Машина пробуждения

Глава пятая

Цветы. Какофония накладывающихся друг на друга цветочных ароматов: жасмина, лаванды и розы, апельсинового дерева и жимолости, пионов. Цветы окружали его Я-во-сне, недремлющее зерно мыслей, плывшее во тьме, пока Купер спал. Когда его сознание раскрылось, развернулось, к запахам добавились еще и сандал, янтарь и мускус, анисовое семя, мускат и перец. И что-то еще, скользящее меж состязающихся ароматов, – живое, ищущее, колючее и опасное. Это был яд.

Сознание Купера возвращалось по частям, семя в пространстве его сна выпустило первый росточек с семядольными листьями – это еще не был полностью он сам, но Купер уже начинал осознавать себя заново, ощущать подушку у себя под щекой, прикосновение льняной ткани к обнаженной коже. Звуки, подобные знаменам, развевающимся на ветру, превратились в мягкую музыку; плакали струны, и робкое пение услаждало его слух нежнейшим образом – этакая противоположность колыбельной, побудка, исполняемая тонким голоском в такт движению пальцев, разминавших его виски, смазывавших елеем его губы, брови и шею. Ритуал пробуждения, ради удовольствия испытать который иные полководцы принесли бы в жертву свои армии, достался Куперу совершенно бесплатно, подаренный Леди Ля Джокондетт. Он лежал в ее занавешенной балдахином постели, на ее коленях, в ее неоценимо заботливых руках. Откуда-то это стало известным его все еще крошечному просыпающемуся сознанию.

– Проснись, проснись, маленькая змейка, – почти шептала она свою песню, и всякая нота, всякий перелив голоса переполняло ее лукавое тепло. Даже жар ее дыхания казался благословенным даром богов. – Проснись, проснись же, согрейся на моей груди, пусть солнечной негой станет тебе тепло моей крови, о Змей, о Мужчина. Светила сияют, и все миры ожидают тебя, моя змейка; так проснись и утро приветствуй, в кольца свернувшись в ладонях моих.

Купер почувствовал, как матрас под ним качнулся и пальцы перестали массировать его виски. Звуки песни и ароматы отдалились, и он поднял голову, чтобы проследить взглядом за своей похитительницей.

В ее движениях было больше благородства, чем могло уместиться во всем Куполе.

Строго говоря, разбудившая его женщина не была красавицей – в предрассветном полумраке ее силуэт кутался в вуаль черных волос, и изгибы кудрей обрамляли два темных колодца ее глаз. В подбородке ее вовсе не было слабой женственности, а крючковатый нос скорее должен был бы принадлежать генералу, но не княгине. Она оказалась шире в кости, чем предписывали каноны красоты, и обладала тяжелыми грудями и полными бедрами, словно священная корова Хатор[17], некогда являвшаяся ее покровительницей.

Но те времена прошли.

Купер следил за тем, как крупицы постижения происходящего начинают связываться воедино в его сознании, словно бы его мысли думали себя сами. Все страннее и все глубже, все глубже и все страннее…

Леди заметила взгляд Купера и улыбнулась, будто бы в точности знала, каким путем следуют его думы. Что ж, этот путь был давно проторенным, ведь за прошедшие века она провела по нему многих мужчин и женщин. Даже в Неоглашенграде ей доводилось рождать легенды и обрывать династии.

– Приветствую пробудившегося, – промурлыкала она, – давно потерянное дитя Рима.

Если Леди являла воплощение цветов и песен, то мысли Купера – терна и шума. Он заставлял свое сознание возвратиться в тело вопреки инстинктам, призывавшим затаиться во тьме и остаться нерожденным для мира. Очередным мертворожденным ублюдком, о котором будет скорбеть мать.

– Ты гадаешь, где находишься, кто я такая и почему ты здесь. Ты даже не понимаешь, спишь ли еще или в конце концов сошел с ума, и теперь тебя примут в свои объятия луна и ее безумные дети.

– Я…

Купер прикусил язык и проследил за тем, как Леди подвязывает закрывавшие окно тонкие гардины. Уличный свет озарил комнату – бледно-голубые стены, украшенные лепниной, плетеные циновки на полу.

Женщина прикрутила фитильки ламп и продолжила:

– Ты гостишь в Ля Джокондетт, и, хотя мои посетители относятся ко мне с чрезмерным благоговением, которого я более не заслуживаю, было бы очень приятно, если бы ты обращался ко мне по имени, что дал мне при рождении отец, и имя это – Тея. Я – Тея Филопатор[18], а ты – Купер-Омфал, знаешь ты о том или нет.

– Привет… – Его голос был глухим от долгого сна и хриплым, сорванным криком. Когда он вспомнил причину этого крика, в вены его устремился адреналин. Он как-то даже слишком резко сел на кровати. – На нас напали…

– …И мне это понятно. Бессмысленный акт жестокости, с моей точки зрения, но таковы уж пути людей во всех мирах. Здесь ты в безопасности, Купер. Просто знай это.

– Безопасность! – разразился он надрывным смехом. – Я слышу невысказанные страхи и голоса Умирающих, подобно лунатикам блуждающих по улицам. Меня бесцеремонно похитили и напали на моих друзей. О какой безопасности может идти речь?

– Ты так похож сейчас на Эшера, дитя Рима. – Она взбила его подушку и помогла вновь улечься. – Неужели на тебя так повлияло ваше знакомство? Или же это просто обычная уловка всех мужчин, когда их захлестывает непреодолимыми обстоятельствами, – притворная бравада?

– Я не бравирую и не притворствую… но меня и в самом деле захлестнуло и затопило. Уже раз этак десять. А откуда ты знаешь Эшера?

Стоило посмотреть на ее откровенный наряд и косметику, как ответ нашелся сам.

Леди прикрыла глаза.

– Учитывая обстоятельства, я бы скорее удивилась, если бы тебя не захлестнуло. Все еще молишься? И молился ли ты сегодня, Купер-Омфал?

– Прошу прощения?

Она открыла глаза, и в них сверкала сталь.

– Разрушил ли твою веру единственный день, проведенный на другой стороне жизни, или ты, как и прежде, почитаешь тех богов, которым поклоняются наши люди спустя века после того, как моя нога последний раз касалась песков Земли?

– Песков Земли? – переспросил Купер, но, произнося эти слова, осознал, что уже знает ответ.

– Мы оба, милый мальчик, когда-то гуляли по одному и тому же миру. – Леди подняла его подбородок пальцем так, чтобы их глаза встретились. – Минуло уже много лет с тех пор, как я правила им, но прочла пару свитков, описывавших мою первую жизнь, и посмотрела несколько театральных постановок. Я не столь прекрасна, как тот ясноглазый ангел, но ты, несомненно, знаешь про меня?

Купер явственно слышал женское тщеславие в ее словах. Ясноглазый ангел? Царица? Если бы он не был уверен в обратном, то решил бы, что все еще спит. Либо эта женщина была прибабахнутой шизофреничкой, либо же… К нему пришло понимание. От осознания этого факта у него закружилась голова. Такое было возможно лишь здесь, так как же он мог сомневаться? Мог ли Неоглашенград в действительности быть благословенным даром? Возможности просто зашкаливали.

И вновь женщина словно бы прочла его мысли.

– Одним прекрасным днем я обнаружила у своего порога Шекспира. Он охоч был до шлюх, этот ваш потрясатель копьем[19]. Я окучивала его, пока он не согласился написать про меня. Представляешь, он так и не забросил своего пера. Полагаю, и не смог бы, даже если бы захотел. Уильям сказал, что включит меня в свои пьесы как минимум дважды; клялся, что прежде никогда не встречался лично ни с одним прообразом своих исторических трудов, а я наслаждалась возможностью всецело просветить его относительно своей сути и талантов. Уверена, его раболепные старания угодить опишут меня в куда более радужном цвете.

– Поверить не могу. – Впрочем, это уже было совсем не так. Так неужели?

– Уж лучше поверь, братец. Знаешь, наш народ поднялся и завоевал целые миры. Нет колыбели лучше, чем та, в которой нас качала Гея, ибо в наших песках созревают сладчайшие из фруктов.

Купер вдруг понял, что, как бывшая обитательница Земли, сколько бы времени с тех пор ни прошло и сколько бы миров она не сменила, Тея испытывает к нему родственные чувства. Связывало ли нечто подобное выходцев с других планет? Неужели он только что вступил в такой неправдоподобно эксклюзивный клуб? Их с этой женщиной объединяло что-то столь вечное, что он был просто шокирован. Она была знаменита, подлинная звезда, родившаяся и умершая за две тысячи лет до него, и все же Леди до сих пор была готова принять его за земляка. Или даже ближе – она назвала его братом. И не имело значения, что она, как он понимал, являлась последним подлинным фараоном Египта, а Купер – всего-то чересчур образованным широкоплечим американцем с пустой заносчивостью и полным отсутствием навыков выживания.

Она подошла ближе, и ароматы цветов и яда стали сильнее.

– И все же ты не ответил на мой вопрос, хотя, быть может, я и задала его слишком рано: как у тебя обстоят дела с верой, дитя Рима? – Кончики ее пальцев выбивали ритм на его предплечье.

Купер потряс головой и заставил себя принять сидячее положение, наплевав на наготу и причинявшие боль ссадины. Ему хотелось, чтобы ответ прозвучал достойно:

– Не думаю, что местные всерьез отличаются от тех людей, которых мы знавали дома. Я уверен, что потребность в чем-то… большем… универсальна. Вот только не могу себе представить – учитывая масштабы всех этих миров и наших жизней – бога достаточно могущественного, чтобы уследить за всем. Что значит Христос, когда речь заходит о чем-то столь грандиозном? – Он показал на окно, где два похожих, словно близнецы, лазурных солнца поднимались над горизонтом, окрашивая небосвод в оттенки бегущей воды.

– Он был куда более милым человеком, чем ты себе представляешь. Мы, те, кто утверждал, будто является детьми богов, редко бывали настолько добры к людям. – Тея расхохоталась, и Куперу вдруг померещилось, что ее окутывает тонкая аура страха – постоянный подземный поток, струящийся под поверхностью ее слов. Не требовалось быть студентом исторических наук, чтобы понимать: она строит планы внутри планов. – Или ты ожидал, что я скажу: «Он был просто воплощением сострадания»? Должна признаться, я не очень-то много внимания уделяю тем, кто идет по моим стопам. Был ли он всепрощающим? Так ведь и я тоже когда-то являла собой воплощение бога на Земле. Я была самим солнцем, Купер, и если уж сравнивать меня с Иешуа из земли Ханаанской, то мой финал был ничуть не менее горестным.

