Маршалы Наполеона

Глава 3
МАРШАЛ ДАВУ

Люди, сыгравшие в своей жизни слишком заметную роль, приобретая известность и славу, почти неизбежно теряют то, что, казалось бы, потерять просто нельзя — свою биографию. Точнее сказать, их биография, разумеется, остается, но в настолько «преображенном», мифологизированном виде, что за нагромождением всевозможных историй, рассказов, случаев из их жизни почти невозможно разглядеть их настоящее лицо. Как на предназначенных для публики парадных портретах, так и в карикатурах подлинная историческая личность весьма далеко отстоит и от мифа, и от шаржа.

Возможно, этот феномен — явление некоего оптического обмана. Так же трудно, порой невозможно, рассмотреть чье-либо лицо при ярком свете прожекторов, как нельзя увидеть то же лицо и в темноте ночи.

Одной из таких мифологизированных личностей среди маршалов Наполеона, бесспорно, был знаменитый Даву, герцог Ауэрштедтский, князь Экмюльский, победитель пруссаков в 1806 г., свирепый проконсул Наполеона в Германии, палач Гамбурга, по праву получивший прозвище «железного маршала».

«Семейство д’Аву… принадлежит к старинному знатному бургундскому роду, позаимствовавшему свое имя от названия замка д’Аву округа Соль-ле-Дюк, находящегося близ Дижона»^{225}, — так начинает свое изложение биографии Даву граф Вижье. С этим мнением согласны все биографы «железного маршала», хотя по поводу того, насколько древен был род д’Аву, их мнение уже не столь едино. Кто-то полагает, что дворянский род д’Аву обосновался в Дижоне в конце XIII века^{226}; кое-кто (например Е G. Hourtoulle) считает, что дворянами д’Аву стали еще в первой половине того же XIII века, хотя вероятнее всего то, что их дворянство восходит к началу XIV века^{227}. В любом случае современница Даву и известная мемуаристка Лаура д’Абрантес имела все основания написать в своих воспоминаниях следующее: «Даву происходил от прекрасной фамилии, которой благородство во всяком случае могло поддержать все почести, какими Император осыпал начальника ее (т. е. маршала Даву)»^{228}. Из рода в род приобретая все новые фьефы, семейство д’Аву, в конце концов, стало одним из самых состоятельных семейств края.

Фамильный герб д’Аву

Луи Николя Даву родился 10 мая 1770 г. в фамильном замке Анну в Бургундии. Он был старшим из четверых детей Жана-Франсуа Даву. После него в семье появились еще сестра Жюли 1771 г рождения и два младших брата — Александр (1773) и Шарль (1776)^{229}. Даву-отец, продолжая семейную традицию (почти все мужчины из рода Даву, как истинные дворяне, всем прочим занятиям предпочитали службу в армии, не даром старая бургундская поговорка гласила: «Когда рождается Даву, меч покидает свои ножны»), пошел по воинской стезе, дослужившись до чина лейтенанта. Особыми военными талантами он, по-видимому, не обладал, но лишь честно служил в полку Ларошфуко, в рядах которого сражался в годы Семилетней войны. В кровопролитном сражении при Миндене (1 августа 1759 г.), где французы были разбиты армией Фердинанда Брауншвейгского, Жан-Франсуа сумел отличиться, но был при этом ранен.

Мать Луи Николя — Мари-Аделаида, урожденная Минар — была «женщиной редких достоинств и глубокого ума…»^{230}. Подобно своему мужу, она принадлежала к знатной дворянской семье. Один из ее предков, некий Антуан Минар, в течение 15 лет (с 1544 по 1559 г.) был президентом Парижского парламента[80]. Таким образом, в браке Жана-Франсуа и Мари-Аделаиды соединились потомок «дворянства шпаги»[81] — Даву и наследница честного имени предков из «дворян мантии»[82] — мадемуазель Минар.

Вскоре после рождения первенца семейство Даву переехало из Анну в Этиви, где прошли первые девять лет жизни Луи Николя. За два месяца до его девятого дня рождения (3 марта 1779 г.) на охоте от случайного выстрела погиб Жан-Франсуа[83], и 38-летняя мадам Даву осталась вдовой с четырьмя малолетними детьми на руках…

Продав поместие в Этиви, возможно, из-за связанных с ним мрачных воспоминаний, госпожа Даву купила замок и земли в Равьере, куда и перебралась со всем своим семейством, за исключением Луи Николя, который в 1779 г. был отдан для обучения в Военную королевскую школу в Ок-серре. Эта школа, основанная в 1777 г., была одной из двадцати школ подобного рода, созданных по инициативе военного министра и реформатора графа Клода Луи де Сен-Жермена. Создавая систему военных школ, энергичный и умный Сен-Жермен с ее помощью надеялся реформировать пришедшую в очевидный упадок французскую армию. «Тогда у нас так мало занимались военным искусством и воинский дух так упал, — вспоминал современник, — что король[84], желая всеми средствами восстановить народную честь, отправил французских офицеров в Пруссию с тем, чтобы они узнали там, как образуют и обучают войска»^{231}.

Для поступления в Оксеррскую школу требовалось доказать наличие у будущего кадета четырех поколений благородных предков и внести плату за обучение. Кроме того, потенциальный воспитанник должен был уметь читать и писать^{232}. Со всем этим у Луи Николя был полный порядок, а потому никаких проблем с поступлением в школу у него не возникло.

Обучение в военной школе, по меркам того времени, было поставлено на широкую ногу. За шесть лет учебы кадеты должны были приобрести основательные знания в области математики, истории, географии, иностранных языков и черчения. Программа обучения предусматривала также занятия по фехтованию и, что было совершенно необходимо для жантильома, — уроки в танцевальном классе.

Дисциплина в школе была достаточно строгой, а потому маленьким кадетам приходилось усердно заниматься, чтобы успешно осваивать школьные премудрости. С помощью своего наставника, учителя математики Шарля-Мари Лапорта, Луи Николя сумел достичь определенных высот в учебе. При раздаче наград в школе в сентябре 1783 г. Даву получил почетную грамоту за успехи в геометрии, а в следующем году был награжден такой же грамотой за успехи в алгебре. Это были все его награды за время учебы в Оксерре. Вообще говоря, Луи Николя на школьной скамье сумел обнаружить лишь бесспорные математические способности. Что же касается остальных предметов, изучаемых в школе, то здесь его успехи были более чем скромными. Языки ему явно не давались. Английский он выучил довольно скверно; столь же плохо, впрочем, он знал и немецкий.

По окончании Оксеррской военной школы в сентябре 1785 г. Луи Николя поступил в Парижскую военную школу, которую за 26 дней до того (1 сентября 1785 г.) окончил Наполеон Бонапарт. Первая встреча будущих маршала Франции и императора французов тогда не состоялась…

Парижская военная школа по своему духу и царящим в ней порядкам была одним из элитных военных училищ, бастионом роялизма и аристократии. Недаром, когда во Франции разразится революция, большинство ее выпускников покинут страну и даже будут сражаться против революционной родины под различными знаменами в течение чуть не четверти века^{233}.

Успешно окончивший свою вторую военную школу (19 февраля 1788 г.)^{234} Луи Николя, которому через пару недель исполнилось 18 лет, с чином подпоручика был направлен в Королевский Шампанский кавалерийский полк (Royal-Champagne), несущий гарнизонную службу в местечке Эсден, провинции Артуа. В этом же полку в свое время служили его отец и дядя, а в том году, когда началась служба для самого Луи Николя, — его двоюродный брат Франсуа-Клод. Первые полтора года службы для юного Даву если и были чем примечательны, так только тем, что ему пришлось жить, рассчитывая почти исключительно на свое скромное армейское жалованье. Обремененная тремя детьми, г-жа Даву не могла, как прежде, помогать «ставшему на ноги» старшему сыну. Теперь ему приходилось самому заботиться о себе.

Служа в гарнизоне Эсдена, Луи Николя живо интересуется политическими и общественными делами. Это естественно, потому что Франция находится на пороге революции, и теории французских просветителей[85] из чисто умозрительного мира идей не сегодня-завтра могут превратиться в нечто вполне реальное. Как и на многих его современников, на юного Даву огромное влияние оказал «гражданин Женевы» — Жан-Жак Руссо с его теорией общественного договора, идеей прямого народоправства и народного суверенитета. Дядя Луи Николя, майор Жак-Эдм Даву, не одобрял увлечения своего племянника новомодными идеями. «Мой племянник Даву… — с сожалением писал он, — никогда не станет солдатом. Вместо того, чтобы изучать (военную) теорию, он упивается книгами Монтеня, Руссо и других философов»^{235}. Кроме того, что на формирование мировоззрения Даву, несомненно, повлияло его знакомство с сочинениями просветителей, по мнению многих его биографов, известное влияние на него оказал адвокат Луи Тюрро де Линьер, женившийся на матери Луи Николя 31 августа 1789 г. и, таким образом, превратившийся в его отчима^{236}. Всего лишь девятью годами старше своего пасынка, г-н Тюрро де Линьер был человеком передовых взглядов и республиканцем в душе. С ним у Луи Нй-коля установились неплохие, ровные и уважительные отношения, хотя его домочадцы дружно осудили этот брак, считая скандальным союз, в котором невеста была почти на двадцать лет старше жениха.

1789 г. — первый год революции — не внес существенных изменений в жизнь Даву. Это, разумеется, не означает, что все осталось у него по-прежнему. «Даву с энтузиазмом воспринял принципы революции…»^{237}, и потому нет ничего удивительного в том, что его душу наполнил восторг, когда в Аррас (где в это время находился его полк) пришло известие о взятии Бастилии[86]. Дослужившийся к тому времени до звания лейтенанта, Луи Николя предлагает отправить в Париж делегацию от полка с целью заявить Национальному собранию о поддержке происходящих в стране революционных перемен. В делегации, созданной по его инициативе, автору «патриотического действа» — лейтенанту Даву — отводится роль ее главы. Одним из тех, кто решил поддержать лейтенанта Даву и вместе с ним посетить столицу, был круглолицый, толстенький сержант по имени Клод Перрен[87], предпочитавший называть себя Виктором^{238}. Через год (в августе 1790 г.), сформированная в Эсдене, где вновь располагается полк Даву, национальная гвардия предлагает Королевскому Шампанскому вступить с ней в союз, образовав некую федерацию. Рядовые и младшие офицеры полка, в том числе Луи Николя, горячо поддержали это предложение. Командование полка, в свою очередь, было настроено решительно против любых объединений со штафирками, вырядившимися в военные мундиры. В итоге победа осталась за патриотами. Полковое начальство, однако, очень скоро отыскало повод для того, чтобы «разобраться» со смутьянами. После того, как во второй половине августа в Эсдене произошли беспорядки, к которым оказались причастны служившие в полку солдаты и офицеры, распоряжением военного министра все нарушители спокойствия были исключены из рядов Royal-Champagne. Возмущенный авторитарной мерой министра, Даву написал письмо, в котором, обращаясь к правительству, очень резко протестовал по этому поводу. В ответ по приказу военного министра Даву был посажен под арест в Аррасе. По требованию солдат Шампанского полка и национальных гвардейцев разобраться с фактом произвола в отношении Даву национальное собрание приняло 4 сентября 1790 г. решение направить в Эсден для выяснения истины двух специальных комиссаров. Разбирательство заняло два месяца и окончилось благоприятным для Даву образом. Он не только был освобожден из заключения в Арраской крепости, но и восстановлен на службе в своем прежнем звании. По-видимому, пережитые волнения сказались на физическом и моральном состоянии Луи Николя. Освободившись из-под ареста, он выхлопотал для себя увольнительную на несколько месяцев и без промедления уехал к матери в Равьер.

Очутившись в семейном кругу, Луи Николя, как и прежде, много читает, отдавая предпочтение книгам подревней и современной истории, политической философии. Прочитанное еще больше убеждает его в истинности революционных доктрин. Республиканские взгляды, свойственные Даву еще в 1789 г., к 1791 г. окончательно превращаются для него в своеобразный profession de foi[88].

В сентябре 1791 г., оставив службу в регулярной армии, Даву простым солдатом вступает в 3-й батальон волонтеров департамента Йонна. Принимая во внимание полученное Даву военное образование, волонтеры уже 23 сентября 1791 г. избрали его своим капитаном, а еще через три дня — подполковником.

Между тем перемены происходят не только в служебной карьере, но и в личной жизни Луи Николя. Месяцы, проведенные им в Равьере в 1790–1791 гг., были не только тем временем, когда он усердно занимался самообразованием, но и временем, когда он, как ему тогда казалось, нашел ту единственную, неповторимую… Ее звали Мари-Николь-Аделаида де Сегено. Луи Николя был страстно в нее влюблен. Девица Сегено, по-видимому, тоже. Они встречались все лето. 8 ноября 1791 г. состоялась свадьба. Ничто, кажется, не предвещало, что этот брак будет таким недолгим…

Вскоре после свадьбы Даву покинул родной кров. 16 декабря 1791 г. его батальон был направлен в армию Севера, а когда весной 1792 г. началась война Франции с Пруссией и Австрией, он сражался под командованием генерала Шарля Дюмурье в Австрийских Нидерландах. Домой на побывку он сумел отпроситься почти два года спустя (в сентябре 1793 г.). Но, пока Луи Николя сражался с австрийцами в Нидерландах, его супруга, отнюдь не обладавшая добродетелями Пенелопы, ему изменила. Разумеется, можно было сделать вид, что ничего не произошло. Это было тем проще, что во французском аристократическом обществе понятие семейной добродетели имело вполне абстрактный характер, и супружеские измены, адюльтер, вовсе не считались чем-то предосудительным и тем более из ряда вон выходящим. Даву мог, вероятно, утешиться, перечитывая строки знаменитых «Персидских писем» Монтескье: «Мужья здесь легко примиряются со своей участью и относятся к неверности жен как к неизбежным ударам судьбы. Мужа, который один захотел бы обладать своей женой, почли бы здесь нарушителем общественного веселья и безумцем, который желает один наслаждаться солнечным светом, наложив на него запрет для всех остальных. Здесь муж, любящий жену, — это человек, у которого не хватает достоинств, чтобы увлечь другую…»^{239}.

Луи Даву в 1792 г.

Однако Луи Николя не последовал этому «мудрому» обычаю. Хоть и не без колебаний, он решил развестись с неверной супругой. Расторгнуть брак в то время, когда в стране революция, было, по-видимому, не слишком сложно. 3 января 1794 г. Даву оформил развод с почти стереотипной формулировкой «из-за несходства характеров», а 18 месяцев спустя его экс-супруга скончалась после недолгой болезни.

1792–1794 гг. — очень важная эпоха в жизни Даву и, конечно, не только потому, что в это время распалась его семья. Эти годы важны еще и постольку, поскольку тогда он раз и навсегда порвал с сословием, из рядов которого вышел. Это, разумеется, произошло не сразу, не вдруг, не под влиянием какого-то неосознанного душевного порыва. Вероятно, еще обучаясь в военных школах, Луи Николя совершил то «духовное дезертирство», которое через несколько лет проявилось в его уходе из полка и поступлении в батальон волонтеров департамента Йонна.

Многих современников Даву занимал вопрос, как могло случиться, что он, аристократ, потомок старинного дворянского рода, в годы революции оказался в рядах противников своего сословия. Попытавшись найти на него ответ, герцогиня д’Абрантес написала по этому поводу буквально следующее: «Всем, кто особенно знал маршала Даву, должна быть памятна глубокая ненависть его к старинному дворянству, и даже ко всякому другому, прежде Империи. Но причина этого малоизвестна: вот она…Он (Даву) был в службе до революции и еще очень молод в то время, когда начались путешествия в Кобленц и в Вормс[89]. Но он помнил прежде всего, что был французом; он громко осуждал отъезд своих товарищей и отказался последовать за ними. Мнение его, откровенно выраженное, навлекло на него неприятности и между прочим дуэль. Но он тем не меньше оставался в своих правилах и не хотел выезжать. Сначала к нему присылали извещения — он не глядел на них; за ними следовали безымянные письма — он презирал их… Но однажды он получил ящичек, в котором были веретено и прялка[90]… Сердце его глубоко оскорбилось. «А! — сказал он, уничтожая немое и между тем выразительное оскорбление. — Так вы хотите войны? Хорошо, мы будем сражаться; но на вас падет стыд, а для меня останется слава и честь… Я защищаю свое отечество». С этой минуты Даву сделался отъявленным врагом всего старинного дворянства, хотя он сам принадлежал к нему и был из хороших дворян…»^{240}.

