Мартовские фиалки

Глава 3

Когда я проснулся на следующее утро, на улице было пасмурно и сыро. Чтобы избавиться от отвратительного привкуса во рту, я выпил чашечку кофе, просмотрев утренний номер «Берлинер борзенцайтунг»[10]. С каждым разом статьи в этой газете, сплошь состоявшие из длинных, маловразумительных предложений, становились все более и более непонятными, похожими на речи Гесса[11].

После завтрака я побрился и оделся и менее чем через час уже был на Александрплац, центральной площади Восточного Берлина. По дороге на работу я собирался сдать белье в прачечную.

Если выйти на Александрплац[12] со стороны Нойе-Кенигштрассе, сразу заметишь два огромных административных здания: «Беролина-Хаус» с правой стороны и «Александр-Хаус» — с левой. На пятом этаже «Александр-Хаус» находится мое сыскное агентство, а на первом — прачечная Адлера, куда я и забросил свою белье, прежде чем подняться к себе наверх.

В ожидании лифта, я разглядывал небольшую доску объявлений. Здесь я увидел листовку, призывавшую вносить пожертвования в пользу фонда «Мать и дитя». Из другой я узнал, что партия настоятельно рекомендует всем гражданам посмотреть новый антисемитский фильм, а также вдохновляющую картину о фюрере. Обязанность вывешивать объявления на этой доске лежала на смотрителе здания, весьма предприимчивом господине Грубере. Он был не только ответственным за проведение мероприятий по охране здания от воздушных налетов, наделенным всей полнотой власти от имени Орпо, регулярной полиции порядка, но и осведомителем Гестапо. Я давно понял, что не в моих интересах ссориться с Грубером, и, так же как другие обитатели «Александр-Хаус», раз в неделю платил ему три марки, рассчитывая, что этой суммы достаточно для всех тех взносов, что без устали изобретает Немецкий трудовой фронт[13], изымая деньги у населения.

Увидев, что дверь Грубера открылась и оттуда высунулась его физиономия цвета скумбрии холодного копчения, я выругался про себя, проклиная лифт, который тащился с черепашьей скоростью.

— А, господин Гюнтер, это вы? — сказал Грубер, выходя из своей комнаты. Он приближался ко мне, словно краб, утыканный острыми шипами.

— Доброе утро, господин Грубер, — сказал я, стараясь не смотреть ему в лицо. Он чем-то напоминал мне Макса Шрека в роли Носферату, причем сходство усиливалось от того, что костлявые руки Грубера двигались, как лапы умывающейся крысы.

— К вам пришла молодая дама, — сказал он. — Я проводил ее наверх. Думаю, что вы не возражаете, господин Гюнтер.

— Да…

— Я хочу сказать, что она все еще там, — продолжал он. — Она пришла полчаса назад. Я знаю, что фрейлейн Леман больше у вас не работает, поэтому я вынужден был сообщить этой даме, что не знаю, когда вы появитесь. Вы ведь никогда не приходите на работу вовремя.

На мое счастье, подъехал лифт, и я смог завершить этот монолог.

— Спасибо, господин Грубер, — сказал я и захлопнул дверь.

— Хайль Гитлер! — ответил он.

Когда лифт начал подниматься, я прокричал:

— Хайль Гитлер! — Таких людей, как Грубер, лучше лишний раз поприветствовать именем Гитлера, иначе не оберешься неприятностей. Но я надеюсь, что наступит день, когда я прищемлю хвост этой хитрой лисе — просто ради собственного удовольствия.

На пятом этаже, кроме моего агентства, располагались еще кабинеты «немецкого» зубного врача и маклера «немецкой» страховой компании, а также «немецкое» агентство по найму рабочей силы, которое направило ко мне секретаршу на временную работу. Я предполагал, что это она ожидает меня в приемной. Выходя из лифта, я надеялся, что это будет хотя бы не уродина, на которую нельзя смотреть без содрогания. Я не тешил себя надеждой, что мне удастся заполучить красотку, но, конечно, не хотелось бы иметь дела и с какой-нибудь змеей. Размышляя обо всем этом, я открыл дверь.