Ее плечо дернулось, высвобождая руку из платья и обнажая одну тяжелую грудь. Плоть пятнала, подобно татуировке, вереница колотых ранок – не одна пара, но многие и многие, словно Тея накачивала плоть ядом, пока та не была готова взорваться.

– Мои дети мертвы. Зачем мне материнское молоко? – Она пожала плечами и вновь закуталась в одежды. – Я отдала себя змеям, и теперь мои груди дарят совсем иной сок.

– А разве, – внезапно озарило Купера, – эти шрамы не должны были исчезнуть, когда ты умерла? Или это новые?

Она вновь улыбнулась, на сей раз – озадаченно. Купер подумал: а бывало ли так, чтобы эта женщина проигрывала? Она ведь ухитрилась превратить в триумф даже собственное самоубийство.

– Ты наконец-то начал задавать умные вопросы, невинная ты моя душа! И, быть может, тебе удастся пережить грядущие испытания. Именно так все и должно быть. Так и случилось. И уже случалось неоднократно в десятках десятков сфер. Мое путешествие было не столь уж прекрасным, как тебе, Купер, может показаться. Многие из своих жизней я провела в тумане саморазрушения, упиваясь своей утратой, и в пути нашла змей куда более редких, нежели та, чей поцелуй, как я когда-то думала, станет для меня последним.

Благодаря их поцелуям я стала чем-то большим, чем просто женщиной, а в чем-то – меньшим. Я не могу ни умереть, ни Умереть, как не могу и покинуть это место. Яд проник в меня слишком глубоко, и теперь я прикована к сему городу столь же надежно, как и все остальные его шлюхи.

Купер не мог представить эту женщину, чью личность он только начал принимать, в качестве проститутки. Впрочем, мог ли он представить ее хоть в какой-то роли? Две ли стороны у монеты или только одна? Вокруг Леди, словно вуаль на сквозняке, трепетала тень старательно подавляемого страха.

– Улицы Неоглашенграда таят много всего странного, – увела она разговор от темы Истинной Смерти. Купер подумал, что если постарается и раскроет свой разум, то ощутит страх всех этих людей… целое море… и, быть может, захлебнется в нем. – Тебе известно про карточную игру, в которую нельзя выиграть?

– «Три шлюхи»? Да, Эшер предостерегал меня.

– Тогда, – кивнула Тея, – тебе должно быть известно и про три разновидности куртизанок, работающих в борделях Неоглашенграда?

Купер нахмурился и покачал головой.

– Их три? Этого я не знал. Мне известно только про кровавых шлюх – я хотел сказать, проституток жизни, ну или как там еще называют себя те, что умирают и оживают. Видел одну такую в Неподобии. Я… полагаю, я слышал ее страх. Скребущий шелест в моей голове. Она почти свихнулась от всего этого. Та еще штучка…

– Да. Штучка, пожалуй, наиболее близкое слово. – В голосе Клеопатры прозвучала горечь. – Проститутки жизни – это люди, превратившиеся практически в движимое имущество. Здесь, в Ля Джокондетт, мои братья и сестры сохранили в себе чуть больше человеческого, но мы точно так же заточены.

– Но если ты не проститутка жизни, тогда чем ты… занимаешься? – Он не смог придумать, как менее неловко задать этот вопрос.

– Если позволишь, Купер, я продемонстрирую тебе таланты, которыми мы с сестрами обладаем. Люди нашего города приходят к нам скорее за эмоциональной разрядкой, нежели за плотскими удовольствиями, хотя и те составляют часть нашей работы. Но мы с коллегами, как понимаешь, занимаемся не только разговорами. Яд в наших в венах наделяет клиентов даром прорицания, разворачивает перед их взором видения, раскрывает им запретные знания. Облегчение, которое мы даем, заключено не в благословении плоти, но в блаженстве судьбы. Я пробужу и твой собственный секрет, а затем поднесу зеркало к твоим раскрытым глазам.

– Хорошо, – не стал медлить Купер. – В смысле, да. Да, пожалуйста. Покажи мне мою судьбу! Если ты сможешь это сделать, я буду крайне признателен.

«Особенно если это объяснит, почему меня похитили», – подумал он, но вслух произносить не стал.

Леди развела руки и прошептала какую-то свистящую фразу, обращаясь к углам комнаты, а затем задернула шторы, скрывая от глаз кобальтовое утреннее небо.

– Может казаться неправдоподобным, но когда-то этот город процветал; я видела его таким собственными глазами в воспоминаниях одного очень, очень старого клиента. Он до сих пор скорбит по тем временам. Затем все перешло в руки смертных, и с тех пор наступила эра праха и упадка, а мои сестры и управляющие еще пытаются сохранять глянец, присущий тем дням, когда на протяжении целых эпох мы гордились своим трудом, а понятие «шлюха» еще не было в ходу. Я этого, разумеется, уже не застала, но, прибыв сюда, увидела Ля Джокондетт столь же безукоризненно чистым и сияющим. Мои умения привели меня, и с годами я стала здесь хозяйкой.

– Да, – едва слышно пробормотал Купер, – я уже заметил.

Шлюха, некогда бывшая царицей, склонилась над ним, исходившее от нее облако благоухания обволокло и отравило его, и все, что он мог теперь видеть, так это только полные влаги глаза и пряди волос, подобные струям бегущей в не знающей света бездне великой вселенской реки. Они подхватили и укачивали его, пока ступенчатый потолок над его головой не раскрылся, оглушив Купера видениями за гранью возможного.

– А как насчет третьего типа шлюх? – спросил Купер у белухи, в чьих глазах бушевало оранжевое пламя.

Они рассекали воды в глубинах моря шелковой ткани, а аквамариновые знамена и ленты проплывали мимо, опутывая его конечности или же завихряясь подобно водоворотам и уходя ко дну.

– Он заставляет тебя чувствовать. Он чувствует за тебя.

Облачно-серая кожа белухи мерцала в проникающем сквозь воду свете, и ее запястные кости, спрятанные силой эволюции внутри плавников, сияли белым жаром, просвечивая сквозь плоть. Они вдруг начали расти, превращаясь в пальцы, обтянутые перчатками.

– Ого!.. – пробормотал он, когда над головой промчался косяк деревянных гусей.

– О чем ты думаешь, Купер?

Он выставил перед собой руку ладонью вперед и расставил пальцы. Они повторяли структуру костей белухи, которые почему-то перестали сверкать и теперь лишь искрили в районе суставов, кажущихся созвездиями. Отвечая, Купер говорил от лица той из своих подсистем, что обладала идеальной памятью, но начисто была лишена чувства юмора.

– Я думаю о том, что Пояс Гулда[20] не может являться естественной частью спиральной структуры Млечного Пути. Он простирается на три тысячи световых лет и расположен под углом в двадцать градусов по отношению к галактической плоскости. И все же он подарил нам кольцо ярких звезд, без которых мы не знали бы ни Ориона, ни Скорпиона, ни Южного Креста, ни Персея, ни Большого Пса, ни Парусов, ни Центавра. Каким бы астрономическим знамением мог я быть, если бы темная материя Гулда никогда не возникала в моей галактике? Изменилась ли бы тогда моя судьба?

Белуха кивнула, делая какие-то пометки в блокноте.

– Понимаю. И какие эмоции это у тебя вызывает?

– Мне кажется, будто эти пластиковые звезды стоят у меня на пути. – Купер отбросил от лица скопление игрушечных звезд, когда те проплывали мимо. – А еще – что серый придурок полагает себя виновным в гибели Смерти. Что заставляет его так думать? Что он такого натворил, чтобы запечатать Последние Врата? Он так напуган, что даже самого себя уже потерял.

– Прошу, продолжай.

– Он влюблен в нее. А она – в него, причем так сильно, что презирает себя за это чувство. Сомневаюсь, что они когда-нибудь будут вместе, хотя, возможно, она и подарит ему то, чего он жаждет более всего на свете.

– И каково же, на твой взгляд, самое сильное желание Эшера?

– Ребенок. – Купер удивленно посмотрел на допрашивающее его китообразное. Его ответы были рефлекторными. – Постой, не так; второй ребенок. И разве это не ты должна отвечать мне?

Белуха – он каким-то образом понимал, что она отчасти состоит из Леди, отчасти из него самого, а отчасти из кого-то совсем незнакомого, – засмеялась, посылая к поверхности пузыри воздуха, и откинула с лица пряди черных волос.

– Я только ныряльщик, братец. Ты же суть море.

– Теперь понятно, почему мне так холодно, темно и пусто.

– Так вот какие эмоции вызывает в тебе это море. – Проворным движением ласта она нацепила на нос тонкие очки. – И это невзирая на то, что оно пьет тепло и свет, излучаемые солнцем и окнами неисчислимых миллиардов жилищ?

– Небеса пусты, темны и холодны, но и они служат жильем для миллиардов… Неисчислимость солнц тут ничего не изменит. – Он помедлил. Море становилось чище; шелковые знамена уплывали, исчезая вдали. – Куда течет вся эта плетеная вода?

Белуха ткнула плавником в самый центр его лба.

– Туда, откуда и пришла. Скажи, доводилось ли тебе когда-нибудь дотронуться до звезды и обнаружить, что ее топка холодна? Думаю, наше время почти вышло, Купер. Так как ты себя чувствуешь?

– Сонно.

Он открыл глаза и увидел Леди Ля Джокондетт, чьи пышные бедра сейчас служили ему подушкой. Исходивший от нее ураган запахов вдруг отступил, словно щупальца, втянутые кальмаром; именно он позволил ей проникнуть в него и вскрыть его разум. Купер ощущал себя крабом, из которого высосали мясо.

– Ты перенес все на редкость легко, дитя Рима. – Леди погладила пальцами его щеки. – Я даже начала подумывать, что наркотический туман тебе не в новинку.

– Ну, я же учился в университете.

Она хихикнула, но покачала головой.

– Позволь посоветовать тебе не пытаться прятаться за стеной своего интеллекта или юмора чаще, чем это на самом деле необходимо. Полагаю, ты сам видел, как страдают твои новые друзья, когда поступают так друг с другом? Не наступай на те же грабли. Это только усложнит твои жизни.

Купер испустил продолжительный вздох, который, казалось, будет длиться если не вечно, то хотя бы до тех пор, пока его легкие не станут плоскими, как блинчик.

