МАШИНА НЕИЗВЕСТНОГО СТАРИКА Фантастика Серебряного века Том XI

Борис Лазаревский ДУХОВИДЕЦ

С левой стороны, за обрывом, среди черных стволов деревьев видны были красные крыши нескольких зданий огромной губернской больницы для живых мертвецов. Густой, как лес, парк кончался кладбищем, и все могилы были подряд, одна возле другой. Несколько лет назад тут вышло скандальное дело: сторожа, для скорости, опускали по два гроба в одну яму и стоймя, и в жаркие дни здесь носился тяжелый запах.

За кладбищем в пожелтевшем парке совсем отдельно помещались две частных лечебницы для нервнобольных. В одну из вид меня пригласили прочесть рассказ. Шел я туда с жутким чувством, потому что никогда раньше не бывал в таких учреждениях.

Врач-владелец встретил меня приветливо и сказал, что никаких сумасшедших я не увижу, то есть не увижу людей, кривляющихся или болтающих чепуху, что живут у него или совсем тихие, или те, у которых переутомлены нервы, и просил только не читать ничего печального или касающегося войны. Я обещал, и прочел любовную историю с благополучным концом.

Вся аудитория состояла из пяти человек, из них один был офицер, который, как мне показалось, слушал особенно внимательно. Меня заинтересовало его красивое и очень серьезное бледное лицо. Потом начал играть и играл очень долго виолончелист, а доктор опять пригласил меня в свою квартиру и предложил выпить чаю на веранде, хотя был уже конец сентября. Осенний день кончался безболезненно, и птицы разными голосами благодарили природу за то, что не было дождя, и за наступивший отдых.

Я сказал, что мне ужасно понравилось лицо больного офицера и показалось очень умным. Доктор пыхнул сигарой, улыбнулся и произнес:

— А между тем, это единственный из моих пациентов, о котором можно сказать, что он ненормален и почти безнадежен. Зовут его Александр Иванович… Поставить точный диагноз я пока затрудняюсь, но у этого безусловно образованного человека (он прежде был учителем) есть глубокая уверенность в том, что он может сообщаться, без помощи почты и телеграфа, но только с живыми, но и с мертвыми… Впрочем, мне он теперь об этом не рассказывает, а больше просвещает фельдшерицу. На маниакальный бред, однако, его слова не всегда похожи, — улыбнулся доктор и добавил: — В психиатрии еще много непочатых углов, и диагностика — увы! — до сих пор не всегда на высоте.

После окончания концерта доктор разрешил мне поговорить с больным и сам проводил меня к нему в комнату, ничем не напоминавшую госпитальной палаты, и окно даже было без решетки и все время оставалось открытым. На столе лежало несколько книг и красовался букет чудесных белых роз.

Доктор благоразумно ушел, а я, не менее благоразумно, не начал разговора, касающегося бреда. Впрочем, Александр Иванович очень скоро сам перешел к своей идее и говорил так, как будто сам себя вышучивал, но выражение его карих глаз ясно показывало, что он верит.

— Козловского укокошило на моих глазах и очень основательно, большой осколок снял с него череп, точно фуражку, — я молча перекрестился и отвернулся. Потом убило двух нижних чинов: немцы, по-видимому, решили заставить замолчать нашу батарею, но это им не удалось. Я еще целых шесть недель здравствовал, а затем наступила и моя очередь: я сразу потерял сознание и пришел в себя только в лазарете и очень удивился, когда мне сказали, что я здесь уже целых пять часов, и прошло не меньше времени, пока меня сюда привезли с батареи. Я был одновременно ранен и контужен… начал что-то припоминать, но остался у меня в памяти только голос Козловского, голос без слов, иначе я выразиться не умею, и обращался он не ко мне, а к женщине, живой, но спящей где-то очень далеко там, в глубине России, — как будто в Москве… Была ли эта женщина его мать или жена — тогда я не знал, но все, что я подслушал, хорошо запомнил. И у меня осталось впечатление, — как вам сказать? — как будто я стоял возле телефонного аппарата с двумя трубками, и одна из этих трубок была возле моего уха, а другую держал кто-то неизвестный… Козловский, как и я, прежде был учителем, а еще раньше прапорщиком запаса. Это единственное, что я о нем знал, а остальное уже понял из того, невольно подслушанного у невидимого телефона разговора. Впрочем, сейчас, знаете ли, у меня нет желания рассказывать об этом… и потому именно, что хочется, чтобы вы всю эту историю узнали лично, сами… Вы ее поймете. Вы или никто…

Александр Иванович сделал передышку, улыбнулся ласково-ласково — не по-земному — и заговорил быстрее:

— Не бывать бы счастью, да несчастье помогло… Я после всего пережитого потерял многое, но приобрел особое, похожее на собачье, чутье, — я сразу угадываю, кому что можно говорить, а кому нельзя… Вам можно…

Я поблагодарил.

