Мартовские фиалки

Глава 6

Когда я очутился на улице, мне показалось, что весь Берлин сорвался с места и спешит в Нойкельн на представление, которое дает Геббельс. Не всем, конечно, посчастливилось попасть в зал и своими глазами лицезреть Великого просветителя немецкого народа, но партия позаботилась и о них. Она сделала все, чтобы граждане могли насладиться хотя бы звуком этого голоса, в котором слышалось то мягкое, обволакивающее пение скрипок, то грозный голос труб. В соответствии с законом, в ресторанах и кафе были установлены радиоприемники. Мало того, почти всюду на афишных и фонарных столбах висели громкоговорители. В каждом доме назначались лица, в чьи обязанности входило проверять, все ли жильцы выполняют свой гражданский долг, слушая речи партийных лидеров.

На Лейпцигерштрассе мне пришлось остановить машину и даже выйти из нее, поскольку вдоль улицы в сторону Вильгельмштрассе маршировали колонны «коричневорубашечников» с факелами в руках. Чтобы избежать неприятностей — могли просто избить, — я поднял руку в нацистском приветствии. Я понимал, что в окружавшей меня толпе было немало таких, как я, — вытянувших вперед правую руку, привычный жест дорожной полиции, только для того, чтобы избежать неприятностей. Мне думалось, что и они тоже чувствуют себя круглыми идиотами. Впрочем, кто знает. Ведь, если задуматься, то станет ясно, что все политические партии Германии культивировали разные формы приветствий: социал-демократы поднимали над головой сжатый кулак; коммунисты, те, что КПГ, — тот же кулак, но на уровне плеча; центристы приветствовали друг друга «пистолетом» — они выставляли вперед два пальца, подняв при этом большой. Я хорошо помню те времена, когда вся эта гимнастика воспринималась как нелепость, по крайней мере, отдавала дешевой мелодрамой, и, может быть, потому никто не принимал это всерьез. И вот теперь мы, как последние идиоты, уже сами стоим, вытянув руку в нацистском приветствии. Бред какой-то.

Баденшештрассе, начинающаяся от Берлинерштрассе, находится в пяти минутах ходьбы от Траутенауштрассе, где я живу, но у этих двух улиц нет ничего общего, кроме того, что они расположены рядом. Дом номер семь по Баденшештрассе оказался многоквартирным домом, построенным по самому последнему слову архитектуры. Событие такое же исключительное, как обед по поводу воссоединения Птолемеев[17]. Соответственно, и обитатели этого дома принадлежали к самому что ни на есть избранному обществу.

Я поставил свою, маленькую грязную машину между огромным «дойзенбергом» и сверкающим «бугатти» и вошел в вестибюль, на который, как мне показалось, ушло столько же мрамора, сколько на отделку двух соборов. Как только я переступил порог этого храма, две фигуры, толстого привратника и штурмовика, отделились от стола, на который был водружен радиоприемник, уже исторгавший из себя мощь и величие Вагнера, предвещая скорое начало трансляции выступления Геббельса. Привратник и штурмовик преградили мне путь, очевидно опасаясь, что мой костюм и самодельный маникюр повергнут в шок кого-нибудь из жильцов этого престижного дома.

— Вы же грамотный, там написано, что это частное владение, — прорычал толстяк.

Однако атака не произвела на меня никакого впечатления. Я уже давно привык к тому, что мое появление по той или иной причине нежелательно, и не собирался отступать.

— Не видел я никакой надписи, — со всей искренностью ответил я.

— Господин, вы хотите неприятностей? — Штурмовик продолжал наступать. У него была хрупкая на вид челюсть, и я представил себе, как она хрустнет, словно сухая ветка, стоит мне только раз пощупать ее кулаком.

— Я ничего не собираюсь продавать в вашем доме, — пытался я отбить атаку.

Но тут в разговор вмешался толстяк:

— Что бы вы ни продавали, здесь у вас никто ничего не купит.

Я слегка улыбнулся.

— Слушай, толстяк, мне ничего не стоит отшвырнуть тебя, пройти туда, куда мне надо, однако у тебя ужасно пахнет изо рта. Тебе, наверное, трудно будет дотянуться до телефонной трубки и позвонить фрейлейн Рудель. Но ты все-таки позвони, чтобы убедиться, что она меня ждет.

Толстяк поглаживал свои пышные коричневые с черным усы, нависавшие над искривившимся в презрении ртом, словно летучая мышь в пещере. Запах, который шел у него изо рта, был действительно не выносим.

— Ну, смотри, болтун, если ты меня обманываешь, тебе не поздоровится. Я с удовольствием вышвырну тебя вон.

Ругаясь про себя, он проковылял к столу и резкими движениями набрал номер.

— Скажите, фрейлейн Рудель ждет сегодня кого-нибудь? — спросил он, понижая голос. — Она меня не предупредила.

Я увидел, как вытянулось его лицо, когда он услышал, что фрейлейн Рудель ожидает меня. Он положил трубку и, мотнув головой в сторону лифта, прошипел:

— Четвертый этаж.

На четвертом этаже было только две двери, одна против другой. Лестничная площадка с паркетным полом по размерам напоминала велодром. Одна из дверей была приоткрыта, и я понял, что меня ждут. Горничная провела меня в гостиную.

— Вы посидите. Фрау Рудель одевается, и никто не знает, когда она будет готова. — Она не скрывала раздражения. — Если хотите, налейте себе чего-нибудь выпить.