– Пожалуй, это дельный совет. Не умничай, не строй из себя клоуна и не играй в «Три шлюхи». И чем бы ни занимался, постарайся, мать его, не подохнуть. Впрочем, если и отбросишь коньки, ничего особенно страшного, все равно никто не может Умереть, что и составляет основную проблему. Да-да, сегодня я вдоволь наслушался дельных советов.

Леди простерла руку в сторону окон, где водянистый свет пробивался сквозь шторы.

– Сегодня уже перешло в завтра.

Купер потер лицо ладонями, но Леди отвела их и смерила его серьезным взглядом.

– У той монеты советов, которой тебе заплатили, есть оборотная сторона. Начертано, что гость Неоглашенграда имеет право по одному разу потребовать наставлений от трех шлюх. В крови, мудрости и любви.

Щеки Купера пылали, но при этом он испытывал некоторое раздражение и неловкость, – быть может, у него нечто вроде аллергии на людей, которые лезут с советами без спроса, или же его просто бесит та манера, в которой общаются все работницы сексуальной отрасли?

– Эшер предупредил меня, что в этой игре невозможно победить. И, кажется, я начинаю понимать, что он имел в виду.

Мертвая царица засмеялась, и звук ее голоса подхватили колокола, загремевшие в городе за стенами дворца-борделя.

– Порой у тебя просто нет выбора, садиться за игру или нет, мой непонятливый мальчик.

– Леди, я умею выкручиваться. Я ньюйоркец.

– Вот она, римская гордыня! А я думаю, что три шлюхи могут тебе помочь. И я была первой из них.

Он помедлил с ответом, положив на одну чашу весов все усиливающееся неприятие того, что так напоминало собачью чушь, а на другую – потребность впитывать в себя любые знания, способные помочь.

– А что еще ты увидела во мне?

– Всякая душа лучится по-особенному, а твоя подобна цветку и уникальна. В тебе ведь силен зов ко всему шаманическому? Однажды ты придешь к этому, если только еще не пришел. Омфалос? Это слово переводится как «пуп», axis mundi, стержень вселенной. Центр мира, где сливаются истина и ложь. Ты примешь это имя, Купер-Омфал, и сам станешь чем-то вроде оси. Но слушай меня очень внимательно: это не столько обретение власти, сколько обнаружение точки опоры для рычага. Кроме того, ты обладаешь чем-то вроде провидческого дара, и если научишься им пользоваться… Мы уже говорили о твоей способности слышать чужие страхи. Ты в самом начале пути становления шамана.

Она медленно выдохнула и прижала костяшки пальцев к его щеке.

– Но я не вижу в твоих способностях той значительности, которая могла бы привлечь внимание пенатов[21], старейших, именующих себя Первыми людьми. Не вижу я и великого мастера тайных искусств, чье пробуждение вырвало его из физической реальности целиком, прежде чем спускать все глубже, глубже и глубже, пока он не оказался у меня.

Купер с трудом подавил желание повесить голову.

– Иными словами, я так и остаюсь бесполезной загадкой. Ошибкой природы.

Леди пронзила его пристальным взглядом. Он вновь ощутил ее страх – отдаленный и неопределенный, но утихавший, когда она начинала говорить.

– Не знаю, почему серого и благородную фею так волнует твоя участь, – в мирах много куда более интересных и странных вещей, нежели заблудившийся человек. И твой пепельнокожий приятель относится к таковым, как, впрочем, и я. Но я скорее вырву свои глаза, чем предам его доверие, к тому же ты, Купер, и сам заслужил мое глубочайшее уважение и восхищение. Быть может, нужные тебе ответы непросто открыть, но ты вовсе не бесполезен.

– Неужели? – Он ничего такого в себе не ощущал.

– Ты сумел сохранить самообладание перед лицом реальности, сокрушавшей более слабые умы. Мало кому доводилось за один день познать правду о мирах! Пробуждение к новой жизни всегда шокирует, что есть, то есть, но ты уподобился куску стали, раскаленному добела в горниле, а затем брошенному в самую холодную из вод, но не давшему ни единой трещины.

Она достала из стоявшего у стены шкафа, украшенного резьбой в виде извивающихся и переплетающихся ядовитых гадов, поднос.

– Психологическая устойчивость, пожалуй, единственное твое качество, которое я могу назвать великим. Так давай же насладимся иронией момента, пока твой монохромный спаситель не ворвался в мой дом и не вырвал тебя из хищных лап роскоши. Печенье?

Эшер соскользнул со стены и тут же запрыгнул на пергаментный платан; он прокрутил в воздухе сальто, прежде чем ухватиться за нижнюю ветку, подтянуться, перевернуться и повиснуть на ней вниз головой, зацепившись ногами. Некоторое время он сохранял эту позу, разглядывая двор Ля Джокондетт и проверяя, не был ли обнаружен и не потревожил ли какую-нибудь систему сигнализации. Затем серый человек распрямил ноги и головой вниз упал на идеально ухоженную лужайку, встретив удар выставленными перед собой прямыми, точно стрела, руками. Сделав колесо, он с точностью машины приземлился на ноги. Эшер задумался, обрел бы такую же ловкость другой человек, проживи тот столь же долгую – и опасную – жизнь, как он, или же акробатика просто была одним из даров, полученных им от природы. Он не мог припомнить, чтобы когда-нибудь был неуклюжим, но кто скажет, не потускнели ли его воспоминания о столь далеком детстве? Изменились даже сами миры. Его семья, его народ. Вот взять хотя бы Чару, где бы она сейчас ни была. Узнал бы он сестру, что гонялась за ним по Поляне Анвита? Она-то точно не признала бы его в серокожем бедняке, в которого он превратился.

Бедняжка Чара.

Лужайки Ля Джокондетт всегда напоминали ему о доме – в симметрии фруктовых деревьев, растущих на притененных газонах, а также в цветочных клумбах было что-то от вершин айсбергов, плывущих по морю безукоризненно постриженной травы. То же самое ощущение вызывали белокаменные стены и пирамидальные крыши. Такие тихие, чистые и ярко освещаемые по ночам.

Дверь, ведущая из сада в дом, была широко распахнута. Он осторожно заглянул внутрь, но никого не увидел. Странно. Ля Джокондетт, конечно, уже не имел даже той популярности, какой обладали менее шикарные бордели, ведь наиболее богатые граждане города оказались заперты в Куполе, но хотя бы несколько девочек должны были слоняться по окрестностям в ожидании клиентуры, ищущей их услуг – растворения и грез в объятиях ядовитых шлюх.

Взбежав по винтовой лестнице, серый великан оказался на втором этаже, где вдоль трех застеленных плюшевыми коричневыми коврами коридоров тянулись ряды спален. Первая комната пустовала. Как и следующая, и следующая, и следующая.

Страх заколол в его позвоночнике, и Эшер крикнул. Топота охранников он так и не дождался. Не выглянули в коридор и проститутки, удивленные или же недовольные тем, что кто-то мешает их работе. Эшер обладал собачьим чутьем на разного рода махинации, и все это весьма дурно пахло. Ля Джокондетт был пуст, и не было ни единого намека ни на Купера, ни на Леди, чей грубо изображенный лик украшал погнутую монету.

Снаружи зачинался голубой рассвет – окно, в которое сейчас смотрел Эшер, выходило на запад, но строения за каналом уже купались в холодных лучах. Был там и один особенный узкий домик, некогда служивший чьей-то дачей, а теперь включенный в ряд других зданий, используемых Ля Джокондетт в качестве дополнительных помещений для гостей или проведения особенных мероприятий. Вот уже несколько лет, как бордель не испытывал в них потребности, и пристройки лежали во мраке. Но сегодня в окне на третьем этаже горела одинокая свеча, озаряя облаченную в черные одеяния фигуру, танцующую среди колонн под освещенным окном.

Эшер наблюдал за силуэтом Леди Ля Джокондетт с расстояния – их разделяли двор и воды канала; он нащупал в кармане погнутую монетку, несшую ее изображение. Это была не наводка, но западня.

Купер услышал вой Эшера, разнесшийся над водой. Вопль первобытного отчаяния, звонкий, как бой колоколов, в своей чистоте, и пускай Купер был знаком с серым человеком не более суток, но узнал его голос. Спрыгнув с кровати Теи, он стряхнул с себя апатию, оставленную отравленными пальцами, копавшимися в его сознании. Отбросив в сторону гардину, он увидел на другом берегу канала и самого Эшера, стоявшего посреди сада Ля Джокондетт. Его долговязый силуэт изогнулся назад, всем своим видом изображая страдание, а запрокинутое дымчатое лицо смотрело прямо в окно, где стоял Купер. Тот все еще не мог сфокусировать зрение, но ему показалось, будто он видит, как из тьмы выскальзывают черные марионетки и обступают Эшера со всех сторон.

– Что там делает Эшер? – спросил Купер, пытаясь сбросить наваждение и не обращать внимания на устроенный для него Теей кукольный спектакль. «Сид и Марти Крофт[22] не имеют никакого отношения к Клеопатре», – подумал он.

– Ну, – подала голос Тея, закинув ногу на ногу и развалившись в кресле-лежанке, – мне кажется, он разражается воплями неукротимого гнева.

Она улыбнулась.

Стерва улыбалась. И вместо того чтобы прийти в ярость, Купер почему-то ощутил спокойствие. Это было странно. Зато теперь он понимал, как его гостеприимная хозяйка завоевала умы и сердца целой исторической эпохи, – для нее это было раз плюнуть.

– Но ты же сказала: мой спаситель, мой монохромный спаситель…

– Верно, – кивнула она с едва заметным энтузиазмом, словно бы он ткнул в какую-то скрытую под самой поверхностью тайну, которой ей крайне хотелось поделиться; понимание Купером, что это только спектакль, нисколько не умаляло произведенного эффекта. – И совершенно не покривила душой. Потерпи немного, Купер-Омфал, и скоро в твою жизнь вернется определенность. Рано или поздно.

Кукольное представление закончилось. Силуэты принадлежали головорезам, вооруженным и значительно превосходящим Эшера числом. Купер повернулся спиной к окну, чувствуя, как в его душе растет негодование. Он вновь усомнился в мотивах этой женщины – царицы, – которой из всех известных ему представительниц прекрасного пола следовало доверять менее всего. Купер потряс головой и выругал себя: «Назвать меня тупицей было бы преуменьшением всего хренова года. Иисус на хлебушке, нельзя было позволять Клеопатре заманить себя обещаниями безопасности; не тогда, когда тебя похитила компания ублюдков и у тебя есть все основания для того, чтобы совершить самоубийство!»

