Машина лорда Келвина

БЕЗУМЕЦ В КЭБЕ

Когда пакгауз, расположенный за гостиницей Перкинса, а точнее — в самом конце аллеи между Кингсвэй и Ньютон-стрит, взлетел на воздух (дело было в декабре, и свинцовое небо висело над самой головой), я как раз спускался с Холборнского холма, имея при себе жестянку с печеньем и фунт бразильского кофе. В клубах дыма в воздух взмыли деревянные обломки и щепки, а с ними — перекрученный, разодранный взрывом чуть не надвое лист железа; взмыв в воздух, они осенней листвой осыпались на головы полудюжины прохожих.

Я, слава богу, оказался достаточно далеко от места взрыва, но взрывная волна закинула меня в канаву и заодно выбила из рук поклажу. Я обнаружил, что сижу на пятой точке и смотрю, как из клубов пыли, шатаясь и оставляя на брусчатке кровавые следы, выходит какой-то человек. Пройдя несколько ярдов, он рухнул на землю.

Я вскочил на ноги и бросился к пострадавшему, думая чем-то помочь (хотя, по правде говоря, с трудом соображал), однако тут грохнул второй взрыв — и меня отбросило в витрину пекарни. Я с размаху врезался в нее локтями, проломив раму и превратив стекло в гору осколков, и рухнул на полки со свежей выпечкой; сверху меня накрыло целой лавиной булочек и батонов.

На улице снова гулко загрохотало — к счастью, то был уже не взрыв, а последствия двух предыдущих: где-то обрушилась кровля и из дальнего конца проулка повалил густой черный дым; ввысь взметнулись языки пламени, вызывая в воображении сцены погромов времен бунта лорда Гордона[10]. С изрядным трудом я выбрался из-под хлеба и осколков стекол, но довольно быстро пришел в себя. Вместе с хозяином пекарни мы оттащили окровавленного незнакомца в место, показавшееся нам безопасным — там как раз высыпался кофе из моей жестянки. Несчастный уже испустил дух, это мы сразу поняли, но бросить его тело на корм огню сочли бесчеловечным.

Из-за густого дыма я сперва ничего не мог толком рассмотреть. Оказывается, на воздух взлетела бумажная мануфактура, размещенная в складах — обычное дело по нашим временам, если б не детали, из-за которых взрыв не выглядел таким уж рядовым: для начала, поблизости оказался мистер Теофил Годелл. Может, пока вам это ни о чем не говорит, а может, говорит о многом. А потом эта бумажная мануфактура была и не мануфактура вовсе. Она располагалась рядом с пустовавшими механическими мастерскими, которые находились в ведении Королевской академии наук, то есть это был своего рода закрытый (для широкой публики, я имею в виду) музей, где размещались различные технические аппараты и конструкции, созданные великим лордом Келвином и другими гениями-изобретателями — членами Академии.

Мое имя Джек Оулсби, и я вожу дружбу с профессором Лэнгдоном Сент-Ивом, возможно, величайшим ученым-исследователем Западного полушария, хотя его достижения по большей части остаются не воспетыми. Оскар Уайльд изрек недавно интересную вещь, что-то в таком духе: «Покажите мне настоящего героя, — сказал он, — и я напишу вам трагедию». Думаю, он вполне мог иметь в виду Сент-Ива. Бывает, я сгущаю краски, рассуждая о героизме, но у людей вроде моего старшего товарища его действительно в избытке, тут и захочешь — не приукрасишь. Возможно, вам уже доводилось читать о его похождениях? Если так, скажу больше: вся эта история, начавшаяся взрывом бумажной мануфактуры, в конечном итоге не покажется вам столь уж невероятной.

Что же до Теофила Годелла, то сей джентльмен владеет табачной лавкой «Богемский сигарный салон» на Руперт-стрит в Сохо, но это лишь одна из граней его широчайших талантов.

К счастью, вдоль Кингсвэй в сторону Темзы дул резкий порывистый ветер, который довольно быстро разогнал клубившиеся между домами облака удушливого дыма; тлеть продолжало только там, где прогремели взрывы. Возле места происшествия, конечно же, собралась изрядная толпа, но не все люди вели себя праздно, как это свойственно зевакам. Двое даже попытались добраться до очага пожара, полагая, что в ловушке под обломками могли оказаться потерявшие сознание люди, но владелец пекарни остановил их, — и весьма своевременно, как вскоре станет ясно, — напомнив, что сегодня воскресенье и бумажная мануфактура закрыта, как и все прочие заведения в округе, за исключением таверны Перкинса, а та вполне невредима. Ну и потом, он самолично выходил размяться всего за минуту до взрыва и может заверить собравшихся, что, не считая погибшего, в том конце проулка не было ни души, кроме высокого осанистого джентльмена в пальто и цилиндре.

Все как один мрачно посмотрели в конец аллеи, и все как один подумали об одном и том же — о человеке в пальто: если он действительно находился там в момент взрыва, то сейчас безусловно мертв — мертв, как гвоздь, вбитый в доску по самую шляпку. Те двое, что всего минуту назад рвались помочь пострадавшим, не скрывали радости от того, что их вовремя остановили: как раз в эту минуту с грохотом обрушился огромный кусок стены, мигом обратившийся в груду битых кирпичей и прочего мусора, и языки пламени жадно лизнули фасад кирпичного дома напротив пострадавшей бумажной мануфактуры.

Пекарь, словно бы опомнившись, хлопнул себя ладонью по лысому темечку и побежал к собственной лавке — не иначе, решил спасти сбережения, пока те тоже не вылетели в трубу. Однако жар пожарища отогнал его назад, и в моей памяти навсегда запечатлелся образ бедняги: шаркая ногами по рассыпанному кофе у тела погибшего, он заламывал руки, ожидая, что вот-вот займется пламенем и его лавка.

Но этого, впрочем, не случилось. Небеса, в милости своей, разразились такими трескучими раскатами грома, что мы уж решили: рухнула еще одна крыша. Дождь полил как из ведра, плотный и ровный. Пекарь упал на колени посреди мостовой и воздел молитвенно сложенные руки, а по лицу его потоками струилась дождевая вода. Надеюсь, в своей молитве он замолвил словечко и за погибшего, лежавшего в трех шагах позади, хотя вряд ли — уже в следующую секунду пекарь вскочил и указал рукой на фигуру человека в пальто и цилиндре, который неспешным шагом удалялся в сторону Темзы.

При ходьбе мужчина опирался на трость; в профиль был виден орлиный нос, а уверенная походка выдавала благородство не джентльмена даже, а особы королевских кровей. Общее впечатление портила лишь одежда: цилиндр и пальто носили следы долгой носки, а брюки были забрызганы уличной грязью.

Пекарь испустил вопль. Конечно же, именно этот тип расхаживал в конце проулка незадолго до взрыва! Вслед ему тут же устремились два констебля, настигшие незнакомца прежде, чем тот успел бы скрыться, если имел такие планы. Однако джентльмен в пальто вовсе не собирался пускаться наутек, ведь это был мистер Годелл собственной персоной, — о чем, вне сомнений, вы уже догадались.

В первую минуту мне пришла в голову мысль вступиться за старшего товарища и объяснить бравым блюстителям порядка, что они схватили не того. Я, однако, не решился на этот шаг, припомнив последствия прежнего своего неразумного поступка, когда стремительно бросился к «всепожирающему слону», как красочно газетчики на свой особый и довольно глупый лад окрестили пожар, и в итоге обзавелся хромотой. Меня просто арестовали бы заодно с Годеллом, как сообщника: что значит мое слово для полицейского? К тому же — я ничуть не сомневался — минуты через две констебли, сообразив, с кем имеют дело, принесут мистеру Годеллу свои извинения.

Казалось невероятным, но ливень все усиливался, и пламя погасло столь же быстро, как и возникло; по этой причине прибывшая со звоном и лязгом пожарная бригада предавалась безделью. Дым тоже моментально рассеялся — как по волшебству. Достойным объяснением стал бы порыв свежего ветра, но ветра не было, а дым исчез. Просто взял и пропал — остались лишь белесые струйки пара, которые пробивались из груды тлевших угольев.

Помню, в тот момент мне это показалось занятным: сначала взрыв и огонь, стремительные в своей ярости, а затем — слабый дымок над головешками. По-моему, когда имеешь дело с такими людьми, как Сент-Ив и Годелл, поневоле приобретаешь страсть к умозаключениям: во всем хочется видеть тайну или загадку. Даже не так: во всем подозреваешь тайну или загадку, а что тебе там хочется — это уж дело десятое. Но тут и в самом деле что-то было. Полминуты размышлений вполне хватило, чтобы понять: взорвалась зажигательная бомба, а дым был химической природы, потому и улетучился так быстро. Стало быть, и сам взрыв подстроен.

Так уж вышло, что мое печенье — помните, я обронил свою жестянку? — оказалось растоптано, а потому я направился к Джермин-стрит с пустыми руками. Хорошая — в смысле «долгая» — прогулка под дождем позволила мне как следует обдумать два вопроса: во-первых, не связана ли сегодняшняя трагедия с машиной лорда Келвина (присутствие Годелла как бы говорило в пользу этой версии), а во-вторых, стоит ли рассказывать Дороти о случившемся? Дороти, если вы еще не знаете, это моя жена, и она не придет в восторг, если меня втянут в очередную авантюру Сент-Ива, когда я толком не оправился от предыдущей. Мне кажется, слово «втянут» отражает самую суть дела и в этом случае звучит уместнее некуда, хотя, конечно, моя роль и представляется несколько пассивной.

В тот день Сент-Ив покинул свою лабораторию в Харрогейте и отправился в Лондон, на Джермин-стрит, — он навещал моего отчима, мистера Уильяма Кибла, игрушечных дел мастера и изобретателя, чтобы проконсультировать его касательно аппарата, над созданием которого тот работал. Впрочем, упомянутый аппарат не имеет к моему рассказу никоего отношения, и с моей стороны было несколько опрометчиво упомянуть о нем, поскольку эта деталь может бросить на всю историю тень если не подозрения, то сомнения… Итак, к счастью, Сент-Ив был в Лондоне, иначе мне пришлось бы посылать ему извещение в Харрогейт, и даже примчись он сюда со всею возможной скоростью, скорей всего, уже ничего бы не застал и только проехался бы зазря.

Так или иначе, визит Сент-Ива пришелся очень кстати, и тем же вечером я нашел его в устричном баре неподалеку от Лестер-сквер. Дождь уже унялся, но тучи не разбегались, и горожане предвкушали снегопад. Сент-Ив сидел за чтением свеженького, только из типографии, номера «Стандарта». Правда, новости о взрыве на первую полосу не попали: это выгодное место оказалось занято сенсацией совершенно иного рода. Чтобы поведать вам о ней, мне придется ненадолго отвлечься от моей собственной истории.

Жаль, я не могу привести здесь точную цитату — той газеты у меня нет, — так что предлагаю свой вольный пересказ, хотя и с оговоркой: изложить эту вторую историю беспристрастно у меня не получится, а если бы и получилось, вы не поверили бы и половине рассказа. С другой стороны, в любой добротной библиотеке вы с легкостью отыщете экземпляр «Стандарта», — говорю на случай, если недоверие толкнет вас, как и небезызвестного Фому, поверить услышанное действием.

Заметьте: я не пытаюсь оглоушить вас утверждением, будто лично был свидетелем этой второй трагедии вкупе со взрывом в Холборне; следующая повесть — не выдумка, но и не точный пересказ событий. Скорее, она вобрала в себя пикантную смесь того и другого, а посему, думается, наиболее близка к истине.

В той газетной передовице происшествие названо «недоразумением», хотя, боюсь, такое определение выглядит смехотворно в применении к случаю, который сам по себе отнюдь не кажется забавным. На Уайтфраерс-стрит едва не перевернулась груженная доверху повозка. Она катила в южном направлении, к набережной, и груз на ней, прикрытый от дождя парусиной в несколько слоев, был как следует закреплен — видимо, на случай сильного ветра. Немногочисленные свидетели утверждали, что из-под парусины кто-то выглядывал, хотя лица никто толком не разглядел. Все они, однако, сошлись на том, что человек был высок и худ, без головного убора и почти лыс.

Сворачивая с Тюдор-стрит на Кармелит-стрит, повозка наскочила колесом на один из скрепленных цепью бордюрных камней. Груз сдвинулся, а сидевший в подводе полускрытый парусиной пассажир испустил жуткий вопль. Повозка вздрогнула и почти остановилась, будто натягивая невидимый канат; лошади продолжали тянуть ее, спотыкаясь от натуги, их копыта высекали искры из мостовой. Послышался ужасный механический вой, и всем показалось, что в эту самую минуту запустили какой-то мотор.

Возница — огромный детина с бородой, ругаясь на чем свет стоит и хлопая вожжами, так безбожно хлестал кнутом лошадей, будто хотел содрать с них шкуру. Те изо всех сил старались тронуться с места — прямо-таки отчаянно, по словам свидетелей, но повозка (или, скорее, ее груз) тянула лошадей назад, не двигаясь с места. В течение долгой минуты казалось, что время остановилось: все замерло, слышались лишь шум внезапно хлынувшего дождя, изрыгаемые возчиком проклятия да хлопки кнута. Затем раздался громкий треск, и, наматывая вырванную из камня цепь на обод колеса, подвода резко рванулась вперед с таким лязгом, скрежетом и звоном, что, казалось, вот-вот развалится на куски, а лошади, закусив удила, понесутся по Кармелит-стрит прямо в реку.

Но произошло нечто куда более странное: воздух неожиданно наполнился железными предметами, которые вылетали из домов, стоявших вдоль улицы: из распахнутого окна выскочил чугунный котелок, будто брошенный чьей-то сильной рукой; гвозди и болты сами выкручивались из оконных рам и дверных косяков; дверные молотки звякали, лязгали и судорожно тряслись, словно ими завладела дюжина разгневанных призраков, а потом, со звоном и скрежетом, какие издает сталь на грани разрыва, отлетали от парадных дверей и неслись вдоль улицы. Из земли вырвало даже две железные тумбы для афиш, установленные напротив судебной коллегии, и вместе с прочим мусором и обломками камня поволокло в направлении чертовой повозки. Поднялся настоящий ураган из бряцавших и клацавших железок, который параллельно дороге несся к скрытой под парусиной таинственной поклаже — и со звоном намертво прилипал к ней, как приклеенный.

Одного из прохожих, сообщалось в газете, так стукнуло летевшей тумбой по голове, что он до сей поры не пришел в чувство, а еще двоим или троим пришлось обратиться к хирургу с просьбой удалить «шрапнель и прочий металлический мусор». Окна лавок и магазинов были разбиты предметами, которые сорвались со своих мест и вознамерились вылететь наружу, а сама одержимая повозка подскакивала при этом вверх-вниз, словно на пружинах.

В разгар всего этого «недоразумения» из-под парусины доносились истошные крики и слышались стоны, шуршание и царапанье: это несчастный пассажир (или, вернее, счастливый, поскольку его отчасти защищала плотная ткань) пытался выбраться из-под все увеличивающегося груза. Крики свидетельствовали о тщетности его усилий, и если бы этот странный кавардак продлился минутой дольше, то несчастный оказался бы раздавлен насмерть, а полдюжины домов на Тюдор и Кармелит-стрит, лишенные всех гвоздей, рассыпались бы кучами строительного мусора.

Машинный вой, однако, резко смолк. Сам по себе. Лошади стронули с места повозку с намотанной на обод цепью и поволокли ее в сторону набережной. На мостовую обрушился звенящий град из стальных и железных предметов, которые какое-то время катились вслед повозке, но потом затихали, будто лишившись сил.

На улице воцарилась мертвая тишина — все происшествие заняло от силы полторы минуты. И тут пошел дождь (тот самый ливень, что уберег от пожара булочную в Холборне), а повозка избавилась от железного лома и продолжила свой путь; никому и в голову не приходило, что весь этот кавардак — прямое следствие преступного деяния. Лишь потом обнаружилось, что принадлежащее Королевской Академии наук здание механических мастерских подверглось взлому — оттуда вынесли некое сложное устройство, — а расположенная рядом бумажная мануфактура именно в этот момент взлетела на воздух… Напрашивался вывод (очевидный для людей здравомыслящих), что история с летающим по воздуху железным хламом напрямую связана с похищением машины.

Тем не менее, представитель Академии наук, ученый секретарь мистер Парсонс начисто отверг такую возможность — и сделал это поразительно быстро, чтобы опровержение попало в вечерний номер «Стандарта». «Никакой связи между этими событиями нет и быть не может», — твердо заявил он. К тому же он «глубоко сомневается во всей этой чепухе, касающейся летающих дверных молотков. Наука не занимается летающими дверными молотками и не желает иметь с ними дела».

Помню, я еще подумал тогда: «Расскажи об этом бедняге, которого свалило с ног железной тумбой». Но, если откровенно, связь между двумя событиями установили Сент-Ив с мистером Годеллом. Совсем забыл упомянуть: тем вечером сей достойный джентльмен тоже ужинал в устричном баре. Он, да еще Хасбро — помощник и преданный слуга Сент-Ива.

Засим чутье заставляет меня умолкнуть, вовремя отложив перо: писательскому искусству, видите ли, не по нраву, когда интрига раскрывается прежде надобности, — пусть лучше остается темной и недосказанной, а читатель сделает паузу и переведет дыхание. «Всему свой черед» — вот незыблемое правило любого добротного сюжета.

Пока в Дуврском проливе[11] не затонуло первое судно, уверенности — я имею в виду абсолютной уверенности — не было; в своей правоте не сомневались разве что Годелл, воспользовавшийся методом дедукции, и Сент-Ив, который предпочел научный подход. Я же блуждал в тумане противоречий.

Когда в табачную лавку Годелла вошел человек со свертком, я, помнится, сидел на одном из диванов, ждал появления Сент-Ива и раздумывал, не начать ли мне курить трубку, — хотя у меня и без того предостаточно дурных привычек, одна из которых лень. Годелл повел себя так, будто нас посетила сама королева, и представил мне вошедшего как Исаака Лакедема[12]. Собственно говоря, в этом хрупком старичке не было ровным счетом ничего примечательного, не считая странного имени. Простой коробейник, торговец всякой мелочью, и этим все сказано: я почти сразу забыл о нем, поскольку дела этих двоих не имели ко мне никакого отношения, да и к этой истории тоже, разве что самое далекое и опосредованное.

Мой отчим, Уильям Кибл, в свое время обучил меня своему ремеслу — изготовлению игрушек, вот я и сидел на диване, доводя до ума сделанную из индийского каучука фигурку слона с огромными ушами, сборку которой завершил в то самое утро. При нажатии на брюхо игрушка принималась крутить хоботом и хлопать ушами, а из ее нутра доносился усиленный звук вращавшихся шестеренок, который, при участии толики воображения, вполне мог сойти за рев. В общем, трубящий каучуковый слон с простейшим механизмом; смотрелся он презабавно.

Помнится, я спрашивал себя, какого слона смастерил бы сам Уильям Кибл, раздумывал, не снабдить ли мне игрушку шляпой с маленькой птичкой внутри, и праздно прислушивался к беседе Годелла со старичком, — а толковали они о нумизматике и о механических зажигалках, которыми торговал коробейник. Затем старичок вышел, весьма довольный, и бодро зашагал в сторону Брауэр-стрит, благополучно забыв в лавке свой пакет с «чудо-спичками».

Прошла целая минута, прежде чем Годелл обнаружил забытый сверток. «Проклятье!» — вскричал он (или издал иной возглас в этом смысле), а я вскочил и со свертком под мышкой и слоном в другой руке выбежал на улицу. Я несся, уворачиваясь от встречных людей, пока не добежал до угла, где и обнаружил старика: тот стоял в кондитерской и пытался продать владельцу марлевые пакетики с зеленым чаем. Опускаешь такой пакетик в чашку с кипятком, а когда чай настоится, вынимаешь, — но не для того, чтобы использовать повторно, упаси боже, а чтобы разбухшие листья не замутили настой осадком. Владельца кондитерской нисколько не заинтересовало изобретение — он зарабатывал немного сверху, читая клиентам судьбу по рисунку чаинок в чашке (а также по ладоням и крошкам ячменного печенья); я же счел чайные пакетики отличной придумкой, о чем и доложил старику, возвращая ему «чудо-спички». В ответ тот похвалил моего слона — как мне показалось, совершенно искренне. Мы поболтали еще минут десять за чашкой чая, и я побрел обратно, не без оснований полагая, что Сент-Ив, должно быть, уже пришел.

На улице, примерно в полуквартале от табачной лавки, стоял небольшой двухколесный экипаж — видавший виды потертый кэб, окно которого было затянуто куском потертого бархата. Когда я проходил мимо, импровизированная занавеска отдернулась в сторону, и в окне показалось чье-то лицо. Я сперва подумал было, что это женщина, но нет: это оказался мужчина с длинными, до плеч, вьющимися волосами. Он выглядел странно — сальные локоны, лоснящаяся кожа, чисто женский высокий воротничок из цветастого ситца — и даже пугающе. Скорее всего, такое впечатление складывалось из-за его взгляда — взгляда безумца: горящие какой-то сумасшедшей страстью глаза его постоянно блуждали, словно он не в силах на чем-либо сосредоточиться, словно всё, что есть вокруг, — кэб, дома на Руперт-стрит, я и другие прохожие — невероятно важно для него. И опасно. Он стрелял глазами туда-сюда с какой-то пьяной настороженностью и внезапно тихо произнес — почти прошептал, — ни к кому конкретно не обращаясь:

— Что это?

Поскольку смотрел он в это время куда-то на улицу, я тоже посмотрел туда, но не увидел ничего примечательного.

— Прошу прощения? — откликнулся я.

— Вот это. Там.

Он опять уставился на что-то, и я вместе с ним.

— Там.

Теперь его взгляд был устремлен вверх, к ряду стрельчатых окон на третьем этаже дома. В одном из них виднелся силуэт какого-то человека, курившего сигару.

— Он? — спросил я.

Безумец вытаращил глаза, и я подумал: «Ага, уж теперь-то я точно вычислю, куда он смотрит», но снова ошибся.

— Это. В твоей руке.

— Слон?

Он быстро замигал, будто ему в глаз попала соринка, выдавил, скосив глаза:

— Он мне нравится.

Казалось, он хорошо знает меня. И он мне тоже кого-то напоминал. Но я никак не мог сообразить, кого, и, похоже, именно безумие, — а мой собеседник, несомненно, утратил способность мыслить здраво, — придавало его лицу мешающую опознанию чужеродность: казалось, он родился на какой-то неведомой планете и, явившись оттуда на Землю, попытался замаскироваться, собрав воедино наиболее типичные черты человеческого лица, но вышло странно: передо мной маячила какая-то театральная маска.

Мне, правду говоря, стало его жаль, и когда он протянул руку за слоном, я отдал ему игрушку. Мне думалось: он повертит ее в руках и быстро вернет. Но безумец тут же скрылся в глубине кэба. Занавеска задернулась, и изнутри не доносилось больше ни звука. Я постучал в дверцу.

— Уходи, — сказал он.

И я ушел. Этот тип нуждался в слоне больше, чем я сам. Для кого, спрашивается, я мастерю свои игрушки, если не для таких, как он? Кроме того, слону определенно недоставало шляпы. Эта мысль утешила меня, но бегство все равно казалось почти малодушием. Хотя останься я — и что бы изменилось? Мне вовсе не хотелось устраивать нелепых сцен на потеху зевакам: вообразим, что я лезу в кэб и силой отнимаю у незнакомого безумца каучукового слона! Но останься я — что бы изменилось? Я не хотел устраивать сцену, залезая в кэб и силой отнимая у безумца каучукового слона. Именно это я и твердил себе, когда вошел в лавку Годелла, готовый поставить этот случай себе в заслугу, и там, уже переступив порог, я вдруг почувствовал, что сам близок к помешательству.

Должно быть, у меня действительно был слишком безумный или ошарашенный вид, поскольку Хасбро при моем появлении в тревоге вскочил, а незнакомая женщина, стоявшая в дверях, повернулась на каблуках и бросила на меня изумленный взгляд. Нет, это был не парень из кэба, а именно женщина, но с таким же, как у того, выражением лица, такими же сальными волосами и блузкой из того же материала. Она куталась в шаль и была намного старше, хотя по лицу этого не скажешь. Почти полное отсутствие морщин на лице, вероятно, объяснялось его легкой одутловатостью: такое впечатление, будто в Сохо заявился какой-то гоблин с искусно выточенной дыней на плечах вместо головы. Сомнения отпали — передо мной стояла мать того существа из кэба.

Она одарила меня театральной улыбкой, но затем, будто успев за этот краткий миг назначить мне цену, сменила ее на чванливую гримасу осуждения; с этого момента и на протяжении всего дальнейшего разговора вовсе не обращала на меня внимания. Я же не мог отделаться от смутного ощущения, что мною незаслуженно пренебрегли, хотя подобное отношение со стороны безумной женщины не многого стоило, — во всяком случае, не более каучукового слона, похищенного у меня ее столь же безумным сыном.

— Подобных людей следует предавать в руки правосудия, — объявила она Сент-Иву, который жестом указал на диван и повернулся ко мне:

— Это мистер Оулсби, — представил он меня. — При нем можете говорить совершенно свободно.

Она и бровью не повела, словно давая понять, что оставляет за собой право решать, при ком и как ей говорить. Я присел на диван.

— В руки правосудия, — повторила странная женщина.

— Правосудие уже настигло его, или наоборот, — заметил Сент-Ив. — Он погиб в Скандинавии. Он упал в горное озеро, где насмерть замерз еще прежде, чем пошел ко дну. Я своими глазами видел, как он… сорвался туда. И вряд ли ему удалось оттуда выбраться.

— Представьте, удалось.

— Невозможно, — покачал головой Сент-Ив.

