в Орел на писаревских конях в рогожной повозке». Мельком упоминает Владимира Пассека и встретившую ее с обычным гостеприимством Ю. П. Ешевскую.

Почти каждое письмо кончается словами, звучавшими не так уж сдержанно в ее скованных устах: «Обнимаю тебя. До свидания. Береги себя. Преданная тебе М. М.» (иногда «Маrie»). Прорываются живые эмоции и намеки, понятные им двоим: «Ты говоришь, что у тебя голова тяжела, что ты чувствуешь себя нехорошо. Дорогой и милый работник, что с тобою? Судя по твоему письму, ты тосковать начинаешь. Мужайся. Скоро опять все будет по-прежнему. Быть может, лучше». «Ты приготовь побольше работы. Я даже во сне сегодня видела наш рабочий стол. Какое пробуждение! Перед глазами разные коробочки, золотые рамочки, тощие цветы, шитые по канве гвоздики, а от угла — Митрофаний-угодник! Мороз в 20° и самодовольные лица со всех сторон!». «Ты не огорчайся краткостью моих писем. Мне здесь тяжело и душно, и я пишу тебе только потому, что знаю, ты будешь неспокоен, если не получишь письма. Все, что здесь делается, говорится, очень мелко и убого, а думать я теперь думаю только о том, когда домой поеду. До свидания. Помни, что у тебя есть верный и надежный друг».

Письма Писарева — потрясающая исповедь сердца одного из лучших и благороднейших людей шестидесятых годов. Подробно, час за часом, он рассказывает обо всем, что случилось за день, о своих мыслях, чувствах, впечатлениях; о новых демаршах Благосветлова, о визитах к Некрасову, о своей работе над обширной статьей «Дидро и его время», которая осталась незаконченной; о встречах с Кутейниковым и Слепцовым, разговорах с Бенни, о домашних делах и т. д.

Он только что проводил Марию Александровну. Экономная домоправительница проявляет излишнее усердие: «Доходит до того, что она не хочет зажигать себе отдельной свечи или лампы, и ей таким образом представляется альтернатива сидеть впотьмах или сидеть вместе со мною, у нашего стола, при свете нашей лампы. Я предпочел бы остаться один в нашем святилище и работать под властью святой грусти, причиненной отсутствием божества».

На следующий день: «Ты, может быть, будешь недовольна тем, что я все рассказываю тебе мельчайшие факты, вместо того, чтобы сообщать тебе мои мысли и чувства. Но что же мне, друг мой, делать, когда никакие мысли не приходят мне в голову, и когда чувства все одни и те же: жду тебя, желаю тебя, жду и желаю посредством тебя прочного, хорошего и живого счастья. Я не тоскую и не скучаю, потому что весь живу в ближайшем будущем и твердо верю твоему обещанию». И дальше: «Я сидел у тебя в комнате и поддерживал в камине неугасимый огонь. Прочитал больше сотни страниц, но чтение ничего не шевельнуло во мне, и даже не дало мне почти ни одного факта, которого бы я не знал. Мне не грустно, но время тянется долго, и то время, когда ты была тут, представляется мне каким-то очень отдаленным прошедшим. В эту минуту мне чрезвычайно живо припомнилось, как я стоял вчера у окна вагона и старался протереть перчаткой лед, и как твое лицо смутно мелькнуло мне в последний раз сквозь замерзшее стекло, и как ты мне сказала, чтоб я шел домой».

Писарев живет надеждами: «Милая, хорошая моя Маша! Написавши это восклицание, я задумался с пером в руках. Не знаю, что я тебе хотел сказать, не умею ясно выразить, о чем я думал. Но основной мотив был все тот же: люби ты меня, а уж я тебя так люблю, и еще так буду любить, что тебе, конечно, не будет холодно и тоскливо жить на свете. Милая, как мы с тобой можем весело работать и умно наслаждаться».

Писарева терзают сомнения: «Я весь целиком отдался тебе, я не могу и не хочу взять себя обратно, я не имею и не хочу иметь существования вне тебя, и в то же время я всегда вижу висящую над моей головой опасность разрыва наших отношений. И эта опасность является передо мною тогда, когда я меньше всего ее ожидаю».

Немаловажный психологический штрих, раскрывающий силу характера женщины, всецело подчинившей его своему влиянию: Писарев наносит визит Шульгину, фиктивному редактору «Дела», чтобы заявить о своем отказе внести изменения в статью о «Преступлении и наказании», запрещенную цензурой (статья была отдана в журнал до разрыва с Благосветловым). Он держится с несвойственной ему осмотрительностью, о чем не без иронии сообщает в очередном письме: «Положительно я совершенствуюсь; я горжусь этим, и в конце концов надеюсь сделаться с помощью Маши непроницаемым, подобно дипломату, и молчаливым, как устрица».

5 декабря он узнает от Некрасова, что уже составлено объявление о преобразовании «Отечественных записок». Некрасов «очень желал, чтобы ты поскорее кончила «Живую душу», которая, по всей вероятности, целиком, без деления на части, пойдет в первую книжку……А меня подождут пускать, и я, со своей стороны, одобряю эту осторожность»,

ГЛАВА В ГЛАВЕ

Объявление появилось 9 декабря в газете «Голос». Писарев действительно не упомянут. Сказано только, что «предполагается расширить отдел критики и библиографии». Зато в перечне произведений, находящихся в руках редакции, «Живая душа» Марко Вовчка стоит на первом месте.

Но закончить роман удалось не так быстро, как хотелось Некрасову. Большую часть времени поглощала переводная работа. С января по сентябрь 1868 года в приложении к «Отечественным запискам» печаталась «Подлинная история, маленького оборвыша» Джеймса Гринвуда — социально-обличительный роман английского писателя диккенсовской школы. В том же году было оттиснуто в виде отдельной книги… 300 экземпляров.

Позже перевод Марко Вовчка лег в основу многочисленных переделок и пересказов «Маленького оборвыша» для детей. В общей сложности книга Джеймса Гринвуда выдержала в нашей стране около пятидесяти изданий и до сих пор издается в новом пересказе К. Чуковского.

С легкой руки Марко Вовчка английский роман стал классическим произведением русской детской литературы, тогда как в Англии и сам Гринвуд и его «Маленький оборвыш» давным-давно забыты…

В 1868 году Мария Александровна напечатала в «Отечественных записках» еще несколько переводов: повесть Андре Лео «Две дочери Плишона» — под названием «Два женских характера», роман «Блумсберийская красавица» Огастеса Мегью, близкого по направлению к Гринвуду, и отрывки из книги «Газовый свет и дневной свет» Джорджа Сала — представителя той же плеяды английских реалистов.

Кроме того, отдельными изданиями вышли «Дети капитана Гранта» — первый из пятнадцати романов Жюля Верна, переведенных Марко Вовчком, и роман Гектора Мало «Приключения Ромена Кальбри». Одновременно Ковалевский выпустил без указания имен переводчиков «Жизнь животных» Брема.

Нужно было обладать изумительной легкостью пера, чтобы за один год выполнить столько переводов! Но это было только начало. За десять лет Марко Вовчок перевела целую библиотеку французских, английских и немецких книг. В своей переводческой деятельности она придерживалась определенной программы, переводя чаще всего по собственному выбору. Особенно много и охотно переводила она для детей, в первую очередь тех французских писателей, с которыми была лично знакома. На книгах, переведенных Марко Вовчком, воспитывались поколения юных читателей России. Рецензенты, отмечая ее заслуги, писали, что «за достоинство переводов ручается известность имени переводчицы». И действительно они не уступали лучшим образцам русского художественного перевода шестидесятых-семидесятых годов.

Можно согласиться с оценкой Богдана Марковича: «Как переводчица Марко Вовчок занимает первоклассное место в русской литературе. Благодаря ее прекрасному русскому языку, она умела, свободно отклоняясь от подлинного текста автора, но не изменяя ни его мысли, ни его тона, передавать его в русских художественных образах. В этом отношении с ней мог бы соперничать лишь давно умерший знаменитый переводчик Диккенса и Теккерея Иринарх Введенский, и оба они, несомненно, лучшие русские переводчики девятнадцатого столетия».

Но эта изнурительная работа принесла ей, как мы увидим дальше, не только лавры, но и тернии. Среди переводчиков нарастала конкуренция, а Марко Вовчок, заручившись привилегиями от Этцеля, бесцеремонно вторглась в цех литературных ремесленников. Выдерживать соперничество с известной писательницей было им не под силу, но и смириться они тоже не могли. Назревал новый конфликт…

Вернемся однако к «Живой душе». Рукопись поступала в редакцию «Отечественных записок» частями и напечатана была не целиком в первой книге, как предполагал Некрасов, а в четырех (1, 2, 3 и 5-й за 1868 год).

Роман завершался на глазах у Писарева, за тем же рабочим столом, который снился Марии Александровне в Москве. Писарев читал главу за главой, вольно или невольно помогая усиливать политические акценты, отделять «прирученных титанов» от людей революционного дела. Писарев и был тем новым человеком, чьи живые черты уловлены в образе Загайного, увлекшего Машу, героиню романа, на путь борьбы: «Вот он сам сидит за столом, заваленным бумагами и книгами. Она видела наклоненную голову, блестящую массу темных волос, широкий лоб и черные брови. Все обаятельные образы счастья навсегда затмило это побледневшее, утомленное лицо работника, всем существом своим отдавшегося работе…»

Как и все программные произведения демократической литературы шестидесятых годов, роман зашифрован применительно к цензурным условиям, но так, чтобы искушенный читатель многое мог прочесть между строк. Насколько это было возможно, Марко Вовчок раскрывала в действии образы новых людей — Маши и Загайного. Автобиографическая основа сюжета, по понятным причинам, в меньшей степени распространяется на последние главы: реальная Маша вышла замуж за певца украинских песен, который назван в романе Габовичем.

Работа подошла к концу, когда первые части «Живой души» были уже напечатаны в журнале. Отдельному изданию Марко Вовчок предпослала посвящение — самое пространное из всех, какие она делала в жизни: «Дмитрию Ивановичу Писареву. В знак глубокого уважения. 29 апреля 1868».

Некрасову роман показался неровным, но в целом не обманул ожиданий. В один из апрельских дней он прислал с рассыльным записку: «Так как я, может быть, даже с преувеличенной строгостью отнесся к 3-й части Жив. души, то считаю долгом сказать, что 5 ф[орм] 4-й части, которые я вчера прочел, решительно и несомненно хороши».

Осторожный Краевский думал иначе. На правах официального редактора он решил предостеречь Некрасова: «Седьмая форма Живой души не совсем потребна, Николай Алексеевич. Вот смысл отчеркнутых мною фраз, как я их понял. Некоторые из героев романа вследствие того, что один из них Загайный, шедший напролом, попался, приходят к убеждению, что действовать открыто в России пока еще нельзя: народ не приготовлен. Получив это убеждение, они решают, что им нужно и полезно захватить сперва в свои руки власть, заняв казенные должности, и одни уже принимают такие должности, а другие готовятся принести эту тяжелую жертву…Если я так понял — могут так понять и другие».

Но так рассуждают в романе преуспевающие либералы, оправдывая свое отступничество громкими фразами о служении народу…в государственных канцеляриях. Один из них, Роман Аркадьевич Квач, ненавидит Загайного именно потому, что тот остался верен «делу» и не признает никаких компромиссов.

Опытные либералы, говорил Писарев, прошли великую школу «балансирования, мистификаторства и самоуверенного переливания из пустого в порожнее». Такими и предстают они в романе Марко Вовчка. Отсюда видно, какие злободневные вопросы общественной жизни затрагивались в этом произведении.

По настоянию Краевского из «Живой души» было выброшено несколько абзацев. Тем не менее цензор нашел в ней ту же «вредную тенденцию», что и в стихах Некрасова «Эй, Иван!» и «Медвежья охота», — «порицание условий нашего общественного строя, обличение их нерациональности». Но цензор еще не сделал своих выводов, а Марко Вовчок добилась согласия редакции на частичное восстановление изъятого текста в отдельном издании, для которого, по обыкновению, был использован журнальный набор.

Книга была отпечатана, когда из типографии выкрали часть готового тиража. Встревоженный Краевский потребовал от Некрасова, чтобы тот занялся расследованием. Очевидно, похитители знали, что роман Марко Вовчка легко будет сбыть на стороне: журнальная публикация имела успех, о «Живой душе» говорили и спорили.

В прессе появились разноречивые отклики. То, что ретрограды обрушились на «нигилистский» роман, никого, конечно, не удивило. Дезориентировала читателей критика не справа, а слева. П. Ткачев, публицист из журнала «Дело», ничего не усмотрел в этой книге, кроме повторения пройденного, и все его доказательства свелись к тому, что Маша — вовсе не тип «новой женщины», а героиня «пошлейшего из пошлейших мещанских романов». Единственная ее цель — «примазаться» к какому-нибудь мужчине (статья «Подрастающие силы»).

Роман Марко Вовчка послужил поводом для оскорбительной выходки: журнал «Дело» через голову писательницы сводил счеты с Некрасовым и «Отечественными записками». Как тут не вспомнить слова Чернышевского, сказанные много лет спустя, когда споры и события, волновавшие людей шестидесятых годов, отошли в далекое прошлое: «Марко Вовчок забыт публикой. Да и когда писал, не имел той славы, какой был достоин: это потому, что М. А. Маркович сначала жила вдали от литературных кругов, а потом была дружна с Некрасовым… и вражда литературных котерий к Некрасову распространялась и на нее. У некоторых влиятельных в литературе людей были и личные причины ненависти к ней».

Внутренняя борьба разобщала близких по направлению литераторов и могла только радовать их общих врагов. Что же касается «Живой души», то она выдержала испытание временем и вопреки недальновидным пророчествам осталась в истории русской литературы как одно из сильных, талантливых произведений о «новых людях».

ЭПИЛОГ «ЛОПАТИНСКОЙ КРЕПОСТИ»

Длительное общение с Писаревым, «блестящим адвокатом естествознания и образцовым популяризатором» (так определил Павленков одну из сторон его деятельности), совместная работа над переводами Брема и Дарвина значительно расширяют кругозор писательницы. Становится доступным ее сознанию неисчерпаемо многообразный мир природы, развивающейся по законам эволюции. Интерес к естественнонаучным идеям во многом определяет тематику ее переводных трудов и содержание журнала «Переводы лучших иностранных писателей», который будет издаваться под ее редакцией. Со своей стороны, Марко Вовчок побуждает Писарева серьезно заняться современной французской литературой.

Кроме статьи о романах Андре Лео, он помещает в «Отечественных записках» сокращенный перевод политической сказки Лабуле «Принц-пудель» в сопровождении сильного и смелого предисловия, подробный разбор романа Дроза «Золотые годы молодой француженки» и, наконец, глубоко принципиальную статью «Французский крестьянин в 1789 году» в связи с публикацией в журнале «Дело» первой части романа Эркмана-Шатриана «История одного крестьянина».