– Кажется, я совершенно забыл спросить, кто меня похитил, верно? – Купер говорил спокойно и уверенно. Пускай ему и противостоял опыт двух тысяч лет и память об интригах многочисленных империй, но он собирался использовать свою принадлежность к мужскому полу себе во благо. Больше его уже не удастся соблазнить, поскольку теперь он знал, с кем имеет дело. – Я не спросил, кто напал на меня, Эшера и Сесстри. Почему бы это, Тея Филопатор? Не расскажешь, почему и драка, и похищение столь кстати ускользнули из моей памяти, когда я проснулся в твоем психотропном борделе?

Одно плечо приподнялось и опустилось – Леди не нуждалась в завершении этого жеста, поскольку каждое сочленение ее тела участвовало в единой хореографии эмоций.

– Последствия травмы головы бывают очень разнообразными, Купер, – промурлыкала она, – и, сказать по правде, наша встреча совершенно выбила тебя из колеи.

Он покачал разбитой головой.

– Уж не ты ли только что восхваляла удивительную устойчивость моей психики? Способность сохранять трезвость мысли перед лицом всей этой, кхм… абсурдности пробуждения? – Он продолжал давить, хотя по-прежнему испытывал значительное благоговение перед историей женщины, к которой он сейчас обращался. – После всего того, что я в последнее время повидал, одна мертвая египтянка уж точно не могла выбить меня из колеи. Даю еще одну попытку.

– Я ни в чем не обманывала тебя, Купер-Омфал, – мягко произнесла Тея, касаясь руки Купера с отточенной двумя тысячами лет грацией. Ох уж эта грация! Купер подозревал, что она даже ветры пустить не сможет так, чтобы те не показались дыханием самого Зефира. – Прошу, вспомни об этом, когда будешь выносить свой приговор в конце представления нашего театра теней.

– Это не объясняет…

– О, а вот и он!

– Эшер?

Купер больше не видел его в окне, но серый человек определенно не мог так быстро не то что канал переплыть, а даже от своих преследователей оторваться. Занавес опустился, когда легендарная хозяйка развернула его лицом к себе.

– Разве я не обещала тебе монохромного спасителя?

Тея простерла руки в жесте щедрости, вот только Купер сомневался в том, что она понимает значение этого слова. Он все еще ощущал обволакивающую ее вуаль страха, пусть и слишком слабого или весьма старательно сдерживаемого, чтобы он не смог его прочитать, хотя и вполне распознаваемого. Так чего же она боялась? Он уже было собрался сказать что-нибудь язвительное, но тут в окно постучали. Затем оно со скрежетом отворилось, и, развернувшись, Купер увидел вовсе не то лицо, которое ожидал. Неоглашенград подкидывал сюрприз за сюрпризом.

Марвин – бледный, с черными волосами, подведенными черной сурьмой глазами и в черной же изодранной одежде – забрался в дом через окно, отведя гардины в стороны, словно свадебную вуаль. Купер подался назад, когда этот солдат оттенков серого скользнул к нему, заключая в объятия могучих рук и отравляя его смесью совсем иных ароматов, нежели содержали ядовитые благоухания Леди: мужской пот, табак, алкоголь, дым и что-то еще… Какой-то резкий запах, которому в то же время было невозможно противостоять. «Так пахнет нежить», – сказал сам себе Купер, четко осознавая, что абсолютно прав, хотя и не понимая, откуда ему это стало известно; знал он и то, что ему полагается испугаться, но ничего такого при этом не ощущал.

– Привет, – прошептал Марвин, наклоняясь к его шее.

– Ой… – Купер обнаружил, что не может пошевелиться… или не хочет. – Здрасте.

– Леди, – поклонился Марвин Тее, ответившей ему кивком и легким трепетом пальцев.

– Передай твоим гнусным хозяевам, что я исполнила свою часть сделки, – произнесла женщина таким голосом, какого Купер от нее прежде не слышал, – змея, облаченная в женскую плоть, сбросила свою маску, и он не смог сдержать дрожи.

Марвин притянул его к себе, и Купер утратил последние остатки свободной воли.

– Им это уже известно, – заявил Марвин, прикусив татуированную губу. – Небесные владыки всегда наблюдают за нами. Они – боги шаманов, пришедшие, чтобы освободить нас от тирании жизни. – Он потерся щетиной о шею Купера.

Тея вновь пошевелила пальцами – плавный, театральный жест, которым она одновременно и отмахивалась от слов собеседника, и обольщала его.

– Меня не особенно впечатляет какая-то там орава покойников, Мертвый Парень. Я делаю лишь необходимое для собственного выживания, и не более того. И если я прошу передать твоим владельцам, что моя часть сделки исполнена, то именно так ты и поступишь, вне зависимости от того, кажется ли тебе, что они и так все знают, или же нет. Ты передашь мое послание не по причине важности его содержания, но потому, что я так попросила. Даже повелители нежити признают мой авторитет.

Марвин поклонился, увлекая за собой и Купера. Тому это показалось па какого-то странного танца.

– Леди, я сделаю так, как вы прикажете.

– Еще бы ты не сделал, – встрял Купер прежде, чем успел прикусить язык.

Он был ослеплен похотью, а наркотическое опьянение почти размазало его сознание по поверхности тысячи тысяч мирозданий, и все же он продолжал умничать. «Мелкий говнюк», – так бы сказала сейчас его мать, где бы она ни находилась. О боже, мама. Отец!

– Тише…

Рот Марвина изогнулся в улыбке почти у самых губ Купера, и в его дыхании тот ощутил запах дыма и гвоздичный аромат. Теплый и сухой палец коснулся губ, игриво и спокойно, уводя от мыслей об обещанном спасении и даже, Купер не мог не отметить этого, о гребаной Клеопатре.

– Ладно, – согласился он и, утратив дар речи, уставился на своего соблазнителя.

Черные волосы, такие же глаза, белая, как рыбье пузо, кожа, одежда из хлопчатобумажной ткани, прорванная точно в нужных местах: над сосками – единственным местом, имевшим хоть какой-то окрас, вдоль украшенного могучими мышцами живота, лишенного пупка, поперек гладкого, крепкого плеча… Нет, у Купера больше не было слов, чтобы продолжать умничать. Лишь росли показания барометра страсти, а инстинкты призывали бежать.

В одном Тея оказалась права: Марвин был монохромен, но вот в том, что касается «спасителя», Купер изрядно сомневался. Он посмотрел вдаль, туда, где над пылающими башнями среди голубых облаков мерцало оранжевое зарево. Марвин ведь собирается отвести его туда? Теперь он отчетливо слышал плач. Голос принадлежал женщине.

Тея зевнула. Царица Ядов, Леди Ля Джокондетт и чертова сука, угробившая Куперу это синее, будто фингал, утро, вытянулась в полный рост и позевывала, словно кошка, разлегшаяся на нагретом солнышком камне.

– Джентльмены, я бы с радостью позволила вам сколько угодно наслаждаться моим гостеприимством, будь у нас на то время, но его-то, к сожалению, и нет. Хотелось бы увидеть, как вы сольетесь в объятиях, как того, очевидно, требует ваша природа. Но бледный бродяга приближается, и он вовсе не будет этому рад, а потому любовь должна уступить обстоятельствам.

Она указала на распахнутое окно, вновь принимая вид радушной хозяйки. Губы ее изогнулись в кроткой улыбке.

– Простите, что я вас так подгоняю, но ваша безопасность для меня важнее всего.

Купер скосил глаза и попытался всецело сосредоточиться на башнях «Оттока». «Зов ко всему шаманическому», – так, кажется, говорила Тея. Он попытался откликнуться на этот зов. Марвин называл своих повелителей владыками небес, а не личами. А еще он говорил, что они – шаманы.

Что ж, это успокаивало. Всегда нужно идти вперед, хочешь ты того или нет. Купер решил, что, если ему удастся найти рыдающую женщину, он постарается ее утешить. Возможно, там он найдет и ответы.

Марвин ретировался к окну, увлекая за собой Купера. На другом берегу канала под стенами Ля Джокондетт были разбросаны тела Мертвых Парней и Погребальных Девок, подобные тельцам мотыльков-однодневок, чей срок выходит к утру. Рука об руку Купер и Марвин выбрались наружу и растворились в лазурном рассвете.

Пурити Клу сделала глубокий вдох, чтобы успокоиться, ведь существовала вероятность, что ей удалось обнаружить потайной ход возле покоев Ффлэна. Никому – абсолютно никому – не дозволялось подниматься на верхние уровни Пти-Малайзон без личного разрешения князя, и Пурити не имела никакой возможности заранее узнать, было ли в результате его отсутствия число преторианцев, патрулирующих окрестности апартаментов, сокращено или же, напротив, увеличено. К тому моменту, когда рассвет озарил белокаменный коридор, тем самым лишив ее укрытия, Пурити уже не смогла бы притвориться, будто просто бесцельно гуляет: вдоль одной стены тянулся ряд огромных окон, выходивших на Рощу Сердца. Пока ее коснулись лишь первые робкие лучи, позволяя разглядеть могучий первобытный лес, укрытый возведенным над ним Куполом.

Роща Сердца являла собой нечто большее, нежели просто заповедник дикой природы, и, когда благодаря власти рассвета, изгнавшего ночь, стали различимыми кроны деревьев, Пурити охватило предчувствие – под пологом практически непроходимых зарослей таилась история Неоглашенграда, накопленная им за бессчетные тысячи лет; одни только размеры этого места потрясали своей необъятностью, ведь конструкции из стекла и металла, образовывавшие Купол, в своей верхней точке были скрыты завесой плотных облаков. На глазах девушки над кронами закружили стаи птиц, поднимаясь над утренним туманом с раскатистыми криками. Бледно-зеленое стекло Купола частично поглощало солнечный свет.

Пурити поправила тяжелый преторианский шлем, позаимствованный в одной из периферийных оружейных, и напомнила себе, что не впервой ей нарушать порядки и совершать безрассудные поступки. Вот только если бы еще шлем все время не сползал на глаза – чертова штука постоянно грозила либо потерей равновесия, либо расквашенным носом. Должно быть, так она мстила за то, что ее украли; преторианские шлемы, отделанные платиной и украшенные плюмажами, покрывали многочисленные слои заклинаний – хотя почти все они, как надеялась Клу, сейчас мирно спали, если не считать отворяющих чар, позволивших ей проскользнуть в Пти-Малайзон и до сих пор не поднять тревогу.

