Марко Вовчок

ОБМАНУТЫЕ НАДЕЖДЫ

Первые месяцы в Ставрополе она продолжает еще по инерции работать, выполняя свои обязательства перед «Русской газетой» — переводит и отсылает главу за главой «Юцого капитана» Жюля Верна и «Приключения, Гумфри Диота» Джеймса Гринвуда. Но публикация обоих романов внезапно обрывается из-за прекращения газеты на 163-м номере. Сохранившееся от этой поры (июнь 1878 года) письмо редактору полно горьких упреков по поводу безобразных искажений, исключающих возможность перепечатки «Юного капитана»^{51}.

Семилетнее пребывание на Кавказе в дальнейшем вспоминалось как самый тяжелый период ее жизни вне литературы. Привычная многообразная деятельность и широкий круг интересов сужаются до крошечного мирка, ограниченного семьей и служебными делами мужа, аккуратного, исполнительного, но на первых порах неумелого чиновника, которому приходится во всем помогать, вплоть до составления отчетов и деловых бумаг. Частые переезды, неустроенность, бытовые тяготы, материальные лишения, неприятности у Михаила Демьяновича, болезни младшего и невзгоды старшего сына надолго выбивают Марию Александровну из колеи, не дают сосредоточиться и собраться с силами.

По мере того как тускнеет ореол ее славы, разрушается и семейная идиллия. Вместо ожидаемого «рая в шалаше» — серое будничное существование. Благоговейные чувства любящего мужа с годами превращаются в усвоенную манеру обхождения, за которой проступают — и он не может этого скрыть — сухость и безразличие. И чем старше она становилась, тем сильнее чувствовалась разница в возрасте. Немного понадобилось времени, чтобы понять, что «человек погибает только от того, что сделал глупость, собственно, добрую глупость, то есть по доброте души, например, осчастливил не себя, а другого». И как она корила себя, прослеживая мысленно свой путь на голгофу, вспоминая тот день, когда приняла роковое решение! «И вот… я делаю непростительную глупость, бегу из среды своей в новую, с дурацкими, хотя добрыми и самыми великодушными намерениями, и тут-то и пропадаю».

Не будем больше приводить выдержек из горестной предсмертной записки, адресованной «хоть кому-нибудь — кому-то далекому, даже неизвестному, если нет близкого и известного…» Уходя в небытие, она поведала о печальном, затянувшемся на три десятилетия, эпилоге своей жизни.

Но при всех разочарованиях Марко Вовчок внутренне остается той же непримиримой шестидесятницей, ни на йоту не отступившей от своих убеждений. И это поможет ей впоследствии преодолеть душевную депрессию и заявить о себе новому поколению читателей — читателей Горького, Бунина, Куприна, Леонида Андреева и Александра Блока; снова заявить о себе в тот период, когда громко будут звучать голоса Ивана Франко, Леси Украинки, Коцюбинского, Стефаника, Кобылянской…

Вернемся, однако, к ее кавказскому житью. Где бы они ни селились, суровая, нелюдимая г-жа Лобач вызывает любопытство, смешанное с удивлением. Никого не принимая и не общаясь даже с местной знатью, она живет как затворница, чем немало вредит репутации своего молодого мужа, недоступного вне служебной сферы и не разделяющего пристрастий провинциальных чиновников к винту и ералашу, не говоря уж об азартных играх и горячительных напитках. Раздражает «общественное мнение» и обилие книг, газет и журналов (книги все больше иностранные!), приходящих на имя г-на или г-жи Лобач.

В своей духовной изоляции она продолжает следить за литературой, живо интересуется всем происходящим в мире. Чтение — единственная отрада в тягостном одиночестве, на которое она себя обрекла. Резко оборвав все связи со старыми знакомыми и друзьями, не исключая даже Этцеля, она получает лишь редкие письма от Богдана, вынужденного скрываться от полиции. Его отношения с Лизой «до крайности обострились», дома он почти не бывает, но не перестает «трудиться для общего блага» и со всеми конспиративными поручениями справляется «достаточно успешно»…

И только они устроились на новом месте, как поступает тревожное известие: Богдан, работавший в Рязанской губернии учеником кузнеца, заразился сыпным тифом и попал в одну из московских больниц. Мария Александровна выговаривает у Лазаревского негласный отпуск мужу, отправляется с ним в Москву и забирает полуживого Богдана на поправку в Ставрополь. Присутствие сына скрашивает на несколько месяцев ее тоскливую жизнь, но уже в феврале 1879 года, узнав, что жандармское управление заинтересовалось его личностью, Б. А. Маркович поспешно уезжает из Ставрополя. И опять томительная неизвестность, ожидание редких и скупых вестей…

Канцелярский генерал Федор Матвеевич Лазаревский оказался «ретивым начальником» — того же поля ягодой, что и его петербургский братец. На словах — либерал, друг Тараса Шевченко и почитатель Марко Вовчка, на деле — желчный чиновник, формалист и педант, изводящий подчиненных мелочными придирками и нудными нотациями. При всем желании ему невозможно угодить. Единственная возможность избавить Михаила Демьяновича от его «опеки» — забраться куда-нибудь подальше в глушь. Узнав, что освободилось место управляющего удельными имениями Дагомыс и Абрау-Дюрсо, Мария Александровна убеждает Лазаревского перевести туда мужа, и в июне 1880 года, совершив «кругосветное путешествие» через Ростов, Таганрог, Керчь, Новороссийск, перебирается с Борей в заранее подготовленный дом в Абрау.

Этот живописный уголок представляется ей обетованной землей. Дивная природа предгорий Кавказа, благодатный климат, голубое озеро, на берегу которого расположена усадьба, поездки в Дюрсо на морские купанья, экскурсии в Сочи и Новый Афон — поначалу ничто не обманывает ее ожиданий. Наконец-то после всех волнений и передряг удалось прибиться к тихой пристани…

Михаил Демьянович половину времени проводит в разъездах — инспектирует конные заводы, отдаленные фермы и виноградники, исчезая иногда на несколько дней. Мария Александровна ведает в его отсутствие канцелярией, подготавливая хитроумные ответы на казуистические письма Лазаревского, стремящегося лишить управляющего малейшей свободы действий. Пока идет бумажная война, перевес на стороне писательницы, и Лазаревскому с ней трудно тягаться. Тем больше оснований ждать от него любого подвоха!

Почти весь досуг она отдает подрастающему мальчику. Благополучные первые месяцы в Абрау много лет спустя вспоминались в письме к Борису, тогда уже студенту Техн, логического института, мечтающему о морской службе:

«Теперь я стала немножко спокойнее, а тотчас после твоего отъезда было очень тяжело, а главное — очень тревожно. И знаешь, как смешно, — ты все вспоминался мне не такой, как теперь, — с усами и почти с бородой, а такой, как на Кавказе, маленький и слабенький. Представляется: ты лежишь и слушаешь чтение или спускаешь корабль с зеленой мухой. И знаешь, до чего я додумалась? До того, что я виновата в твоей страсти к морю. Может, ты и не помнишь, как в Абрау ты, больной, а потом здоровый, но еще сам не читавший, по целым часам слушал мое чтение о разных наутилусах, удивительных берегах, чудесных островах и проч., проч. Помнишь, как мы сеяли пшеничное зерно, занесенное, кажется, с Великого океана в расселину подземной пещеры? А помнишь Муху, погибшую в бурю на озере? Я сохранила о ней самое нежное воспоминание, так же как и о корыте, которое мы с тобой стаскивали на воду. Как сейчас вижу весь берег, чувствую тот воздух, осязаю непокорное корыто, с которым можно было сладить, только залезши в воду».

(Интересны в этом письме ассоциации, навеянные «Таинственным островом» и «Восемьдесят тысяч верст под водой». Романы Жюля Верна в переводах Марко Вовчка действительно сыграли свою роль в выборе морской профессии ее младшим сыном и внуками. Культ моря становится семейной традицией. В библиотечных каталогах можно встретить немало книг по судовым двигателям и парусному спорту, принадлежащих Борису Михайловичу, Борису и Михаилу Лобач-Жученко.)

Быстро промелькнули безмятежные дни у голубого озера. Бесконечные ревизии, противоречивые приказы, сопротивление ставленников Лазаревского — все это создает в Абрау невозможную обстановку. Некому жаловаться, не у кого просить помощи. Боря месяцами болеет. Вызов врача и добывание лекарств, особенно в дождливый сезон, — почти невыполнимая задача. Летом 1881 года Мария Александровна перебирается на новое место, на этот раз в Новороссийск, куда Михаил Демьянович переводит контору, продолжая еще свое злополучное управление имениями в Дагомысе и Абрау-Дюрсо.

В разгоревшейся войне преимущества на стороне Лазаревского. Прожженный бюрократ старается запутать неугодного управляющего, чья щепетильная честность мешает спекулятивным сделкам с виноделами и арендаторами. Мария Александровна принимает контрмеры. Собрав неопровержимые факты, уличающие Лазаревского в злоупотреблениях, она заставляет мужа написать об этом в главное управление уделами, а сама скрепя сердце обращается к Н. Я. Макарову, своему давнишнему приятелю, ставшему директором Государственного банка. Каких это стоило усилий, видно из письма к Богдану: «Он был когда-то человек честный. А может, мне только это казалось, ведь куча куч таких моих честных откатились в иную совсем сторону! Кроме того, и меняются как люди!»