Нет оснований не доверять свидетельству госпожи д’Аб-рантес, и все же, думается, мемуаристка в данном случае спутала повод и причину. Поводом, конечно, вполне могла стать «с намеком» переданная Даву прялка, но причина его «отступничества», несомненно, была куда более глубокой. Литература Просвещения, великая литература, развенчавшая старые кумиры, ниспровергшая существовавшие веками догмы, провозгласившая ценности нового, буржуазного мира, открыла Даву глаза на царящую во Франции социальную несправедливость и «завербовала» его на сторону революции. Другим источником революционности Луи Николя, по-видимому, было общение с людьми, придерживавшимися демократических, республиканских взглядов, как, например, его отчим — Тюрро де Линьер, ставший впоследствии членом Конвента^{241}.

Говоря о революционных настроениях Даву, вместе с тем надо отметить один существенный нюанс: Луи Николя никогда не принадлежал к «крайним» революционерам вроде монтаньяров[91] 1793–1794 гг. Ему скорее были ближе жирондисты, с их неприятием тирании, пиететом к частной собственности и умеренным республиканизмом. В любом случае для Даву, как для человека военного, совершенно неприемлемым и опасным казалось допускать случаи самосуда, «народной расправы» над гражданскими лицами, пусть даже они считались «врагами народа». В этом смысле интересен случай, происшедший зимой 1792 г. в городке Дорман, где в то время находился полк, в котором служил Даву.

В этом городке в сопровождении шестерых спутников неожиданно появился бывший епископ Меда — месье де Кастеллан. Он остановился в гостинице, о чем немедленно стало известно местным патриотам. Они знали, что эксепископ бежал из Парижа, спасаясь от преследований со стороны Законодательного собрания[92]. Страсти мгновенно накалились. Собралась толпа; было решено «извлечь» беглеца из гостиницы и немедленно расправиться с ним. Даву, подоспевший к гостинице с отрядом солдат, предотвратил самосуд, лично арестовал бывшего прелата и отправил его на следующее утро для судебного разбирательства в Орлеан. Любопытно, что по пути в Орлеан экс-епископ сумел бежать от сопровождавших его стражей…^{242}

В апреле 1792 г. часть, в которой служил Даву, получила приказ идти к Вердену. Немного времени спустя ей было приказано двигаться в направлении на Седан, чтобы войти в состав армии генерала Лафайета. В середине июля Даву вместе со своими волонтерами попадает в укрепленный лагерь в местечке Мольд и находится там вплоть до середины следующего месяца. Между тем в столице происходят события, весть о которых эхом разносится по всей Франции. 10 августа 1792 г. в результате парижского народного восстания в стране была ликвидирована монархия. Из христианнейшего короля Божией милостью и силой конституционных законов Людовик XVI превращается в гражданина Капета, заключенного замка Тампль[93], смиренно ожидающего решения своей участи. Вопрос о суде и наказании «тирана» теперь всего лишь вопрос времени. В сентябре 1792 г. в Париж на свое первое заседание съезжаются члены только что избранного Национального Конвента, сменившего поднадоевшую всем Конституанту[94], и Франция провозглашается республикой.

Вести о происходящих в стране переменах вызывают горячее одобрение в рядах волонтеров. Подполковник Даву — один из многих, кто не сомневается в благодетельности того, что совершилось во Франции в августе — сентябре 1792 г.

Осень 1792 г. — значимая пора его жизни. 1 сентября между Конде и Валансьеном он вместе со своими волонтерами впервые вступает в бой с австрийцами в рядах наступающих войск Армии Севера; Луи Николя не раз приходится водить в бой волонтеров, и успех ему сопутствует. 24 октября 1792 г. волонтеры Даву захватывают австрийские укрепления, чуть позже участвуют в осаде Брюсселя и заканчивают кампанию 92-го года под стенами Антверпена.

Но военное счастье переменчиво, и уже весной 1793 г. вчера еще победоносная французская армия терпит неудачу за неудачей. Своя «доля» неудач выпадает и Армии Севера, которой командует знаменитый победитель пруссаков при Вальми генерал Дюмурье. На полпути между Брюсселем и Льежем под Неервинденом 18 марта 1793 г. армия Дюмурье терпит тяжелое поражение от австрийцев. В этом сражении Даву со своими волонтерами отважно сражается в центре французских позиций, но не может, конечно, превратить поражение в победу. Он, разумеется, не знает о том, что главнокомандующий замыслил измену и ведет тайные переговоры с врагом. Ему становится об этом известно лишь 4 апреля, когда с несколькими солдатами своего полка по дороге из Конде в Сен-Аман он случайно лицом к лицу сталкивается с генералом-изменником. Не растерявшись, он приказывает открыть огонь по проезжающему мимо Дюмурье и сопровождающим его лицам. Осыпанные градом пуль, Дюмурье и его штаб не без труда отрываются от нежданных преследователей, оставив у них в руках в качестве трофеев лошадь генерала и его секретаря…

Дюмурье

1 мая 1793 г. в благодарность за участие в подавлении заговора Дюмурье Даву был произведен в чин полковника, став командиром полубригады, в состав которой вошли три батальона волонтеров.

Весной 1793 г. в — «послужной список» Даву попадает участие в боях в Сен-Аманском лесу, обороне укрепленного лагеря в Фамаре, командование арьергардом отступавшей французской армии, во время которого ему пришлось выдерживать по 30–40 стычек в день с войсками противника. Однако с течением времени для Луи Николя куда более опасным становится не поле боя, а разговоры по душам с сослуживцами. Как-то раз, в конце апреля 1793 г., командующий Армией Севера генерал Дампьерр пригласил его на обед. Во время возникшей за столом беседы Даву крайне неодобрительно отозвался о якобинцах, а также об их вождях — Робеспьере и Марате. Относительно их политических оппонентов, жирондистов, он, напротив, был самого высокого мнения. Случилось так, что на том же самом обеде, где велись эти речи, присутствовали два осведомителя военного министра, поинтересовавшиеся у Даву, почему он так критикует якобинцев. Явно провоцируя его на откровенный разговор, они «внезапно» вспомнили о том, что еще в 1790 г. не кто иной, как Марат и Робеспьер выступили в его защиту, когда полковое начальство попыталось с ним «разобраться» за его чересчур радикальные взгляды. Удар был рассчитан верно. Что значили эти слова, как не прямое обвинение Даву в неблагодарности?

Луи Николя пришлось объясниться. «Тогда, — сказал он, — я отказался служить планам короля, который был моим благодетелем. Теперь по той же самой причине я отказываюсь идти на службу к якобинцам и поддерживать их планы, которые представляются мне гибельными»^{243}. По мнению одного из биографов Даву, именно с этим неосторожным признанием был связан его перевод из Армии Севера в так называемую Армию Запада, совершившийся в начале июля 1793 г.^{244} Мнение это, однако, не кажется сколько-нибудь обоснованным. Уже сам срок, прошедший между откровенным разговором и решением направить Даву в Армию Запада (два с лишним месяца), делает такое предположение неправдоподобным. К тому же вряд ли в этом случае можно будет разумно объяснить, почему «опальный» Луи Николя тогда же, в начале июля, был повышен в звании, получив чин бригадного генерала.

По-видимому, вопрос о том, почему Даву был переведен из армии Севера в Армию Запада, проще поставить, нежели ответить на него, не прибегая ради этого к очевидным натяжкам.

В Армии Запада Даву попадает под начало генерала Ла Барольера — военачальника, довольно скромно наделенного полководческими талантами. Возможно, как раз по поводу генералов вроде Ла Барольера однажды, выступая в Конвенте, Робеспьер раздраженно заметил: «Дал бы бог, чтобы нашими армиями так хорошо руководили, как руководят армиями мятежников!»^{245} Пожелания пожеланиями, но тогда, летом 1793 г., мятежники Вандеи[95] и в самом деле сражаются гораздо успешнее своих противников-республиканцев. После разгрома вандейцами республиканских войск при Вьере (18 июля 1793 г.) Даву с небольшим отрядом кавалерии прикрывал их беспорядочное бегство, проявив полнейшее самообладание и мужество. Распорядительность и отвага этого низкорослого, склонного к полноте и рано начавшего лысеть бригадного генерала обращает на себя внимание командования армией. Не проходит и двух недель после битвы при Вьере, как Даву получает новое повышение — чин дивизионного генерала и приказ возвратиться в Армию Севера.

Но вместо того, чтобы отправиться к месту нового назначения, Даву едет в Париж — этот больше чем город, больше чем столица: «Ватикан разума», как несколько театрально, но точно назвал его еще в 1792 г. «гражданин мира» барон Клоотс. Впрочем, в Париж Луи Николя влечет не праздное любопытство. Он приезжает туда с вполне определенной целью — отказаться от присвоенного ему 30 июля 1793 г. звания дивизионного генерала. Даву мотивирует свой отказ от очередного повышения своей молодостью (ему действительно только-только исполнилось 23 года), а также своей малой опытностью в делах. Дальше — больше. 29 августа 1793 г. Даву подает прошение об отставке и приказом военного министра Бушотта увольняется из армии.

Многие биографы Даву объясняют его уход нежеланием генерала служить в армии, полностью контролируемой якобинскими комиссарами, фанатичными приверженцами «системы террора» — кровавого детища революции. Испытывая ненависть и отвращение к «узаконенной расправе» на государственном уровне со всеми «отступниками», не разделяющими идеалов монтаньяров, Даву предпочел уйти в отставку и не участвовать в совершающемся в стране преступлении^{246}. Возможно, недолгий, но незабываемый «опыт» участия в гражданской войне на западе, в Вандее, побудил Луи Николя сделать этот решительный и, добавим, небезопасный шаг…

Наряду с первым объяснением того, почему Даву оставил армейскую службу в 1793 г., существует еще и другое. Согласно ему не Луи Николя по собственной инициативе покинул армию, а он был из нее исключен вследствие его аристократического происхождения^{247}.

Вероятно, ближе к истине те авторы, которые придерживаются первой точки зрения. Сохранилось письмо Даву к другу, написанное им в начале 1794 г., в котором есть такие строки: «Должны ли мы быть подвержены тирании любого рода, вроде тирании комитета или клуба?[96]… Почему все не французы могут стать свидетелями братства и республиканских добродетелей, которые царят у нас на бивуаках; здесь у нас нет разбойников, но разве их нет в изобилии у нас дома?»^{248}. Это письмо, несомненно, свидетельствует в пользу тех, кто считает, что уход Луи Николя из армии был его собственным и осознанным выбором.

Однако как бы то ни было, бесспорным остается тот факт, что вплоть до 11 октября 1794 г.^{249}, то есть больше года, Даву не служил в рядах французской армии. Все это время он провел в доме матери, в Равьере. Луи Николя усиленно занимается самообразованием. Он, как всегда, очень много читает (возможно, именно с этим связано то, что его врожденная близорукость вскоре превращается для него в серьезную проблему), отдавая предпочтение книгам по военной истории.

Равьерская идиллия Даву продолжается недолго. Дело в том, что он, генерал республики, оказавшийся в отставке во время войны, в которой против нее сражается могущественная коалиция европейских держав, не может не казаться властям человеком подозрительным. Аза подозрительными личностями нужен глаз да глаз, и потому нет ничего удивительного в том, что за Даву и его семьей начинают усиленно «присматривать». Вскоре после того, как Луи Николя приехал в Равьер, по обвинению в переписке с эмигрантами[97] была арестована и увезена в Оксерр его мать. Правительственные агенты не даром ели свой хлеб. Мария-Аделаида и в самом деле переписывалась с семейством Ларошфуко, доверившим ей перед своим отъездом из страны на хранение кое-какие ценности, которые и являлись предметом их переписки. Даву, сопровождавший мать в Оксерр, узнал обо всем этом в пути. Ночью, тайком покинув мать, он, никем не замеченный, возвратился в Равьер, перелез через стену сада, отыскал и уничтожил злополучные письма. Так же незаметно на рассвете ему удалось вернуться к матери. По прибытии Марии-Аделаиды в Оксерр судьи, не располагавшие достаточными уликами против нее, сочли возможным ее отпустить. Правда, уже в апреле 1794 г. мать Луи Николя вновь была арестована и на этот раз провела несколько месяцев в тюрьме. Сам Даву также не избежал ареста и, будучи посажен в тюрьму, находился между жизнью и смертью в течение трех месяцев. Лишь низвержение якобинской диктатуры в результате переворота 9 термидора 1794 г. приносит освобождение Даву и его матери. По словам биографа Луи Николя, «печальный опыт 1793–1794 гг. превратил его (Даву) в противника якобинизма и… пробудил в нем искреннее стремление к установлению такого порядка, при котором отсутствовали бы страх и насилие»^{250}.

После 9 термидора Даву был восстановлен в своей должности и направлен в так называемую Мозельскую армию. В этом ему сильно помог Тюрро де Линьер, который (хотя к тому времени его совместная жизнь с матерью Луи Николя окончилась) порекомендовал его Лазару Карно[98], а также замолвил за него слово генералу Луи-Антуану Пилю, занимавшему важную должность в военном министерстве.

Зимой 1794/95 гг. в качестве командира кавалерийской бригады^{251} Луи Николя сражается в рядах Мозельской армии, которой командует один из лучших генералов республики Жан-Виктор Моро.

Участвуя в осаде Люксембурга, в ночь на 4 марта 1795 г. Даву со своими кавалеристами совершает дерзкий рейд в тыл к австрийцам. Чуть позже бригада Даву участвует в осаде Майенса. В середине мая 1795 г. часть, которой командует Луи Николя, переброшенная под Шпейер, сражается с австрийцами чуть южнее Маннгейма.

После объединения Мозельской и Рейнской армий в Рейнско-Мозельскую армию не раз судьба сводит бригадного генерала Даву с генералом Марсо, получившим у современников прозвище «льва французской армии». Впервые встретившись в Вандее летом 1793 г., теперь, в 1795 г., на Рейне Даву и Марсо становятся близкими друзьями, настолько близкими, что Луи Николя, на правах старшего брата, собирается устроить брак сестры Жюли, выдав ее замуж за своего закадычного приятеля. Гибель Марсо осенью следующего года помешала этому плану осуществиться…

Во время боевых действий, развернувшихся под Манн-геймом осенью 1795 г., Даву познакомился и подружился с бригадным генералом Никола-Шарлем Уйино, прославившимся тем, что, кажется, не было ни одной стычки, ни одного сражения, участвуя в которых, он не получил бы ранения.

Поздней осенью 1795 г. окруженные близ Маннгейма в своем укрепленном лагере французские войска были вынуждены сложить оружие и сдаться австрийцам. Это произошло 21 ноября 1795 г. Кавалерийская бригада Даву также очутилась в плену. По счастливому для Луи Николя стечению обстоятельств победителями-австрийцами командовал генерал Вурмзер. «Старый гусар»^{252}, как называл Вурмзера барон Жомини, не забыл о своем друге — французском майоре Жаке-Эдме д’Аву, приходившимся Луи Николя дядей… В знак уважения к своему старинному приятелю Вурмзер разрешил Даву возвратиться во Францию под честное слово, что тот не будет больше принимать участия в боевых действиях.

Вернувшись на родину, Луи Николя едет в Равьер и вновь, как это уже не раз случалось, погружается в мир книг. Круг его чтения тот же, что и раньше: древняя история, сочинения по стратегии и тактике…

Лишь в ноябре 1796 г., после того, как французы и австрийцы совершают обмен военнопленными, Даву возвращается под знамена Рейнско-Мозельской армии, которой в ту пору командует генерал Бернонвиль. Если уподоблять военную кампанию спектаклю на театральной сцене, то Луи Николя прибывает в армию почти под занавес третьего акта пьесы из трех актов. Уже 9 декабря 1796 г. Бернонвиль заключил с австрийцами перемирие. Активные военные действия развернулись лишь весной 1797 г.