Горничная ушла, а я принялся изучать комнату.

Гостиная была размером с небольшое летное поле и обставлена дорогой мебелью. На пианино теснились фотографии, среди которых на самом видном месте стояло фото Сесиль Б. де Милля. У дизайнера, оформлявшего эту комнату и подбиравшего к ней мебель, был весьма своеобразный подход к делу: снимки он расположил так, что эрцгерцог Фердинанд негодовал от соседства с карликами турецкого цирка. Больше всего здесь было фото из фильмов, в которых снималась Ильза Рудель. На многих Ильза была почти без одежды: на одном она купалась обнаженной, на других застенчиво выглядывала из-за дерева, которое закрывало самые пикантные части тела. Рудель была знаменита тем, что предпочитала роли, для которых одежда считалась элементом необязательным. На одном фото она сидела в ресторане вместе с добрым доктором Геббельсом, на другом занималась боксом с Максом Шмеллингом. Среди прочих был снимок, где рабочий нес ее на руках, однако, приглядевшись, я увидел, что этим «рабочим» был Эмиль Дженнингс, популярный актер. Это был кадр из фильма «Домик строителя». Надо сказать, что книга, которую экранизировали, и которая так же и называлась, понравилась мне больше, чем фильм.

Почувствовав запах одеколона «47 II», я обернулся и поздоровался с кинодивой.

— Я вижу, вы изучаете мою маленькую галерею, — сказал она, расставляя по местам фотографии, которые я перед этим рассматривал. — Вы, наверное, думаете, что я ужасно тщеславна, если выставляю все это напоказ, но я терпеть не могу альбомов.

— Я вовсе так не думаю, — сказал я. — Это очень интересно.

Она одарила меня той ослепительной улыбкой, от которой тысячи немецких мужчин, и я среди них, мгновенно немеют от восторга.

— Я очень рада, что вам пришлась по душе эта моя домашняя забава.

На ней была свободная пижама из зеленого бархата с длинным золотым кушаком, украшенным бахромой, и зеленые сафьяновые шлепанцы на высоких каблуках. Ее белокурые волосы были заплетены в косу и уложены узлом на затылке, как этого требовала последняя мода, но, в отличие от большинства немецких женщин, она не отказалась от косметики и сигарет. Ханжи из БДМ, Союза немецких девушек, и Женской лиги таких вещей не одобрят, поскольку они расходятся с нацистским идеалом женственности, однако я вырос в городе и считаю, что простые, чисто вымытые румяные лица хороши только для деревни. Как и большинство немецких мужчин, я предпочитаю женщин напудренных и накрашенных. Конечно, Ильза Рудель обитала совсем в другом мире, о котором обыкновенные немецкие женщины могли только мечтать. И она, наверное, думала, что нацистская Женская лига — это какая-то хоккейная ассоциация.

— Прошу прощения за то, что вас задержали в вестибюле, но, вы знаете, этажом выше живут Магда и Йозеф Геббельс, и поэтому наш дом охраняют. Хотя это и связано с определенными неудобствами, но вы сами понимаете… Кстати, я сейчас вспомнила, что обещала Йозефу послушать его речь, по крайней мере начало. Вы не возражаете?

Вопрос, конечно, прозвучал странно, поскольку его можно было задать только людям, которые находятся в коротких отношениях с министром пропаганды, нашим народным просветителем, и его женой. Мне оставалось только согласится.

— Я не против.

— Послушаем самое начало, — сказала она, включая радиоприемник «Фиалка», стоявший на баре из орехового дерева.

— Кстати, что бы вы хотели выпить?

Я сказал, что предпочитаю виски, и она не поскупилась, так что я мог бы поместить в бокал вставную челюсть целиком. Себе она налила из высокого кувшина голубого стекла «Кубок» — любимый напиток берлинцев в летнюю жару — и устроилась рядом со мной на диване, который своими формами и цветом напоминал недозревший ананас. Мы чокнулись и выпили, приемник тем временем нагрелся, и комната наполнилась мягким голосом человека, который жил этажом выше.

В начале своей речи Геббельс упрекнул иностранных журналистов в том, что они слишком увлечены критикой и тем самым создают у своих читателей искаженное представление о жизни в новой Германии. Он сделал несколько дельных замечаний, которые вызвали смех и аплодисменты у аудитории, смотревшей Геббельсу в рот. Рудель неуверенно улыбнулась, но ничего не сказала, и я так и не понял, понимает ли она, о чем вещает ее хромоногий сосед. Затем он заговорил на повышенных тонах, обрушившись на изменников — для меня осталось неясным, кого он имел в виду, — которые наносят ущерб делу национальной революции. Здесь Ильза с трудом подавила зевок. Наконец, когда Йозеф перешел к своей любимой теме — славословию в адрес Гитлера, она вскочила и выключила радио.

— О Боже, я думаю на сегодня речей достаточно. — Она подошла к граммофону и выбрала пластинку.

— Вы любите джаз? — спросила она, меняя тему разговора. — Я хочу поставить джазовую музыку, но не беспокойтесь, негритянского джаза не будет. Вообще я обожаю джаз. А вы?

В Германии джаз разрешен, но только не негритянский, хотя для меня большая загадка, кому и как удается отличать их друг от друга.

— Я люблю всякий джаз, — сказал я.