26 октября того же года она отправляется в Петербург, где проводит около двух недель, почти не выходя из гостиницы, чтобы избежать нежелательных встреч и расспросов. Макаров устраивает ей свидание с известным юристом П. Г. Редкиным, который знаком был с ней еще в Гейдельберге, и тот, в свою очередь, доводит ее дело до управляющего департаментом уделов Рихтера. Но не пришлось воспользоваться обещанием перевести Михаила Демьяновича на вакантную должность в Симбирск. Лазаревский, узнав о жалобе, сам поспешил подать в отставку, и на его место вскоре прибыл новый начальник, В. В. Коновалов, с которым установились нормальные отношения.

Весной 1883 года Михаил Демьянович получает назначение в село Сергиевское, в сорока верстах от Ставрополя, где находилось одно из «государевых имений». И опять упаковка вещей, перевозка мебели, посуды, пианино, неуклюжей медной ванны, вызывающей повсеместное удивление, и домашней библиотеки, которую писательница любовно собирала на протяжении многих лет и хранила в парижских резных шкафах. При каждом переезде часть вещей приходится продавать или просто раздаривать, но со своим кабинетом, пианино и ванной Мария Александровна нигде и никогда не расстается. Этот островок цивилизации создает иллюзию независимости от скверны окружающего мира.

В брошюре «Марко Вовчок на Кавказе» Богдан Маркович подробно описывает библиотеку писательницы, характеризующую ее широкий кругозор и литературные вкусы. Здесь были представлены все основные русские классики — прозаики, поэты и критики. «Белинский, Добролюбов и Писарев красовались на почетном месте». «Количественно еще больше было английских книг, любимые ею Диккенс, Теккерей, Вальтер Скотт, Филдинг, Смолетт — полные собрания их сочинений, были, разумеется, Шекспир и некоторые поэты (больше всех она любила Шелли — задолго еще до того, как его открыли русские переводчики и критики); были Маколей, Гринвуд, Мегью и другие английские публицисты шестидесятых годов и главным образом множество современных тогда романистов и романисток». Французская часть библиотеки включала философов-энциклопедистов, классиков XVI–XVIII веков. (Много раз она перечитывала Монтеня, Ларошфуко, Паскаля, Рабле.) Из писателей XIX века отдавалось предпочтение Стендалю, Бальзаку, Жорж Санд, Мериме. «Впоследствии к этой коллекции присоединились Флобер, Гонкуры, Золя, Доде и др. Был весь Виктор Гюго, но вообще французских стихов она не любила, весь Мольер и, разумеется, Бомарше (театр)». Далее идет описание обширной коллекции этцелевских изданий, где центральное место занимали книги Жюля Верна, Масе и Сталя. «Из немецких книг выделялся небольшой, но для своего времени роскошный, экземпляр «Фауста», подаренный ей Тургеневым в 1859 году. В таком же зеленом переплете с золотым обрезом хранился у нее томик любимых песен Гейне (Шиллера, за некоторыми исключениями, она не особенно жаловала), были еще отдельные тома Шлоссера, Вебера, Шпильгагена, Ауэрбаха, Гуцкова, Мейснера, Гейзе, но вообще немецкая коллекция была беднее даже итальянской, заключавшей по крайней мере всех старых классиков и экземпляр Сильвио Пеллико, которым Марко Вовчок очень дорожила».

Затем — перечень польских писателей, из которых она особенно любила и часто цитировала наизусть Мицкевича. Польский отдел пополнялся преимущественно теми авторами, которые ближе всего были ей по духу и направлению (Ожешко, Прус, Свентоховский, Юноша, Т. Еж).

И еще один любопытный абзац: «Характеристика библиотеки Марко Вовчка и ее умственных вкусов осталась бы далеко не полною, если не упомянуть о ее полных библиях (на славянском и других языках) — Фоме Кемпийском, блаженном Августине и также о Конфуции, Коране и Талмуде — последние книги на французском языке. Кроме того, на французском языке была очень полная коллекция латинских и греческих классиков — чаще всего она заглядывала в Тацита, Горация, Лукреция и Аристофана. Выли еще некоторые классики (Сервантес, Камоэнс, восточные книги, вроде Гюлистана и полного собрания «1001 ночи») тех стран, языком которых она владела».

Остатки этой замечательной в своем роде библиотеки, которую писательница собирала на протяжении многих лет, ныне хранятся в- Нальчике, в мемориальном музее Марко Вовчка.

…Итак, село Сергиевское. Выжженные солончаковые степи. Пыль, зной, духота, убогие мазанки. Воду доставляют из далекого источника и продают, как молоко. Ни зелени, ни огородов. Овощи считаются лакомством. На пригорке ветхий домишко. В самой просторной комнате с трудом помещается большой письменный стол. Крыша протекает. В дождливые дни на стол ставятся ведра. Сырость пронизывает до костей. Михаил Демьянович разъезжает верхом по своему округу, стараясь навести порядок в запущенных удельных усадьбах, Мария Александровна часами беседует с крестьянками, помогает им советами, раздает лекарства.

Какими-то неведомыми путями в село Сергиевское прорывается письмо от Этцеля. Это было похоже на чудо. Употребив все свои связи, он в конце концов устанавливает ее местожительство с помощью бельгийского консула в Москве. Ему известны радикальные убеждения «дорогой Мари», ее энтузиазм и готовность к действию. Зная все это, он был уверен, что она замешана в какое-то политическое дело, и тысячи раз уже оплакивал ее. Какое счастье, что она благополучно перенесла и выстояла все горести последних лет! Что ему сказать о себе? Семьдесят лет не шутка. Здоровье все ухудшается, правая рука парализована (письмо продиктовано секретарю). Делами фирмы теперь заправляет Жюжюль — Жюль Этцель-младший. А он, старик, может с чистой совестью покончить счеты с жизнью: его усилиями создана огромная библиотека гуманных книг для юношества, которой так не хватало его стране.

Этцель настойчиво предлагает писательнице возобновить сотрудничество, просит поскорее откликнуться и сообщить, может ли он быть ей чем-нибудь полезен. «Да, Вы, конечно, знаете, — делится он печальной новостью, — что бедный Иван Тургенев умер 4 сентября [1883 года] и жестоко страдал на протяжении пятнадцати месяцев».

Не успела она собраться с мыслями для ответа, как грянула беда. В Сергиевском началась повальная эпидемия дифтерита. У хозяина дома умерли сразу двое детей. Спасая своего мальчика, Мария Александровна на первой попавшейся подводе бежит в Ставрополь, и следом за ней перебирается туда с вещами Михаил Демьянович, получивший разрешение управлять имением, живя в городе, но с теми же постоянными разъездами по округу. Теперь он может проводить с семьей лишь воскресные дни.

В ответном письме к Этцелю (осень 1883 года) Сергиевские впечатления переплетаются со ставропольскими. Она благодарит издателя за доброту и отзывчивость, вспоминает свои походы к нему из Нейи на Рю Жакоб через Булонский лес и мысленно прослеживает, шаг за шагом, весь этот длинный путь. По контрасту рисуется унылая обстановка, в которой она находилась все эти месяцы: дикие степи, куда забредают со своими стадами калмыки-кочевники, маленький сонный городок, где есть аптека, врач, почта, но ближайшая железнодорожная станция расположена в шестидесяти верстах. «Я живу совсем уединенно и единственно, чего я желаю, — оставаться незамеченной… Я чувствую, что в моей жизни образовалась пустота, которую ничто не может заполнить. Вы знаете, я всегда зарабатывала себе на жизнь своей работой, и нечего Вам говорить, что всякое другое существование, каково бы оно ни было, не может удовлетворить меня».

Этцель допытывается, какие причины заставили ее покинуть Петербург и прекратить переписку. Он настаивает, чтобы она снова взялась за перо и переводила для него свои произведения, а он, пока жив, будет их издавать, пусть даже в адаптированном, доступном для французских читателей виде, чтобы русские нравы, которые она так чудесно изображает, не казались им загадкой или ребусом. Но она должна торопиться. Силы его убывают с каждым днем. «Ах, дорогая Мари, если бы хоть эти последние годы не пропали даром, если бы Вы только помогли мне использовать их для Вас, — еще многое можно было бы сделать!» Этцель готов ее всячески поддерживать — он будет регулярно высылать ей небольшие суммы, он оплатит труд переписчика, любые расходы, лишь бы она работала!