По словам критика, авторы «стараются взглянуть на великие исторические события снизу, глазами… массы», «развивают в своих читателях способность уважать народ, надеяться на него, вдумываться в его интересы». В свете статьи Писарева понятна увлеченность Марко Вовчка этим замечательным произведением. Перевод всех четырех частей «Истории одного крестьянина» вызовет переполох в цензурных инстанциях…

Последние статьи Писарева — «Старое барство» (по поводу «Войны и мира» Л. Толстого) и «Французский крестьянин в 1789 году» свидетельствуют о новом взлете его критической мысли. Он преодолевает душевную усталость, чувствует прилив творческих сил, работает легко и быстро. Просветление в личной жизни действует на него благотворно. Он строит радужные планы и даже поддается уговорам потратить летние месяцы на отдых и лечение. Он готов поехать с Марией Александровной за границу — в Париж, Гейдельберг, Швальбах, куда угодно! — быть бы только с нею вдвоем, не разлучаясь ни на один день.

Нужно еще закончить неотложные работы, выполнить срочные обязательства… Некрасов из тактических соображений старается как можно реже выставлять фамилию Писарева, но ни одна книжка «Отечественных записок» не проходит без его статей.

Писарев — поднадзорный. Он лишен права передвижения. Петербургский обер-полицмейстер Трепов отвечает отказом на его прошение о выдаче заграничного паспорта. Мария Александровна решается тогда прибегнуть к связям А. К. Пфеля в высших сферах, и тот обращается от своего имени к управляющему III отделением Мезенцеву. 15 мая 1868 года приходит обескураживающий ответ: главный начальник III отделения «по увольнению кандидата словесности Писарева за границу согласия не изъявил».

Во время этих хлопот Писарев получает от издателя Павленкова обвинительный акт прокурора по поводу второй части его сочинений с просьбой дать соображения для борьбы с судом… Но Писарев, не особенно заботясь в подборе аргументов, сообщает Павленкову, что не хочет перечитывать свои старые статьи, отвлекаться от работы «бесплодными письменными упражнениями». Он отталкивает от себя все неприятное, все, что может выбить из колеи и нарушить душевное равновесие. Самое же существенное в сложившейся ситуации — ему известно, что Павленков осуждает его за разрыв с Благосветловым и обвиняет в этом Марию Александровну; известно ему также, что сестра его Бера воспылала к Марий Александровне ненавистью с тех пор, как подружилась с Павленковым…

Издатель тактично напомнил критику, как он принимал близко к сердцу судебный процесс над своими сочинениями «в крепостной, долопатинский период», и в тот же день, 26 апреля, написал его сестре Вере, уже не скрывая негодования: «Я считаю и всегда считал это дело настолько же своим, как и его. Он сам должен понять свою неловкость. Не знаю, однако, поймет ли! Теперь он что-то не очень стал понятлив. Новая крепость — дом Лопатина, — кроме слога, ничего в нем не оставила…»

Хлопоты между тем продолжались. 3 июня начальник III отделения ответил согласием на новое прошение Писарева о поездке на морские купанья в Лифляндскую и Курляндскую губернии.

Около 20 июня Писарев с Марией Александровной и Богданом выехали в Ригу.

Незадолго до отъезда он заглянул в «Отечественные записки». Об этом посещении рассказывает в «Литературных воспоминаниях» А. М. Скабичевский:

«Он влетел в редакцию на этот раз такой веселый и оживленный, каким я его давно не видел. «Должно быть, — подумал я невольно, — он дождался праздника своей любви!» Пришел он с целью проститься перед своим отъездом на лето в Дуббельн на морские купания. Восторженное расположение духа его, «сияние», как он сам выражался о подобных радостных моментах своей жизни, еще больше просияло, когда вошла в редакцию совершенно незнакомая ему девушка с большим поясным фотографическим портретом его и, узнавши подлинник, подошла к нему с робкой просьбой подписаться под портретом, что Писарев тотчас же, конечно, охотно исполнил».

СВИНЦОВЫЙ ГРОБ

Петербуржцы чувствовали себя почти как за границей в городе с готическими зданиями, узкими средневековыми улицами и разноязычным населением. Остановившись в гостинице «Франкфурт-на-Майне», они с любопытством осматривали Ригу.

О прибытии Д. И. Писарева и г-жи М. А. Маркович с сыном оповестила местная газета. Издатель журнала на немецком языке «Ди Либелле» Эрнст Платес нанес им визит, чтобы засвидетельствовать почтение от имени рижских коллег. Вскоре Платес перевел с русского на немецкий и напечатал в своем журнале несколько украинских рассказов, а затем эстонская поэтесса Лидия Койдула перевела с немецкого на эстонский «Козачку». Так началось знакомство с творчеством Марко Вовчка в Прибалтийском крае.

В воскресенье 30 июня перебрались на дачу в Дуббельн (Дубулты). Было ветрено и прохладно, вода еще не успела прогреться, и только в четверг наступило резкое потепление. В этот роковой день, 4 июля 1868 года, случилась беда.

В отличном настроении, веселый, жизнерадостный, Писарев отправился с Богданом купаться. Заплыл довольно далеко, преодолев две или три глубины и отдыхая на каждой промежуточной мели. Богдан, заигравшись на пляже, хватился, когда Писарева уже не было на поверхности. На глубоком месте ему свело ногу судорогой (по другой версии, случился нервный шок), и он пошел ко дну.

Богдан метался, звал на помощь. С криком прибежал на дачу:

— Мама, мама, Митя утонул!

Мария Александровна кинулась на берег. Рыбаки по ее настоянию начали искать утопленника. Нашли не раньше чем через час, когда спасти уже было невозможно.

На другой день она телеграфировала из Дуббельна министру внутренних дел о позволении перевезти тело Писарева в свинцовом гробу в Петербург. Другую телеграмму она послала в «Отечественные записки». Но свыше сил было заставить себя написать родным и друзьям.

Мертвый Писарев лежал в часовне на Взморье. Мария Александровна не выходила оттуда двое суток, а потом, когда оставаться там было уже невозможно, сидела с каменным лицом на пороге часовни, оберегая покойника от покушений дуббельнского полицмейстера предать его земле на рижском кладбище. Студенты-латыши, узнав, кого охраняет эта женщина, установили возле часовни дежурство.

Трагедию на Рижском взморье каждый в Петербурге толковал по-своему. Благосветлов, например, утверждал в письме к Шелгунову, что Писарев «утопился в душевно-расстроенном состоянии», а Шеллер-Михайлов, беллетрист «Дела», распускал нелепые слухи: «Эта гнусная игра в кошки и мышки, — писал он 9 июля поэту Полонскому, — кончилась тем, что человек утонул на месте, где отмель идет на версту, что этого человека потащили для подання помощи в Ригу. Еще бы она в Петербург повезла бы его для откачивания! И теперь эта баба никому ничего не дает знать, не отвечает на телеграммы и бог знает что делает».

Тревожные вести докатились и до Грунца. Кто-то из знакомых сообщил Варваре Дмитриевне, что Митя при смерти. Не получив ответа от рижского полицмейстера и ни слова от Марии Александровны, 12 июля она обратилась к Пфелю: «…доставьте ей мое письмо и скажите, ради бога, если знаете, что с Митей. Целая семья в отчаянье — отец, бедный, совершенно убит, плачет, как ребенок, Александр Карлович! Вы добрый, и вы сами отец, вы поймете, как тяжела неизвестность…»

Между тем только 16 июля прибыл в Дуббельн посланный Некрасовым Слепцов с разрешением на перевозку тела. Первым делом он препроводил Марию Александровну с Богданом в Ригу — в ту самую гостиницу «Франкфурт-на-Майне», где она провела несколько счастливых дней с Писаревым. Пока на заводе отливали свинцовый гроб, прошло еще больше недели. На смену Слепцову, забравшему с собой Богдана, приехал Павленков. Громадный деревянный ящик чуть ли не в сорок пудов с большими предосторожностями был опущен в трюм парохода «Ревель». Сделали это на рассвете, чтобы не возбуждать толков.

Предстояло выдержать еще одно жестокое испытание.

В Финском заливе поднялась буря. Плохо закрепленный ящик ударял в переборки трюма. Свинцовая крышка гроба сдвинулась при сильном крене. Матросы, спустившиеся в трюм закрепить груз, поняли, что в этом ящике. Мертвец на корабле — дурная примета. Полуживая от морской болезни, Мария Александровна выбралась из каюты, когда суеверные матросы собирались разбить ящик и выбросить мертвеца за борт. Нечеловеческих усилий стоило умолить их не совершать кощунства. Наутро начали роптать пассажиры. Среди бумаг писательницы сохранилась записка: «На палубе волнение — узнали, что находится в ящике, и пристают ко мне. Публика очень недовольна тем, что ночевала с покойником. Притом и ящик течет. Говорят, что и буря потому, что мы едем с покойником».

27 июля «Ревель» ошвартовался у правого берега Невы, ниже Николаевского моста. Встречали отец и сестра Писарева, несколько незнакомых женщин, сотрудники «Дела» и «Отечественных записок». Мария Александровна, не опуская глаз, прошла сквозь строй враждебных, сочувственных, укоризненных, осуждающих взглядов. В полуобморочном состоянии ее отвезли домой — в разрушенную «лопатинскую крепость». Она лежала в бреду, когда 29 июля состоялись похороны.

Место было выбрано на Волковой кладбище рядом с могилами Белинского и Добролюбова.

Вот несколько строк из газетной хроники: «Гроб покойного был весь покрыт живыми цветами и зеленью, и, несмотря на его тяжеловесность, провожавшие не допустили положить его на дроги, а несли на руках, беспрестанно меняясь. В числе несших было несколько женщин и девиц. Толпа провожавших была так велика, что занимала в ширину половину Литейной улицы и Невского проспекта… Все шли с непокрытыми головами» («Голос», 30 июля 1868 г.).

А вот выдержка из агентурной записки: «Первое известие о погибели Писарева дано было в Петербург вдовою надворного советника известной писательницей Марией Александровной Маркович, печатающей свои произведения под псевдонимом Марка Вовчка…известному коммунисту и литератору Василию Слепцову». И дальше, сообщая о демонстрации на Волковой кладбище, полицейский шпик заключает: «Здесь снова проявляется тот кружок людей, за которым необходимо иметь строгое наблюдение. Мы еще не успели разбить тот кружок, несмотря на строгие мероприятия последнего времени».

Писатель Д. К. Гире, автор романа «Старая и юная Россия», читавший над еще не засыпанной могилой «возмутительные» стихи, немедленно был выслан в Вологду, сестра Писарева Вера — в деревню к родителям, издатель Павленков, арестованный 3 сентября, поплатился за объявление «незаконной подписки на устройство памятника покойному литератору Писареву и на учреждение студенческой стипендии его имени» — ссылкой в Вятку.

Марко Вовчок осталась на подозрении, но санкции к ней не были применены.

После всего пережитого она долго болела. Некрасов, потрясенный глубиною ее горя, посвятил ей стихотворение:

Рукопись элегии сохранилась в бумагах Марко Вовчка вместе с письмом Некрасова: «Только Вам, Мария Александровна, решаюсь покуда дать это стихотворение. Писарев перенес тюрьму, не дрогнув (нравственно), и, вероятно, так же встретил бы эту могилу, которая здесь подразумевается…»

ЖИЗНЬ ПРОДОЛЖАЕТСЯ

На протяжении двух с лишним лет, пока не появился свой журнал, Марко Вовчок ведет в «Отечественных записках» отдел иностранной литературы. Она внимательно следит за новинками, подбирая произведения английских, французских и немецких писателей, не чуждые демократическому направлению передового русского журнала; переводит и редактирует переводы, пишет компилятивные очерки, обрабатывает заграничные материалы (например, «Парижские письма» Шассена).

Выявлены далеко не все ее работы. Автором этих строк установлена принадлежность Марко Вовчку цикла неподписанных очерков: «Мрачные картины» — о творчестве Гринвуда, Мегью и Сала, с переводами характерных отрывков («Отечественные записки», 1868, № 11, 1869, № 1, 2, 5). Главное достоинство упомянутых писателей она видит в стремлении «смывать с окружающего нас мира фальшивые краски и… называть вещи по именам, не заблуждаясь насчет их действенных качеств».

«Мрачные картины», выдержанные в духе боевой публицистики шестидесятых годов, написаны зашифрованным «эзоповым» языком. Сопоставления сами напрашиваются, выводы читаются между строк. Вот первый попавшийся абзац:

«Сословие благонамеренных читателей очень многочисленно, они очень крикливы, однако при всей своей многочисленности и крикливости, они не в силах подавить меньшинства людей иного закала, тех людей, которые не боятся взглянуть прямо в лицо существующему злу, не бегут прочь при виде общественных язв. Эти здоровые, свежие, крепкие люди сразу узнают в вышеупомянутых авторах честных деятелей и встретят их с уважением и сочувствием».

В том постоянстве, с каким она возвращается к обличительным книгам Гринвуда, Мегью и Сала, нельзя не усмотреть определенной политической тенденции, совпадающей с программными установками «Отечественных записок»? Редакторы журнала всецело ее в этом поддерживали. Сохранилась записка Г. З. Елисеева от 6 мая 1869 года: он уведомляет писательницу, что зайдет к ней на следующий день вместе с Салтыковым посовещаться относительно Гринвуда.

В том же году в «Отечественных записках» было напечатано несколько глав из книги Гринвуда «Семь язв Лондона»; в 1870 году — роман Мегью «Мощено золотом». И в дальнейшем Марко Вовчок не раз обращалась к этим суровым реалистам, которых она открыла для России.

При повышенном спросе на новинки иностранной литературы конкурирующие журналы и-переводчики должны были проявлять расторопность. Победу одерживал тот, кто опережал соперников. Когда в Петербурге стало известно о новом романе Виктора Гюго, поднялся ажиотаж. Но преимущество было на стороне «Отечественных записок»: сочинения Гюго выпускал его близкий друг Этцель, благоволивший Марко Вовчку.

В феврале 1869 года она предприняла первую после возвращения в Россию поездку в Париж и получила от Этцеля гранки романа «Человек, который смеется». Гранки были тотчас же переправлены в Петербург, розданы переводчицам, и уже в апреле «Отечественные записки» начали печатать наспех состряпанный перевод. Марко Вовчок едва успевала пройтись по нему пером и кое-как залатать швы. Был обеспечен выигрыш во времени, хотя и в ущерб качеству. В том же месяце Этцель известил ее о выходе в свет первого тома романа.