— Господин Гюнтер?

Она встала, и я окинул ее беглым взглядом. Ну что ж, не так молода, как хотел меня уверить Грубер (с виду где-то около сорока пяти), но и отвращения не вызывает. Может быть, слишком полновата (зад у нее был определенно массивным), но я предпочитаю именно таких. У нее были рыжие волосы, тронутые сединой на висках и макушке, которые она стянула в узел на затылке. Одета в костюм из простой серой ткани, и надо сказать, он вполне гармонировал с белой блузкой с воротником-стойкой и черной шляпой с загнутыми вверх бретонскими полями.

— Доброе утро, — сказал я, стараясь говорить как можно любезнее и пытаясь не показать виду, что еще не оправился от похмелья. — Вы, должно быть, моя новая секретарша. — Мне еще повезло, что я получил такую, на первый взгляд вполне приличную, сотрудницу.

— Фрау Протце, — представилась она, пожимая мне руку. — Я вдова.

— Примите мои соболезнования, — сказал я, приглашая ее в кабинет. — Вы, кажется, из Баварии? Из какого города? — Ее баварский акцент нельзя было спутать ни с каким другим.

— Из Регенсбурга.

— Прекрасный город.

— Вы там, наверное, отыскали клад?

К тому же еще и с юмором, подумал я. Это хорошо, в такой конторе, как моя, очень пригодится.

Я рассказал ей о своей работе, и она отметила, что звучит это впечатляюще. Я провел ее в соседнюю комнатушку, где ей предстояло, взгромоздив свой зад на стул, проводить долгие часы.

— Знаете, я попросил бы вас не закрывать дверь в приемную, — сказал я. После этого показал ей туалет и извинился за жалкие обмылки и грязные полотенца. — И за все это я плачу семьдесят пять марок в месяц. Уже давно следовало бы пожаловаться владельцу здания, черт бы его подрал! — Размышляя об этом вслух, про себя я знал точно, что никогда никому не пожалуюсь.

Вернувшись в кабинет, я раскрыл свой календарь и убедился в том, что на прием сегодня записался только один человек — фрау Хайне. Она должна была подойти к одиннадцати.

— Через двадцать минут ко мне придут. Женщина, которая просит помочь ей в розыске пропавшего сына. Мы таких называем «еврейской подлодкой».

— Что это значит?

— Еврей в бегах.

— А что он такого натворил, что ему пришлось скрыться? — спросила она.

— Вы имеете в виду, помимо того, что он родился евреем?

Я видел, что даже для Регенсбурга она была слишком провинциальной, и мне стало жалко эту бедную женщину, перед которой откроются неведомые прежде — и такие мрачные — стороны жизни. Впрочем, она давно уже вышла из детского возраста и рано или поздно должна была столкнуться с суровой реальностью.

— Так случилось, что он заступился за старушку, которую избивали какие-то подонки, и убил одного из них.

— Но ведь он встал на защиту старой женщины…

— Беда в том, что эта старая, женщина оказалась еврейкой, — объяснил я, — а два подонка — штурмовиками. Как ни странно, но это все меняет, не правда ли? Его мать попросила меня выяснить, жив ли он и находится ли еще на свободе. Вы знаете, когда человека арестовывают, а потом казнят или отправляют в концлагерь, власти не всегда утруждают себя тем, чтобы сообщить об этом родным. Сейчас в еврейских семьях много пропавших без вести. Я в основном и занимаюсь тем, что пытаюсь их найти.

Фрау Протце откровенно обеспокоилась.

— Вы помогаете евреям? — спросила она.

— Не волнуйтесь, — сказал я. — Я действую строго в рамках закона. А еврейские деньги ничем не хуже других.