К удивлению Этцеля, она снова замолкает на несколько месяцев, а потом указывает адрес какого-то Чмутова, служащего Волжско-Камского банка, который будет переправлять ей парижскую корреспонденцию, так как по разным причинам она не должна привлекать к себе любопытства. Этцель в недоумении: «Разве в России не знают, что Вы выполнили на протяжении многих лет все переводы Жюля Верна и что мы, с другой стороны, использовали для нашей детской библиотеки многие Ваши работы? Неужели действительно невозможно осуществлять свободную переписку?» Тем не менее он посылает на адрес таинственного Чмутова каждые три-четыре месяца денежные переводы вместе с партиями новых книг и комплектами «Журнала воспитания и развлечения», на обложке которого среди постоянных сотрудников неизменно значится имя Марко Вовчка. Вряд ли Этцель подозревал, как выручали ее эти деньги в тревожных хлопотах и длительных разъездах и как они пригождались ей в трудные часы жизни.

Но пока что она берется за перо, переводит на французский язык первые главы «В глуши» и некоторые из своих ранних повестей. Этцель подтверждает получение переписанных набело 109 страниц, ободряет ее, поторапливает, рисует заманчивые перспективы, не зная того, что работать она могла только урывками и вскоре должна была снова все забросить.

В Ставрополе, где они так славно устроились в арендованном на Ольгинской улице доме с огромным фруктовым садом и цветником, писательницу постигают новые несчастья: тяжелые астматические приступы, заставившие искать исцеления у ростовских и харьковских врачей, а затем арест и тюремные мытарства Богдана.

ПРОСВЕТЫ В ТУЧАХ

Богдан Афанасьевич в эти годы жил на Северном Кавказе, сначала в Майкопе, где по диплому жены Е. И. Корнильевой (Маркович) содержал частную школу, в которой они оба преподавали, потом — в Ростове-на-Дону. Здесь происходит его окончательный разрыв с Лизой, и она уезжает с четырьмя детьми к родителям в Калужскую губернию. После этого он снова уходит с головой в подпольную работу — в ростовской группе «Народной Воли». Относительно близкое расстояние позволяло ему раза два в году бывать у матери, что обычно совмещалось с выполнением конспиративных поручений.

В середине декабря 1884 года г-жа Лобач получает повестку из Ставропольского губернского жандармского управления с вызовом к начальнику. Там ей предъявляют для опознания фотографию «государственного преступника» Б. А. Марковича, заключенного в Ростовский тюремный замок, допрашивают, когда он последний раз посетил ее в Ставрополе, с кем встречался, кто у него бывал и т. п. На вопрос, что ожидает ее сына, жандармский полковник ответил: «Каторга, а может быть, и хуже».

Снова спешные сборы. Еще не оправившись от болезни, она выезжает на лошадях до станции Невинномысской, а оттуда поездом в Ростов, чтобы попытаться облегчить участь Богдана.

В Ростове удалось выяснить, как обстояло дело. (Уточняющие подробности известны из архивных источников.) В октябре 1883 года полиция напала на след Богдана Марковича в Нахичевани, где он в содружестве с единомышленниками открыл завод по производству крахмала, доход с которого шел в кассу «Народной Воли». За Богданом учредили тайное наблюдение. 15 ноября на его ростовской квартире остановился на ночлег народоволец И. А. Манучаров, бежавший из харьковской тюрьмы. Рано утром нагрянула полиция. Манучаров, выхватив револьвер, прорвался через цепь городовых, но вскоре был задержан и приговорен к двадцатилетнему заключению в Шлиссельбургской крепости. Богдана же посадили в ростовскую тюрьму, обвинив в вооруженном сопротивлении, укрывательстве государственного преступника и принадлежности к революционному сообществу.

Мария Александровна добивается свиданий с сыном, расположив в свою пользу тюремного смотрителя. «Разговаривая с ним, — писала она мужу, — я в душе посмеялась, вспоминая слова Тургенева, что я имею дар делать с людьми, что пожелаю, — частичка этого дара уж не сохранилась ли теперь еще?» Обескураженная отказом ростовского прокурора передать ей арестованного на поруки, она едет в Харьков к окружному прокурору Закревскому, волнуясь, как он ее примет: Закревский был среди тех, кто подписал в 1872 году протокол по поводу перевода сказок Андерсена. Дожидаться пришлось больше недели, но опасения, к счастью, не подтвердились. Вернувшийся из Петербурга Закревский принял ее очень любезно, заявил, что обвинение в вооруженном со противлении отпало и ничего серьезного сыну не угрожает, но отдать его на поруки все же не решился.

Дни ожидания прошли в тревожных раздумьях, в тщетных попытках заполнить время работой: «Все ходила по номеру, обдумывала рассказ и, кажется, напишу его…Сегодня плохо спала и чувствую, что овладевает уныние…Прошу тебя, не сердись на меня. Ты в последнее время очень сурово принимал мои все вины. Мое горе в том, что я больна и хотя часто переламываю себя, но не всегда это удается…Сегодня видела во сне, что ты меня за что-то ужасно бранил, и, когда проснулась, была рада, что это сон» (из писем к мужу. Январь 1885 г.).

Михаил Демьянович незаметно для себя огрубел и очерствел. Жизнь в разъездах, ночевки в степи в буран и пургу, целые дни под дождем или при палящем зное выбили из него былую нежность и чуткость. «Что я могу сделать, если на мою долю выпала такая прекрасная служба собачья, в которой нет ни отдыха, ни покоя. Надо терпеть: хуже быть не может, а лучше? Кто его знает», — угрюмо отвечал он на упреки.

Но вот представился случай хоть как-то улучшить положение. Начальник Михаила Демьяновича В. В. Коновалов, назначенный управляющим Киевской удельной конторы, выполнил свое обещание о переводе его в Киевскую губернию Радостная новость стала известна еще в январе, но переезд на новое местожительство — в Киев, а оттуда в Вогуслав, где Михаил Демьянович должен был принять дела 3-го Богуславского округа, — состоялся лишь в июле 1885 года. Исполнилась заветная мечта писательницы снова пожить на Украине!

Новые свидания с сыном в Ростовском тюремном замке незадолго до отъезда в Киев приносят слабое утешение. Более существенной поддержки, кроме моральной и материальной, она не в силах ему оказать. Правда, Богдан держится молодцом, штудирует в камере медицинские книги и даже пишет стихи. Два стихотворения «Из Шелли», подписанные псевдонимом Ростовский (рукопись была зашифрована в виде математических формул), Мария Александровна публикует в ставропольской газете «Северный Кавказ».

Этцель, узнав о ее несчастье, шлет Богдану в тюрьму ободряющие письма и сообщает о нем русским политическим эмигрантам, которые направляют послание неизвестным друзьям, томящимся в Ростовском тюремном замке: «Дорогие товарищи на далекой родине!..Несмотря на то, что мы друг друга никогда не видали, пусть эти строки еще скрепят наше товарищество…Будем же работать и впредь вместе для общего дела, зная, что на берегах Дона и на берегах Сены наши сердца, молодые и старые, бьются любовью к тому же русскому народу, бьются ненавистью к тем же врагам, бьются одинаково решимостью идти к нашей общей цели…»

Наконец в сентябре 1885 года было принято решение по делу Богдана Марковича: «Подчинить его гласному надзору полиции на два года в одном из наиболее отдаленных от железной дороги уездов Екатеринославской губернии». Хлопоты Марии Александровны о разрешении ее сыну отбывать ссылку в Богуславе не увенчались успехом. По предписанию губернатора Б. Маркович выехал 16 октября с проходным свидетельством из Ростова в Новомосковск и был определен на жительство в село Вольное, в 20 верстах от уездного города. Тем временем в Петербурге открываются новые факты его революционной деятельности. 5 ноября по распоряжению департамента полиции Богдана вновь арестовывают и заключают в Новомосковский тюремный замок в общую камеру с уголовниками.

Этого нового удара Мария Александровна уже не в силах перенести. Превозмогая приступы удушья и нестерпимые подагрические боли, приговоренная к смерти киевскими эскулапами, обнаружившими у нее, по-видимому, злокачественную опухоль, в январе 1886 года она отправляется в Екатеринослав к губернатору Батюшкову, который лишает ее всякой надежды, и оттуда — в Новомосковск, с мыслью навсегда проститься с горячо любимым сыном.

Она получает свидание с ним, застает его в — ужасном состоянии и в отвратительнейших условиях. Сраженная горем, разбитая, беспомощная, она кое-как добирается до Киева и больше месяца проводит в постели, найдя приют в дружеской семье одного из сослуживцев мужа. Врачи подтверждают зловещий диагноз, но она решительно отказывается от операции.

Самая тяжелая пора ее жизни запечатлена в воспоминаниях Михаила Демьяновича, изложенных Богданом: «Марией Александровной овладело подавленное, мрачное настроение, которое грозило перейти в неизлечимую ипохондрию. Она старалась ни с кем не говорить, [никого] не видеть; она целые недели, целые месяцы не выходила из дома, а при общении с людьми находилась в возбужденно-нервном настроении».