Французские войска форсируют Рейн, и в боях под Дирсхаймом кавалерийская бригада Даву вновь обращает на себя внимание армейского командования. Во время этих наступательных операций Рейнско-Мозельской армии Республики Луи Николя сражается бок о бок с генералом Луи Шарлем Антуаном Дезе, по словам Наполеона, обладавшим «в высшей степени тем равнодушием, которое столь необходимо великому полководцу, — равновесием ума и характера или мужества»^{253}. Как и Даву, аристократ. Дезе, по-видимому, был на него похож и во многих других отношениях. Подобно Луи Николя, он еще до революции окончил военную школу в Эффиа, то есть был профессиональным военным. Когда грянула революция, Дезе раз и навсегда порвал со своим сословием, что было отнюдь не просто, ибо из его родственников 17 человек, в том числе два родных брата, бежали за границу, став эмигрантами^{254}. Осенью 1793 г. по распоряжению якобинского Комитета общественного спасения Дезе был отправлен в отставку и возвратился в армию лишь благодаря ходатайству генерала Шарля Пишегрю[99], которому, в свою очередь, покровительствовал могущественный Сен-Жюст[100]. Дезе походил на Даву даже тем, что был, как «свидетельствует Наполеон, «всегда небрежно одет»^{255}. Современники, писавшие о Даву, также дружно отмечали то, что Луи Николя «был человек самый неопрятный, самый грязный наружностью, какого только можно встретить. Это поразило меня так необычайно, — пишет Лаура д’Абрантес, — что, несмотря на всю добрую волю быть вежливою к другу моего мужа, я не могла не изъявить своего изумления… при виде сапог, загрязненных даже летом (верно, он шел по какому-нибудь ручью, и это могло случиться с ним даже в полдень, потому что он не ясно видел), при взгляде на руки, маленькие и белые, но с ногтями в полутрауре, под стать грязному, истасканному фланелевому жилету»^{256}.

Генерал Удино

Генерал Марсо

Генерал Моро

Пишегрю

Дезе

Сходство судеб далеко не всегда означает сходство характеров, но в случае с Даву и Дезе все было именно так. В основе дружбы, связавшей Луи Николя и Луи Шарля Антуана, лежало то, что обыкновенно несколько абстрактно именуется родством душ. Разумеется, было бы преувеличением утверждать, что Даву и Дезе ничем не отличались друг от друга. Дезе был совершенно несвойствен грубый, оскорбительный тон, который Даву нередко позволял себе в отношении своих подчиненных или людей, равных ему по званию.

Так или иначе, знакомство и дружба с Дезе вскоре круто изменили жизнь генерала Даву.

26 вандемьера VI года республики (17 октября 1797 г.) разгромленная в Италии и теснимая на Рейне Австрия подписала мирный договор с Францией в Кампо-Формио. Победоносная в Европе Директория, с подачи прославленного Итальянским походом 1796/97 гг. генерала Бонапарта и хитроумного министра иностранных дел республики Талейрана, стала вынашивать далеко идущие экспансионистские планы. Причем на этот раз дело не ограничивалось рамками европейского континента. Алчные взоры французской буржуазии пали на Египет. Захватив эту богатую провинцию дряхлеющей на глазах Оттоманской империи, Франция вплотную приближалась к Индии. Овладев Индией — «жемчужиной британской короны», французы наносили своей вечной упрямой сопернице и вдохновительнице антифранцузских коалиций в Европе тяжелый, быть может, даже смертельный удар.

С осени 1797 г. слухи о готовящейся против Англии широкомасштабной военной операции (многие, особенно жители Британских островов, правда, полагали, что это будет десант, который французы попытаются высадить на территории Великобритании) стремительно распространились по всей Европе. Немало французских военных, обуреваемых жаждой новых подвигов и боевых отличий, стремились попасть в состав формируемой Английской армии под командованием генерала Бонапарта. О том, что Английская армия на самом деле отправится покорять Египет, знал лишь весьма ограниченный круг лиц. Ко второй в своей жизни большой войне Бонапарт готовился с особенной тщательностью. По словам известного историка, он «чуть не поодиночке отбирал для Египта солдат, с которыми воевал в Италии»^{257}. Не менее тщателен был, разумеется, отбор генералов и офицеров, призванных разделить с Наполеоном трудности и славу Восточного похода.

У Даву было мало шансов участвовать в грандиозной по своему замыслу Египетской экспедиции Бонапарта. Но тут ему помог случай. Друг Луи Николя Дезе устроил встречу Даву с Наполеоном в Париже. «Покоритель Италии» принял Даву в своем особняке на улице Виктуар 22 марта 1798 г. Это была их первая встреча. «Будущий император, — пишет один из биографов Даву, — сразу же обнаружил в этом невысоком, плотном, лысоватом молодом человеке те качества, которыми мало кто обладает. Потому он и взял его с собой в Египет»^{258}. Так ли все было просто на самом деле? Попал ли Даву под обаяние личности Наполеона, как о том пишет автор приведенной выше цитаты? Стал ли Луи Николя вскоре после личного знакомства с будущим повелителем «человеком Бонапарта»? Есть много причин для того, чтобы не отвечать на эти вопросы безусловным «да».

Одна из них — чрезвычайно любопытное свидетельство Жюно, адъютанта Бонапарта, человека, безгранично преданного ему и искреннего. «Когда генерал Даву возвратился с Восточною армиею, Жюно сказал мне, — вспоминает его жена: — «Я желал бы, чтобы этого земляка приняли лучше, нежели примут его. Первый Консул не любит Даву, потому что в Египте он был в связи со всеми, кто почитался врагом Бонапарте. Я не думаю, чтобы Первый Консул имел причину, но нет сомнения, что он чувствует к Даву антипатию, какую только можно чувствовать к кому-нибудь. Для меня это прискорбно, тем больше, что Даву — мой земляк и человек с дарованием»^{259}. По мнению самой мемуаристки, причинами, в силу которых Наполеон испытывал антипатию к Даву, были его внешняя неопрятность и свойственная Луи Николя грубость в обращении с другими людьми. Бонапарт, по ее словам, «не любил этого дерзкого обхождения, этого обычая сопровождать похвалу насмешливой улыбкой. Все это не нравилось ему, и он не скрывал своих мыслей»^{260}. Не стоит сбрасывать со счетов, вероятно, также и то, что к началу Египетской экспедиции Даву не проявил сколько-нибудь выдающихся полководческих талантов и не совершил ничего заметного, что бы выделило его из числа множества таких же, как и он сам, бригадных генералов. «Даву служил в Рейнской армии, — пишет по этому поводу Мармон, — достойно, но неприметно; он появился в Египетской армии очень поздно и к этому времени не приобрел никакой репутации»^{261}. В словах Мармона так же, как и в откровениях Жюно, а возможно, и в догадках его супруги содержатся ответы на вопрос о том, каковы на самом деле были отношения между Даву и Наполеоном в начале их знакомства. Если на основании этих свидетельств попытаться прийти к каким-либо общим выводам, то они, наверное, должны быть следующими. В 1798 г. Даву был скорее «человеком Дезе», нежели «человеком Бонапарта». По целому ряду причин Луи Николя не нравился своему новому командующему. Очень может быть, что и сам Даву совсем не испытывал по отношению к Бонапарту тех чувств, которые приписывали ему историки.

По-видимому, все было как раз наоборот. Наполеон сначала еще только присматривался к протеже Дезе, по его просьбе определенному в штаб экспедиции^{262}. Даву, вероятно, делал то же самое. Первое впечатление у командующего было не в пользу Луи Николя, и тот, очевидно, почувствовав это, весьма неосмотрительно пошел на обострение конфликта, позволив себе роскошь фрондировать против Бонапарта.

Поэтому нет ничего удивительного в том, что в начале Египетского похода Наполеон не поручал Даву сколько-нибудь ответственные задания и тем более не собирался назначать его командовать крупным воинским соединением. Любопытно то, что в своем очерке кампании в Египте и Сирии в 1798–1799 гг. Бонапарт крайне редко упоминает Даву, причем его характеристика как «отличного офицера»^{263}появляется лишь в середине этого описания…

После взятия Александрии, во время штурма которой Даву ничем особенным себя не проявил, он был назначен командиром кавалерии в дивизии Дезе. Именно в этом качестве он принял участие в знаменитой битве у пирамид близ Каира (21 июля 1798 г.), завершившейся разгромом мамлюков и упрочившей завоевание французами Нижнего Египта.

Вскоре после того, как армия Бонапарта вступила в Каир (23 июля), Даву заболел дизентерией и какое-то время оставался в городе. По выздоровлении, выполняя приказ командующего, он успешно осуществил реорганизацию армейской кавалерии.

Генерал Гюден

С осени 1798 г. вместе с Дезе Даву участвует в покорении Верхнего Египта. Бои с мамлюками перемежаются с карательными экспедициями против взбунтовавшегося населения^{264}. Кавалеристы Даву безжалостно рубят саблями повстанцев, обеспечивая усмирение всех окрестных деревень посредством этой показательной кровавой расправы. За успехи в боях против Мурад-бея и за подавление восстания в Нижнем Египте Даву получает чин дивизионного генерала[101].

В знаменитом Сирийском походе 1799 г. Луи Николя не участвовал. Лишь по возвращении Наполеона в Египет, когда неподалеку от Александрии высаживается турецкая армия Мустафы-паши, Даву, как и при пирамидах, в битве при Абукире (25 июля 1799 г.) сражается в присутствии главнокомандующего. Правда, если быть точным, в течение почти всего сражения он находится в тылу, возглавляя резерв. Роль простого зрителя его, однако, вряд ли устраивает. Быть может, как раз по этой причине он требует, чтобы Бонапарт с ним лично встретился и переговорил.

Встреча состоялась. О чем разговаривали в тот раз Наполеон и Даву — неизвестно. Но в любом случае именно с этой встречи, с этого момента Луи Николя становится человеком, безгранично преданным Бонапарту^{265}.

Во французском языке существует выражение coup de grâce, означающее «смертельный удар». Право нанести его разгромленной при Абукире турецкой армии получает Луи Николя, получает после своего разговора с командующим. В записках начальника штаба французской армии генерала Бертье этот завершающий эпизод битвы запечатлен следующим образом: «12-го[102] генерал Даву был в траншеях; он отделил все дома, в которых неприятель имел квартиру, и отсюда бросился в форт[103], после чего убил многих… успех этого дня, ускорившего сдачу форта, принадлежит прекрасным распоряжениям генерала Даву»^{266}.

Тем не менее, когда Наполеон возвращается во Францию[104], бросив на произвол судьбы свою экспедиционную армию, Даву не попадает в тот относительно узкий круг лиц из ближайшего окружения Бонапарта, которых он берет с собой.

Луи Николя остается в Египте и даже получает пост военного губернатора трех провинций — Бени-Суэф, Эль-Файюм и Эль-Минийя в центральной части страны. Новый командующий экспедиционными войсками республики генерал Жан-Батист Клебер, однако, совсем не собирается «задерживаться» в Египте. Он вступает в переговоры с англичанами, установившими жесткую морскую блокаду побережья, и в конце концов (несмотря на протесты некоторых старших офицеров, в их числе был и Даву) подписывает с ними соглашение в Эль-Арише весной 1800 г. По этому соглашению «французы должны были выйти из Египта, а Клеберу с армией предписывалось возвратиться во Францию безо всяких угроз и опасностей от английского флота»^{267}. Вскоре после заключения эль-аришской конвенции Даву и Дезе с разрешения англичан выехали во Францию. Это случилось в марте 1800 г. Но сразу после их отъезда из Лондона пришло сообщение о том, что британское правительство отказалось ратифицировать соглашение, подписанное Клебером и сэром Сиднеем Смитом в Эль-Арише. Английские корабли устроили настоящую охоту за появившимися было на Средиземном море французскими судами. В раскинутую англичанами сеть вскоре попал корабль, на борту которого находились Даву и Дезе. Почти месяц они провели в английском плену в Ливорно^{268} и, не без труда ускользнув оттуда, появились во Франции лишь в начале мая. По одним данным, Даву и Дезе прибыли в Тулон 5, по другим — 6 мая 1800 г.^{269}

Узнав о возвращении Даву во Францию, Наполеон, к тому времени уже первый консул и глава французского правительства, тотчас присылает ему письмо весьма лестного содержания: «Я с удовольствием узнал, гражданин, о том, что вы прибыли в Тулон. Кампания[105] еще только началась; нам нужны люди, обладающие вашими талантами. Вы можете быть уверены в том, что я не забыл о тех услугах, которые вы нам оказали при Абукире и в Верхнем Египте. Когда ваш карантин окончится, приезжайте в Париж»^{270}.

Луи Николя не торопится откликнуться на лестное приглашение. Вместо того, чтобы поспешить в столицу, он едет к родственникам в Равьер. В Париже он появляется лишь в начале июля 1800 г.

В чем причина странной «нерасторопности» Даву? Почему подобно Дезе (успевшему в решающий момент битвы при Маренго 14 июня 1800 г. со своими войсками подоспеть на помощь армии первого консула и найти на поле боя славную смерть), он немедленно не отправился на Апеннины? Возможно, правильнее всего было бы объяснить это тем, что Даву был обижен на Бонапарта, бросившего его как ненужную, негодную вещь в Египте. Человек, бесспорно, самолюбивый и, как все самолюбивые люди, обидчивый, Луи Николя вполне мог испытывать тогда к Наполеону чувства, весьма далекие от благодарности. Желание верой и правдой служить человеку, который без колебаний оставил его в египетской мышеловке, у Даву, должно быть, заметно поубавилось за истекшие с момента отъезда Наполеона из Египта месяцы. В плену у англичан в Ливорно у Луи Николя было достаточно времени для того, чтобы хорошенько поразмышлять обо всем этом…

Первый консул проявляет в отношении Даву подчеркнутую предупредительность. По его распоряжению в июле 1800 г. Луи Николя назначен командующим кавалерией Итальянской армии[106]. В этом качестве Даву доводится принять участие в боевых действиях в Италии в самом конце кампании 1800 г. В феврале 1801 г. ему поручают наблюдать за эвакуацией австрийцами крепости Мантуя и выводом имперских войск[107] из ряда других населенных пунктов на Апеннинах, обозначенных в Люневильском мирном договоре между Францией и Австрией[108]. Чуть позже Даву занимается реорганизацией кавалерии союзной Франции Цизальпинской республики. В июне 1801 г. Даву был вызван в Париж и уже 24 июля назначен генерал-инспектором кавалерии^{271}. Как не без удивления вспоминал секретарь Наполеона Луи Антуан Бурьенн, «этот человек (Даву)… без всяких знаменитых подвигов, без всяких прав, вдруг попал в величайшую милость»^{272}. Путь дивизионного генерала Луи Николя Даву к всевозможным отличиям был, однако, куда более извилист, чем о том пишет Бурьенн, а вслед за ним некоторые историки. Стену, возникшую между Наполеоном и Даву в самом начале их знакомства в 1798 году, следовало разрушить с обеих сторон. Первому консулу, обладавшему фактически бесконтрольной и неограниченной властью во Франции, было гораздо проще, если можно так выразиться, пройти свою часть пути. Он мог (по крайней мере ему самому казалось, что он мог, раздавая направо и налево звания, должности, богатые денежные пожалования) заставить служить себе верой и правдой кого угодно. Даву в этом смысле было сложнее пройти свою часть пути. О том, что он для этого сделал, поведала в своих записках Лаура д’Абрантес. «…Даву, несмотря на свою близорукость, — вспоминала она, — удивительно умел распутывать самые смешанные нитки и размотать свою тесьму с таким искусством, что вскоре сделал из нее клубочек, красивый и кругленький. Он пришел в милость у Первого Консула, который, слыша каждый день вечные повторения, что Даву никогда не желал ему зла, не только исполнил самое главное желание его, то есть дал ему чины и должности, но и облек его своим доверием, следовательно, забыл все, за что мог негодовать и преследовать… Надобно было поддержать эту благосклонность, — продолжает мемуаристка, — и говорят, но я не верю нисколько… что Даву выдумал для этого довольно странное средство. Он был настолько умен, что не мог вдруг сделаться обожателем человека, над которым смеялся, которого бранил за два или за три года прежде; но он решился прежде всего подражать Первому Консулу в одежде и во всей военной наружности. В нем было что-то похожее на Бонапарте, и это полусходство увеличивал он множеством разных принадлежностей. Сходство другого рода также употребил он в пользу; но оно выходило не совсем удачно, потому что было совершенно нравственное; а в этом случае никто не мог легко подражать Наполеону. Всего доступнее была строгость его, и Даву не только подражал ей, но даже парафразировал[109] ее. В то время общего возрождения Франции особенно занимались военною дисциплиною, которую наблюдали и прежде, но не так единообразно. Первый Консул хотел подвергнуть всю армию равным законам, которые должны были исполняться строго. Он часто рассуждал об этом перед многими из своих генералов, и, говорят, что Даву обещал ему лучшую ответственность за людей, которых вверят ему. — Я жила тогда, — замечает Лаура д’Абрантес, — совершенно в военном мире, посреди армии, и слух мой беспрестанно поражали жалобы низших и порицания равных или старших, которые все, так сказать, были дети Революции и еще не принимали этой системы, утвердившейся после; многие благоразумно удалялись от нее. Таким образом, гордость маршала Даву встречала не много одобрителей, если только они были. Спрашивали: почему генералу Даву не быть вежливым, и сердились, бывши полковником или генералом, когда главнокомандующий принимал их в туфлях, в халате и не хотел даже встать и поклониться. Этого не могли понять ни на каком языке, потому что до Революции была известна довольно общая пословица: вежлив, как знатный господин…Как бы то ни было, а генерал Даву продолжал свой путь с грубостью против одного, с бранью против другого, и говорил вежливости в подражание Первому Консулу. Например: «Капитан Бори! Вы превосходно рисуете карты; не так как этот господин (он указал на капитана С…): он настоящий пачкун». В другой раз он сказал тому же капитану Бори: «Вы по крайней мере хорошо ездите верхом; вы умеете править лошадью; видно, что это дело для вас привычное; вы настоящий кентавр; а этот… (он указал на своего старшего адъютанта) ездит верхом как пехотинец, как деревянный мужичок». В другой раз он вывел на сцену своего шурина Леклерка-Дезессара, начальника штаба в дивизии Фриана, и назвал его очень странно перед всем штабом и даже перед войсками не в шутку, а просто в гневе»^{273}.