За окном стадо прохладнее. Солнце, вероятно, еще не зашло, но уже не было видно розового света. Я приготовился слушать, но вошла фельдшерица и сказала, что сейчас подадут ужин. Вены на висках больного вдруг посинели, он с досадой и, видимо, сдерживаясь изо всех сил, сказал:

— Я не хочу есть.

— А нужно, — ответила деревянным голосом фельдшерица и многозначительно поглядела на меня из-за спины Александра Ивановича.

— Все-таки мне очень хотелось бы еще раз вас увидеть, — жалобно произнес он, обращаясь ко мне. А когда фельдшерица вышла, добавил: — Я убежден, что вы по совести ответите мне, бред это или нечто реальное, но до сих пор необъясненное…

Я совершенно искренне обещал зайти в самом ближайшем будущем и пожал его желтоватую руку. На обратном пути опять зашел к доктору, чтобы спросить разрешения еще раз повидаться с Александром Ивановичем. Доктор кивнул головой и сказах:

— Когда хотите и сколько хотите, ибо вы понимаете, с кем имеете дело, и волновать его понапрасну не станете, а без посетителей он очень скучает. Остальные же больные почта все люди малообразованные и неинтересные.

Слова доктора о том, что больного не следует волновать, удерживали меня, чтобы не навестить загадочного офицера на этой же неделе. Я бы, пожалуй, не пошел к нему и после, но увидел его во сне, вернее, услышал его голос: «Мне очень бы хотелось поговорить с вами еще раз, пока я в этой больнице».

Кажется, прошло около десяти дней со времени нашего первого свидания. Как и в предыдущий раз, я сначала зашел к доктору. Не знаю, что меня заставило солгать, будто я получил письмо от Александра Ивановича, в котором он просил его навестить.

Мои слова произвели совсем неожиданный эффект. Всегда вежливый и ласковый, доктор вдруг покраснел и, не обращаясь ко мне, пробормотал:

— Это черт знает, что такое, ведь я тысячу раз повторял всему персоналу, чтобы ни одно письмо больного не получалось и не отправлялось без моего разрешения и ведома, а между тем, это уже второй случай. — Он сделал над собой усилие и уже другим, извиняющимся тоном сказал: — Дело в том, что Александру Ивановичу стало гораздо хуже, и не физически, а психически. Больной даже собирался буйствовать и только в последние два дня вдруг утих. Ведь вы, господа публика, всегда относитесь к вам, психиатрам, как-то подозрительно, и даже самые образованные люди. И только потому я вам разрешаю навестить больного, — пойдите и убедитесь сами.

Я поблагодарил и направился через сад по уже знакомой дорожке. За десять дней почти все листья успели облететь с деревьев. Дул ветер, и голые мокрые ветви после недавнего дождя бились одна о другую и роняли холодные слезы на такую же холодную землю. В этот короткий период в природе совершился резкий поворот в сторону зимы. Трава вдруг пожелтела, вероятно, на рассвете случались морозцы, и не было ни одной птицы вокруг.

В сенях небольшого домика я старательно вытер ноги о коврик и сказал фельдшерице, что пришел к Александру Ивановичу с разрешения доктора. Она наклонила голову и ответила:

— Да, но все-таки я должна еще спросить по телефону. Я сейчас.

Сестра ушла в другое помещение, вернулась минуты черев две и так же холодно и деловито произнесла:

— Пожалуйте!

Александр Иванович мне ужасно обрадовался. Его глаза сразу оживились. Не вставая с кровати, на которой он сидел, больной радостно закивал головой, потер рука об руку и, точно доказывая кому-то, несколько раз повторил:

— Ну конечно же, я знал, что вы придете, ну конечно же!..

И, как сегодня в природе, я заметил резкую перемену также и в лице Александра Ивановича, сейчас увидел, что это уже не тот человек, с которым я разговаривал всего десять дней назад, хотя сразу трудно было уловить, в чем произошла перемена: голос остался тем же, а манера говорить будто иная.