Она продолжает еще бесполезные хлопоты — пишет во все столичные инстанции, обращается за содействием к старому знакомому А. Ф. Кони. С безразличием относясь ко всему окружающему, она остро реагирует лишь на официальные отписки по делу Богдана. Из тупого равнодушия выводит ее на короткое время траурное сообщение из Парижа о кончине 18 марта 1886 года Пьера Жюля Этцеля, оборвавшее в ее многострадальной жизни последние связующие нити с прошлым. Новый толчок — серьезная болезнь младшего сына, которого она энергично выхаживает, забывая о собственных недугах. И, наконец, разоблачение опытными хирургами мифа о злокачественной опухоли возвращает ей жизненные импульсы, несмотря на прежние невыносимые боли и повторяющиеся астматические приступы.

Живя на окраине Богуслава, а затем (с июля 1886 года) в близлежащем селе Хохитва, в доме с фруктовым садом на берегу реки Рось, она проникается прелестью этих мест, воспетых Нечуем-Левицким. И сколько раз потом она вспоминала бегущую по камням извилистую Рось, ее тихие заводи, зеленый остров напротив дома, крутые берега, поросшие чабрецом…

И снова, как в былые годы, встречи и долгие беседы с селянками, посещение свадеб и крестин, часто в роли кумы: и опять, как некогда, сшитые собственными руками тетрадки заполняются украинскими пословицами, народными речениями, колоритными именами, прозвищами, названиями хуторов и сел, схваченными на лету диалогами, набросками задуманных сюжетов.

В пожилой исстрадавшейся женщине помимо ее воли пробуждается прежняя Марко Вовчок.

«Много знакомств, — пишет Б. Маркович со слов мужа писательницы, — завелось в самой округе Богуслава. Были поляки (средние и довольно крупные удельные арендаторы), с которыми она любила беседовать на их языке и обменивалась польскими книгами: были и евреи из бедняков — в Богуславе основное еврейское население жило в ужаснейшей нищете, — но больше всего установилось связей с крестьянами-малороссами. Переписку с ними не прерывала Мария Александровна всю жизнь. Среди них оказалось немало штунди-стов, которые очень ее заинтересовали. Она оказывала им деятельную поддержку, писала для них прошения и жалобы на притеснения со стороны полиции и миссионеров…Для тех же друзей-крестьян она разузнавала условия переселения и облегчала его возможность».

В эти годы она выписывает специальную литературу по переселенческому вопросу, интересуется жизнью и бытом украинских переселенцев в Фергане и на Дальнем Востоке, проблемами колонизации окраинных земель, взаимоотношениями национальных меньшинств с коренным населением, трагедией «черты оседлости». Соприкосновение в богуславские годы с новой общественной средой отражается в ее позднем творчестве — в незаконченной повести из жизни переселенцев «Чужина», в грустном рассказе «Хитрый Хаимка», в многочисленных фольклорных записях и сюжетных набросках.

Между тем в январе 1887 года Александр III утверждает решение департамента полиции освободить Б. А. Марковича из-под стражи и выслать в Астраханскую губернию на три года под надзор полиции. Выпускают же его из тюрьмы только в конце февраля. Мария Александровна мчится к нему в Новомосковск и хлопочет о позволении отправить сына в Астрахань не по этапу, а по проходному свидетельству — с конвоиром.

В Новомосковске она почувствовала себя еще хуже. Добравшись до дому, написала Богдану: «Плохо мне, голубчик, и лучше не предвидятся. Похоже очень на начало конца». И тут же сообщила, что заняла для него 50 рублей у одного знакомого, который «всего года 4 возвратился из самых наиотдаленных мест, где пробыл больше 10 лет». (Это был польский революционер А. Калиновский, участник восстания 1863 года.)

10 мая Богдан был доставлен в Астрахань и сдан под расписку местному жандармскому полковнику, который после совещания с губернатором направил его в пустынный Красный Яр — поселок на солончаковом острове в дельте Волги, где еще не так давно изнывал от нищеты и скуки орловский приятель Марко Вовчка Павел Якушкин. Воспользовавшись случаем пожить два-три дня в губернском городе, Богдан тотчас же разыскал Чернышевского, переведенного «монаршей милостью» из Вилюйска на жительство под надзор полиции в Астрахань. В университетские годы Богдан был дружен с его сыном Александром и хорошо звал жену Чернышевского Ольгу Сократовну.

Николай Гаврилович принял нежданного гостя с распростертыми объятиями и несколько часов говорил о Марко Вовчке, ее творчестве, исключительном таланте, настойчиво расспрашивал о причинах ее ухода из литературы. Несколько встреч Богдана с Чернышевским и оживленная переписка с ним на протяжении двух с лишним лет, до самой его смерти в октябре 1889 года, благотворно повлияли на Марию Александровну. Чернышевский, которого она никогда не видела и лично не знала, как и в былые годы, становится для нее добрым гением.

Наутро после знаменательной встречи Богдан подробно излагает в письме к матери уже известные нам отзывы о творчестве Марко Вовчка и вещие слова Чернышевского: «Ее еще не оценили — разве это редко бывает? Разве громкая известность — порука внутренней полезности или прекрасности сочинений? Придет время — нас с ней, может быть, и не будет тогда в живых, — когда ее вспомнят». Богдан передает требование Чернышевского напомнить Марии Александровне о ее высоком призвании: «Вы говорите, что опа очень больна? А пусть все-таки попробует и больная».

«Голубушка моя, попробуй, пересиль себя, — упрашивает ее Богдан, — не обращай внимания на кружковые литературные сплетни!..Хорошая моя, будь добра, принимайся за работу! Твой ум не утратил свою остроту, твоя душа по-прежнему светла и чутка. Ты можешь хорошо писать, я в этом глубоко убежден. Сколько уж раз я это говорил! А теперь такая поддержка, как мнение Николая Гавриловича».

Растревоженная Мария Александровна долго отмалчивается и, наконец, 10 сентября просит Богдана передать Чернышевскому благодарность за доброе участие и сообщить следующее: «Что касается до работы где-либо, то впечатления последних лет были таковы, что пропала всякая охота иметь дело с заправилами и явилось желание бежать от них и от своих товарищей по работе. Столько тяжелого пришлось пережить, столько гадкого увидеть, что самая мысль опять войти в эту среду неприятна. Опять услыхать эти подлые голоса и представить себе, хотя бы издали, все подлые улыбки, противно, — трудно выразить, до чего противно».

Но лед тронулся. В том же письме она робко спрашивает, не пожелает ли Николай Гаврилович представить работу одного начинающего писателя в «Русскую мысль». Борясь с собой, она выдает свои новые рассказы за опыты начинающих сочинителей — «Д-ра Приймы» и некоего «Дмитриева», устраивая Богдану настоящие головомойки, когда он шутливо предлагает присвоить этим неведомым авторам псевдоним Марко Вовчок. И эта мистификация, якобы не снимавшая зарока с ее погребенного имени, продолжалась более трех лет!

Откликаясь на просьбу Чернышевского, она достает из-под спуда и отправляет в Астрахань уцелевшие письма Добролюбова, которые он хочет включить в книгу биографических материалов о своем покойном друге вместе с ее воспоминаниями. «Если вы пожелаете привести что из моих воспоминаний в печати, — предупреждает она Чернышевского, — то, прошу вас, не выставляйте моего имени. Читателю все равно, чьи воспоминания, если вы их приводите, а мне одна мысль видеть опять это имя, правильнее, кличку в печати невыразимо тягостна».

В книгу Чернышевского «Материалы для биографии Н. А. Добролюбова» (1889) входит лишь небольшой отрывок из письма Марко Вовчка, где говорится о незабываемых встречах в Неаполе, и пять писем к ней Добролюбова. Имя писательницы прикрыто инициалами Б. Н. И. Обещанные воспоминания, по-видимому, так и не были посланы.

В этот же период Чернышевский облегчает существование Богдана переводными работами и хлопочет об издании Полного собрания сочинений Марко Вовчка, неоднократно обращаясь по этому вопросу к Барышеву, управляющему фирмой К. Т, Солдатенкова. Он обещает даже в отступление от своей программы написать сопроводительную статью в виде критического обзора «движения людей в беллетристике» 1860— 70-х годов, чтобы на общем фоне уяснилось истинное значение и роль Марко Вовчка в истории русской литературы. К сожалению, замысел не удалось осуществить: проектируемое издание оттягивалось из-за отъезда Солдатенкова за границу, а потом, когда дело сдвинулось с мертвой точки, Николая Гавриловича не стало…

1887 год — год возобновления заочного знакомства с Чернышевским — знаменует собой начало нового этапа в биографии Марко Вовчка.

Она возвращается к литературной деятельности!

ТРЕВОЖНАЯ СТАРОСТЬ

Годы пребывания в Богуславе и Хохитве и частые поездки в Киев снова сближают писательницу с украинской народной жизнью и культурной средой. При всем старании сохранить «инкогнито» ее адрес узнают не только киевские литераторы, но и Франко, живущий в закордонном Львове. «Выдать» ее мог старый друг по Киеву, ярый коллекционер и поклонник Шевченко Ф. Дейкун, с семьей которого восстановились дружеские отношения.