Разумеется, нельзя поручиться за то, что Лаура д’Абрантес нарисовала абсолютно достоверный образ Даву. Возможно, что-то в ее описании будущего герцога Ауэрштедтского было слишком утрировано, что-то, напротив, начисто выпало из ее поля зрения. И все же нам представляется, что супруге генерала Жюно лучше, чем кому бы то ни было, удалось запечатлеть на страницах своих записок ни на кого не похожую, своеобразную личность Луи Николя Даву.

В своей новой должности генерал-инспектора кавалерии Даву курировал кавалерийские части 1, 14, 15 и 16-го военных округов. После подписания Люневильского мирного договора с Австрией у Франции фактически (Англию можно не принимать в расчет) не остается противников в Европе. У французских военных появляется досуг, чтобы заняться устройством семейного очага, коль скоро они им еще не обзавелись. Появляется такой досуг и у Луи Николя. Другой вопрос, хочет ли он вновь обрести семейное счастье. Легко предположить, что после первого опыта супружества, завершившегося изменой жены и разводом, у Даву вряд ли было желание снова пускаться в рискованное плавание по бурным волнам моря житейского с очередной Дульсинеей. Это предположение отчасти находит свое подтверждение в записках Жоржетты Дюкре, которая является свидетельницей тем более авторитетной и непредвзятой, что она была близкой подругой г-жи Даву № 2. История, рассказанная мадам Дюкре, сводится к следующему. В 1801 г., когда уже было очевидно, что не сегодня-завтра Англия пойдет на заключение мира с Францией, первый консул задумал отправить военную экспедицию на о. Сан-Доминго. Воспользовавшись революцией в метрополии, чернокожие невольники свергли там власть белых поселенцев-французов, провозгласив свой остров республикой и избрав пожизненным правителем Туссена-Лувертюра — негра-раба, осмелившегося называть себя «первым консулом черных». Бонапарт, решивший восстановить власть метрополии над далеким островом, поручил возглавить военную экспедицию в Сан-Доминго своему зятю, генералу Леклерку[110]. Однако последний неожиданно отказался от назначения под тем предлогом, что не может покинуть Францию, так как ему надо прежде устроить судьбу своей младшей сестры, 18-летней девицы Луизы-Эме-Жюли Леклерк. По словам ее подруги, «прекрасная, как ангел, она (мадемуазель Леклерк) была проста, скромна и снисходительна»^{274}. Помимо молодости и привлекательной внешности, сестра генерала Леклерка обладала множеством других достоинств. К примеру, она окончила школу благородных девиц в Париже, хозяйкой которой была бывшая камеристка королевы Марии-Антуанетты г-жа Кампан, получив очень приличное по тем меркам образование. Ее близкими подругами стали падчерица первого консула — Гортензия Богарне и одна из его сестер — Каролина. Учитывая тот факт, что сам генерал Леклерк был зятем Наполеона, Луиза-Эме-Жюли слыла завидной невестой. Правда, при всех плюсах женитьбы на мадемуазель Леклерк существовали и минусы. Во-первых, она не была дворянкой, а всего лишь принадлежала к известной буржуазной семье зерноторговцев из Понтуаза. Во-вторых, и это, возможно, был куда более существенный момент для девицы на выданье, за ней никто не давал никакого приданого. Разговаривая с первым консулом, его зять поделился с ним своими соображениями на сей счет: «Генерал, — сказал он, обращаясь к Бонапарту, — могу ли я поступить иначе (то есть уехать из Франции, не позаботившись о сестре)? Конечно, нет. Надобно поскорее выдать ее (мадемуазель Леклерк) замуж… например, завтра и потом ехать. Повторяю вам, что у меня нет состояния, и…» — «А разве меня нет тут? — возразил первый консул. — Ступай, мой милый, готовься к отъезду. Завтра сестра твоя будет замужем и выгодно». — «Но…» — «Кажется, я все сказал ясно; итак, без возражений». Генерал Леклерк… вышел, не произнеся ни слова. Спустя несколько минут генерал Даву входит к первому консулу и говорит, что он пришел известить его о своей женитьбе. «На девице Леклерк? Я нахожу это очень приличным». — «Нет, генерал, на г-же***…» — «На девице Леклерк, — прервал его Наполеон, сделав ударение на этом имени. — Не только этот брак приличен, но я хочу, чтобы он немедленно свершился». — «Я так давно люблю г-жу***…; теперь она свободна и ничто не заставит меня от нее отказаться». — «Ничто, кроме моей воли, — возразил первый консул, устремив на него свой орлиный взгляд. — Поезжай сейчас в Сен-Жермен к г-же Кампан, там ты увидишь свою невесту; ты будешь представлен ей братом ее, генералом Леклерком, который теперь у моей жены; он с тобой отправится. Девица Эме сегодня вечером приедет в Париж. Приготовь свадебную корзину, которая должна быть отлична, потому что я буду посаженым отцом у этой молодой девицы; я озабочусь дать ей приданое, и брак совершится тотчас по исполнении предписанных законами обрядов; я постараюсь об их сокращении. Ты меня слышал: надобно повиноваться». Кончив эту длинную речь, высказанную скорым и повелительным голосом, ему только принадлежавшим, Наполеон позвонил и велел позвать генерала Леклерка. При входе его Наполеон сказал ему: «Ну, что, не прав ли я? Вот муж сестры твоей. Поезжайте вместе в Сен-Жермен и не возвращайтесь, пока все не устроите; я ненавижу денежные расчеты». Оба генерала, равно удивленные, вышли для того, чтобы повиноваться. Несмотря на всю суровость характера, вовсе нелюбезного, генерал Даву смиренно покорился. Приехав к г-же Кампан, он был представлен девице Леклерк, которая… нисколько ему не понравилась. Свидание, как можно себе представить, было очень холодно; но наконец во всем согласились и через несколько дней после того отпраздновали свадьбу»^{275}. Она состоялась 9 ноября 1801 г. в Париже, причем на свадьбе, кроме Наполеона, подписавшего свадебный контракт, присутствовали все прочие члены семьи первого консула, находившиеся в это время в столице. Через девятнадцать дней после этого с помпой организованного бракосочетания (28 ноября 1801 г.) Бонапарт назначил Даву командиром пеших гренадер консульской гвардии^{276}. «Он, — писал по этому поводу Бурьенн, — без всяких постепенностей был сделан главным начальником гренадеров консульской гвардии»^{277}.

Мадам Даву

Был ли второй брак Луи Николя счастливее, чем первый? Если иметь в виду карьерные соображения, безусловно, да. Даву, хоть и опосредованно, вошел в клан Бонапартов, получил престижную должность в консульской гвардии. К тому же жена «отличалась строгой красотой и, по свидетельству современницы, — …была во всех отношениях вполне достойной женщиной». Та же современница, знавшая супругов, писала о том, что г-жа Даву «обладала изящными манерами и тем тоном светского общества, которого недоставало ее мужу… О г-же Даву, — отмечала она, — нельзя было сказать, что она не знала светского обращения или была лишена той легкости ума, которая облегчает беседу между людьми одного и того же круга, но она ни на минуту не забывала своего высокого сана и была исполнена той холодной чопорности, которая почти граничит с чванством. Суровые черты ее прекрасного лица никогда не оживлялись улыбкой — совсем как у Юноны Гомера»^{278}.

Приведенные отрывки из воспоминаний наблюдательной польской графини, по-видимому, являются лучшим ответом на поставленный выше вопрос. Луи Николя и Луиза-Эме-Жюли были слишком разными людьми, чтобы понимать, а тем более любить друг друга. Этот заключенный по распоряжению свыше брак не был и не мог быть счастливым, что бы о нем ни писали некоторые биографы Даву, уверявшие, что «будущий маршал испытывал глубокую привязанность к своей жене…» и т. д., и т. п.^{279} Правда, на вопрос о том, кто из супругов Даву больше повинен в том, что их брак не удался, точно ответить трудно. Хотя скорее всего больше виноват в этом, наверное, Луи Николя, «который, — как пишет современница, — конечно, был одарен великими воинскими качествами, но не имел ни одного, составляющего семейное благополучие»^{280}.

На следующий год после свадьбы Даву приобрел великолепное поместье Савиньи-сюр-Орж, раскошелившись ради этого на 700 тыс. франков. Это нанесло семейному бюджету столь ощутимый урон, что в течение нескольких последовавших лет Луи Николя и его супруга должны были соблюдать во всем строжайшую экономию^{281}.

Навестившая чету Даву много позже польская графиня Анна Потоцкая так описала свои впечатления от посещения Савиньи: «Замок, окруженный рвом и стеной, имел только один наглухо закрывавшийся вход. Ров порос травой, и вообще весь замок имел такой заброшенный вид, будто он был необитаем в течение многих лет». Парк, окружавший замок, по ее словам, также выглядел совершенно диким и неухоженным: повсюду высокая трава, разросшиеся деревья, густые кустарники. «На каждом шагу, — вспоминала она, — я оставляла обрывки своих воланов, и мои сиреневые туфли стали совсем зелеными»^{282}. Впрочем, нельзя сказать, что Даву не пытался ничего изменить в облике своего жилища. «Подходя к замку, — пишет Анна Потоцкая, — я заметила, как рабочие штукатурили одну из башенок замка, которая… носила на себе печать старины.

При виде подобного святотатства я не могла удержаться от порицания… Маршал (т. е. Даву) прямо заявил мне, что мои замечания очень ему не по вкусу, причем выразился весьма энергично относительно пристрастия к старинным постройкам»^{283}.

1802 г., ознаменовавшийся заключением между Францией и Англией мирного договора в Амьене, в служебном плане для Даву был ничем не примечателен. Лишь в 1803 г., когда стало ясно, что новой войны с Англией не избежать, Луи Николя получает новое ответственное задание первого консула: 29 августа 1803 г. он назначается командующим французскими войсками, дислоцированными в районе Дюнкерка и Остенде со штаб-квартирой в бельгийском городе Брюгге^{284}. Воинские части под началом Даву составляют один из многочисленных корпусов, входящих в состав так называемой армии Океана, цель которой — вторжение на Британские острова. Один мощный удар через проливы Ла-Манш и Па-де Кале — и многовековая соперница Франции Великобритания будет повержена в прах. Чуть не полтора десятка лет спустя, вспоминая о том времени и о своем плане десанта в Англию, Наполеон говорил: «Я уверен был в возможности высадки. У меня была лучшая армия в Европе… Через четыре дня после высадки я бы был в Лондоне… Никто не верил моей высадке, потому что не видно было достаточных к тому средств. Я один их знал и втайне приготовил. В разных гаванях Франции было у меня до восьмидесяти французских и испанских кораблей… У меня было до четырех тысяч перевозных судов. 100 тысяч человек были приучены ко всем маневрам отъезда и высадки. В храбрости и доброй воле солдат моих был я уверен… Весь расчет основывался на одном выигранном сражении, и с моею армиею я мог быть уверен в победе. Вступя в Лондон, я бы политикою довершил то, что начал бы победою…»^{285}.

Почти два года (с сентября 1803 по август 1805 г.) жизнь Даву неразрывно связана с подготовкой задуманного Наполеоном нападения на Англию. Луи Николя проявляет поистине безграничную энергию и добросовестность, усердно муштруя своих солдат, не оставляя ничего на волю случая. Все, связанное с предстоящим вторжением на Британские острова, подлежит его личной скрупулезной проверке, будь то отработка наилучших способов погрузки войск на баржи нового образца или осмотр состояния обуви солдат вверенных ему частей. Кстати, последнему Даву придавал особое значение, справедливо полагая, что успех военной операции в немалой степени зависит от скорости, с которой войска идут к намеченному командиром пункту. В этой связи исправная и удобная обувь была вещью совершенно незаменимой. В ранце у каждого солдата Даву непременно лежали две пары хороших сапог и одна пара была у него на ногах^{286}. Возможно, именно постоянное внимание Луи Николя к добротной экипировке своих солдат побудили барона Дедема написать в своих мемуарах о том, что «он (Даву) всегда был настоящим отцом для своей армии»^{287}. Правда, тот же беспрестанный, мелочный надзор за всем и вся, чрезвычайно характерный для Даву, порой превращал службу под его началом в тяжелое испытание для подчиненных ему людей. «Один из важных упреков Даву, слышанных мною везде, в разные военные поездки мои по всем нашим лагерям, — вспоминала Лаура д’Абрантес, — это упрек в нравственной инквизиции, в надзоре за своею армиею, доведенном до ужасной степени строгости»^{288}. В очень схожей по тональности характеристике Даву, данной маршалом Мармоном, есть такие слова: «Фанатик порядка (Homme d’ordre), поддерживавший строгую дисциплину в своих войсках, с большой заботливостью входящий во все их нужды, он (Даву) был справедлив, но суров по отношению к офицерам и не снискал их любви»^{289}.

К этому же времени относится «происшествие, в котором, — по словам герцогини д’Абрантес, — играет он (Даву) прекрасную роль… В это время был в Брюггском лагере человек, известный всем… своими прекрасными кудрями и наружностью Мюрата[111], которому старался он подражать в одежде, в поступи и в обращении: это генерал д’Арсенн. Тогда он был полковником пехотного полка, играл роль прелестного, очаровательного; но был ли добр? Это другое дело. Полковник д’Арсенн возвышался очень быстро, дрался хорошо, потому что был храбр и, завивая свои волосы, которые не вились сами, забыл о своем брате, бедном жандарме. А этот брат воспитал его, выучил читать и был вторым его отцом. — Брат! — сказал он ему, когда молодой человек вступил в полк… — У тебя нет ничего; но я дал тебе добрые, хорошие правила; будь честен, думай о нашем отце и не забывай меня. Молодой человек отправился… о бедном брате жандарме он не вспоминал никогда, точно как будто его и не бывало. Брат умер, и в величайшей бедности, которая только увеличилась для его вдовы и двух маленьких детей, оставшихся после него. Перед своей смертью он писал к брату-полковнику трогательное письмо и поручил ему своих детей. Вдова ожидала ответа; он не приходил. Она написала сама: прежнее молчание. Она была мать; она видела своих детей, умирающих от голода, осведомилась, где находится двадцать второй линейный полк, которым командовал д’Арсенн, и, взявши за руки своих детей, пошла с ними пешком в Брюггский лагерь. Это было далеко. Она шла из департамента Геро[112]. Пришедши в Остенде, бедная женщина спрашивает квартиру полковника д’Арсенна. Она была покрыта лохмотьями, нищая: слуги прогнали ее. Она плакала, говорила, что она сестра полковника: ее прогнали еще с большей грубостью. Странность этого случая заставила одного из слуг сказать о нем своему господину. Полковник нахмурился, вспомнил, что точно у него был брат, но приказал своим слугам выкинуть за дверь потаскушку, которая осмеливается принимать имя его невестки.