В июле Некрасов писал Краевскому из Киссингена: «Я рассчитываю, что в № 7 «Отечественных записок» должен кончиться роман Гюго. Велите отдельные оттиски (1200) немедленно пустить в продажу (назначив недорого), а то подоспеют другие переводы. Если Маркович в Петербурге, то надо бы, спросив ее, выставить ее имя. Впрочем, и без спросу можно выставить: перевод Марка Вовчка». Однако она благоразумно уклонилась, не пожелав фигурировать в качестве переводчицы испорченного текста Гюго. На титульном листе указано: «Перевод с французского под редакцией Марка Вовчка».

Активное участие в подготовке многих номеров «Отечественных записок» учит Марию Александровну ориентироваться в обстановке и принимать быстрые решения. Не гнушаясь черновой работы, она приобретает журналистский и редакторский опыт, немало ей пригодившийся. Каким она была умелым редактором, видно из уцелевшей наборной рукописи романа Жюля Верна «Плавающий город», изданного под ее редакцией: рукопись перевода сплошь испещрена поправками Марко Вовчка.

С романами Жюля Верна повторялись те же истории, что и с «Человеком, который смеется», с той лишь разницей, что Марко Вовчок не только опережала соперников, но и создавала лучшие переводы. Этцель был кровно заинтересован в том и другом. Новые романы Жюля Верна почти одновременно выходили в нескольких переводах, как правило, прескверных, и к тому же издатели-торгаши нередко совершали подделки, приписывая перу Жюля Верна макулатурные сочинения неведомых авторов. В этих условиях все зависело от быстроты и натиска. Как только из Парижа поступали гранки, писательница «посыпалась пеплом»: несколько дней не выходила из дому, чтобы подготовить хотя бы две-три тетрадки для набора.

Переводы Марко Вовчка убивали пиратские издания. В ее лице Жюль Верн нашел превосходного интерпретатора. Не гонясь за буквальной точностью и поступаясь деталями, она великолепно схватывала дух подлинника: легкость и живость жюль-верновского слога и его французский юмор. Перевод иногда переходил в изложение. Сама она так объясняла свой метод: «…с благоволения Верна, его издатель Этцель предоставил М. Вовчку как переводы, так и переделки, сокращения и вставки, которых] в переводах имеется немало, — напр., длинноты перечней различных флор, фаун и т. п. переделаны в разговорную форму».

Неверно думать, что интенсивная переводческая деятельность была для писательницы чем-то вроде отхожего промысла. Работа над переводами вошла у нее в привычку и стала органической потребностью. Этому виду литературного труда она отдавала много энергии, сил и вдохновения. Неутомимый пропагандист передовой зарубежной литературы в России, Марко Вовчок внесла ощутимый вклад в международный обмен духовными ценностями.

Лавина переводных книг нарастала год от году. Только благодаря постоянному издателю она могла реализовать соглашение с Этцелем. Этим издателем был полуграмотный человек, купец второй гильдии Семен Васильевич Звонарев, много лет прослуживший в конторе «Современника». Некрасов научил его ценить книгу и уважать писателей, помог ему открыть книжный магазин и благословил на издательские начинания. Одна из первых книг, изданных Звонаревым — сборник стихотворений погибшего на каторге М. Л. Михайлова, — была уничтожена постановлением цензурного комитета. Звонарев и в дальнейшем не раз призывался к ответу за крамольные мысли, содержащиеся в его изданиях.

Несколько лет подряд он выпускал оригинальные сочинения и многочисленные переводы Марко Вовчка — преимущественно новинки французской юношеской литературы. По договору, заключенному Этцелем с «вдовой надворного советника Марией Маркович», ей поручалось представлять интересы французской фирмы в России. Клише гравюр поступали вместе с гранками еще не изданных книг, которые выходили почти одновременно в Париже и Петербурге. Переводные издания Звонарева привлекали читателей не только новизной, но и прекрасными иллюстрациями.

Парижские новинки сыпались как из рога изобилия — в таком количестве, что Марко Вовчок даже при наличии помощников не успевала всего перевести, а Звонарев — издать. Избытки она уступала другим издателям — М. О. Вольфу и Н. С. Львову, выпускавшему «Журнал переводных сочинений». Такая форма сотрудничества устраивала обе стороны. В апреле 1869 года Этцель писал Марии Александровне, что ее следовало бы увенчать «золотой короной» за успешное распространение книг его фирмы в России.

В эти годы Марко Вовчок подвизается и как французская писательница. Ее рассказы и сказки для детей Этцель публикует в «Журнале воспитания и развлечения» или выпускает отдельными книжками в серии «Альбомы Сталя»[23]. Некоторые вещи печатались при жизни автора только на французском языке («Сибирский медведь», «Быстроногий олень», «Путешествие на льдине», «Сестричка»). В переписке с Этцелем упоминается 19 рукописных тетрадей Марко Вовчка, находившихся в его распоряжении, но неизвестно, какие там были рассказы и все ли они опубликованы. Из тех, что вышли в свет, до сих пор, например, не разыскана «История Богдана» («L’histoire de Dieu Donne»).

Бывали случаи, когда Марко Вовчок становилась невольным соавтором Этцеля. В мае 1869 года, готовя к печати ее рассказ «Сон» («Le songe»), он так увлекся, что, не ограничившись простым редактированием, многое внес от себя и еще добавил в конце десятка полтора страниц. Рассказ превратился в повесть, названную «Скользкий путь». «Теперь она ни ваша, ни моя, но наша общая, и я вижу только один выход — подписаться под этой вещью нам обоим». И в заключение он дает «соавтору» совет: «Если Вам будут говорить, что то или иное место в повести не походит на Ваши описания, отвечайте друзьям, что это сделано Вами во Франции, до Вашего возвращения в Россию, до Вашего обращения в новую веру, пресловутую новую веру, известную под названием нигилизм».

Повесть Марко Вовчка и Сталя «Скользкий путь», опубликованная в 1871 году в «Журнале воспитания и развлечения», выдержала во Франции несколько изданий и в 1876 году была издана на русском языке в очень плохом переводе, к которому Марко Вовчок, по-видимому, не имела никакого отношения. В редакционном примечании к одному из более поздних русских переводов сказано, должно быть, со слов писательницы, что «Марко Вовчку принадлежит лишь первоначальный рассказ, замысел повести; конец же ее и многие «нравственные сентенции» в духе требований обычной французской морали прибавлены П. Ж. Сталем».

Впервые в жизни Мария Александровна избавилась от нужды. Журнальные публикации, собрание сочинений, переводы, редактирование, парижские литературные заработки обеспечивают материальную независимость. Она снимает большую, удобную квартиру (на Невском, 100 — в другом доме Лопатина), устраивает приемы, литературные вечера, позволяет себе частые поездки в Париж. Она доказывает на деле, своим неустанным трудом, чего может добиться даже в России эмансипированная, свободная женщина. И все же, ее благополучие строится на песке, ежечасно находится под угрозой. Переводы оплачиваются более чем скудно, литературный труд ценится очень дешево, все гонорары уходят на текущие расходы… Другой бы на ее месте откладывал на черный день, но она нерасчетлива. Свое зыбкое благополучие она может обеспечивать только астрономическим количеством печатных листов. Марко Вовчок никогда еще так много не работала. Даже богатырский организм не мог бы долго выдержать такой расточительной траты сил.

О нетерпимом положении русских литераторов с возмущением говорил Салтыков-Щедрин, человек отнюдь не бедный. Авдотья Панаева вспоминает, как он «явился в редакцию в страшном раздражении и нещадно стал бранить русскую литературу, говоря, что можно поколеть с голоду; если писатель рассчитывает жить литературным трудом, то он не заработает на прокорм своей старой лошади, на которой приехал…».

Напомним еще высказывание одного из ведущих сотрудников «Отечественных записок», Н. К. Михайловского: «Материальное положение русского писателя чрезвычайно шатко… Большинство же литературных работников, если они не имеют наследственного состояния, как, например, Салтыков или Тургенев, под конец жизни терпят всяческие лишения и сплошь и рядом умирают нищими с горчайшими думами о судьбе своих семей, если таковые есть…»

Два крупных литератора — Марко Вовчок и Михайловский — встретились однажды в ломбарде. Известный социолог, критик и публицист закладывал «женины украшения».

…Утренние часы она старалась, как всегда, отдавать собственному творчеству. Но при таком обилии разнообразных дел и забот трудно было выкраивать время и еще труднее — сосредоточиться. Работа над своими книгами если не совсем застопорилась, то. во всяком случае, затормозилась.

После «Живой души» с интервалом почти в полтора года появилась в «Отечественных записках» (1869, № 9—12) первая часть «Записок причетника». Читатели, разумеется, не подозревали, что это парижское произведение. Уезжая на лето в Орловскую губернию, писательница вверила свое детище Салтыкову, разрешив править рукопись как он сочтет нужным. Продолжение («Отрывок второй», разделы I–V) попало па страницы журнала лишь через год. Отсюда легко сделать заключение, что эти убийственно-обличительные главы были написаны в России и, вполне возможно, введенская «девичья обитель» в Орле освежила давнее впечатление о растленных монастырских нравах.

А. В. Никитенко отметил в своем дневнике, что в ноябрьской книге «Отечественных записок» за 1870 год по требованию цензуры перепечатано несколько страниц в повести Марко Вовчка «Записки причетника». Публикация многострадального произведения на этом и оборвалась. Недостающие в журнальном варианте VI–XI разделы увидели свет только в 1874 году, в четвертом томе звонаревского собрания сочинений, где «Записки причетника» снова пострадали от цензуры. Новые разделы романа, к сожалению, не полностью сохранившиеся, — первая из наиболее значительных работ Марко Вовчка после смерти Писарева.

Писательнице запали в память его слова, в которых выразилось и ее жизненное кредо: «Конечная же цель всего нашего мышления и всей деятельности каждого честного человека состоит все-таки в том, чтобы разрешить навсегда неизбежный вопрос о голодных и раздетых людях; вне этого вопроса нет ничего, о чем бы стоило заботиться, размышлять и хлопотать».

К этому сводится весь пафос литературной деятельности Марко Вовчка. И тот же критерий определяет четкую позицию автора в сатирическом обозрении «Путешествие во внутрь страны», напечатанном в апрельской книге «Отечественных записок» за 1871 год под псевдонимом Я. Канонин. Авторство установлено из случайно уцелевшей гонорарной ведомости, а зачем понадобилась маскировка, будет ясно из дальнейшего изложения.

Марко Вовчок — сатирик гоголевской школы и салтыковского направления. Гротескные образы «столпов общества» и с другой стороны — «новые люди». Здесь опять перекличка с радищевским «Путешествием». Только едут из Петербурга в Москву не в кибитке, а в вагоне пассажирского поезда. В эпиграф вынесена латинская пословица: «Платон мне друг, но истина дороже». Истина, суровая и беспощадная, движет пером автора! Разговоры скучающих пассажиров. Невольные саморазоблачения. Напомаженный купчик уверяет, что без обмана не проживешь. Раскормленный бюрократ умиляется образцовыми порядками. Бурбон-помещик видит корень зла в распущенности мужиков, господин в золотых очках — в недостатках образования. Черноглазая девушка, не скрывая презрения к собеседникам, срезает каждого язвительной репликой. Молчаливая украинка смотрит на нее с восхищением: «Какое честное, смелое, прекрасное лицо! Видно, что эти губы не раскрываются для лжи». Девушка засыпает. Украинка тихонько целует ее в лоб и погружается в невеселые думы: «Кто ты такая? Что с тобой будет? У какой пристани очутишься?»

Знаменательная концовка! Закаленная в литературных битвах шестидесятница приветствует молодое поколение борцов, готовых соединить слово с революционным-действием.

Марко Вовчок по-прежнему чутко откликается на зовы времени. «Живая душа», «Записки причетника», романы и повести семидесятых годов, не говоря уж о бесчисленных переводах, подновляют ее поблекшую славу. На новом этапе творчества она, как и прежде, — в авангарде литературного движения. Противоречивые, а порою неприкрыто враждебные отзывы прессы не могут помешать ее книгам находить дорогу к читателю. Она живет и работает среди корифеев русской литературы и по праву считается в это время крупнейшей русской писательницей.

Между тем на украинских землях окончательно утвердилась ее репутация как великого национального прозаика. Дети учатся родному языку на ее «оповіданнях» и сказках. Грамотные крестьяне, учителя, пропагандисты-народники распространяют их в селах и деревнях, устраивают читки, передают из рук в руки. Можно представить, как обрадовало писательницу подслушанное где-то речение: «Марка Вовчка читают даже дочерна».

Узнав от политического эмигранта Драгоманова о своей возрастающей популярности в Галичине и Надднепровщине, она охотно разрешила печатать свои украинские произведения за рубежом. Но как ее «словенили», переводили на чешский, польский, словацкий, болгарский, сербский, хорватский — она узнавала от случая к случаю. Вряд ли ей было известно, как ревностно переводил и пропагандировал «Народні оповідання» в Болгарии Любен Каравелов, как верно служили они в странах Восточной Европы освободительной борьбе против австрийского владычества и оттоманского ига. Не пришлось ей прочесть и поэму Александра Навроцкого, написанную в 1871 году в далекой Армении. Участник Кирилло-Мефодиевского братства, единомышленник Шевченко славит автора «Народних оповідань», просветляющих сознание забитого, темного люда, вдохновляющих народ на борьбу. Панегирик Марко Вовчку поэт-демократ завершает словами:

В КРУГУ ЕДИНОМЫШЛЕННИКОВ

Известная мемуаристка Е. Н. Водовозова оставила литературный портрет писательницы, относящийся к началу семидесятых годов: «Романами и рассказами преимущественно из быта малорусских крестьян Марко Вовчок приобрела огромную популярность в обществе, особенно среди молодежи того времени. Это была женщина выше среднего роста, полная, не особенно красивая, но, как про нее говорили, лучше всякой красавицы. Тогда она была уже не первой молодости, с чрезвычайно густыми, широкими черными бровями, с несколько расплывшимися, но весьма подвижными чертами лица, с умными темно-синими проницательными глазами. Одета она была всегда необыкновенно изящно, по моде, но небрежно».

С редакторами и ближайшими сотрудниками «Отечественных записок» Марию Александровну связывали не только деловые отношения. Некрасов приглашает ее к себе на интимные обеды и часто встречает в доме своей сестры Анны Алексеевны Буткевич. Она желанная гостья и в семье Елисеева. Среди друзей — секретарь редакции Слепцов и сменивший его в 1872 году поэт Плещеев, критик Скабичевский, публицист и переводчик Кутейников. В широкий круг знакомых входят столичные литераторы, издатели, ученые и общественные деятели: Н. К. Михайловский, В. В. Чуйко, В. И. Танеев (философ и со циолог, брат композитора), А. Ф. Кони, Н. И. Костомаров, П. Л. Чебышев, В. И. Покровский, М. К. Цебрикова, Е. Н. Сысоева, В. И. Водовозов, Н. С. Львов и многие, многие другие.