Возникает и переписка с издателями. Недовольная тем, что ее убежище известно даже Горбунову-Посадову, руководителю основанного Толстым московского издательства «Посредник», она просит его обращаться к своему «уполномоченному», г-ну Лобачу в местечке Богуслав Киевской губернии, так как уезжает «надолго за границу». Однако писательница охотно предоставляет «Посреднику» право на безвозмездное издание для народа четырех рассказов — «Павло Чернокрыл», «Два сына», «Горпина» и «Одарка». Выпущенные отдельными книжками, они получают широкое распространение. Немного позже Комитет грамотности издает и рекомендует для народного и детского чтения, «как верные картины недавнего прошлого», «Козачку», «Горпину» и «Одарку». О Марко Вовчке снова заговорили в печати. Ее имя выходит из забвения.

Теперь она может заниматься своими делами, разбирать старые рукописи, обдумывать новые рассказы. Самочувствие улучшилось, болезненный Боря вырос и окреп и не требует неусыпного надзора. Наученная жизнью, она воспитывает своего младшего по тщательно продуманной системе. Он готовится в реальное училище, изучая, кроме того, столярное и переплетное ремесло, земледелие и садоводство. «Можешь себе представить, — пишет она Богдану в конце 1888 года, — что Боря уже свободно читает французские книги. Это меня очень радует. И я, значит, могу еще что-нибудь сделать».

Кончаются мытарства Богдана. Он добивается перевода в более обжитой поселок Черный Яр, куда приехала его вторая жена Е. П. Голубовская (с ней он прожил до конца дней), затем — в Астрахань, где успешно сотрудничает в «Астраханском справочном листке». Зарабатывает, правда, гроши, но зато приобретает журналистские навыки. В январе 1890 года истечет срок его ссылки, и он сможет осесть в Киеве. «Потерпи, дружок, — утешает его мать, — и в наше оконце заглянет солнце!»

Но вышло иначе. В далеком Челябинске у политического ссыльного Попова находят при обыске письма Б. А. Марковича «предосудительного содержания». Министерство внутренних дел запрещает ему проживать во всех университетских городах. И тогда Богдан перебирается с женой в Саратов, где находит работу в газете «Саратовский дневник».

А тем временем над головой Михаила Демьяновича сгущаются тучи. После выхода в отставку расположенного к нему Коновалова он служит несколько лет под началом отвратительнейшей личности по фамилии Струков, по сравнению с которым Лазаревский мог бы показаться ангелом. «М[иша] особенно ему не по сердцу, как бывший в хороших отношениях с Коноваловым…Его обвиняют и в социализме, и в воровстве, и в общении с опасными людьми, и дерзости благонамеренным людям», — пишет Мария Александровна Богдану. Во избежание серьезных неприятностей приходится покинуть Хохитву и снова расстаться с Украиной.

В конце 1893 года Михаила Демьяновича переводят по его просьбе в Саратовский удельный округ, где он получает хорошо оплачиваемую должность. Он уже не начинающий, а опытный, знающий свое дело чиновник, ценимый за трудолюбие и скрупулезную честность. Получив ссуду и призаняв денег, они покупают на тихой Угоднической улице одноэтажный каменный дом с крошечным садиком и устраиваются с доступным для провинции комфортом.

Впервые за много лет вся семья в сборе. Богдан становится фактическим редактором газеты и приобретает известность как автор злободневных, бойких фельетонов. «Саратовский дневник» благодаря сотрудничеству Б. А. Марковича носит народническое направление», — сообщает губернская жандармерия в департамент полиции. «Саратовский дневник» не раз получает предупреждения. После одного особенно дерзкого фельетона газету приостанавливают на 4 месяца. Но Богдан не унывает. В журналистике он нашел свое призвание. Доволен жизнью и Михаил Демьянович. Служба удачная, и жаловаться ему не на что. Боря из Винницкого реального училища переводится в Саратовское, вскоре заканчивает его и первым вылетает из гнезда, поступив в 1894 году в Петербургский технологический институт. И только Мария Александровна не находит себе места в этом городе.

«Ты спрашиваешь, — отвечает она Боре, — привыкла ли я к Саратову, т. е. примирилась ли я, что ли? Как тут мириться или не мириться, когда необходимо в нем жить. И вот живу. Ничего в нем нет привлекательного. Природа какая-то тощая, то и дело пыль. Конечно, я бы отдала его за одну веточку растущего над Росью чабреца. Впрочем, мне бы и в самом Киеве с его садами не было приволья, потому я только люблю деревню, — всю жизнь любила ее с самого детства и уже теперь верно не разлюблю».

Новый общественный подъем создает благоприятную ситуацию для распространения прогрессивных изданий. Все чаще и чаще в цензурный комитет обращаются различные издатели за разрешением выпустить в свет те или другие рассказы и повести Марко Вовчка. Богдан не оставляет внушенной Чернышевским мысли о Полном собрании сочинений. Владелец книжного магазина и типографии «Саратовского дневника» Н. Н. Штерцер соглашается на это предприятие.

Мария Александровна собирает свои опубликованные произведения, вычитывает, подправляет, восстанавливает где может цензурные пропуски, обсуждает с Богданом распределение материала по томам, загодя подготавливает заключительный восьмой том, куда войдут некоторые из не напечатанных прежде вещей.

А в это время на нее обрушивается новое несчастье. Михаил Демьянович становится жертвой чиновничьей интриги. Затаившие злобу недруги из сослуживцев по Киеву и Богуславу стряпают мерзкий донос, подписанный арендатором Кубышкиным, в котором бывшего смотрителя 3-го удельного округа обвиняют в злоупотреблениях восьми- и десятилетней давности с таким расчетом, что докопаться до истины за давностью лет будет невозможно, но если даже Лобачу и удастся доказать свою невиновность, то репутация его все равно будет подмочена.

Пока суд да дело, Михаила Демьяновича отчисляют до окончания следствия «в резерв» без сохранения содержания. Поседевший за несколько дней, он мечется между Петербургом, Саратовом, Киевом и Богуславом, собирая свидетельские показания и восстанавливая в памяти забытые факты, чтобы смыть с себя позорные обвинения.

В октябре 1896 года она едет в Киев и Богуслав помогать мужу собирать реабилитирующие материалы, снова поселяется в Хохитве, оттуда переезжает в Стеблев, разыскивает свидетелей (всего было опрошено 129 человек), составляет и переписывает от руки подробное показание Михаила Демьяновича судебному следователю, отпечатанное Богданом в типографии «Саратовского дневника» в виде отдельной книги в 115 страниц. И только в июне 1897 года, обессиленная, она возвращается в Саратов.

Следствие продолжается около двух лет. Судебное заключение полностью опровергает все обвинения и квалифицирует донос как клевету. Но чего им обоим это стоило! К Марии Александровне возвращаются все ее прежние болезни, она быстро стареет, но именно в это время, подстегиваемая материальной необходимостью, много и успешно работает.

Она договаривается в Киеве об издании своих украинских рассказов, продолжает наблюдать за саратовским собранием сочинений, готовя к выпуску очередные тома, печатает в «Саратовском дневнике» и «Русских ведомостях» многочисленные переводы с польского — рассказы любимых ею Болеслава Пруса и Клеменса Юноши; перерабатывает и публикует в журнале «Русская мысль» свой последний роман «Лето в деревне», собирается писать воспоминания.

Запретив Михаилу Демьяновичу продолжать службу в опостылевшем удельном ведомстве и заставив его подать в отставку, в ноябре 1898 года она отправляется в Москву, ведет переговоры с В. А. Гольцевым (результатом и явилась публикация романа) и с издателем М. В. Клюкиным, вскоре выпустившим ее перевод «Подлинной истории маленького оборвыша» Гринвуда и повесть «Скользкий путь». Скромные доходы с саратовского собрания сочинений и всех перечисленных изданий на протяжении двух с лишним лет составляют основу семейного бюджета.

В связи с 25-летием смерти А. В. Марковича в «Киевской старине» печатаются воспоминания и статьи памяти выдающегося этнографа. Всеядное «Новое время» подхватывает клеветнические измышления некоторых «мемуаристов», утверждающих, будто украинские «Народные рассказы» были написаны Марко Вовчком в сотрудничестве с Афанасием Васильевичем и автором нужно считать их обоих.

Возмущенный Богдан требует, чтобы она написала опровержение. Но сейчас, после всего пережитого, ей не до литературных инсинуаций. История сама разберется. Историю не обманешь! Куда больше волнует писательницу преждевременный брак младшего сына с окончившей саратовскую женскую гимназию Лизой Вальковой, сиротой, выросшей у старшей сестры, владелицы модной мастерской. Мария Александровна не хочет примириться с тем, что жена Бориса из семьи, где эксплуатируют труд молодых девушек, и пишет ему в 1896 году резкое письмо с изложением своего кредо: «Я прожила весь свой век, идя по одной дороге и не свертывая в сторону. У меня могли быть ошибки, слабости, безобразия, как у большинства людей, но в главном я никогда не осквернила себя отступничеством. И вот теперь, когда мне уже не очень осталось долго коптить небо, ты язвишь меня за то, что я отказалась от сближения со средой, которая всю жизнь мне была противна и которую я, где н как могла, клеймила».