Иоахим Мюрат

Тогда в Брюггском лагере был некто Флоренвиль, начальник жандармского эскадрона: он, как говорится, смотрел за порядком в лагере и в окружности его. Д’Арсенн пришел к нему, сказал, что у его брата была любовница, дерзкая женщина, которая, пользуясь теперь положением полковника, явилась к нему; потому он просит выслать ее. Флоренвиль, не осведомляясь, правда ли это, обещал исполнить просьбу полковника, и бедная вдова получила в тот же вечер приказание оставить Брюггский лагерь, под опасением иначе попасть в тюрьму. Бедная женщина, в отчаянии от своей бедности и от такого варварского поступка, рассказала свою историю каким-то добрым душам. История была коротка и трогательна; в ней все оказалось справедливо. Бумаги у нее были подлинные: брачный договор и свидетельство о смерти бедного жандарма. Кто-то посоветовал ей обратиться к маршалу (Даву). — Он груб, но правосуден, — сказали ей, — он заставит оказать вам справедливость. — …Маршал получил в одно время и просьбу вдовы, и доказательства справедливости ее требований. Он пригласил к обеду всех полковников дивизии, где служил д’Арсенн; а это, кажется, была дивизия Удино. За столом было двадцать пять человек. При начале обеда, как обыкновенно, царствовало глубокое молчание; вдруг маршал обратился к д’Арсенну: «Полковник д’Арсенн! У вас был брат?». Полковник онемел от этого вопроса и особенно от выражения, с каким он был сделан. — «Генерал…» — «Да, да, у вас был брат… добрый человек… который воспитал вас, сударь… выучил читать… словом, был достоин уважения… Здесь его вдова…» — «Генерал! Это искательница приключений». — «Молчать, милостивый государь!.. Я не допрашиваю вас… Я говорю вам, что вдова вашего брата, ваша невестка, сударь, ожидает вас здесь, в величайшей бедности… И вы осмелились прогнать ее, как потаскушку!.. Это бесчестно, милостивый государь… Я видел ее брачный договор, видел все доказательства… они законные, подлинные… Ваш поступок в этом случае ужасен, полковник д’Арсенн!». Полковник глядел на свою тарелку и, правду сказать, не мог ничего лучше сделать… Человек, пораженный могучими словами, оглашавшими его стыд, был жалок… «Господин полковник! — сказал маршал Даву, — Вы должны загладить свой проступок, и немедленно. Вы определите вашей невестке тысячу двести франков пенсии. Я обещал ей это вашим именем и выдал четвертую часть суммы вперед: прошу вас возвратить ее мне». — Маршал наклонился, глядя на полковника: «Вы позаботитесь о ваших племянниках. Я принимаю на себя просить императора о помещении их в школу… А вы, милостивый государь, помните об исполнении всех условий, которые предложил я вам… иначе я расскажу все происшествие императору… Можете угадать, понравится ли оно ему». Д’Арсенн оказал послушание… Он назначил своей невестке пенсию, не оскорблял ее больше, и все уладилось»^{290}.

Кроме «проработки» провинившихся в чем-либо лиц и «мелочного исполнения… распоряжений относительно строевого обучения»^{291} вверенных ему войск, Даву тщательно следит за тем, чтобы никакая информация о том, что происходит на побережье между Дюнкерком и Остенде, не стала достоянием неприятеля. Все пойманные на месте преступления шпионы заканчивали жизнь в петле. «Ваши распоряжения по поводу суда над шпионом (Бюловым), — докладывает Даву Наполеону, — будут исполнены, и в течение недели он будет казнен»^{292}. Луи Николя есть что скрывать от вражеских агентов, ибо подготовка нападения на Англию — это не только сосредоточение в портах вторжения судов и войск, но это также еще и улучшение гаваней, укрепление линий береговой обороны против английских десантов^{293}.

В подготовке вторжения на Британские острова Даву проявляет столько служебного рвения, что удостаивается персональной похвалы военного министра Бертье. По окончании инспекционной поездки в Булонь и Остенде 22 флореаля XII года (12 мая 1804 г.) Бертье пишет ему следующее: «Армия, которой вы командуете, гражданин генерал, оправдывает ожидания правительства. Я увидел… вашу преданность Первому Консулу и ваше неутомимое усердие, разделяемое и офицерами, и рядовыми…»^{294}.

Через пять дней после того, как Даву получил это любезное послание, 28 флореаля XII года (18 мая 1804 г.) Франция была провозглашена империей, а Наполеон — императором французов. 19 мая, восстановив звание маршала Франции (теперь оно, правда, именуется несколько иначе — маршал империи), император вручает маршальский жезл сразу восемнадцати французским генералам. Один из тех, кто получает это новое отличие, — дивизионный генерал Луи Николя Даву.

Закономерен вопрос, почему это произошло. Учитывая, то что Даву был женат на сестре генерала Леклерка — зятя Наполеона, казалось бы, сам по себе напрашивается ответ: Луи Николя был произведен в маршалы исключительно по этой причине. Такое объяснение, однако, не годится, ибо к тому времени, как это случилось, генерал Леклерк уже третий год как был в могиле, а его вдова утешилась, выйдя замуж за князя Боргезе. Что же касается воинских талантов Даву, то они, несмотря на его участие в боевых действиях на Рейне, в Вандее и во время Египетской экспедиции Бонапарта, были отнюдь не бесспорны. Таким образом, объяснить получение маршальского жезла военными заслугами Луи Николя тоже не представляется возможным. Поэтому надо, очевидно, вновь обратиться к свидетельствам современников, попытаться найти в их воспоминаниях ответ на поставленный вопрос. В мемуарах Мармона, там, где речь идет о первых годах империи во Франции, упоминая Даву, он пишет: «Даву сам себя назначил шпиком императора и каждый день лично являлся к нему с докладами… Это был, в полном смысле этого слова, сущий мамлюк, неустанно афиширующий свою преданность»^{295}. В свою очередь, в записках Лауры д’Абрантес упоминается о том, что по поручению Даву начальник жандармского эскадрона в Брюггском лагере Флоренвиль занимался перлюстрацией, распечатывая «все письма людей, недостойных доверия», и подавал выписки из них командующему^{296}.

Наполеон I

Генерал Тьебо в своих мемуарах приводит чрезвычайно любопытное высказывание о Даву одного из своих сослуживцев. «Он (Даву), — заметил этот генерал[113], — хороший муж и хороший отец и едва ли хозяин в своем собственном доме; и все же он без колебаний принесет в жертву свою жену и детей[114] ради того, что он считает своим долгом»^{297}.

И еще одно свидетельство, на этот раз письмо самого Даву Наполеону от 1 мая 1804 г.: «Гражданин Первый Консул, — говорилось в нем. — …Армия желает, чтобы вы приняли титул императора французов (императора галлов[115]). Это в большей степени гарантия нашего счастливого будущего, нежели честь лично для вас. Одно ваше имя громче всех титулов, когда-либо данных тем, кто находился у власти. Но постольку, поскольку вы возглавляете великую и отважную нацию, вы должны принять титул, принадлежащий государям самых могущественных народов… Вы отнимете все надежды у Бурбонов, у которых нет ни добродетели, ни славы»^{298}.

На основании свидетельств мемуаристов, вероятно, можно прийти к следующим выводам: Наполеон увидел в Даву идеального исполнителя любых своих распоряжений, готового даже «ради пользы дела» взять на себя малопочтенную роль осведомителя. Пунктуальный и жесткий, умеющий доводить каждое порученное ему дело до конца, да к тому же уверовавший в счастливую звезду своего господина, Луи Николя Даву уже в силу совокупности всех этих качеств, очевидно, был достоин стать маршалом империи, попав в «первую обойму» лиц, удостоенных этого звания.

Впрочем, ведя речь об институте маршалов империи вообще и о маршале Даву в частности, надо отдавать себе отчет в том, что в наполеоновской Франции звание маршала имело не столько военное, сколько политическое значение. «Помните, — говорил Наполеон своим маршалам, — что вы являетесь солдатами лишь тогда, когда вы находитесь с армией. Звание маршала всего-навсего гражданское отличие, которое дает вам право на почетное положение при моем дворе… но оно не обладает никакой властью само по себе. На поле боя вы — генералы; при дворе — знатные особы, принадлежащие государству благодаря тому положению в обществе, которое я создал для вас, когда даровал вам ваши звания»^{299}.

Получив звание маршала, Даву одновременно занял пост президента коллегии избирателей департамента Йонна, обретя тем самым тот политический статус, о котором столь недвусмысленно высказался император^{300}.

Заручившись поддержкой Австрии и России, Англия вынудила Наполеона отказаться от дерзкого плана вторжения на Британские острова. Вместо грандиозной десантной операции солдатам Великой армии предстоял поход на восток, к рейнским рубежам империи, и далее на Вену. По словам одного из биографов Даву, «кампания 1805 г. впервые дала маршалу возможность руководить большими подразделениями всех родов войск и… подтвердить, что Наполеон был прав, сочтя его достойным маршальского жезла»^{301}.

Даву

В завершившейся разгромом и капитуляцией австрийской армии генерала Мака Ульмской операции (сентябрь-октябрь 1805 г.) командующий 3-м корпусом Великой армии проявляет себя как превосходный исполнитель приказов императора. Солдаты Даву всегда готовы по первому распоряжению явиться на поле боя, четко выполнить поставленную перед ними задачу. Луи Николя зорко следит за поддержанием неукоснительной дисциплины и порядка в рядах третьего корпуса, решительно искореняя мародерство — явление далеко не редкое во французских войсках.

Сам Даву был доволен результатом, достигнутым неустанной почти двухлетней муштровкой в Брюггском лагере и во время начавшегося похода. В донесении военному министру от 4 вандемьера XIV года (26 сентября 1805 г.) он сообщал следующее: «Войска прибывают в превосходном расположении духа, и лучшее тому доказательство — наличие малого числа дезертиров; они совсем не так утомлены (маршем), как ожидалось»^{302}.

После капитуляции Дунайской армии генерала Мака под Ульмом (17 октября 1805 г.) корпуса Бернадота, Мармона, Сульта, Даву, Нея и Ланна устремились к Вене. Во время этого форсированного марша 3-му корпусу Даву пришлось выдержать упорный бой с неприятелем близ Мариенцелля (8 ноября 1805 г.), в результате которого победу одержали французы^{303}.

Не задерживаясь в Вене, занятой Великой армией 13 ноября, Наполеон со своими основными силами идет следом за отступающими русско-австрийскими войсками по направлению к Брюнну. «Вынужденный разбросать свои войска с целью обеспечения тыла и необходимости оккупации захваченной территории, Наполеон… сумел сосредоточить к 20 ноября 1805 г. в районе крепости Брюнн только 50 000 чел., имея против себя в Ольмюце 86 000 Кутузова»^{304}. Мгновенно оценив опасность сложившейся ситуации, император принял меры «к сосредоточению остальных войск… для создания превосходства в силах над русско-австрийской армией Кутузова»^{305}.

Противники встретились у деревни Аустерлиц, чуть юго-восточнее Брюнна. Невзирая на раскисшие от беспрестанных дождей дороги, пройдя 80 миль всего лишь за 50 часов, войска 3-го корпуса присоединились к основным силам Великой армии в самый канун сражения 2 декабря, вошедшего в историю под названием «Битвы трех императоров»[116]. Как выразился известный французский историк Жан Тюлар, это была «самая блестящая из наполеоновских побед и самая ясная по замыслу. План Наполеона был предельно прост: оставив за русско-австрийской армией Праценские высоты и сосредоточив перед ними свои дивизии (Сульт в центре, Даву на правом фланге, Ланн и Мюрат — на левом), внушить неприятелю мысль обойти их с правого, намеренно ослабленного Наполеоном фланга. Чтобы осуществить этот план, генеральному штабу противника надо было укрепить свой левый фланг, оголив при этом центр Праценских высот. Как только неприятель совершит эту ошибку, Наполеон штурмом возьмет высоты, вклинится в центр поредевших русско-австрийских войск, расчленит их и сомнет слабейший из флангов»^{306}.

В начавшемся в семь часов утра генеральном сражении на долю 3-го корпуса Даву выпала непростая и очень ответственная роль. Он должен был выдержать главный удар противника, но вместе с тем сделать так, чтобы тот не отказался от осуществления своего самоубийственного плана.

После упорного двухчасового боя русским войскам, действовавшим против французского правого фланга, удалось потеснить части 3-го корпуса. «Даву вынужден был несколько отойти, но зато он приковал к себе 42 000 чел. Буксгевдена[117], что в огромной степени способствовало выполнению Наполеоном задуманного маневра»^{307}.

Особенно яростно французские и русские войска сражались за населенный пункт Сокольниц, находившийся примерно в центре расположения корпуса Даву. К 11 часам утра колонна русских войск под командованием генерала Ланжерона захватила Сокольниц. О том, что произошло дальше, сам Даву в донесении военному министру от 2 декабря сообщает следующее: «…Неприятель, совершавший маневр с целью окружения моих войск, выступил с артиллерией из Сокольниц, который я тотчас же атаковал силами… построенных эшелонами[118]… пяти полков. Эта деревня переходила из рук в руки несколько раз, и противник в конце концов бросил там от 12 до 15 пушек…Большую часть дня мне пришлось сражаться как в центре моих позиций, так и на моих флангах с чрезвычайно сильными колоннами (противника). Все части маневрировали, сохраняя полнейшее хладнокровие, несмотря на жестокий огонь неприятеля, и многократно вступали в бой с врагом…»^{308}.

Захват Праценских высот французами послужил сигналом к мощному контрнаступлению всех частей Великой армии, участвовавших в сражении. Перед тем, как бросить полки своего корпуса в контратаку, вспоминал участник Аустерлицкого сражения капрал Жан-Пьер Блез, «маршал Даву, не сходивший с места, хотя неприятельские ядра начали серьезно нас тревожить, напомнил нам о деле при Мариенцелле»^{309}.

Александр I

После разгрома союзников под Аустерлицем третьему корпусу Даву было поручено преследовать отступавшие русско-австрийские войска. Луи Николя столь решительно взялся за это дело, так энергично и настойчиво преследовал разбитую вражескую армию, что ее окончательная гибель казалась неминуемой. Тем временем, дабы избежать катастрофы, царь предложил Наполеону заключить перемирие. Император французов принял предложение российского самодержца. Когда из штаб-квартиры русской армии Даву сообщили о том, что военные действия должны быть прекращены в силу заключенного между Александром I и Наполеоном перемирия, он счел это всего лишь ловким трюком со стороны противника. «Вы хотите меня обмануть, — заявил он парламентеру; вы желаете сделать из меня дурака… Я намереваюсь окончательно разделаться с вами, и это — единственный приказ, который я получил»^{310}. Только после того, как недоверчивому маршалу была передана записка, лично написанная царем и подтверждающая факт заключения перемирия, Даву распорядился о приостановке боевых действий.

1806 год

По словам одного из его биографов, следствием кампании 1805 г. лично для Даву было то, что он наконец-то обрел так недостающую ему репутацию толкового военачальника, которой до той поры он явно не располагал.

Однако подлинным «звездным часом» для Даву явилась кампания 1806 г. с ее кульминацией — сражением под Ауэрштедтом, прославившим «железного маршала» и ставшим «венцом его военной славы»^{311}.

В войне 1806 г. Наполеону приходится иметь дело с новым противником. На сей раз это — Пруссия. «Скрытое беспокойство, — рассказывает Талейран, — мучает Наполеона, вынужденного вновь вынуть из ножен меч. Его все еще ослепляет слава Фридриха[119], он еще никогда не воевал с прославленной армией: «Думаю, тут нам придется больше повозиться, чем с австрийцами»^{312}. Действительность опровергает мрачные прогнозы императора. Начало кампании 1806 г. убедительно доказывает, что у прусской стороны, помимо внушительного «фасада» великой военной державы, за душой ровным счетом ничего нет.