— Скорее всего.

— Послушайте, фрау Протце. Мне все равно, кто обращается к нам за помощью — евреи, цыгане, индейцы. У меня нет причин для особой любви к ним, но нет оснований и для ненависти. Если сюда войдет еврей, здесь к нему отнесутся так же, как и к любому другому посетителю, будь это хоть двоюродная сестра самого кайзера. И это вовсе не означает, что я озабочен их проблемами, их успехами. Бизнес есть бизнес.

— Разумеется, — сказала фрау Протце, слегка покраснев. — Надеюсь, вы не подумаете, что я имею что-то против евреев.

— Конечно нет, — ответил я. — Впрочем, теперь все так говорят. Даже Гитлер.

— Боже милосердный, — сказал я, когда мать «еврейской подлодки» вышла из моего кабинета. — Неужели так выглядит довольный ходом дела клиент? — Эта мысль меня так расстроила, что я решил пойти проветриться.

В магазине «Лезер и Вольф» я купил блок сигарет «Муратти», а потом обменял чек Сикса на деньги. Половину я положил в банк, а ту, что осталась, решил растранжирить. В магазине Вертхайма я купил себе дорогой шелковый халат — исключительно ради удовольствия истратить деньги на приглянувшуюся вещь.

Затем я пошел к своей машине, стоявшей на углу Кенигштрассе. Когда я проходил мимо железнодорожной станции, через нее с грохотом пронесся поезд, направлявшийся к мосту Янновиц.

Лихтерфелде-Ост — это респектабельный жилой район на юго-западе Берлина, где живут крупные чиновники и высокие армейские чины. Дома здесь явно не по карману молодоженам, если только у этих молодоженов нет папочки-миллионера вроде Германа Сикса.

Фердинандштрассе начинается от железнодорожной линии и тянется на юг. У дома номер шестнадцать стоял полицейский, молодой парень из Орпо, охранявший развалины. Увидев почерневшие балки и кирпичи, провалившуюся крышу и окна без стекол, я ясно представил себе картину пожара. Припарковав свой «ханомаг», я подошел к воротам, ведущим в сад, и показал удостоверение личности молодому полицейскому, энергичному парню лет двадцати. Он внимательно, с наивным любопытством рассмотрел мои документы и задал вопрос, в сущности, совершенно необязательный:

— Вы — частный детектив, да?

— Да. Меня наняла страховая компания, чтобы я изучил причины пожара.

Я закурил и стал следить, как пламя подбирается к моим пальцам. Полицейский держался нейтрально, но при этом что-то его явно беспокоило. Вдруг лицо его прояснилось, будто он узнал меня.

— Скажите, а вы случайно не служили в Крипо? — Я кивнул, выпуская дым через ноздри, шлейф тянулся, как из фабричной трубы. — Да, мне показалось знакомым ваше имя — Бернхард Гюнтер. Это ведь вы поймали Гормана-Душителя? Я помню, читал об этом в газетах. Громкая история.

Я лишь пожал плечами, хотя он был прав: после поимки Гормана я на какое-то время сделался знаменитостью, в Крипо меня ценили.

Молодой полицейский снял фуражку и почесал макушку.

— Да, конечно, — протянул он и добавил: — Я сам собираюсь поступать в Крипо, но не знаю, примут ли туда меня.

— Вы вполне разумный молодой человек, должны принять.

— Спасибо на добром слове. А где лучше постричься для такого визита?

— Запишитесь на три часа к Шархорну в Хоппегартене. А впрочем, не знаю. Как вас зовут, юноша?

— Экхарт, — сказал он. — Вильгельм Экхарт.

— Послушай, Вильгельм, расскажи мне о пожаре. Первое, что я хочу знать, кто тут был из патологоанатомов.

— Кто-то из Алекса. Кажется, его зовут Упман или Ильман.