По понедельникам после часа писательницу всегда можно застать в доме Краевского на Литейной. В приемные дни в редакции людно и шумно. Авторы приносят рукописи, сотрудники обмениваются новостями, возникают споры. С Марией Александровной советуются, прибегают к ее помощи, ведут конфиденциальные разговоры за тяжелой портьерой, отделяющей приемную от кабинета Некрасова, где решаются все редакционные Дела..

Она неизменно присутствует и на торжественном ежемесячном обеде в день выхода журнала. Из окон столовой виден тот самый печально знаменитый «Парадный подъезд» министерства государственных имуществ, где ни свет ни заря собираются изможденные крестьянские ходоки и жалобщики. Кроме триумвирата редакторов, именуемых «арендаторами» (Некрасов, Салтыков-Щедрин, Елисеев), официального редактора Краевского и всех сотрудников, на обеде бывают и цензоры, которых Некрасов считает нужным «прикармливать».

Бдительно надзирающий за «Отечественными записками» Николай Егорович Лебедев и влиятельный бюрократ Василий Матвеевич Лазаревский, член совета министерства внутренних дел, член совета главного управления по делам печати и прочая и прочая, в пестрой компании литераторов держатся скромно и незаметно.

С Лазаревским писательница постоянно встречается у Некрасова. Поэта соединяет с сановником пристрастие к охоте и картам. Пока Лазаревский полезен «Отечественным запискам», Некрасов ему «друг-приятель» и решительно расходится с ним, когда надобность в Лазаревском отпадает. Из нескольких братьев, украинских помещиков, он один делает государственную карьеру и, пока это не затрагивает его интересов, готов даже играть в либерализм.

Со всеми деловыми вопросами Мария Александровна обращается к Григорию Захаровичу Елисееву. Видный публицист-демократ, безотказно печатавший ее в газете «Очерки», охотно сотрудничает с ней и в «Отечественных записках» — дает всевозможные поручения, торопит с очередными материалами, информирует, когда она в отъезде, о последних новостях в редакции.

В письме от 25 января 1869 года Елисеев приглашает писательницу выступить на литературном вечере с участием Некрасова, рекомендуя прочесть «Тюлевую бабу».

Как и в былые годы, публичные выступления Марко Вовчка проходят с большим успехом. Она читает свои рассказы и на многолюдных «журфиксах» у Елисеева в присутствии 40–50 гостей, преимущественно литераторов, и на менее парадных приемах у профессора Института путей сообщения, строителя железных дорог А. Н. Еракова. Литературные вечера устраивает сестра Некрасова, заменившая детям Еракова рано умершую мать. Старшая из дочерей, Вера, одаренная пианистка и переводчица, — подруга Марии Александровны. Ей посвящена сказка «Королевна — Я».

О литературных вечерах на квартире Еракова в 1-й роте Измайловского полка (ныне 1-я Красноармейская улица) вспоминает его внучка Л. Давыдова: «Двери открываются… Вот Плещеев с прекрасным, ясным лицом, садится и, облокотясь, меланхолично подпирает голову рукой; всеми любимый, всегда радостно встречаемый И. Ф. Горбунов; больной, желчный Салтыков входит и в сгущающихся сумерках петербургского дня нервно требует: «Свету, свету!» Бледнолицая, с большими черными глазами Марко Вовчок [мемуаристы произвольно меняют цвет ее глаз! — Авт.]… Шум шагов. Наконец входит Н. А. Некрасов. Сгорбленная фигура, кругом шеи платок, едва слышный голос…»

Горбунов с неподражаемым мастерством исполняет свои юмористические сценки из быта московских мещан; Марко Вовчок в неизменном черном бархатном платье с красным бантом, преодолевая смущение, читает по выбору слушателей то украинский, то русский рассказ; Плещеев, уступая настойчивым требованиям, скандирует свое юношеское стихотворение — гимн петрашевцев — «Вперед без страха и сомненья». Сестры Ераковы, как всегда, декламируют Некрасова. Без его стихов, самых новых или запрещенных, не проходит ни одно чтение.

За этой квартирой следила полиция. Несколько лет спустя начальник III отделения «всеподданнейше» докладывал царю о писательнице Марко Вовчок, заподозренной в дурном влиянии на математика П. Л. Чебышева, якобы набравшегося вольномыслия на ее литературных вечерах: «В бытность Маркович в С-. Петербурге действительно при ее участии у профессора-инженера Кракова устраивались литературные вечера, но участвовал ли в них профессор Чебышев, сведений не имеется».

…Обновленные «Отечественные записки» завоевывают прочный успех. За короткое время тираж возрастает в три-четыре раза с двух до шести и восьми тысяч экземпляров. Вокруг передового журнала сплачиваются лучшие силы прогрессивной русской литературы. Но Некрасову этого мало. Он хочет воздействовать и на массового читателя. Триумвират редакторов пытается основать ежедневную газету. Выходить она будет под эгидой Некрасова, но редакторство возьмет на себя кто-нибудь из. своих людей. Выбор падает на Марко Вовчка. Она достаточно опытна, на нее можно положиться, и, кроме того, всеми ее действиями будут руководить Елисеев и Салтыков — фактические редакторы и издатели.

Заручившись поддержкой Лазаревского, Некрасов диктует Марии Александровне прошение и программу газеты «Стрела». В цензурном ведомстве отлично понимают, что газетный филиал «Отечественных записок» усилит демократическую печать, но программа составлена так осторожно, что не может вызвать возражений. Последнее слово за министром внутренних дел Тимашевым. Присоединяясь к мнению меньшинства членов совета главного управления по делам печати, он накладывает на протоколе заседания резолюцию: «Вижу много неудобств в разрешении редакторства женщине, а потому признаю нужным просьбу отклонить. 12 ноября 1869 года».

Под тем же предлогом в январе 1870 года отклоняется и прошение Звонарева об издании литературного и политического журнала «Иностранное обозрение» под редакцией М. А. Маркович (Марко Вовчок). На этот раз не было никаких дебатов: «Совет, не находя удобным разрешения издания г. Звонареву, издательская деятельность которого не может быть названа благонадежною и, согласно недавней резолюции г. министра о неудобстве допущения к редакторству женщин, полагает: означенное ходатайство отклонить».

Но Марко Вовчок не успокаивается. Она энергично хлопочет о разрешении издавать журнал более узкого профиля, не затрагивающий вопросов политики. Некрасов оказывает давление на Лазаревского, заверяя его, что Маркович будет не «подставным лицом», а фактическим редактором вполне безобидного издания.

23 мая начальник главного управления по делам печати Похвиснев запрашивает начальника III отделения, не встречается ли препятствий к изданию С. В. Звонаревым и М. А. Маркович иллюстрированного журнала «Переводы лучших иностранных писателей».

Мария Александровна, обнадеженная Некрасовым, 24 мая заключает со Звонаревым договор. Издатель обязуется выплачивать ей за редакторство 2000 рублей серебром в год и отдельно по 25 рублей за печатный лист переводов, которые переходят в его полную собственность.

3 июня Похвиснев утверждает программу: «1. Переводные романы, повести и рассказы. 2. Путешествия. Кроме того, отдельно к журналу приложениями. 3. Сочинения для детского чтения. Журнал будет выходить ежемесячно, книжками от 15 до 20 листов».

Одновременно заготавливается справка для доклада начальнику III отделения: «Маркович Мария Александровна, вдова надворного советника, между молодыми литераторами известна под шутовским названием «Волчок»… В литературе придерживается прогрессивно-демократического взгляда и не прочь стоять за женскую эмансипацию; в частной же жизни с аристократическими замашками и не лишена чванства; знакомство ведет с литераторами, преимущественно с молодыми, начинающими».

Уже в августе печатаются рекламные объявления о предстоящем выходе с 1 января 1871 года иллюстрированного ежемесячника под редакцией Марко Вовчка — «Переводы лучших иностранных писателей».

Тем временем была сделана еще одна попытка исхлопотать под ее именем газету. После того как Ф. М. Толстой, один из сановников цензурного ведомства, отсоветовал Салтыкову предпринимать новые демарши, Елисеев сообщил писательнице: «Что касается газеты предполагаемой, то после слов Толстого Салтыкову не знаю, что и делать. Надобно о сем глубоко подумать».

Редакция «Отечественных записок» использует парижские связи Марко Вовчка. Весной 1869 года Некрасов знакомится в Париже с Этцелем и передает ему посылку от Марии Александровны. «Я открыл все принесенное и был счастлив… — пишет ей Этцель. — Я вспоминаю поездку в Петербург, вижу перед глазами Невский. Я мысленно представляю себе места, по которым Вы ходите» (поездка Этцеля состоялась в конце 1868 или в начале 1869 года). И дальше он пишет, что с радостью окажет Некрасову любую услугу: «Человек, который добр к Вам, становится и моим другом. Я внимательно читаю в газетах все, что касается России. Страна, в которой живете Вы, является отчасти и моей страной». В дальнейшем адрес Этцеля — Рю Жакоб, 18 — помогает редакции «Отечественных записок» поддерживать контакты с русскими политическими эмигрантами.

В феврале 1870 года Герман Лопатин устроил побег за границу известному философу, критику и публицисту, революционному народнику Петру Лавровичу Лаврову, сосланному в Вологодскую губернию. С 1868 по 1872 год Лавров напечатал в «Отечественных записках» около 30 статей. Находясь под «особенно строгим наблюдением» III отделения, он негласно редактировал «Заграничный вестник», в котором (1864, кн. 6) изложил, не называя источника, «Манифест Коммунистической партии» Маркса и Энгельса.

Арест и ссылка в 1866 году не прервали бурной деятельности П. Л. Лаврова. За границей он вступил в I Интернационал, участвовал в Парижской коммуне, познакомился и затем сблизился с Марксом и Энгельсом. Человек широкой эрудиции, он писал необыкновенно много и на разные темы, печатаясь в русской легальной прессе анонимно или под псевдонимами (известно 56 псевдонимов Лаврова). В свое время он был популярен и как поэт — автор многих политических стихов и в том числе революционной песни «Отречемся от старого мира».

Редакция поручает Марии Александровне установить с Лавровым связь и организовать доставку его рукописей. Уже в начале апреля 1870 года Елисеев просит ее разыскать в Париже Поля Сидорова, приславшего «умную корреспонденцию» и вручить ему пакет, посланный на адрес Этцеля. С тех пор она выполняет роль посредницы между Лавровым, именующим себя в переписке «m-llе Claire» (Клара), и журналом Некрасова, называемым «фабрикой».

Среди бумаг Лаврова сохранился помесячный перечень опубликованных статей с исчислением печатных листов и причитающихся гонораров в рублях, английских фунтах и франках. На этом же листке записано: «Его превосходительству Вас. Матв. Лазаревскому — Russie Petersbourg в С.-Петербург. На углу Литейной и Итальянской». Очевидно, тогда же, при встрече с писательницей в Париже, Лавров записал ее обычный парижский адрес — отель «Лувр». Любопытно, что на той же странице записной книжки указан и адрес Карла Маркса. (Заметим кстати, что в домашней библиотеке Марко Вовчка бережно хранилось первое русское издание «Капитала».)

Легко догадаться, что в этот приезд она знакомит Лаврова с Этцелем, договаривается с ведома Некрасова о пересылке денег, журналов и писем из России на Рю Жакоб и корреспонденции от «государственного преступника» на нейтральный адрес Лазаревского.

Между тем надвигаются грозные события. Франко-прусская война. Седанская катастрофа. Падение Второй империи. Провозглашение республики. Парижская коммуна.

Письма Этцеля полны тревоги.

12 июля 1870 года: «Дорогой друг! Пруссаки находятся в трех лье от Парижа… Если бы Россия захотела, можно было бы остановить пруссаков…Вы красноречивы, Вы владеете пером, у Вас талантливые друзья, — пусть они от имени всего человечества зажгут общественное мнение!»

16 июля: «Если Франция падет, то виной всему вероломная империя и ее правители…Все русские должны знать, что враги Франции являются также и врагами России!»

19 августа (par ballon — воздушной почтой): «Дорогой друг! Не волнуйтесь за меня и за всех нас. Мы чувствуем себя очень хорошо…Плохо с продовольствием, нет свежего мяса…Удивительное зрелище: осажденный город весело живет под грохот пушек. Вместо того чтобы идти в лес, парижане ходят к крепостным стенам, вместо того чтобы спать в постели, спят на земле и в палатках. Но никто не жалуется».

Одновременно Лавров пишет Марии Александровне о своих ежедневных походах на Рю Жакоб в надежде на долгожданные деньги и письма для «m-lle Claire», критикует объявленную в «Отечественных записках» «несколько бедную» программу журнала Марко Вовчка и дает куда более четкую, чем Этцель, оценку политической ситуации: «Пруссаки, говорят, уже недалеко. А республиканцы все не решаются свергнуть сначала неспособное правительство, чтобы было за что драться».

В те же дни Лавров сообщает своей петербургской знакомой Е. А. Штакеншнейдер о работе над статьей «Французская демократия и падение Второй империи», статьей, представляющей для России большой интерес, и просит передать это «кому следует, не болтая посторонним». Но письма Лаврова остаются без ответа. Он в недоумении. Дошла ли его статья об осаде Парижа? Писать ли ему в «Отечественные записки» о дальнейшем развитии событий, приведших к Парижской коммуне? Нужно бить в набат, звонить во все колокола: «В первый раз на политической сцене не честолюбцы, не болтуны, а люди труда. Люди настоящего народа!» Весь мир должен знать: «Борьба Парижа в настоящую минуту — борьба историческая, и он действительно находится теперь в первом ряду человечества!»

А петербуржцы молчат… Письма Лаврова полны жалоб на невнимательность «романистки» (Марко Вовчка) и редакции, которая могла бы поддержать его в эти трудные дни. 15 апреля 1871 года он делает еще одну попытку связаться с Марией Александровной: «Я собрал материал для истории Парижской коммуны по документам и личным сведениям за первый месяц ее существования. Напишите, можно ли послать эту историю, или у вас фабрика все труса празднует». Только в августе Лаврову дали знать, что задержка была непредвиденной и чтобы в дальнейшем он не искал в Петербурге посредников.

Конспиративную связь с Лавровым временно пришлось прекратить. Возникла опасность разоблачения. Некрасов и Марко Вовчок переоценили лояльность Лазаревского. Получая из Парижа и Брюсселя толстые пакеты в двойных конвертах (второй конверт — М. А. Маркович), он заподозрил крамолу и потребовал от Некрасова объяснений. Тот вынужден был признаться, что это корреспонденции от Лаврова. Лазаревский насмерть перепугался. Он, видный деятель, человек безупречной репутации, отец семейства, становится невольным соучастником сговора с государственным преступником!