Впрочем, письмо остается неотправленным, и в дальнейшем Мария Александровна никогда об этом не напоминает. Да и незачем! Борис счастлив со своей женой. Зачисленный после окончания Технологического института инженер-механиком флота, он получает назначение на Дальний Восток и в конце 1899 года отплывает с Лизой и двумя детьми из Одессы в Нагасаки. Когда они теперь увидятся?

В том же году Михаил Демьянович после долгих раздумий принимает предложение ставропольского губернатора, генерала Н. Е. Никифораки занять должность земского начальника в административном центре Александровского уезда, селе Александровском. Никифораки — старый знакомый по Новороссийску, оставивший по себе хорошую память. Но как решиться принять такую должность? «Для Марии Александровны, — пишет Б. А. Маркович в брошюре «Марко Вовчок на Кавказе», — земский начальник по всему, что приходилось читать о них, да н слышать, представлял собою олицетворение произвола административной власти в деревне». Но были и другие, правда очень редкие, примеры, когда земские начальники даже и на этой службе оставались честными людьми и приносили реальную пользу. «Михаил Демьянович был даже красноречив, рисуя перспективы такого тесного общения с крестьянством, какого при прежних его службах у него не могло быть… И он уговорил Марию Александровну».

Найдя покупателя на саратовский дом и сделав распоряжения по выходящим томам собрания сочинений, весной 1899 года она перебирается к мужу в село Александровское. Пять томов уже вышли из печати, шестой и седьмой поступают на книжные полки вскоре после ее отъезда из Саратова, а заключительный восьмой том задержан цензурой.

Восьмой том так и не был напечатан. Тем не менее это последнее прижизненное собрание сочинений, снова выдвинувшее Марко Вовчка в первый ряд действующих литераторов, — полнее всего, даже при наличии цензурных купюр, выражает авторскую волю.

ПОСЛЕДНИЙ ВЗЛЕТ

В Александровское, как и в Саратов, за Михаилом Демьяновичем потянулись мелкие служащие из Богуславской удельной конторы. Приехал работать и Степан Ращенко, которого писательница помнила в Хохитве еще мальчиком, подарив ему там целую связку книг. При первой встрече ему бросилось в глаза, как сильно она изменилась за десять-двенадцать лет, превратившись из моложавой женщины в малоподвижную, грузную старуху.

В своих воспоминаниях, опубликованных в альманахе «Кабарда» (1955), Ращенко так рассказывает об александровском окружении Марко Вовчка: «Единственный человек из александровских интеллигентов бывал у них в доме — это заведующий двуклассной сельской школы, учитель Калинин…Частыми гостями Марии Александровны были местные крестьянки, с которыми она вела продолжительные беседы…Другими довольно частыми гостями были дети… Приходили они группками по 3–5 человек. С ними она находила общий язык, что-то им рассказывала, читала сказки, и она порою заразительно смеялась».

Интересные бытовые подробности содержатся в воспоминаниях А. Е. Колывановой, записанных в 1959 году завучем Александровской средней школы Г. Н. Поздняковым. Взятая в семью «земского» приходящей горничной, Нюра Колыванова провела возле Марии Александровны свыше четырех лет.

«Большая любительница природы, хозяйка моя много времени отдавала уходу за садом и цветами. За всю свою долгую жизнь я никогда не видела такого разнообразия цветов, какое было в саду, во дворе и в палисаднике этого дома. Вообще хозяйка была мастерицей на все руки: прекрасно вышивала, вязала кружева, штопала и ни минуты не сидела без дела». Когда она работала в своей комнате, к ней никто не имел права входить, кроме Пинча, большой породистой собаки, которую она привезла из Саратова. Жила она очень замкнуто и нигде не бывала — даже в церкви. Когда по большим праздникам приходил отставной генерал Шалашин, она оставляла его с Михаилом Демьяновичем, а сама, запершись у себя в комнате, сердито говорила вполголоса — «прихвостень», и это повторялось при каждом его визите».

«На праздник крещения, в день водосвятия на «Иордани», Мария Александровна надевала свою плюшевую на меху ротонду, садилась в сани, брала с собой фотоаппарат, и кучер вез ее к речке, где происходило водосвятие. По указанию Марии Александровны я расставляла на пригорке треножник, и она фотографировала священников и собравшуюся толпу с иконами и хоругвями, а потом сразу возвращалась. Зачем она это делала, не знаю».

Войдя в доверие к «старой барыне», Нюра не раз помогала ей связываться с «волчками». Так называли в Ставрополе административно высланных социал-демократов, которые должны были переходить из села в село с ночевками в арестных домах и нигде не задерживаться более трех-четырех дней. Зная от мужа о прибытии «волчка», Мария Александровна заранее готовила ему ванну, смену белья, угощала обедом и подолгу разговаривала с ним с глазу на глаз у себя в комнате. Такие посещения устраивались систематически, и каждый раз приходили все новые люди.

«Марию Александровну, — читаем мы в тех же записках, — до глубины души возмущала всякая несправедливость. У нас в селе особенно тяжело жилось переселенцам, пришлым людям, которых называли иногородними. Земельного надела они не получали, а занимались разными ремеслами, пасли скот или батрачили у богатеев. И эти бедняки, отдавая в школу детей, должны были вносить плату за обучение, тогда как дети старожилов учились бесплатно. Я слышала однажды за обедом, как она возмущенно говорила Михаилу Демьяновичу: «Что же это такое! Почему дети бедняков, пастухов должны платить за обучение? Когда же будет справедливость? Или никогда ее не будет?»

В Александровском здоровье писательницы стало еще больше сдавать К прежним недугам прибавилась болезнь глаз, одно время заставившая ее диктовать свои письма мужу. В дальнейшем она писала и правила рукописи только карандашом. Ломаный угловатый почерк выдает напряжение: и карандаш трудно было удерживать в скованных подагрой пальцах… Тем не менее она еще довольно бодра, работает в полную меру и плодотворней, чем в прошлые годы.

Семейные тревоги улеглись. Внешне все обстояло благополучно. Богдану разрешили жить в Петербурге, и он продолжал сотрудничать в газетах. Заработки его были настолько хороши, что он позволял себе даже поездки за границу. (От революционной деятельности Б. А. Маркович окончательно отошел: народничество изжило себя, а до марксизма он не поднялся, хотя и спорил в свое время с Чернышевским о Марксе.) Борис жил с семьей в Порт-Артуре и усиленно зазывал к себе в гости, соблазняя дальневосточной экзотикой. У Михаила Демьяновича установились хорошие, деловые отношения с либеральным губернатором Никифораки, и многочисленные доносы попов и черносотенцев за «нетерпимые поблажки» сектантам, устройство библиотеки и чтений для народа, душою которых была Мария Александровна, не отражались на его службе.

Ничто ей не мешало теперь жить своей внутренней жизнью. Пожалуй, никогда прежде ее так не захватывали политические события, и никогда она так остро не реагировала на безобразия, творящиеся в России. В период общественного подъема — на рубеже двух веков и в первые годы нового столетия — она чувствует необыкновенный прилив творческих сил. Бодрит и вдохновляет ее успех у читателей, внимание к ней печати, интерес к ее сочинениям издателей. Никогда прежде книги Марко Вовчка так часто не переиздавались и не расходились такими большими тиражами. Своим бытием и активной деятельностью в годы подготовки первой русской революции старая писательница как бы олицетворяет живую связь времен — соединяет прошлое с настоящим, лучшие традиции шестидесятников с социалистическими устремлениями передовых людей XX века. Знаменательный факт: в это время впервые получают распространение, печатаются и быстро распродаются портреты Марко Вовчка, тогда как прежнее поколение читателей не видело ее фотографий.

Но в Александровском и во всей Ставропольской губернии, кроме учителя Калинина и двух-трех приверженцев, никому невдомек, что суровая г-жа Лобач не просто «старая барыня», жена «земского», а знаменитая писательница, чье имя известно в России чуть ли не каждому грамотному человеку. Она по-прежнему принимает меры предосторожности для сохранения инкогнито. Однако все чаще и чаще ей приходится идти на уступки — отвечать на деловые письма, вести переговоры с издательствами и поневоле прибегать к псевдониму, который она называла «кличкой» и хотела предать забвению.

Ее избирают почетным членом «Общества любителей российской словесности», «Общества пособия учащимся», «Киевского общества грамотности».

«Терпеть не могу фигурировать в обществах, членах, ревнителях и т. п. Это мне нож острый. Отдаю всю справедливость полезности Обществ, а вот фигурировать там в виде визитной карточки претит», — писала она Богдану.

В Киеве выходит двухтомник ее украинских произведений; во Львове, о чем она узнает совершенно случайно, появляется в четвертый раз трехтомное собрание сочинений; в Киеве, Москве и Петербурге печатаются отдельными брошюрами и небольшими сборниками ее рассказы и повести. Саратовское собрание сочинений вызывает многочисленные отклики в России и за рубежом. Марко Вовчка по-прежнему переводят во всех славянских странах; издают ее и на Западе — во Франции, Дании, Германии. Одновременно публикуются новые вещи: уже упоминавшийся роман «Отдых в деревне»; рассказ в письмах «Похождения домашнего учителя» (в шестом томе саратовского собрания сочинений); реалистическая повесть о несчастной доле украинского мальчика-сироты — «Воришка» (в журнале «Детское чтение»); сатирический набросок «Праздничный сон» (в московском сборнике «На помощь учащимся женщинам»).