Несомненно, это было невозможно, но, если речь заходит о докторе Нарбондо, лучше придерживаться сослагательного наклонения, о чем Сент-Ив хорошо знал. Вот и сейчас в его глазах читалось сомнение вкупе с другими трудноуловимыми эмоциями. Во всяком случае, я видел, как загорелись глаза Сент-Ива. После истории с кометой и гибели Игнасио Нарбондо он, казалось, утратил всякий интерес к жизни: хватался то за одну идею, то за другую, но ни один проект не пытался довести до конца, вечерами валяясь на диване в своем кабинете, то дремал, то почитывал романы. Несколько дней Сент-Ив отдал огороду Элис, но, приводя его в порядок, так измотался, что в конце концов грядки достались на откуп кротам и сорнякам. Последняя фраза могла бы стать метафорой жизни этого великого человека, что, впрочем, очевидно только его близким друзьям; на сем я умолкаю, поскольку обещал не затрагивать пережитую Сент-Ивом трагедию.

— Взгляните, — сказала женщина, протягивая Сент-Иву сложенный в несколько раз обтрепанный по краям лист желтоватой бумаги — вероятно, письмо, долго валявшееся в чьем-то кармане. Оно было адресовано некоему Кеньону; про этого человека я не знал ничего, и содержание письма меня не заинтересовало. Внимание привлекли характерный почерк, а также подпись: Игнасио Нарбондо. Сент-Ив передал письмо мистеру Годеллу, который все это время с самым невозмутимым видом развешивал табак в кисеты.

Затем женщина достала второе письмо, совсем свежее, со штампом прошлой недели. Оно лежало в конверте, который, судя по всему, выронили в грязь под копыта лошади, посему начало послания пришло в полнейшую негодность. Ни слова не разобрать. Первые два пригодных для чтения абзаца, похоже, вывела рука, непривычная к перу: автора не заботили бесчисленные кляксы и смазанные буквы. Зато последние несколько предложений были выписаны на удивление чисто и тем же почерком, что и в первом письме. Чтобы понять это, не требовалось быть экспертом. В глаза особенно бросались завитушки «Т» и прописные «А», которых тут обнаружилось целых две: в несколько раз крупнее прочих букв и снабженные ненужной черточкой на верхнем конце, они выглядели скорее печатными, чем рукописными, с легким восточным колоритом. Одним словом, почерк был узнаваем — та же рука, что и в первом письме. Вот только подпись, весьма витиевато выведенная, сообщала, что написал сие некий «Г. Фрост».

Содержание второго письма представляло больший интерес. В нем упоминалось о каких-то бумагах, которые пресловутый Г. Фрост настойчиво разыскивал, суля вознаграждение за помощь в поисках. Похоже, он был профессором Эдинбургского университета, химиком, и разыскивал бумаги, принадлежавшие отцу нашей безумной гостьи; согласно его сведениям, документы были утрачены где-то в окрестностях Норт-Даунс[13] лет сорок тому назад. Он с чего-то решил, что записи крайне важны для медицины и что ее отец заслуживает должного признания со стороны ученого мира, коего был лишен при жизни, оборвавшейся столь трагически. Короче говоря, тон письма был льстив и подобострастен, а заканчивалось оно, как я уже упомянул, подписью: «Г. Фрост».

Сент-Ив передал второе письмо мистеру Годеллу и выпятил губы. Интуиция подсказала мне, что он колеблется, — и не в последнюю очередь из-за сомнений, которые возникли у него в отношении этой женщины и причин, побудивших ее явиться сюда с письмами.

— Доктора нет в живых, — изрек он наконец.

Его собеседница покачала головой:

— Письма написаны одной рукой, это всякому ясно.

— В сущности, — продолжал Сент-Ив, — чем сложнее почерк, тем легче его подделать. Всякого рода вычурные штрихи и завитушки, которыми он изобилует, воспроизводятся легко и просто, гораздо сложнее дело обстоит с тонкостями. С какой стати кому-то подделывать почерк доктора, мне не ведомо. История сама по себе интересная, но она не по моей части. Мой вам совет: выкиньте письмо из головы. Не отвечайте. Вообще ничего не делайте.

— Этого человека следует передать в руки правосудия!

— Доктор мертв, — отрезал Сент-Ив. И, помолчав, добавил: — Будь эта загадка хоть немного интересна, мне непременно потребовалось бы узнать все подробности, правда? Например, о каких бумагах идет речь? Кем был ваш отец? Что дает вам основания полагать, будто давно утерянные записки представляют ценность для сегодняшней науки? И что они в самом деле были потеряны где-то в Норт-Даунсе сорок лет назад?

Ее черед колебаться. Наша странная гостья о многом умолчала. Видно, передача злодеев в руки правосудия — далеко не все, что ее волновало; уж это-то было ясно как божий день. Она несколько секунд теребила свою шаль, делая вид, что оправляет ее на плечах, а на самом деле лихорадочно обдумывала, как ей добиться от нас желаемой реакции, не раскрывая сути своих намерений.

— Моего отца звали Джон Кеньон, — наконец сказала она. — В молодости он… скажем так, был введен в искушение и ступил на неверную дорожку, а когда стал старше, с ним жестоко обошлись. Он был связан с дедом человека, которого вы полагаете мертвым, и это он изобрел сыворотку долголетия, выделив ее из железы некоей рыбы, какой — уже не помню. Когда старшему Нарбондо пригрозили высылкой из страны за опыты над живыми людьми, то есть за вивисекцию, мой отец тоже решил скрыться. И уехал в Рим…

— Просто перебрался на континент? — спросил Сент-Ив.

— Нет, заделался ревностным папистом. Принял католичество, покаялся в былых занятиях алхимией и вивисекцией и отправил бы меня в монастырь, уберегая от греховности этого мира, только я была против. Рукописи исчезли. Он заявил, что уничтожил их, но я уверена, что это не так, потому что однажды, когда мне было лет пятнадцать, моя мать нашла в сундуке некие бумаги — похоже, те самые. Они были переплетены в тетради, которые мать хотела сжечь, да отец не позволил. Они вырывали их друг у друга, мать обзывала отца лицемером и кричала, что он выжил из ума и сам не знает, что намерен сотворить.

Гостья помолчала, будто в сомнении, но потом все же продолжила рассказ:

— Отец был слаб характером — не человек, а жалкий червь. Он избил мою мать, спрятал тетради в надежном месте и на неделю уехал в Лондон. Помню, он вернулся домой пьяным и долго раскаивался в содеянном, а я в том же году вышла замуж, уехала из дому и не виделась с отцом, пока тот не состарился и не оказался при смерти. К тому времени моей матери уже лет пятнадцать как не было в живых, и он считал, что убил ее, — да так оно, без сомнения, и было. На смертном одре он опять начал что-то бормотать о тетрадях. Должно быть, все эти годы мысль о них не давала отцу покоя. Перед смертью он говорил мне, что тетради выкрал у него один из членов Королевской Академии наук, человек по фамилии Пайпер, возглавивший кафедру в Оксфорде. Он якобы решил присвоить найденную отцом формулу и хитростью завладел тетрадями, опоив отца и пообещав озолотить его. Денег отец так и не увидел. И потому завещал мне отыскать записи и уничтожить их, ибо лишь тогда он упокоится с миром.

Невесело усмехнувшись, женщина заговорила вновь:

— Скажу напрямик: отцовский покой меня в тот момент заботил менее всего. По мне, чем меньше мира познает его дух, тем лучше, и аминь. Поэтому я ничего не сделала. У меня на руках были тогда сын и точное подобие отца — жалкий муж-пьяница, которого я с пару недель на тот момент в глаза не видела и надеялась больше не увидеть. Вот только в жизни мне никогда не везло, хотя речь не об этом. Важно другое: бумаги, о которых вспоминал отец, эти его тетради, они действительно существуют. И мне известно, что за ними охотится тот тип, что, по вашим словам, погиб в Скандинавии. Видите ли, никто даже не слыхал об отцовских записях, — кроме него да парочки старых лицемеров из Академии наук, но не им спрашивать меня, где эти проклятые бумаги, раз они сами их украли, не находите? У него свои методы, у этого доктора, и его письмо не стало для меня неожиданностью, ничуть не стало. Если вы сами, джентльмены, знаете его хоть вполовину так хорошо, как уверяете, то и вам не следует удивляться, — и неважно, сколько раз вы видели его мертвым…

Так завершилась ее речь. На первый взгляд, слова изливались из этой дамы совершенно свободно, будто бы экспромтом, и все-таки меня не покидало ощущение, что каждое слово было тщательно продумано и взвешено заранее, а изрядная доля монолога осталась, как говорится, за скобками. Эта женщина умело отредактировала и смягчила всю историю, предъявив нам сглаженную поверхность с заплатами в виде сентиментального вздора, прикрывавшими прорехи недостающих подробностей.

Впрочем, Сент-Ива ее речь явно задела за живое, как и мистера Годелла, который, сдается мне, в десятый раз принялся взвешивать один и тот же кисет с табаком. Оба пребывали в глубокой задумчивости. Если эта женщина явилась сюда сыграть на их самых больших страхах, ей это удалось лучше некуда. Здесь варилось что-то нешуточное, причем вода в котле закипела еще в памятный день взрыва на складах и происшествия на набережной. Причем поваром выступал незаурядный преступник: с того дня миновали несколько недель, и это ясно свидетельствовало, что варево готовилось тщательно, безо всякой спешки, и что готовое блюдо обещает оказаться на редкость зловещим.

— Можем ли мы оставить у себя письма? — спросил Сент-Ив.

— Нет, — ответила гостья, вмиг смахнув конверты с прилавка, куда мистер Годелл отложил их после прочтения. После чего, не скрывая улыбки, она развернулась, вышла на улицу, села в поджидавший ее кэб и уехала без единого слова. Короче говоря, странная женщина поняла, что поймала нас на живца. И то была сущая правда: последним вопросом Сент-Ив выдал себя с головой.

Ее неожиданный уход нас ошеломил, а вопрос мистера Годелла, адресованный Сент-Иву, привел в чувство:

— Полагаю, никакого профессора Фроста из Эдинбурга не существует?

— Он неизвестен ни химикам, ни специалистам иных направлений. Здесь она слукавила.

— А ведь конец письма выведен той же самой рукой!

— Безусловно.

Сент-Ив внутренне содрогнулся. Опять открылась старая рана — Элис, гибель Нарбондо в Скандинавии, — и ему снова придется изводить себя неразрешимыми моральными вопросами. Эта борьба лишь усугубляла его чувство вины. И он наконец решился отдаться на волю волн и плыть по течению, чтобы только освободить сознание от тягостного груза. Стало быть, Нарбондо вернулся — появился, как привидение на празднике…

— Почерк-то его, только самую малость нетвердый, — рассуждал Годелл. — Будто писавшего разбил паралич или одолела слабость, и он предпринял героические усилия, пытаясь это скрыть, приблизить свой почерк к образчику в первом письме. Ручаюсь вам, что он еще недостаточно оправился, чтобы настрочить письмо целиком. Ему далась лишь пара предложений; остальное написали за него.

— Допустим, умелый фальсификатор… — начал было Сент-Ив, но Годелл немедля указал на явную нестыковку:

— Зачем подделывать чужой почерк, если не указываешь имени автора? В этом же самая суть, верно? В подобной подделке нет ни малейшего смысла, если только… Боюсь, этот омут гораздо глубже, чем кажется.

— Если кто-то решил подбросить нам это письмо… Чтобы убедить, будто Нарбондо сумел выжить…

— Тогда весь этот спектакль — сплошь загадка, — кивнул, соглашаясь, Годелл, — и опасная при том. Если эта дамочка не ошиблась, мы с вами под прицелом. Нарбондо бросает нам вызов, такие игры вполне в его духе. Я даже полагаю, что это часть его плана — предупредить ее, вселить в нее страх: мол, я вернулся, и мне нужны эти тетради.

— На ее месте, — задумчиво произнес Сент-Ив, — я сразу отдал бы бумаги Нарбондо… Если только ей известно, где они теперь.

— О, она явно имеет представление об этом! Что меня и напугало в этой женщине, — подтвердил Годелл, сметая с прилавка табачные крошки. — Очевидно, она преследует свои интересы и усматривает в возникшей ситуации возможность разобраться с чудовищем самостоятельно. Я предлагаю разузнать, где сейчас Пайпер, если он жив, конечно. Скорее всего, этот тип давно оставил свой пост в Оксфорде и удалился на покой.

В этот момент в лавку вбежал мальчишка-рассыльный со свежим номером «Стандарта»: некое судно ушло на дно при выходе из Дувра. Услыхав эту новость, каждый из нас троих сразу понял… вернее сказать, почувствовал: вот еще одна часть головоломки! Но как именно части увязаны меж собой, не ведал никто.

Корабль был пуст; капитан, команда и немногочисленные пассажиры расселись по шлюпкам и покинули его, причем по причине весьма загадочной. Капитан нашел в судовом журнале запись, сделанную наспех чьей-то незнакомой рукой: видно, ее оставил кто-то из пассажиров или неизвестный, тайком пробравшийся на борт. Когда корабль покидал причал в Грейвзенде, этих каракулей там не было, в чем капитан мог поклясться. Впрочем, с отплытием они поспешили: пришлось сделать крюк и бросить якорь в Стерн-Бей[14], чтобы принять на борт дополнительный груз. Там простояли целую ночь, но без всякого толку: груз так и не прибыл.

Видно, как раз тогда кто-то проник на борт и нацарапал в журнале несколько строк, — для чего и требовалась дополнительная остановка.

В записке говорилось, что всем, кто есть на борту, следует загрузиться в шлюпки в тот момент, когда по пути к Кале судно поравняется с Рамсгитом, вернее, когда впередсмотрящий отыщет на горизонте корабль под розовыми парусами и получит с него соответствующий сигнал. И вот после этого вся команда и пассажиры должны сесть в спасательные шлюпки и грести изо всех сил четверть мили, не менее. В противном же случае они расстанутся с жизнью, все до единого.

По правде говоря, загадка появления записи в судовом журнале не выглядит такой уж неразрешимой, есть над чем подумать, да и только. По-настоящему серьезным кажется иной вопрос: что случилось бы, не загляни капитан в судовой журнал и не распорядись спустить шлюпки на воду? Автор записи не шутил: своевременно покинутое людьми судно камнем пошло ко дну. Команда и пассажиры не пострадали, но спасение этих людей, по сути, оказалось отдано во власть слепого случая. По всему выходит, что задумавший эту катастрофу, кем бы он ни был, возомнил себя подручным самой Судьбы и присвоил себе право распоряжаться жизнью других. Таков был истинный смысл оставленного неизвестным послания, в этом нет сомнений.

Вместе с кораблем капитан лишился и должности. Отчего он не развернул судно и не привел обратно в Дувр? Да ведь запись в журнале даже не намекала, что все кончится затоплением! Капитан счел ее скверной шуткой, глупым розыгрышем: ну, придется потерять пару часов, праздно качаясь на волнах, что с того? Что могло помешать им вернуться на борт и разойтись по своим местам? Капитан искренне сомневался в существовании парусника с розовыми парусами; да они еще и задержались в Стерн-Бей… Всю эту чепуху просто невозможно было принимать всерьез, за исключением совета пересесть в шлюпки. Капитан заявил, что не пожелал зря рисковать жизнями людей.

Однако то, что выглядело беспочвенной угрозой, произошло: судно отправилось ко дну. Обсудив между собой новость, мы пришли к выводу, что только два обстоятельства достойны нашего внимания. Первое: вся команда погибшего судна по возвращении в Дувр немедленно нанялась на другой корабль и покинула Британские острова. Кстати, стоит отметить, что о случившемся власти знали только со слов капитана, а тот доверия им не внушал, поскольку, чего греха таить, был янки и только недавно прибыл в Англию из Сан-Франциско. Пункт номер два составленного нами списка имел больший вес. Нас всех занимал вопрос: есть ли связь между гибелью корабля и уже описанными лондонскими событиями?

СЫЩИК-ЛЮБИТЕЛЬ В СТЕРН-БЕЙ

Итак, нам ничего не оставалось, как отправиться на побережье, поближе к заливу Стерна. И не только из-за затонувшего судна — неподалеку, как установил Сент-Ив, обосновался тот самый доктор Пайпер из Академии наук; старик проживал в маленьком домике ниже по течению Темзы. Мистер Годелл остался в Лондоне. Он человек занятой, и ему не до увеселительных прогулок. Кроме того, полагать, будто за время нашего отсутствия в Лондоне ничего не случится лишь потому, что последние загадочные события разворачивались несколькими милями восточнее, было бы опрометчиво.

Сент-Ив наведался в Адмиралтейство с целью раздобыть какие-нибудь сведения о капитане Боукере, но узнал самый минимум. По словам тамошних клерков, капитан был темной лошадкой: американец с неясным послужным списком, который около года водил в Кале небольшие торговые суда. Никаких нареканий по службе, никаких намеков на то, что его легко подкупить. Но в том-то и проблема: раз об этом человеке ровным счетом ничего не известно, сам собой напрашивается вывод, что склонить его к преступлению проще простого. Во всяком случае, это заключение показалось нам резонным.

Мы отправились с вокзала Виктории ранним утром и прибыли в Стерн-Бей к завтраку в трактире «Корона и яблоко». Время нас не поджимало, и потому мы провели там более часа, поглощая яйца и ломтики жареной грудинки, причем Сент-Ив, что случалось не часто, пребывал в отменном настроении; поболтав с хозяйкой о всяких пустяках, он якобы совершенно случайно вспомнил о затонувшем корабле и капитане Боукере. Разумеется, о таинственном происшествии вовсю трубили газеты, и эта тема стала одной из дежурных.

О да, хозяйка трактира имеет честь лично знать капитана Боукера. Он янки, самый настоящий, другого такого великодушного рубаху-парня на всем побережье не сыщешь. Нет, никаких врагов у бедняги нет и не было, и тем сильнее ударила по нему катастрофа. Бедняга в одночасье лишился корабля, а теперь сидит без дела! Хотя постойте-ка, недавно он устроился на работу в ледник (так мы называем здешнее хранилище льда) по механической части, присматривает за морозилками — вполне приличная работенка в таком городишке, как Стерн-Бей. Почти все время бывший капитан проводит в хранилище — сидит там с ранней зари до позднего вечера, лишь изредка обедает в «Короне и яблоке» — у него ведь нет семьи. Да, и ночует он там же: ни корабля, ни жилья у него нет. И после того случая подумывает завязать с морем, утешаясь лишь тем, что нет на его совести загубленных жизней. Все твердит: скверная доля выпала его суденышку, но заботился он прежде всего о людях. Вот каков он, наш капитан Боукер.

Сент-Ив заметил, что все это делает капитану честь и что, сдается ему, мир бы только выиграл, будь в нем хоть на дюжину больше таких, как Боукер. Но я-то видел: говорилось это затем, чтобы навести хозяйку трактира на мысль, что и мы сами — люди исключительно порядочные, а не какие-то беспринципные лондонские зеваки, обожающие совать нос не в свое дело. Все беседы Сент-Ив ведет таким манером и ни капли не лицемерит, потому как человек он искренний. Ну а если его дружелюбие в итоге сыграет нам на руку, что же тут плохого?

Так вышло, что в Стерн-Бей жила старая родственница Хасбро, приветливая и радушная тетушка Ади. Некогда она была своего рода фрейлиной матери Сент-Ива и няней моего старшего товарища, а теперь выходила в море промышлять рыбу на траулере, которым владел брат ее умершего мужа, дядюшка Ботли. Поэтому сразу после завтрака Сент-Ив с Хасбро отправились к ним в гости, и у меня оказался час свободного времени. Я решил потратить его на осмотр города, хотя, сказать по совести, от души жалел, что рядом нет Дороти. Ее общество неизменно доставляет мне радость, а разлука — печалит. Хотя я, грешный человек, не всегда прилагаю усилия, чтобы избежать ее.

Позднее утро, сырое и туманное, когда все звуки приглушены, а люди окутаны взвесью непролившегося дождя, — самое время бродить по влажным мостовым, глубоко погрузившись в невеселые мысли. Я направился к заливу, полагая, что Стерн-Бей — одно из тех покойных мест, где приятно провести пару свободных деньков, если с собой есть удочка. Дороти здесь понравилось бы, — как только вернемся, я намекну ей на такую возможность и избавлю себя от уколов совести хоть на какое-то время. И то верно: я праздно брожу здесь как на отдыхе, а Дороти намертво застряла в Лондоне, по горло в будничной рутине.

Затем я подумал о Сент-Иве и об Элис, которую он так беззаветно любил и чья жизнь оборвалась два года назад на площади Сэвен-Дайлз. Слава богу, меня там не было! Эгоистично с моей стороны, но выразиться иначе я не могу. Сент-Ив страдал от одиночества еще до появления в его жизни Элис, — а теперь это сводит его с ума. Ему неплохо удается дурачить людей малознакомых, но меня-то не проведешь — я отлично вижу, что он не создан для холостяцкой жизни. Сент-Ив от нее чахнет. Все богатство его чувств, до последнего гроша, было привязано к Элис. Многое он приберегал, чтобы однажды вложить в эту женщину все накопленное и получить обратно с изрядным процентом. Увы, все чаяния Сент-Ива остались в прошлом, и ныне сама мысль о романической поездке на воды для него невыносима. Ему претят даже те вполне невинные развлечения, что повсеместно считаются чрезвычайно приятными и пристойными…

Погруженный в эти отвлеченные и печальные мысли, я тряхнул головой, отрывая взгляд от тротуара, и увидел перед собой маленькую трехэтажную гостиницу, будто сошедшую с открытки.

То было белое здание с зеленовато-золотистой окантовкой, увитое плющом. Насколько я мог судить, с трех сторон его охватывала широкая веранда, уставленная прекрасной мебелью из ротанга. Повсюду стояли плетеные стулья и столы, за которыми врозь и попарно сидели весьма довольные жизнью и погодой люди. Особенно живописно смотрелись те, кого принято величать «старыми морскими волками». Над крыльцом качалась деревянная вывеска — «Пинта пенного», — сразившая меня сочетанием расчетливости с хлебосольством.

Приветливо кивая сидящим, я поднялся на веранду и вошел в гостиничный холл, где намеревался справиться о ценах и наличии свободных номеров. Весна была не за горами, и мы могли рассчитывать на погожие деньки (хотя в таком гостеприимном городке и ненастье не выбьет человека из колеи), так отчего бы заранее не побеспокоиться о хорошем местечке для отдыха, чтобы, так сказать, осчастливить Дороти?

Ей это местечко наверняка придется по вкусу — все сомнения, которые владели мною на улице, мгновенно испарились. Изумительная инкрустация на полу изображала кита и китобойное судно, — подобную работу мало где встретишь, — повсюду цветы в горшках, а украшением вестибюля служил большой камин, растопленный дровами — ни кусочка угля. За длинной дубовой стойкой разбирала бумаги миниатюрная женщина, и мы минутку потолковали с ней о комнатах и ценах. Хотя она не особо мне понравилась или, лучше сказать, не вызвала особого доверия, я в конце концов уладил все дела и, вполне довольный гостиницей и собой, направился к выходу.

Тут мне показалось, что я заметил своего каучукового слона: он лежал на столе в холле, отчасти скрытый листьями торчавшей из кадки пальмы. Я успел выйти за дверь и начал было спускаться с веранды, когда до меня дошло, что именно я увидел: прикрытые широкими красными штанами толстенькие ноги и круглую попу изготовленного мною забавного животного. Вероятность новой встречи с ним была ничтожной, и потому, уже осознав сам факт и уверившись в нем, я продолжал машинально спускаться по лестнице. Но потом все же развернулся и зашагал обратно.

Хозяйка, которая смахивала пыль с мебели пучком длинных перьев, при виде меня удивленно округлила глаза, решив, видно, что я что-то забыл. Я ответил улыбкой и, чувствуя себя полным дураком, робко поинтересовался, не вручит ли она мне какую-нибудь квитанцию или расписку, будто простой регистрации в гостевой книге мне недостаточно. Она нахмурилась и сказала, что наверняка сумеет что-нибудь придумать, хотя… «Это было бы замечательно, — ответил я, — видите ли, я задумал сделать жене приятный сюрприз. Скажем, я мог бы вложить в конверт что-то вроде открытки и подать ей на подносе с завтраком…» От этих слов хозяйка гостиницы просияла, поскольку ей очень нравятся такие проявления заботы со стороны мужчин, и она будет счастлива познакомиться с юной леди. Я же, выкроив минутку в беседе, повернул голову, чтобы еще раз взглянуть на своего слона, и, разумеется, не обнаружил на столе ничего его напоминающего.

Вы наверняка хотите знать, почему я не спросил хозяйку напрямик о даме с великовозрастным сыном, который таскает с собой игрушечного слона с огромными ушами. Отыщется сотня способов уточнить подробности, не теряя дружеского расположения собеседника! Но нет, я этого не сделал. И чувствовал себя идиотом, который вернулся с порога и насочинял всякую чепуху о конвертах на подносе, поскольку ему примерещилась какая-то там игрушка. К этому моменту я почти убедил себя в том, что все дело в моем воспаленном воображении и в прихотливых тенях, которые отбрасывали на стол пальмовые листья… Стоило ли принимать фантазию всерьез? Надо полагать, капитан затонувшего судна с тем же недоверием вглядывался в кривые строчки, неведомо откуда возникшие в его судовом журнале.

«Тебе просто показалось, приятель», — сказал я себе и, продолжив свой путь к пристани, столкнулся нос к носу со стариком Парсонсом, ученым секретарем Королевской Академии наук. Тот вышагивал мне навстречу в облачении заправского рыбака — шерстяная кофта и сапоги, в руках бамбуковая удочка и сачок, — всем своим видом показывая, что, хотя ему и не довелось добыть хотя бы малька, он экипирован как надо, и это дает ему право, так сказать, «шествовать горделивой поступью».

Я был удивлен нашей встрече; Парсонс же, завидев меня, помрачнел. Полагаю, он немедля сделал вывод, что раз я здесь, то и Сент-Ив где-то неподалеку, а посему тайны Академии в опасности. Старик, по сути дела, был прав; и его собственное пребывание здесь, едва ли случайное, тоже говорило о многом. Любой сыщик-любитель немедленно обратил бы внимание на Парсонса из-за его наряда, поскольку излишняя маскировка всегда выдает имитатора с головой. Никаких сомнений: академик явно что-то замышляет.

— Вы-то что здесь делаете? — воскликнул Парсонс.

Я скроил кривую улыбку:

— Приехал отдохнуть. А вы на рыбалку собрались?

Думается, ему, с учетом его экипировки, следовало бы выругаться в ответ. Но, вероятно, удочка мешала Парсонсу грубить знакомым.