Донос не был отправлен только благодаря незаурядному дипломатическому искусству Некрасова: он сумел убедить Лазаревского, что тот ставит под угрозу прежде всего собственное благополучие, и пригрозил ему разрывом. Этот драматический Эпизод, чуть было не приведший к тяжелым последствиям, восстанавливается во всех подробностях по дневниковым записям Лазаревского, где каждое упоминание Марко Вовчка сопровождается уничижительными эпитетами.

Марий Александровна нажила себе еще одного непримиримого врага.

Как раз в это время в «Отечественных записках» печаталось одно из острейших ее произведений — «Путешествие во внутрь страны». Ссора писательницы с высокопоставленным цензором и с трудом замятый скандал заставили Некрасова выпустить ее под другим псевдонимом и поостеречься колоть глаза цензуру одиозным именем «Марко Вовчок».

Следующее произведение Марко Вовчка — повесть «Теплое гнездышко» — появляется в «Отечественных записках» только в середине 1873 года, а написанные тогда же рассказы и сатирическая повесть «Совершенная курица», которую Чернышевский причислял к шедеврам русской литературы, выходят отдельной книгой без предварительной публикации в периодических изданиях.

СВОЙ ЖУРНАЛ

Журнал «Переводы лучших иностранных писателей» существовал недолго — неполных полтора года. След от него остался не столько в литературе, сколько в истории женского движения. Неукоснительно выдерживая принцип — привлекать к сотрудничеству женщин, и только женщин, Марко Вовчок не приняла даже переводов Плещеева, хотя относилась к поэту с большой симпатией. Стоило появиться объявлению 0 предстоящем выходе журнала, как ее начали осаждать просительницы.

«Я живу по-старому, — писала она в ноябре 1870 года, — с тою только разницей, что теперь каждый понедельник у меня толпа женщин. Все ищут работы. Многие приезжали и приезжают из провинции. Все хотят работы. Нет, это не прихоть уже, а потребность. Приезжают не одни молоденькие, а всякие: и пожилые, и зрелые, и даже старые. Это поголовное восстание».

Марко Вовчок приобщается к женскому движению, разделяя взгляды и стремления таких передовых деятельниц, как А. Н. Энгельгардт, Н. В. Стасова, М. В. Трубникова, М. К. Цебрикова. В первых рядах находится и ее ближайшая подруга Н. А. Белозерская, много писавшая по, «женскому вопросу». Вдвоем они переводят книгу «Подчиненность женщины» английского философа Джона Стюарта Милля.

Но будоражит умы не Милль, а Чернышевский. Роман «Что делать?» становится учебником жизни. Поборники раскрепощения женщины пропагандируют артельный труд. Возникают женские артели — ремесленные, художественные, переводческие; товарищества взаимной помощи, издательский кружок, благотворительное «Общество дешевых квартир» и т. д. В конце шестидесятых годов организуются первые в России общеобразовательные Высшие женские курсы.

Правительство стоит на страже. Жандармы удваивают бдительность.

Выход первой книги журнала совпадает по времени с «Высочайшим повелением» от 14 января 1871 года — «воспретить прием женщин, даже по найму, на канцелярские и другие должности». Сфера применения квалифицированного женского труда ограничивается правом занимать места акушерок, сестер милосердия, воспитательниц в женских гимназиях, телеграфисток и счетных работников (в женских заведениях).

В этих условиях издание первого и единственного журнала, основанного исключительно на женском труде, было вызовом официальным установлениям. Уже тем самым журнал Марко Вовчка служил высоким целям.

Она призывала женщин к труду, но помочь могла не многим. Уже к декабрю журнал был обеспечен переводами на весь следующий год. Отказывать в работе было нисколько не легче, чем справляться с обязанностями редактора. «Я завалена корректурами, как сугробами», — жаловалась писательница.

Она взвалила на себя тяжкое бремя. Только сама Марко Вовчок, ее помощница Белозерская, Екатерина Сысоева, Мария Цебрикова и Елена Лихачева были профессиональными литераторами. Все остальные — около тридцати сотрудниц — впервые выступали в печати.

Среди переводчиц — женское окружение сотрудников «Отечественных записок», родные и знакомые Марко Вовчка: Анна Буткевич, Вера Еракова, Мария Михайловская, Елена Скабичевская, Екатерина Данилова (гражданская жена А. Н. Плещеева), Прасковья Дмитриева (мать писательницы), Юлия Корнильева и Юлия Ешевская (ее старые подруги), Зинаида Ген (сестра Н. А. Белозерской) и даже Екатерина Керстен (родственница А. В, Марковича). Получают переводы и незнакомые интеллигентные девушки, необеспеченные вдовы, жены бедных чиновников, вроде Анны Зайдер, матери четырех детей. Все они в литературе случайные гостьи.

Куда проще и спокойнее было бы опереться на опытных переводчиц! Но Марко Вовчок выбирает путь наибольшего сопротивления. Она претворяет в жизнь искания героинь своих повестей и романов, призывает женщин к общественно полезному труду.

Любопытно признание П. П. Дмитриевой, престарелой матери писательницы: «Пример твоей трудолюбивой жизни привел меня к сознанию, что и я могу трудиться в свою очередь».

Необычный состав сотрудников и само содержание «Переводов лучших иностранных писателей» резко отличают журнал Марко Вовчка от однотипных периодических изданий («Собрание переводных романов, повестей и рассказов» Е. Ахматовой, «Журнал переводных сочинений» Н. Львова и др.). Летом 1870 года, когда журнал только затевался, А. Н. Плещеев счел своим долгом предостеречь Марию Александровну от подражания дурным образцам: «Переводные романы, которыми угощают массу Ахматова и Львов, до такой степени плохи и так дурно переводятся, что новое издание подобного рода, с строгим выбором и толковыми переводами будет не только не лишнее, но даже полезное. Сколько есть таких читателей, и в особенности читательниц, которые только по романам и имеют возможность развиваться, за недостатком у них научной подготовки».

Марко Вовчок не пренебрегла этими справедливыми пожеланиями. Однако главный упор был перенесен с беллетристики на научно-популярные труды. Вместе с Надеждой Белозерской она перевела для журнала две большие книги: «Историю человеческой культуры» Ф. Кольба и «Картины из истории римских нравов» Л. Фридлендера. Из номера в номер печатались также «Знаменитые исследователи и путешественники» Жюля Верна — первая книга из его многотомной истории географических открытий.

Марко Вовчок не обходит в своем журнале жгучих социальных проблем. Более чем злободневно звучали публицистические очерки Джеймса Гринвуда «Семь язв Лондона» и неподписанная статья «Быт рабочих Англии и Северной Америки». Гринвуд представлен еще и романом «Похождения Робина Девиджера».

Детский отдел заполнялся преимущественно материалами Этцеля: «Путешествия по Южной Африке, или приключения трех русских и трех англичан» Жюля Верна, «Приключения молодого натуралиста» Люсьена Биара, многочисленные рассказы Эркмана-Шатриана, аллегорические и дидактические сказки Жана Масе и П. Ж. Сталя (Этцеля). Здесь же, в детском отделе, публикуется парижская повесть Марко Вовчка «Маруся» (указано: «перевод с малороссийского»).

Направление журнала настораживает цензуру. Не мытьем, так катаньем Марко Вовчок добилась своего: «Переводы лучших иностранных писателей» превратились в негласный филиал «Отечественных записок»!

В конце 1871 года цензор Смирнов написал свое заключение: «В этом издании является смешение самых невинных статей с самыми тенденциозными, лишь бы принадлежали известному таланту. Цензура устраняла излишнюю и вредную тенденциозность, и перевод далеко отличается от подлинника».

Тем не менее, спустя четыре месяца вопрос о журнале Марко Вовчка выносится на обсуждение совета главного управления по делам печати. Выводы убийственные: «В отделе журнала «Для детского чтения», несмотря на делаемые цензурой исключения, остаются иногда следы предвзятого направления редакции, очевидно стремящейся проводить в детские умы идеи грубого материализма». Такие рассказы, сказано в протоколе, подготавливают «удобную почву для восприятия со временем учения Дарвина, для полного отождествления человека с животным».

Детский отдел журнала настораживал и благонамеренных читателей. Вместо обычных нравоучительных историй — какие-то сомнительные сказки и богопротивные аллегории. Журнал не оправдывал ожиданий и любителей «изящной словесности»: вместо развлекательной беллетристики — обличительные очерки и научные сочинения.

Тираж резко сократился и упал еще больше, когда против Марко Вовчка началась организованная кампания. В мае 1872 года вышел пятый и последний (по общему счету семнадцатый) номер «Переводов лучших иностранных писателей». Внезапное прекращение издания мотивировалось финансовыми трудностями: число подписчиков не увеличилось, издатель терпит убытки…

ЗАПАДНЯ

Связи Марко Вовчка с Этцелем, ее журнал и многочисленные звонаревские издания затрагивали профессиональные интересы других переводческих кружков. Инициативу в борьбе против Марко Вовчка взяла на себя Людмила Шелгунова, известная шестидесятниця, работавшая в тот период на издателя Вольфа. (Сейчас ее помнят как автора воспоминаний «Из далекого прошлого».) Она тоже переводила новинки детской литературы и нередко — те же самые книги, например, «От Земли до Луны» и «Приключения капитана Гаттераса» Жюля Верна.

Сигналом к атаке послужила статья Шелгунова, мужа переводчицы.

Видный публицист и революционный деятель Николай Васильевич Шелгунов, отбывавший ссылку в Вологодской губернии, относился к Марко Вовчку с той же предвзятостью, что и другие сотрудники «Дела». Речь идет о нашумевшей статье «Глухая пора», напечатанной в апреле 1870 года. Прослеживая весь творческий путь писательницы от «Народных рассказов» до «Записок причетника», критик, отказывая ей во всякой. самостоятельности, упрекает в наивном подражании Тургеневу и Гоголю, в незнании крепостной деревни и даже… в помещичьем взгляде на жизнь.

Вскоре после этой статьи Л. П. Шелгунова вместе с Е. И. Конради заявили, будто Марко Вовчок эксплуатирует молодых переводчиц, не доплачивая им гонорары, которые получает у Звонарева. На этот раз наступление сорвалось благодаря энергичному вмешательству Е. П. Елисеевой, жены одного из редакторов «Отечественных записок». Опросив поименно всех переводчиц, названных в качестве жертв «экс-плуататорши», она установила, что это навет, и публично обвинила Шелгунову и Конради в клевете.

Другой удар, теперь уже без промаха, последовал со стороны женского издательского кружка Н. В. Стасовой и М. В. Трубниковой. Мария Александровна совершила непростительную оплошность.

В некоторых случаях, когда не хватало времени, она, как и многие ее коллеги, обращалась к помощникам, указывая обычно на титульном листе: «Перевод под редакцией Марко Вовчка». По-видимому, так она собиралась Чюступить и с переводом второго тома «Полного собрания сказок Андерсена», заказанного издателем Плотниковым. И тут она попала в западню. Заваленная грудой дел, Мария Александровна не уследила за этим случайным заказом, а ее помощница поспешила передать рукопись издателю в качестве переводной работы Марко Вовчка.

Книга, помеченная 1872 годом, еще не поступила в продажу, когда в «С.-Петербургских ведомостях» 11 декабря 1871 года появилась статья некоего И. Каверина — «Что-то очень некрасивое». Под этим псевдонимом выступил крупнейший искусствовед, вдохновитель передвижников и «Могучей кучки» В. В. Стасов. Сличив издание Плотникова с прежним переводом тех же сказок, изданных в 1868 году М. В. Трубниковой и Н. В. Стасовой (сестрой критика), он убедительно доказал, что новый перевод есть не что иное, как переделка старого. Марко Вовчок обвинялась в плагиате!

В устных и печатных заявлениях Стасов ратовал за пересмотр нелепого закона об авторском праве, по которому переводчик мог свободно использовать до двух третей старого перевода, выполненного другим лицом. Несомненно, Стасовым руководили идейные побуждения, но несомненно и то, что за его спиной стояли люди, сводившие с Марией Александровной личные счеты.

Ей ничего не оставалось, как апеллировать к букве закона. Ведь на ее стороне была только юридическая правота. Противники же требовали морального осуждения.

Писательница сама предложила устроить третейский суд с тем, чтобы установить: действительно ли переводчик имеет право пользоваться чужим переводом, воспользовалась ли она чужим переводом и чей перевод лучше? («С.-Петербургские ведомости» от 8 января 1872 г.)

Газеты, потакая вкусам обывателей, подробно освещали переговоры сторон и все этапы процесса. По разным причинам третейский суд оттянулся на конец года, и в последний момент защитники «подсудимой» — Салтыков-Щедрин, В. И. Танеев и Г. З. Елисеев — отказались участвовать в судилище, ставящем своей целью опорочить прогрессивную писательницу. Такого же мнения придерживался и Лавров. «Что это вздумалось Стасовой и Трубниковой тягаться с М. Вовчком, кажется из-за пустяков?» — спрашивал он Е. Штакенштейдер в письме из Парижа.

Дело кончилось публикацией заявления авторитетной комиссии из 18 юристов и литераторов, подтвердившей первоначальный вывод И. Каверина (Стасова). Комиссия заседала на квартире Е. Н. Ахматовой, издательницы «Собрания переводных романов», больше других заинтересованной в дискредитации Марко Вовчка.

Мария Александровна, ставшая жертвой собственного легкомыслия, потеряла не только свой престиж и свой журнал. Она потеряла многих по-настоящему близких друзей, в том числе Елисеевых… Она потеряла свое положение в «Отечественных записках», перестала посещать редакционные понедельники. За последующие пять лет пребывания в Петербурге она напечатала в журнале Некрасова только два оригинальных произведения и ни одного перевода.

История со сказками Андерсена внесла перелом в ее жизнь. Она меньше бывает на виду, избегает встречаться с писателями. Чувствуется душевная усталость. Возникает желание избавиться от литературной поденщины и покончить с «кличкой» Марко Вовчок…

Но внешне ничто не изменилось. Под ее именем выходят все новые и новые переводы, печатаются повести и романы, завершается собрание сочинений. Мария Александровна неколебима в своих убеждениях: она остается единомышленницей Некрасова и Салтыкова-Щедрина. Но прежде чем говорить о новом этапе творчества Марко Вовчка, остановимся на некоторых малоизвестных эпизодах ее жизни и общественной деятельности семидесятых годов^{49}.

НОВЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ

Среди сотрудников «Отечественных записок» и петербургских знакомых Марии Александровны было немало уроженцев Тверской губернии, которая выделялась в те годы радикально настроенным земством и просветительными начинаниями либеральных помещиков. «Тверское земство, — писал в своих мемуарах монархист К. Головин, — было у правительства на самом дурном счету. На него смотрели чуть ли не как на центральное гнездо революции».