— Такой старичок с маленькой бородкой клинышком, в очках-пенсне?

Он кивнул.

— Это Ильман. Когда он здесь был?

— Позавчера. Он и криминалькомиссар Йост.

— Йост? Что-то я не помню, чтобы он запускал свои клешни в такие дела. Вот уж не думал, что убийство дочки миллионера заставит его оторвать свой жирный зад от стула.

Я выбросил сигарету подальше от сгоревшего дома — не стоило искушать судьбу.

— Я слышал что-то вроде того, что это был поджог, — сказал я. — Это правда, Вильгельм?

— А вы постойте тут немного, подышите.

Я сделал глубокий вдох и покачал головой.

— Улавливаете запах бензина?

— Нет, не чувствую. А кроме того, в Берлине повсюду пахнет бензином.

— Наверное, я здесь слишком долго стою, и мне этот запах уже мерещится. Но тем не менее в саду обнаружена канистра из-под бензина, так что поджог действительно был.

— Послушай, Вильгельм, ты не возражаешь, если я быстренько все осмотрю? Тогда мне не придется возиться с бланками. Все равно, так или иначе, полиция позволит мне изучить место пожара.

— Пожалуйста, господин Гюнтер. — Он открыл ворота. — Только там и смотреть-то не на что. Они отсюда все уже вынесли. Сомневаюсь, чтобы здесь осталось что-нибудь, что могло бы вас заинтересовать. Не понимаю, зачем меня здесь держат.

— Я думаю, на тот случай, если убийца вздумает вернуться на место преступления. — Я решил заинтриговать эту надежду Крипо.

— О Боже, неужели вы думаете, что он может сюда прийти? — выдохнул он.

Я поджал губы.

— Кто знает? — Я как бы задавался вопросом, хотя сам никогда о таком не слыхал. — Так я пойду, взгляну на всякий случай, и спасибо за помощь.

— Не стоит благодарности.

Он был прав — смотреть было не на что. Поджигатель поработал хорошо. Я искал входную дверь, а натыкался на обгоревшие брусья — даже не знал, куда ногу поставить. Однако через окно была видна комната, где пол оставался в относительной сохранности. Надеясь — мало ли что бывает! — отыскать сейф, я пролез через окно в эту комнату.

Откровенно говоря, строгой необходимости в моем визите на Фердинандштрассе не было, но все-таки хотелось более ясно представить себе общую картину места происшествия. Мне это очень помогает — моя голова устроена, как книжка с комиксами. И я не слишком разочаровался, когда обнаружил, что полиция увезла отсюда сейф, оставив зияющую дыру в стене. И тут Ильман меня опередил, отметил я про себя.

Вернувшись к воротам, я увидел, что Вильгельм пытается успокоить пожилую женщину, лет шестидесяти, с заплаканным лицом.

— Это прислуга, — объяснил он. — Она только что появилась здесь: очевидно, была в отпуске и ничего не слышала о пожаре. Для нее это большое потрясение.

Полицейский спросил, где она живет.

— На Нойенбургерштрассе. — Она все еще всхлипывала. — Мне уже лучше, спасибо, молодой человек. — Она достала из кармана пальто маленький кружевной платочек — в ее больших крестьянских руках он выглядел так же нелепо, как салфетка в кулаке боксера Макса Шмеллинга. Но она не собиралась вытирать глаза, а вместо этого высморкалась — нос ее определенно напоминал маринованный грецкий орех, — и с такой силой, что я решил, что сейчас у меня с головы слетит шляпа. После этого уголком платка она вытерла свое широкое лицо. Смекнув, что у нее я сумею что-то разузнать о семье Пфарров, я предложил этой клуше подбросить ее домой на машине.

— Мне как раз по пути, — предложил я свои услуги.

— Мне не хотелось бы обременять вас.

— А вы меня совсем не обремените. — Я почти настаивал.