Она завела граммофон и опустила иголку на пластинку. Послышалась приятная, расслабляющая музыка, где основную партию вели кларнет и саксофон. Музыка звучала так, будто рота итальянцев шла в атаку.

Я решился на вопрос, который интересовал меня все это время.

— Для чего вам эта квартира?

Танцуя, она вернулась к дивану и села.

— Видите ли, господин частный детектив, Германа утомляют мои друзья. Он много работает дома, в Далеме, причем в любое время суток, поэтому развлекаться я предпочитаю здесь, чтобы не мешать ему.

— Звучит вполне логично, — сказал я.

Она выпустила из ноздри — надо сказать, тонкого рисунка, — струю дыма прямо мне в лицо, и я глубоко вдохнул его, но не потому, что люблю запах американских сигарет, хотя я его действительно люблю, а потому, что между этим запахом и грудью Ильзы Рудель существовала самая прямая связь, а все, что было связано с ее грудью, меня глубоко волновало. Глядя на куртку пижамы, я предполагал, что грудь у нее большая и что сейчас она без лифчика.

— Так что же, — спросил я, — заставило вас пригласить меня сюда?

К моему великому удивлению, она как бы случайно дотронулась до моего колена.

— Расслабьтесь, — улыбнулась Ильза. — Вы ведь никуда не торопитесь, правда?

Я подтвердил это. Ильза потушила сигарету, ткнув ею в пепельницу. Там уже было полно окурков, по которым было видно, что сигареты она бросала, не докурив до половины, и я подумал, что это она испытывала необходимость расслабиться. Вероятно, ее что-то тревожило. Может быть, мое присутствие. Словно подтверждая эту догадку, она вскочила с дивана, снова наполнила свой бокал «Кубком» и сменила пластинку.

— Вам нравится виски?

— Очень.

Я снова глотнул, виски и в самом деле оказалось отменным — мягким и без привкуса горечи.

Я спросил Ильзу, близко ли она знала Пауля и Грету Пфарр. Не думаю, что этот вопрос показался ей неожиданным. Она подвинулась ко мне так, что теперь мы касались друг друга, и загадочно улыбнулась.

— Ax да! — сказала она игривым тоном. — Я и забыла, что вы расследуете обстоятельства пожара для Германа. — Она снова улыбнулась и добавила: — Полагаю, что полиция зашла в тупик со своим расследованием. — В ее голосе я уловил нотки сарказма. — И тогда на сцене появляетесь вы, Великий детектив, и проливаете свет на таинственное происшествие.

— В нем нет ничего таинственного, фрейлейн Рудель.

Я бросил ей вызов. Но она не смутилась.

— Простите, но во всем, что произошло, тайна все-таки существует. Кто же это сделал?

— Таинственным мы называем нечто, что находится за пределами человеческого познания и понимания, и в этом случае мне не стоило бы терять время на поиски. Нет, эта история — всего лишь головоломка, не больше, а я как раз очень люблю разгадывать такие вещи.

— Как и я, — сказала она, и мне показалось, что Ильза меня просто передразнивает. — Пожалуйста, зовите меня Ильза. И я тоже буду называть вас по имени. Как вас зовут?

— Бернхард.

— Бернхард, — повторила она, словно проверяя звучание моего имени, а затем добавила: — Берни гораздо лучше.

Она одним глотком опрокинула в себя смесь шампанского и сотерна и, губами дотянувшись до клубники, закусила.

— Ты, наверное, очень талантливый частный детектив, Берни, если Герман пригласил тебя для расследования этого дела. А я думала, что все частные детективы — это потные мужички, которые следят за неверными мужьями и подглядывают в замочную скважину, когда те уединяются со своими любовницами, а потом докладывают обо всем женам.

— Делами о разводах я как раз не занимаюсь.

— Правда? — Она улыбнулась собственным мыслям. Эта ее улыбка начинала раздражать меня отчасти потому, что было в ней что-то высокомерное, но главным образом оттого, что мне безумно хотелось поцеловать Ильзу Рудель. — А что, Берни, ты много зарабатываешь? — Похлопав меня по колену в знак того, что собирается продолжить, она добавила: — Я вовсе не хотела бы показаться нескромной. Мне просто интересно — тебе здесь нравится?

Перед тем как ответить, я еще раз взглянул на эту роскошную обстановку.

— Нравится ли мне здесь? Я чувствую себя как каменотес во дворце. — Она расхохоталась. — Но ты не ответила на мой вопрос о Пфаррах, — напомнил я.

— Неужели?

— Ты прекрасно знаешь, что не ответила.

Она только пожала плечами.

— Ну, я их знала, конечно.

— А ты знала, почему Пауль был так настроен против твоего мужа?

— Тебя именно это интересует?

— Для начала это.

Ильза вздохнула.

— Ну хорошо. Поиграем в эту игру, если тебе так нравится. Но до тех пор, пока она не надоест мне.

Ильза, недоумевая, подняла брови, и хотя я понятия не имел, что она имеет в виду, ответил согласием.

— Да, это действительно так, они не ладили между собой, но почему, я не знаю. Когда Пауль и Грета познакомились, Герман был против замужества дочери. Он считал, что Пауль женится на деньгах, что тому нужна богатая жена. Он убеждал Грету расстаться с ним, но она не хотела и слышать об этом. Когда они поженились, поначалу все шло хорошо. По крайней мере, до смерти матери Греты. К тому времени мы с Германом были уже знакомы. А их отношения — Пауля с Гретой — стали ухудшаться, когда мы с Германом вступили в брак. Грета начала пить. Их брак превратился в фикцию, хотя они не разводились, чтобы не портить карьеру Паулю, он ведь работал в министерстве внутренних дел.