В Твери или в родовых поместьях, расположенных в соседних уездах, жили, деля время между столицей и провинцией, писательницы Е. И. Лихачева и Е. Н. Сысоева, издатель «Журнала переводных сочинений» Н. С. Львов и его сестра, переводчица Т. С. Львова, крупнейший статистик В. И. Покровский, близкий друг Салтыкова юрист А. М. Унковский.

По пути в Москву и Орел Мария Александровна все чаще делает остановки в Твери, участвует в литературных чтениях На квартире Сысоевой, знакомится с местной интеллигенцией, проникается интересами радикальной молодежи. Летом 1870 года она несколько недель гостит у Сысоевой в Мясищеве, а в 1871 году проводит в Тверской губернии почти полгода.

Как раз к этому времени увенчались успехом длительные хлопоты видного общественного деятеля Василия Николаевича Линда о разрешении основать в Торжке земскую губернскую школу для подготовки народных учителей преимущественно из крестьянской молодежи. Это была первая в России учительская семинария, организованная по общественной инициативе и за счет земства.

Писательница охотно приняла приглашение присутствовать 23 сентября в качестве почетной гостьи на торжественном открытии Новоторжской учительской школы. Какое значение придавали этой школе, видно из статьи — по всей вероятности, В. Н. Линда — «О народном образовании в Тверской губернии», подписанной псевдонимом Д. Панглосс («Отечественные записки», 1873, кн. 4).

Учительская семинария не единственное детище Линда. Почти во всех уездах Тверской губернии с его помощью были созданы ремесленные училища по основным отраслям местного кустарного промысла. Прогрессивная инициатива Линда нашла много откликов и подражаний в разных губерниях. Этот разносторонний и весьма образованный человек в своей многообразной общественной деятельности по тактическим соображениям предпочитал оставаться в тени. И директором учительской семинарии становится не Линд и не Петр Яковлевич Мороз, талантливый бескорыстный педагог, а либеральный помещик Николай Сергеевич Львов, взявший на себя также преподавание истории и географии.

После официального открытия учительской семинарии, с молебном и казенными речами, те же ораторы держались куда свободнее на званом обеде у Львова, в его имении Митино, расположенном в нескольких верстах от Торжка. Мария Александровна была среди гостей и жадно впитывала в себя новые впечатления. Ей очень понравился тост Линда, лаконично выразившего свое кредо: «Есть только две цели, достойные внимания серьезного общественного деятеля: улучшение материального положения народа и его умственное развитие».

Развязался язык у косноязычного Львова, который через слово говорил «то бишь» и потому был наделен прозвищем «Тобишка». Похваляясь не виданным ни в одной губернии подбором молодых учителей, «отважных ратоборцев народного образования, возложивших на себя священную миссию быть двигателями прогресса», прекраснодушный Николай Сергеевич вряд ли подозревал, что многие из них связаны с революционными кружками.

Не пройдет и двух лет, как начальник Тверского жандармского управления полковник Яхонтов в очередном донесении III отделению упомянет среди наиболее «вредных» учителей хороших знакомых Марии Александровны — П. Я. Мороза, Леонида Попова, Анну Глазухину, которой она посвятит свою повесть «Лето в деревне», Александру Ободовскую, Аграфену Миролюбову. Все они будут фигурировать на политических процессах — Долгушина и «193-х».

В имении Львовых Митино писательница проводит летние месяцы 1872 и 1873 годов. В ее распоряжение предоставляется отдельный домик в обширном запущенном парке, над обрывистым берегом Тверцы. Вместе с матерью здесь бывает на каникулах Богдан, в то время уже студент физико-математического факультета Петербургского университета. Всей группой или поочередно к ним наезжают члены «колонии» — общие друзья сына и матери, их неизменные гости на петербургской квартире, в доме генерала Буткевича на углу Надеждинской и Малой Итальянской: брат Н. А. Белозерской, студент-медик Анатолий Ген, его товарищ по Медико-хирургической академии Павел Нилов, недавно кончившие Морское училище Мнша Жученко и Ваня Лебедев. Оба они не без влияния Марии Александровны подали в отставку и поступили в Технологический институт. Лебедев, вернувшись через несколько лет на флот, становится к началу русско-японской войны командиром крейсера «Дмитрий Донской». Его геройское поведение и гибель в морском бою подробно описываются в романе А. С. Новикова-Прибоя «Цусима».

В этой же компании сестра преподавателя П. Я. Мороза Ульяна, уже упомянутая Анна Глазухина, Аграфена Миролюбова.

Молодые друзья писательницы и ее сына по два-три раза на неделе бывают у них в гостях, а Миша Жученко на правах «родственника» занимает свободную комнату не только в петербургской квартире, но и в митинском домике. Мария Александровна живо интересуется делами каждого из них, в трудные минуты помогает деньгами, а бывая в Париже, не забывает привозить подарки. В одном из писем она спрашивает Богдана: «Я, знаешь, что думаю. Купить вам всем панталоны. Это не поэтично, но практично. Как ты полагаешь? Если Ваше величество одобряет — нужны размеры. Тоже выспроси похитрее, какие цвета кто предпочитает».

Миша Жученко, не имеющий средств к жизни, приобщается при ее содействии к переводческому труду. Под его именем выходят переводы трех французских книг: «Беседы по химии» Когура и Риша, популярная астрономия Фламмариона «История неба» и повесть П. Ж. Сталя «История осла». Разумеется, значительную часть работы берет на себя сама писательница, а Жученко, со своей стороны, безотказно выполняет любые поручения, ведает в ее отсутствие хозяйством, кормит «колонию», держит корректуры и т. д. Этот верный и испытанный друг со временем станет, несмотря на разницу в возрасте (он моложе на 17 лет), мужем Марии Александровны и ее неразлучным спутником до конца дней.

В эти годы у писательницы много общих интересов с Татьяной Сергеевной Львовой. Их связывают не только переводческие дела, но и совместная деятельность в Торжке. Прикрываясь именем богатой помещицы, В. Н. Линд заводит в городе типографию, открывает книжный магазин и библиотеку-читальню. Мария Александровна передает туда десятки экземпляров своих сказок, изданных для народа дешевыми книжечками Комитетом грамотности, обсуждает с Линдом и Морозом организацию «Общества распространения полезных книг», вместе с Татьяной Сергеевной посещает в Торжке библиотеку, проводит литературные чтения, общается с учителями и учащейся молодежью.

Т. С. Львова знакомит ее со своими родственниками — Олениными и Бакуниными. С одним из братьев Бакуниных, Александром, Марко Вовчку уже приходилось встречаться во Флоренции. Ее знакомство с эмигрантом Мишелем, которого братья и сестры не видели много лет, вызывает к ней повышенный интерес у всей семьи. В дневнике Бакуниных сохранилась запись от 6 августа 1873 года о визите писательницы в их родовое имение Прямухино: «Сегодня приехали Татьяна Сергеевна Львова и Мария Александровна Марко-Вовчок…»

Братья и сестры Бакунины, воспитанные на немецкой классической философии, литературе и музыке, остановились на идеалах сороковых годов. Они гордились дружбой с Белинским и Станкевичем, а еще больше — своим знаменитым братом Мишелем, хотя и не разделяли его бунтарских убеждений. Марии Александровне показали в парке любимую беседку Белинского, где, по семейному преданию, начинающий критик объяснился в любви одной из сестер Михаила Бакунина. Незадолго до приезда писательницы библиотека барского дома в Прямухине украсилась мраморным бюстом Белинского работы Н. Н. Ге, частого гостя Бакуниных.

И Бакунины, и Львовы, и Оленины были активными земскими деятелями и даже находились на подозрении у начальника жандармского управления. Однако их либерализм не шел дальше поверхностного просветительства и филантропии. Люди этого типа создали в Твери благотворительное «Общество доброхотной копейки». Дворянские дамы-патронессы организовывали швейные Мастерские и приюты для «раскаявшихся магдалин».

Куда больше привлекали писательницу люди действия, ведшие пропагандистскую деятельность в народной гуще. Так, например, знакомый ей отставной поручик Ярцев, выкупив у матери свою часть земли в деревне Андрюшино, распределил ее среди крестьян и обрабатывал свой надел собственными руками. Кроме того, дом Ярцева служил убежищем для скрывавшихся от полиции революционеров. Летом 1873 года у него жили под видом поденных работников Сергей Кравчинский и Дмитрий Рогачев.

Учительская семинария сразу же насторожила III отделение и министерство народного просвещения. Вскоре возникло «дело» о неблагонадежности учителей Новоторжской семинарии. 20 августа 1873 года начальник Тверского жандармского управления в своем рапорте шефу жандармов указывает на Прямухино как на место встреч подозрительных элементов. «Другим местом съезда этих же и подобных личностей, — сообщает полковник Яхонтов, — служит подгородное именье Николая Сергеевича Львова — село Митино. Там ежегодно в летнее время гостит г-жа Маркович, известная в литературе под псевдонимом «Марко Вовчок». Митино служит местом почти ежедневных собраний учителей земской учительской семинарии…так как Львов директор и дружит со всеми».

III отделение направляет свои усилия на борьбу с революционной пропагандой в народе. В Петербурге и Торжке арестованы знакомые Марии Александровны — В. К. Ярцев, учительница А. Миролюбова, крестьянин Л. Румянцев, работавший в книжном магазине и библиотеке Т. Львовой, учителя Леонид Попов и Анна Глазухина. Разыскиваются успевшие скрыться Д. Рогачев и С. Кравчинский. Подвергся обыску и домашнему аресту В. Линд, предусмотрительно уничтоживший все компрометирующие документы.

Имя Марко Вовчка снова упоминается в секретной переписке жандармов среди знакомых Н. С. Львова, «известных по своей политической неблагонадежности». Встревоженная арестами в Петербурге и Торжке, она надолго покидает столицу. В марте 1874 года, с трудом сколотив необходимые средства, Мария Александровна уезжает вместе с Богданом и М. Жученко в Париж и возвращается в мае. После этого она срочно меняет квартиру, перебравшись в дом Ниссена на Фонтанке, № 159, в сравнительно отдаленную часть города, и не мешкая отправляется на все лето уже не в Тверскую губернию, а в глухое местечко Ретени близ станции Плюсса.

Однако тревога не улеглась. В одно из посещений Петербурга она узнает из газет о начавшемся процессе Долгушина и с оглядкой на почтовую цензуру пишет в Ретени: «Здесь теперь идет дело о схваченных распространителях в народе смут. Во всех газетах печатается отчет. Между прочим, схвачен Плотников, кажется, брат той, которую мы знаем… Приняты самые деятельные меры к прекращению таких смут и надеются, что скоро они утихнут. Арестовано очень много женщин. Кажется, между ними есть и знакомые дуры». И сбоку на полях, чтобы успокоить близких: «Все благополучно — ни о чем не тревожься».

Но боялась она не только за себя. Богдан к тому времени связал свою судьбу с революционными народниками.

…И НОВЫЕ КНИГИ

Острым взглядом художника Марко Вовчок подмечает противоречия пореформенной эпохи. Нищета деревни и оскудение дворянских гнезд, паразитизм духовенства и хищничество откупщиков, выдвижение дельца-помещика и новые формы закабаления крестьян, земские учреждения и барская филантропия — все это привлекает ее внимание и определяет критическую направленность произведений семидесятых годов.

В сатирических повестях и рассказах из жизни провинциального дворянства она обобщает свои наблюдения, почерпнутые главным образом в Тверской губернии. Зная обстановку и людей, с которыми она общалась в Твери, Торжке, Мясищеве, Митине, Прямухине, легко найти среди персонажей ее книг реальные прототипы, во многих эпизодах — отголоски подлинных событий.

Алексис Витиеватов славится на весь уезд неусыпными заботами о бывших крепостных. Он завел у себя в усадьбе школу и самолично обучает крестьянских детей. Это он заявил на обеде у предводителя: «Сладко следить за народным развитием, хорошо, любо чувствовать, что посильно содействуем народному благу! Будем же идти бок о бок с народом, будем его заботливо поддерживать на тернистой стезе самосовершенствования! Тут требуются жертвы, но разве кто из нас убоится жертв?»

На деле все выглядит иначе. Крестьяне, как и прежде, работают от зари до зари на полях «доброго барина», а в образцовой школе учит драчливый дьякон, заставляющий ребятишек обрабатывать свой огород («Сельская идиллия»).

Н. С. Львов, узнав себя в шаржированном образе Витиеватова, не на шутку обиделся и прекратил с писательницей знакомство. Впрочем, это был не первый случай. Еще раньше поссорился с ней гражданский генерал А. К. Пфель: в «Путешествии во внутрь страны» Марко Вовчок разоблачила аферу в одном из детских приютов, находившихся под его покровительством.

А вот и семейство Бакуниных! Богатые помещики Ферапонтовы ежедневно принимают десятка два гостей в обширных грязноватых наследственных хоромах. Евгений Ферапонтов самозабвенно разводит канареек. Брат его Геннадий слывет «уездным Гегелем». Он был другом Белинского, Хомякова и Грановского и даже чуть с ними не породнился. Просвещенный аристократ любит «толковать о погибших дорогих друзьях своей юности и давать исключительно рецепт сороковых годов, как лучше подвигать вперед дело развития и народного образования». Рецепт же сводится к тому, чтобы вести народ под строгим присмотром к нравственным доблестям («Лето в деревне»).

Эти саркастические характеристики либеральных помещиков совпадают с трезвыми оценками В. Н. Линда, заметившего в своих «Воспоминаниях» (1910 г.), что такие «радетели народного блага», как Львовы и Бакунины, впоследствии становились кадетами.

Отталкиваясь от конкретных фактов, Марко Вовчок доходит до социальных обобщений.

В повести «Мечты и действительность» приводится подлинный документ — решение мирового суда по иску помещицы к двум крестьянам, не убравшим к назначенному сроку шесть десятин ржи. В наказание они должны, кроме этой работы, скосить, связать и свезти в гумно пять десятин гречихи, вспахать восемь десятин пшеницы и выкорчевать пни на заливном лугу.

Холодная, бесчеловечная женщина, как говорит о помещице Галкиной рассказчик, предстает перед местным дворянством неотразимой светской львицей и неутомимой общественной деятельницей. Это она организует общество «Добровольного грошика», чтобы устроить швейную мастерскую для бедных женщин и приют для подкидышей! Правда, игра в благотворительность быстро ей приедается, как и другим дамам-патронессам…

Эти стихи Некрасова, поставленные эпиграфом к последней главе романа «В глуши», как нельзя лучше передают идейный пафос русских повестей и романов Марко Вовчка. Ее положительные герои, люди передовых убеждений, противоборствуют злу и доказывают на деле свою готовность служить народу. И не случайно в произведениях писательницы выдвигается новая общественная сила — народные учителя.