— Веду разведку недр, — поправил меня академик и выставил вперед удилище. — Это алхимическая лоза, такими прежде пользовались для отыскания рыб с золотыми монетами в чреве.

Мне захотелось блеснуть ответным остроумием, но к Парсонсу внезапно подскочил джентльмен с пышными бакенбардами и энергично затряс ему руку.

— Мои соболезнования, старина. Ужасная потеря. Но он прожил такую долгую жизнь. И весьма благополучную… Вероятно, очень устал. Рад, что ты смог вырваться на похороны.

Парсонс ухватил незнакомца под локоть и быстро отвел в сторону — подальше от меня и прежде, чем тот успел вымолвить еще хоть одно слово. Но я услышал достаточно, не так ли? По всему выходило, что тот самый заинтересовавший нас Пайпер отдал Богу душу, а Парсонс приехал проводить в могилу бренные останки.

Я столько всего успел узнать и увидеть, а утро еще и не собиралось заканчиваться, к тому же до возвращения Сент-Ива и Хасбро в «Корону и яблоко» оставалось еще полчаса. И, что важно, мне удалось ощутить себя настоящим сыщиком, хотя я и не мог сказать точно, что именно расследую и каких успехов добился, не считая, конечно, соображения о Парсонсе и Пайпере. Решив, что этого явно недостаточно, я направился на другой конец городка, чтобы заглянуть в ледник.

Это оказался покосившийся деревянный барак, торчавший посреди заросшего бурьяном пустыря недалеко от берега. Я без стука вошел в боковую дверь. Внутри царил холод, — что, в общем-то, не удивительно, — в компрессорных установках свистел пар, а в воздухе висел запах нашатыря и мокрой соломы. Отыскать бравого капитана оказалось не трудно: он сам возник передо мною, едва я оказался внутри, — высокий, коренастый. Судя по всему, Боукер был здесь один. Говорил он, растягивая гласные, словно жевательную резинку. Не буду и пытаться передать нашу беседу дословно, поскольку не силен в передаче акцентов; скажу лишь, что свою речь он обильно сдабривал просторечьями вроде «занюханный», «тута», «от дохлого осла уши», «вот-те раз» и прочими в том же роде. В разговоре он вольно перескакивал с одного предмета на другой, щедро рассыпая веселые присловья, характерные для фермеров Дикого Запада; в общем, ничуть не походил на моряка и, тем более, на капитана. Я-то предполагал услышать соленые словечки из морского жаргона и отметил про себя, что обманулся в своих ожиданиях.

Вначале я пожал ему руку и представился:

— Эбнер Бенбоу. — Придумывая наскоро имя, я едва не ляпнул «адмирал Бенбоу», но, по счастью, вовремя спохватился. — Приторговываю льдом в Харрогейте. Меня там нарекли «ледышка Бенбоу», ну и пусть их! «Мерзляком» не зовут, и то ладно. — Отвесив легкий поклон, я подумал, что это уже явный перегиб. Капитану, впрочем, и моя манера знакомства, и прозвище пришлись по вкусу, и он признался, что у него тоже имеется кличка.

— Я Боб, — хмыкнул он. — Деревенщина Боб Боукер. Хотя зови, как в голову взбредет, только не забывай позвать к обеду.

С этими словами капитан дружелюбно хлопнул меня по спине широченной ладонью с такой силой, что я едва не прошиб стену, а сам затрясся от смеха — аж побагровел; вероятно, ему казалось, что он выдал сногсшибательную шутку собственного сочинения и теперь с явным удовольствием прислушивался к тому, как она прозвучала. Я тоже засмеялся, причем очень сердечно, и стал так энергично утирать глаза, что на них выступили слезы.

— Да ты янки! — вскричал я, переведя дух. Разумный ход: так я намекнул, что не имею понятия, кто он и откуда, несмотря на всю шумиху в газетах.

— Самый настоящий, из Вайоминга. Там родился, там и вырос. Потом бороздил моря, а сюда вот прибился пару лет назад: хотел посмотреть, как обстоят дела на другом конце мира. Я страсть какой любопытный, с роду был такой. Дома гонял паромы из Фриско в Сарслито, жил один, как перст. И решил, что тута уж наверняка будет веселее.

Я немедленно заподозрил, — хотя, может, и не вполне справедливо, — что за бегством капитана Боукера из Америки кроется нечто большее, чем он намерен открыть. Возможно, преступное прошлое. Но продолжал кивать так, будто и впрямь принимал его россказни за чистую монету.

— И долго здесь обретаешься? — небрежно спросил я.

Боукер приподнял бровь.

— Говорю же: два года.

— Я имею в виду, в хранилище?

— А-а, — снова расслабился он. — Не, только вселился. Появись ты позавчера, тута бы меня не нашел. Старикан, что заведовал этим хозяйством, приказал долго жить. Рухнул как подкошенный на том самом месте, где ты стоишь. А спустя час я уж тут как тут — шасть в дверь, и шляпа в руках. Механик я, кое-что кумекаю по части машин, да и прожил всю жизнь у моря, так что не впервой. Ну и взяли меня на его место. А тебе какой интерес?

— Никакого. Ровным счетом никакого, — повторил я, жалея, что вопрос застал меня врасплох. Не стоило показывать свою нервозность. И я выпалил первое, что пришло в голову, идиотскую фразу: — Как подкошенный, значит?

Это выражение сразу меня задело: оно как бы намекало, что старик, возможно, умер не своей смертью. В общем, вы и сами видите, в каком я пребывал смятении. Все шло не так гладко, как мне того хотелось: я умудрился вызвать у Боукера подозрения, хотя просто пытался поддержать беседу, не более. «Очередной безумец на мою голову», — помнится, решил я. И то верно, пожелаешь такому доброго утра, встретив на улице, а он вытаращит глаза и поинтересуется, что ты хотел этим сказать.

— Грохнулся замертво, книзу рожей, — пояснил капитан Боукер с внезапно окаменевшим лицом. Но затем вновь расплылся в улыбке и, расхохотавшись, опять хлопнул меня по спине.

— Сигару? — предложил он.

Я отмахнулся:

— Не курю. А ты давай, запах табака мне по душе. Навевает уют.

Капитан кивнул.

— Ага, и аммиачные пары забивает, — откусив кончик толстой сигары, он с натугой сплюнул его куда подальше.

— Ну так что, — сказал я, — не против, если я здесь осмотрюсь?

— Не-а, — ответил он.

Я шагнул было вперед, но Боукер заступил мне дорогу:

— Не-а, — повторил он, перекатывая сигару во рту. — Нечего тут глазеть!

Тут капитан снова разразился громким смехом. Поди определи, что у него на уме! Вытащив изо рта незажженную сигару, он заговорил серьезнее:

— Забегай лучше завтра, Джим, нынче у меня дел по самое дышло. Слишком занят. Я здесь новичок, все такое, не до экскурсий с разными там Диками и Гарри.

Не переставая болтать, Боукер ловко развернул меня к двери и легкими толчками принялся выпроваживать.

— Ну, ты-то можешь понять. Человек деловой, как-никак! Значица, завтра к вечеру или, того лучше, через денек. Недолго ждать, правда? А ты и не торопишься. Вот когда вернешься, все тут и посмотришь. А заодно прихвати бинокль и мерный шест.

И я побрел восвояси сквозь туман, недоумевая, почему все обернулось так скверно. За какой-то десяток минут в чьей только шкуре я ни побывал: и Эбнера, и Джима, и Дика, и Гарри, да только никто из них (или «из нас»?) так ничего толком и не вынюхал. С другой стороны, стыдиться мне вроде нечего. Я ничем себя не выдал; капитану невдомек, кто к нему заглядывал и зачем. Словом, Сент-Иву и Хасбро можно все рассказать без утайки. Манеры капитана только укрепили возникшие у нас подозрения относительно его сомнительной роли в деле утопления судна, не говоря уже о его излишней скрытности. Подумаешь, эка невидаль — обычное хранилище льда!

Я медленно шел в «Корону и яблоко» — погода не располагала к особой спешке, — миновал рынок и «Пинту пенного», одолел еще ярдов на сто и вдруг услышал позади и как бы сверху громкий хлопок вроде как от петарды. Я мгновенно обернулся и увидел перед собой старика-нищего в распахнутом пальто и обмотанных тряпками башмаках. Он стоял неподвижно, чуть откинувшись назад, будто его хорошенько пнули ногой под зад, а на его рубашке прямо у меня на глазах расцветало красное пятно.

Я и моргнуть не успел, как он медленно и тяжело осел в сорняки, где завалился на спину и уставился невидящим взглядом в серое небо, шевеля губами, будто пытался произнести молитву, но позабыл слова. Одним словом, с нищим разделался какой-то на удивление меткий стрелок — всадил пулю прямо в сердце.

Женские вопли, раскатистая трель свистка. Не соображая, что делаю, я ухватил старика за запястье и начал нащупывать пульс. Никакого толку. Где же искать этот чертов пульс? Я и свой-то не сразу найду, а уж чужой — и подавно. Я накрыл ладонью дыру в груди бедняги и как следует зажал, надеясь остановить кровотечение и чувствуя себя полным профаном. Так и сидел над телом, пока не появился врач с черным саквояжем в руке. Он присел на корточки рядом, сощурился на старика и медленно покачал головой, давая понять, что мы зря теряем время.

Испытывая легкое головокружение от запаха и вида уже подсыхающей крови, я выпрямился, кое-как добрел до скамейки и осел на нее, сгорбившись и чуть склонясь вперед, словно в поисках счастливого листка клевера. Когда же в голове прояснилось, я выпрямился и обнаружил прямо перед собой дюжего констебля, которому явно не терпелось задать мне несколько положенных вопросов. Я, конечно, неважный актер, но довольно проницательного капитана Боукера смог водить за нос целых двадцать минут, и потому убедить простака-констебля, что мне ничего неизвестно об убитом, было проще простого. Впрочем, это полностью соответствовало действительности.

Умолчал я об одном лишь обстоятельстве: в последнее время мне стало ужасно везти на мертвецов. Чего стоила недавняя трагедия в Холборне, и вот уже к моим ногам падает человек с простреленным сердцем. Многие проходят по жизни, избегая встречи с подобного рода потрясениями; я же их будто притягиваю. Вроде это на что-то намекало, но вряд ли могло сослужить констеблю добрую службу — не сейчас, по крайней мере.

Еще до полудня я вернулся в «Корону и яблоко», умылся и привел себя в порядок. Когда ко мне присоединились Сент-Ив и Хасбро, я расправлялся уже со второй пинтой пива — последнее происшествие вышибло из меня всю бодрость и веселье, и я, как ни старался, никак не мог составить разрозненные куски событий этого утра так, чтобы в них проглянул хоть какой-то смысл.

— Неважно выглядишь, — с обычной прямотой заметил Сент-Ив. Они с Хасбро заказали по пинте темного, хотя в последнее время ученый стал придерживаться нового режима и употреблял в течение дня только сидр. Видимо, моему примеру они последовали исключительно из желания поддержать меня в убеждении, что добрый глоток пива перед обедом — дело совершенно естественное. Сент-Ив подмигнул Хасбро:

— Всему виной чистый морской воздух. Легкие еще не приспособились к такой перемене и явно скучают по лондонским туманам… Отправь весточку Дороти, пусть немедля едет сюда.

Верный слуга сделал вид, что послушно встает, но уселся обратно, едва завидев невдалеке две свеженацеженные кружки.

Они, конечно, шутили, — после визита к тетушке Хасбро оба пребывали в отличном настроении, и я искренне радовался — но не за себя, а за Сент-Ива. Тем не менее, я не мог молчать, и дальше утаивая печальную весть:

— Недавно на улице застрелили человека.

Сент-Ив поморщился.

— Да, молва уже разлетелась по всей бухте. Какой-то мальчишка орал об этом под окном у тетушки. В городках вроде Стерн-Бей выстрелы нечасто услышишь.

— Все случилось у меня на глазах.

Сент-Ив оторвался от кружки и вскинул брови.

— Он был буквально в шаге от меня. С виду зауряднейший бродяга. Видно, хотел выклянчить у меня шиллинг, и тут — бах! — что-то громко хлопнуло, и он завалился на спину, мертвее мертвого. Убит пулей в сердце.

— В шаге от тебя, говоришь? Это преувеличение, полагаю? Хочешь сказать, он был неподалеку?

— Не дальше, чем вы сейчас, — покачал я головой, следуя ходу его мысли.

Сент-Ив молчал, обдумывая ситуацию, что и мне дало время уяснить то очевидное, что осталось неясным после насыщенного странностями утра. Пуля, разумеется, не предназначалась нищему. Кто, в здравом уме, станет убивать обычного бродягу? Какая в том выгода? Впрочем, безумцы попадаются мне то и дело, и велика вероятность, что где-то рядом бродит очередной псих. Итак, вспомним: нищий поворачивается, делает ко мне шаг… Если смотреть сзади, со стороны гостиницы, я почти заслонял его собою… Получается, что пуля, уложившая беднягу, пролетела в дюйме от меня самого!

Так кто же стрелял мне в спину из «Пинты пенного», — скорее всего, из окна третьего этажа? Или с крыши льдохранилища — она тоже вполне подходит для этой цели. Мне сразу вспомнились пропавший слон и капитан с его манерами уроженца Дикого Запада. Да что, черт возьми, происходит?..

Я заказал третью кружку и пообещал себе выпить ее не торопясь, а потом подняться наверх и немного вздремнуть. Хватит с меня на сегодня, могу оставить все прочее на Хасбро и Сент-Ива.

— У пирса я встретил Парсонса, — добавил я. — А еще имел беседу с капитаном Боукером… И та женщина с письмами, она тоже прячется где-то поблизости. Думаю, снимает номер в «Пинте пенного» — гостинице у пирса.

И пошло-поехало. В общем, я изложил им всю историю в том порядке, как она разворачивалась: игрушка на столе, ряженый рыболовом Парсонс, капитан-балагур, — а мои компаньоны молча сидели и слушали, считая, вероятно, что я весьма недурно провел утро, пока они сами попивали чаек и краем уха ловили разносившиеся за окном крики.

— Он заподозрил в тебе ищейку, — определил Сент-Ив, имея в виду капитана Боукера. — Следователя по страховым делам. Потому и не позволил осмотреться. Но что же он там скрывает, в этом хранилище? Может, судовой журнал? Вряд ли. Но зачем тогда ему стрелять в тебя? Подобный поступок не поможет человеку доказать свою невиновность. Да еще и Парсонс…

Сент-Ив надолго задумался, затем стукнул кулаком по столу, быстро поднялся и махнул рукой Хасбро; тот тоже встал, и они вышли из бара, оставив свои кружки на две трети полными. Моя же вновь опустела, и я собирался было перелить содержимое их кружек в свою, чтобы обеспечить себе более глубокий сон и предупредить напрасное расточительство, но рядом возникла сияющая улыбкой хозяйка. Мгновенно все три кружки исчезли со стола, а настенные часы начали отбивать полдень. И мне ничего не осталось, кроме как подняться по лестнице и завалиться спать, вознаградив себя за ранний подъем сном, который тянулся почти до вечера.

Я поднялся с кровати и надевал туфли, когда в дверь постучали. Должно быть, Сент-Ив, — подумал я и пошел открывать. Хотя с таким же успехом за дверью мог оказаться и человек с ружьем — это пришло мне в голову, когда в дверном проёме показалась чья-то фигура. У меня сразу возникло желание поскорее захлопнуть дверь, и я с горечью выругал себя за глупость: подобная выходка перед лицом неизвестного посетителя выставила бы меня не в лучшем свете, — если, конечно, там не стоял тот самый стрелок…

Но нет. Передо мною предстал человек, которого я видел впервые: высокий, костлявый и сутулый, с мертвенно-бледным лицом. Он был в шляпе, которая не скрывала обширную плешь и небрежно остриженные пучки волос над ушами. Право слово, из него вышло бы отменное пугало. Вокруг губ посетителя залегли глубокие морщины — по-видимому, из-за привычки постоянно их поджимать. Собственно, он делал это и теперь, глядя на меня поверх крючковатого носа так, будто не одобрял выражения моего лица.

Послеполуденный сон всегда приводит меня в плохое настроение, а при виде такого визитера оно ничуть не улучшилось.

— Очевидно, вы ошиблись номером, — сказал я и начал прикрывать дверь, но он не позволил, просунув в проем ногу.

— Я страховой агент, — сказал человек в шляпе, бросая косой взгляд в коридор. — Из агентства Ллойда. К вам у меня пара вопросов…

— Ну разумеется, — ответил я.

Вот оно что. Выходит, капитан Боукер и вправду находится под следствием. Я отступил, отворив дверь пошире. Агент же, войдя, огляделся по сторонам с брезгливой миною, будто ожидал увидеть в моем номере, скажем, свиные уши, которые уже начали вонять. Неприятный тип, чем бы он ни зарабатывал на жизнь.

Осмотревшись, агент приступил к допросу — с пристрастием, как это у них называется.

— Вас видели сегодня с капитаном Боукером.

Я кивнул.

— О чем вы с ним говорили?

— Мы обсуждали хранение льда, — сказал я. — Меня зовут Адам Бенбоу, из Харрогейта. Я занимаюсь поставками рыбы, а сюда приехал отдохнуть.

Он кивнул. Тоже мне, агент. Да одурачить его не сложнее, чем капитана! Беспокоило меня лишь неверно названное имя. Так и есть, еще с утра я был Эбнером, но как исправить ошибку? Сослаться на второе имя? Впрочем, откуда ему знать, как именно я назвался капитану? И какая ему, собственно, разница?

— Мы расследуем случай с затонувшим судном. Вы говорили с ним об этом?

— С каким судном?

— «Славная добыча», оно затонуло после выхода из Дувра несколько дней тому назад. Что вам об этом известно?

— А! Я и не сообразил. Знаю только то, о чем писалось в газетах. Как и всем прочим.

— Вы знакомы с человеком по имени Лэнгдон Сент-Ив? — неожиданно спросил агент. И, произнеся это, резко повернулся ко мне, будто рассчитывал застать врасплох.

Его уловка отчасти удалась. Я застыл на секунду, бессмысленно моргая, а когда выдавил: «Лэнгдон… как вы сказали?» — притворство было бессмысленным. Агент Ллойда уже раскусил меня.

И повел себя так, будто я во всем сознался.

— Мы полагаем, что мистер Сент-Ив ведет свое расследование катастрофы, и желаем знать, с какой целью.

— Право, не могу вам помочь. Как, говорите, его зовут? Сент… а дальше?

Все попытки юлить будут тщетны, и я это понимал. Сам же и поставил себя в дурацкое положение. Но отвечать на расспросы этого чучела в шляпе я не собирался. У агентства Ллойда есть вопросы к Сент-Иву? Вот ему их и задавайте. С другой стороны, продолжать утверждать, будто я не знаю Сент-Ива, тоже казалось неразумным. Агент явно видел меня насквозь — несмотря на все фальшивые имена и частную лавочку в Харрогейте.

— Что вы увидели в хранилище?

— Увидел? Ничего. Тот малый не дал мне осмотреться. И, откровенно говоря, показался мне каким-то взвинченным. Сдается мне, он прячет там что-то, но это все, что я могу сказать.

— Что-то прячет, думаете?

— Бьюсь об заклад.

Агент кивнул и, неожиданно повеселев, заулыбался:

— Наверное, так и есть, — сказал он. — Он прячет нечто ужасное, как мне кажется. Вы пустились в путь по опасным водам, меж скал и отмелей. Этот капитан Боукер — тот еще пройдоха, и мой вам совет: держитесь от него подальше. Предоставьте его нам. Уже за одну пальбу сегодня утром быть ему в Ньюгейте, там по нему давно веревка плачет.

Я, должно быть, вытаращился на него, потому что агент довольно усмехнулся, а потом кивнул, так поджав губы, что его рот почти совсем исчез.

— Вам очень повезло сегодня утром, — сказал он. — Но теперь вы в безопасности. Мы следим за ним из-за каждого угла, так что вам больше нет нужды прятаться в этой комнате.

— Собственно, я и не прячусь. Я…

— Ну разумеется, — фыркнул он, направляясь к двери. — И встретили меня донельзя радушно. Но не вините себя. И, кстати, загляните ко мне по случаю. Бинкер-стрит.

С этими словами он переступил порог и бодро зашагал по коридору; я же затворил дверь и, присев на краешек кровати, задумался. Я окончательно перестал что-либо понимать, но мысль о том, что за капитаном ведется слежка, немного меня утешила. Кто же еще мог в меня стрелять? Авантюрист-янки, с его ковбойским воспитанием и всем прочим! Слабоумному парню из кэба такое вряд ли по плечу. Теперь мне это стало ясно.

В дверь снова постучали; не иначе, агент забыл о чем-то спросить. Но нет, это оказалась хозяйка гостиницы с корзиной фруктов. «Какой приятный сюрприз!» — подумал я, принимая у нее подношение.

— Надо же, виноград, — восхитился я.

Хозяйка кивнула и добавила:

— Там записка.

Я сразу вспомнил о Дороти и лишний раз порадовался, что забронировал номер в «Пинте пенного». В разлуке сердца становятся нежней, да и бьются чаще, а ведь я уехал не далее, как сегодня утром! Из корзины, высокой, довольно тяжелой, обильно выстланной волокнами кокосового ореха, виднелся уголок конверта, воткнутого между гроздьями крупного темного винограда и парой вялых с виду яблок.

Но ни фрукты, ни изоляция не заглушили полностью тиканье адской машины, спрятанной где-то внутри.

У меня перехватило дыхание; да что там, я чуть не выронил корзину и не выскочил за дверь. Поддайся я на этот порыв, и бомба разнесла бы в клочки всю гостиницу со мною в придачу. Такой поворот меня не устраивал. С корзиной в руках я подскочил к окну и, высунувшись на улицу, заметил внизу с полдюжины прохожих, включая Сент-Ива и Хасбро, которые как раз в этот момент поднимались на крыльцо. Не мог же я швырнуть корзину с ее дьявольской начинкой прямо на головы всем этим людям!

Поэтому я кинулся к двери, распахнул ее и выбежал в коридор. Сердце билось часто и гулко, как паровой молот, и я, даже не удосужившись постучать, распахнул дверь ближайшей ко мне комнаты за углом и вломился туда, ошеломив своим вторжением постояльца: седобородого старца, сидевшего с книгой в руках — какое счастье! — у открытого окна.

НА ВОЗДУШНОМ ШАРЕ

Парсонс, а это оказался именно он, так и подскочил, пораженный моим внезапным появлением.

— Это бомба! — выкрикнул я. — Поберегись! — и для верности отпихнул старика локтем. Академик отпрыгнул к кровати, я же с ходу швырнул корзину прямо в открытое окно. Описав длинную низкую дугу, она упала в залив. Даже если бы там качались рыбацкие лодки, думаю, я бы все равно ее бросил: акт не героизма, а скорее отчаяния, продиктованный желанием избавиться от угрожающе тикавшей ноши.

И тут она взорвалась, не долетев до воды какого-то жалкого фута. Бах! Гладь бухты вскипела горячим гейзером, обломки корзины и куски фруктов с громким плеском посыпались в набегавшие волны. Ошеломленный Парсонс с хмурым видом стоял за моею спиной, созерцая происходящее. Пытаясь успокоиться, я сделал два глубоких вдоха, но это не помогло; рука — та, что держала корзину, — продолжала предательски дрожать, ноги подкашивались. Шлепнувшись в оставленное Парсонсом кресло, я с трудом выдавил:

— Прошу прощения. У меня не было ни малейшего намерения беспокоить вас по пустякам.

Парсонс только отмахнулся: мол, в извинениях нет надобности. И так ясно, что ничего другого, кроме как зашвырнуть адскую машинку подальше в море, я сделать не мог. Такую штуку не спрячешь под пальто и не запихнешь в сундук. Несколько секунд академик смотрел в окно, а затем бесцветным голосом осведомился:

— Отдыхаете, значит?

Парсонс напомнил мне мои же слова, брошенные этим утром, тем самым показывая, что он, как и все прочие, видит меня насквозь. Я прочистил горло (а заодно и мысли), собираясь хоть что-то сказать, но в этот момент (спасительный для меня момент!) в комнату, тяжело дыша (бегом поднимались по лестнице, услышав грохот взрыва), ворвались Сент-Ив и Хасбро.

Парсонс вскинул брови, Сент-Ив на секунду-другую лишился дара речи. Профессор уже знал, разумеется, что секретарь Академии обретается где-то поблизости, ведь я упомянул об утренней встрече, но обнаружить его здесь, в «Короне и яблоке»? Как Парсонс связан с прогремевшим взрывом? Что я забыл в его номере?

Теперь, когда все мы столкнулись нос к носу, академик уже не мог отделаться вежливым «Добрый день, джентльмены» и указать нам на дверь. Настало время резать правду-матку, как выразился бы капитан Боукер. И главным поставщиком сведений вновь оказался я, а потому сразу и без околичностей доложил о визите страхового агента.

— И он знал твое имя? — вскинулся Сент-Ив.

— Именно так. Полагаю, что знал… — запнувшись, я посмотрел на Парсонса, который внимательно слушал наш разговор.

Сент-Ив продолжил за меня:

— Он понял, кто ты на самом деле, и убедился, что у тебя есть подозрения насчет льдохранилища. Потом ушел, а тебе принесли корзину.

Я кивнул и пустился было в подробный пересказ событий, но Сент-Ив, не слушая, повернулся к Парсонсу:

— Видите — игрушки кончились. Скажу напрямик, не ходя вокруг да около: нам известно, что машина лорда Келвина была украдена. Даже ребенку по силам собрать эту простенькую головоломку: и погром на набережной, и летающие утюги, и все прочее. Что это, как не действие невероятно мощного электромагнита? Так что нет более нужды скромничать и делать вид, что вы здесь ни при чем. У меня есть серьезные основания подозревать, кто за всем этим стоит. Предлагаю открыть карты. Я расскажу, что известно мне, а вы расскажете, что известно вам, и, возможно, вместе нам удастся разглядеть хоть что-то на дне этого темного колодца.

