Машина неизвестного старика

Игнатий Потапенко СТРАШНЫЕ ГРИБЫ

Невдалеке, меньше чем в сотне верст, надвигалась война и несла в себе гибель и разрушение. Приближение ее чувствовалось во всем: в строгости власти, в дороговизне хлеба, а главное в том, что куда-то словно попрятались люди, одетые в штатское, и всюду попадались на глаза военные мундиры — в городах в селах, в домах и на больших дорогах.

И странно было видеть, что тот самый Иван Иванович, который несколько недель тому назад ни о чем и думать не умел, как только о том, чтобы подешевле купить да подороже продать товар и нажить деньги, а с наступлением осени выдать свою дочку замуж, и при этом жаловавшийся, что его в сорок лет одолевает десяток каких-то болезней, — теперь, нарядившись в военное, забыл и думать о купле и продаже, о своей дочке и о всех своих болезнях, а только говорит о предстоящих битвах и показывает немцу кулак.

И все жители края, в сущности, знали уже, что и сюда придет война, — никак не миновать ей этих цветущих долин, — и принесет гибель и разорение, как принесла уже во многих местах.

Но, несмотря на это, жизнь неустанно производила свою творческую работу, не желая пропустить ни одного мгновения. На нивах желтела пшеница и поспевали ячмень и овес. Крестьяне торопились снять их, хотя многое еще далеко не было готово. Но лучше пусть стоит оно в стогах на корм животным, чем будет потоптано вражескими ногами. Копались и в огородах, выкапывая картофель и обирая огурцы, на просторных гумнах раздавался глухой и частый стук цепов, и тут же, гонимая легким ветром, летела облачком полова от провеваемого широкой лопатой зерна.

Люди, ввиду предстоящего нашествия, как бы старались показать, что может сделать деятельный неустанный труд.

А там, где поле упиралось в стену густого и глубокого леса, деревенские ребятишки беззаботно играли во все мирные игры, какие только им были известны. А иногда, когда после летнего теплого дождика землю грело жаркое солнце, они забирали кошелки и отправлялись в лес, и там рассыпались по всем направлениям и собирали грибы. И лес радостно откликался на их звонкие молодые голоса, добродушно дразнило их эхо, а солнечный луч, тихонько прокравшись сквозь листву, звал их из леса на простор полей.

А война подкатывалась все ближе и ближе. Уже из не особенно далеких мест появились беглецы, изгнанные неприятелем из своих донов. Они стремились в город и, проходя через села, кормились Христовым именем.

И, наконец, настало время, когда раскаты пушечного грома, в виде неясного гула, стали долетать до села. Доносились живые рассказы о том, как было разграблено и сожжено и сравнено с землей такое-то селение, подожжен со всех сторон такой-то город.

И жителям деревни было совершенно ясно, что и им не избежать той же участи.

Но, с другой стороны, — близко подошли русские войска.

Еще не произошло большого сражения, но отдельные отряды неприятеля уже то там, то здесь были то прогнаны, то перебиты.

Но близость опасности как-то мало обескураживала жителей деревни. Может быть, это происходило от сознания, что все равно некуда уйти. Города, куда направлялись беглецы из дальних мест, ведь точно также подвергались ограблению и сожжению, как и села. Так не лучше ли, если уж это суждено, помереть на своих родных насиженных местах?

Но много бодрости придавало и присутствие вблизи нашей армии, которая неторопливо развертывалась и с каждым днем все больше и больше давала знать себя противнику.

Так или иначе, а жизнь продолжала свою творческую деятельность. Взрослые продолжали работать, а ребятишки до такой степени свыклись с непрерывным гулом орудий, что не только не придавали ему значения, а еще дразнили его, оборачиваясь в ту сторону, где он раздавался, и стараясь перекричать ею.

Однажды в селении узнали, что неприятельские, да притом сильные отряды расположились верстах в двадцати по ту сторону ручья, который протекал за огромным густым лесом. В сущности, пора бы было уже испугаться, забирать свои пожитки и удирать, куда глаза глядят.

Но так уже чудно устроена славянская душа — будь то великоросс, хохол или поляк — что о спасении пожитков и самого бренного тела он начинает думать в самую последнюю минуту, а раньше все на что-то надеется. И здесь прежде всего надеялись на Бога и каждый день совершали молебствия — православный батюшка в своем храме, а ксендз в костеле. Селение было огромное, торговое и было в нем и тех и других достаточно.