Выдвигает их сама жизнь. Марко Вовчок и Некрасов переписываются с учительницей Малоземовой, помогают ей советами, отвечают на волнующие вопросы. Мария Александровна просматривает составленный ею «читальник» (букварь) для сельских школ, дает ей прочесть изъятые цензурой страницы «Записок причетника». На учительских съездах в Твери и Торжке Марко Вовчок знакомится со своими будущими героями. Здесь она могла встретить и Ободовскую, работавшую народной учительницей в селе Едимнове, и Софью Перовскую, и многих других. Сельская школа становится рассадником революционной пропаганды. Молодые люди с университетскими дипломами, девушки из интеллигентных семей разбредаются по деревням и селам «сеять разумное, доброе, вечное».

Сельская учительница Глазухина, которой посвящена повесть «Лето в деревне» (1876), была близка к Вере Засулич. При обыске в 1875 году у нее нашли программу «Вперед». Черты этой смелей женщины запечатлены в образе Ольги Чудовой, хранящей у себя тетрадку с надписью «Что делать?» (роман Чернышевского получил широкое распространение в списках).

«Что делать?» — любимая книга Богдана. Общение в Тверской губернии с молодежью типа Глазухиной и Кравчинского сближает его с революционными народниками. Сын писательницы, выросший на освободительных идеях, уже на студенческой скамье приобретает опыт пропагандиста-подпольщика. Академик Д. Н. Овсянико-Куликовский пишет о нем в «Воспоминаниях» (1923 г.): «Это был в полном смысле слова красавец. Умный, хорошо образованный, живой, бойкий, он производил чарующее впечатление. Он очень увлекался социалистическими идеями… как увлекалось ими большинство радикальной молодежи».

Учась в университете, Богдан поступил чернорабочим на фабрику, чтобы быть поближе к народу. В конце 1876 года он получил боевое крещение в демонстрации у Казанского собора. Пока Г. В. Плеханов, тогда еще совсем юный студент, произносил речь, Богдан Маркович «весьма энергично действовал боксом, сражаясь с городовыми». В статье Плеханова, посвященной этому событию, есть такие строки: «В особенности отличился тогда студент NN. Высокий и сильный, он поражал неприятелей, как могучий Аякс, сын Теламона, и там, где появлялась его плечистая фигура, защитникам порядка приходилось жутко. Как ни старалась схватить его полиция, он счастливо отбил все нападения и возвратился домой таким же-«легальным» человеком, каким пришел на площадь». По понятным причинам Плеханов не мог раскрыть имени студента NN. Но уже тогда Богдан Маркович был известен III отделению.

В доме Ниссена на Фонтанке часто появляются незнакомые люди с записками от Богдана и остаются ночевать в относительно безопасной квартире Марии Александровны. Она не раз замечала, как напротив дома по набережной фланируют подозрительные личности, шушукаются с дворниками, упорно смотрят на ее окна в третьем этаже.

В беспокойной обстановке, в постоянной тревоге за сына, она пишет свои новые, еще недооцененные повести, завершающие петербургский период ее творчества. Образы молодых героев, стремящихся сблизиться с народом, становятся более зримыми и конкретными, обличения либералов, ханжей, отступников — еще более резкими и язвительными.

Выходят третий и четвертый тома собрания сочинений, содержащие «Живую душу», «Теплое гнездышко», «Записки причетника». В литературном сборнике «Складчина», составленном русскими писателями в пользу пострадавших от голода в Самарской губернии, печатается «Сельская идиллия». В том же 1874 году поступает в продажу сборник рассказов и повестей Марко Вовчка «Сказки и быль», в 1875 году «Отечественные записки» публикуют роман «В глуши».

Писательница находится в расцвете творческих сил, но ее проблемные произведения критика либо замалчивает, либо встречает в штыки. И не только охранительная критика, но и радикальные публицисты «Дела»!

История жизни учителя Луганова — перевоплощение прогрессивно мыслящего человека в заурядного обывателя, прилепившегося к «теплому гнездышку», — объявляется столь же нетипичной, как и неуклюжие попытки заурядного обывателя помещика Хрущова выдать себя за прогрессивного деятеля («В глуши»). Верность героев общественному призванию, твердость характера, смелые решения таких цельных и сильных натур, как Соня («Теплое гнездышко») или Маня («В глуши»), кажутся рецензентам надуманными, несвоевременными, банальными. Критики говорят об увядании таланта, о «симптомах деградации» известной писательницы, предрекают ей быстрое забвение. Одних отпугивает резкость красок, какими рисуются отрицательные персонажи, других не устраивает «мишурная филантропия» барышень, порывающих с дворянской средой.

П. Н. Ткачев, теперь политический эмигрант, присылает из-за границы злобную статью «Литературное попурри» о романе «В глуши». Его устами передовой журнал «Дело» обвиняет Марко Вовчка в незнании жизни, советует ей не писать романов с «современной тенденцией».

А между тем такой требовательный читатель, как И. С. Тургенев, в разговоре с Салтыковым назвал этот роман хорошим, а Чернышевский отметил его эпическую широту и силу художественного воздействия.

Вот слова Чернышевского, изложенные Б. А. Марковичем в письме к матери от 12 мая 1887 года: «Прежде всего передаю тебе привет человека, которому мы с тобой недостойны, пожалуй, развязать ремень у сапога. Он просил сказать, что глубоко тебя уважает, твой талант, который он считает громадным… твою «В глуши» он перечел раз пятьдесят в тех далеких краях, где провел так много лет. Он считает, что лучшего с тех пор никем ничего не написано».

Этот восторженный отзыв дополняется неожиданным сопоставлением: «Кстати, говоря о Короленко, он сказал: «Все-таки он очень еще молодой. Сравните, например, его рассказы с «В глуши». У Короленко вы видите жизнь уголка — уездного города, а там, «В глуши», — жизнь всей России».

До сих пор не получили объективной оценки аллегорические сказки Марко Вовчка «Совершенная Курица» и «Предприимчивый Шмель». Первая включена в сборник «Сказки и быль», вторая издана посмертно. Эти своеобразные вещи ближе всего по художественной манере к французской литературной сказке, переносящей критику социальной иерархии и общественных пороков в мир животных. В образе птиц и зверей угадываются обобщенные портреты людей всех рангов и всех сословий. Сказочные сатирические альманахи выпускал Этцель. Один из них — «Общественная и домашняя жизнь животных» — вышел с великолепными иллюстрациями Жана Гранвиля, которые воспроизводились в журнале Марко Вовчка. Сама она перевела «Историю белого дрозда» Альфреда де Мюссе и несколько сказок Масе и Сталя, заставивших цензора забить тревогу. В этой связи следует напомнить и о «Принце-Пуделе» Лабуле.

Такова литературная традиция, породившая сатирическую повесть «Совершенная курица». Барский дом уподобляется курятнику. И тут и там чинопочитание, лизоблюдство, сплетни, оговоры. Болтливая курица Дорочка и угодливый пес Фингал рассматривают жизнь людей со своей куриной и собачьей точки зрения. Повествование ведется в двух планах. Параллели и аналогии усиливают художественный эффект. Приживалка Тобипгка — повторение Дорочки, «его превосходительство» — двуногая копия Фингала. Остроумные реплики, меткие наблюдения, тончайший психологизм — все это прошло незамеченным. И только Чернышевский с большой похвалой отозвался о «Совершенной курице» и с сожалением констатировал: «Да! Этой вещи не поняли».

С начала шестидесятых годов и до конца жизни Чернышевский пристально следил за творчеством Марко Вовчка и вопреки злостным измышлениям о «закате таланта» не уставал повторять, что считает ее одним из сильнейших русских прозаиков после Лермонтова и Гоголя.

Проще всего признать это «гиперболой». Легче всего объяснить многократное чтение «В глуши» отсутствием у Чернышевского книг в сибирской ссылке. Но в том постоянстве, с каким он возвышал Марко Вовчка, видна прежде всего глубокая принципиальность. «Громадный талант» импонировал ему не сам по себе, а в соединении с воинствующей гражданственностью, без малейших уступок и колебаний в сторону либерализма. Чернышевского пленяло большое художественное мастерство в сочетании с последовательно-демократической направленностью, с публицистическим и атеистическим накалом.

Что же касается восторженной оценки романа «В глуши», то Чернышевский во многом прав. Исчерпывающее раскрытие характеров, острые психологические коллизии, насыщенная словесная живопись, идейная целеустремленность ставят это блестящее произведение в один ряд с классическими русскими романами.

15 августа 1875 года писательница сообщила М. Жученко: «Да еще новость: вероятно, вслед за «В глуши» будут печататься «В столице» того же автора». Приоткрывается интересный замысел, оставшийся, к сожалению, невыполненным. Можно догадаться, что Марко Вовчок собиралась проследить дальнейшую судьбу своей любимой героини Мани — показать ее жизнь в Петербурге — в кругах учащейся молодежи, деятельниц женского движения, в революционной среде.

Этот замысел возник в самом разгаре работы над романом «В глуши». Работа творческая перебивалась интерпретаторской — переводом «Таинственного острова» Жюля Верна, завершающего его знаменитую трилогию. Но, как всегда, времени было в обрез.

Этцель требовал оперативности. «Будете ли Вы достаточно проворны, Вы и Звонарев, если я срочно пришлю Вам текст?» — спрашивал он Марию Александровну, зная, что за «Таинственным островом» вскоре начнут охотиться русские издатели и переводчики. Разумеется, она ответила согласием, хотя перевод Жюля Верна пришлось отдать в другие руки: Звонарев, к большому ее огорчению, потерпел банкротство.

Из «Отечественных записок» присылали за новыми главами «В глуши», из типографии Траншеля — за «Таинственным островом», который печатался до выхода отдельным изданием в журнале Афанасьева-Чужбинского «Магазин иностранной литературы».

Как работала она в те дни, видно из ее писем к М. Жученко:

13 августа: «Таинственного острова» вчера держала корректуру 9-го листа, и сегодня, вероятно, принесут 10-й. Одно местечко о разных стеньгах я выпустила, опасаясь напутать, но всего строк шесть».

15 августа: «Вдруг полил такой частый дождь, что того берега Фонтанки почти не видно, и мгновенно с дождем проглянуло солнце. У меня окно открыто, как на острове Линкольна, которого сегодня принесут, верно, 11-й лист, а может, и 12-й лист».

20 августа: «Еще из «Отеч[ественных записок]» не приходили, но я приготовила им на первый раз довольно и не боюсь прихода. Теперь вообще легче работается. Сегодня вышли «Отеч[ественные записки]» и 2-я часть» [романа «В глуши»].

Благоговейно преданный друг М. Жученко, находясь в это время в Нижнем Новгороде, представляет себе, как то и дело присылают к ней из типографий, и она, в белой кофточке, с распущенными длинными косами, просиживает до трех часов ночи за большим столом, заваленным грудой бумаг, — пишет третью часть «В глуши» и кончает переводить «Таинственный остров», обдумывая выражения, «чтобы попроще изложить обращения Сайруса Смита к капитану «Немо».

Зная, как она устает, работая с утра до ночи, наивный Миша Жученко дает ей разумные советы: «Не могут ли Богдан с Лизой [жена Б. А. Марковича] как-нибудь доперевести этот несносный «Таинственный остров»? Ты бы поправила перевод — все-таки это отняло бы у тебя меньше времени, чем переводить самой. За это время ты бы могла писать свое». Но Мария Александровна, наученная горьким опытом, никому уже не доверяет переводов, подписанных ее именем…

В декабре 1875 года Этцель опубликовал в парижской газете «Le Temps» украинскую повесть «Марусю», прославившую Марко Вовчка во Франции. По просьбе Этцеля она подготовила французский перевод, от которого он и отталкивался в своем вольном изложении, стараясь сохранить «поэтичность подлинника и чувство ансамбля». По мысли Этцеля, героиня повести — «украинская Жанна д’Арк», должна была учить патриотизму его юных соотечественников и служить вдохновляющим примером детям Эльзаса и Лотарингии, пограничных провинций, отторгнутых немцами после франко-прусской войны.

«Не скрою от Вас, — писал Этцель, — что я вполне удовлетворен своей работой. Я отдался ей всем сердцем и не думаю, что уничтожил сделанное Вами. Я считаю, напротив, что добавил мои качества к Вашим достоинствам, и если мне это удалось, то произведение будет иметь двух авторов».

Мария Александровна одобрила переделку, но от соавторства отказалась. Повесть была издана как произведение П. Ж. Сталя, написанное «по украинской легенде Марко Вовчок». Однако в предисловии он воздает ей должное как фактическому соавтору.

Тургенев, внимательно просмотрев рукопись «Маруси», заверил Этцеля, что он не допустил никаких исторических неточностей и погрешностей против украинского колорита: «В таком виде, как есть, она, несомненно, понравится вашим юным читателям, которые все воспринимают простодушно и которые, конечно, будут тронуты самоотверженностью прелестной маленькой казачки».

Вслед за газетной публикацией «Маруся» была напечатана в «Журнале воспитания и развлечения», а в 1878 году вышла отдельной книгой. Повесть немедленно обратила на себя внимание и была удостоена Монтионовской премии. Еще при жизни Этцеля она выдержала около двадцати изданий и была переведена на немецкий, итальянский и английский языки.

«Маруся» считается во Франции классическим произведением детской литературы. О патриотическом подвиге украинской девочки, пожертвовавшей жизнью в грозный час вражеского нашествия, можно прочесть в любом историческом обзоре французской детской литературы, где Марко Вовчок упоминается рядом с П. Ж. Сталем в числе самых популярных писателей. Ее юная героиня не состарилась. Сейчас, когда пишутся эти строки, в. Париже вышло из печати сотое издание «Маруси».

ИСЧЕЗНОВЕНИЕ МАРНО ВОВЧКА

Разорение Звонарева и его смерть в 1875 году заставляют писательницу обращаться к услугам случайных издателей-коммерсантов. Ее переводные работы теперь выпускают предприниматели вроде Мордуховского, Ямпольского, князя В. В. Оболенского, которые задерживают скудные гонорары и зачастую расплачиваются книгами. Количество переводов, подписанных именем Марко Вовчка, резко снижается. В дом писательницы снова приходит нужда.

Свои оригинальные произведения она помещаем в газетах. Но и тут ее подстерегают неудачи. Издатель «Молвы» А. Жемчужников обрывает на середине публикацию «Лета в деревне» под предлогом, что повесть растянута и скучна для газеты^{50}. В действительности же «Молва» прогорала. Вскоре прогорела и «Русская газета», успевшая напечатать из трех объявленных повестей Марко Вовчка только «Мечты и действительность».