Замок оружейной Пурити вскрыла без особых проблем – еще одно умение из освоенных ею за время регулярных и негласно одобряемых попыток бунта. В данном случае она обучалась под руководством работающего на «Отток» шулера, с которым флиртовала целых две недели. Он так мило встряхивал своими имбирного цвета кудряшками и обладал столь обезоруживающей улыбкой, что Пурити даже позволила ему первому подобрать отмычку и к замку иного рода.

Щеки Клу порозовели при воспоминании о его пальцах, так старательно искавших путь к тем местам, где им не подобало находиться. «Как же его звали? – попыталась припомнить она. – Я чудовище».

Разумеется, она представилась ему ложным именем, иначе бы ее в ту же секунду похитили ради выкупа. Благодаря своей умственной неполноценности все эти культисты оказывались для нее просто игрушкой на один раз, зато на своем полном жестокости и неприятия смерти пути они обретали весьма интригующие навыки.

Еще несколько минут она сражалась со шлемом. Быть может, стоило подсунуть что-нибудь мягкое между собственным лбом и его поверхностью, чтобы он наконец перестал сползать и позволил ей продолжить запретное предприятие. Она огляделась в надежде подыскать хоть что-то, но если что и можно было использовать в качестве подкладки, так только надетое на ней платье да чулки.

«Что ж, сойдут и они».

Пурити прислонилась спиной к стене и, скрипя зубами от стараний не потревожить шлем на голове, начала стаскивать с себя чулки. Украшенные драгоценными камнями лимонножелтые туфельки проблем не доставили, а вот чтобы довершить начатое, ей пришлось изогнуться, словно старому алкоголику, выблевывающему внутренности. И только раздевшись, она сообразила, что от столь воздушной ткани проку будет мало. Пурити приподняла шлем на пару дюймов и, удерживая его одной рукой, запихала чулки по обе стороны головы; когда она вновь опустила шлем на брови, тот все же не царапал ее скальп так сильно, как прежде, но устойчивости у него не прибавилось. Пурити вздохнула и побрела к преграждавшей ей путь белой овальной двери.

За ней лежали личные покои князя, высеченные из редчайшего белого камня миллиардника так, чтобы напоминать ветви Рощи Сердца. Только самому князю, а также лордам и леди Невоспетых, дозволялось заходить внутрь – Пурити тщетно пыталась найти хотя бы одну служанку, убиравшую в апартаментах повелителя Неоглашенграда, но, похоже, ни единая душа из тех, кто населял Купол, никогда не поднималась выше третьего уровня Малайзон. А она уже стояла на шестом, с чулками, намотавшимися на уши, и краденым преторианским шлемом, болтавшимся на ее голове.

«Охохонюшки, Пурити, глупая, что же ты творишь?»

Впрочем, на это оскорбление в собственный же адрес было легко ответить: «Я сыта по горло пленом, и если мне не удается выбраться из Купола, то я, черт побери, хотя бы выведаю все его секреты». Она властно кивнула самой себе, и шлем едва не раздробил ей переносицу. Девушка вскрикнула и тут же испуганно сжалась.

Чтобы успокоить нервы, прежде чем открыть дверь, Пурити Клу напомнила себе о том, что накопила изрядный опыт в нарушении всех мыслимых правил. Она перебирала в уме все свои прошлые выходки так, словно читала мантру отваги, пересчитывала многочисленные причины, подвигшие ее на преступление против властителя этого мира, – пускай тот и исчез. Ей было всего десять, когда она нашла потайную дверь, ведущую из кабинета барона Клу в комнатку, где тот предавался пороку, – отец был горд донельзя. Когда она выдала себя за своего брата Помероя, присоединившись к рыцарскому турниру, в котором могли принимать участие только мужчины, и менее чем за пятнадцать секунд сшибла Эразма Фен-Бея с коня, папочка, конечно, встревожился, но почти не скрывал своей радости – и баронессе не оставалось ничего иного, кроме как смириться с унижением и присоединиться к мужниному добросердечному подшучиванию над графом и доктором Фен-Беев, пока последний занимался сломанными ребрами бедного Эразма. В возрасте шестнадцати лет, когда Пурити Клу была впервые представлена почтенному обществу, все поместье гордилось ее точеной фигуркой и забранными в косу золотыми локонами. Но когда она прошлась не опираясь, как подобает, на руку брата, а поддерживаемая парочкой прожженных ловеласов – каждый сжимал в своей лапе одну из ладошек милого дитяти, – даже барон оскорбился.

Спустя пару лет она потратила целую неделю, пытаясь покончить с собой, и эта выходка была уже не столько бунтарской, сколько просто странной. Разумеется, ничего не вышло, но Пурити оказалась куда более настойчивой, нежели кто-либо мог предположить, – братишка проиграл спор отцу, а она в процессе несколько повысила самооценку. Привязанная к телам знать воспринимала самоубийства всего лишь как крайнюю форму мазохизма; после того как Пурити на протяжении семи дней раз в полчаса перерезала себе горло, она была вынуждена согласиться: искать выход в этом направлении бессмысленно.

Поэтому вряд ли можно было считать чем-то несвойственным ей то, что она предпочла не торчать еще дюжину часов за рукоделием, а рискнула проникнуть в Пти-Малайзон – далеко не миниатюрная[23], кстати, архитектурная вишенка, в незапамятные времена установленная поверх самого просторного «помещения» Купола – первозданной Рощи Сердца. С расположенного там трона князь наблюдал, как Умирающие прокладывают свой путь к Поляне Анвита, где целые эпохи назад смертные Третьи люди впервые нашли способ выйти из круга жизней.

Пурити ощущала родство с птицами, кружившими над Рощей Сердца, разглядывая вершины стародубов, мамонтовых деревьев и ржавников, стволы которых, высоко вознесшиеся над землей, казались такими прямыми. Выше поднималась только массивная золоченая колонна, поддерживавшая свод Купола. С того места, откуда наблюдала Пурити, кроны казались зелеными грозовыми тучами, напоминая о темно-изумрудных облаках, что пролились на ее семью дождем этиленгликоля в день, когда случился выкидыш у ее сестры Паркетты. Ядовитый дождь в отравленный день.

Воспоминания Пурити о тех временах лишь усилили ее неприятие выпавшей ей участи, – конечно, та же участь постигла и всю прочую знать, но Клу лишь с натяжкой была готова назвать остальных аристократов действительно ровней себе. Впрочем, хотя они и были пижонами, родившимися в результате кровосмешения, все же девушка не думала, что благородные дома заслужили подобное наказание за ту тысячу лет, что пользовались привилегиями: вначале их жизнь ограничили пределами города, а затем и вовсе обрекли на безумие и закулисные игры в огромной золотой клетке. В моду вошли убийства, Круг Невоспетых пожирал самое себя – частенько в прямом смысле, – и еще существовал одинокий подлый Убийца. Антифриз смыл слезы по нерожденным детям, скорчившимся в такой красивой зеленой грязи.

Что-то расправило крылья в груди Пурити, что-то, обладающее огромным разрушительным потенциалом, и она с радостью приняла это чувство, хотя и затруднилась бы дать ему название. Она пыталась быть хорошей девочкой, увлеченной рукоделием, зваными ужинами и отрубанием голов менее хорошим девочкам… а может, и больше, – Пурити отметила про себя, что уже несколько запуталась в этой теме. Но пять лет! Пять лет клаустрофобных улыбок и механического повторения одних и тех же бессмысленных действий изо дня в день. Она перепробовала все мыслимые планы побега, и ни одна из попыток ни к чему не привела. Посему вполне естественно, что тоскливый плен однажды толкнул ее к покорению запретных высот. Тоска и с трудом подавляемый гнев. Пурити подумалось, что теперь она прекрасно понимает чувства Умирающих, которые те испытывают, когда приходят сюда за освобождением.

Позади раздался неожиданный шум, и разозленная птица в груди девушки чуть не упала в обморок от страха. Клу обернулась так быстро, что платиновый шлем полностью слетел с ее головы и, с грохотом упав на пол, отбил ей пальцы.

– Чтоб мне лакея трахать, больно-то как! – взвыла она, прыгая на одной ноге, но тут же забыла о физической боли, когда увидела две головы, таращащиеся на нее из-за угла, – два совершенно одинаковых лица, выражающих одновременно и скуку, и удивление.

Нини и Ноно Лейбович посмотрели на Пурити, затем повернулись друг к другу, пожали плечами и вновь уставились на Пурити. Скользящей походкой они вышли на свет.

– Привет, девочки! – пискнула Клу, не находя покоя своим рукам и впустую пытаясь казаться беззаботной.

Она встала перед упавшим шлемом, надеясь, что пустоголовые близняшки не заметят его. Две пары одинаковых глаз одновременно моргнули, обменялись взглядами и снова посмотрели на Пурити.

– Ты тоже заблудилась, пока шла вышивать? – спросила Нини.

Она носила серебряную тунику и обтягивающие лосины, расшитые кусочками зеркал. Одежда Ноно более соответствовала этому времени суток – она куталась в белую льняную пижаму, сливавшуюся с безупречно чистыми стенами Пти-Малайзон. По какой-то причине Ноно постоянно трогала свой нос, словно бы чувствовала какой-то отвратительный запах.

– Вышивать? – повторила Пурити, пытаясь придумать оправдание. – Вышиваем мы на первом этаже. И вообще в другом здании.

Нини тащила на спине увесистый рюкзак, без всяких сомнений набитый нарядами на случай, если ей опять приспичит заняться своими бессмысленными переодеваниями.

– Не поспоришь, – кивнула Ноно, все еще морщась от вони, которую Пурити не ощущала. – Видимо, поэтому мы и не смогли найти мастерскую. А что здесь делаешь ты?

– И зачем ты намотала на голову чулки? – добавила Нини.

– Уши замерзли, – ответила Пурити, прежде чем успела подумать.

– Ясненько, – протянула Нини. – Но как же твои ноги?

– А что с ними? – Пурити поняла, что голос ее едва не сорвался на визг, и поспешила исправиться. – Я часто любуюсь восходом солнца и, чтобы полностью насладиться зрелищем, стараюсь подняться повыше.

Какая разница, что на самом деле разглядеть восход за лесом и стеной зеленого стекла – задача весьма нетривиальная.

Ноно прищурилась:

– Родители говорят, нам не дозволяется подниматься сюда. Говорят, не стоит рисковать и злить преторианцев.