Летом 1902 года Марко Вовчок самолично является в редакцию «Киевской старины» с рукописью украинской юмористической сказки «Чертова пригода», посвященной Т. Г. Шевченко. Ради этой давно уже задуманной поездки Михаил Демьянович взял двухмесячный отпуск. И вот в том самом журнале, где еще недавно авторы воспоминаний об А. В. Марковиче дезавуировали ее как украинскую писательницу, печатается один из шедевров украинской классической прозы.

Как можно после этого сомневаться в самостоятельности авторства Марко Вовчка — отказывать такому богатому и большому таланту в самостоятельном месте в украинской литературе?! Кто еще из украинских прозаиков владеет таким блестящим и богатым языком?! Кому удалось разгадать секрет несравненной мелодичности прозы Марко Вовчка?! — восклицал Иван Франко в статьях, написанных после публикации этой сказки.

Так писательница ответила клеветникам. Ответила не газетным опровержением, а действенным доказательством своего неувядаемого таланта и несравненного мастерства. В авторском переводе, вернее изложении, представляющем вариант того же произведения на русском языке, эта вещь была напечатана под названием «Чертова напасть» в журнале «Народное благо».

За два месяца, проведенных в Киеве, Марко Вовчок восстановила связи с украинскими издателями и литераторами, встречалась со старыми друзьями — крестьянами и польскими арендаторами из Богуслава и Хохитвы, которые навещали ее в гостинице Михайловского монастыря, передала в «Киевскую газету» колоритный рассказ «Хитрый Хаимка», навеянный богуславскими впечатлениями. Эта последняя поездка в Киев — одно из важнейших событий завершающего периода жизни и творчества писательницы.

В ее поздних письмах упоминается несколько законченных рассказов: «Темная сумма», «Очная ставка», «Медвежья охота», «Он любил птичек», «Заглохший парк», «Встреча». Но только последний увидел свет в журнале «Русская мысль», а судьба остальных неизвестна.

«Встреча» основана на действительно случившемся факте и снабжена подзаголовком «Из старой записной книжки». После подавления восстания 1863 года автор встречает на узловой станции двух мальчиков, которых насильно отправляют в сопровождении вахмистра для воспитания «в патриотическом духе» в столичный кадетский корпус. Обманув бдительность вахмистра, писательница узнает их варшавский адрес, чтобы сообщить матери об этой грустной встрече.

Интерес ее к Польше и польской культуре не ослабевает до конца дней. И в Александровском она продолжает переводить Болеслава Пруса и Свентоховского, переписывается с поляками, собирает биографические материалы для мемуарного очерка об Эдварде Желиговском.

Один из почитателей Марко Вовчка, талантливый критик В. Н. Доманицкий, включает ее произведения в антологию украинской классической прозы за сто лет — «Вік», приглашает участвовать в литературном сборнике Киевского комитета грамотности. В этом молодом ученом, крупнейшем знатоке Шевченко и друге Ивана Франко, Марко Вовчок находит самого горячего приверженца. Он не только всячески популяризирует ее творчество, но и становится после кончины писательницы первым исследователем и биографом Марко Вовчка, бескомпромиссным защитником от всех, кто пытался принизить и опорочить ее имя. Перу Доманицкого принадлежат первые научно обоснованные статьи об авторе «Народних оповідань»^{52}.

Василь Доманицкий вместе с Богданом Марковичем осенью 1907 года разбирает в Петербурге архив Марии Александровны, привезенный ее мужем из Нальчика, готовит большую научную биографию о Марко Вовчке. И эту самоотверженную благородную работу проводит человек на последней стадии туберкулеза, скрывающийся от царской полиции сначала в Петербурге, а потом за границей, в Закопане, куда он увозит нужные ему для работы автографы и часть переписки.

За несколько месяцев до своей смерти, весной 1910 года, Доманицкий по пути на юг Франции заехал в Краков и оставил Богдану Лепкому, украинскому поэту и литературоведу, находившиеся в его распоряжении рукописи Марко Вовчка. Многие из них, но далеко не все, впоследствии поступили в Киев — в Институт литературы имени Т. Г. Шевченко Украинской академии наук.

Значительная часть архива после смерти в 1915 году Богдана Марковича была передана его вдовой, Евгенией Петровной, в Пушкинский дом, где составили «Фонд М. А. Маркович». Позже, в 1928 году, внук писательницы Сергей Богданович пополнил этот фонд многими документами первостепенной важности.

Все, что не попало в государственные архивы, оказалось в трех руках: у Сергея Марковича, Михаила Демьяновича и младшего сына. Их всех посещал в двадцатых-тридцатых годах исследователь и биограф Марко Вовчка А. К. Дорошкевич, отобравший для своей работы наиболее интересные автографы. Не будем говорить, как это случилось, но все материалы перешли в частную собственность наследников А. К. Дорошкевича, распоряжающихся ими по своему усмотрению и не допускающих к ним исследователей. Бывает и такое!

Этот необходимый экскурс не помешает нам вернуться к событиям, поглотившим все внимание писательницы. Русско-японская война и катастрофа на Дальнем Востоке, всероссийская забастовка, вооруженные восстания, баррикадные бои 1905 года не оставляют ее в роли безучастной наблюдательницы исторических событий, от которых зависят судьбы родины и народа. Она выписывает несколько газет и журналов, организует в Александровском специальную подписку на сообщения телеграфного агентства, значительно опережающие почту. Ее письма к сыновьям заполняются нетерпеливыми вопросами, на которые она требует немедленных и по возможности исчерпывающих ответов.

Вопросы касаются общественной, политической и литературной жизни. Со своей стороны, Мария Александровна дает ядовитые памфлетные характеристики царских сатрапов и продажных борзописцев, искажающих в своих корреспонденциях всем очевидные факты, сообщает о настроениях в деревне, передает разговоры крестьян, далеко не лестные для генералов и министров, возмущается легкомысленным поведением нового ставропольского губернатора, проводящего большую часть времени на охоте, беззастенчивостью сельских попов, занимающихся откровенным вымогательством, бесцеремонностью почты, где, не стесняясь, перлюстрируют письма.

Мария Александровна выражает недовольство поведением Богдана — гневно выговаривает ему за сотрудничество в беспринципных «Биржевых ведомостях». «Как ты лавируешь между всеми этими Пропперами и Раммами? Выучился? Должно быть, трудненько». «Слыхала я — слухом земля полнится, но не верила, что ты деньги загребаешь лопатою. Письмо твое (последнее) несколько в том удостоверяет. Загребай, но… думай о душе».

Оторванная от литературной среды, она может только с помощью Богдана поддерживать отношения с редакциями, не выдавая инкогнито. А Богдан занят своими делами, поручения матери отходят для него на второй план. Но ей хочется еще о многом сказать, поведать миру о том, что она видит, чувствует, знает. «Не пристроить ли заметки приятеля о мнениях, опасениях и чувствах народа в одной глуши — приятель, разумеется, пишет, что есть на деле, не давая своего личного мнения, — нечто вроде фотографического снимка. Замечательны опасения народа, как бы не начались взятки, бывшие в турецкую войну, и измор солдат мукой с червями».

Предложение остается без отклика. В обстановке шовинистического угара такая заметка пришлась бы некстати, по крайней мере в тех газетах, в которых сотрудничает Богдан.

Но она не успокаивается. Ведь напечатал же он несколько лет назад в «Саратовском дневнике» ее неподписанный фельетон «Удельные нравы» — о безобразиях, которые позволяют себе чиновники удельного ведомства. А сколько мерзостей она видит в Александровском! Почему бы не поместить в солидных «Санкт-Петербургских ведомостях» корреспонденцию о возмутительных выходках александровских попов, о том, как они без зазрения совести обирают легковерных прихожан? Острая, убийственно обличительная заметка написана и послана Богдану, но и она остается неопубликованной.

Революционные события побуждают ее переиздать «Историю одного крестьянина» Эркмана-Шатриана. Этот старый перевод, если бы его удалось еще освободить от цензурных искажений, пришелся бы сейчас очень кстати. Нужно действовать, хлопотать, а заниматься этим некому… Легальное издание в России журнала «Былое» и «Воспоминаний» с приложением факсимиле герценовского «Колокола» особенно волнует ее, возвращая память к шестидесятым годам.

Она разыскивает среди своих бумаг письма Герцена и посылает их Богдану для опубликования в «Былом». И тут же сообщает известные ей факты о семейной драме Герцена и его отношениях с Огаревой. «Любопытны русские люди! Так любопытны, что я, разбираясь в старье, пожелала сделать всему этому запись, не откладывая. После моей смерти пусть идет в науку будущим поколениям, как говаривал мой учитель Силич, когда записывал женин рецепт, как наилучше мариновать сливы».