— А чем он там занимался?

— Понятия не имею.

— У него были какие-то увлечения на стороне?

— Ты имеешь в виду любовниц? — Она засмеялась. — Пауль вообще-то был довольно привлекателен, хотя мне он казался недотепой. Его больше занимала работа, чем женщины. Впрочем, если у него и была любовница, то об этом никто не знал.

— А у Греты были любовники?

Рудель покачала своей золотистой головкой в знак отрицания и отпила из бокала.

— Это было не в ее стиле. — Но тут Ильза на какое-то время задумалась. — Хотя… — Она снова пожала плечами. — Может быть, мне показалось…

— Что тебе показалось?

— Однажды в Далеме у меня появилось подозрение, смутное подозрение, что между Гретой и Хауптхэндлером что-то есть. — Я дал понять, что несколько сбит с толку. — Хауптхэндлер — личный секретарь Германа. Это было примерно в те дни, когда итальянцы вошли в Аддис-Абебу. Я это запомнила потому, что меня тогда пригласили на прием в итальянское посольство.

— Кажется, это было в начале мая.

— Да, помню, что Герман оказался занят, и я пошла одна. На следующее утро у меня была назначена съемка, а это значит, что вставать нужно было рано. Поэтому я решила переночевать в Далеме, чтобы утром подольше поспать. Далем куда ближе к Бабельсбергу. Я вернулась домой и, перед тем как лечь спать, в поисках книги, которую читала на ночь, заглянула в гостиную. И как ты думаешь, кто сидел там в темноте? Ялмар Хауптхэндлер и Грета.

— И что они делали?

— Ничего. Совсем ничего. Именно это показалось мне самым подозрительным. Было два часа ночи, а они сидели на разных концах дивана, как школьники на первом свидании. Увидев меня, они смутились, несли всякую чепуху насчет того, что заговорились и не заметили, как наступила ночь. Но, конечно, все эти объяснения были неубедительны.

— Ты говорила об увиденном с мужем?

— Нет. Я забыла об этом случае. А если бы даже и помнила, все равно не сказала бы. Герман не из тех людей, кто позволяет событиям идти своим путем. Я думаю, что все богатые люди особенно недоверчивы и подозрительны.

— А по-моему, он чересчур доверчив, раз позволяет тебе держать эту квартиру.

Она презрительно рассмеялась.

— Ну и шутки у тебя! Если бы ты знал, от чего мне пришлось отказаться ради этой квартиры! Впрочем, ты ведь частный детектив и, наверное, знаешь о нас все. — Она не позволила мне ответить. — Мне пришлось сменить нескольких горничных, поскольку мой муж платил им за то, чтобы они следили за мной. На самом деле он очень ревнивый.

— Я на его месте, наверное, вел бы себя точно так же. Любой мужчина ревновал бы такую женщину, как ты. — Она посмотрела мне в глаза, а потом оценивающе оглядела меня всего. Подобное прощается только проституткам или богатым и красивым кинозвездам. Она думала, что после такого взгляда я брошусь на нее, как тигр на добычу, или пробью головой дыру в стене. — А если говорить откровенно, ты, наверное, получаешь удовольствие, возбуждая ревность в мужчинах. Мне кажется, ты из тех женщин, которые, когда едут в машине, выставляют левую руку, чтобы показать, что собираются повернуть налево, а сами поворачивают направо только для того, чтобы мужчина остолбенел, мучаясь в догадках, что бы это могло значить. Вот ты можешь сказать, зачем ты меня сюда пригласила?

— Я отправила горничную домой, поэтому не будь идиотом, перестань болтать и поцелуй меня.

Обычно я не люблю, когда мною командуют, но на этот раз я не стал спорить, ведь не каждый день кинозвезда позволяет целовать себя. Она буквально впилась в меня, и я ответил ей таким же страстным поцелуем, чтобы не показаться невежливым. Минуту спустя я почувствовал, что она вся дрожит от возбуждения. Наконец оторвавшись от моих губ и задыхаясь, она сказала:

— А ты здорово целуешься.

— Тренируюсь на своих руках ежедневно.

Она улыбнулась и снова прильнула ко мне, словно сама отказываясь от контроля над собой, чтобы возбудить меня до предела. Она так дышала, как будто ей не хватало воздуха, и ее возбуждение, как, впрочем, и мое, все нарастало, пока у нее не вырвалось:

— Я хочу стать твоей, Берни.

Каждое ее слово отдавалось у меня в паху. Мы молча встали, и она повела меня в спальню, взяв за руку.

— Сначала я зайду в ванную, — сказал я.

Она стягивала через голову пижаму, и грудь ее колыхалась: это была роскошная грудь, какая бывает только у настоящих кинозвезд, и какое-то мгновение я не мог оторвать от нее взгляда. Ее коричневые соски напомнили мне шлемы британских томми[18].

— Только не долго, Берни, — сказала она, развязывая пояс и снимая брюки. Теперь она осталась в одних панталонах.