– А еще они говорят, – театральным шепотом добавила Нини, стараясь как можно шире распахнуть глаза, – что Убийца все еще бродит на свободе!

Пурити с такой старательностью изобразила смех, что тот прозвучал почти арпеджио.

– Ну, еще они нам говорили, что мир – это русалочка, которая убаюкивает небеса каждую ночь, так что нельзя быть уверенной, чему следует доверять, когда речь заходит о «них» и «говорят», не так ли? Но должна вам сказать, что небольшая прогулка по верхним уровням великолепно бодрит дух, и это самое любимое из доступных мне развлечений, что вы, разумеется, понимаете. Разве вид отсюда не прекрасен? Он мне так нравится, действительно нравится. – У Пурити в легких кончился воздух, и только поэтому она замолчала.

– Эм-м, что? – Ноно склонила голову набок и посмотрела на Пурити так, словно решила, будто та рехнулась.

– Наверху живут русалочки? – Впервые за несколько недель в голосе Нини послышался энтузиазм. – Хочу себе такую! – Она помахала рукой на тот случай, если за ними сейчас наблюдает морской народ.

Ноно вздохнула, и Пурити буквально на долю секунды показалось, что она не такая пустоголовая, как ее близняшка.

– Слишком рано для русалочек, Нини. Они же спят допоздна.

– Ну вот, – разочарованно протянула Нини, но уже в следующую секунду зевнула и поправила лямки рюкзака. – Ноно, давай поищем здание с мастерской? Так хочется вернуться в постель и спать, как русалочки, а ты могла бы пойти на свои уроки танцев.

Ноно берет уроки? Ее мыслительные способности все больше восхищали Пурити.

– Конечно, пойдем. – Ноно не сделала ни шагу; близняшки потерянно переглянулись.

– Вам надо спуститься по лестнице, – начала инструктировать Пурити, стараясь ничем не выдать того, что торопится, – до самого нижнего этажа. Оттуда, глупышки, отправляйтесь к Башне Дев – это еще одно большое белое здание, выходящее на Рощу Сердца. Ваша ошибка вполне понятна, дорогуши!

«Мы же живем там, дуры!»

– Разумеется, – кивнула Нини, беря сестру за руку и разворачиваясь. – Пойдем!

– А ты не хочешь показать нам дорогу? – спросила Ноно, чуть надув губки.

– Хочу, Ноно, ты и сама понимаешь, что я бы с радостью вас проводила. Но я так люблю рассветы, и, надеюсь, вы меня простите за то, что я побуду здесь еще несколько мгновений. Больше всего мне нравится наблюдать за тем, как солнце – или солнца – поднимаются над пологом Рощи Сердца. Во всяком случае, пытаться их увидеть. Должна сказать, порой эта огромная колонна, что поддерживает Купол, так сверкает! Мне всегда любопытно, какими же небесами в этот раз обнимет нас утро; каждый восход для меня праздник! А вы что думаете? Спасибо вам огромное за понимание, девочки; должно быть, я слишком легкомысленна, раз позволила рассветам настолько увлечь себя!

– Ты такая глупенькая, – засмеялась Нини.

Ноно хлопнула в ладошки и согласилась:

– Мы ведь и сами сможем найти дорогу, не так ли, Нини? А потом ты поспишь еще пару часиков, а я немножко потанцую. Мы ведь встретимся за завтраком у Лизхен, не так ли?

Пурити вскинула руки, изображая восторг:

– Разумеется, Ноно! Ни один рассвет ни в одном мире не заставит меня пропустить завтрак у Лизхен! Надеюсь, тебе доставит удовольствие урок танцев!

Ноно согласилась удалиться, но напоследок все же предупредила:

– Тебе лучше бы остерегаться Убийцы, Пурити Клу.

– Обязательно, можешь не беспокоиться, – с жаром закивала Пурити. – И вы тоже о нем не забывайте. Запрещаю всем Умирать до завтрака! – Она вновь разразилась смехом, на сей раз куда искуснее изобразив искренность.

Пурити с трудом заставила себя не скорчить гримасу, когда близняшки засеменили прочь. Нини поволокла на спине свой мешок с нарядами. Завтраки Лизхен были нацелены на то, чтобы поддерживать в девушках стройность, а потому никакой еды не подавалось – только чай. И пустой желудок был сейчас самой ничтожной из проблем Пурити.

Она немного подождала, пока не убедилась, что осталась одна в этом запретном коридоре. Клу зашла слишком далеко и пережила невероятную встречу с сестрами Лейбович, что придало ей уверенности в своих силах: в конце концов, если даже Нини и Ноно беспрепятственно блуждали по залам Пти-Малайзон, то у нее и подавно не должно возникнуть никаких проблем. Единственное, что тревожило, так это то, что украденный шлем весьма долго проходил тщательную проверку дверьми; близняшки должны были следовать за ней почти по пятам, иначе бы проход успевал закрыться. Пурити не знала всех подробностей о том, как работают двери Малайзон, но заклинание не могло оставлять их распахнутыми на долгий срок, иначе система безопасности была бы не очень-то надежной.

Проход в опочивальни князя открылся точно так же, как и остальные: Пурити, нацепив на голову шлем, подняла ладонь к каменным ветвям, украшавшим периметр овального портала, и из листвы тут же выскочила и повернула к ней головку крошечная птичка-пересмешник, вырезанная из белого миллиардника. Дверь отворилась внутрь, повернувшись на бесшумных петлях, и Пурити ступила в комнаты, которые прежде навещали только сам князь и члены Круга Невоспетых, такие, как ее отец.

Прикрывая глаза от яркого света, девушка вынуждена была признать, что, пропал он или нет, Ффлэн уметь поразить. Он не стал обставлять помещения своих покоев, позволив великолепию архитектуры восхищать посетителей без помех со стороны излишних украшений. Кладка стен здесь явно была много, много древнее, чем в коридорах Пти-Малайзон. Как и дверь, камень внутренних помещений значительно отличался от того, что Пурити видела снаружи, – в присутствии князя миллиардник должен был сверкать, подобно солнцу, но даже и без Ффлэна он светил достаточно ярко, чтобы слепить глаза.

Когда зрение немного приспособилось, девушка смогла разглядеть покрытые истертой временем резьбой оконца и стены из идеально белого камня; покои князя должны были прослужить ему целую вечность и пока прекрасно справлялись с этой задачей. Быть может, минувшие эпохи и оплавили миллиардник, словно светящийся воск, но гений строивших покои мастеров позволил сохранить сам дух их задумки. Со стен, подобные рядам побитых коррозией ангелов, взирали статуи, должно быть изображавшие первых обитателей города; время не столько облупило их лица, сколько заставило оплыть, вытянуться. Глаза казались испуганно распахнутыми, рты были широко раскрыты, а пальцы превратились в некое подобие длинных сосулек. Резная филигрань миллиардника над и под ними претерпела схожие трансформации, заточив скульптуры в похожей на органическую паутине сверкающего, белого как снег камня.

Сами потолки потекли под гнетом лет, украшая залы оплывшего камня клыками снежно-белого чудища. Пурити отчасти ожидала увидеть такие же «зубы», торчащие и снизу, но, разумеется, этого не случилось – плиты пола, должно быть, заменяли каждые пару тысячелетий или около того исключительно из практических соображений, и среди простых белых плиток, соответствовавших основному цвету помещения, разворачивались вихри красной, зеленой и синей, закручивающейся спиралями мозаики. Выбор именно такого дизайна казался несколько странным, пока Клу не сообразила, что это направляющие, призванные дать почувствовать масштаб этого места, – пути, ведущие посетителей из одной комнаты в другую в ослепительном сиянии миллиардника. Слава тебе кто-нибудь, мозаика была выложена из более прозаического материала, иначе Пурити точно свихнулась бы в этом блеске; ее аж передернуло, когда она представила, как все тут должно засверкать, вернись князь.

Ффлэн не нуждался в троне, и Пурити это понимала, хотя отчасти и ожидала увидеть нечто подобное. Все, что от князя требовалось, так это пребывать, и тогда миллиардник сиял точно солнце. Он носил груз своих лет и сверкающую нечеловеческую кожу подобно короне и мантии; в Пти-Малайзон минувшее словно обретало плоть – ни один лорд или леди, сколько бы жизней им ни довелось прожить, не мог сохранить самообладания перед лицом колоссальности времени. «Владыки приходят и уходят, – гласила надпись на стене, – и однажды сменится даже князь. Но Неоглашенград останется. Спустя долгие годы после того, как развеется даже пыль памяти о тебе, он все еще будет стоять».

И тут Клу заметила нечто необычное.

Интересно, когда ее отец посещал эти аппартаменты, – при этой мысли Пурити охватило волнение – замечал ли он люк, скрытый за каменным орнаментом, выложенным из малахита, лазурита и шероховатого гематита? Три четверти поверхности мозаики лежали сейчас на полу, обнажая пролет заиндевевших стеклянных ступеней, сбегавших к колодцу, вырубленному в пылающей породе.

Очертания кажущихся хрупкими уже современных стеклянных ступеней, повисших в воздухе, резко контрастировали с сочащимся влагой миллардником древней трубы, в которую сейчас спускалась девушка, и Пурити поймала себя на том, что пытается отвлечься от мыслей о своем незаконном вторжении, предавшись бесплодным рассуждениям о дизайне взломанного ею жилища. Впрочем, ничего необычного тут не было, ведь именно этому и учили их, детей правящего класса, – закрывать глаза на все настоящее в угоду бесполезной мишуре. Порхать подобно мотылькам вокруг ламп, никогда не задерживаясь слишком долго на одной мысли и тем более не позволяя серьезным делам разрушить их безмятежное веселье. «Я ничем не лучше Лизхен», – пожурила себя Пурити, понимая, что поступает таким образом только затем, чтобы ей самой стало казаться, будто бы это не так.

Обернувшись пару раз вокруг своей оси, винтовая лестница спустилась в помещение столь же огромное и сияющее, как и главный зал наверху, но с тем отличием, что свет здесь обладал цветом. Пурити сдавленно пискнула. На долю секунды она даже решила, будто попала в художественную галерею: она смотрела на ряд разноцветных стеклянных панелей, каждая из которых была выше человеческого роста, подвешенных под потолком на прочных тросах и поддерживаемых снизу тяжелыми кронштейнами. Излучаемое стенами сияние преломлялось в глыбах окрашенного стекла, образуя узоры на выложенном белой плиткой полу.