В переписке с сыновьями все чаще и чаще упоминаются «Воспоминания», которые она хочет оставить «в науку будущим поколениям». Приступила ли она к своим мемуарам или только собиралась — неизвестно. Многие произведения Марко Вовчка, о которых речь идет в переписке, до сих пор не разысканы. И далеко не все из того, что публиковалось под другими псевдонимами, выявлено и прочитано.

После смерти Никифораки оставаться Михаилу Демьяновичу в должности земского начальника уже не имело смысла. Общественная деятельность, которой Мария Александровна незаметно для окружающих занималась в Александровском, вызывает сопротивление и новые доносы на мужа. Они живут «в среде вечных сплетен, подсиживаний, скандалов» и не чают, как бы выбраться поскорее «из александровской ямы». Михаила Демьяновича, «невзирая на его неболтливость, имеют в подозрении, все от сановника до мелких секретарей толкут на него давно чеснок, чтобы съесть со смаком (имеются доносы политические и просто в виде рапортов), — попы в этом принимают усердное участие, и если бы не крестьяне, которые ему верят, то давно бы он полетел».

Остаток дней своих писательница хочет провести на Украине. Год-другой, и Михаил Демьянович, выслужив свой «ценз», выйдет на пенсию. Ведутся переговоры о приобретении дома и участка в Богуславе, а пока что нужно удвоить осторожность. «Свое имя, — пишет она Богдану в августе 1905 года, — не хотела бы давать, потому что это обратит александр[овское] внимание, т. е. властей, на меня и помешает моему общению с теми, кто мне нужен…Мне выгодно, когда думают, что «остепенилась» и «ничего такого» мне уже не надо, — является больше возможности проводить в жизнь, что хочу».

В ноябре 1905 года Михаил Демьянович вышел в отставку. К тому времени решился и вопрос о переезде. Находясь на лечении в Пятигорске, Мария Александровна много наслышалась о чудесной природе и целительном климате Нальчика, расположенного у подножья лесистых гор. А когда она случайно узнала, что там постоянно живет ее старая подруга Ю. П. Ешевская, и съездила навестить ее (от Пятигорска это совсем недалеко), убедилась, что лучшего места не найти. Нальчик приглянулся и Михаилу Демьяновичу.

ПРОЩАНИЕ В НАЛЬЧИКЕ

В конце марта 1906 года Мария Александровна с мужем, провожаемые толпою крестьян, покидают Александровское и перебираются в Нальчик. Ненадолго остановившись в слободе у Юлии Петровны, они поселяются в маленьком домике ее дочери Анны Степановны в трех верстах от Нальчика — в Долинске, чтобы отсюда Михаилу Демьяновичу удобнее было наблюдать за постройкой дома на участке, приобретенном в летний приезд в 1905 году.

Была ранняя теплая весна. Мария Александровна сразу же заложила цветник и, как всегда, увлеклась своим садом.

На исходе мая они переехали на свой участок и поселились в сарае, где был выгорожен уголок для жилья. Уютный дом, с тремя просторными комнатами, верандой и прихожей, последнее прибежище Марко Вовчка, отстроен был ближе к осени. Вскоре ее рабочий кабинет с книжными шкафами, пианино и большим письменным столом принял свой обычный вид. В надворной пристройке Михаил Демьянович оборудовал стойло для ослика Ami[24], которого запрягал в двуколку и ежедневно гонял на почту.

Не успела писательница обжиться на новом месте, как последовало обычное распоряжение: «Еще вот что, и это очень для меня важно: если будут печатать письма Герцена, пусть, если им угодно, печатают, что получены от Марка Вовчка, но не называют фамилии, под которою теперь живу в Терской глуши, где не знают, что г-жа Л[обач] и М[арко] В[овчок] одно и то же лицо, а если узнают, то мне придется отказаться от многого, чем занимаюсь, ибо местные интеллигенты вкупе с полицией, которая] тут очень сильна, могут мне наделать много неприятностей. Запомни».

И в этом же письме, помеченном ноябрем 1906 года, она просит Богдана прислать ей слова и музыку «Вы жертвою пали в борьбе роковой» и «Русской марсельезы» — революционной песни П. Л. Лаврова «Отречемся от старого мира».

Вдоль участка с молодым садом шла дорога из аулов, расположенных в верхнем течении Нальчика и Белой речки. В базарные дни чуть займется солнце — в слободу и к полудню — в обратном направлении тянулись скрипучие арбы; кабардинцы и балкарцы на конях, пешком, а то и на осликах, останавливались у нового дома, предлагали хозяевам всякую снедь. Мария Александровна интересуется их жизнью, обычаями, заводит знакомства, советуется со сведущими — людьми о посадках плодовых деревьев и цветов, помогает лекарствами. Немного ей понадобилось времени, чтобы сделать свой вывод: «Кабардинцы — очень добрый, по великодушию похожий на сказочный народ».

В деловых письмах она продолжает безуспешные хлопоты по поводу перепечатки перевода «Истории одного крестьянина» Эркмана-Шатриана и предлагает к изданию любые из своих оригинальных произведений и переводов — «в пользу голодающих, без различия, будь то дети городских убитых, близкие заключенных или деревенские люди».

Революционный подъем в России сменяется временем черной реакции. Закрываются прогрессивные газеты и журналы. «Воспоминания» с «Колоколом», несколько номеров которых поступили к писательнице в Нальчик, запрещены. Недолго просуществовала и газета «Радикал», в которую ушел Богдан из бульварной «Биржевки». Мария Александровна продолжает жадно следить за всеми политическими новостями, много читает, правит свои незаконченные украинские произведения, снова берется за «Гайдамаков» — повесть о народно-освободительном движении XVII века, задуманную еще в молодые годы.

Спад революционной волны, разгул шовинизма, смертные приговоры военно-полевых судов, гонения на свободную мысль действуют на нее угнетающе, поселяют неверие в торжество справедливости. «Все доброе, чистое тонет в этом кипящем омуте подлости», — мрачно изрекает она в письме к Богдану, продолжая укорять своего «мальчика» («мальчику» шел 54-й год) за «уклонения» от правильного пути. Всю жизнь ему мешала «необузданность, или, если это точнее, впечатлительность минутой». Хорошо, что он покинул эту отвратительную «Биржевку». Значит, он еще не окончательно перешел «в ту веру, за которую сало дают»^{53}. А как невнимателен ее старший сын к Борису! Уволенный из флота за участие в политической демонстрации в городе Або, он подыскивает гражданскую службу и мечется по Петербургу в поисках заработка.

«Передай Боре деньги и открытку, — пишет она Богдану в марте 1906 года. — Тебе бы не грех приютить его, избавить от необходимости нанимать комнату и бегать обедать к черту на кулички. Неужели ты этого не можешь или не смеешь. Когда-то ты, сам живя впроголодь, совершенно чужих людей любил приютить. Другие птицы, другие песни! Ты, как Юпитер, прочитав это, рассердишься, только напрасно: во-первых, ведь так оно и есть, а во-вторых, говоря это, мне так горько, что довольно я наказана за высказываемое».

Борис, тот из другого теста. Он с самого начала нашел свой путь и никогда с него не свернет. За своего младшего она спокойна. Пусть Богдан передаст ему, что «не стоит огорчаться тем, что он считает большой неудачей, и перед ним еще целая жизнь. И жизнь эта может быть очень хорошая и плодотворная. Целая жизнь. Это много. У меня вот не целая жизнь, а только месяцы и дни жизни, самое большее несколько лет, а не унываю».

Но оставались не годы, даже не месяцы, а скупо отсчитанные дни….

В конце декабря Мария Александровна заболела, и в новом 1907-м году состояние ее резко ухудшилось. Правильно писала она, что Нальчик «курорт… в будущем», а когда понадобилась помощь, в слободе оказался единственный врач, осетин Канунов, еще не вполне окончивший медицинский курс.

Сыновья настойчиво приглашают ее в Петербург, где к ее услугам будут лучшие доктора, но ей не выдержать утомительного переезда. Канукова вскоре сменяет немногим более опытный доктор Кондрашов, прописывающий лошадиные дозы сильнодействующих лекарств.

На два месяца наступило некоторое улучшение. Она часами проводит в саду на качалке, под старой грушей, продолжая по мере сил работать над «Гайдамаками». Иногда Михаил Демьянович слышит, как она тихонько напевает свои любимые украинские песни.

— Если уж не суждено мне лежать рядом с Шевченко, то похорони меня под этой грушей, — сказала она однажды мужу. И он, когда пришло время, выполнил ее волю, несмотря на то, что местные власти не дали на это официального разрешения.

В мае в Нальчике появился новый и уже постоянный окружной врач П. П. Сорочинский, отменивший все лекарства, прописанные его предшественником. Эта мера оказалась эффективной, больной стало лучше, но ненадолго.

28 июля (10 августа по новому стилю), в три часа пополудни Марко Вовчок скончалась, не дожив четырех месяцев до 74 лет. И с той минуты начинается ее посмертная судьба, уже неподвластная законам Времени.