В ванной комнате я долгим оценивающим взглядом изучал себя в зеркале, занимавшем всю стену, и спрашивал, отчего это вдруг богиня в человеческом обличье, ожидающая сейчас на кровати, застеленной белыми атласными простынями, именно меня избрала для своих утех? Внешне я никак не принадлежал к ангелам, а по натуре своей не относился к людям жизнерадостным. Со своим перебитым носом и квадратной нижней челюстью привлекательным я мог считаться только среди любителей бокса. Я ни на минуту не мог допустить мысли, что выгляжу модным, поскольку у меня были русые волосы и голубые глаза. Ей что-то от меня нужно, и я догадывался, что именно. Но, как назло, меня подвела эрекция, с которой было не так-то легко справиться.

Когда я вернулся в спальню, она все еще стояла посреди комнаты и ждала меня. Сгорая от желания, я сорвал с нее панталоны, повалил на кровать и раздвинул ее стройные загорелые ноги с тем вожделением, с каким ученый раскрывает бесценную книгу. На какое-то время я полностью углубился в «чтение», переворачивая страницу пальцами и любуясь зрелищем, о котором даже не мечтал.

Свет мы оставили, и я мог изучить все подробности ее тела. Когда все закончилось, она улеглась на меня сверху и, тяжело дыша, как собака, осторожно гладила мою грудь, словно слегка побаиваясь.

— А ты, оказывается, хорошо сложен.

— Моя мать работала кузнецом — она забивала гвозди в лошадиную подкову одним ударом ладони. Фигурой я пошел в нее.

Она хихикнула.

— Ты, в общем-то, не очень разговорчив, но, если уж разойдешься, становишься остроумным.

— Сейчас в Германии очень много людей, которые выглядят слишком серьезными.

— А ты к тому же еще и циник. С чего бы это?

— Дело в том, что в прошлом я был священником.

Она дотронулась до небольшого шрама на лбу — там, где меня задело шрапнелью.

— А это у тебя откуда?

— По воскресеньям после службы в ризнице я занимался боксом с мальчишками из хора. Ты любишь бокс?

Я вспомнил фото на пианино, где она была снята со Шмеллингом.

— Обожаю. И вообще предпочитаю грубых, сильных мужчин. Люблю ходить в цирк Буша, смотреть, как они готовятся к выступлению. Мне там все интересно: как отрабатывают приемы нападения и защиты, как боксер наносит удар. Там понимаешь по-настоящему, что такое воля к победе.

— Ты мне напоминаешь патрицианок Древнего Рима, которые, прежде чем сделать ставку на гладиаторов, ходили посмотреть на них перед боем, чтобы заранее определить, кто же станет победителем.

— Это было очень разумно с их стороны. Я люблю мужчин-победителей. Ты…

— Что я?

— Я вижу, что тебя не собьешь одним ударом. А может, и вообще не собьешь. Мне кажется, ты боец стойкий, терпеливый, действующий методично. Ты так можешь отделать противника, что тот долго не очухается. И потому ты очень опасен.

— А ты?

Она отчаянно заколотила кулаками по моей груди, ее груди возбуждающе заколыхались, но желания она у меня больше не вызывала, по крайней мере, сейчас.

— Ну, говори же, — она почти кричала, — какой я боец?

Я посмотрел на нее краешком глаза.

— Я думаю, ты их тех, кто танцует вокруг противника, стараясь вымотать его, а потом наносит решающий удар и отправляет в нокаут. Победа по очкам тебя не устроит. Тебе нужно, чтобы противник пал к твоим ногам. Но в нашем с тобой поединке есть одна деталь, которой я не могу понять.

— Какая же?

— Почему ты решила, что я сломаюсь?

Она села в кровати.

— Я не понимаю, о чем ты говоришь.

— Нет, ты прекрасно понимаешь. — После того, как она побывала моей, мне стало легче с ней говорить. — Ты думаешь, что твой муж нанял меня, чтобы я шпионил за тобой, правда? И ты, конечно, не веришь, что я действительно расследую обстоятельства пожара. Именно поэтому ты все это устроила и теперь думаешь, что я стану послушным, как пудель, и по твоей команде встану на задние лапки, чтобы получить конфетку. Ну, так должен сказать тебе, что ты напрасно теряешь время. Я уже говорил, что делами о разводах я не занимаюсь.

Она глубоко вздохнула и закрыла грудь руками.

— Да, вы действительно умеете выбрать нужный момент для удара, господин Ищейка.

— Так, значит, я прав?

Она спрыгнула с кровати, и я сразу же понял, что это тело, обнаженное, словно булавка без головки, я вижу в последний раз. Теперь для того, чтобы мельком полюбоваться ее дразнящей наготой, мне, как и всем остальным мужчинам, придется покупать билет в кино.

Ильза подошла к буфету и, сдернув с вешалки халат, достала из кармана пачку сигарет. Она закурила, дрожа от злости, все еще прикрывая рукой грудь.

— Я могла бы предложить тебе деньги, — сказал она. — Но я отдала тебе себя. — Она нервно выдохнула дым, я видел, что она почти не затягивается. — Сколько ты хочешь?

Я раздраженно хлопнул ладонью по своему голому бедру.

— Ты меня не слышишь, черт подери. Я же сказал тебе, меня наняли совсем не для того, чтобы я подсматривал в твою замочную скважину и выведывал, кто твой любовник.

Она смотрела на меня с явным недоверием.

— А откуда ты знаешь, что у меня есть любовник?

Я встал и начал одеваться.

— Для того, чтобы понять, что у тебя есть любовник, лупа и пинцет не нужны. Если бы у тебя не было любовника, ты, конечно, так бы меня не боялась.