Парсонс воздел руки, демонстрируя бессилие:

— Я приехал сюда порыбачить, — заявил он. — Это вы швыряете бомбы в окна. Словно магнитом притягиваете их к себе — бомбы, пули и все прочее.

Смерив Парсонса взглядом, исполненным усталости и укоризны, Сент-Ив обратился ко мне:

— Как выглядел этот агент, Джек?

— Высок и худ, нос крючком. Под шляпой лысина, а волосы торчат над ушами щеткой трубочиста.

Парсонса словно током ожгло. Он открыл рот, захлопнул его, снова открыл и, старательно изображая, что ответ ему не особенно важен, переспросил:

— А еще он сильно сутулится, не так ли?

Я кивнул.

— И губы тонкие, как у змеи?

— Так и есть.

Парсонс весь обмяк, что было знаком смирения. Мы трое молча ждали, пока он не решится заговорить.

— Никакой это не страховой агент, — прошептал наконец старик.

Это уже и я понял. Сент-Ив — тот сразу обо всем догадался, у него разум острее ножа. И то правда, страховые агенты не рассылают людям бомбы в корзинах с фруктами. Парсонс мог бы прямо сейчас покончить с этой утомительной игрой, просто назвав имя моего посетителя, но академик не торопился; по-видимому, взвешивал в уме, как много может открыть.

Вообще-то, Парсонс — хороший человек. Говорю это справедливости ради. Они с Сент-Ивом не очень-то похожи, но оба в конечном счете стремятся к одной цели, хоть и подходят к ней с разных сторон. Парсонс не желал мириться с мыслью о том, что в кого-то могли стрелять, пусть даже в такого докучливого типа, как я. И в конце концов обронил:

— Его фамилия Хиггинс.

— Леопольд Хиггинс! — вскричал Сент-Ив. — Тот ихтиолог? Ну, конечно!

Сдается мне, Сент-Ив владеет невероятным количеством информации — примерно половиной от всей доступной человеку — а это, скажу я вам, немало.

Устало вздохнув, Парсонс заговорил:

— Он из Оксфорда. Исключен из состава Академии. Когда наука сводит их с ума, они становятся крайне опасным видом. Я имею в виду академиков. К тому же Хиггинс еще и химик. Вернулся с Востока с безумной идеей о карпах — якобы их можно заморозить, а потом оживить, пусть даже месяцы или годы спустя. Но для этого требуется глубокая заморозка. Как я понимаю, некая разновидность железистых выделений карпа обезвоживает клетки, не дает им лопаться после погружения в холод. Кто он на самом деле — специалист в области физики низких температур или сумасшедший, это уж вам решать. Ясно одно: он не в своем уме. Думаю, виной тому опиум. Он не раз заявлял, что мечтает опробовать на себе эту отраву. Во всяком случае, теория о железистых выделениях у карпа принадлежит ему от начала до конца. А как он на нее набрел — в опиумном ли дурмане или еще как, это уж его дело.

Парсонс помолчал, сокрушенно качая головой, и затем продолжил:

— Короче говоря, в основе теории лежит идея, что именно эти секреции и являются ключом к удивительному долголетию карпов. Однажды он исчез — уехал в Китай и пробыл там целый год. Я думал, он до сих пор там. А увидел я его два дня назад в Лондоне, в клубе. Его буквально распирало от еле сдерживаемой энергии, и он не переставая расспрашивал о каких-то старых знакомых, людях, о которых я даже не слышал ни разу, и говорил, что стоит на пороге какого-то монументального открытия. А затем раз — и исчез: вышел за дверь — и больше я его не видел.

— До сегодняшнего дня, — добавил Сент-Ив.

— По всей видимости.

Сент-Ив повернулся к нам с Хасбро:

— Оправдались наши худшие опасения…

После чего отвесил Парсонсу поклон, горячо поблагодарил его и в нашем сопровождении стремительно вышел в коридор, далее на улицу — и прямиком на вокзальную станцию.

Ночь мы провели на пароме, который шел в Остенде. Я не мог уснуть, все думал о «Славном улове», канувшем на дно чуть южнее тех самых вод, которые мы бороздили, и был готов по первому же свистку прыгнуть в спасательную шлюпку и грести. Утро застало нас в вагоне поезда, доставившего нас в Амстердам; оттуда мы двинулись в Германию, Данию и дальше — через пролив Скагеррак, в Норвегию. Путешествие вышло утомительным, двигались мы стремительно, спали урывками, но радовало одно: никто больше не пытался меня убить, — во всяком случае, это нелегко осуществить в мчащемся поезде.

А вот Сент-Ив выглядел подавленным. Год назад он, проделав такое же путешествие, оставил Нарбондо в водах безумно холодного карстового озера близ горы Йарстаад, торчащей из вод Норвежского моря. И что, спрашивается, он ищет теперь, если не доказательства тому, что доктор ожил и строит новые козни нам на беду? Такое предположение противоречило здравому смыслу, но лишь пока Парсонс не упомянул физику низких температур. С тех пор две мысли точили Сент-Ива, заставляя худеть буквально на глазах. Первая — об очередном просчете. Ему удалось расстроить планы Нарбондо и увести землю с курса смертоносной кометы; в его воображении это было величайшим триумфом из всех, им одержанных. Теперь же триумф обернулся провалом, белое обратилось черным. Месяцами он жил, изводя себя сомнениями и угрызениями совести. Какова была подлинная роль Сент-Ива — стал он палачом коварного доктора или пытался сохранить ему жизнь? И того не легче: Сент-Ив действительно пытался спасти злодея или только обманывался, убеждая себя в этом? Понятно, что мириться с этими противоречиями он никак не мог: эта дорожка вела прямиком к безумию. И вот, сомнения отброшены: доктор, очевидно, выжил и принялся снова строить козни. Сент-Ив, как теперь выяснилось, не довел дела до конца. Собственно, покончить с Нарбондо можно, только препроводив его на виселицу. Другого способа нет.

А венцом всему было обескураживающее осознание того, что нам крайне сложно подтвердить или опровергнуть свои догадки. У Сент-Ива нет знакомых на бескрайних просторах Норвегии. И не к кому обратиться с просьбой выяснить: не доставал ли кто из озера замерзшее тело горбуна, не оживлял ли его? Предстояло разузнать все это своими силами. Но, думаю, Сент-Ив постоянно задавался вопросом, не лучше ли было доверить это дело Хасбро или мне, а самому остаться в Стерн-Бей.

Мы продолжали свой путь на север, когда в Тронхейме нас догнала весть, что рядом с тем местом, где исчезло первое судно, потоплены еще два. Оба корабля стремительно ушли на дно, поскольку их корпуса были обиты листовым железом. Команда одного из судов спаслась, другого — почти нет. Десять погибших. Телеграмму с этим известием послал в Норвегию мистер Годелл; еще он упомянул, что теперь требует от премьер-министра принять хоть какие-то меры. Сент-Ив ужасно расстроился и стал себя корить за то, что не предотвратил бедствие.

А что, собственно, он стал бы делать? Я так и спросил: «Что бы вы предприняли?» Бессмысленно думать, что Сент-Иву было по силам сохранить суда на плаву. Отчасти его гнев оказался направлен на министров правительства: их предупреждали о грозящей опасности еще прежде, чем за них взялся мистер Годелл. Кто-то — вероятно, Хиггинс — послал им пространное письмо, требуя выкупа. В ответ государственные мужи лишь посмеялись, сочтя требование шуткой, хотя, нацарапанное тою же рукой, что и запись в судовом журнале капитана Боукера, оно предвещало гибель новых кораблей. Членам Королевской Академии следовало убедить министров отнестись к этому предупреждению серьезно, но те воздержались от каких-либо действий, осознав, что и у них самих рыльце в пушку. В итоге и те, и другие выставили себя глупцами.

Теперь судоходство в акватории от устья Темзы до Фолкстона было приостановлено, и британская корона заодно с частными предприятиями несла огромные убытки. По сообщению мистера Годелла, половина лондонской торговли забуксовала, и город оказался почти что в осаде — с той лишь разницей, что оставалось неясным, кто враг и где этот враг обретается… Сент-Ив хранил угрюмое молчание, доведенный до отчаяния и нашим медленным продвижением на север, и бесконечными скалами, фьордами и хвойными лесами по сторонам.

«Что еще оставалось Сент-Иву, кроме как набраться терпения?» — спросил я себя. Повернуть обратно, вот что! Он так и поступил. Мы находились к северу от Тронхейма, в нескольких часах пути до цели, когда Сент-Ив объявил, что возвращается и берет с собою Хасбро. Я двинусь дальше один и выясню все, что только смогу. А они отправятся в Дувр, где Сент-Ив соберет научную конференцию. «Какой же я болван, — корил себя Сент-Ив, — какой идиот, ничтожество, простофиля!» Он, и только он повинен в гибели тех десятерых моряков. Предотвратить гибель людей и судов было бы не так сложно, не окажись он такой бестолочью. Ну, что тут сказать! Такова уж свойственная профессору манера: обвинять себя во всех злодеяниях мира. Сент-Иву в голову не приходило, что совершенно невозможно все знать и всех спасать.

Когда они выносили свой багаж на платформу, Хасбро обернулся ко мне, одним долгим взглядом выразив возложенные на меня надежды. Сент-Ив же выглядел опустошенным и подавленным, и только в глубине его глаз что-то мерцало: казалось, он всецело сосредоточился на некой точке где-то на линии горизонта — на злобном лице Игнасио Нарбондо — и поклялся не сводить глаз с этого лица, пока Нарбондо не погрузится в небытие.

Я вышел их проводить на перрон, и, улучив минутку, Хасбро отвел меня в сторонку и произнес прочувствованную речь, сводившуюся к тому, что он позаботится о профессоре и в конце концов мы одержим победу. Моя задача — не волноваться и выяснить всю правду о судьбе Нарбондо. Сент-Ив отчаянно нуждается в проверенных фактах; его мозг надежен, как часовой механизм, но из-за недостатка информации прямо на наших глазах замедляет ход и тикает все тише…

Сент-Ив предложил вновь воспользоваться дирижаблем. Мне, как это уже вам известно, предстояло добраться до горы Йарстаад на поезде, произвести там необходимые изыскания, а затем ждать прибытия воздушного судна, которое вылетит из Дувра сразу по прибытии туда Сент-Ива. Водный транспорт почти не действовал: паромы из Фландрии и Нормандии не ходили вовсе, а те, что прибывали в Дувр с севера, подолгу простаивали в доках. Поэтому Сент-Ив и планировал воспользоваться другой стихией, надеясь, что дирижабль вернет меня в Англию как раз вовремя, чтобы я оказался полезен.

«С самого начала стоило воспользоваться дирижаблем», — сетовал Сент-Ив на овевавшем платформу арктическом ветру. Нужно было поступить так, сделать этак… Я впервые видел профессора в таком смятении, поэтому лишь кивал и невнятно бурчал в ответ. Спорить с Сент-Ивом среди скалистого ландшафта, способного одним своим видом обратить в ледышку всякую надежду, не было ни малейшего толку. Мне предстояло продолжить путь со всей отвагой и решимостью, какие я только смогу изобразить.

На какой-то короткий миг, стоя на холодной платформе, я пожелал вдруг, чтобы Сент-Ив никогда не нашел Нарбондо, ибо, как ни ужасно это звучит, поиски горбатого злодея наполняли смыслом жизнь моего великого друга.

За плечами у Нарбондо — длинное и довольно запутанное преступное прошлое: занятия вивисекцией, изготовление фальшивок, убийства… И еще десятка с полтора случаев, когда он чудом избегал смерти, включая и побег из Ньюгейтской тюрьмы накануне назначенной казни. Нет ничего подлого, низкого или отвратительного, к чему он не приложил бы свою руку. Нарбондо занимался алхимией и изучал физиологию земноводных; разбирая давно забытые записи Парацельса, изобрел способ возвращения мертвых к жизни. Его дед, Нарбондо-старший, некогда добившийся успеха в подобных опытах, описал процедуру в своих дневниках, давно считавшихся утраченными. Именно на эти «бумаги», к слову сказать, и ссылалась та женщина в лавке мистера Годелла.

Скрытая в дневниках тайна — более глубокая, чем кажется на первый взгляд, уходящая своими корнями чуть ли не в предысторию человечества и связанная незримыми нитями с самыми дальними уголками мира, — нам была явно не по зубам. Мы довольствовались лишь ее отголосками, к которым относилась и вся эта история с академиком Хиггинсом и капитаном Боукером, ожившим Нарбондо и затонувшими в Дуврском проливе судами. Когда столько всего наверчено, даже самый блестящий ум может дать сбой!

И вот они отправились на юг, а я двинулся на север и лишь много дней спустя, снова встретив друзей в городишке Стерн-Бей, узнал все подробности их приключений. Дело в том, что, хотя дирижабль за мной прибыл вовремя и мое спасение из норвежского «плена» прошло без сучка и задоринки, в Дувр я прибыл слишком поздно и не смог составить компанию своим друзьям в их опасных научных поисках. Впрочем, я несколько забегаю вперед. Сейчас важнее рассказать о том, что мне удалось выяснить в Йармолде, небольшой деревеньке у подножия горы.

Нарбондо все-таки выудили из водяной могилы, и сделал это высокий худой человек с плешью на макушке. А именно Леопольд Хиггинс, хотя в журнале гостиницы он указал фамилию «Уиггинс», — верный признак помешательства или излишней самоуверенности. Это, как и подробности оживления доктора Нарбондо, я узнал от парня, который ночевал в конуре на задах конюшен, поскольку занимался лошадьми. Он стал невольным свидетелем разворачивавшихся там событий, в чем ему, кстати, никто и не препятствовал. Так вот, Хиггинс и его сообщник — капитан Боукер, судя по описанию, — прибыли в деревеньку поздним вечером и привезли с собой тело Нарбондо, твердое, как мороженая рыба. Они утверждали, что их приятель упал в озеро еще утром во время совместного восхождения. История не хуже прочих: в этих краях подобные происшествия не часто, но случались, так что рассказ визитеров не вызвал особых подозрений. Хиггинс заявил, что он дипломированный врач, поэтому посылать в Будё за местным доктором нет нужды.

Тело Нарбондо, вопреки ожиданиям местных жителей, Хиггинс поместил не в гостинице, а в конюшнях, объясняя свой выбор тем, что процесс оттаивания и возвращения к жизни требует особого температурного режима и занимает немало времени. В итоге первые две ночи Нарбондо спал у конюха на столе, прикрытый лишь тонким одеялом. Хиггинс кормил Нарбондо одним рыбьим жиром, торжественно именуя его «эликсиром». Сам Хиггинс утверждал, что это рыбий жир. Однажды, когда Нарбондо начал стонать и дергать конечностями, Хиггинс сказал, что тот «приходит в себя слишком быстро», и тут же вытащил несчастного на мороз, чтобы тот опять закоченел.

Конюх, который поведал мне обо всем этом, оказался человеком сообразительным: он отметил, что это был никакой не рыбий жир — уж рыбий-то жир он ни с чем не спутает. А поили замерзшего чем-то другим: пресловутый «эликсир» вонял гнилью и какой-то гадостью. «У меня глаз наметан», — сказал конюх, объясняя, почему счел Хиггинса и Боукера мошенниками. Он подсматривал за ними сквозь замочную скважину, когда те думали, что он спит. Нарбондо полностью очнулся только на четвертую ночь, и то лишь на несколько секунд. Хиггинс собрал загадочный аппарат — шланги, насосы, резервуары с желтой жидкостью — и всю ночь опрыскивал доктора туманными парами, пока капитан Боукер храпел на соломе. За час до рассвета Нарбондо вдруг открыл глаза, обвел взглядом освещенную лампой конюшню, удивился немного, но потом скривил губы в подобии усмешки и произнес одно только слово: «Хорошо». После чего вновь лишился чувств.

Итак, я узнал все, ради чего сюда прибыл, причем потратил на это менее получаса, и потом целыми днями бродил по деревне и, заталкивая в себя безвкусную пищу, праздно гадал, чем заняты мои товарищи и когда прилетит дирижабль. Повернув обратно, Сент-Ив оказался прав: для беседы с конюхом присутствия всех троих не потребовалось. Меня, сказать по правде, беспокоила лишь одна незначительная деталь: по словам конюха, у человека, выловленного из карстового озера, были молочно-белые волосы и бледная кожа, как у мертвеца, выкопанного из-под снега или выбеленного морозом, тогда как сорвавшийся в озеро Нарбондо был черноволос, с первыми признаками седины.

В высшей степени поэтичный оборот «выбеленный морозом» принадлежит моему собеседнику, конюху, который десять лет прожил в Йорке и, по моему разумению, вполне мог бы стать писателем, если б того пожелал. Здесь же он чистил лошадей и выносил навоз из конюшен. Этот факт подтолкнул меня к раздумьям о природе справедливости, которым я не уделил, однако, должного усердия, вспомнив вдруг о письме за подписью некоего Г. Фроста, профессора Эдинбургского университета, — мы читали его в табачной лавке мистера Годелла.

Тем временем Сент-Ив и Хасбро без происшествий вернулись в Дувр, — ни тебе бомб, ни стрельбы, ни анонимных угроз кораблям. Кажется, наше внезапное исчезновение немало озадачило наших недругов. Видно, они решили, что спугнули нас своей бомбой под слоем фруктов, — хотя Нарбондо (он же Фрост), хорошо зная Сент-Ива, ни за что не совершил бы подобной ошибки. Так или иначе, в Дувре Сент-Ив нанял дирижабль, которому было поручено отправиться за мною в Норвегию, а для себя и Хасбро раздобыл воздушный шар. Меня дожидаться они не стали — время поджимало, — поэтому историю их приключений я изложу так, как ее от них же и услышал.

Сент-Ив первым делом засел за конструирование висмутового зонда, каковой служит (поясню для читателя, незнакомого с таинствами магнетизма) для определения интенсивности магнитных полей. Прибор этот представляет собой закрученную улиткой спираль из висмута, подсоединенную к датчику, который считывает изменения в ее сопротивлении. В сущности, детская игрушка — несложная и надежная. Простота конструкции прибора вызывала раздражение Сент-Ива, поскольку напоминала ему: вооружись он этой безделицей неделю тому назад, и десять человек не ушли бы на дно вместе со своим кораблем.

Профессор прикрепил спираль магнитометра к шесту, который они намеревались просунуть сквозь щель в днище корзины аэростата и опустить к волнам, чтобы спираль едва не касалась их. Эта задача делала все предприятие чертовски опасным: управляя воздушным шаром над самой поверхностью моря, они могли погибнуть, сделав хоть одно неверное движение.

Почему нельзя было воспользоваться веревкой подлиннее и стравливать ее при необходимости на манер рыболовной снасти, оставаясь в безопасности на высоте? Точно такой же вопрос задал бы и я. Все дело в том, как мне потом объяснили, что этого не допускает сама природа электричества и магнетизма: проволока, подсоединенная к датчику, должна быть как можно короче, что обеспечивает точность замеров, — ту степень точности, которая была необходима Сент-Иву, который едва не заплатил за нее собственной жизнью.

Он рассчитывал обнаружить то место на дне Дуврского пролива, где покоилась машина лорда Келвина — невероятно мощный электромагнит, похищенный со склада механических мастерских в Холборне. Он полагал, что та лежит или на затопленной платформе, или на песчаной отмели. Машина могла крепиться к дну якорем или же медленно дрейфовать по прихоти глубинных течений. Далее, Сент-Ив рассчитывал заметить в этом месте какой-то поплавок или буй — ориентир, который, возможно, позволяет включать и выключать машину с поверхности.

Итак, не прошло и суток, а Сент-Ив и Хасбро уже пустились в полет. Запрет на судоходство едва ли продержался бы еще неделю — экономика не вынесла бы подобного застоя. Правительство или заплатит выкуп, или будет вынуждено и дальше мириться с потерей кораблей. Академия наук, по-прежнему отрицая всякую свою причастность, не смыкала глаз в попытках найти собственное решение.

Сент-Ив и Хасбро прочесали поверхность моря от Рамсгита до мыса Дандженесс. Хасбро — завзятый воздухоплаватель, удостоенный голубой ленты победителя на Трансъевропейских состязаниях воздушных шаров 1883 года, — умело управлял подъемной силой, удерживая корзину над пенными барашками волн и стараясь не утопить ценный прибор. Порывистый ветер, набиравший силу над просторами Северного моря, тащил шар на юг, к побережью Франции, поэтому Хасбро требовалось все его мастерство, чтобы не сбиться с курса. Сент-Ив кроме прочего смастерил что-то вроде морского якоря, который они погрузили в корзину вместо балласта и в нужный момент сбрасывали в воду, цепляясь за дно, чтобы их не отнесло ветром к берегам Нормандии, прежде чем они управятся с делом.

День клонился к закату, и людям, которые провели его в корзине воздушного шара, казалось, что все их усилия напрасны — слишком уж необъятен был пролив. Они уже подумывали о том, чтобы бросить свою затею, когда вдруг увидели шлюп с флагом Королевской Академии наук на мачте. По палубе расхаживал Парсонс, и Сент-Ив приветственно махнул ему рукой. Почтенный секретарь, присмотревшись, узнал профессора, ответил небрежным кивком и торопливо покинул палубу. Удалось академикам определить место, где лежит затонувший агрегат или нет, оставалось загадкой, хотя, в принципе, это можно было проверить с помощью прибора. «Как же поступит Сент-Ив?» — спросите вы.

Пролетев над носом шлюпа и миновав его, Сент-Ив в последний раз опустил спираль. Прибор зафиксировал отклонение: стрелка запрыгала туда-сюда, пока они летели на юго-запад, прочь от суденышка академиков.

В двухстах ярдах от шлюпа воздушный шар резко накренился, отбросив профессора и Хасбро на стену корзины, где те, беспомощно переплетясь руками-ногами, забарахтались в попытках подняться. Корзина наклонилась еще сильнее, едва не сбросив их в море. Хасбро отчаянно вцепился в канат и задергал его, полагая, что якорь за что-то зацепился; Сент-Ив же схватился за свой шест с магнитометром, но тот словно обезумел (не шест, конечно, а прибор): стрелка как бешеная носилась по кругу, пока не завязалась узлом.

Сент-Ив выпустил из рук ставший бесполезным прибор — тот выполнил свою задачу, указав на затопленную машину лорда Келвина, и камнем полетел в воду. Едва сдерживаемый до предела натянутыми тросами воздушный шар безуспешно пытался взмыть в воздух, но его корзина, которую неведомая сила тянула в противоположном направлении, не переставая вращалась и билась днищем о воду, будто пытаясь вырваться из смертельных объятий корабля-призрака.

Люди на шлюпе, не исключая и Парсонса, высыпали на палубу и наблюдали за дикой агонией воздушного шара с двумя пассажирами, которые отчаянно за него цеплялись. Со стороны могло показаться, что шар рвут на части разгулявшиеся духи стихий. Так, по большому счету, и было: в роли духов выступали две мощные силы — нагретый воздух и магнетизм — днище корзины, утяжеленное для остойчивости железными ободами, угодило в жесткий электромагнитный захват машины лорда Келвина.

Под треск раздираемой парусины и свист лопнувших тросов корзина ухнула вниз и начала погружаться. Пассажиров захлестнула шальная волна, и миг спустя оба оказались в воде. Спасая свои жизни, Сент-Ив и Хасбро вступили в борьбу с морской стихией — энергичными гребками они устремились к видневшемуся вдалеке шлюпу; гвозди в подошвах их ботинок, выдираемые чудовищной силой, один за другим уносились в глубину. Сент-Ив пожертвовал машине свой складной нож, сохранив в целости карман брюк, а может и сами брюки.

Лишь отплыв на приличное расстояние от лопающихся тросов и мечущегося над водою шара, они смогли оглянуться.

Корзина минуту-другую плясала у поверхности воды, а затем медленно стала погружаться, но в итоге зависла на приличной глубине, так и не достигнув дна: затонуть ей не позволял легкий плавучий материал стенок. Воздушный шар распластался по поверхности моря — на нем будто отплясывал что-то удалое незримый великан; временами слышались пулеметные очереди — это нагретый газ раздирал швы оболочки и со свистом вырывался в атмосферу. Прошло совсем немного времени, и лишенная воздуха, набухшая в воде парусина последовала за корзиной. Теперь на поверхности моря виднелись только головы Сент-Ива и Хасбро, которые плыли к шлюпу, уже сомневаясь в успехе. Они, вероятно, утонули бы, если академики не отправили бы за ними лодку. Парсонс, который прекрасно это понимал, приветствовал их на борту, от души посмеиваясь в бороду.

— Вот это зрелище! — воскликнул ученый секретарь Академии, когда Сент-Ив, шатаясь от усталости, направился в указанную ему каюту. — Не припомню столь поучительного образчика применения научного метода на практике. Надеюсь, вы тщательно вели записи! Я видел на вашем лице, мой друг… да-да, даже на таком расстоянии… выражение подлинно научного озарения! Будь я художником, непременно сделал бы набросок на память…

Парсонс, не смолкая ни на миг, всю обратную дорогу до Дувра донимал бедного Сент-Ива своими насмешками. Но цель профессора была достигнута: теперь прыгающие в волнах красные буйки отмечали точное местонахождение пресловутой машины.

Волею судеб и я, и мои друзья находились в воздухе одновременно: они прочесывали пролив в поисках машины, а я направлялся в Стерн-Бей и, оглядывая из иллюминатора гондолы дирижабля серую поверхность моря, ощущал себя полновластным хозяином своей судьбы.

Пока я бездельничал в Норвегии, до меня дошло, наконец, для чего нашим недругам понадобилось льдохранилище. После моей встречи с капитаном Боукером прошло много дней, и за это время все могло измениться. Как бы я ни торопился, не исключено, что по прибытии выяснится: лед злодеям уже ни к чему, а их самих и след простыл. Но, с другой стороны, у меня оставался шанс что-нибудь еще выяснить и показать себя.