— Дайте папироску!

И снова показалось, что это сказал не Александр Иванович. Мне самому пришлось говорить мало, а больше слушать. Оглядывая его, я подумал, что больной как будто даже пополнел, но щеки его и лоб пожелтели. Александр Иванович угадал мою мысль и ответил:

— Без воздуха сижу, — ужасная погода, дождь и дождь. Ах, как я вам благодарен, что вы услышали меня и пришли. Впрочем, это не от вас зависело: я стал гораздо сильнее. Ни на что другое не тратится энергия, только на мысли. Доктор даже запретил давать мне газеты. Правда, прочитав о том, что делают болгары, я не вытерпел и одну из этих газет порвал, но Бог с ними… Теперь они мне совсем не нужны. Я нашел способ не только сообщать о самом себе, кому хочу и когда хочу, но и узнавать, где и что делается в данную минуту! Я не вижу, но я угадываю, воспринимаю тем шестым чувством, которое со временем разовьется у всех людей, — Александр Иванович безнадежно махнул рукой и добавил: — Еще не скоро, лет через сто-двести…

Он улыбнулся важно, многозначительно и снисходительно поглядел на меня, как на субъекта, еще не посвященного. Забыв, с кем я говорю и где, я начал было возражать и сказал, что для такого предположения нет никаких оснований. Тогда Александр Иванович просто и коротко произнес:

— Однако, вы почувствовали, что я вас зову, и пришли. Еще так недавно теории и гипотезы Жюля Верна считались сказками, романы Уэльса просто чепухой, а теперь и сказки я чепуха сделались самой реальной действительностью, так почему бы рано или поздно в такую же действительность не обратиться и моей теории?

И я ничего не сумел ему ответить.

Александр Иванович вдруг опять оживился и начал тоном профессора, читающего лекцию:

— Если мы возьмем и бросим в воду камешек, то от него пойдут круги, сначала ясно видимые, затем едва заметные и, наконец, совсем невидимые, но, вероятно, весьма ощутимые для микроскопических растений и животных, мимо которых они пройдут. По сравнению с размерами земного шара, а еще вернее, с размерами атмосферической оболочки, которая его окружает, человек такое же микроскопическое животное… Если я сделаю хоть одно движение пальцем, то воздушная волна пойдет невидимыми кругами и будет плыть, пока не иссякнет энергия, которой я создал волну. Значит, все дело том, чтобы рассчитать эту энергию и приблизительное расстояние до нужного мне человека или предмета, который и явится препятствием для дальнейшего ее движения… Да… Так что я хотел сказать? Вот, вот… Встретив такое препятствие, она так же невидимо пойдет назад и снова докатится до меня, вызвавшего мановением пальца это колебание… Может быть, я не совсем точно и ненаучно выражаюсь, ибо я плохой физик и преподавал историю, но вы, конечно, поняли, что я хочу сказать?

Не знаю, почему мне неловко было ответить отрицательно, и я молча кивнул головой. Александр Иванович оживился сильнее и заговорил быстрее:

— Но прежде, чем рассказать, как я утилизировал эту теорию, я хочу вам сообщить о том, что меня натолкнуло заняться разработкой этого вопроса.

Больной вдруг замолчал, пугливо осмотрелся и ловким движением достал из-под матраца какой-то очень грязный конверт, весь покрытый почтовыми штемпелями и несколькими перечеркнутыми адресами.

— Вот, смотрите, это письмо ездило по России целых шесть месяцев, пока дошло до меня и наконец попало ко мне в руки, правда, не совсем легально, а именно через дворника и за хорошую мзду… Вы, конечно, помните мой рассказ о прапорщике Козловском, голос которого я услышал, когда очнулся в лазарете. Голос этот говорил буквально следующее: «Я обещал так или иначе дать тебе знать о моменте перехода в другую жизнь; если не поверишь самой себе, спроси письменно у Александра Ивановича Быстрова…» Я услышал эти слова точно в телефоне, и они запечатлелись в моем мозгу. Тогда я не успел вам их сказать, а может быть, и не совсем хотел, не будучи сам уверен до конца. Но вот явилось письмо от его жены, которой я никогда не видал и которая знает обо мне только одно, что я однополчанин ее мужа…

Больной вынул из конверта листочек бумаги и прочел подчеркнутую, вероятно, им самим фразу: «Я знаю, что его нет и не будет, но мне будет легче, если окажется, что вы действительно знаете о желании мужа так или иначе уведомить меня о том, что после моей смерти мы с ним наверное и без всякого сомнения увидимся».