Но немало уверенности внушали и небольшие казацкие отряды, которые разгуливали по окрестностям, наводя одним своим именем панику на неприятеля. Ходили легендарные рассказы о том, как один казак перерубил сотню немцев, а пара других чуть не целую роту немцев в плен забрала.

И когда, с одной стороны, кто-нибудь рассказывал о жестокостях, чинимых неприятелями, а другой — по проселочной дороге <встречал> казачий отряд, селяне с доверием посматривали на дорогу и говорили:

— Э, ничего, Бог не попустит и казак не выдаст.

А дети так даже и страха не знали, — бегали себе в одних рубашках, босые и без шапок, по поляне с утра до вечера и наслаждались солнцем, воздухом, простором, свежей зеленью ароматных трав и всеми другими бесчисленными Божьими дарами.

И вот однажды, часов в восемь утра, в деревню прибежали с поля сельчане с бледными испуганными лицами. На этот раз они перепугались и даже побросали на поле свои косы и грабли и лопаты. Они заявили, что неподалеку, за ближним леском, движется неприятельский отряд и прямо на деревню.

Тогда и сельчане перепутались и выбежали за село, чтобы взглянуть вдаль. И правда, там уже выдвинулась из-за леска и медленно двигалась какая-то темная туча.

Но ясное дело, спасаться уже было поздно. Все равно, враг настигнет где-нибудь на дороге и бегущих еще горше обидит, чем оставшихся. И потому, вместо того, чтобы приняться за свой скарб, селяне снова наполнили свои церкви и принялись истово молиться.

Одно только было странно и свидетельствовало о том, что они растерялись: в первые минуты никто не подумал о детях, которые гурьбой играли как раз около того самого леска. Как будто их и не было вовсе, или они были уже как-то особенно созданы, из воздуха, что ли, так что и немец не мог причинить им никакого зла.

Скоро, разумеется, спохватились. Многие сельчане уже готовы были пуститься к лесу, хотя бы и на верную гибель, но тут случилось нечто неожиданное и совсем непонятное.

Темная туча выдвинулась из-за леса, остановилась, постояла на месте и вместо того, чтобы продолжать путь прямо на деревню, как он лежал пред ней, вдруг повернула и исчезла с такой быстротой, что казалось, будто она растаяла в воздухе.

Сельчане только раскрыли рты и решили, что произошло чудо.

Чуда, однако, не было, а произошло очень простое, хотя и далеко не во всякой войне встречающееся обстоятельство.

Дело в том, что немецкий конный отряд, числом с добрый эскадрон, действительно выдвинулся из за леска и начал совершенно определенно держать направление на деревню, причем намерения его нисколько не отличались от тех, какие он осуществил уже в десятках других селений, лежавших в окрестностях, то есть: поесть, попить, ограбить жителей до нитки, а потом разгромить и сжечь их дома.

Но в то время, когда отряд по команде своего начальника уже приготовился пришпорить коней и бешеным галопом пуститься на деревню, кто-то из них заметил игравших на поле детей.

Правда, в этот момент они уже не играли, потому что со своей стороны тоже заметили выкативших из-за леса немцев. И уж тут им было не до игр. Их было десятка три, но все они были в таком возрасте, что любой немецкий драгун мог бы смести их с земли ладонью.

И дети так испугались, что окаменели и замерли на месте; потом они опомнились и инстинкт подсказал им, что в таком случае самое верное дело — удирать, и они уже было показали врагу несколько маленьких голых пяток. Но в это время над головами их пронеслось громоносное:

— Гальт!

И одновременно раздался направленный в воздух револьверный выстрел, очевидно, для наибольшей внушительности.

Ребятишки все, как один, остановились. Слова немецкого они, разумеется, не поняли, но им совершенно ясен был его смысл. Один из всадников — должно быть, старший, подъехал к ним близко, за ним придвинулись и другие. Тот, старший, вынул из кармана маленькую книжку в синем переплете, перелистал ее, заглянул туда, потом сказал:

— Ребиата… заген-зи…

Опять в книжку, потом:

— Гаварить прауда… Понимать? Ну?