По прибытии в «Корону и яблоко» я убедился, что Сент-Ив и Хасбро еще не вернулись с воздушной прогулки. Парсонс тоже отсутствовал, и вынужденное одиночество подействовало на меня угнетающе. Уж лучше компания Парсонса, чем никакой. Я сидел на кровати, размышляя, не выпить ли пинту-другую пива, чтобы затем завалиться спать и тем самым уклониться от своих обязательств. Пусть выпивка и сон — неважное средство от одиночества, они все же… Тут мне вспомнилось, как, сидя на той же кровати, я услыхал роковой стук в дверь; никто не даст гарантии, что, пока я сплю, за моей спиной не будут твориться какие-то страшные дела. Дверь может тихо распахнуться, и в комнату бильярдным шаром вкатится адская машина с шипящим запалом…

Сон как рукой сняло. Чем же тогда заняться? Схожу-ка я проведаю капитана в этом его леднике. Притворяться Эбнером Бенбоу уже смысла нет, хотя почему бы мне не попробовать изменить свою внешность? Накладной нос и парик сделают меня неузнаваемым. Немного подумав, я отверг идею с перевоплощением, подозревая, что наши недруги чего-то подобного от меня и ждут. У меня на руках оставался лишь один, но весьма крупный козырь: мало кто знает о моем возвращении в Стерн-Бей.

Я как следует подготовился к встрече с капитаном, но предпочел не рисковать понапрасну: прошел через весь третий этаж к пожарной двери с обратной стороны гостиницы и спустился по скрипучим ступенькам в заросший дворик. Боковая калитка вывела меня прямо на берег моря. У ветхого причала, сколоченного из гнилых досок, качалось с полдюжины лодок; пирс уходил в залив ярдов на пятьдесят и в самом конце обрывался нагромождением свай, криво торчащих из воды. Кругом ни души.

Было время отлива, обнажившего покрытую галькой отмель, которая тянулась вдоль сложенного из камней волнолома. По ней-то я и зашагал, рассчитывая войти в городок на приличном расстоянии от гостиницы и спутать все планы соглядатаям: если увижу кого-то, кто глаз не сводит с крыльца «Короны и яблока», подойду поздороваться.

Одолев сотню-другую ярдов, я перебрался через волнолом и по узкому дощатому настилу протиснулся между двумя небольшими домиками с заросшими плющом стенами. Где-то неподалеку пал от случайной пули нищий старик, который так и не успел выклянчить у меня монетку. Далее я намеревался направиться к хранилищу льда, но приоткрытая дверь «Пинты пенного» заставила меня сменить приоритеты.

Дело в том, что мне так и не удалось выяснить, обитает ли мой игрушечный слон в одном из номеров «Пинты», потому, главным образом, что, увлекшись игрою в сыщика, я спасовал перед женщиной за стойкой. Она же, вне сомнений, быстро распознала во мне набитого дурака. По правде говоря, в подобных обстоятельствах я легко смущаюсь, а стоит мне смутиться, и я уже ни на что не годен. Но в этот раз все будет по-другому. Я свернул к гостинице, поднялся на веранду и вошел в холл. Женщина, как я и надеялся, сидела на своем месте и занималась разбором счетов. Кажется, она меня даже не узнала — скроила недовольную мину на мое сердечное: «И снова здравствуйте!»

Потом, сдвинув на кончик носа очки, женщина уставилась на меня и весьма нелюбезно поинтересовалась:

— Что вам угодно?

Выходит, несмотря на всю ту канитель, которую я устроил здесь несколько дней назад, она полностью меня забыла. Это заставило меня сменить тон. Какого черта я с ней любезничаю? Терпеть не могу надменной снисходительности в людях, особенно у клерков и официантов, — у тех, кто не имеет перед тобой решительно никаких заслуг, кроме того прискорбного факта, что не ты их обслуживаешь, а наоборот. Собственно говоря, кто эта женщина, если не служащая? И кто наделил ее правом говорить со мной свысока? Даже если она владелица заведения, это не дает ей повода так важничать.

— Послушайте, — сказал я, опершись о стойку. — Я разыскиваю одну особу и ее сына. Уверен, что они остановились у вас или, во всяком случае, жили здесь еще неделю назад. Внешне они удивительно, я бы даже сказал, пугающе схожи. Сын — а ему на вид лет под тридцать — постоянно носит с собой игрушку: каучукового слона, который умеет реветь.

— Реветь? — переспросила она, видно, ничего более не усвоив из моей маленькой речи. Упоминание о физиологических подробностях, вроде издаваемых слоном звуков, пагубно сказалось на ее способности понимать чистейший английский язык и любые доводы логики.

— Да бог с ним, с этим ревом, — отрезал я, теряя терпение. — Забудьте вы о нем!

Хвала богам, я вовремя спохватился, припомнив, как галантно общался Сент-Ив с хозяйкой «Короны и яблока». «Будь с ней помягче», — дал я себе совет и скроил любезную улыбку.

— Не в слоне дело. Меня интересует не слон, а женщина с сыном. Видите ли, она кузина моей матери. Я получил письмо, и в нем говорится, что эта женщина и ее сын… Кем, бишь, он мне приходится? Четвероюродным братом?.. Что малютка Билли, как мы звали его когда-то, хотя это не его имя, не настоящее… Ну так вот, что они здесь на отдыхе, и я не успокоюсь, пока не выясню, как у них дела.

Женщина сверлила меня взглядом поверх очков, ожидая продолжения. Можно подумать, все то, что я наговорил, не имело ни малейшего смысла и не выражало моих намерений.

Моргнув, я затянул новую песню:

— Где же, спросил я себя, могла остановиться любимая кузина моей матушки в таком городке, как Стерн-Бей? Где же, как не в самой прелестной из здешних гостиниц? Вот оно! Поэтому-то я пришел сюда, стою перед вами и спрашиваю: действительно ли упомянутая дама поселилась здесь?

Уж это должно было пробиться к ее сознанию — и, несомненно, пробилось, ибо первая же фраза — «Как зовут эту леди?» — была произнесена строгим учительским тоном, от которого моя кровь и прежде-то стыла в жилах, а теперь и подавно: я понятия не имел, как ее зовут.

— У нее сразу несколько имен… — неуверенно начал я, ломая голову в попытке вывернуться. — Знаете, как у испанцев? Она могла записаться под фамилией Ларсон, с «о» во втором слоге…

Я ждал, барабаня пальцами по дубовой стойке, пока женщина перелистывала журнал регистрации. Почему из множества самых разных фамилий я выбрал «Ларсон»? Откуда мне знать! Верно, по тому же принципу, что и «Бенбоу»: просто она первой пришла мне на ум.

— Увы, — сказала женщина и подняла взгляд.

— Тогда, может… — выдавил я и протянул руку к журналу. — Позвольте-ка я сам взгляну.

Она помедлила, но не найдя веской причины прятать от меня свои записи, развернула ко мне журнал и придвинула его поближе. Моя невинная просьба ничем ее не насторожила, а кроме того, вероятно, женщина не захотела расстраивать посетителя, лишив его матушку возможности свидеться с обожаемой кузиной. Потом моя визави вернула очки на переносицу и фыркнула.

Удастся ли мне вытянуть счастливый жребий? Я ведь не знал нужного мне имени. Что за комедию я ломаю? Каучуковый слон был единственным ключом к разгадке этой безумной шарады, но упоминание о нем не принесло желаемого результата. Стоит мне вновь заговорить об игрушке, и женщина тут же позовет констебля — в итоге я завершу расследование надежно привязанным к железной койке в одной из палат Колни-Хэтч[15]. Я будто барахтался в безбрежном море, тщетно пытаясь отыскать хоть соломинку, чтобы удержаться на плаву.

Бегло пролистав список гостей, я собрался было поблагодарить хозяйку и уйти не солоно хлебавши, как в глаза мне бросилась знакомая фамилия: Пьюл. Леона Пьюл.

Тут я понял, кем был тот безумец в кэбе. Понял, кто его мать, и не только это, но и тысячу других вещей, которые не замедлили обратиться двумя тысячами новых тайн и загадок. Уиллис Пьюл — вот кто завладел моим слоном! Мне следовало узнать его, но ведь с той поры, когда он возжелал Дороти, мою жену, тогда еще невесту, и вознамерился подло увести ее, минули годы. Допустить, что в сердце этого ужасного человека разгорелась хоть искра любви, я никак не мог. Помнится, сообразив, что Дороти никогда не станет принадлежать ему, Пьюл рехнулся от ревности и едва не угробил кучу народа. В ту пору он был подручным доктора Нарбондо, но они повздорили, и последний раз Уиллиса Пьюла видели в коматозном состоянии (к тому времени он окончательно съехал с катушек) в повозке Нарбондо, увозившей его в неизвестном направлении, навстречу неопределенной судьбе.

Я запомнил номер, где остановились мать с сыном. Они еще не съехали и, вполне вероятно, находились сейчас у себя, наверху. Интересно, а как трактовать тот нелепый случай, когда сидевший в кэбе Пьюл отнял у меня слона? Он решил поиграть со мной или поиздеваться? И не Уиллис ли стрелял в того попрошайку? Я поблагодарил женщину за стойкой и, отойдя, начал неспешный подъем по плохо освещенной лестнице: мне думалось, что по расположению 312-го номера я сумею понять, можно ли выстрелом из его окна уложить человека на далекой обочине.

Признаюсь честно: меня прямо-таки распирала самонадеянная гордость за содеянное, ведь я «напал на верный след». Стоило бы еще проследить связь между дедом Пьюла и Нарбондо-старшим, которая, если я правильно улавливаю суть вещей, как в зеркале отражала взаимоотношения между Пьюлом и горбатым доктором. При чем тут, однако, Хиггинс? Что, если он напал на след утерянных алхимических записей, сыгравших трагическую роль в судьбе семьи миссис Пьюл? Не ему ли пришла в голову мысль оживить Нарбондо, чтобы с его помощью отыскать их? И теперь все они, похоже, скрываются в этом городке или где-то поблизости, шантажируют правительство с помощью машины лорда Келвина и, предвкушая богатый выкуп, медленно размораживают доктора Нарбондо в ледовом хранилище…

В этот момент я вновь ощутил острейшее одиночество и пожалел, что Сент-Ив и Хасбро, занятые сейчас чем-то другим, не смогут поддержать меня в моих изысканиях. Ступеньки скрипели под ногами. Лучи закатного солнца, просачивавшиеся сквозь грязные стекла, почти не освещали лестничную клетку, и над моей головой сгущались тени, которые, казалось, с нетерпением ожидали, когда я поднимусь на сумеречную площадку третьего этажа, чтобы напасть.

Пустой коридор тянулся вправо и влево. Номер 312 мог находиться, где угодно, но это, в принципе, было уже не важно, так как я сразу понял — окно на лестничной площадке вполне подходит для прицельной стрельбы по прохожим. Железные петли двойной рамы совсем проржавели. Я осторожно опустился на четвереньки и в тусклом свете стал осматривать пол. Он был чисто выметен за исключением небольшого участка в самом углу, справа от плинтуса, где обнаружились мельчайшие хлопья ржавчины. Окно открывали нечасто, но в последний раз — совсем недавно. О том же свидетельствовала и отчетливо различимая на лакированном дереве подоконника дуга свежей, не затянутой пылью царапины — видимо, кому-то пришлось приложить силу, чтобы добиться своего.

Я опустил шпингалет и потянул, но старая оконная рама, основательно разбухшая от морского воздуха и сырой весенней погоды, даже не шелохнулась. Со второй попытки мне, однако, удалось оттянуть ее настолько, что я смог просунуть пальцы в образовавшуюся щель. Я дернул раму на себя и уже без особого труда распахнул окно, углубив царапину на подоконнике. Затем я высунулся наружу и в сгустившихся сумерках всмотрелся в уходившую вдаль аллею, где окончил свои дни бедняга-нищий.

Долетавшие до меня звуки вечерней жизни маленького городка показались мне весьма приятными. Легкий бриз, дохнув мне в лицо, разогнал мрачные думы, в которые я невольно погрузился, поднимаясь темной лестницей. Отсюда мне удалось разглядеть даже огни «Короны и яблока» — и я с радостным предвкушением подумал об ожидавших там меня ужине и кружке пива. Но стоило мне опустить глаза на мощенный булыжником внутренний двор, и я с содроганием вспомнил об опасности, подстерегавшей меня под самыми разнообразными личинами. Воображение совсем разыгралось: я вдруг представил, как чьи-то руки толкают меня в спину и я, кувырнувшись, лечу головой вперед… Я быстро отпрянул от окна — чем черт не шутит! Не иначе, бомба в корзине так на меня подействовала.

Во всяком случае, я выяснил все, что хотел. Даже если теперь я, постучавшись в дверь под номером 312, встречусь лицом к лицу с матерью и сыном, это не даст мне ровным счетом ничего, поскольку я понятия не имею, чего, собственно, добиваюсь. Лучше подумать об этом за ужином.

Я с усилием закрыл окно, выпрямился и повернулся к нему спиной, рассчитывая тихо спуститься по лестнице и уйти. Но тут прямо передо мной из темноты появилось мертвенно-бледное лицо миссис Пьюл, женщины из лавки мистера Годелла: не мигая, она пристально смотрела на меня.

ПРИКЛЮЧЕНИЕ В «ПИНТЕ ПЕННОГО»

От неожиданности я издал не то хрип, не то стон, — и ее одутловатое лицо скривилось в пустой и холодной усмешке, начисто лишенной всякого следа радости. В руке она держала револьвер, нацеленный прямо мне в грудь.

Мы прошли по коридору. Черт! Видно, мне все же придется зайти к ним в номер, хотя, честно сказать, эта идея не особенна меня прельщала. Что сделал бы на моем месте Сент-Ив? Повернулся бы и разоружил ее? Стал бы заговаривать ей зубы, выясняя, что за дичь у нее на уме? Убедил бы одуматься, воззвав к здравому смыслу? Я же не знал, с чего начать. Думается, Сент-Ив не угодил бы в такую переделку из-за собственной неосторожности.

Она дважды постучала в дверь номера, выждала несколько секунд и постучала снова. Дверь открылась, но за нею — никого: открывший затаился, не желая попадаться мне на глаза. Кто бы это мог быть? Капитан Боукер, ждущий подходящего момента, чтобы огреть меня по голове дубиной? Только этого не хватало! Переступив порог, я, не обращая внимания на револьвер, быстро пригнулся и, метнувшись влево, развернулся, чтобы увидеть, кто же прячется за дверью.

Там стоял безумный сынок — Уиллис Пьюл. Застенчиво улыбаясь, он выглядывал из-за двери, и матери пришлось захлопнуть ее силой, поскольку сам Уилл не хотел выпускать дверную ручку. Потянувшись, она ущипнула сына за ухо, и улыбка на его физиономии вмиг улетучилась, уступив место утрированному выражению ужаса, какое мог бы изобразить дрянной актер провинциального театра. Впрочем, стоило Уиллису разглядеть тень страха на моем собственном лице, и он вновь переменился. Внезапно передо мной предстал большеглазый и большеротый толстяк из комиксов, ликующий при виде огромного блюда с любимыми кремовыми пирожными. Уилл выдернул из-за спины правую руку с зажатым в ней слоном и помахал мне игрушкой.

В этот момент послышалось легкое жужжание. Женщина отошла к торчавшей из стены переговорной трубке, сняла крышечку-заглушку, приложила к уху, немного послушала, а затем сказала в раструб:

— Да, мы его схватили.

Опять послушала и ответила:

— Нет, в коридоре.

Новая пауза и тихий смешок:

— Этот? Едва ли.

Завершив этим разговор, она прикрыла отверстие крышкой и отошла от стены.

Очевидно, она только что беседовала с хозяйкой. Не гостиница, а какое-то крысиное гнездо! Все встало на свои места, и, пораженный своим открытием, я без приглашения опустился в стоящее рядом кресло. Все мое расследование — курам на смех! Меня всю дорогу водили за нос. Даже, слон, торчавший из-за пальмы, был подложен туда хозяйкой. И она же, естественно, и убрала его, когда я вышел. Никто другой не успел бы спрятать игрушку до моего возвращения. А я, дурачок, устроил целое представление, бормоча про любимую кузину матери со множеством имен…

Эта женщина внизу, глядя, как я поднимаюсь по лестнице навстречу неотвратимой судьбе, должно быть, сочла меня сущим недотепой. «Этот? Едва ли…» — скривился я. Кажется, я понял, что миссис Пьюл хотела сказать, и мне было трудно с этим спорить. Ну что ж, созданное впечатление могло еще пригодиться и даже перерасти в преимущество. Сначала прикинусь простофилей и тряпкой, выжду, а затем нанесу удар! Я изо всех сил старался убедить себя в этом.

Уиллис Пьюл отошел к массивному столу из сосны с придвинутым к нему деревянным стулом. Он шествовал на цыпочках, как актер нелепой пантомимы: забавно задирая ноги и совершая большие неуклюжие шаги. Собственно, кто такой безумец, как не актер, который, сам того не ведая, играет в пьесе по собственному сценарию? Примостившись бочком на стуле, кивая головой и медленно шевеля губами, будто перекатывал в них кончик сигары, Уилл выложил слона на стол и с ребяческим смешком стянул с него широкие красные штаны. Похлопал себя по карману пиджака, извлек оттуда опасную бритву и быстрым, точным движением отсек слону уши. Глаза и губы Пьюла отразили крайнюю степень жалости и сострадания, но и это выражение вскоре исчезло с его лица, как зыбь на воде. Что они вообще означали, все эти ужимки, гримасы и подмигивание? Да ничего! Лицо Пьюла переменчиво как погода, и вся смена его настроений — совершеннейшая бессмыслица.

Задержав дыхание, я не сводил с Уилла глаз. Бог с ней, с искалеченной игрушкой! В конце концов, я своими руками создал ее, а творцам, как известно, не свойственно сожалеть о потере готовых произведений. Их куда сильнее беспокоят недоработки и изъяны, — скажем, сейчас я больше переживал, что так и не смастерил слону шляпу, а теперь уж было поздно. Скорее, меня поразило то изуверское хладнокровие, с которым Пьюл уничтожал игрушку, не переставая на меня коситься; он кивал в такт своей чудовищной работе и однажды повернулся, чтобы подмигнуть. Кажется, кромсать что-нибудь, вроде этого слона — вполне обыденное, привычное для него занятие. И при этом, о ужас, Уиллис был наряжен в костюмчик, скроенный из того же материала, что платье его матери, — из такого же ситца в цветочек.

А мамаша ходила по комнате, не обращая на сына никакого внимания. Я надеялся, что она отберет у него бритву — опасный инструмент в руках человека, совершенно невменяемого… Но миссис Пьюл вовсе не выглядела встревоженной. Пожалуй, наоборот: бритва в руках сына ее умиляла.

— Уиллису нравится производить операции над разными зверушками, — будничным тоном пояснила она, и слово «операции» неприятно резануло мой слух. Кивнув, я постарался выдавить ответную улыбку, будто мне было приятно слушать похвалы матери в адрес сына, которым та явно гордилась. — Однажды он разрезал на куски птичку и пришил ее голову к тельцу мыши.

— Вот как? — учтиво переспросил я.

Женщина окинула меня косым взглядом, исполненным ностальгической грусти. По моей спине поползли мурашки.

— Зверек прожил еще целую неделю. Уиллис кормил бедняжку из крошечной бутылочки. Чтобы поддерживать жизнь в маленьком уродце, требовалось круглосуточное бдение. Круглосуточное. Он устал до полусмерти. А когда зверек наконец умер, я думала, что сердечко Уиллиса расколется, как яйцо. Он схоронил своего питомца под половицами, вместе со всеми другими. И даже молитву прочел.

Я покачал головой, поражаясь такому странному уподоблению: «сердце расколется, как яйцо». Они оба помешаны, в этом нет ни малейших сомнений. И, принимая во внимание годы, проведенные Уиллом у Нарбондо, вполне может статься, что все эти упражнения юного вивисектора имеют определенный смысл. Я повернулся к столу: Пьюл не терял времени и, просунув огарок свечи в отверстия на месте ушей слона, спичкой поджег фитиль с обоих концов. По бокам слоновьей головы вспыхнули два одинаковых язычка пламени, на крышку стола закапал растопленный воск, а комнату наполнил резкий запах паленого каучука.

— Уиллис! — взвизгнула миссис Пьюл, морща нос от нестерпимой вони. Она подскочила пружиной, метнулась в спальню и тут же вылетела оттуда, истерично размахивая деревянным вальком, а ее сын, внезапно охваченный раскаянием, принялся громко выть, хныкать и стенать на все лады. Затем он сменил тактику и, завопив: «Пожар! Горим!», бодро запрыгал вокруг стола и кресла, колотя по слону кепкой и не забывая при этом сопеть и хихикать. Женщина, едва не падая, гонялась за Уиллом, норовя треснуть его вальком, но тот вновь и вновь ускользал от ударов.

Отталкивающая картина! Надеюсь, что, пока живу, никогда больше не увижу подобного. Вскочив, я бросился к выходу, рассчитывая улизнуть под шумок, да не тут-то было: дверь оказалась заперта, а мать с сыном дружно ринулись за мной, причем один рассекал воздух лезвием бритвы, а другая крутила над головой своею деревяшкой.

Не в силах придумать ничего другого, я рассыпался в извинениях:

— Прошу меня простить, мне так жаль, так жаль…

И при этом быстро шарил глазами по комнате, пытаясь найти хоть какое-то орудие самозащиты, но не встречая поблизости ничего более подходящего, чем подушечка на кресле. Полагаю, если бы мне удалось добыть что-либо увесистое, я расколошматил бы обоих в лепешку, а затем со спокойной совестью держал бы ответ за свое преступление. Во всей Англии не нашлось бы суда, который не оправдал бы меня при взгляде на эту пару безумцев и уж тем более — после вскрытия половиц в их лондонском доме.

Они придвинулись на шаг.

— Я знаю правду! — завопил я и бочком отступил, прижимаясь к дальней стене. Вопль не имел особого смысла, поскольку правды в моей голове было не более, чем имен вымышленных мною родственников, — и однако же этот крик отчаяния их остановил. По крайней мере, миссис Пьюл замерла без движения. Сын же полностью вошел в роль неисправимого ребенка и теперь расхаживал взад-вперед, косясь на меня одним глазом, как пират. Мать внимательно следила за ним и, улучив момент, шарахнула Уилла по заду вальком, одним быстрым ударом едва не отправив сына кубарем, вместе с бритвой и всем прочим, в только что оставленное мною кресло.

Не сдерживая слез, потерпевший поражение Уиллис отступил к столу, бормоча бессвязные извинения. Он склонился над истерзанным слоном, точными взмахами бритвы отсек ему все четыре ноги и изрезал их в клочья. Уголки его рта при этом были низко опущены — маска трагедии, с ее смешением скорби и ярости, да и только — а вернее, пародия на нее.

— И где они? — спросила миссис Пьюл.

Интересно, что она подразумевала под этим словом? Я и рад был бы ответить, да не знал как. Может, она имела в виду Сент-Ива и Хасбро? Решила, что они бродят где-то поблизости, дожидаясь моего возвращения? Хотя, судя по тону и выражению лица, речь вовсе не о людях… Я лихорадочно напрягал память, стараясь припомнить рассказ, услышанный мною в табачной лавке мистера Годелла.

— Я могу привести вас к ним, — заявил я, надеясь, что мое отчаяние не слишком очевидно.

Миссис Пьюл кивнула. Сын разглядывал меня с лукавыми искрами в глазах.

— Однако мне нужны гарантии, — с достоинством добавил я.

— Письменные и под присягой? — переспросила она, заходясь смехом. — Гарантии я обеспечу, мистер Выскочка.

— А я обеспечу вот это! — выпалил сын, взвиваясь в воздух и размахивая перед собою опасной бритвой, будто афганский головорез. Во внезапном порыве Уиллис бросился к останкам слона и нашинковал их, как луковицу, оставив на поверхности стола глубокие следы и сокрушив лезвием маленький механизм внутри сломанной игрушки: несколько шестеренок выскочили и, прокатившись по столу, упали на пол. Затем он отбросил бритву, слюняво рыча, подхватил слоновьи штаны и, разодрав их пополам, швырнул на ковер и принялся топтать в судорожном танце, как бы намереваясь со всею очевидностью продемонстрировать, во что превратится моя собственная голова, если я не поостерегусь.

Миссис Пьюл развернулась и снова врезала ему вальком, с такой натугой крича: «Веди себя прилично!», что ее лицо побагровело, оттенком уподобляясь цветам циннии. Скуля от боли, Уилл пробежал по комнате и опустился в кресло, подложив под себя руки и бросая на меня взгляды исподлобья.

— Где же они? — повторила свой вопрос женщина. — Только без шуток.

— В «Короне и яблоке», — ответил я. — В моем номере.

— В твоем номере? — сощурилась она.

— Совершенно верно. Сию минуту отведу вас туда, если желаете.

— Никуда ты не пойдешь, — отрезала миссис Пьюл. — Мы сами себя отведем, а ты останешься здесь. На этом этаже, кроме нас, ни единой души, мистер Как-там-тебя-звать, а всем гостям ниже этажами сказано, что здесь остановился сумасшедший, склонный к внезапным припадкам. Так что держи рот на замке — и легко отделаешься, когда мы вернемся с тетрадями.

Радостно кивая, сын заверил меня:

— Мама разрешила вырезать тебе потроха и скормить их летучим мышам.

— Мышам, значит? — переспросил я, наблюдая за тем, как Уиллис сует бритву обратно в карман. Странно, почему из множества тварей он выбрал именно летучих мышей? Значит, речь шла о пропавших тетрадях…

Мать и сын плотно закутались в тонкие, как паутина, шали и мелкими шажками двинулись к двери, словно близнецы из Бедлама, причем все это время на меня было наставлено дуло револьвера. Дверь за ними захлопнулась, и в замке щелкнул ключ.

Я немедленно взялся за поиски: окно, другой ключ, вентиляционная шахта — хоть что-нибудь! Увы, номер 312 располагался на внутренней стороне коридора, а потому был лишен окон. И, хотя Пьюлы давно лишились рассудка, у них все же хватило мозгов не бросить в спешке запасные ключи. Я сел и задумался. До «Короны и яблока» меньше пяти минут ходьбы. Мать и сын без задержки попадут в мою комнату, обыск отнимет еще минут пять, а после они поспешат обратно, чтобы выпустить мне кишки. С револьвером или без, но первый, кто сунется в эту дверь, будет встречен неприятным сюрпризом. Мать, конечно же, пропустит Уиллиса вперед, чтобы он принял на себя удар… Я отчаянно выстраивал план спасения.