7 октября 1806 г. Наполеон отдал приказ «выступитьтрем колоннам, чтобы на правом берегу Заалы, в местности, расположенной между Тюрингенским лесом и Рудными горами, наступать на Лейпциг…». «Все перехваченные письма показывают, — так писал он одному из своих генералов, — что враг потерял голову. Они совещаются дни и ночи и не знают, что им делать»^{313}. Первые же стычки с пруссаками (9 и 10 октября) продемонстрировали несомненные преимущества французской армии над воинством Фридриха-Вильгельма III. «В главной квартире (прусской армии) распространился панический страх. Было решено начать сосредоточение армии назад к Веймару и Йене; главные силы должны были собраться у Веймара, войска Гогенлоэ (авангарда прусской армии) — у Йены»^{314}.

Пока, «скучившись, как стадо дрожащих баранов, стояла славная прусско-саксонская[120] действующая армия вокруг Веймара и Йены»^{315}, окончательно захватившая в свои руки инициативу Великая армия перешла в решительное наступление. В этом наступлении 3-му корпусу Даву поручается важная, но все же второстепенная роль: совершив фланговый марш, выйти к Наумбургу, в тыл прусской армии. Цель этого маневра очевидна: войска 3-го корпуса должны «отрезать врагу путь отступления»^{316}. По-видимому, как и в далеком Египте, Наполеон хочет предоставить Даву право нанести тот coup de grâce, который так хорошо ему удался в битве при Абукире 25 июля 1799 г.

Корпус маршала Даву численностью в 27 тыс. человек[121] был «в этот период самым сильным во всей французской армии»^{317}. Его солдаты имели за своими плечами опыт участия в крупных военных операциях. Они были превосходно обучены, дисциплинированы и отлично экипированы. В канун генерального сражения, призванного решить судьбу кампании 1806 г., в своем донесении Бертье Даву следующим образом охарактеризовал состояние, в котором находились войска его 3-го корпуса: «В общем, войска извлекли пользу от этой передышки (Даву имеет в виду время после Аустерлицкого сражения, в течение которого солдаты 3-го корпуса не принимали участия в активных боевых действиях), — писал маршал, — для того, чтобы подготовиться вступить в кампанию, и должен добавить, что забота, проявленная (в этом деле) генералами и офицерами, возымела превосходное действие. Снаряжение находится в очень хорошем состоянии. Недостает лишь 15–20 штыков, которые следует заменить в течение нескольких часов. Мундиры были получены и распределены по всем полкам; войска одеты так, как если бы они находились на смотре в Париже, в присутствии императора… у каждого солдата — две пары сапог в ранце и одна — на ногах… Артиллерия ни од в чем не испытывает недостатка…»^{318}.

Выполняя приказ императора, войска 3-го корпуса, совершив предписанный им фланговый марш, 13 октября 1806 г. вступили в Наумбург. Ранним утром 14 октября авангард Даву переправился через реку Заале близ местечка Кезен. Заняв дефиле за Кезенским мостом, Даву двинул свои части к деревне Хассенгаузен, находившейся в самом его конце. Еще накануне вечером, лично проведя рекогносцировку, Даву понял важность этого населенного пункта в том случае, если ему придется вступить здесь в бой с неприятелем. Войска третьего корпуса немедленно заняли Хассенгаузен и находившиеся рядом с ним высоты. Вскоре после этого из густого утреннего тумана выросли 25 эскадронов под командованием Блюхера — авангард прусской армии, возглавляемой герцогом Брауншвейгским, вместе с которым находился и сам король Фридрих-Вильгельм III. Вслед за кавалерией Блюхера в бой с французами вступила прусская пехота и артиллерия. «По определению Раппа[122], Даву оказался в столь тяжелом положении, когда всякий менее стойкий военачальник должен был неизбежно потерпеть поражение… Даву не только устоял против огромных сил противника, но и, превзойдя в военном искусстве, разгромил его наголову»^{319}. Ожесточенное сражение, получившее название битвы при Ауэрштедте, продолжалось шесть часов^{320}. «Король Пруссии, герцог Брауншвейгский и маршал Мюллендорф, а также более 60 000 человек… оспаривали победу у вашего 3-го корпуса… нам досталась почти вся неприятельская артиллерия; число пленных не слишком значительно…»^{321} — в таких выражениях об итогах битвы при Ауэрштедте 14 октября 1806 г. докладывал императору сам маршал Даву.

Ауэрштедт — один из немногих случаев оборонительного сражения, превратившегося в сражение наступательное, при котором численно слабейший противник нанес поражение сильнейшему (по меньшей мере вдвое) неприятелю. Если рассматривать битву 14 октября 1806 г. в самом общем виде, не вдаваясь в мелкие детали, интересные лишь узким специалистам^{322}, то она может быть представлена как пьеса из трех актов. Ее первый акт — предусмотрительно, в отличие от пруссаков, которые этого не сделали^{323}, проведенная рекогносцировка и захват ключевых пунктов будущего поля боя; ее второй акт — упорная, жесткая оборона всех занятых позиций (при этом Даву чрезвычайно экономно расходовал свои силы, бросая их в бой лишь в случае крайней необходимости); ее третий акт — когда все атаки пруссаков были отбиты и их наступательный порыв иссяк, а моральный дух был надломлен, мощная контратака в центре и на обоих флангах силами всех трех дивизий (Фриана, Гюдена и Морана), участвовавших в сражении, принесшая французам победу. На протяжении всего боя выдающуюся роль в разгроме противника сыграл лично Даву: «Его твердость и непоколебимая воля, — писала современница, — решила победу, долго оспариваемую Калькрейтом[123] и Блюхером… Кажется несомненно, — продолжает она, — что истинная слава этого дня (14 октября 1806 г.) принадлежит маршалу Даву»^{324}. 14 октября Луи Николя постоянно находился в гуще боя. Его мундир был черен от порохового дыма, треуголка сбита с головы вражескими пулями. «Великий Фридрих уверял, — кричал он своим солдатам, — что Бог дает победу большим батальонам, но он лгал; побеждают лишь самые стойкие, а вы и ваш командующий как раз из их числа!»^{325}

«Маршал Даву атаковал (противника), — писал Савари[124], — с меньшими силами, в соотношении один к четырем… Он смог удержать своих людей на поле боя, лишь появляясь повсюду лично… Славой, которую он обрел в этот день… Даву был обязан своей величайшей доблести и доверию, которое он внушал своим войскам… Несмотря на понесенные им потери (более 7 тыс. убитых и раненых)[125], он захватил у неприятеля семьдесят орудий и принудил его к отступлению»^{326}.

Одновременно с разгромом прусской армии под Ауэрштедтом маршалом Даву сам Наполеон нанес поражение прусским войскам под командованием князя Гогенлоэ близ Йены. Впрочем, в отличие от Ауэрштедта, под Йеной не пруссаки, а французы обладали почти двойным численным превосходством над своим противником^{327}. Видимо, принимая в расчет этот факт, один из биографов «железного маршала» писал о том, что Наполеон «в своих бюллетенях… преуменьшил роль, сыгранную Даву, и умалил его успех…»^{328}. Это не совсем так и даже скорее совсем не так. К примеру, в пятом бюллетене Великой армии от 15 октября 1806 г. были такие слова: «Этот маршал (Даву) проявил выдающуюся храбрость и твердость характера — первые качества воина»^{329}. В день опубликования этого бюллетеня в письме к Мюрату император сообщал следующее: «Маршал Даву дал превосходное сражение; он один разгромил 60 000 пруссаков»^{330}. В письме к самому Луи Николя, написанном 16 октября 1806 г., Наполеон отмечал его «превосходное руководство» (войсками в битве при Ауэрштедте). «Я сожалею, — писал далее император, — о гибели ваших отважных солдат; но они пали на поле чести. Передайте всем вашим частям и вашим генералам то, что я доволен ими. Они приобрели право на мое вечное уважение и признательность»^{331}.

Доказательством «уважения и признательности» к заслугам 3-го корпуса и самого маршала Даву является то, что когда части Великой армии триумфально вступают в Берлин 25 октября 1806 г., их шествие возглавляют победители при Ауэрштедте^{332}. Когда император в очередной раз в присутствии Даву с похвалой отозвался о солдатах 3-го корпуса и об их командире, он услышал в ответ: «Государь, мы — ваш десятый легион[126]. Всегда и везде мы будем для вас тем, чем для Цезаря был десятый легион»^{333}.

Даву, герцог Ауэрштедтский

Однако слава, как и все остальное на свете, имеет свою обратную сторону. Эта обратная сторона — зависть. Чувство товарищества, взаимовыручки, взаимоуважения и тем более признание чужих заслуг — большая редкость среди маршалов Наполеона. Любая похвала властелина, непосредственно обращенная к кому-либо из маршалов, воспринимается другими почти как личное оскорбление. «Я более, чем когда-либо нуждаюсь в покровительстве императора, — пишет Даву жене, — …лишь немногие из моих сослуживцев могут простить мне удачу 3-го корпуса, разгромившего короля Пруссии»^{334}.

Двойной разгром Пруссии при Йене и Ауэрштедте тем не менее не привел к окончанию войны. Неудержимый поток французского нашествия захлестнул польские земли, входившие в состав прусского королевства. Месяц спустя после взятия Берлина войска Великой армии торжественно вступают в Варшаву. Война докатывается в конце концов до самых отдаленных уголков владений Гогенцоллернов, опасно приблизившись к русским границам. «Борьба, которая велась в прусских областях восточнее Вислы с декабря 1806 до июня 1807 г., была борьбой между французами и русскими, в которой пруссаки играли совершенно подчиненную роль…»^{335}.

Как и прежде, в кампании 1807 г. Даву командует 3-м корпусом Великой армии. Во время войны, которую император именует Польской, Луи Николя советует ему и в самом деле объявить полякам (точнее говоря, польской знати) о том, что Франция гарантирует им восстановление национальной независимости. Это, по его мнению, самое действенное средство привлечь под знамена Наполеона всех патриотически настроенных поляков. Опасные советы маршала Даву спустя какое-то время становятся известны русским агентам. Недаром один из них, характеризуя Даву, именует его так: «…усердный сторонник поляков, он большой враг русских»^{336}.

В начале февраля 1807 г. 3-й корпус успешно сражается с противником под Гейльсбергом, а двумя днями позже принимает участие в кровопролитной и ничейной битве с русскими при Эйлау (8 февраля). Части 3-го корпуса, занимавшие позиции на правом фланге Великой армии, по распоряжению императора переходят в наступление. Однако все попытки Даву опрокинуть противостоящие ему русские войска оканчиваются ничем. Враг не просто обороняется, он контратакует, и Даву, в свою очередь, одно за другим приходится отражать нападения русской кавалерии. Ураганный огонь русских орудий и не на шутку разыгравшаяся злая февральская вьюга придают сражению 8 февраля особенно упорный и ожесточенный характер. По словам одного француза, участвовавшего в битве при Эйлау, тела погибших покрывали все поле боя и нередко трупы лежали один поверх другого в два-три ряда^{337}.

Сражение при Прейсиш-Эйлау

В страшной мясорубке боя 8 февраля 3-й корпус (как и при Ауэрштедте) потерял треть своего состава[127]. Очевидцы рассказывали, что в тот момент, когда ряды корпуса расстроились и солдаты Даву уже были готовы оставить свои позиции, маршал, объезжая полки, «воодушевлял» их следующим оригинальным способом: «Храбрецы найдут здесь славную смерть, — громко выкрикивал он, — а трусы отправятся в пустыни Сибири!»^{338}

Поскольку русская армия в ночь с 8 на 9 февраля покинула поле сражения, Наполеон объявил битву при Эйлау своей победой. Однако «победители» и не думали преследовать «побежденных». «Французская армия, — писал Денис Давыдов, — как расстрелянный военный корабль, с обломанными мачтами и с изорванными парусами, колыхалась еще грозная, но неспособная уже сделать один шаг вперед ни для битвы, ни даже для преследования»^{339}.

В знаменитом Фридландском сражении 14 июня 1807 г., завершившемся разгромом русской армии, войскам 3-го корпуса участвовать не довелось. Дело в том, что накануне битвы Наполеон распорядился о наступлении корпуса Даву в направлении Кенигсберга с тем, чтобы перерезать противнику возможные пути отступления.

Через неделю после подписания в Тильзите договора о мире и дружбе между Россией и Францией, а также союзного договора между вчерашними противниками Даву был фактически назначен генерал-губернатором созданного Наполеоном Великого герцогства Варшавского. Это произошло 15 июля 1807 г. Официально, правда, должность маршала Даву была обозначена скромнее: он всего лишь командовал оккупационной французской армией на территории Польши и являлся специальным советником правительства Великого герцогства Варшавского^{340}.

«…Наполеон, прекрасно знавший своих маршалов, назначил его (Даву) губернатором Варшавы, — вспоминала графиня Анна Потоцкая, — потому что был вполне уверен в его преданности и нравственности… Маршал получил приказание обходиться с нами (т. е. с поляками) насколько возможно мягче, поддерживать в нас надежды и развлекать нас. Он получил в пользование княжество Лович[128] и, чтобы вести дом на широкую ногу, выписал сюда свою жену… Рассказывали, будто она постоянно терзалась муками ревности к своему мужу, который подавал к тому повод своими мимолетными любовными интригами… Кроме того, у него (у Даву) была возлюбленная-француженка, имевшая поразительное сходство с его женой и сопровождавшая его на этом как бы законном основании в походах, что чрезвычайно не нравилось императору…»^{341}.

Тем не менее Наполеон смотрел сквозь пальцы на маленькие слабости Луи Николя, ибо как никто другой понимает, что ответственный пост в герцогстве Варшавском он может доверить только ему. С июля 1807 по октябрь 1808 г. «железный маршал» находится на своем по сути проконсульском посту в Варшаве. Учитывая новые, союзнические отношения с Россией, он по заданию императора изо всех сил старается уверить царя, что ему не следует опасаться действительного восстановления Польши. В то же время Даву не скупится на туманные намеки, беседуя с представителями польской знати, давая понять своим ясновельможным собеседникам, что заветная мечта Наполеона — содействовать возрождению Польского королевства.

Наряду с «дипломатической» деятельностью маршал Даву занимается тем, что гораздо больше соответствует его натуре и, так сказать, профессиональной подготовке: обеспечивает войска, находящиеся на территории герцогства, всем необходимым, поддерживая среди них строжайшую дисциплину и порядок. Попутно он «присматривает» за порядком в герцогстве, решительно пресекая все попытки дестабилизировать положение на вверенных его «попечению» землях. Так, Луи Николя трижды делает предупреждения монахам, осмелившимся вести антиправительственную пропаганду с церковных кафедр. Когда же увещевания не помогают, строптивых служителей божьих под сильным конвоем незамедлительно доставляют к границам герцогства и выдворяют их за его пределы. На всю эту акцию у Даву уходит 72 часа. Под патронажем маршала Даву в Великом герцогстве создаются и тщательно экипируются польские воинские соединения во главе с князем Иосифом Понятовским^{342}.

Сам Даву, по-видимому, доволен результатами своей деятельности в герцогстве Варшавском^{343} и уже в декабре 1807 г. с оптимизмом рапортует императору: «…Я пребываю во все том же расположении духа, что и в прежние времена, ничем не пренебрегая для того, чтобы исполнить повеления Вашего Величества…»^{344}.

Наполеон тоже, судя по всему, вполне удовлетворен тем, чего Даву удалось достичь за считанные месяцы его пребывания в Польше. 28 марта 1808 г. император жалует Даву титул герцога Ауэрштедтского. Зная о довольно стесненном материальном положении новоиспеченного герцога, Наполеон щедро наделяет его денежными пожалованиями и пенсиями всякого рода. «Необходимо, чтобы я дал ему это, — говорит император Нарбонну, — …потому что он ничего не возьмет для себя сам»^{345}. В итоге доходы Даву превышают миллион франков в год[129].