С отвисшей от лицезрения подлинного чуда челюстью Пурити блуждала между стеклянными плитами, пытаясь осмыслить увиденное, – это были Краски Зари, артефакты из легенд, касавшихся давно ушедших в прошлое, ставших уже полумифическими людей, правителей и дворца, какими они были полмиллиона лет тому назад. Из всех напоминаний о тех днях остался один только Ффлэн – последний представитель своего народа. Он и Краски Зари. Летописи, с которыми удалось ознакомиться Пурити, называли старый дворец также Скорбью Анвита и Обломками Магистрали, но все это были лишь фантазии отдельных историков, поскольку считалось, что даже развалины первого дворца прекратили свое существование в незапамятные времена. И все же сейчас она видела его частички, подвешенные в воздухе при помощи кронштейнов и прочных металлических канатов. Если верить молве, когда-то окна, именуемые теперь Красками Зари, освещали первым властителям Неоглашенграда их дворец, от которого только и осталось, что стены из миллиардника, а заодно и рассказывали историю его основания. Первые люди заложили краеугольные камни города и расчистили необъятную Поляну Анвита в первобытном лесу, с чего, как знали все представители знати, и начался город, который они теперь населяли. Тот древний народ называл себя «эсры», а последний из их наследников носил имя Ффлэн и являлся князем Пурити.

Она сбилась с шага, оглушенная тяжестью лет и величия, окружавших ее, и тут же увидела свое отражение в одном из бесценных осколков. Вся ее бравада улетучилась в единое мгновение. Что же она натворила? Что делала здесь? Капризная, скучающая девчонка, едва не врезавшаяся в одну из Красок Зари, греми по ним колокола!

Стеклянные витражи за прошедшие эпохи оплыли подобно медовым сотам, но картины на них еще можно было различить, если обладать воображением импрессиониста. На самых огромных – пара сверкающих белых фигур: брат и сестра, муж и жена. Отец с безглазой головой, увенчанной плавником, и телом, сияющим, будто золотое солнце. И схожая с ним женщина, надвинувшая красную корону на самые брови. Черепаха, из панциря которой рос лес, плывущая по стилизованному морю. По обе стороны от пары вели хоровод хрустальные огни, зеркально повторяемые лучами света, исходившими из-под ребер отца пары.

Следующий фрагмент изображал нескольких синекожих желтовласых женщин, держащих в руках цветы, напоминавшие лед айсберга. Женщины стояли, склонив головы, у подножия огромного кургана, – должно быть, витраж представлял похороны Анвита и его дочерей – морозных дев, в честь которых и была названа та самая Башня Дев. Тяга к древним знаниям заглушила в Пурити всякое чувство стыда, и вскоре она уже блуждала от одной панели к другой, стараясь сохранить в памяти каждую деталь Красок Зари.

Впереди девушка увидела изображения, отличавшиеся от прочих, и чем дальше, тем более абстрактными они становились – было ли так и задумано, или же эти фрагменты были древнее, а потому и более примитивными и более оплывшими, чем остальные? Пурити обратила внимание на рисунок, напоминающий золотого кита, пронзенного копьями, – во всяком случае, ей так показалось, – и узор их напоминал расположение лучей света, исходивших от фигур на самом огромном витраже. Карманные часы, болтающиеся над грязной чашкой. Изгиб живота беременной женщины. Девственный лес; кусочек стекла, напоминающий скалу, окруженный красной дугой; туфелька на высоком каблуке над семью заходящими солнцами; женщина, сплетенная из змей; стена из кулаков; залитое кровью поле битвы; печальное дитя. Понизу каждой из стеклянных панелей бежали рядки разноцветных полос, по всей видимости содержащие некий шифр. Но больше ничего понять Пурити не удалось.

Зачем она спустилась сюда? Клу подвергла пересмотру свои мотивы: тоска была только оправданием, ведь размеры Купола предоставляли заскучавшей, избалованной девчонке достаточно пространства, чтобы путешествовать и исследовать его целыми годами. Так почему она выбрала именно это место? Пурити не была уверена, что сама знает ответ: ее соблазнял риск проникновения на верхние этажи Пти-Малайзон или же за ее выходкой стояло нечто большее? Быть может, что-то или кто-то заманил ее сюда? Почему добраться до внутренних покоев оказалось столь просто? И почему она стала задаваться этими вопросами только сейчас, а не раньше?

«Быть может, никто и не вел меня, – подумала Пурити, глядя на пол под Красками Зари, – но никаких сомнений нет в том, что кто-то оставил здесь этот молот. Прямо там, где я его обязательно найду».

У подножия одной из опор лежал стальной молоток.

«Полагаю, все вопросы о возможности совпадений теперь отпадают», – заключила девушка.

Зачем кто-то вздумал оставить молот в одном плевке от хрупкого наследия древних веков? И кем был этот «кто-то»? Эти вопросы просто кричали, требуя ответа. Была ли Пурити всего лишь пешкой в чьей-то игре или просто обладала талантом попадать в неприятности? Или же к происходящему был как-то причастен Убийца?

«Что ж, теперь у меня есть только один способ это выяснить, верно?»

Она вновь вспомнила о Мертвом Парне, научившем ее вскрывать замки, о брате, позволившем занять его место на турнире, и об отце, втайне поощрявшем ее тягу к независимости. Быть может, сейчас она пыталась Отбросить прочь всю свою прошлую жизнь… но в то же время, может быть, стояла на пороге подлинного наследия – права выбора.

Пурити могла бы прямо сейчас развернуться и уползти обратно в свою комнату. Девушка была уверена, что если покинет покои князя сию же минуту, то избежит любых последствий сегодняшнего непрошеного вторжения. Нини и Ноно не представляли никакой опасности, хоть и застали ее там, где находиться не полагалось. Но что ждало Клу по возвращении? Жизнь заточенного в клетке соловья, ненавидящего петь. Пустопорожняя болтовня и стервозные подруги. Тюрьма.

Если вспомнить о возможности подобного будущего, выбор становился очевидным. Она могла остаться ребенком или же все изменить и принять последствия своих деяний как взрослая женщина. Что бы ни произошло, оно должно было разрушить бесконечную рутину, состоящую из бутербродов с хладогурцом и вошедших в норму убийств.

Девушка посмотрела на одну из Красок Зари, висевших перед ней. Витраж – переплетение истории и волшебства – мерцал в лучах вездесущего света. Свою жизнь и плен видела Пурити на этих древних чужеродных панелях. Круг Невоспетых вырос на истории, которая не принадлежала человечеству, и подчинил себе так нуждавшийся в том город, населенный теперь Третьими людьми. Это было сделано ради всех паломников, искавших Смерть, чтобы шестеренки мультиверсума продолжали вращаться, порождая жизни снова и снова. Яркие разноцветные витражи были священными и незаменимыми, а возможно, даже и волшебными; они служили символом всего того, что препятствовало свободе Пурити, что расписывало ее мир красками строгих устоев, долга и кровопролития. К черту правила, только одно помогло ей зайти так далеко: она сама не знала, что в итоге найдет.

Повинуясь все тем же безрассудным мотивам, что привели ее сюда, Пурити подняла с пола тяжелый молоток и, прошептав извинения, обращенные к своему отцу, занесла оружие над головой, намереваясь нанести удар, которому предстояло разбить на осколки целую эпоху.

Тея Филопатор возлежала на диване, наблюдая за тем, как солнца поднимаются над крышами домов, превращая канал в ленту голубого стекла. Купер и Марвин, наверное, уже покинули Покабогат и были на полпути к вечно пылающим башням, где обустроил свое логово «Отток», – культисты знали не меньше тайных проходов, чем Эшер. Проходов, которые вскоре понадобятся и самой Тее, стоит только Лалловё Тьюи узнать, что она отпустила Купера на волю.

Леди не лгала, когда говорила о сером человеке: она и в самом деле скорее бы вырвала себе глаза, чем предала его доверие. Была лишь одна проблема, которая регулярно портила ей жизнь, – всякий раз, когда Тея выдирала ненавистные гляделки, те отрастали снова..

«Изида, какая же все-таки ирония! – Она затрясла головой в беззвучном смехе, разбрасывая по плечам кудри, способные отравить даже титана. – Изида, ты оказалась всего лишь подделкой, а твой аватар, твоя одноразовая игрушка восстала из мертвых и будет пребывать до самого конца вечности».

Дверь, выбитая Эшером, с грохотом рухнула на пол. Тея же взяла с подноса конфетку, бросила ее в рот и с несокрушимым самообладанием встретила полный ярости взгляд серого великана. Она меланхолично жевала лакомство, наблюдая, как тот кипит, и давая ему время справиться с вошедшей в легенды гневливостью. Когда не уверена, что в точности стоит предпринять, просто играй на сильных сторонах мужчин, пока те не обратятся в их слабость.

– Здравствуй, Тея.

Его голос дрожал от злости, но не так сильно, как ожидала Клеопатра. К интонациям Эшера примешивалось что-то еще. Страх? Ей не нужен был Купер, чтобы понимать, чего боится серый человек.

– Милорд, – она была готова к любым неожиданностям, – мы теперь крушим все на своем пути или только двери?

– Зачем тебе понадобился Купер?

Леди подвигала челюстью.

– Могу задать тебе тот же вопрос. Но не стану. Я не занимаюсь ерундой, Эшер, и не похищала твоего приятеля. Он ушел отсюда по доброй воле под ручку с симпатичным и молоденьким Мертвым Парнем; если тебе нужны ответы, придется вытягивать их из «Оттока».

– Мне известно, что нападение спланировала Тьюи. Можешь не пытаться меня одурачить.

Тея поцокала языком.

– Лалловё не так много платит мне, чтобы ради нее опускаться до лжи. Во всяком случае, не перед тобой.

– Тогда за что она тебе заплатила? – Эшер швырнул монетку с ее изображением на диван.

– За то же, за что ты платишь своей розовой даме. За попытку найти что-то особенное в совершенно не особенном незнакомце. – Тея бросила в рот еще одну конфетку и покатала ее языком.

– И? – попался он на крючок.

– И я сказала ему о том, что увидела, и это было то, что, скорее всего, видел и ты со своим книжным червем. – Женщина проглотила лакомство. – Очень немногое.

Чуть погодя она добавила:

– Я солгала, конечно же. Рассказав этому глупышу, кем он может стать, я могла бы помешать ему исполнить свое предназначение.

Эшер недоверчиво всплеснул руками:

– И что же ты увидела, Тея?