Номер 312 был начисто лишен каких-либо орудий: миссис Пьюл забрала с собой даже свою колотушку! Здесь осталась, правда, пара стульев, которыми в крайнем случае можно воспользоваться, но мне требовалось что-нибудь покрепче и понадежнее. Окончательно взвинтив себя, я ощутил жажду крови и стал думать только о том, чем бы избить этих опасных идиотов до бесчувствия. Стулья для этой цели не годились, будучи слишком хлипкими и неудобными.

Я добрался до каркаса кровати — кое-как пригнанных друг к другу деревянных стоек и перекладин, отчаянно нуждавшихся в новой проклейке. С трудом вырвав поперечины из боковых пазов, я с удовлетворением услышал, как матрас шлепнулся на пол, причем с таким грохотом, что жильцы внизу наверняка насторожились: их безумный сосед этажом выше опять принялся за свое. Затем, опрокинув остов кровати набок, я принялся расшатывать одну из ножек, силясь высвободить ее из путаницы сочленений и креплений. Шпонки визжали, выламываясь из древесины, дерево стонало, — мне пришлось несколько раз обрушить об пол всю конструкцию, чтобы ее элементы разлетелись по сторонам, оставив меня с крепкой деревянной ножкой, вполне подходящей, чтобы уложить наповал любого здоровяка. Я подкинул ее в руке: увесистая. Немного коротковата, правда, но для моей цели сойдет.

Как раз в этот момент дверная ручка задергалась вверх-вниз. Быстро они, однако, вернулись. Или это хозяйка? Может, услышав, что сумасшедший постоялец разошелся не на шутку, она поднялась проверить, все ли в порядке. Я тихо подкрался к двери, рассчитывая сбить хозяйку с ног толчком своей дубины — и стремглав бежать к лестнице. Впрочем, если за дверью мужчина…

Кто бы там ни был, с замком ему пришлось повозиться. Казалось, минула целая вечность, наполненная звяканьем металла, прежде чем дверь наконец приоткрылась. Я подобрался, занеся свою дубинку для удара. Сначала из щели на фоне темного коридора показался нос, а потом просунулась и вся голова. Я зажмурился, отступил от стены на шаг и обрушил ножку от кровати на голову вошедшему, метя в затылок. И сразу понял, что передо мною не Уиллис Пьюл, а кто-то другой, может, еще более страшный. И в самом деле — визит мне нанес Хиггинс, академик в бегах: ихтиолог корчился на полу, не выпуская отмычку из правой руки.

Нанесенный удар почти лишил его чувств, свалив на пол лицом вперед. Там он и лежал, беспорядочно дергая конечностями. Я приблизился, намереваясь обрушить на череп поверженного врага еще один удар по примеру крикетной подачи, но сдержался, чему сегодня весьма рад, хотя в тот миг для обуздания инстинктов мне потребовались собрать все призванные служить этой цели навыки, наработанные долгим развитием человеческой цивилизации.

Дверь стояла открытой. Я быстро выскользнул в коридор и, отбросив дубинку, со всех ног помчался к лестнице, удивляясь, зачем это Хиггинсу понадобилось тайком проникать в чужое жилье.

Ясно, что его здесь не ждали. Вероятно, он видел, как мать с сыном ушли, и тайком прокрался сюда за тетрадями, в поисках которых Пьюлы перерывали сейчас мой собственный гостиничный номер. Получается, никакие они не союзники, а, скорее, заклятые враги. Что ж, застукав незваного гостя на полу в своем номере, Пьюлы сумеют позаботиться о нем как следует.

Подойдя к лестнице, я осторожно глянул через перила в пустой и темный лестничный пролет и лишь после помчался вниз, перепрыгивая сразу через две ступеньки в расчете ворваться в холл, сбить с ног (если возникнет такая надобность) всякого, кто встанет между мной и входной дверью, выкрикнув на бегу хозяйке что-нибудь остроумное, чтобы хоть отчасти вернуть себе чувство собственного достоинства.

Мне оставалось преодолеть последний лестничный марш, когда из полумрака вынырнули оба Пьюла, которые совершали свое восхождение, пыхтя как паровозы; сын поднимался первым, а мать следовала за ним, пряча под шалью револьвер, — и оба были исполнены смертоносной решимости.

— Попался! — проверещал сын, вцепляясь мне в запястье.

— Держи его! — крикнула мать. — Уж теперь-то он у нас запоет! Марш наверх, мистер Бахвал!

Я что было мочи пнул Уиллиса в голень, причем инерция моего стремительного спуска добавила силы удару. Взвыв, тот отлетел к перилам, едва не опрокинув и мать. Руку мою он, однако, не выпустил, и я, потеряв равновесие, рухнул сверху. Сцепившись, мы покатились вниз, барахтаясь и молотя друг друга; наконец я освободил руку и с поспешностью потревоженного краба стал карабкаться наверх, к площадке, — опасаясь выстрела в спину, я проделал это на четвереньках. Там поднялся на ноги и помчался наверх, на третий этаж, снова прыгая через две ступеньки и прислушиваясь к раздававшимся позади проклятьям, шлепкам и крикам, с помощью которых миссис Пьюл пыталась привести распростертого Уилла в чувство.

Выстрела так и не последовало, хотя расстояние было невелико и ей ничто не мешало, но по коридору третьего этажа я все равно бежал пригнувшись и совершал отчаянные броски из стороны в сторону, уверяя себя в том, что миссис Пьюл не станет палить из револьвера в людном месте из страха привести к крушению свои планы. Мне следовало осознать эту простую истину еще час тому назад, когда она застала меня врасплох у окна, но и тогда, и теперь я не был уверен, что эти расчеты верны.

Я проскочил мимо знакомого номера — дверь по-прежнему открыта, а оглушенный мной Хиггинс так и возится на полу. При виде него мать и сын Пьюлы прервали преследование и, занявшись вторгшимся в номер ихтиологом, дали мне возможность улизнуть. Я же направился к застекленной двери в конце коридора, повозился с щеколдой, открыл ее и высунулся наружу — к моей радости, там моим глазам предстала узкая площадка балкона, а не мощеный двор далеко внизу. Из открытой двери номера 312 до меня доносились удивленные возгласы хозяев и хрипы раненого взломщика, а затем раздался гневный вопль двух глоток: это Пьюлы смогли оценить всю глубину грехопадения Джека Оулсби, который разобрал кровать, чтобы огреть дубиной беднягу Хиггинса.

Я прикрыл за собою окно, хотя защелкнуть щеколду, увы, уже не сумел. Через секунду Пьюлы смогут до меня добраться! Не теряя времени, я перелез через ограждение и повис на руках, раскачиваясь взад-вперед, а затем улучил момент и, спрыгнул на такой же балкон ниже этажом, отделавшись звенящей в лодыжках болью. Подскочил и, снова перемахнув через ограждение, обеими руками вцепился в крепкие с виду побеги плюща с дурной мыслью продолжить спуск по ним подобно обезьяне в тропическом лесу. Резво раздирая побеги ногами и чувствуя, как они уходят из-под пальцев, отлепляясь от стены, я с криком заскользил вниз и приземлился прямо на клумбу.

Наверху хлопнула оконная створка, и, не успев прийти в себя после падения, я вскочил и побежал, волоча за собою обрывки зеленых плетей и морщась от боли в лодыжках, — но черт меня возьми, если этим препятствиям удастся остановить Джека Оулсби! Я ждал выстрела, но его не последовало — вдогонку сквозь ночную тьму неслась только длинная череда проклятий. Впрочем, и та истощилась, когда кто-то, высунувшись из окна соседнего здания, завопил со всей мочи: «Што за черт! Заткнись ужо!», — и прохожие у пирса начали показывать пальцами на гостиничное окно. Слава богу, лишнее внимание с их стороны быстро заставило миссис Пьюл умолкнуть.

Не сбавляя темпа, я добежал до узкого прохода меж двумя домишками, потом — до волнолома, перескочил через низкую стену и кинулся к отмели, которая, благодаря начавшемуся приливу, скрылась под водой. Только опасение подвернуть ногу на скользких камнях заставило меня замедлить бег. Так или иначе, позади стояла полная тишина, и паника, которая подвигла меня на акробатический прыжок с балкона, понемногу улеглась. Осталась лишь нервная дрожь в ногах.

Мокрый по колено, я опять забрался на стену волнолома и зашагал к черному ходу «Короны и яблока», чью дверь нашел незапертой. Тихо прошмыгнул в свой перевернутый Пьюлами номер, чувствуя себя чертовски уставшим и чуть ли с ума не сходя от жажды. Через пятнадцать минут, уже в сухой обуви и донельзя гордый собой, я спустился в обеденный зал, где, к своей радости, нашел Сент-Ива и Хасбро, сидевших перед откупоренной бутылкой бургундского и тыкавших вилками в отбивные. И мне, как говорится, немедленно полегчало.

— Это не она стреляла и не из револьвера, — вынес свой вердикт Сент-Ив. — Ты стоял слишком далеко для столь меткого выстрела. Полагаю, в ход был пущен «винчестер», и проделал это твой знакомец Боукер. Ясно, что их интересы и интересы семейки Пьюлов в какой-то точке пересекаются, поскольку и те, и другие преследуют одни цели, хотя эти цели — даже не сомневаюсь — имеют весьма косвенное отношение к затонувшим кораблям. Это, так сказать, периферийный заработок: быстрые деньги для финансирования более сложных операций.

Сент-Ив вытряхнул остатки вина в бокал Хасбро и махнул официанту, чтобы заказать еще одну бутылку бургундского и вторую пинту для меня (как правило, я предпочитаю пиво; красные вина слишком будоражат меня на ночь глядя и не дают уснуть). Не сводя рассеянного взгляда со своей тарелки, он продолжал:

— Затопление судов понадобилось по большей части для отвлечения внимания и к тому же сработало безотказно. Годелл почти уверен, что государство готовится выплатить требуемую сумму в обмен на клятвенное заверение злодеев не включать больше машину и оставить ее там, где она есть. Вообразите, это точные слова Парсонса: в обмен на «клятвенное заверение». Чем только думает этот человек? Ну, машину мы обнаружили, так что с выплатой выкупа никто не торопится: по крайней мере, этого мы добились. Академия оградила всю зону сторожевыми судами, машину собираются поднять со дна и отбуксировать куда подальше.

Сент-Ив осушил бокал и хмуро уставился на донышко, перекатывая скопившийся там осадок.

— Будь у меня хотя бы полшанса… — начал он, но не дал себе труда закончить фразу. Думаю, я хорошо понимаю, что он хотел сказать. С тех пор, как лорд Келвин вознамерился с помощью своей машины поменять полярность Земли, профессор воспылал к ней угрюмым недоверием. Для чего же академики не разобрали ее, если не для того, чтобы учинить во славу науки очередную грандиозную катастрофу? Видимо, Сент-Ив уже тогда догадывался, на что способно это устройство на самом деле, — потенциал машины был пугающе огромен, о чем знали только основные участники этой хитроумной игры. Я же оставался простой пешкой и предпочитал держаться в стороне. Ничуть не сомневаюсь, однако, что Сент-Ив и сам временами обдумывал план похищения машины лорда Келвина, да так и не решился перейти в действия, — и поглядите только, во что вылилось его промедление! Именно так ему виделось это дело: Сент-Ив и здесь умудрялся найти повод для самобичевания.

Я рискнул отвлечь его от горьких размышлений о машине, сменив предмет разговора:

— Так что же им, собственно, нужно?

— На данном этапе — тетради. Треклятые тетради. Они полагают, что находятся в шаге от бессмертия. Десять лет тому назад, когда Уилл Пьюл таскал карпов из океанариума по указанию Нарбондо, сам горбатый доктор вплотную подошел к решению этой задачи. Достаточно близко, чтобы в Норвегии Хиггинс мог вернуть его к жизни с помощью эликсира и разработанного доктором аппарата. Готов биться об заклад, Нарбондо был накачан добытым из железы карпа эликсиром прежде, чем упал в озеро, — и это не дало ему погибнуть, предохранило всю клеточную структуру тела от кристаллизации. А идея Хиггинса, насколько я понимаю, заключается в том, чтобы, оживив доктора и отыскав вместе с ним пресловутые тетради, найти недостающие звенья и составить эликсир бессмертия. Вместе они разлили бы свой «источник вечной юности» по бутылкам и нажили бы баснословное состояние. Что им известно о машине, я затрудняюсь сказать…

Сент-Ив поморщился и продолжил:

— Хиггинс и сам разыскивал тетради, и потому написал миссис Пьюл: он подозревал, что ей что-то известно о судьбе записей. Однако его обращение сработало не так, как он ожидал. Она приехала к Годеллу, рассчитав, что мы, узнав о существовании тетрадей и о чудесном спасении Нарбондо, станем их искать и наведем ее на след. Они с сыном преследовали нас от самого Лондона.

Наконец-то картина прояснилась! Сент-Ив, как никто иной, умеет складывать головоломки.

— Почему же, — спросил я, — они решили расправиться со мной? Моя роль в этом деле ничтожна.

— Ты мозолил им глаза, — пояснил Сент-Ив. — Что-то вынюхивал, рыская вокруг гостиницы и в ней самой. Пьюлы кровожадны и расчетливы, но рядом с доктором Нарбондо они просто жалкие дилетанты. Хиггинс даже понятия не имел, кого берется оживлять.

Сент-Ив отодвинул тарелку и заказал порцию заварного крема. Было уже около десяти, и вечер близился к концу. Пиво сделало свое дело: зевнув, я объявил, что устал и отправляюсь в постель. Задумчиво кивнув в ответ, Сент-Ив заметил, что было бы, пожалуй, нелишне прогуляться до хранилища льда и посмотреть, что там творится.

Я так и обмяк на своем стуле: прямо сейчас мне было не до приключений такого рода, но, с другой стороны, именно я докопался до истины в далекой Норвегии! Догадываясь о том, что могло твориться в хранилище, я не считал для себя возможным остаться в стороне. Это было бы попросту нечестно.

— Разве еще не рановато? — переспросил я.

— Возможно, — пожал плечами Сент-Ив.

— Тогда предлагаю немного вздремнуть. Пара часов отдыха будут только кстати. Давайте лучше нагрянем среди ночи, пока они спят.

Немного подумав, Сент-Ив извлек из кармана часы, сверился с ними и сказал:

— Решено. Отправимся ровно в полночь. Спи, а мы посторожим — на случай, если кто-то решится на встречную вылазку.

— Хорошо. Разбудите меня за четверть часа до выхода, — попросил я, поднимаясь на ватные ноги. После чего вернулся в свой номер, повалился на кровать, не раздеваясь, и мгновенно уснул.

Ночь выдалась ужасно холодной. На ясном звездном небе висел серпик луны — до того тонкий, что хоть плащ на него вешай. Мы выскользнули из гостиницы через черный ход и двинулись привычным мне маршрутом вдоль волнореза. Переговариваться не было нужды — план мы обсудили заранее. Хасбро прихватил револьвер — собственно говоря, он самый умелый стрелок из всей нашей компании.

Вокруг ни души, лишь вдоль улицы мерцали редкие фонари, а в одном из окон «Пинты пенного» горел свет, — не иначе, Уиллис Пьюл был занят превращением Хиггинса в амфибию. Неосвещенный пирс уходил в подсвеченный лунными отблесками океан, а среди высокой травы мрачной громадой смутно темнело хранилище льда, казавшееся мне пустым и донельзя зловещим.

Мы прижались спинами к его стене и замерли в ожидании, прислушиваясь, не идет ли кто, и гадая, что происходит внутри. Немного погодя я понял, что Хасбро с нами нет: только что стоял позади меня, а теперь исчез. Я дернул Сент-Ива за полу пальто, и тот, обернувшись, подмигнул мне, приложил палец к губам и взмахом руки велел двигаться дальше.

Шаг за шагом мы беззвучно крались вдоль хранилища, вслушиваясь в ночь; согнувшись в три погибели мы проскользнули вдоль ряда пыльных окон и оказались в нескольких шагах от двери. Сент-Ив опять приложил палец к губам и, взявшись рукой за задвижку, легко открыл ее. Послышался тихий щелчок, и дверь медленно распахнулась. Войдя, мы очутились в маленькой комнате, всю меблировку которой составлял сломанный стол, придвинутый к стене.

Сквозь окно сюда просачивался слабый лунный свет; его вполне хватало, чтобы начать различать предметы после того, как наши глаза приспособились к темноте. Сент-Ив осторожно приоткрыл внутреннюю тяжелую дверь и, приникнув к щели, с минуту простоял неподвижно, осматривая соседнее помещение. Неспешно повернул голову и взглядом — просто округлив глаза — дал мне понять, что за дверью кто-то есть, после чего растворил дверь пошире.

Только тогда до меня донеслись звуки храпа — низкий, приглушенный рык погруженного в спячку медведя. Сент-Ив, а потом и я крадучись вошли в комнату: там, отвернувшись к стене, на узкой койке мирно спал капитан Боукер. Мы на цыпочках прошли сквозь его небольшую каморку, а оттуда попали в просторный, лишенный окон зал самого хранилища.

Здесь царил ужасающий холод, и не удивительно: в темноте до самого потолка серебрились штабеля огромных ледяных глыб, небрежно присыпанных соломой и напоминавших саркофаги. Солома повсюду: и на полу, и на дне пары тележек, и в тачке, и на разбросанных вдоль стены и укрытых тенями щипцах, пилах для льда и прочих инструментах, чье присутствие, в общем-то, не казалось странным для подобного места.

Сент-Ив уверенно двинулся вперед. Он точно знал, что мы ищем, — и я думал, что знаю тоже, но ошибался. То, что ожидал увидеть Сент-Ив, находилось за ледяными штабелями, в следующем помещении, куда вела отягощенная грузом подъемная дверь, приоткрытая и чем-то подпертая. Подобравшись ближе, мы опустились на колени и осторожно заглянули внутрь. В небольшой квадратной комнате с косым потолком и двустворчатой дверью в дальней стене, тускло блестя в лунном свете, стояла на четырех коротких толстых ножках металлическая сфера.

«Машина лорда Келвина!» — воскликнул я про себя, но тут же осознал ошибку. Нет, то был водолазный колокол, предназначенный для исследования дна и морских глубин. Сделанный из бронзы и меди, он был оснащен бортовыми иллюминаторами. По бокам выпирали механические «руки» или, лучше сказать, захваты на шарнирах, из-за чего аппарат выглядел самодовольно и беспечно: того и гляди, засеменит прочь на своих поросячьих ножках. Мы не стали поднимать дверь до конца, чтобы не наделать шума, а просто подкатились под нее. И как только мы поднялись на ноги, чтобы отряхнуться, снаружи, за дверями, раздался скрип и грохот подъехавшей повозки. Слышно было, как фыркает и трясет головой лошадь, как скрипит сдавившая колесо тормозная скоба. Я бросился на пол, намереваясь подлезть под дверь и скрыться в соседнем помещении прежде, чем приехавший в повозке человек откроет наружные двери, но Сент-Ив поймал меня за рукав пальто и помотал головой. Я медленно поднялся на ноги, готовясь встретить опасность лицом к лицу — как мужчина.

Через секунду лязгнул замок, дверные створки разошлись под нажимом чьей-то руки, и в проеме показался… наш незаменимый Хасбро. Сент-Ив не стал отвлекаться на разговоры. Он налег плечом на одну из створок, полностью открывая ее (Хасбро позаботился о второй), завладел поводьями и, заставив лошадей пятиться, завел повозку в двери, где Хасбро поднялся на нее и принялся разматывать цепи поворотного крана, прочно вделанного в днище.

Я стоял, праздно глазея на все эти манипуляции, пока до меня не дошел смысл их действий; лишь тогда я, образно говоря, закатал рукава и включился в дело. Ловко и споро передавая тросы из рук в руки, дергая и налегая, мы плотно обмотали водолазный колокол сетью крепежа, словно уложив его в плетеную корзину. Затем Хасбро с помощью крана оторвал колокол от пола (цепи дьявольски громко лязгали и скрипели), а мы с Сент-Ивом вручную раскачали его и закинули на телегу, где как следует закрепили. Хасбро тут же прыгнул на козлы, подобрал вожжи, щелкнул языком и, пустив лошадей легким галопом, скрылся из глаз в вихре пляшущей в лунном свете дорожной пыли.

Постарались мы на славу, хотя, признаться, я терялся в догадках насчет цели этих усилий. Если затопленную в проливе машину охраняет королевский военный флот, тогда колокол нашим злодеям больше не пригодится; их авантюра, казалось мне, вот-вот завершится полным провалом. Но кто я такой, чтобы подвергать сомнению идеи Сент-Ива? Он, судя по всему, был чертовски рад заполучить этот водолазный снаряд, — по лицу видно.

Вот только еще не со всеми делами было покончено, это ясно как день: иначе мы укатили бы на повозке вместе с Хасбро. Значит, здесь осталось что-то еще, и отыскать его Сент-Ив намеревался во что бы то ни стало. Разумеется, это был сам Нарбондо. Мы с Сент-Ивом по очереди проползли под поднятой дверью назад — туда, где хранились сложенные штабелями глыбы льда, — и не успели как следует встать на ноги, как увидели перед собой ухмыляющееся лицо капитана Боукера. Этот весельчак стоял в двух ярдах поодаль, поглядывая на нас над ружейным прицелом.

НОЧНОЙ ПЕРЕПОЛОХ

На этот раз янки не мог промахнуться, а потому я настроился исполнить роль безропотного пленника, желающего остаться в живых. Тут позади нас распахнулась и хлопнула о стену дверь: на пороге появился Хиггинс в лабораторном халате и с неопрятными пучками волос, торчавшими из-под бинтов на голове. От него отвратительно несло протухшей рыбой.

— Леопольд Хиггинс, я полагаю? — вежливо поклонился Сент-Ив. — Меня зовут Лэнгдон Сент-Ив.

— Я прекрасно знаю, кто ты такой, черт побери, — отозвался тот, а затем перевел взгляд на меня и с холодной улыбочкой осведомился:

— Как понравились фрукты?

Очевидно, Хиггинс не имел понятия, что это я отделал его дубиной в «Пинте пенного», стоило ему сунуться в номер семейки Пьюл, иначе бы не шутил сейчас со мной, — уже не плохо. Несмотря на царивший в хранилище мрак, я видел, что лицо его сплошь покрыто ссадинами и синяками. Видимо, так проявили свою заботу душки Пьюлы.

— Догнал? — спросил капитан, по-прежнему держа нас под прицелом.

— Куда там! Укатил! — хмыкнул Хиггинс. — Что это за вахту ты здесь нес? Сонное царство, а не вахта, вот как это называется. Дрыхнешь как младенец, пока эти двое…

Капитан коротко шевельнул стволом ружья, и — бах! — пуля просвистела прямо рядом с ухом Хиггинса. От неожиданности я подскочил; Хиггинс же, напротив, лицом вниз бросился на усеянный соломой пол, жалобно мяукая, как намочившая лапы кошка. Капитан Боукер прямо-таки зашелся хохотом и смеялся так долго, что на глазах у него выступили слезы. Бледный и дрожащий, Хиггинс тем временем кое-как поднялся и устремил на капитана взгляд, в котором смешались страх и ярость.

— Плевать, — сказал капитан.

Хиггинс пожевал губами и прочистил горло.

— Но водолазный колокол…

— Кого волнует эта железка? Как по мне, он гроша ломаного не стоит. Да и ты сам тоже. Запросто могу пристрелить вас троих — и дело с концом. Ты получишь свой колокол обратно, когда длинный узнает, что у нас в руках его дружки.

Это замечание направило разговор в оптимистичное русло. «Длинный» (а в виду, несомненно, имелся Хасбро) с радостью отдал бы дюжину водолазных колоколов за жизнь старины Джека и профессора. Роль заложника мало меня беспокоила; безвременная смерть — дело другое.

— Или один из дружков… — поправил себя капитан, медленно переводя оценивающий взгляд с меня на Сент-Ива и обратно. Весь мой оптимизм куда-то улетучился: я знал меньше, значит, моя жизнь стоила сравнительно немного. Принюхавшись, капитан скорчил гримасу. — Тащи сюда свой лексир, — велел он.

— Это не для тебя, а для него, — покачал головою Хиггинс.

Смелый поступок с его стороны, учитывая, что капитан вновь навел на Хиггинса ружье. Прицелившись ихтиологу между глаз, Боукер опять захохотал. Нервы экс-академика не выдержали: Хиггинс сунул руку в карман халата, извлек оттуда заткнутую пробкой бутылку и протянул ее капитану.

Тот потянулся навстречу, и в тот миг, когда ствол ружья оказался между Хиггинсом и нами, Сент-Ив прыгнул на капитана. Боукер не смог отказать себе в маленьком удовольствии поиздеваться над Хиггинсом, что его и погубило.

— Беги, Джек! — крикнул Сент-Ив, кидаясь к нему. Молотя ногами и руками, он взмыл в воздух и боком врезался в капитаново солидное брюшко. Тот отлетел назад и, рухнув, крепко приложился затылком об пол; бутылка с эликсиром выскочила у него из рук и отлетела к глыбам льда, и Хиггинс устремился вслед за ней. Я вмиг проскочил сквозь обе двери и, нырнув во тьму, рванулся к домишкам поодаль еще до того, как брошенное Сент-Ивом властное распоряжение «Беги, Джек!» окончательно стихло в моих ушах. Профессор велел мне бежать, и я мчался испуганной овцой, не разбирая дороги. «Главное пережить ночь, а там мы еще поквитаемся с обидчиками», — повторял я себе. И на бегу прислушивался, не прогремит ли позади новый выстрел.

Что я стану делать в таком случае? Неужели вернусь? Это не входило в мои планы. Протопав по дощатому настилу, я свернул к волнолому и гигантскими скачками кинулся дальше, будто безумный: нет чтобы передохнуть и обдумать положение. Никто меня не преследовал, хранилище осталось далеко позади, шансов поймать пулю нет ни единого. Подстегивал меня только леденящий страх, но и он в конце концов уступил раскаянию и недовольству самим этим бегством: удрав, я оставил Сент-Ива в полном одиночестве.