Она вся напряглась, я чувствовал, что не рассеял ее подозрений.

— Я вижу, ты из той породы, кто и на лысине вошь отыщет. А кстати, с чего это ты взял, что я тебя боюсь? Мне просто не нравится, когда другие суют нос в мои дела. Знаешь, я думаю, тебе лучше будет оставить этот дом.

Она повернулась ко мне спиной.

— Одну минуту, сейчас.

Я застегнул подтяжки и надел пиджак. Подойдя к двери, я сделал последнюю попытку достучаться до Ильзы.

— Еще раз хочу тебе сказать: меня пригласили не для того, чтобы следить за тобой.

— Но из-за тебя я попала в дурацкое положение.

— Я понимаю, тебе приходится это говорить, чтобы сохранить лицо. Но ты попала в дурацкое положение не из-за меня, а из-за своих подозрений, для которых нет оснований. Подобное может прийти в голову только какой-нибудь деревенской дуре. Благодарю за этот незабываемый вечер.

Когда я покидал комнату, мне в спину неслась такая дикая брань, на которую способен только мужик, попавший молотком себе по пальцу.

Домой я возвращался, чувствуя себя оплеванным. Мне было скверно от того, что все так повернулось, ведь не каждый день можешь переспать с одной из самых популярных кинозвезд Германии, это так. Но потом она тебя, как котенка, швыряет за порог, а ты еще не успел изучить это ошеломляюще прекрасное тело. Я пережил потрясение человека, которому сначала объявили, что он выиграл главный приз на ярмарке, а час спустя сообщили, что произошла ошибка. Все-таки, сказал я себе, следовало предвидеть, что все так и обернется: известно, что никто так не похож на проститутку, как богатая женщина.

Очутившись дома, я первым делом выпил, а затем нагрел воду для ванны[19]. Помывшись, я надел халат, купленный в магазине Вертхайма, и снова почувствовал себя хорошо. В комнате было душно, поэтому я открыл окно, взял книгу и начал читать. За книгой меня и сморил сон, а часа через два я проснулся от стука в дверь.

— Кто там? — спросил я из прихожей.

— Открывайте, это полиция, — ответили из-за двери.

— Что вам нужно?

— Мне нужно задать вам несколько вопросов об Ильзе Рудель. Час назад ее нашли мертвой в своей квартире.

Я распахнул дверь, и в живот мне уперся ствол «парабеллума».

— Назад, не оборачиваться, — приказал человек с пистолетом.

Я сделал несколько шагов, инстинктивно подняв руки вверх.

Человек этот был одет в светло-голубую льняную спортивную куртку в баварском стиле, дополненную канареечно-желтым галстуком. На его бледном юношеском лице был шрам, но такой аккуратный, что, скорее всего, подумал я про себя, парень сам его себе сделал, чтобы другие думали, что это память о студенческой дуэли. Он него сильно пахло пивом. В прихожую он буквально ввалился.

— Я сделаю все, что прикажешь, сынок, — сказал я с облегчением, увидев, как он нервничает и как неловок в обращении с оружием. — Ты меня здорово разыграл с этим сообщением о смерти Ильзы Рудель. Сам удивляюсь, как я мог попасться на такую удочку?

— Подонок! — прорычал он в ответ.

— Можно мне опустить руки? Знаешь, затекают быстро, не то что прежде. — Я опустил руки. — Ну, чего ты от меня хочешь?

— Только не вздумайте отпираться.

— Отпираться? А от чего я должен отпираться?

— От факта изнасилования.

Он пошевелил пальцами, державшими пистолет, сглотнул, при этом кадык его дернулся.

— Она мне все рассказала, что вы с ней сделали. Отпираться бесполезно.

Я пожал плечами.

— А какой в этом смысл? Будь я… на вашем месте, я бы тоже ей поверил. Но, послушайте, вы уверены в том, что правильно поступаете? Когда вы вошли сюда, по тому, как вы дышите, я уже догадался, что вы пьяны. Нацисты, может, в чем-то либеральны, но смертную казнь отменять не собираются. Даже в отношении тех молодых людей, которые не научились пить.

— Я собираюсь вас прикончить, — сказал он, облизывая сухие губы.

— Ну что ж, не возражаю, но только не стреляйте, пожалуйста, в живот, прошу вас. — Я показал на пистолет. — Нет никакой уверенности в том, что вы меня убьете, но жить на молоке все оставшиеся годы мне бы не хотелось. На вашем месте я бы стрелял в голову. Между глаз, если вам это удастся. Конечно, точно попасть не так уж и легко, но зато убьете наповал. Откровенно говоря, я себя так омерзительно чувствую, что вы мне сделаете одолжение, если прикончите меня. Я, наверное, что-то не то съел и меня так мутит, словно я кружусь на карусели «Волны» в Луна-парке, а карусель не может остановиться. — В подтверждение своих слов я с шумом выпустил газы. — О Боже! — Я замахал руками. — Понятно, о чем я говорю?

— Заткнись, скотина, — сказал юноша и с этими словами наставил пистолет мне в голову.

Я хорошо изучил «парабеллум» калибра 08, когда служил в армии. В то время такой носили все офицеры. Ударник этого пистолета приводится в действие за счет отдачи, и, для того чтобы сделать первый выстрел, нужно приложить определенное усилие. Кроме того, в голову попасть гораздо труднее, чем в живот, и я надеялся, что, пока он будет нажимать на спуск, я успею пригнуться.