Александр Иванович поднес к моим глазам письмо и заставил еще раз прочесть те же строки.

— Так? — спросил он.

— Так, — ответил я.

— Вы скажете, что это сверхъестественно, а я вам отвечу, что в наше время все естественно, и меньше всего следует удивляться. Но не в этом самое важное, что жена убитого товарища узнала о смерти своего мужа день в день и час в час; о таких случаях вам расскажут многие жены и матери и многие офицеры из образованных и даже окончивших естественный факультет, и даже некоторые врачи расскажут… А дело в том, чтобы уяснить себе, как это явление совершается. И мне кажется, что я почти решил задачу, и в то же время кажется, что, как только я ее решу окончательно, сейчас же умру и не успею даже отчасти сообщить людям мою тайну. Поэтому я так тороплюсь. И еще кажется мне, что, если я не умру, то сойду с ума и потеряю способность логично говорить, ну и тогда, конечно, меня, во-первых, посадят куда следует, а во-вторых, ни один человек не станет меня слушать хотя бы так, как слушаете вы… Ах, Боже мой, как бы мне сейчас, сию минуту, хотелось сделать один эксперимент, который вы бы могли со временем проверить… Ну-с, вот, есть у меня однополчанин, штабс-капитан Николаенко. По некоторым данным я имею основание думать, что он останется жив, и знаю я, что в данную минуту он находится в окопах, но совсем в другом месте, а не там, где был я, и даже на другом фронте, о котором я не имею понятия… Сегодня у нас двадцать первое октября — праздник Введения во храм Пресвятой Богородицы… Ну-с, так вот, если хотите, я сейчас точно узнаю, что он делает, где находится и кто возле него. Теперь около двенадцати часов дня…

Александр Иванович начал смотреть на ладонь своей левой руки, и лицо его стало очень серьезным. Дыхание участилось. Когда прошла минута или две, он пальцами правой руки начал барабанить по пальцам своей левой, как это делают телеграфисты; затем остановился и начал дышать еще чаще. Его левая рука продолжала оставаться в том же положении, и я вдруг заметил, как легонько стали вздрагивать мускулы на его пальцах; казалось, что это происходило помимо воли Александра Ивановича.

Лицо его опять засияло какой-то детской радостью, и он торопливо заговорил:

— Сейчас обедают… Там землянка, а не просто окопы, и Николаенко сидит в плюшевом кресле… Вот денщик принес самовар, и денщика я знаю, такой же хохол Яценко. Кто-то из офицеров говорит по телефону… Радостно кивает головой, должно быть, услышал приятное донесение. Вот явился прапорщик безусый, я его не знаю… А вот сел за стол еще какой-то офицер, как будто штабной… Теперь тот, который говорил по телефону, обернулся, ясно слышно как он произносит: «Пятьсот пленных германцев…» и смеется. Вот еще пришел прапорщик, и в руках у него не то шкатулка, не то фотографический аппарат.

Александр Иванович вдруг покачнулся и склонился ко мне на плечо.

Я страшно испугался, пока сообразил, что с ним легкий обморок. Что-то мне подсказало, что не следует звать сестру милосердия. Я схватил стакан с водой и брызнул в лицо больного, мысленно проклиная себя за то, что не остановил его. Александр Иванович глубоко вздохнул и раскрыл глаза. Я уложил его на постель и, сам не зная почему, забормотал:

— Эх, и зачем вы, право… Ах!

— Ничего, ничего, — залепетал он в ответ, — только вы спрячьте письмо, я не могу подняться… Фу, как, однако, я еще слаб… Но все-таки хорошо, что мне это все удалось, а нехорошо то, что нет никакой возможности проверить… Дайте мне воды.

Он выпил целый стакан и опять вздохнул, уже легче. В коридоре послышались шаги, я схватил письмо и почти машинально заткнул его под матрас, а затем, точно мальчишка, пойманный на месте преступления, сел на стул, стоявший возле кровати.

Вошел доктор и ласково, но подозрительно поглядел на нас обоих и произнес:

— Не пора ли, господа, прекратить свидание?