К линии прибоя я уже подходил шагом, пыхтя как паровоз. С моря клочьями плыл туман, скрывший собою лунный серп. Вскоре я уже ничего не мог различить, не считая темной стены волнолома, и медленно, с опаской двинулся вдоль этого единственного ориентира к «Короне и яблоку», вслушиваясь в звук капель, срывавшихся с крыш, и в какое-то подобие плеска весел на заливе. И вдруг — это ужаснуло меня больше всего — воцарилась мертвая тишина, своего рода контрапункт пустоты к окончательно развеявшемуся эху ружейного выстрела и к нестройному хору криков после.

Куда я направлялся? К гостинице? Зачем? Чтобы залечь там, пока не получу сообщение, что друзья мои убиты, а преступники скрылись? Или чтобы столкнуться с Пьюлами, которые, возможно, поджидают меня в номере, полируя свои пыточные инструменты? Хватит, пришла пора включить голову. Сент-Ив подарил мне возможность уцелеть, бежать из льдохранилища, но едва ли его героизм имел целью единственно спасение моей жалкой жизни, — собственно, так несомненно и было, но я отказывался это признать, — и значит, мне требовался план: какой угодно план действий, лишь бы чем-то оправдать свое пребывание в безопасности.

И вот тогда я заметил огонек лампы, дружелюбно подмигивавшей мне где-то в море, ярдах в двадцати от берега, — определить точнее не выходило. Лампа плясала, как блуждающий огонек в глухом лесу: видно, раскачивалась на шесте, прикрепленном к носу медленно плывущей сквозь туман шлюпки. Я стоял, выжидая, когда мое дыхание станет ровнее, а гулко стучавшее сердце успокоится, и смотрел, как ко мне приближается крошечный источник света в туманном ореоле. Внезапный порыв соленого ветра разорвал пелену в клочья, и на мгновение моему взгляду открылись темный залив, шлюпка, державшая курс к берегу, и человек на веслах, вставший во весь рост, чтобы окинуть взглядом волнолом. Шлюпка притерлась бортом к отмели, затем развернулась кормой, и человек спрыгнул в воду. Это был Хасбро: брючины подвернуты до колен, а связанные шнурками туфли болтаются на шее.

Он продернул носовой фалинь через ржавое железное кольцо в стене и пожал мне руку с таким радушием, будто мы не виделись не менее месяца. Не тратя времени даром, я тут же изложил ему все: Сент-Ив был захвачен, под страхом смерти его удерживают в хранилище, а сам я измышляю план его вызволения, продумываю его в мельчайших деталях, чтобы второпях не наделать глупостей. «Капитан Боукер — опаснейший тип, — сказал я. — Как старый заряд, может сдетонировать от малейшего толчка».

— Прекрасно, мистер Оулсби, — ответил Хасбро ровным тоном хорошо вышколенного дворецкого. Все странные совпадения нисколько не поколебали его спокойствия, да и что вообще в состоянии его взволновать? Сидя на волноломе и надевая туфли, Хасбро спокойно выслушал мой рассказ, кивая в такт словам. Его худое лицо было стоически бесстрастно и не отражало ни малейших эмоций; с таким же выражением он мог бы изучать список участвующих в забеге лошадей или раскладывать на постели выглаженный костюм хозяина, чтобы тот надел его наутро. У меня в воображении появилась четкая картинка необычайно сложного и весьма эффективного часового механизма — мозг Хасбро, надо полагать, — и мой боевой дух заметно окреп. «Как бы ни был опасен капитан Боукер, — сказал я себе, — передо мной стоит человек вдвое опасней». Я и сам неоднократно в этом убеждался, но почти сразу же забывал об этом из-за окружавшей Хасбро треклятой ауры спокойствия, его молчаливой деловитости.

Посудите сами: вот он орудует веслами в шлюпке, плывущей сквозь туман по ночному морю, и для него это как будто в порядке вещей. А ведь каких-то полчаса тому назад Хасбро правил лошадьми, стоя на козлах повозки с водолазным колоколом, спешащей бог знает куда! В том-то и дело. Улавливаете разницу между нами? У этого человека имелись цель и предназначение; это и сбивало меня с толку. Сам я редко могу этим похвастать, да и тогда цель бывает мимолетна и тривиальна, — какой-нибудь паб, например. Интересно, догадывается ли об этом Дороти? Неужели это так же очевидно всем вокруг, как и мне? Чего ради она изо дня в день терпит мое общество? Может, я напоминаю ей об отце?.. Впрочем, сейчас не время копаться в себе, подсчитывая собственные недочеты. Где же был Хасбро до сих пор? Он ничего не рассказывал, и потому я узнал обо всем гораздо позднее.

Впрочем, в тот момент мы оба осторожно пробирались сквозь туман, и я, неожиданно для себя самого, вновь ощущал себя заговорщиком. Цель и предназначение были мне дарованы; жаль только, Дороти не видит, как я, пренебрегая опасностью, крадусь во тьме, чтобы вырвать Сент-Ива из рук отчаянных головорезов. Тут я задел ногой бордюр на площади и растянулся во весь рост, лицом, к счастью, угодив в траву, но сразу вскочил, испепелил предательский камень сердитым взглядом и, дурак дураком, оглянулся по сторонам: не видел ли кто мое позорное падение? Шедший впереди Хасбро уже растворился в тумане: то ли, в самом деле, не заметил, то ли решил не смущать меня.

Но там кто-то — в стороне, на дальнем конце лужайки, у самого пирса, где начинался дощатый настил бежавшей прочь дорожки, — все это видел. Проклятый туман не позволял увидеть хотя бы силуэты, но кто-то затаился там, прислушиваясь и наблюдая. Мое сердце дрогнуло, и я рванулся вперед, нагоняя Хасбро.

— За нами следят… — выдохнул я ему в спину.

Кивнув, Хасбро прошептал мне на ухо:

— В таком тумане не понять, кто. Возможно, мать с сыном.

Я придерживался иного мнения. Кто бы там ни стоял, ростом он был пониже Уиллиса Пьюла. Что, если Нарбондо? Он ведь точно где-то поблизости. Его не обязательно держат во льду; наша догадка так и не получила подтверждения. Крадущийся в тумане горбун Нарбондо… От одной мысли меня бросило в дрожь. Но при виде хранилища — а оно внезапно выросло из тумана перед нами — я испугался всерьез. Сквозь грязное окно просачивался свет лампы, и мы с Хасбро (как часом раньше — с Сент-Ивом), крадучись, приблизились к нему.

Я постоянно косился через плечо, всматриваясь в туман, все мои чувства были обострены: ясное дело, мне ничуть не хотелось вновь оказаться застигнутым врасплох. Но то, что мы с Хасбро увидели за окном, заставило меня мгновенно забыть об опасности. Мы даже рты приоткрыли от удивления, разглядывая стоявшую там троицу, — Сент-Ива среди этих людей не было.

Собственно говоря, помещение, в котором они собрались, не заслуживало права именоваться комнатой, — то был, скорее, угол, отгороженный от ледового склада куском парусины. Освещение было ярким — по контрасту с тьмой, царившей снаружи, — и все убранство комнатушки предстало как на ладони. Пол был тщательно подметен и вымыт, да и вся комната напоминала оборудованную на скорую руку больничную палату. В самом центре находился столик на колесах, где с валиком подушки под головой возлежал сам доктор Нарбондо в облегающем тело эластичном комбинезоне черного цвета: бледный, как труп, и с коротко остриженными снежно-белыми волосами. Что и говорить, псевдоним «Фрост» был ему очень даже к лицу[16]. Все-таки Нарбондо встретил свою погибель на дне карстового озера; тот же, кто поднялся оттуда, выглядел совершенно иначе.

Он лежал там, обложенный со всех сторон кусками льда величиною с кулак, — будто огромная рыбина на разделочной доске. В кресле по соседству отдыхал утомленный, всклокоченный детина — капитан Боукер собственной персоной. В углу, на расстоянии вытянутой руки, стояло ружье. Ихтиолог Хиггинс, склонившись над распростертым телом доктора, колдовал над неким химическим прибором: лохань с каким-то желтым составом вроде припарки для компрессов, эластичный пузырь вроде клизмы и гибкий шланг с железным наконечником, откуда струились клубы желтоватого пара. На столике у стены стояла бутылка с эликсиром — очевидно, Хиггинсу все-таки удалось ее уберечь от падения.

Хиггинс окутал тело доктора рукотворным желтым туманом и, оттянув ему веки, впрыснул парообразную субстанцию прямо ему в глаза. Надо заметить, воздух в комнате тоже имел желтоватый оттенок «горохового супа» — одного из самых зловредных лондонских туманов. Тело Нарбондо дернулось в скрутившей хребет судороге, он что-то выкрикнул — что именно, я не смог разобрать, — приподнялся, опершись на локти, и принялся шарить вокруг вытаращенными, безумными глазами. Через несколько секунд взгляд его стал спокойным и осмысленным. Доктор заметил бутылочку эликсира, потянулся к ней, откупорил дрожащей рукой и опрокинул в себя половину содержимого, потом быстро посмотрел в окно — я отпрянул, едва не свалившись в траву. Бессознательная реакция: разглядеть нас среди тумана и темноты он все равно не смог бы.

Что предпринять, вот вопрос. Куда делся Сент-Ив? Убит? Или лежит, связанный, где-нибудь внутри? Более чем вероятно. Этим деятелям сейчас не до ценного заложника. Я ткнул Хасбро в бок локтем и кивнул вдоль темной дощатой стены хранилища, предлагая двигаться дальше: мне казалось, что причин медлить с вызволением отсюда Сент-Ива нет. Но Хасбро буквально прилип к окну и в ответ только покачал головой: то, что происходило в комнате, сейчас было важнее.

Я посмотрел в окно: доктор — Фрост или Нарбондо, выбирайте на свой вкус, — уже сидел на столе и медленно-медленно, будто позвонки его шеи нуждались в капле машинного масла, поворачивал голову. При желании даже можно было вообразить сопровождающий движение скрип. С лица доктора не сходило изумленное выражение, ужас соперничал с замешательством. Он явно мучился какой-то проблемой и прилагал колоссальные усилия к ее преодолению. Придя к какому-то решению, он соскользнул на пол и встал к нам спиною, покачиваясь и держась руками за край стола. Потом поднял кусок льда и прижал к груди плавным, исполненным смысла жестом: даже в тот момент я отметил его утонченность.

Хиггинс хлопотал вокруг него, как курица-несушка. Положил ладонь на руку Нарбондо, но тот так резко стряхнул ее, что сам чуть было не опрокинулся, и сохранил равновесие, только схватившись за край стола. Медленно повернулся, отпустил стол и нерешительно, маленькими шажками, как сходящий с постамента каменный памятник, двинулся к парусиновому занавесу. Три коротких шага, и он рухнул лицом вниз на пол, где и остался лежать без всякого движения. Капитан Боукер лениво поднялся из кресла с видом человека, которому глубоко плевать на всех упавших докторов в мире, и потащился туда, где отчаянно суетился, выкрикивая бессмысленные указания, Хиггинс. С коротким «Отвали!» капитан отпихнул его к стене, поднял Нарбондо на руки и водрузил на прежнее место, а академик-ренегат принялся торопливо собирать и складывать на стол рассыпанные по полу куски льда.

— Не действует! — стонал Хиггинс, попутно растирая ладонью лоб. — Мне позарез нужны эти тетради. Я в шаге от успеха!

— Скукотища, — парировал капитан. — По мне, выкуп за машину куда как надежнее. Вот заплатят — и я сразу в Париж, так-то. А этот твой дружок пусть хоть сгниет, если ему охота. Ну-ка, давай сюда остатки лексира. Нынче ночью они ему ни к чему.

Произнося эти слова, капитан отвернулся от Хиггинса, а тот поспешно спрятал за спину бутылку с эликсиром: занавес приподнялся и в каморку вошли Уиллис Пьюл (с ухмылкой проказливого ребенка) и его мать (с револьвером в руке). Сын нес зловещий черный саквояж вроде тех, какими пользуются хирурги.

Капитан Боукер, надо отдать ему должное, отреагировал молниеносно. Должно быть, он краем глаза заметил вошедших, поскольку, проворно развернувшись, нанес Уиллу сокрушительный удар в ухо, чем временно лишил его способности соображать (если это выражение применительно к слабоумным), и кинулся к ружью. Но миссис Пьюл действовала молниеносно, как гремучая змея или кобра, — она одним движением воткнула ствол револьвера в округлое брюхо капитана, едва не утопив его в мягкой плоти целиком. Раздавшийся выстрел был едва слышен — жировой слой в теле жертвы выполнил функцию глушителя. Да, у капитана был шанс: если бы он изначально устремился к своему ружью, то, может быть, и успел бы остановить ядовитую гадину… А теперь ему ценой немалых усилий удалось лишь сбить миссис Пьюл с ног. Бесшумно разевая рот, капитан выронил уже бесполезное ружье, схватился за живот и плавным движением балерины осел на пол, где и остался лежать.

То была самая безжалостная расправа из всех, какие я видел, — а я повидал на своем веку немало кровавых драм. Миссис Пьюл развернулась и направила револьвер на Хиггинса, который еще при появлении незваных гостей отступил к занавесу с намерением улизнуть. Но не тут-то было: все еще сидевший на полу Уилл выбросил руку в сторону и подсек ею ихтиолога, и тот рухнул головой вперед и затих, будто стреляли именно в него. Пьюл тут же забрался к нему на спину, уселся верхом и, истерически хохоча и покрикивая: «Лошадка! Лошадка!» — принялся тыкать пальцем старику в поясницу, стараясь пощекотать, как ни странно это звучит, а потом начал отвешивать оплеухи ладонью с широко растопыренными пальцами. «Вот тебе! Вот тебе! Вот тебе!» — заливался он, словно в приступе безудержной икоты.

Миссис Пьюл не упустила свой шанс влепить сыну увесистый подзатыльник и крикнуть: «Веди себя прилично!» — вот только теперь эти ее слова не возымели на Пьюла никакого действия. И любящей мамаше пришлось прибегнуть к тактике выкручивания ушей. Эта катавасия продолжалась, должно быть, секунд двадцать: Хиггинс мотал пострадавшей головой, Уиллис увлеченно драл его за уши и за волосы, а мать самозабвенно лупила сына по темечку, — и оба вопили, заглушая друг друга. Наконец миссис Пьюл схватила отпрыска за кудри и дернула так, что тот с воем опрокинулся на спину, дав Хиггинсу шанс вскочить на четвереньки и рвануть к парусине. Пропитанные свежей кровью бинты спали с его головы и грязными петлями повисли на плечах.

Далеко он, однако, не ушел: Хиггинса быстренько схватили за ноги и втянули назад, одним рывком подняли, усадили в кресло покойного капитана Боукера и скрутили по рукам и ногам снятыми с капитана же подтяжками.

И вот тогда я заметил краем глаза какое-то движение в дальнем конце хранилища. Там кто-то был, я совершенно в этом уверен. Кто-то бродил по закоулкам склада, но, заслышав выстрел и шум последующей возни, вышел на открытое пространство. Но, вероятно, заметив в окне наши с Хасбро вытянутые физиономии, неизвестный скрылся, заключив, что серьезных причин для волнения у него нет. Причем проделал он это с поразительной скоростью: когда я пихнул локтем Хасбро, привлекая его внимание к незнакомцу, того и след простыл. Впрочем, выслеживать его смысла не было: кто бы там ни прятался, к числу наших недругов он точно не принадлежал, ведь все они собрались перед нами, как в витрине. Помню, в тот момент у меня промелькнула мысль, что этот тип просто ждет естественной кульминации событий и появится на импровизированной сцене, когда вся грязная работа будет проделана.

Все это время Нарбондо мирно покоился на льду, неподвижный и, кажется, полностью оледеневший. По-видимому, эта черная фигура только сейчас бросилась Уиллису в глаза: Пьюл робко придвинулся ближе, глянул в лицо доктору и от страха побелел сам. Даже в своем глубоком, невозможном ледяном сне Нарбондо наводил ужас на бедняжку Уилла! И вот, будто по сигналу, доктор вздрогнул в своем холодном забытье и что-то пробормотал; Пьюл в ужасе отпрянул назад, привалился к дальней стене, вжался в нее и застыл, обхватив себя руками и задрав ногу на манер фламинго, — он словно одновременно хотел и свернуться в комочек, и иметь возможность удрать, если потребуется.

Миссис Пьюл всплеснула руками, подлетела к сыну и, трепеща ресницами, принялась увещевать свое великовозрастное дитя: она долго гладила его по голове с тошнотворным сюсюканьем, однако же взведенного револьвера из руки не выпустила. По пути, перешагивая через неуклюже разбросанные ноги мертвого Боукера, она оскользнулась в успевшей натечь лужице крови и устояла на ногах, только схватившись за лацкан пиджака Уиллиса. Прервав свое дурашливое воркование, миссис Пьюл смачно выругалась и преспокойно вытерла подошву туфли о сорочку капитана. Может, Хасбро со своего места не видел этой последней детали, но от меня она не укрылась — и, должен признаться, повергла в ужас, тем более что жуткая женщина не замедлила вернуться к сыну, величая его «потеряшкой», «бедным несмышленышем», «птенчиком» и всяческими иными ласкательными прозвищами. Я же не мог оторвать взгляда от украсивших рубаху капитана новых кровавых следов, оставленных туфлей этой лицемерки. Мне вдруг сделалось дурно, и я посмотрел на Хасбро: интересно, удалось ли ему сохранить привычную невозмутимость? Отвратительная сцена проняла и его, — на лице верного слуги Сент-Ива изумление боролось с глубоким отвращением; похоже, ничто человеческое и ему не чуждо.

— Нужно найти профессора, — шепнул я.

Перспектива продолжать наблюдение меня не привлекала: ясно ведь, что обездвиженному доктору не уцелеть и что процесс его умерщвления не станет приятным зрелищем. Эти двое — ходячий ужас, спору нет, но, как бы жестоко это ни прозвучало, в тот момент я не собирался мешать Пьюлам поквитаться с Нарбондо; просто не желал этого видеть.

Сквозь заросли сорной травы мы с Хасбро зашагали к небольшой двери, которая вела в «спальные покои» капитана Боукера. На сей раз дверь оказалась заперта надежнее, чем в первый мой визит — на засов, закрепленный в скобах продетым через них болтом, — хотя едва ли была в состоянии предотвратить бегство изнутри наружу. Впрочем, и мы без труда избавились от засова и, войдя, обнаружили на кровати покойника-капитана Сент-Ива, связанного по рукам и ногам с кляпом во рту. Мы вытащили кляп, распутали веревки и частью жестами, частью шепотом объяснили, какого рода мрачные делишки творятся в дальней каморке. Сент-Ив тотчас бросился к двери, ведущей в ледяную кладовую, полный решимости положить этому конец. Ему было безразлично, чьей именно жизни угрожает опасность, пусть даже этот человек негодяй и преступник: в представлении Сент-Ива даже Нарбондо имел право рассчитывать на то, чтобы предстать перед магистратом.

Распахнув дверь, Сент-Ив обнаружил за ней, как не сложно догадаться, миссис Пьюл, с достойной гиббона ухмылкой на лице и со взведенным револьвером наготове. Готовый одним прыжком раствориться в ночи, я мигом повернулся к еще открытой входной двери с единственной мыслью, разумеется: кому-то необходимо сбежать, чтобы привести констебля или позвать на помощь. Что поделаешь, если подобная задача всегда почему-то выпадает именно на мою долю! Но путь мне преградил Уиллис Пьюл — осунувшийся и измученный, с трагически-зловещей маской на лице, он дрожавшими руками держал нацеленное на меня капитаново ружье. Итак, я поднял руки, а миссис Пьюл тем временем отобрала у Хасбро револьвер. На том дело и кончилось.

Мать с сыном препроводили нас обратно в окутанное парами аммиака хранилище с лужами талой воды и хлюпавшей под ногами соломой на полу. Мне стало вдруг нестерпимо холодно, и я подумал, как неприятно глядеть в лицо смерти в четвертом часу утра, когда тебя знобит и ты не чувствуешь ничего, кроме смертельной усталости. Ночь для меня стала длинной чередой побегов от опасности: не успеешь выскочить из одного львиного логова, как ноги уже несут в другое, только успевай приподнимать шляпу. Удрать сейчас, находясь в буквальном смысле меж двух огней, было бы крайне проблематично.

Сент-Ив рванулся вперед, едва заметив на столе недвижную фигуру Нарбондо: взял за руку, пощупал пульс и, кивнув, приподнял доктору веко. Затем внимательно обследовал аппарат с эластичным пузырем, поднял бутылку с эликсиром, принюхался к ее содержимому — и сунул в карман пальто с таким видом, будто поступка естественней и логичней и вообразить нельзя.

— Поставь на место! — прошипела у меня за спиной миссис Пьюл, и к моему виску вдруг прижалось холодное дуло ее револьвера. Вытаращив глаза (чтобы лучше видеть), я наблюдал, как Сент-Ив медленно возвращает остатки эликсира на край стола.

— Разбуди его! — приказала она, отведя револьвер от моей головы и указывая им на спящего доктора.

Сент-Ив помотал головой.

— И рад бы, — огорченно сказал он, — да не знаю, как. Если бы я только мог оживить его и передать в руки правосудия, этот день стал бы счастливейшим в моей жизни.

Дамочка хохотнула в голос.

— Прямо мои слова, — сказала она, намекая на разговор в лавке мистера Годелла. — Правосудие… Правосудие — это мы! И мы свершим его, не правда ли, мальчик мой?

Уиллис закивал, весь лучась от счастья, — думается, отчасти потому, что Сент-Ив отказался оживлять доктора. Пьюлу вовсе не хотелось будить Нарбондо, его вполне устраивало, что доктор спит. Он принес саквояж с инструментами, поставил на стол и раскрыл; едва ощутив знакомый запашок, я сразу понял, что воспоследует за этим. Так и вышло: Уиллис извлек из саквояжа истерзанные останки игрушечного слона и горстку собранных с пола и пригнанных друг к дружке шестеренок.

— Вот что я проделал с его слоном, — похвастал он Хиггинсу, кивнув в мою сторону.

— Слоном? — переспросил Хиггинс, бросая на меня взгляд, в котором смешались страх и удивление. Эта незначительная деталь, должно быть, поразила ихтиолога, своим неуловимо зловещим смыслом, — тем более что жалкие останки в руках Пьюла слона даже не напоминали. Бесформенная кучка раскрашенных каучуковых лохмотьев, да и только.

Я пожал плечами и начал было объяснять Хиггинсу, что да как, но Уилл, непрерывно моргая, завопил истеричным фальцетом: «Заткнись!» Мой рассказ был ему неинтересен. Уиллису Пьюлу не терпелось поведать миру собственную невероятно увлекательную историю, и потому он со счастливой улыбкой принялся выкладывать на стол полный набор хирургических инструментов: скальпели, зажимы, а также нечто, напоминавшее одновременно болторез и садовые ножницы и предназначенное, несомненно, для разъятая костей.

После легкого поклона в нашу сторону он указал рукой на Нарбондо и произнес, обращаясь к нам, как оперирующий хирург к группе студентов-медиков:

— Я намерен отделить голову этого человека и прикрепить ее к телу того толстяка; затем я разбужу его и заставлю поглядеть в зеркало на свое уродство. Далее, мне предстоит внедрить данный механизм, — Уиллис положил руку на комок шестеренок, добытых из игрушечного слона, — ему в сердце, что позволит мне управлять им с помощью рычага… А этот экземпляр, — добавил он, указывая на объятого ужасом Хиггинса, — я планирую разрезать на части и собрать задом наперед, чтобы ему пришлось тянуться за спину, застегивая свою рубашку, после чего продам в «Цирк мистера Хэппи».

Оказывается, Пьюл был еще безумнее, чем мне представлялось. Как, черт возьми, он намеревался собрать Хиггинса «задом наперед»? Ясно же, что все его усилия пойдут прахом. Есть ли хоть одно подтверждение тому, что Уиллис хоть немного владеет техникой вивисекции? Ни малейшего, даже в пору его ученичества у Нарбондо, да и та практика ровным счетом ничего не доказывает, кроме склонности Пьюла к насилию. Уиллис собирался искромсать ножами трех человек (двое из которых еще дышали), повинуясь тем же безумным мотивам, которые направляли его руку, когда он шинковал бритвой моего слона или резал на части бедных пташек и прятал плоды своего труда под половицами. И я нисколько не сомневался, что он проделает это с огромным наслаждением!

У Хиггинса сомнений было даже меньше: стоило Пьюлу упомянуть о планах продажи собранного «задом наперед» экспоната в «Цирк мистера Хэппи», несчастная жертва издала низкий, похожий на погребальный плач вопль и, закатив глаза, задергалась, натягивая подтяжки, которыми была привязана к стулу. Время шло, и завывания ихтиолога стали пронзительнее, подпрыгнув на целую октаву вверх.

Миссис Пьюл сунула револьвер Уиллису — тот переложил ружье в левую руку, не собираясь с ним расставаться, — подняла со стола полную желтого химиката миску, подошла к Хиггинсу и велела заткнуться. Тот, разумеется, не подчинился, поскольку уже не владел собой, и немедленно получил порцию вонючей субстанции прямо в лицо. Тогда Хиггинс принялся извиваться пиявкой, отплевываясь и кашляя, а миссис Пьюл ухватила беднягу за нос, не давая крутить головой, и принялась отвешивать ему тяжелые оплеухи.

— Ты все слышал? — шипела она.

— Что! Что! Ч-что! — вопил Хиггинс, совершенно ополоумев.

— Ты еще можешь спасти себя, — сказала она. — Иначе…

Склонившись, миссис Пьюл прошептала остаток фразы ему на ухо.

— Милостивый боже! Как же это? — взвыл ихтиолог. — Вы собираетесь что?.. Мистер Хэппи!

Тут голос изменил ему, и остальной лепет уже нельзя было разобрать.

Угрозы зашли слишком далеко. Мать Уиллиса намеревалась заключить с испуганным Хиггинсом сделку, но допустила промашку, доведя академика-ренегата до полубезумного состояния. Договариваться он был уже не в состоянии, даже если на кону стояла его собственная жизнь. Поэтому миссис Пьюл прибегла к новой серии пощечин — хлоп! хлоп! — и все-таки заставила прислушаться к своим словам.

— Тетради, — сказала она. — Где они?