Я ударил его головой в живот и в ту же секунду увидел вспышку и почувствовал запах пороховых газов. Девятимиллиметровая пуля просвистела над моей головой, и тут же раздался звон стекла — что-то разбилось у меня за спиной. Мы оба упали на входную дверь. Я думал, что мне не составит труда вырвать у него пистолет, однако ошибся. Я схватил его за руку, в которой было оружие, но он оказался сильнее, чем я думал, и рука с пистолетом медленно, но верно поднималась, чтобы выстрелить снова. Он вцепился в воротник моего халата, и мне пришлось крутануть его так, что материя затрещала.

— Ах ты, гад! Ну получай же!

Я с силой надавил ему на руку, вывернул пистолет в его сторону и приставил ствол к груди. Навалившись на него корпусом, я рассчитывал услышать хруст ребер, но вместо этого раздался приглушенный выстрел, и кровь моего противника брызнула на меня. Несколько секунд я держал его обмякшее тело, а затем отпустил, и парень рухнул.

Я поднялся, чтобы взглянуть на него. Он наверняка был мертв, хотя из отверстия в груди еще лилась кровь. Затем я обшарил его карманы, чтобы узнать наконец, кому это вздумалось меня прикончить. Там лежал бумажник, в котором я нашел удостоверение личности на имя Вальтера Кольба и двести марок. Я решил, что оставлять деньги парням из Крипо не стоит, и сто пятьдесят марок взял в качестве компенсации за порванный халат. В бумажнике также лежали две фотографии: одна порнографическая, с изображением мужчины, который вставлял кусок резиновой трубки в задний проход девушки, на другой была Ильза Рудель и надпись: «С горячей любовью». Я сжег снимок моей недавней партнерши по сексу, налил себе виски и, глядя на снимок с этой эротической клизмой, вызвал полицию.

Вскоре явились двое из Алекса. Старший по званию офицер, оберинспектор Тесмер, насколько я знал, работал в Гестапо. Другой, инспектор Штальэкер, был из числа тех моих старых знакомых, каких уже почти не осталось в Крипо. Увидев Тесмера, я понял, что так просто мне не отделаться.

— Я вам рассказал все, как было.

Я уже в третий раз излагал эту историю. Мы сидели за обеденным столом, на котором лежал «парабеллум» и все, что нашлось в карманах этого парня. Тесмер медленно покачивал головой, как будто я предложил ему купить вещь, которую он сам потом ни за что не продаст.

— Все это несложно придумать. Ну-ка, давай рассказывай снова все по порядку. Может быть, на этот раз твои фантазии покажутся мне забавнее.

Рот Тесмера с тонкими, почти незаметными губами был похож на прореху в дешевой портьере. Когда он открывал его, то виднелись только кончики зубов, выступавших вперед, как у грызуна, да изредка мелькал шероховатый серенький язычок, напоминавший устриц.

— Послушай, Тесмер, я понимаю, что это звучит неоригинально, но поверь мне на слово, я ничего не выдумываю. Не все то золото, что блестит.

— Тогда стряхни пыль с этого золота, чтобы оно заблестело, черт бы тебя побрал! Что ты знаешь об этом типе?

Я пожал плечами.

— Только то, что мне удалось найти в его карманах. И то, что мы не смогли бы договориться и разойтись с миром.

— Это очки в его пользу, — заявил Тесмер.

Штальэкер сидел рядом со своим начальником, испытывая чувство неловкости, и его повязка на глазу время от времени дергалась.

Во время войны Штальэкер служил в прусском пехотном полку и за храбрость, проявленную в том бою, в котором он потерял глаз, получил орден «За заслуги». Любой, конечно, предпочел бы ордену глаз, хотя эта повязка выглядела довольно лихо. Темные волосы, густые черные усы и повязка придавали Штальэкеру сходство с пиратом, хотя в движениях он был вял, я бы даже сказал, медлителен. Но при этом он был хорошим полицейским, а главное — верным другом. Тем не менее я знал, что в огонь, на котором собирался сжечь меня Тесмер, он не полезет, так как однажды уже нарвался на неприятности из-за одной своей реплики в адрес НСРПГ[20] во время выборов 1933 года. С тех пор он понял, что язык надо держать за зубами, что руководство Крипо — мне это было известно — только ищет повод, чтобы вышвырнуть его вон, и в берлинской полиции он оставался лишь благодаря своим военным заслугам.

— Я полагаю, он решил тебя убить только потому, что ему не понравился запах твоего одеколона, — сказал Тесмер.

— А, так вы его тоже чувствуете?

Я заметил, что Штальэкер слегка улыбнулся и что Тесмер тоже не смог удержаться от улыбки вопреки собственному желанию.

— Я смотрю, ты любитель пошутить, Гюнтер. Кому-то твои шутки, может быть, и покажутся смешными, но я думаю, что ты дерьмо, и поэтому не пытайся сбить меня с толку. Считай, что у меня нет чувства юмора.

— Я рассказал тебе правду, Тесмер. Я открыл дверь и увидел господина Кольба с пистолетом, направленным мне в живот.

— Он наставил на тебя «парабеллум», и тем не менее ты ухитрился укокошить его. А в тебе что-то незаметно дырок, Гюнтер.

— Я хожу на заочные курсы гипнотизеров. И уже говорил тебе, что он, на мое счастье, промахнулся. Ты же видишь разбитую лампочку.