Создается впечатление, что после 1875 года Марко Вовчок разошлась с «Отечественными записками». Почему — непонятно. Во всяком случае, не по идейным соображениям. Салтыков-Щедрин ждал от нее романа «В столице» и настойчиво призывал к сотрудничеству. Некрасов уже устранился от дел (он был смертельно болен), но это нисколько не отразилось Па отношении к Марко Вовчку редакционного синклита. Главным редактором становится Салтыков, которому она всегда симпатизировала.

Вскоре после кончины Некрасова Мария Александровна встретилась с Н. К. Михайловским: «Он был очень мил, говорил, что еще вчера обо мне говорили в редакции, как бы у меня выманить продолжение романа или хотя что другое».

Спустя несколько дней зашедший по ее поручению в редакцию за новой книгой «Отечественных записок» студент Буткевич подтвердил, что Салтыков очень просит новую работу и сетует, что она их совсем забыла. «Это было в прошлый понедельник. Сегодня он опять пойдет и скажет, что я пришлю работу, когда вся будет готова», — писала она М. Жученко 13 марта 1878 года, когда уже собиралась покинуть Петербург. Обещание было дано для отвода глаз.

До сих пор нельзя сказать со всей определенностью, что же побудило ее уйти из «Отечественных записок» и сотрудничать в газетах-эфемеридах.

Она порывает почти со всеми друзьями, уклоняется от общения с литераторами, избегает новых знакомств.

В 1875 году А. М. Скабичевский посвятил Марко Вовчку свой первый и единственный беллетристический опыт — роман «Было — отжило», не попавший в «Отечественные записки» из-за вмешательства цензора Лебедева. Казалось бы, отношения писательницы и популярного критика выдержали все испытания. И он и вся его семья связаны с Марией Александровной домами. Она часто бывала у Скабичевских на даче в Парголове и даже «пила с ним брудершафт»; его дочка месяцами жила у нее на Фонтанке. Но почему-то после неудачи с «Было — отжило» дружба переходит в ненависть. Мария Александровна избегает посещать редакцию «Отечественных записок», чтобы не столкнуться с «ослом Скабичевским». И он не остается в долгу. Обида засела так глубоко, что по прошествии многих лет он выставляет ее в своих мемуарах в самом неприглядном виде, не гнушаясь откровенного очернительства. Из-за чего произошла ссора, непонятно.

Обширный круг друзей и знакомых сужается до нескольких человек, главным образом из нейтрального окружения давнего парижского приятеля, критика и переводчика В. В. Чуйко. Изредка навещает ее московский дядюшка Николай Петрович Данилов, вольнопрактикующий врач и незадачливый журналист, от которого приходится прятать Мишу Жученко. Возобновляет с ней переписку Варвара Дмитриевна Писарева, доживающая свой век в нищете. Она хочет переводить с французского и обращается к племяннице за протекцией. Из прежних сотрудниц «Переводов лучших иностранных писателей» сохраняются приязненные отношения лишь с Верой Ераковой.

Этцель, зная о ее нелегкой жизни в Петербурге, настойчиво приглашает «дорогую Мари» перебраться навсегда во Францию с гарантированной постоянной работой в его издательстве. И хотя писательница не может принять этого предложения, она по-прежнему пользуется любой возможностью побывать в Париже.

Последнее посещение Франции и последняя встреча с Этцелем относятся к весне 1877 года. Словно чувствуя, что уже никогда сюда не вернется, она обошла все любимые места, навестила домик в Нейи, с которым было связано столько радостных и грустных воспоминаний. Там жили теперь незнакомые люди, резвились чужие дети. Постояв у ограды, она увидела в окне своей комнаты веселую молодую женщину. Хотелось плакать, но слез не было.

Сколько раз, оставаясь наедине со своими мыслями и в откровенных разговорах со старым парижским другом, Мария Александровна мечтала сбросить с себя бремя забот и поселиться в. каком-нибудь украинском селе, либо действительно принять предложение Этцеля. Но эту мысль она сразу же отбрасывала. Путь в Париж был для нее отрезан. Расстаться с Россией, покинуть Богдана — значило упасть в собственных глазах. Кроме того, она чувствовала себя ответственной за судьбу Миши Жученко.

Их четыре года, писал он из Нижнего Новгорода, были для него хорошим сном, высшим счастьем. Если бы не она, он бы никогда не научился работать, остался бы со своей саблей гардемарина, мичмана и т. д. и сделался бы «самым заурядным паразитом». Всем, чему он научился, он обязан только ей одной. Неужели же он никогда не дождется, что она назовет его своим мужем? До каких пор ему придется таить свою любовь, выдавать себя за бедного родственника, говорить ей на людях «Вы, Мария Александровна», бояться пересудов и сплетен? В отличие от Богдана он не может жить идеей счастья всего человечества и не в состоянии ради этого отказаться от собственного счастья. Но он так любит ее, что это нельзя выразить словами, и клянется любить, пока не умрет.

«Видно, судьба моя была привязаться к «скверному» черному полтавцу-степовику и всем его предпочесть», — пишет она ему в августе 1875 года.

Михаил Демьянович Лобач-Жученко, человек довольно ограниченных способностей и неширокого кругозора, далекий от гражданских устремлений и литературных интересов, привлекает стареющую женщину своей безмерной преданностью и пылкой любовью. В самые трудные минуты он не отходит от нее ни на шаг, всячески облегчает ей жизненные тяготы, весь без остатка растворяется в ее личности. Эту странную связь скрепляет его дружба с Богданом, а еще больше — появление в семье маленького Бори (родился 6 июля 1875 года).

Богдан окончил университет со степенью кандидата математических наук, женился на Лизе Корнильевой, дочери орловской подруги Марии Александровны, нашел свою жизненную дорогу. Но женитьба не принесла ему счастья. И рождение «Богдана второго» не упрочило его союза с Лизой, несмотря на общность убеждений и совместное участие в подпольных социалистических кружках. Еще невестой Лиза привлекалась к дознанию по делу о революционной пропаганде в народе и только по счастливой случайности не попала на скамью подсудимых на «процессе 193-х».

Задумав после университета получить инженерное образование, Богдан добивается командирования в Москву в Высшее техническое училище. Он живет с семьей в студенческой «коммуне», терпя суровые лишения. Михаил Демьянович, посланный Марией Александровной в Москву, застает его в ужасной обстановке, в холодной, сырой комнате. Лиза призналась, что им нередко приходится питаться кониной.

Отъезд Богдана из Петербурга был ускорен провалом «Общества друзей» — нелегального рабочего кружка, ставившего целью, как сказано в агентурной записке, «подготовление народа к революции посредством распространения книг преступного содержания и устной пропаганды, преимущественно среди фабричного и сельского населения». Организаторы «Общества» — Марк Натансон, Евтихий Карпов, братья А. и П. Петерсоны — были высланы в Сибирь, а рабочий Н. Лисин, которому Марко Вовчок будто бы «подарила около 100 экземпляров «Сказки о невольнице» для распространения между фабричными», угодил в тюрьму. И хотя в действительности книжки были переданы Богданом (разумеется, с ведома матери), III отделение не сомневалось в принадлежности М. А. Маркович к «Обществу друзей». Она была на волосок от гибели, но и на этот раз уцелела.

Богдан становится в Москве одним из признанных вожаков революционного студенчества и получает конспиративную кличку «Генерал-пропагандист». К лету 1878 года он переходит на нелегальное положение. Его включают в список лиц, разыскиваемых полицией. Богдану Марковичу надлежит отбывать трехгодичную ссылку в Архангельской губернии. Он заметает следы, переезжает с места на место.

Мария Александровна бьется из последних сил. Нужно помогать Богдану, обеспечивать Лизу переводными работами, воспитывать ребенка, вести дом, а главное — выколачивать гонорары. Материальное положение становится почти катастрофическим. Пятидесятирублевого жалованья Михаила Демьяновича, счетовода в правлении Волжско-Камского банка, хватает лишь на оплату квартиры. Ко всем прочим треволнениям прибавляется назойливая слежка за домом, тревожное ожидание вызова в III отделение.

Нагромождение неудач и бед доводит Марию Александровну до отчаяния. Сломленная душевной усталостью, переутомленная многолетней напряженной работой, она решает во что бы то ни стало избавиться от литературной поденщины, от оскорбительных выпадов в печати, от вечных оговоров, пересудов, сплетен, клеветы, которые преследуют ее на каждом шагу. Уехать из Петербурга, покончить с долгами, закладами и перезакладами в ломбарде, с унизительным выклянчиванием заработанных денег! Покончить со всем этим раз и навсегда!

Решать и действовать надо самой. Богдан поглощен революционной пропагандой и семейными неурядицами. Михаил Демьянович просто не сознает всей трагичности этого рокового для писательницы шага и готов уехать с ней хоть на край света, чтобы быть полноправным членом семьи. В Петербурге он ей не пара, а где-нибудь в глуши, где никто их не знает, никто не посмеет бросить в него камень…

Мария Александровна видит в нем якорь спасения, свою опору. Прекрасно понимая, что он может рассчитывать лишь на скромную карьеру провинциального чиновника, она обращается к своему старому знакомому Федору Матвеевичу Лазаревскому с просьбой принять Михаила Демьяновича под свое покровительство в контору Ставропольского удельного округа.

Итак, в Ставрополь, никого заранее не предупреждая и не давая никому, кроме двух-трех человек, окольных адресов, по которым ей будут пересылать корреспонденцию. Приготовления к отъезду держатся в строгой тайне. Марко Вовчок должна исчезнуть! Никто не будет знать, где она и что с ней. Пусть думают, что она за границей. Пусть думают что угодно! Она будет жить и работать в одиночестве, будет писать воспоминания, осуществлять свои давние замыслы, писать впрок, не спеша, без суеты и горячки…

Письма к Лазаревскому раскрывают ее душевное состояние.

«Если бы вы знали, как я рвусь из Петербурга и до чего мне опротивела петерб[ургская] суета…Только и думаю теперь, как бы поскорее бежать подальше куда-нибудь в степь, где бы не встречать ничего похожего на здешние лица, нравы, суету и ложь. Иначе мои «Воспоминания», о которых я вам говорила, что пишу, невольно выйдут желчны, да и вообще ничего я здесь доброго не сделаю».

«Я теперь только и думаю о том, что вызволюсь из Петербурга и отдохну от него и всех его скверн. Смотрите только не проговоритесь, кто я и что я, храните мое, как вы называете, инкогнито…пусть М[арко] В[овчок] исчезнет, как в воду канет, и пусть остается под водой до самой смерти — это лучшая мера дожить до нее спокойно и много работать…Поскорее бы от всех этих терний и духоты на простор, свободно вздохнуть. Эта жажда доходит у меня до ребячества — хоть одним днем ускорить бегство из Северной Пальмиры».

В каждом письме она напоминает Лазаревскому, чтобы он держал язык за зубами. Она знала или догадывалась, что фигурирует во многих делах «Собственной Его Императорского Величества Канцелярии», и отдавала себе отчет, как это может испортить службу Михаила Демьяновича в удельном ведомстве. Больше того, если в прежние годы он везде упоминается как Миша Жученко (Жук, Жучок), то теперь и он сам и Мария Александровна подписываются только первой половиной фамилии — Лобач, — на которую она получила право 19 января 1878 года.

Вдова надворного советника А. В. Марковича становится законной женой отставного прапорщика М. Д. Лобач-Жученко.

В феврале его назначают делопроизводителем Ставропольской удельной конторы, он спешно выезжает на место службы, а Мария Александровна ликвидирует свои дела в Петербурге.

Нераспроданные книги — тома собрания сочинений, некоторые из переводных романов, часть тиража которых была получена вместо гонораров, ящики с клише иллюстраций она оставляет на квартире студента Петербургского университета Михаила Буткевича. Незадолго до этого он унаследовал отцовский дом на углу Надеждинской и Малой Итальянской, где она жила в 1871–1873 годах. Буткевичу поручены переговоры по незаконченным издательским делам и сдача книг на комиссию. Он и сослуживец Михаила Демьяновича Чмутов, доверенные лица Марии Александровны, постараются оградить ее «от терний, которыми так щедро награждает столь со стороны завидная известность».

Она распродает вещи. Часть мебели и библиотеку отправляет в Ставрополь, находит съемщика, чтобы передать квартиру на Сергиевской улице, арендованную до конца летнего сезона, наносит визиты, упоминая невзначай, что собирается в ближайшее время на несколько месяцев за границу.

В конце февраля, получив письмо от Ф. Ф. Павленкова, она безуспешно пытается помочь ему провести через цензуру обличительный сборник «Вятская незабудка», составленный им в ссылке из материалов, напечатанных в газетах и журналах.

В двадцатых числах марта она обращается к А. Ф. Кони с просьбой достать ей билет на процесс Веры Засулич: «Для меня очень важно слышать эти дела, а не читать только о них отчет».

А. Ф. Кони председательствовал на сенсационном процессе, который окончился неожиданным оправданием революционерки, покушавшейся на жизнь петербургского полицмейстера Трепова, повинного в издевательствах над политическими заключенными. Присутствие писательницы на суде как бы подводит итоговую черту ее участию в общественно-политической жизни столицы.

В лице А. Ф. Кони, которого она называла «ума палата», Марко Вовчок видела не только талантливого юриста, но и передового деятеля. И он, в свою очередь, высоко ценил писательницу. Сохранился его отзыв в письме к Богдану от 4 октября 1905 года: «Для меня, посильного носителя идеалов шестидесятых годов, с ее именем связаны самые теплые воспоминания о благороднейшем чувстве, которое она пробудила своими произведениями».

В первых числах апреля 1878 года Мария Александровна с маленьким Борей покинула Петербург.

Какое впечатление произвело, неожиданное исчезновение писательницы, сообщил ей позднее М. Буткевич, посетивший на другой день Чуйко: «Известие о внезапности Вашего отъезда произвело полное замешательство в умах и действиях всей семьи. Меня окружили все от мала до велика, как бы желая отыскать во мне следы Вашего пребывания. Но увы и ах, я мог лишь с большой категоричностью констатировать Ваш отъезд. Вы поймете все трагикомическое положение этой несчастной семьи, когда узнаете, что Вас собирались снабдить целой литературой к Бореньке и еще какими-то игрушками».

Но она знала, что делает, проведя так обдуманно и хладнокровно свою тактическую операцию.

В октябре 1879 года имя Марко Вовчка случайно всплывает в агентурном донесении о вольнодумстве профессора Чебышева. И когда Александр II заинтересовался ее личностью, всеведущий шеф жандармов, доложив царю о неблагонамеренном направлении писательницы и ее причастности к «Обществу друзей», с сожалением мог лишь добавить: «Марко Вовчок в настоящее время находится за границей».