Сент-Ив прокашлялся и буднично произнес, будто с соседкой через садовую ограду разговаривал:

— Я не думаю, что этому человеку известно…

— Заткнись! — взвизгнула миссис Пьюл, повернувшись к нам.

— Заткнись! — эхом отозвался ее сын, часто моргая глазами и тыча в меня револьвер, хоть я и рта не раскрывал. Разведя руки, я дал ему понять, что готов заткнуться.

Сент-Ив был сделан из иного теста.

— Я хочу сказать, мадам, — продолжал он как ни в чем не бывало, спокойно и обстоятельно, — что профессор Хиггинс даже не догадывается о местонахождении тетрадей. Именно он послал вам письмо, как только оживил доктора. И за все это время так и не подобрался к тетрадям, хотя прилагал неимоверные усилия. Даже пытками вы ничего не добьетесь, разве что получите сомнительное удовольствие.

— Ах ты, подлый… — начала было миссис Пьюл, но затем, выхватив револьвер у сына, в дикой ярости навела оружие на Сент-Ива. — Грязная свинья, жрущая отбросы! Ничего ты не знаешь! Я начну с тебя, мистер Всезнайка, а потом отдам Уиллису, и он сотворит из тебя пугало огородное.

Она зашлась лающим смехом, и в этот миг я кинулся на нее. Не спрашивайте, почему, — вероятно, мне не давали покоя сожаления об упущенных возможностях. Как бы там ни было, я перехватил револьвер за ствол и, не сдерживаясь, наотмашь ударил миссис Пьюл в челюсть, — женщина отлетела назад и ничком рухнула на пол.

Уиллис собирался вскинуть ружье, но не успел и рукой шевельнуть, как Хасбро хватил его кулаком, угодив точно в висок, и Пьюл мешком осел на колени, а затем ткнулся лбом в пол.

В один миг все было кончено. Правда, мне пришлось для этого нокаутировать женщину, но, бог свидетель, я ударил бы снова, да еще и посильнее, привелись такая возможность.

— Живо за констеблем, Джек! — взмолился Сент-Ив, забирая у меня револьвер. — Веди его сюда, да поскорее. Я не отойду от Нарбондо, пока он не окажется в тюремной камере, спящий или бодрствующий — мне все равно.

Я повернулся, собираясь выполнить распоряжение, но сделал лишь шаг, когда парусина отдернулась в сторону и перед нами предстал констебль — тот самый, что допрашивал меня на пешеходной аллее, — а вместе с ним старик Парсонс и еще двое сонного вида джентльменов: очевидно, помощники или понятые. Вот оно что! Видимо, это секретарь Академии бродил в темном хранилище, выжидая удобный момент. А когда дело приняло крутой оборот, до старика дошло, что мы угодили в засаду, и он лично сбегал за констеблем. Спасение все же явилось, хотя надобность в нем уже почти отпала.

— Я изымаю все оружие, что у вас при себе, — официальным тоном возвестил констебль.

— Ну разумеется, — ответил Сент-Ив, протягивая ему револьвер с таким видом, будто держал в руке гадюку.

Долго не могли решить, как следует поступить с лежащим на столе Нарбондо. Принесли лед и обложили им тело. Зарисовали схему и внесли в опись все части диковинного научного аппарата… Сент-Ив, не в силах и далее бороться с искушением, отвел в сторонку Парсонса:

— Тетради. Они у вас, не так ли?

Парсонс пожал плечами.

— Это был Пайпер, оксфордский окулист, ведь так? Он забрал тетради у пьяного старика и все это время хранил у себя. А когда умер, вы приехали и конфисковали их.

— Все верно, вплоть до мелочей, — кивнул Парсонс, улыбаясь при мысли, что наконец-то провел Сент-Ива и опередил нас хотя бы на шаг. — Но вот чего вы не знаете, любезный друг, так это того, что я их уничтожил. Эти тетради — сущий кошмар, злоупотребление научной методикой, мерзость. Я сжег их все в камине доктора Пайпера, не читая дальше первого абзаца.

— Ну, а я вижу это так… — начал Сент-Ив. — Нарбондо мертв или все равно что мертв. Сколько времени он сможет продержаться в этом подвешенном состоянии, я не ведаю. Ясно одно: Хиггинс оживить его не способен. Это и мне не под силу, а теперь, слава богу, не под силу и вам, тетрадей-то больше нет.

Парсонс снова пожал плечами.

— Позаботьтесь, чтобы этот человек лежал во льду, — сказал он констеблю. — Он нужен Академии. Весьма любопытный объект для исследований.

То, как он произнес «исследования», напомнило мне, что у Уиллиса Пьюла тоже имелся пунктик по этой части, который был мне явно не по душе. Заодно я вспомнил, что члены Академии наук, с Парсонсом во главе, именно по этой части и расходились во взглядах с Сент-Ивом. Мне стало почти жаль угодившего в их руки Нарбондо.

Однако Сент-Ив, казалось, совершенно не испытывал сожалений.

— Предлагаю вернуться в «Корону и яблоко», — сказал он. — В моем номере найдется несколько бутылок эля, и я предлагаю их откупорить, чтобы поднять тост за успех профессора Парсонса.

— Именно так, именно так, — отозвался академик, на мой взгляд, несколько самодовольно, и мы всей толпой устремились в ночь, оставив ледник позади. Собственно говоря, пара бутылочек эля и хотя бы краткий сон мне тоже не помешают, чтобы окончательно прийти в себя. Наше приключение завершено, и уже завтра, надо полагать, мы покинем Стерн-Бей на лондонском экспрессе. Я похлопал себя по нагрудному карману, где по-прежнему хранилась расписка из «Пинты пенного», подтверждающая бронь номера на двоих — меня и Дороти. Вы, верно, считаете, что после всего, что выпало на мою долю в этой гостинице, я мог бы выбрать более удачное место, но я, как ни странно, не утратил решимости осуществить свои планы. Тем более что за стойкой «Пинты» нас встретит кто угодно, но только не та женщина, что так ловко обвела меня вокруг пальца: констебль уже отправил кого-то арестовать ее, как сообщницу убийц.

Итак, мы сидели в номере Сент-Ива, и он одну за другой открывал бутылки с элем, которые протягивал всем по очереди, пока не дошел до Парсонса. Встав перед ним, Сент-Ив спросил:

— А вы, кажется, пьете исключительно воду, верно?

— У вас отменная память, сэр. Вода — суть живительная влага, самый источник жизни.

— В таком случае, у меня есть для вас чудесная вода прямо из источника, — возвестил Сент-Ив, откупоривая некую бутылку и наполняя стакан старика. Парсонс был польщен. Взяв стакан в руки, он принялся вертеть его из стороны в сторону, любуясь прозрачной жидкостью, будто это было виски, или бургундское, или еще какой-нибудь столь же достойный напиток. Затем с видимым удовольствием проглотил содержимое и, почмокав губами с видом знатока, скривил лицо.

— Горьковатая, — изрек он. — Должно быть, французская. Впрочем, после небольшой ночной потасовки меня изводит жажда.

С этими словами он поднял стакан, требуя долить.

— Минеральная, — пояснил Сент-Ив, исполняя невысказанную просьбу.

Меня так и подмывало отпустить какую-нибудь шутку насчет «небольшой ночной потасовки», но я удержал рот на замке. Хасбро уже спал в своем кресле.

Парсонс подмигнул профессору. Таким довольным я не видел его никогда — он просто лопался от гордости.

— Насчет оживления Нарбондо, — заговорил он. — У меня есть идея задействовать для этой цели машину лорда Келвина. Вы, полагаю, наслышаны об опытах сэра Джозефа Джона Томсона[17] из Кавендишской лаборатории?

Лицо Сент-Ива было как открытая книга: с первого взгляда понятно, что он давно предвкушал этот разговор и вот наконец дождался.

— Да, — ответил профессор, — конечно же наслышан. Его опыты весьма интересны, но я не совсем улавливаю, при чем тут они.

Парсонс ликовал. Услышать нечто подобное от Сент-Ива — да одно это стоило целой жизни ожиданий, заговоров и интриг! У него было лицо картежника, сидящего за заваленным монетами игровым столом с четырьмя тузами на руках.

— Электроны, — фыркнул он, будто это все объясняло.

— Продолжайте, — попросил профессор.

— Все очень просто: они ведь вращаются по сферическим орбитам вокруг атома. Сильное электромагнитное поле вытягивает их в своего рода овал — что-то вроде приливов и отливов на Земле, — а в живых организмах провоцирует ничем не сдерживаемую клеточную активность. Что, если подобную силу применить к Нарбондо — колоссальную дозу электромагнетизма? Это могло бы — как попроще объяснить-то? — могло бы «запустить» его, скажем, наподобие того, как запускают четырехтактный двигатель Отто.

— Могло бы, — мрачно согласился Сент-Ив. — Эта машина еще и не на то способна. Буду говорить напрямик; сейчас, знаете ли, не время миндальничать. Однажды Академия уже пыталась применить эту чертову машину, и, готов это признать, мой человек пресек эту попытку. Помните?

Еще бы Парсонсу не помнить. Именно этот инцидент и стал причиной, которая развела этих людей по разные стороны баррикад, углубила раскол между ними. По губам академика скользнула презрительная усмешка:

— Он запустил в раструб полевых мышей, если я правильно помню. Весьма эффективный метод, хотя… несколько примитивный.

— Что ж, — не смутился Сент-Ив, — кое-какие из тех зверюшек выжили, чтобы поведать мне повесть о своей печальной судьбе, как выразился бы мой друг Джек. Почти два года, пока последнее из этих бедных созданий не покинуло наш мир, я изучал мышей в полях, окружающих владения лорда Келвина, и в итоге обнаружил волну чудовищных мутаций и раковых опухолей. Вот вам моя теория, она крайне проста: то, что вы называете «ничем не сдерживаемой клеточной активностью», в действительности представляет собой неконтролируемый процесс деления клеток. Может, сравнение этого процесса с двигателем правомерно, а может, и нет — не в том суть. Главное — эту машину вообще нельзя больше запускать, тем более ради такой пустяшной цели. Ради всего святого, оставьте судьбу Нарбондо на усмотрение Всевышнего.

— Пустяшной, говорите? — возопил Парсонс. — Мне глубоко начихать на мерзавца Нарбондо! Подумайте о том значении, какое может иметь этот опыт! С одной стороны, несчастный Хиггинс, целиком посвятивший себя изучению физики низких температур. С другой — Нарбондо, всю жизнь изучавший химию. Да, он чудовище, не спорю, но что с того? Нужно быть крайне недальновидным ученым, чтобы не увидеть благ, которые сулит их совместная работа для будущего всего человеческого рода. И именно машине лорда Келвина суждено возвестить о наступлении этого славного будущего. Иными словами, мой корабль уже подходит к причалу, и я намерен ступить на его борт!

Завершив эту речь, Парсонс хватил кулаком о ручку кресла. А затем вдруг прикрыл глаза и свесил голову на грудь. Резко встряхнулся, промямлил, что его, мол, неодолимо клонит ко сну, и захрапел в бороду. Как видно, добавить к сказанному ему было уже нечего.

При виде крепко спящего Парсонса я вспомнил о собственной постели и, сладко зевнув, собирался откланяться, как Сент-Ив вскочил вдруг на ноги, бросил на колени Парсонсу заранее составленное письмо и воскликнул: «Пора!» После чего разбудил Хасбро, который, поднявшись, сразу направился к двери.

— Ты идешь или нет, Джеки? — спросил профессор.

— Иду, наверное. Но куда мы направимся? И почему сейчас?

— Нас ждут в Дуврском проливе. Ты сможешь вздремнуть в лодке.

С этими словами он бросился в номер Парсонса, вернулся оттуда с охапкой одежды академика, и мы нырнули в ночь — вышли черным ходом и, миновав волнолом, сели в стоящую на приколе лодку. Хасбро вставил в уключины весла, взмахнул ими — и нас поглотил клочковатый туман.

Плыли мы долго, качаясь на волнах, пока перед нами не возникла темная громада небольшого парового траулера. Причалив к нему с негромким стуком, мы взобрались на борт, лебедкой втащили лодку, подняли якорь — и вот уже я вежливо здороваюсь с родственниками Хасбро: пылкой тетушкой Ади и дядюшкой Ботли, седым владельцем траулера. На маленькой барже за нашей кормою покоился тот самый водолазный колокол, который мы похитили из льдохранилища незадолго до полуночи.

Сент-Ив усыпил беднягу Парсонса, подмешав снотворное снадобье в бутылку минеральной воды, из которой угощал ученого секретаря. В своем ликовании от одержанной победы Парсонс принял достаточно, чтобы беспробудно проспать до полудня. Мы попадем в нужную точку пролива задолго до него, буксируя колокол, а там…

ПАРСОНС РАССТАЕТСЯ С НАМИ В ВЕСЬМА ОРИГИНАЛЬНОЙ МАНЕРЕ

Для заурядного участка пролива здесь было довольно оживленно: не менее полудюжины судов встали на якорь на приличном удалении от залегшей на дно дьявольской машины. К самой машине был прицеплен буй, что позволяло издалека наблюдать за ее поведением — не выпустить из виду и не подойти слишком близко. Мы без колебаний направились прямо к невидимой границе, которую охраняли сторожевые корабли Академии. Там-то я и сыграл назначенную мне роль — и сделал это, как мне кажется, вполне сносно.

Итак, я поднялся на палубу в позаимствованном из номера Парсонса в «Короне и яблоке» наряде, при белой накладной бороде и в парике. Сент-Ив в это время прятался внизу: черты его узнаваемого лица могли всполошить кого-то из наблюдателей. Впрочем, он подавал мне дельные советы, и вместе мы без труда прорвались через кордон сторожевых судов, причем я выслушал множество весьма лестных для меня замечаний: мол, уж этот-то знает, как «разоружить» машину, для каковой цели и приволок с собой водолазный колокол.

Как бы там ни было, обманутые маскарадом охранители преспокойно пропустили нас к машине. Дерзнув подплыть к бую довольно близко, мы пересели в шлюпку и пустились грести вперед, таща за собой баржу с колоколом, который стоял на своих широко расставленных ножках прямо на палубе. Кроме него на барже имелся и поворотный кран, закрепленный на ней медными болтами, причем мы заранее позаботились заменить металлические цепи прочным канатом. Действовать следовало быстро. Дядюшка Ботли заранее убрал из шлюпки и баржи все более или менее значительные железные части и предметы, — но, мешкая, мы рисковали бы лишиться нагелей и гвоздей обшивки: если машина вытянет их на дно, вся конструкция рассыплется и затонет.

На веслах сидели мы с Хасбро: работа, к которой я привык еще с юности, когда гонял по Темзе плоскодонки. При виде умело орудовавшего веслами Парсонса удивлению ученых на кораблях оцепления, вероятно, не было предела: все-таки старик давно разменял девятый десяток. Сама мысль об этом изрядно меня вдохновила, пока мы неспешно приближались к бую; я энергично греб, то и дело посматривая через плечо.

Сент-Ив, готовый к погружению, находился в колоколе. Опаснейшая работенка его ждала, доложу я вам: спуск не мог обеспечить водолаза подачей воздуха, ведь компрессор все равно разлетелся бы на куски. Правда, по собственным прикидкам профессора, погружение обещало не отнять много времени из-за небольшой глубины, на которой находилась пресловутая машина.

— Отсчитайте восемь минут по карманным часам, — распорядился Сент-Ив, — и тогда вытягивайте. Если понадобится, спущусь еще раз. Если же… — угрюмо добавил он, — лодка начнет разваливаться на куски или возникнут проблемы там, внизу, рубите канат и плывите прочь, как можно скорее.

Хасбро тут же объявил погружение работой для двоих, да и я принялся ему вторить, — кому же захочется остаться в стороне в столь опасном деле? Но не в правилах Сент-Ива было менять принятые решения. Он по-прежнему считал себя ответственным за бездарно потерянное время и за два корабля, последними канувшие на дно. Сюда еще добавлялось (ну, то есть Сент-Ив добавлял) то обстоятельство, что он все эти годы знал о существовании машины, которую собирали в броске камнем от его собственного поместья, и все же допустил, чтобы ее похитили и использовали во вред людям. Он винил в этом себя одного и отвергал любые возражения, называя их полной чепухой. По всему выходит, что предстоявшее опасное погружение вкупе с необходимостью рискнуть жизнью в одиночку несло Сент-Иву своего рода психологическое удовлетворение. На лице профессора ясно читалось: если что-то пойдет не так и нам придется его бросить, он примет подобную участь как должное.

К тому же ему не давала покоя гибель Элис. Та роковая ночь висела над его головою подобно грозовой туче, и я могу со всей ответственностью заявить, нисколько не принижая природной отваги моего старшего товарища, что Сент-Иву было глубоко безразлично, выживет он или умрет.

Откровенно говоря, я даже не представляю, как много воздуха требуется человеку, который работает на глубине восьми морских саженей, но профессор привел убедительный довод: двоим водолазам его потребно вдвое больше, — значит, и опасность возрастает соответственно. Панель управления колокола тоже была рассчитана на одного, и Сент-Ив изучал ее всю дорогу от Стерн-Бей. Наша с Хасбро решимость в случае чего умереть рядом с ним была для Сент-Ива сущей обузой: в подобных доказательствах дружбы он не нуждался.

И вот он ушел вниз, в темные морские глубины. В один из механических захватов колокола мы вложили связку взрывчатки, тщательно обернутую в лист каучука, запечатанный битумным лаком. Заряд был снабжен часовым механизмом. У Сент-Ива и в мыслях не было «разоружить» машину: он с самого начала собирался взорвать ее к чертям собачьим, с каковой целью и похитил у Хиггинса колокол.

Пролив был блаженно спокоен — только легкая рябь от ветра на невысоких, плавно катящих волнах. Скользя в дубовых блоках, канат медленно разматывался, уходя в глубину, и мы смотрели, затаив дыхание, как колокол уменьшается в размерах, приближаясь к огромной черной тени внизу. Признаться, я был удивлен, увидев под собою обширную, в несколько акров, тень на дне. Лишь затем до меня дошло, что это не сама машина, а окружившая ее груда железа — ржавеющие на морском дне обломки крушений, смятые в один ком на песчаном мелководье.

Именно по этой причине Сент-Ив не прибег к самой очевидной тактике: привязать к пакету со взрывчаткой кусок железа покрупнее, да и скинуть «посылку» за борт, встав над обломками. Нет, в таком случае пакет мог оказаться притянут к остову затонувшего судна, а взрыв не причинил бы машине никакого вреда. Профессору требовалось опуститься на саму машину либо расчистить путь к ней, орудуя «руками» колокола, и разместить взрывчатку прямо на ее корпусе, иначе все старания пошли бы прахом. Восемь минут для такой задачи — срок, прямо скажем, мизерный.

Тут канат дал вдруг слабину и начал собираться кольцами на поверхности. Колокол за что-то зацепился — за саму машину или же за обломки корабля. Мы все застыли, как статуи, вперившись взглядом в свои карманные часы.

Вы, должно быть, думаете, что минуты так и мелькали? Ошибаетесь: они буквально ползли. Дул легкий бриз, по небу скользили облака, в отдалении качалось на тихой воде кольцо кораблей, и никому на их палубах и в каютах не могло и в голову прийти, кто, нацепив бороду и парик, изображает Парсонса. Хасбро вслух отсчитывал минуты, а дядюшка Ботли стоял на лебедке. При счете восемь мы втроем уперлись в нее спинами. Канат резко натянулся и задрожал, разбрасывая брызги, застонали и закряхтели блоки. Колокол медленно поднимался… Мало-помалу он рос в размерах и вскоре выскочил из моря, как гигантская пробка. Сквозь потоки воды мы увидели внутри силуэт Сент-Ива; пакет со взрывчаткой исчез. Наша миссия завершилась либо успехом, либо фатальной неудачей, что в тот момент не казалось столь уж важным.

Кран втащил колокол на палубу, дядюшка Ботли закрепил его, мы с Хасбро как следует налегли на весла и, скажу без лишнего хвастовства, придали барже хороший ход. Ничто так не подгоняет человека, как осознание чертовской важности его трудов — и ожидание неминуемого взрыва, само собой.

С кораблей донеслись приветственные крики. Я снял шляпу и помахал ею в ответ, при этом мой парик чуть не унесло ветром. Прихлопнув его головным убором, я возобновил свое театральное представление, благодаря чему мы благополучно миновали кордон и пришвартовались к траулеру. Забравшись туда, мы взяли баржу на буксир и отправились восвояси.

Конечно же, мы не оставили Сент-Ива в колоколе. В последнюю минуту он выбрался оттуда, рискуя быть замеченным с кораблей оцепления. «Поторопимся», — просто сказал он и скрылся внизу; я поднял рупор, направил в сторону ближайшего судна, где у лееров выстроились в ожидании моих распоряжений с полдюжины моряков, включая капитана или кем он там был. Старательно изображая голос Парсонса, чему немало способствовал медный раструб, я передал капитану надлежащие указания: дескать, мы привели в действие процесс разоружения машины, но прежде чем навек затихнуть, она доведет мощь своих электромагнетических импульсов до предела. «Бегите прочь, — сказал я, — иначе рискуете пойти на дно!»

Это расшевелило моряков. Думаю, они пустились бы наутек даже если бы в этот момент мою бороду сорвала и унесла в своем клюве чайка. На мачтах взвились флаги, послышались свистки, на палубы прочих судов высыпали команды. Как и было велено, корабли отошли на четверть мили и легли в дрейф, ожидая дальнейших указаний. Мы же продолжили путь, на всех парах направляясь в Стерн-Бей. Наше поспешное бегство могло озадачить академиков, — но я готов поставить все свои сбережения на то, что куда сильнее их озадачил взрыв, прогремевший вскоре после нашего отбытия. К этому времени мы прошли приличное расстояние — сторожевые корабли едва виднелись на горизонте, — но все же увидели взметнувшийся в небо водяной султан и лишь потом услыхали глухой рокот взрыва.

Итак, от машины лорда Келвина не осталось ничего, кроме затонувших обломков, которые немедленно дали приют исконным обитателям морских глубин. Доктор Нарбондо так и будет спать в своем ледяном оцепенении, пока не исчерпает себя та неведомая сила, что не позволяет его душе окончательно расстаться с телом. А бедняге Парсонсу уже не суждено стать кормчим того грандиозного корабля, который он намеревался привести в гавань научной славы, рисуя в своем воображении красочные картины триумфа. Его планы рухнули, разлетелись в щепы. И даже удовольствие от победы над Сент-Ивом, отпразднованной стаканом минеральной воды с подмешанным в нее снотворным, оказалось не долгим.

Впрочем, профессор остался недоволен таким исходом. Он чувствовал вину перед Парсонсом и еще пуще терзался оттого, что погруженный в сон Нарбондо пропустит честно заслуженные публичный судебный процесс и последующую казнь. Лично я не сильно переживал, не очень-то жалуя Парсонса и получив массу удовольствия, щеголяя с бородой и в парике. Жаль, мне не увидеть, как он бесится. Конечно, Парсонсу доложат, как было дело, но о сыгранной мною роли он едва ли узнает, и это меня удручало.

Сделав свое дело, мы высадились в Стерн-Бей, где распрощались с тетушкой Ади и дядюшкой Ботли. В «Короне и яблоке» под дверью номера Сент-Ива мы нашли письмо — то самое, которое профессор оставил на коленях у Парсонса. На том же листе бумаги старик начертал: «Отбываю в Лондон вечерним поездом. Окажите любезность — проводите меня». И только. Это казалось странным: учитывая планы, которыми Сент-Ив поделился с академиком, можно было ждать чего-то большего — гнева или сожаления, допустим… Но их не было и в помине — лишь просьба опечаленного человека.

Мы поспешили на вокзал, дабы уважить старика: меньшее, что мы могли сделать. Его кроткая капитуляция навевала особую грусть, — и, хоть меня так и подмывало нацепить на себя бороду и парик, я оставил их в «Короне».

Локомотив стоял, раздувая пары. Пассажиры уже заняли свои места. Мы торопливо шагали по перрону, заглядывая в окна. Сент-Ив ни минуты не сомневался, что за просьбой Парсонса стоит некая веская причина, а потому считал своим долгом (да и нашим тоже, раз уж мы вместе пустили мечты академика на воздух) узнать, что понадобилось старику, какую трогательную фразу тот прохнычет напоследок в свой носовой платок. «Ну и хорошо, пусть выскажет свое недовольство нам в лицо», — подумал я, проявляя дальновидность. Еще вчера он выглядел героем, гарцевал на лихом скакуне, а сегодня, как говорится, его славе пришел конец: забег не всегда выигрывают самые быстрые. Пусть Парсонс произнесет свое последнее слово; не стоило отнимать у него этого утешения.

Но где же он? Поезд тронулся. Мы бежали рядом, стараясь не отставать и с грустью сознавая, что перрон вот-вот оборвется и мы останемся стоять, глядя вслед составу… Когда мимо уже проносился последний вагон, одно из окон внезапно скользнуло вверх, и в нем показалось лицо Парсонса, строившего нам дьявольские гримасы. «Хо-хо-хо!» — ехидно ухмыляясь, провозгласил старикан. Видно, бедняга окончательно спятил.

Из окна протянулась рука, державшая напоказ стопку старых тетрадей в основательно потрепанном переплете. На обложке выцветшими чернилами было выведено «Джон Кеньон» — имя покойного отца миссис Пьюл. Крупные буквы с росчерками больше напоминали причудливый орнамент. Хоть все было вполне очевидно, я, наверное, решив разделить шальное веселье старика, бездумно выкрикнул: «Что это?», в тот миг, когда поезд, энергично набирая ход, уносился в сторону Лондона.

Парсонс не смог отказать себе в удовольствии. Он высунулся из окна и радостно пропел, сопровождая вопрос грубым жестом:

— А что по-твоему, идиот ты чертов?

После чего старый дуралей втянул тетради в купе и с грохотом опустил окно, будто топором отсекая звуки своего визгливого хохота.

Поезд мчался в Лондон, унося с собою злорадно ликующего Парсонса и… — о, если б только горбатый доктор мог осознать свою победу, свой вновь возникший шанс на воскрешение! — окоченевшее, но еще живое тело Игнасио Нарбондо.