Барон Штейн

В преддверии новой войны с Австрией, в октябре 1808 г., Даву получает распоряжение императора идти вместе со своим корпусом в Силезию, чтобы соединиться с французскими войсками, дислоцированными в Пруссии. Зимой 1808/09 гг. именно Даву Наполеон поручает взыскать с Пруссии огромную контрибуцию, что герцог Ауэрштедтский и исполняет в кратчайшие сроки, проявляя присущую ему солдатскую непреклонность[130]. По настоянию Даву смертельно перепуганный король Фридрих-Вильгельм III отправляет в отставку и высылает из страны поставленного им во главе кабинета министров премьера-патриота Штейна и еще нескольких деятелей правительства, заподозренных в антифранцузских настроениях.

Тем временем у самого Даву во Франции происходит радостное событие. В марте 1809 г. у него рождается сын, которому в честь императора он дает имя Наполеон^{346}.

В начале следующего месяца давно прогнозируемая и давно ожидавшаяся война с Австрией из угрозы стала реальностью. 9 апреля 1809 г. австрийская армия под командованием эрцгерцога Карла вторглась на территорию союзной Франции Баварии.

В кампании 1809 г. австрийское командование предполагало начать боевые действия «разгромом Даву, стоявшего в районе Вюрцбурга, после чего намечался разгром прибывающих на театр военных действий французских войск по частям»^{347}. Этот совершенно наполеоновский план кампании, выработанный австрийским генеральным штабом, стал возможен потому, что самого Наполеона в тот момент в Германии не было и, связанный Испанской войной, он «поручил своему начальнику штаба Бертье руководство сосредоточением войск на предполагаемом театре военных действий…»^{348}.

Превосходный штабной офицер, но бездарный командующий маршал Бертье на ответственном посту, доверенном ему императором, наделал массу ошибок, которыми и поспешил воспользоваться эрцгерцог Карл. Пожалуй, главным просчетом, допущенным Бертье, было то, что, пытаясь перекрыть все возможные пути наступления противника, он разбросал все имевшиеся в наличии силы (около 170 тыс. чел.) на значительной территории между Рейном и Эльбой. В результате в каждом отдельном пункте французы неизбежно были во много раз слабее неприятеля, собравшего все свои силы в единый кулак. Особенно опасным оказалось положение корпуса Даву, находившегося в сорока милях к северу от всех остальных частей и соединений Великой армии. Сам герцог Ауэрштедтский, кстати, сразу же совершенно правильно оценил сложившуюся ситуацию и высказал, не особенно заботясь о деликатности выражений, свои претензии к Бертье. Вместо того, чтобы признать правоту Даву, князь Невшательский пришел в страшное негодование, смертельно оскорбившись нелестными высказываниями «железного маршала» в свой адрес^{349}.

Неизвестно, чем бы закончилась ссора Бертье и Даву и, самое главное, каковы были бы последствия непродуманных приказов князя Невшательского, не появись Наполеон уже 18 апреля в Ингольштадте, в непосредственной близости от разворачивающихся боевых действий. Положение дел было немедленно исправлено. В соответствии с приказом императора корпус Даву отступает к Абенсбергу. Отступление это происходит в чрезвычайно сложных условиях: буквально по пятам за корпусом Даву движется 80 тыс. австрийцев во главе с самим эрцгерцогом Карлом. От верного разгрома герцога Ауэрштедтского спасает стойкость, проявленная его собственными войсками, недостаточная решительность австрийского командующего и, наконец, очень кстати разразившаяся весенняя гроза, помешавшая австрийцам атаковать корпус Даву прямо на марше.

Бертье

В течение двух дней подряд (20 и 21 апреля) войска герцога Ауэрштедтского сдерживают главные австрийские силы близ Экмюля, дав тем самым Наполеону время перебросить туда подкрепления, создав значительный численный перевес над австрийцами. В итоге, 22 апреля 1809 г., из наступающей стороны превратившаяся в сторону обороняющуюся, австрийская армия потерпела поражение и была вынуждена отступить, потеряв около 10 000 человек. Отметив заслуги Даву в сражении 20–22 апреля 1809 г., Наполеон жалует ему новое отличие — титул князя Экмюльского.

Герб маршала Даву,

герцога Ауэрштедтского, князя Экмюльского

В последовавшем ровно через месяц сражении при Асперне-Эслинге части под командованием Даву не принимают непосредственного участия. Тем не менее во многом благодаря действиям «железного маршала» Наполеону удается избежать полной катастрофы. Даву организует из лодок небольшую флотилию, с помощью которой император перебрасывает необходимые боеприпасы и обмундирование своим войскам, попавшим в трудное положение на левом берегу Дуная.

В канун битвы при Ваграме именно князю Экмюльскому Наполеон поручает вести наблюдение за австрийской армией эрцгерцога Иоанна, препятствуя ей соединиться с главными силами австрийцев под командованием эрцгерцога Карла. В самом генеральном сражении 5–6 июля 1809 г. солдаты 3-го корпуса, сражаясь на правом фланге французской армии, в немалой степени содействуют успешному для Наполеона исходу битвы. Роль, сыгранная Даву при Ваграме, по-видимому, вряд ли чем-то уступает его роли в битве при Экмюле. В сражении 5 июля князь Экмюльский должен был нанести поражение противостоящему ему левому флангу противника, одновременно зорко присматривая за положением дел на правом французском фланге, где вполне вероятным было появление войск эрцгерцога Иоанна, шедшего на помощь главной австрийской армии. Добившись успеха, Даву следовало создать угрозу неприятельскому флангу, чтобы отвлечь на себя внимание в тот момент, когда корпус маршала Макдональда обрушится на австрийский центр.

Луи Николя блестяще справился с порученным ему заданием. Как и прежде, 3-й корпус сражается упорно и жестко; как и прежде, его командира видят на самых опасных участках боя. Под князем Экмюльским убита лошадь, ему самому угрожает опасность, но на второй день сражения при Ваграме (6 июля), после сокрушительной атаки Макдональда в центре и успешного наступления 3-го корпуса на правом фланге, признав свое поражение, австрийцы оставляют поле боя. Впрочем, в отличие от большинства прежних сражений с австрийцами, при Ваграме Наполеону не удается добиться разгрома противника. Как писал один француз — участник битвы 5–6 июля, «битва при Ваграме не имела ощутимых… последствий: это значит, — пояснил он, — что мы не захватили таких огромных трофеев, как при Ульме, Йене и Ратисбоне; почти не было пленных; от австрийцев нам досталось всего 9 пушек, в то время как мы сами лишились четырнадцати. Когда об этом доложили императору, он ответил, сохраняя величайшее спокойствие: «Четырнадцать минус девять равняется пяти»^{350}.

По мнению одного из биографов Даву, «битва при Ваграме… восстановила его (Наполеона) военное господство в Центральной Европе и… вынудила австрийского императора сесть за стол переговоров…»^{351}. С этим мнением, конечно, можно согласиться, но с определенными оговорками. Во-первых, военное превосходство Франции в Европе было далеко не бесспорным. Как раз это и продемонстрировал Ваграм. Во-вторых, хотя перемирие с австрийцами было заключено уже через неделю после битвы 5–6 июля, мирный договор с Австрией был подписан лишь 14 октября 1809 г.

Битва при Ваграме, кроме всего прочего, имела еще одно последствие. Дело в том, что во время этого сражения был тяжело ранен один из дивизионных генералов корпуса — Даву — Шарль Этьен Сезар Гюден. Луи Николя высоко ценил Подена как испытанного в сражениях воина и глубоко порядочного человека. Когда император направил на смену Гюдену в 3-й корпус генерала Пюто, Даву буквально набросился на него с оскорблениями: «Итак, сударь, вы один из тех, которые считают себя способными заменить генерала Гюдена, и неужели вы в самом деле думаете, что способны на это! Прежде чем я отрешу от командования этого героического генерала, по меньшей мере двадцать раз водившего свою отважную дивизию к победе, я сломаю свой маршальский жезл»^{352}.

После войны с Австрией 1809 г. князь Экмюльский командует 70-тысячной оккупационной французской армией в Германии. В его компетенцию входит неукоснительное проведение в жизнь континентальной блокады и строгий надзор за всем тем, что происходит на территории униженной, низведенной Наполеоном до ничтожества Пруссии. Даву глубоко и искренне презирает пруссаков. В этом он совершенно согласен с императором, как-то раз нелестно заметившим по поводу пруссаков: «У них много чего в штанах и мало чего под шляпами». Все самые суровые меры в отношении немцев, декретированные Наполеоном, находят в герцоге Ауэрштедтском и князе Экмюльском строгого и безжалостного исполнителя. Бегство рекрутов из немецких (союзнических) частей, входивших в состав германской армии под командованием Даву в 1810–1811 гг., приобретает настолько массовый характер, что с марта 1811 г. вокруг расположения германских контингентов по приказу «железного маршала» в ночное время суток выставляются французские патрули.

Наступившее в конце концов относительно мирное время (относительно мирное, ибо на Пиренейском полуострове по-прежнему гремят выстрелы и льется кровь) позволяет Даву подолгу бывать дома, время от времени посещая обязательные торжества при дворе императора французов. Он присутствует на церемонии бракосочетания Наполеона с его молодой супругой эрцгерцогиней Марией Луизой 2 апреля 1810 г. Князя Экмюльского видят в этом году и во время другой грандиозной церемонии в Париже, собравшей, по словам современника, не меньше ста тысяч человек. Это — похороны в Пантеоне одного из самых отважных воинов империи — маршала Ланна, павшего под Эслингом в 1809 г.

Генерал Даву

Наполеон удостаивает Даву всякого рода придворными отличиями, которые вынуждают не склонного к светской жизни маршала довольно часто бывать при дворе. Может быть, с последним обстоятельством связан мгновенно распространившийся в обществе слух о том, что император намерен неким особым образом вновь наградить своего верного слугу. Видимо, как раз это имел в виду Бурьенн, писавший о том, что в самый канун войны с Россией Даву хвастал, что Наполеон «обещал ему сделать его вице-королем Польши». Когда же удивленный Бурьенн высказался в том смысле, что полякам в вбзрожденной Польше может не понравиться, что во главе их поставят иностранца, он услышал в ответ: «Ах, Боже мой, да какое дело до их жалоб… сабля торжествует над всем и все улаживает; тем хуже для побежденных»^{353}.

Один из биографов «железного маршала» как о вполне достоверном факте пишет даже о том, что Наполеон якобы «выпытывал» у Даву, как тот себя поведет, если он сделает его королем Польши. «Когда человеку выпала честь быть французом, — ответил Луи Николя, — он всегда должен оставаться французом». Но добавил при этом: «С того самого дня, как я приму корону Польши, я полностью и окончательно стану поляком и буду действовать… против Вашего Величества, если того потребуют интересы народа, чьим главою я стану»^{354}.

Театральность приведенного монолога столь очевидна, что почти не вызывает сомнений в его апокрифичности. Но и без вымышленных речей и мифических рассуждений о польской короне положение Даву в наполеоновской табели о рангах было совершенно особым. Ни одному из своих маршалов, исключая Даву, император не доверил командовать корпусом численностью в 140 тыс. человек. Никому из маршалов империи не было пожаловано такое множество денежных подарков, как Даву. Поговаривали, что к началу похода в Россию годовой доход князя Экмюльского составлял ни много ни мало — более двух миллионов франков, и острословы заявляли, что гораздо лучше быть Даву, чем Его Королевским Высочеством. Русский агент в Париже полковник А. Чернышев доносил в Петербург относительно Даву: «В настоящее время это тот маршал, который имеет наибольшее влияние, ему Наполеон более, чем всем другим, доверяет и которым он пользуется наиболее охотно, будучи уверен, что каковы бы ни были его приказы, они будут всегда исполнены точно и буквально»^{355}.

Располагаясь со своей штаб-квартирой в Гамбурге, Даву делает все от него зависящее, чтобы как следует подготовиться к предстоящей кампании 1812 г. «Никакая мелочь не была слишком малозначащей для того, чтобы ускользнуть от его внимания. Он позаботился о том, чтобы в ранцах его солдат было все, что им потребуется (в походе). Его полки были обеспечены всем необходимым и, по словам Сегюра[131], в каждом из них были свои «каменщики, пекари, портные, сапожники, оружейники; короче говоря, рабочие самых разных профессий. Все, что им было нужно, находилось при них; его армия напоминала своего рода колонию…Он (Даву) учел все потребности; все средства для того, чтобы их удовлетворить, были готовы»^{356}.

24 июня 1812 г., перейдя Неман, части Великой армии вступают в пределы России. В обычном для наполеоновских бюллетеней бравурном стиле воззвание императора к Великой армии в канун кампании 1812-го года открывалось фразой: «Воины! Вторая польская война начинается…»^{357}.

В начавшейся войне Даву командовал 1-м корпусом Великой армии, состоявшим из пяти пехотных дивизий и двух бригад легкой кавалерии. Правда, сразу три его дивизии из пяти (1, 2 и 3-я) «после переправы через Неман были отданы под начальство неаполитанского короля[132] для преследования неприятеля и поддержки кавалерии. У маршала оставались только дивизии Компана[133] и Дезе[134], причем половину дивизии Дезе маршал должен был оставить в качестве обсервационного отряда в Минске»^{358}.

Легко предположить, что князь Экмюльский был раздосадован принятыми императором решениями о дроблении сил 1-го корпуса. И все же начало войны с Россией, казалось, не предвещало Великой армии грядущей катастрофы. Русские армии, не оказывая сопротивления, откатывались на восток. «Мы без боя заняли Вильно и вынудили русских очистить всю Польшу, — радостно сообщал Даву жене пять дней спустя после начала похода, — это… — великая победа»^{359}.

Однако, чем дальше солдаты Наполеона уходили на восток, тем все менее радужными для них становились перспективы дальнейшего развития событий. Французам не удалось помешать войскам 1-й и 2-й русских армий соединиться под Смоленском[135]. По мнению А. П. Ермолова, «грубая ошибка Даву была причиною соединения наших (т. е. русских) армий…». Иронизируя по этому поводу, Ермолов писал: «Наконец 2-я армия прибыла к Смоленску; совершено соединение (с 1-й армией)! Тебе благодарение, знаменитый Даву, столько пользам России послуживший!»^{360}. В своей критике действий героя Ауэрштедта и Экмюля герой Отечественной войны 1812 г. был прав лишь отчасти. Во время своего марша к Смоленску Даву приходилось в куда большей степени «сражаться» с данным ему Наполеоном в помощники императорским братом — королем Вестфалии Жеромом Бонапартом и действующим совместно с ним другим королем — зятем императора Иоахимом Мюратом, чем с русскими войсками. Несогласованность действий отдельных частей Великой армии стала для нее настоящим бичом. Амбициозные, не привыкшие подчиняться никому, кроме императора, командующие корпусами Великой армии, наделенные властелином звучными титулами герцогов, князей и даже королей, без конца ссорились друг с другом. Это, разумеется, мешало скорректированным действиям их частей, ставя под вопрос успех той или иной боевой операции.

Компан

Особенно частые и бурные «выяснения отношений» происходят между Даву и Мюратом. В сражении под Вязьмой между ними «вышли опять крупные недоразумения и Мюрат чуть не поднял руку на Даву, а затем плакал от досады и, чтобы заглушить чем-нибудь свою злобу, бросился преследовать русские войска по гжатской дороге»^{361}.

Во время Бородинского сражения[136] находившийся на правом фланге Великой армии корпус Даву в течение пяти часов подряд, неся огромные потери, атакует флеши у деревни Семеновской. Артиллерия Багратиона открывает убийственный огонь; русские полки левого фланга не раз ходят в штыковую атаку. «Посреди этого грохота Даву с дивизиями Компана, Десе и тридцатью орудиями быстро двинулся к первому неприятельскому редуту, — вспоминал адъютант императора граф Филипп де Сегюр. — Русские открыли ружейный огонь; лишь со стороны французов гремели орудия. Пехота двинулась, не стреляя; она спешила навстречу неприятельскому огню, чтобы его прекратить, но Компан, генерал этой колонны, и его храбрейшие солдаты падали раненые, остальные в отчаянии остановились под этим градом пуль, собираясь отвечать на него; тут подоспел Рапп заменить Компана, ему удалось бегом повести солдат в штыки против неприятельского редута. И вот он уже первый достиг его, как вдруг и его постигает та же участь: он получает свою двадцать вторую рану. Его замещает третий генерал, но и тот падает. Сам Даву ранен»^{362}.