Александр Иванович метнул свирепый взгляд, и кожа на его лице порозовела. Я вынул часы и опять, точно мальчишка, пробормотал что-то вроде:

— Да, конечно, уже пора. Я сейчас…

Но доктор оказался милостивее, чем можно было ожидать, и ответил:

— Нет, еще минут десять вы можете посидеть.

— Почему не двадцать? — дерзко спросил Александр Иванович.

Доктор не обиделся и спокойно ответил:

— Потому, что вам нужен покой.

Но я боялся уже о чем бы то ни было расспрашивать Александра Ивановича и тогда, когда доктор ушел. А больной сидел на своей койке и тоже молчал, но все лицо его помолодело, тихо улыбалось и сияло радостью, точно после встречи с любимым, дорогим существом. Вероятно, я был тем первым человеком, которому Александру Ивановичу, как он считал, удалось доказать свою теорию. Прощаясь, он опять заволновался, крепко пожал мне руку, и в его глазах вдруг блеснули слезы.

Жаль было оставлять его одного. Кроме слишком серьезной и слишком благоразумной фельдшерицы, к нему почти никто не входил. Когда я медленно ступал, уже в темноте, по влажной тропинке парка, мне почему-то казалось, что я никогда больше не увижу этого милого человека, а может быть, и гениального… Иногда мои ботинки хлюпали по лужицам, но я заметил, что мои ноги промочены, — только дома.

Случилось так, что мне пришлось на две недели уехать в Москву по скучным денежным делам. Хотелось поскорей от них отвязаться, и потому весь день у меня был занят, а ложась в постель, я чувствовал себя настолько усталым, что голова ни о чем не могла думать. Забыл я и об Александре Ивановиче, и только на обратном пути в вагоне он снова мне приснился: весь в чистом, белоснежном, но рваном белье, и сам весь белый, как будто желавший что-то сказать, но не имевший сил.

Я не придал значения этому сновидению, только подумал, что сейчас же по приезде нужно будет его навестить. Но вышло так, что и здесь не сразу удалось пойти в частную лечебницу, а когда я наконец попал к доктору, то услыхал, что в психическом здоровье Александра Ивановича произошло резкое ухудшение, и его перевезли в столицу, в клинику знаменитого профессора:

— Там вас вряд ли к нему допустят, — закончил доктор.

Перед праздниками, в декабре, военные действия затихли. Погоды стояли чудесные и, если бы не дороговизна, то можно было бы думать, что на земле действительно наступил мир и в «человецех благоволение».

Сочельник я встречал в доме одного присяжного поверенного, среди многочисленного общества. Были здесь и офицеры с фронта. Молодой артиллерийский поручик показывал барышням альбом с любительскими фотографиями, сделанными очень хорошо. Когда все желавшие их пересмотрели, я попросил дать этот альбом мне и невольно остановился над одним из снимков, изображавшем землянку.

В плюшевом кресле сидел, судя по звездочкам на погонах, штабс-капитан, денщик стоял возле самовара, за столом сидели еще два офицера, а один около стены держал возле уха телефонную трубку и улыбался.

Ни одно из этих лиц мне не было знакомо, а между тем, казалось, что всех их я где-то видел. Пришло в голову, что, вероятно, среди присутствующих есть кто-нибудь из этих самых офицеров, но после внимательного осмотра всех гостей я должен был сознаться, что это не так. Сам не зная почему, я подошел к владельцу альбома и, указав на сидевшего в кресле штабс-капитана, спросил:

— Скажите, как фамилия этого офицера?

— Это штабс-капитан Николаенко, а это его денщик Яценко — ужасно упрямый хохол; впрочем, теперь Николаенко уже подполковник и георгиевский кавалер… А вы разве его знаете?

— Нет, не знаю, — ответил я и больше ни о чем уже не спрашивал, но очень удивился и взволновался. Думалось: «Значит, теория бедного Александра Ивановича верна».

Затем явилось желание узнать, что с ним.

Больше ничто меня не интересовало в этот вечер, и я почти не принимал участия в общем разговоре, а дома, когда вернулся, хотя уже был второй час, сейчас же сел и написал профессору, у которого лечился Александр Иванович, а на другой день послал это письмо заказным в Петроград. Ответ пришел очень не скоро, почти через месяц. Мне сообщали, что интересующий меня больной умер от кровоизлияния в мозг.

Милое, серьезное лицо Александра Ивановича я и теперь иногда вижу, хотя у меня нет его фотографии.


Загрузка...