— Понимаем! — ответил за всех десятилетний мальчуган, самый старший из всей компании.

— А! Нну, — продолжал немец, почти перед каждым словом заглядывая в книжку, — гаварить прауда. Если ньет, будет выстреляет… Инну?

И, чтобы посильнее напугать мальчуганов, он напрягал глотку и устрашительно вращал в разные стороны белками глаз.

Порылся в книжке продолжительно в нескольких местах и наконец, видимо, сколотил целую фразу.

— Не есть ли тут близки казаков?

— Казаки? — разом подхватили несколько голосов. — Есть, есть. Как не быть? Есть казаки…

— О-о! — произнес начальник и многозначительно окинул взором весь отряд.

— Есть казаки? Многие?

— Да тут их много, их не оберешься…

— Не обирошесиа? Вас-ис-дас — не обирошесиа? Ну? Ти-сиача? А?

— Может, и тыща наберется. Кто ж их считал?

— Читал? Вас-ис-дас читал?

— Считал, — поправил мальчик…

— Нну? А где он стоить — казаки? Там? В деревни?

— Не-ет! — живо ответили дети и даже весело переглянулись: какой, дескать, немец дурак, таких пустяков не понимает. — Где же таки в деревне! Казаки водятся не в деревне, а в лесу…

— Лесу? Им-ден-вальде? Каком лесу?

— В каком? А во всяком. И тут и там, везде, во всяком лесу водятся казаки.

— И тут? — спросил немец, указывая на ближайший лес.

— Ну да, и тут… У нас их много… Не оберешься, — с убеждением повторили дети.

— Тут? Многи казаки? Гейен-зи-цурюк… Зобальд, ви меглих![12]

И, сказав это, немец скорым движением повернул коня обратно и дал ему хлыста, за ним сделали то же самое другие, и отряд во весь опор подрал назад и скрылся за лесом.

Ребятишки постояли с минуту в глубоком раздумье, а затем пустились во весь дух в деревню.

Здесь народ собрался уже около здания волостного правления и думал-гадал о причине столь внезапного исчезновения вражеского отряда. Ребята прибежали сюда и объяснили, что сейчас приезжали немцы и что они поехали в лес собирать грибы.

— Что такое? — начали расспрашивать их. — Какие грибы?

— Грибы… Про грибы спрашивали нас; все в книжку глядел он. Посмотрит и спросит, а там опять заглянет и опять спросит.

— Да о чем же он спрашивал? Неужто и взаправду про грибы?

— А то как же: есть, говорит, тут у вас казаки?

— Ну? А вы ему что?

— А мы ему: есть. Как же не быть? Да их тут не оберешься. А он это: вас-ис-дас — не оберешься?.. А где, — говорит, — они стоят? А мы: да где же им стоять: в лесу, известно! А где? — спрашивает. В каком лесу? Да везде, — говорим, — во всяком. И тут и там и всюду.

— И тут? — спросил и в ту ж минуту скомандовал: цурюк, — говорит, — и за бальдом как только можно! Да как пришпорит коня, да как поскачет назад, а прочие за ним… Так их и след простыл…

Сельчане сняли шапки и начали креститься.

— Господи, вот уж поистине, когда Бог захочет, то и младенцу внушит мудрое. Ей-ей. Так это вы им про грибы?

— А ну да ж. А то про что ж? Про грибы и спрашивали.

Недоразумение сейчас же выяснилось. Порода грибов под названием «казак» водится во всей той местности, и ребятишки прекрасно ее знали и отличали от других пород. И они в самом деле нелицемерно и без всякой задней мысли сообщили немцам, что в близлежащих лесах, как им это было достоверно известно, растет много грибов, известных под названием «казаки».

Немцы же, с своим лексиконом, этого не знали и интересовались совсем другими казаками. И услышав, что их много в этом лесу, поспешили подобру-поздорову унести свои ноги.

Грибы продолжали мирно расти в лесах, но настоящие казаки стояли верстах в тридцати оттуда, и в деревне это было хорошо известно. Тотчас же снарядили пару верховых и приказали им стремглав лететь в казачью стоянку, чтобы известить наших о бежавшем немецком отряде.

И к вечеру того дня в деревню пришла весть, что казаки таки нагнали немецких трусов и задали им перцу.