Князь Экмюльский пытается убедить императора прекратить бессмысленные лобовые атаки, попытавшись обойти левый фланг неприятеля. «Нет, — слышит он в ответ, — …это слишком далеко уведет меня от цели и заставит… потерять время»^{363}. В итоге, «сэкономив» время, Наполеон оставляет на поле битвы, помпезно названной им «lа Bataille de Moskova», чуть не половину Великой армии[137]. По числу убитых и раненых в Бородинском сражении корпус маршала Даву занимает одно из первых мест.

Русская армия не разбита, но она отступает. Великая армия следует за ней по пятам. «Сентября 2-го (14-го), в час пополудни, пройдя через большой лес, — вспоминает француз — участник кампании 1812-го года, — мы увидали вдали возвышенность и через полчаса достигли ее. Передовые солдаты, уже взобравшиеся на холм, делали знаки отставшим, крича им: «Москва! Москва!». Действительно, впереди показался великий город… В эту минуту было забыто все — опасности, труды, усталость, лишения — и думалось только об удовольствии вступить в Москву, устроиться на удобных квартирах на зиму и заняться победами другого рода — таков уж характер французского воина: от сражения к любви, от любви к сражению»^{364}.

Мюрат

Пламя вспыхнувшего на следующий день московского пожара, развернувшееся повсеместно партизанское движение, умелые действия Кутузова, совершившего свой знаменитый Тарутинский марш-маневр, не оставляют завоевателям шанса с комфортом перезимовать в Москве — единственном «трофее» русской кампании…

Оставив 18 октября московское пепелище, Великая армия двинулась в обратный путь. В ее арьергарде шли наиболее сохранившие боеспособность части 1-го корпуса герцога Ауэрштедтского. 3 ноября 1812 г. во время начавшегося отступления Великой армии корпус Даву был окружен русскими войсками неподалеку от Вязьмы. Лишь подоспевшие ему на выручку части Евгения Богарне и Иосифа Понятовского помогли арьергарду Даву спастись от полного разгрома. Тем не менее, избежав разгрома, князь Экмюльский не ушел от поражения. В бою за Вязьму 1-й корпус был разбит русскими войсками под командованием Мило-радовича, Платова и Уварова. Значение этого события в общем ходе кампании трудно переоценить. В бою под Вязьмой потерпел поражение один из «наиболее боеспособных и чисто французских корпусов «великой армии». Если до Вязьмы наполеоновская пропаганда списывала частые поражения на слабость своих «союзников» (немцев, поляков, португальцев и др.), то теперь вся армия знала — русские наголову разбили «природных французов». «Вчерашнее поражение 1-го корпуса… произвело плохое и опасное впечатление на все войска», — доносил Ней Наполеону после поражения под Вязьмой»^{365}.

Обвинив Даву в том, что он якобы отступает слишком медленно, император передоверил командование арьергардом маршалу Нею с его 3-м корпусом. Ней шел в арьергарде ровно две недели, вплоть до рокового для Великой армии сражения под Красным 17 ноября 1812 г. Император со своей старой гвардией и остатками корпуса Даву[138] сумел после ожесточенного боя прорваться сквозь русское окружение к Орше, но шедший сразу за ним арьергард Нея угодил в расставленную Кутузовым ловушку. Вины Даву в этом, по большому счету, не было, так как он успел сообщить Нею о том, что «корпус Евгения[139] наполовину уничтожен, а сам он ни минуты не может ждать далее, чтобы оказать ему содействие»^{366}.

После ожесточенного боя 18 ноября близ деревни Сырокорень 3-й корпус Великой армии перестал существовать. Вырваться из окружения и спастись удалось лишь самому Нею и еще примерно шестистам солдатам его корпуса. Явившись 21 ноября к императору в Оршу, Ней, «разгоряченный недавним сражением и расстроенный опасностями, угрожавшими чести армии, взваливал всю вину на Даву, несправедливо упрекая его в том, что тот покинул его. Когда, несколько часов спустя Даву захотел извиниться перед Неем, то получил в ответ лишь суровый взгляд и следующие слова: «Я, господин маршал, не упрекаю вас ни в чем; Бог все видел, Он и рассудит!»^{367}.

Ней

Впрочем, вне зависимости от того, был ли виноват в гибели 3-го корпуса маршал Даву, участь его 1-го корпуса оказалась так же трагична, как и судьба арьергарда Великой армии. При переправе через Березину (27 ноября) в корпусе герцога Ауэрштедтского насчитывалось только 3 тыс. человек, а к концу декабря 1812 г. в распоряжении Даву осталось всего-навсего 1,5 тыс. солдат и около 800 офицеров^{368}. Это было все, что уцелело от его корпуса в несколько десятков тысяч человек…

Под занавес русской кампании, уже после отъезда императора во Францию[140], тем, что прежде именовалось Великой армией, командует король Неаполитанский Иоахим Мюрат. В прусском городке Гумбинен на военном совете между ним и Даву происходит примечательный диалог. Созвавший совет король Иоахим, дав волю своему озлоблению против императора, бросившего его вместе с остатками армии на произвол судьбы, воскликнул: «Служить долее безумцу невозможно! Прими я предложения англичан — я был бы таким же великим государем, как императоры России и Австрии». Присутствовавший на совете Даву резко его прервал: «Императоры России и Австрии — государи Божией милостью, а вы, если и король, то единственно по милости Наполеона и пролитой французской крови. Черная неблагодарность вас ослепляет»^{369}.

В самом начале кампании 1813 г. принц Евгений, смешивший Мюрата на посту главнокомандующего, поручает Даву оборонять Дрезден. Там, однако, князю Экмюльс-кому доводится находиться всего каких-то десять дней (с 9 по 19 марта 1813 г.)^{370}. Более чем краткое присутствие Луи Николя в саксонской столице ознаменовано варварской акцией: по приказу Даву взорван «прекраснейший в Европе Дрезденский мост». В «Письмах русского офицера» Ф. Н. Глинки поэтому поводу сказано: «История напишет имя его (Даву) на свинцовой скрижали подле имен Герострата и Омара»^{371}.

Прибывший вскоре к армии император находит для своего «железного маршала» более важное и ответственное задание, нежели уничтожение памятников искусства: «…я хочу сохранить за собою Гамбург, — пишет он Даву, — и не только в случае возмущения жителей или нападения полевых войск, но даже и тогда, когда против него будет действовать целый осадный корпус»^{372}.

План Наполеона ясен: повелителю Европы надо во что бы то ни стало удержать за собой Северную Германию, а потому такая первостепенная «позиция», как Гамбург, не может быть отдана союзникам. Кому, как не Даву, поручить его защищать? У герцога Ауэрштедтского нет недостатка в упорстве — качестве, имеющем первостепенную важность как для осаждающих, так и для осажденных. К тому же он обладает другим чрезвычайно важным и в 1813 г., увы, редким качеством среди тех, кто окружает императора — личной преданностью властелину[141]. Как заметил один из биографов «железного маршала», «для Даву Наполеон был олицетворением Франции. Он являл собою консолидацию завоеваний Революции, имперскую славу во всем ее блеске и источник его собственного влияния и благополучия»^{373}.

30 мая 1813 г. тридцатитысячный корпус Даву оккупировал Гамбург[142]. Со своей всегдашней обстоятельностью Луи Николя готовится отразить любую попытку неприятеля овладеть городом, будь то его немедленный штурм или долгая, многомесячная осада. Он собирает все запасы продовольствия, которые только можно раздобыть в близлежащей округе. По его распоряжению все постройки, все деревья, находящиеся за пределами городских стен, подлежат уничтожению, чтобы сделать местность перед укреплениями Гамбурга совершенно открытой и хорошо простреливаемой французской артиллерией. В поразительно короткий срок по приказу Даву сооружается невероятно длинный деревянный мост, соединивший Гамбург и Гаарбург. Старые городские укрепления спешно ремонтируются; там, где это необходимо, строятся новые. Проблему наличных денег герцог Ауэрштедтский решает обескураживающе просто: «Для того, чтобы заплатить своим войскам (жалованье), — свидетельствует Дедем, — он завладел деньгами Гамбургского банка»^{374}. Правда, по словам того же Дедема, «маршал Даву совершенно ничего не брал лично для себя»^{375}.

Союзники осадили Гамбург, собрав под его стенами значительные силы. Однако упорство осаждающих столкнулось с ничуть не меньшим упорством осажденных. Как выразилась об обороне Гамбурга Даву в 1813–1814 гг. Дезире Лакруа, она стала подлинной «вершиной его воинской славы»^{376}. Перед герцогом Ауэрштедтским как командующим осажденным гарнизоном встают по крайней мере две (не считая, разумеется, необходимости отразить в случае необходимости вражеский штурм) задачи: во-первых, удержать от открытого бунта жителей Гамбурга; во-вторых, найти способ на максимально большой срок растянуть имеющиеся в городе запасы продовольствия. Первую задачу следует решить как можно скорее и радикальнее, хотя бы уже потому, что командующий русскими войсками, осаждающими Гамбург, генерал Беннигсен умудряется засылать в город своих агентов, подбрасывать с их помощью прокламации с целью побудить жителей поднять восстание против оккупантов-французов. Двух пойманных в городе шпионов противника публично расстреляли по распоряжению Даву… Одновременно, демонстрируя свою власть, беспристрастность, то, что он контролирует ситуацию в городе, «железный маршал» отдает приказ о казни солдата гарнизона, уличенного в попытке обворовать склад военного госпиталя. После всех этих показательных экзекуций Даву надеется, что мало у кого в Гамбурге возникнет желание выражать протест или, пользуясь случаем, заняться мародерством[143]. Вторую задачу Даву решает за счет «простой арифметики». Чем больше в городе людей, тем меньше в нем остается продовольственных припасов. Значит, надо сократить число жителей. И вот в самом конце декабря 1813 г. Даву распоряжается изгнать из города всех бедняков, пригрозив, что все не подчинившиеся его приказу будут наказаны розгами[144]. В злую декабрьскую стужу[145], без различия пола и возраста, тысячи до смерти перепуганных жителей Гамбурга были изгнаны из родного города. Не многим из них впоследствии довелось вернуться домой…

За то время, что Даву «отстаивает» Гамбург, в Европе происходит множество событий. После «битвы народов» под Лейпцигом, проигранной французами (16–19 октября 1813 г.), Наполеон фактически теряет контроль над Германией. С 1 января 1814 г. война, перешагнув через рейнский рубеж, полыхает во Франции. Короткая и яростная французская кампания завершается вступлением войск союзников в Париж (31 марта 1814 г.) и отречением Наполеона (6 апреля 1814 г.). 15 апреля 1814 г. парламентер союзников пытается сообщить о том, что свершилось во Франции, маршалу Даву. В ответ на его речи со стен Гамбурга гремят выстрелы. Герцог Ауэрштедтский не настолько легковерен, чтобы дать себя провести…[146]

В то, что империя действительно пала и во Франции восстановлена власть Бурбонов, Даву поверил лишь после того, как из самого Парижа пришло подтверждение удивительных перемен, происшедших у него на родине. 29 апреля 1814 г. оставшиеся в живых 15 тыс. французских солдат гамбургского гарнизона принесли присягу на верность Бурбонам и белому флагу древней монархии[147]. Две недели спустя Даву сдал командование прибывшему из Франции генералу Жерару.

По возвращении домой Даву пришлось оправдываться в своем поведении во время командования гамбургским гарнизоном. Его обвиняли в излишней, даже по меркам военного времени, жестокости, в том, что он приказал открыть огонь по парламентеру 15 апреля, в том, что по его приказу были изъяты деньги из Гамбургского банка, и т. д., и т. п. На все обвинения герцог Ауэрштедтский отвечает так, как до него и гораздо позже него отвечали на подобные обвинения многие военные: он всего лишь выполнял приказ…

Бурбоны «оценивают» это служебное рвение старого солдата с более чем четвертьвековым стажем по-своему: Даву — единственный из маршалов Наполеона, которому отказано в праве присягнуть на верность реставрированной монархии^{377}. Герцогу Ауэрштедтскому запрещено являться в Париж, и он уезжает в свое загородное поместье Савиньи-сюр-Орж…

Когда почти год спустя Наполеон, бежавший с острова Эльба, высаживается на юге Франции в бухте Жуан, одна из первых мыслей, которая посещает королевское правительство, — мысль о том, что необходимо немедленно арестовать «железного маршала»^{378}. Однако в силу каких-то неизвестных причин (возможно, главная из них — стремительный двадцатидневный марш Наполеона от Жуана к Парижу) Даву не трогают, оставив на свободе этого опасного для древней монархии человека.

С восстановлением империи Наполеон предлагает Даву занять пост военного министра. Луи Николя это предложение не слишком прельщает, и он просит у императора лучше предоставить ему какую-либо должность в действующей армии, тем более, что новая война с новой антифранцузской коалицией неизбежна. Наполеон настаивает на своем: «Я не могу доверить Париж никому, кроме вас», — отвечает он на все возражения Даву^{379}. Герцогу Ауэрштедтскому не остается ничего иного, кроме как подчиниться воле властелина. С 20 марта по 8 июля 1815 г. он — военный министр императора. Занимая этот пост, Даву проявляет присущие ему замечательные организаторские способности, буквально из ничего, так как в армии не хватает людей, лошадей, орудий, транспортов, боеприпасов, обмундирования, сформировав к началу июня 1815 г. боеспособную армию в 120 тыс. человек. Одновременно по распоряжению военного министра под ружье призывается еще 250 тыс. французов.

Император поручает Даву осуществлять некоторые меры, которые скорее относятся к компетенции министра полиции или министра внутренних дел. Так, 28 марта 1815 г. по распоряжению Наполеона Даву пишет маршалу Ожеро: «Господин маршал, император не желает вас видеть. Его Величество поручил мне передать вам приказ отправляться в ваши поместья. Дайте мне знать о месте, куда вы удалитесь»^{380}.

Вскоре проблема убежища становится актуальной и для самого Даву. После поражения Наполеона в битве при Ватерлоо (18 июня 1815 г.) и вторичного отречения императора по всей Франции прокатывается волна «белого террора». Ее самые знаменитые жертвы: расстрелянный по решению суда пэров маршал Ней и растерзанный толпой роялистских фанатиков в Авиньоне маршал Брюн. Своя доля преследований достается и Даву. Король Людовик XVIII лишает его звания пэра, данного ему «узурпатором» 2 июня 1815 г.; по распоряжению монарха герцога Ауэрштедтского лишают всех денежных пожалований и пенсий и заставляют его отправиться в изгнание в Лувьер.

Но еще до своего отъезда в Лувьер Даву совершает поступок, который, вероятно, более замечателен, чем разгром пруссаков под Ауэрштедтом в 1806 г. или оборона Гамбурга в 1813–1814 гг. Он пишет письмо маршалу Сен-Сиру (военному министру короля), в котором просит его, чтобы все проскрипционные меры правительства против военных, служивших Наполеону во время Ста дней[148], были обращены исключительно против него, «это милость, которую я требую мне оказать, — пишет Даву, — в интересах короля и отечества!»^{381}

В течение двух лет Даву живет в Лувьере под надзором полиции. Только в конце августа 1817 г. герцога Ауэрштедтского восстанавливают во всех его правах, 11 февраля король производит Луи Николя в кавалеры ордена Св. Людовика, а 5 марта 1819 г. даже в пэры Франции. Впрочем, с 1819 г. Даву предпочитает, чтобы его именовали князем Экмюльским… «Кажется, что маршал вознамерился окончательно порвать со своим прошлым»^{382}, — так комментирует этот факт один из его биографов.

Однако, если он в самом деле хотел добиться этого, то здесь его подстерегала неудача. Даву остался в истории прежде всего как маршал Наполеона и единственный из его военачальников, который «в полной мере усвоил… концепцию наполеоновских войн»^{383}.

«Железный маршал» умер в своем парижском особняке на ул. Сен-Доминик 1 июня 1823 г. от туберкулеза легких. Незадолго перед смертью, как бы подводя своеобразный итог тех пятидесяти трех лет, которые он прожил, «железный маршал» с гордостью заявил: «Я прожил жизнь честного человека; я умираю незапятнанным»^{384}. Он был похоронен на кладбище Пер-Лашез, совсем неподалеку от могил Массена и Нея. Ветераны наполеоновских войн, они и после смерти были неразлучны.

Памятник Даву