Она прикрылась щитом легкой, проказливой улыбки.

– Сведения о клиентах конфиденциальны. Ты знаешь это не хуже прочих.

Эти слова заставили Эшера почувствовать себя неловко. Впрочем, сходные чувства испытывала сейчас и его собеседница.

– Значит, ты отдала его бандиту «Оттока», который чисто случайно проходил мимо? – Эшер решил зайти с другой стороны. – Скажи, ты сбрендила или тебя заставили?

– Эшер, – надула она губки, – а разве обе эти причины не могут быть верными одновременно?

– Ты и сама не понимаешь, верно? – Взгляд Эшера блуждал по жемчужным обоям, украшенным китайским орнаментом, пока великан раздумывал над тем, насколько громко в Клеопатре сейчас говорит пустое фанфаронство и насколько – фараон. – Бьюсь об заклад, ты даже не понимаешь, почему вообще ввязалась в эту игру. Тея, ты вновь стала заложницей обстоятельств, но на этот раз нет рядом мужчины, которого ты могла бы в этом обвинить.

Леди подавила вспыхнувшую в ее душе ярость. Она медленно прикрыла глаза, усмиряя свое тело мыслями о налившихся тяжестью веках. Все подвержены страсти, и она не была исключением.

– Зачем им Купер? – спросил Эшер.

– И вновь вопрос, который тебе стоило бы задать тому, кто знает ответ. – Тея развела руками и переместилась на кушетку возле окна. – А я обычная шлюха.

– Чья скромность столь же фальшива, как и она сама. Ты продала его каким-то подонкам, и тебе придется ответить мне почему. – Ему так хотелось, чтобы рядом оказалась Сесстри; она-то быстро бы разгадала эту женщину, словно простейший ребус, и из борделя можно было бы уже уйти.

– Я всегда устраиваю свою жизнь за счет влиятельных мужчин. Только так можно добиться карьерного роста. – Леди поставила тарелку со сластями на колени.

– «Отток» – никакие не мужчины, Тея! Они же просто дети – оборванные беспризорники с промытыми мозгами.

– А их хозяева? – Тея посмотрела в окно, устремив свой взгляд к горизонту, где над охваченными нескончаемым пожаром башнями клубился черный дым.

– Они вообще не мужчины. Летающие зомби. И явно ничем не заслужившие твоей преданности.

– Зато влиятельные. Кроме того, нас объединяет общая беда… – Она не глядя нашарила еще одну конфету.

– Ничего вас не объединяет! – Эшер выхватил тарелку из ее рук и швырнул об стену. – Не знаю, во что тебя заставили поверить, Тея, но нет и не может быть ничего общего между живой женщиной и уродливыми призраками, именующими себя владыками небес. Они – омерзительные твари, ты – царица!

Клеопатра ответила ему в той же манере и выбила окно софой, метнув ее одной рукой, в то время как все остальное тело сохраняло полную неподвижность. Вся ее поза, казалось, выражала возмущение: и как Эшер только мог подумать про нее плохо?

– Меня называют Королевой Ядов! Царицей шлюх и обдолбанных психопатов! Как смеешь ты стыдить меня давно утраченной властью! Я узница своего тела, навеки привязанная к этому месту. Только собственные слезы дают мне хоть какое-то утешение. Да пустынные звери и те живут лучше! – Она перевела дыхание и вытащила осколок стекла из ткани платья. – Только я могу решать, чего хочу, и с небесными владыками меня связывает одна общая черта… – Клеопатра подчеркнула титул, которым сами себя наградили личи.

– Ты не можешь Умереть. Личи же не могут жить, они – неупокоенные мертвецы. Тея, нельзя заключать союзы с подобной мерзостью. Даже если к тому подталкивает инстинкт самосохранения.

– Мы поступаем так, как мы считаем необходимым, серый человек. И ты уже не в том положении, чтобы иметь возможность позволить себе наши услуги, не говоря о дополнительных любезностях. – Кокетство с нее как ветром сдуло, вся миловидность улетучилась, уступив место грозной, будто бы отлитой из бронзы маске.

– Вспомнила это свое царственное «мы», Тея? Ты забываешься. Уж не знаю, на чем эти гниющие трупы тебя поймали, но, должно быть, они крепко тебя прижали.

– Я бы посмотрела, Пепельнокожий, как заговоришь ты, если тебя сбросить с трона и изуродовать до полной неузнаваемости. У тебя есть право выбора, в то время как у меня его нет. Послушать бы, что ты запоешь о совести и царственности, когда отравишь саму свою душу так, что та уже не сможет Умереть.

– Эх, Тея. Ведь я такой же. – Он покачал головой, испытывая к Царице Ядов еще большее сострадание, чем прежде. Как мог он ненавидеть ее, когда и сам успел познать всю ту же боль? Они были слишком похожи, хотя Эшер никогда бы в том не признался. – Так ты предала меня и принесла невинную душу в жертву нежити только потому, что расстроена?

Тея всплеснула руками:

– Нет же, тупица! Я спасла твоего дружка от той девки из Теренс-де’Гисов, что ежедневно истязает до смерти своего собственного отца. Я не предавала тебя, моя душа уже не вмещает новый яд. – Тея не смогла сдержать смех. – Впрочем, если учесть, что выпадет на его долю, после того как он сделал свой выбор… Может, для него и лучше было бы умереть от рук этой твоей маркизы.

Эшер посмотрел на собеседницу вначале непонимающе, а затем – испуганно.

– Во имя мертвых богов, что ты натворила?

– Я и есть мертвый бог, Эшер. Вот как выглядят мертвые боги. – Она печально развела руками. – Секунду назад тебя возмутило то, что я веду себя неподобающе истинной царице. Но именно как она я и поступила. Небесные владыки не сильно-то отличаются от своих подданных или же от аристократов из вашего Круга Невоспетых – такие же бессмысленные, не имеющие цели. Лишившиеся богов. Лишившиеся правителя.

Она поднялась и, повернувшись спиной к собеседнику, устремила взгляд в выбитое окно, где зачинался новый день. День, который, возможно, изменит ее жизнь. Тея показала пальцем на запад, в сторону Неподобия, где, напоминая раковую опухоль, из дерева и штукатурки возвышалось поместье Теренс-де’Гисов.

– Она свободна. Все свинки собраны в загон, Эшер, так почему же ее отпустили гулять? – Голос Клеопатры дрожал от удивившей серого человека ядовитой злости. – Скажи, чем Тьюи и другие Теренс-де’Гисы, а с ними и еще горстка свободно разгуливающих аристократов заслужили свою свободу? Скажи, и я все отменю. Твой бесполезный дружок вернется, а я встану перед ним на колени, только ответь: почему?

Эшер молчал. Его мысли были пусты. Он сдерживался из последних сил, мечтая лишь о том, чтобы сорвавшиеся с ее языка слова вернулись обратно и застряли у нее в горле.

– Все ясно. – Она распрямилась.

– Спроси того, кто их запер, – рискнул ответить Эшер.

Тея смерила его немигающим взглядом.

– Я вижу лишь то, что скользкие гады, как всегда, расползлись. Купер не говорил, что знает про твою дочь? Не понимаю откуда, но это так. Из твоих шкафов начали выпадать скелеты.

Глаза Эшера вспыхнули синевато-красным огнем.

– Говоришь прямо как Тьюи, пытаясь напугать меня обрывочными знаниями, смысла которых даже и близко не понимаешь. Уж не знаю, что движет ею, но ты-то, Тея, когда успела прогнить до самых костей?

Та пожала плечами, подумав о троне, что возведет над пылающими подобно свечам башнями на горизонте. Дом солнц. Жалкая ложь, увлекшая ее за собой. На всякую душу найдется свой соблазн. Даже на ее. И даже на Эшера.

– Да что ты знаешь! Тебе никогда не понять сильную женщину – для тебя мы все одинаковы. Конечно же, все женщины, которые отвергали тебя, кажутся на одно лицо, самовлюбленный засранец. Но какая теперь разница? Я стану или царицей, или ничем.

Эшер зарылся лицом в ладони. Полагая, что Тея достигла пределов его жалости, он ошибался.

– Прошло две тысячи лет, Тея, а ты наступаешь все на те же грабли. Опять выбираешь проигрывающую сторону. И, что куда печальнее, разве на сей раз тебе есть куда бежать? Нет той змеи, что могла бы тебя спасти.

Когда Клеопатра заговорила вновь, ей не удалось скрыть печали ни выражением лица, ни звучанием голоса.

– «Отток» станет идеальной армией в руках умелой царицы. А личи… Небесные владыки – прирожденные генералы. Ффлэн выбыл из игры, а его собачки заперты на псарне. Пусть Тьюи и мешает мне, но тебе следует понимать, что поле ее интересов лежит за пределами этого города. Я же обречена жить здесь, но, думаю, вполне удовлетворюсь властью над этим миром.

– Во имя колоколов, Тея, да если бы я получал по грязному сребренику от каждого бывшего бога-императора, произносящего эту фразу… Мы все здесь в ловушке. Думаешь, только тебе одной хочется перемен? Очнись уже. Ты такая же, как все.

Но она только кивнула:

– Разумеется, амбиции свойственны многим. Но, Эшер, не всем дано их воплотить в жизнь. Мы не можем умереть. Мы те, кем всегда были. Мы – женщина-фараон.

Час от часу не легче.

– Эх, Тея, мне так жаль.

– И правильно. Дни твоей свободы на исходе, Эшер, и скоро ты тоже станешь узником. И ты понимаешь, что мы имеем в виду. О сварнинге знают лишь те из нас, кому должно быть известно и то, что со всем этим делать, жалкая ты пародия на мужчину!

Судя по тому, как это прозвучало, говорила она как никогда искренне.

– Не это я имел в виду, – скорбно покачал головой Эшер. По лицу его струились слезы. Он пролил их столько, что по их волнам можно было бы отправиться в плавание… на корабле костей, корабле, принадлежащем птицам. – Мне жаль тебя, Тея. Жаль, что ты встретишь свой конец вот так.

– Твои слезы ничего не решат. Не трать слов впустую. – «Пожалуйста. Прошу тебя, старый мой друг. Поверь в мою ложь».

– Я понимаю… – кивнул Эшер, все еще не в силах унять рыдания.

«Спасибо».

Ей нужен был покой, и он это понимал, хоть и страдал. Ей надо было забыться, а не возвыситься. Леди не могла Умереть. Эшер распрямился и запел, подобно изувеченному ангелу.