— Ну, если это так, то буду вам очень благодарна. Знаете, для меня это такой удар! — Она подняла коробку, лежавшую у ее ног Натертые до блеска черные туфли смотрелись на ее толстых ногах как наперсток на пальцах мясника. Звали ее фрау Шмидт.

— Вы очень добры, господин Гюнтер, — сказал Вильгельм.

— Ты преувеличиваешь, — ответил я, и это было действительно так, поскольку я взялся подвезти фрау Шмидт исключительно ради того, чтобы выудить из нее как можно больше сведений о пропавших хозяевах.

— Разрешите вам помочь. — Я подхватил коробку. Это была коробка от Штехбарта, официального поставщика форменной одежды рейха, и я сразу сообразил, что в ней, очевидно, форма для Пфарра. Я попрощался с Вильгельмом и направился к машине.

— Нойенбургерштрассе, — повторил я, когда машина тронулась. — Это недалеко от Линденштрассе? — Фрау Шмидт подтвердила мое предположение, объяснила, как лучше проехать, какое-то время помолчала и неожиданно заплакала снова.

— Какая ужасная трагедия! — всхлипывала она.

— Даже трудно себе вообразить.

Интересно, что Вильгельм успел рассказать ей? Чем меньше, тем лучше, подумал я. Если она очень сильно расстроилась, я не сумею ее толком расспросить.

— Вы полицейский?

— Я расследую дело о пожаре, — уклончиво ответил я.

— Вы, должно быть, очень заняты, а вам приходится из-за меня, старухи, ехать через весь Берлин. Может быть, там, за мостом, я выйду и дальше доберусь сама? Мне уже лучше, в самом деле.

— Не беспокойтесь. Кроме того, я хотел бы кое-что уточнить в связи с семьей Пфарров. Если, конечно, вы сейчас можете об этом говорить. — Мы переехали мост через канал Ландвер, а затем миновали площадь Бель-Альянс, в центре которой возвышалась гигантская Колонна мира. — Понимаете, по этому делу проводится следствие, и вы мне очень поможете, если расскажете о своих бывших хозяевах.

— Ну что ж, если вы считаете, что я могу содействовать следствию, расскажу, что знаю.

На Нойенбургерштрассе я припарковал свою машину и вслед за фрау Шмидт поднялся на третий этаж многоэтажного жилого дома.

Жилище фрау Шмидт не отличалось от других квартир людей ее поколения: мебель была прочной и внушительной — берлинцы не скупятся, когда покупают столы и стулья, — а в гостиной стояла большая печь, облицованная фарфоровой плиткой. Над темно-красным буфетом в стиле Бидермейер висела тусклая копия с гравюры Дюрера, столь же привычная в домах берлинцев, как аквариум в приемной врача. На буфете стояло несколько фотографий (среди которых конечно же была и фотография нашего обожаемого фюрера), а к большой бронзовой раме была прикреплена маленькая свастика, вышитая на шелке. Тут был и поднос с напитками, так что я взял бутылку шнапса и налил маленькую рюмочку.

— Выпейте это, и вам станет лучше, — сказал я, протягивая ей рюмку и раздумывая, как она отнесется к тому, что я налью немного шнапса и себе тоже. Но мне оставалось только завидовать, пока фрау Шмидт опустошала эту рюмку. Она вытерла свои толстые губы и села на обтянутый парчой стул у окна.

— Ну, как вы себя чувствуете? Вы могли бы ответить на несколько вопросов?

— Что бы вы хотели узнать?

— Ну, для начала, давно ли вы знакомы с господином и госпожой Пфарр?

— Гм, дайте-ка подумать. — В ней появилась какая-то неуверенность, и когда она заговорила, звук ее голоса напоминал скрежетание старого ржавого ведра, поднимающегося из колодца. Ее рот, со слегка выступающими вперед верхними зубами, напоминал рот Бориса Карлова. — Наверное, уже год.