— Послушай, меня не так-то легко загипнотизировать. Этот парень был профессионалом, а у профессионала отобрать пистолет практически невозможно.

— Профессионалом в чем? В торговле мужским бельем? Не говори глупостей, Тесмер, в этих делах он был просто ребенок.

— Ну что ж, тем хуже для тебя, поскольку он уже никогда не станет взрослым.

— Он, конечно, был молод, — сказал я, — но отнюдь не слабак. Я не кусаю себе губы, оттого что ты так привлекателен, и кровь, которую ты видишь, это настоящая кровь, и это моя кровь. А мой халат порван. Надеюсь, ты это заметил?

Тесмер презрительно рассмеялся:

— А я подумал, что ты просто неряха.

— Этот халат стоил мне пятьдесят марок. Ты что, думаешь, я его специально порвал, чтобы ты мне поверил?

— Если у тебя столько денег, что ты можешь себе позволить такие халаты, значит, тебе ничего не стоит порвать его. Я всегда думал, что частные детективы слишком хорошо получают.

Я откинулся на спинку стула, вспомнив, что Тесмер был доверенным лицом майора полиции Вальтера Веке, который отвечал за борьбу с консерватизмом и большевизмом в рядах полиции. Конечно, таких ублюдков, как Тесмер, надо еще поискать. Я подумал: как это Штальэкеру до сих пор удается держаться в Крипо?

— Сколько же ты загребаешь, Гюнтер? Триста, а может, четыреста марок в неделю? Наверное, столько же, сколько мы с тобой получаем вместе. Слышишь, Штальэкер?

Мой друг предпочел уклониться от этой темы.

— Я не знаю, — пробормотал он.

— Ты понял? — обратился ко мне Тесмер. — Штальэкер даже представления не имеет, сколько тысяч ты заколачиваешь за год.

— Ты зарыл свой талант в землю, Тесмер. У тебя просто страсть к преувеличениям. Похоже, твое место не в полиции, а в министерстве пропаганды. — Он промолчал. — Ну хорошо, хорошо, я все понял. Сколько это будет мне стоить?

Тесмер пожал плечами, пытаясь справиться с улыбкой, которая снова невольно появилась на его лице.

— Человеку, который может позволить себе купить халат за пятьдесят марок, это будет стоить сотню марок, и ни пфеннигом меньше.

— Сотню? За этого слюнявого пижона? Присмотрись к нему, Тесмер. У него нет усиков, как у Чарли Чаплина, и неподвижной правой руки.

Тесмер встал.

— У тебя слишком длинный язык, Гюнтер. Будем надеяться, что ты протрешь его еще до того, как он накличет на тебя беду. — Он посмотрел на Штальэкера, а потом опять на меня. — Я пойду помочусь. А твой дружок, когда я сюда вернусь, надеюсь, убедит тебя заплатить, иначе…

Он поджал губы и пошел в туалет, а я крикнул ему вслед:

— Не забудь поднять сиденье! — И обернулся к Штальэкеру: — Ну, как дела, Бруно?

— Что с тобой, Берни? Ты что, пьян? У тебя какое-то горе или еще что? Ты не догадываешься, что Тесмер может устроить тебе крупные неприятности? Мало того, что ты откровенно над ним издеваешься, ты еще и отказываешься выложить деньги на бочку. Заплати этому ублюдку, иначе тебе дороже обойдется.

— Слушай, если я не буду с ним торговаться, он решит, что с меня можно взять еще больше. Поверь мне, Бруно, как только я увидел этого сукиного сына, то сразу понял, что раскошелиться мне придется. Перед тем как я ушел из Крипо, он и Веке внесли меня в черный список. Я этого не забыл, он тоже, и я ему должен отплатить.

— Но в данном случае ты сам виноват. Когда ты назвал сумму, в которую тебе обошелся халат, он понял, что с тебя можно получить кое-что, и получить неплохо.

— Ты думаешь, я такой дурак? Я заплатил за этот халат почти сотню марок.

— О Боже! — выдохнул Штальэкер. — Так Тесмер прав — у тебя и вправду слишком много денег. — Он засунул руки глубоко в карманы и посмотрел мне прямо в глаза. — Ты не хочешь рассказать мне, что здесь на самом деле произошло?

— Как-нибудь в другой раз, Бруно. Я почти ничего не утаил.

— Кроме одной-двух незначительных деталей.

— Ты прав. Послушай, окажи мне услугу. Мы сможем встретиться завтра? На дневном сеансе в кинотеатре «Дома Отечества». Последний ряд, в четыре часа.

Бруно вздохнул:

— Я попытаюсь.

— А перед этим попробуй разузнать что-нибудь о деле Пауля Пфарра.

Он нахмурился и уже собирался мне что-то сказать, как Тесмер вернулся.

— Надеюсь, ты вытер пол.

Тесмер повернулся ко мне с лицом, перекошенным от ненависти. В эту минуту он напоминал тех дьявольского происхождения животных, фигурами которых средневековые зодчие украшали сточные желоба готических соборов. Передо мной возник неандерталец в современном костюме.

— Я надеюсь, ты понял, что тебе придется вести себя разумно. — Он уже закипал.

Убеждать в чем-либо такого человека, подумал я, все равно что пытаться остановить разъяренного буйвола.

— Похоже, что у меня нет другого выхода, — сказал я. — На расписку, видно, тоже надеяться не стоит.