Она привстала и наконец сняла пальто, под которым оказалось платье из тусклой ткани «в цветочек». На нее вдруг напал кашель, и она стала колотить себя в грудь, чтобы скорее прочистилось горло.

Все это время я стоял в самом центре комнаты, сдвинув шляпу на затылок и засунув руки в карманы. Я спросил ее, что это была за семья — Пфарры.

— То есть я имею в виду, как у них складывались отношения — мирно или они часто ссорились?

Она кивнула в знак согласия дважды.

— Когда я только поступила к ним, они были без ума друг от друга. Но, как только она потеряла свою работу в школе, все изменилось. Это все выбило из колеи, и скоро они начали ссориться. Он бывал дома нечасто, но когда появлялся, тут же начинался скандал. Именно так. Не обычная перебранка, как бывает в каждой семье, нет, они просто орали друг на друга, и с такой злостью, как будто испытывали настоящую ненависть. Наверное, раза два я видела, как она после этого плакала в своей комнате. Знаете, я не могла понять, что им, собственно, было делить. Дом у них был прекрасный — я с удовольствием убирала его, — за вещами они не гонялись, я никогда не видела, чтобы она тратила большие деньги на покупки. У нее было много красивой одежды, но ничего кричащего, вычурного.

— А бриллианты у нее были?

— Наверное, были, но я не помню, чтобы она когда-нибудь надевала их. Впрочем, я ведь бывала в доме только днем. С другой стороны, я помню случай, когда я вешала его пиджак и оттуда выпали серьги, но это были не ее серьги.

— Почему вы так думаете?

— Потому что это были серьги, а фрау Пфарр носила только клипсы. Я отметила это для себя, но никому ничего не сказала. Я же понимаю, что это не моего ума дело. Правда, мне кажется, фрау Пфарр догадывалась, что муж ей изменяет, она ведь была неглупой женщиной. Далеко не глупой. И я уверена, что именно поэтому она и стала так пить.

— А она пила?

— Как лошадь.

— А что вы скажете о господине Пфарре? Он, кажется, работал в министерстве внутренних дел?

Она пожала плечами.

— Я знаю, что он работал в каком-то правительственном учреждении, но понятия не имею, как оно называлось. Его работа была связана с законами — у него в кабинете висел диплом, — но он никому о ней ничего не рассказывал. И никогда не оставлял на столе бумаг, чтобы я не могла их прочитать. Разумеется, я и не стала бы туда заглядывать, но он всегда все убирал.

— А он часто работал дома?

— Иногда. Я знаю, что он много времени проводил в этом большом административном здании на Бюловплац — ну, вы знаете, там когда-то была штаб-квартира коммунистов.

— Вы имеете в виду здание, которое получил Немецкий трудовой фронт после того, как оттуда выгнали коци?

— Да, именно его. Господин Пфарр время от времени подвозил меня туда. У меня сестра на Бруненштрассе, и обычно после работы я доезжала до Розенталерплац на девяносто девятом трамвае. Но иной раз господин Пфарр бывал так любезен, что подбрасывал меня до самой Бюловплац, и я видела, как он входил в это здание.

— А когда вы последний раз видели господина и госпожу Пфарр?

— Две недели назад. Вы знаете, я была в отпуске — ездила на остров Рюген по путевке «Сила — через радость», — и незадолго до отъезда я ее видела.

— Ну, и что вы можете о ней сказать?

— Как ни странно, она хорошо выглядела, была спокойна. Скажу больше, без обычного бокала с вином. Сказала мне, что собирается на воды. Она часто туда ездила. Я даже подумала, что она решила «завязать».

— Понятно. А сегодня утром, если не ошибаюсь, вы ездили на Фердинандштрассе к портному?

— Не ошибаетесь. Я часто выполняла небольшие поручения господина Пфарра. Он был слишком занят, чтобы ходить по магазинам, и платил мне отдельно, если надо было что-то купить для него. Перед тем как уехать в отпуск, я получила от него записку с просьбой забрать у портного его костюм.

— Так вы говорите, он просил вас забрать его костюм?

— Да, мне кажется, речь шла о костюме.

Я взял коробку.

— Вы не возражаете, если я посмотрю, что там лежит, фрау Шмидт?

— Смотрите, чего уж там. Все равно он ему не понадобится.

Но, еще не снимая крышки, я точно знал, что находится в этой коробке, и не ошибся. Этот черный цвет, напоминавший цвет мундиров отборных кавалерийских полков кайзеровской армии, эту нашивку справа на воротнике с двойным знаком молнии и этот римский орел и свастику на левом рукаве нельзя было спутать ни с чем. Три звездочки на петлице на воротнике слева свидетельствовали о том, что владелец формы имел чин капитана или что-то вроде того — у эсэсовцев есть свое специальное название. К правому рукаву был прикреплен клочок бумаги. Это был счет от Штехбарта на 25 марок на имя гауптштурмфюрера Пфарра. Я присвистнул.

— Значит, Пауль Пфарр был «черным ангелом».

— Никогда бы этому не поверила, — сказала фрау Шмидт.

— Вы хотите сказать, что никогда не видели его в форме?

Она покачала головой.

— Я даже не видела, чтобы она висела в шкафу.

— В самом деле?

Я начинал сомневаться, стоит ли ей верить, но, с другой стороны, зачем ей было мне лгать? В наше время адвокаты — немецкие адвокаты, работающие в государственных учреждениях, — часто состоят в СС. Я догадался, что Пфарру нужна была эта форма только для особых, торжественных случаев.

— Скажите, отчего загорелся дом? — спросила меня фрау Шмидт.

Я на мгновение задумался и решил рассказать ей все начистоту, надеясь, что, в ужасе от услышанного, она не станет задавать мне какие-либо неуместные вопросы, на которые у меня не будет ответа.

— Его подожгли, — спокойно сказал я. — А их обоих убили.

Фрау Шмидт застыла, а глаза ее увлажнились.

— Милостивый Боже! — выдохнула она. — Какой ужас! И кому только в голову это могло прийти — убить их?

— Интересный вопрос. Вы не знаете, у господина и госпожи Пфарр были враги?

Она глубоко вздохнула и покачала головой.

— Скажите, в вашем присутствии они ссорились с кем-нибудь еще, кроме как друг с другом? Например, по телефону? Или через дверь? Или как-то еще?

Но она только качала головой.

— Впрочем, подождите. — Речь ее замедлилась. — Пожалуй, однажды был такой разговор, несколько месяцев назад. Господин Пфарр с кем-то бранился у себя в кабинете. Крик стоял жуткий, и, надо сказать, там звучали такие выражения, которые стыдно повторить в приличном обществе. Они спорили о политике. По крайней мере, мне так показалось. Господин Сикс говорил ужасные вещи о фюрере, который…

— Вы сказали, господин Сикс?

— Да, — ответила она. — Это он был в кабинете у Пфарра. Он прямо вылетел из этого кабинета и был в такой ярости, что лицо у него побагровело и стало похоже на свиную печенку. Он едва не сбил меня с ног.

— А вы не помните, о чем они еще говорили?

— Нет, помню только, каждый кричал, что другой хочет его уничтожить.

— А где была фрау Пфарр в это время?

— Ее не было. Думаю, она была на водах.

— Спасибо, — сказал я. — Вы мне очень помогли. И теперь мне нужно возвращаться на Александрплац.

Я повернулся к двери.

— Простите, — сказала фрау Шмидт. Она показала на коробку с костюмом. — А что мне делать с формой господина Пфарра?

— Пошлите ее, — сказал я, оставляя на столе пару марок, — рейхсфюреру Гиммлеру. — Принц-Альбрехт-штрассе, дом девять.