Масонская проза

Феей поцелованный

Единственное современное общество, в котором есть какой-то смысл, - это Э.Ц.Б. – «Эклектичное, Но Целостное Братство Хранителей Благодарности Малым Светочам[7]». Его основали Уильям Лемминг из «Лемминг и Ортон», торговец эстампами, Александр Хей Макнайт из «Эллис и Макнайт», продовольственных товаров поставщик, Роберт Кид, член Королевской коллегии медиков, терапевт, хирург и акушер, и Льюис Холройд Берджес, поставщик импортных сигар и табаков в юго-восточных регионах, - сего общества ревностный, усердный, но вечно недооцененный секретарь. Собрания проходят обычно в скромном жилище мистера Лемминга в Беркшире, где он разводит свиней. Я уезжал из Англии на некоторое время и, соответственно, пропустил несколько ужинов, но со всей решительностью собрался посетить летний, где не ожидалось никого, кроме нас самих: парочка красных кефалей, запеченных в бумаге, парочка утят с зеленым горошком, ассорти из морских гребешков с оливками, каперсы размером с вишню, клубника со сливками, «шато ла-тур» 1903 года и накрепко запертый шкафчик с сигарами, от которого ключ был только у Берджеса. Настало то время, когда мужчины после обеда вовсю гарцуют на своих лошадках, «сел и поехал», вот и Макнайт не мог остановиться, повествуя о систематическом воровстве в трех его больших магазинах, а Берджес вещал о достославном английском астрологе по имени Лилли, однажды составившем гороскоп, чтобы отыскать украденный мешок рыбы. Звезды привели его прямо к вору с его добычей, и там у него случилась стычка с женщиной, которая заодно с рыбой сварила в похлебке семь его португальских луковиц, которые не входили в описание краденого. Тогда мы стали обсуждать, почему авторы детективных рассказов так редко используют астрологию в качестве подспорья для своих шерлоков холмсов, сколько б незаконнорожденных детей ни породил этот великий персонаж и как ни полнились бы их похождениями книжные лавки, и так постепенно перешли к обсуждению убийств вообще. Кид, чья профессия давала ему преимущество над остальными, крепко ухватился за эту тему.

- Жалко, мне не удаются детективы, - наконец, посетовал я. – Ни разу дальше описания трупа не продвигался.

- Трупы – гадость, - громко заявил Лемминг. – Интересно, какой труп получится из меня.

- В любом случае, ты этого не узнаешь, - мягко успокоил его среброголовый Берджес. – Ты даже не поймешь, что умер, пока не взглянешь в зеркало и не заметишь, что не отражаешься в нем. Мне это как-то сказала старуха на Барнетской лошадиной ярмарке, мне было лет семь. Мы помолчали пару минут, пока нагревался Алтарь Малых Светочей, он же сигарная зажигалка. Конечно, первой зажглась верхняя горелка, воплощающая Благодарность Малым Светочам. Как только Благодарность к вышеназванным Малым Светочам разливается повсюду, в действие вступает одна или несколько из девяти малых горелок, расположенных по кругу на основании, пока распорядитель вытягивает тоненькую серебряную цепочку.

- Что мне будет, - начал Кид, выдув вверх клуб дыма, - если я тебе подарю абсолютно правдивый детективный сюжет?

- Если что-то удастся из него соорудить, - ответил я, - то я один закончу с Миллеровым даром.

Речь шла о составлении каталога огромной коллекции масонских брошюр и книг 1832-1859 годов издания, подаренных братом Миллером ложе «Вера и Труд» № 5836 в реестре Объединенной великой ложи Англии, - задании, порученном нам с Кидом как членам Библиотечного комитета и многие месяцы нами исполнявшемся ни шатко ни валко.

- Пообещай, что, если используешь, не будешь ничего менять, - потребовал Кид.

- И ради бога не впутывай туда меня больше, чем оно того стоит, - попросил Лемминг.

Никакой специалист не скажет доброго слова о методах другого специалиста, но обещание есть обещание, сделка была скреплена рукопожатием, так что нижеизложенная история приводится в том виде, в котором ее рассказали.

Прошлой осенью один свинарь Лемминга, которому было поручено ухаживать за одной очень привередливой беркширской леди, как-то воскресным октябрьским дождливым утром обнаружил тело деревенской девушки по имени Эллен Марш лежащим в овраге на перекрестке, где сельская дорожка вливается в дорогу на Лондон. У Эллен, поговаривали в деревне, было много дружков, с кем она ходила на разного рода встречи по вечерам, и частенько это происходило именно на перекрестке, в народе называвшемся «у Ясеневого оврага», потому что находился он в тени большого ясеня. Тело лежало лицом вниз наверху тропинки, протоптанной детьми вниз по склону, как раз в том месте, где дорожка загибалась вокруг ясеня и вливалась в широкую дорогу.

Свинарь поднял местного констебля, отставного солдата Николя, а тот нашел рядом с трупом садовый совок-корнерез с обмотанной бечевкой рукояткой. Никаких признаков борьбы не было, но, с другой стороны, всю ночь шел дождь. Свинарь потом побежал будить Кида, который тогда гостил на выходных у Лемминга. Кид не стал будить своего гостеприимного хозяина, потому что тому нездоровилось, но они вместе с констеблем отыскали на стройке какого-то склада чуть дальше по лондонской дороге строительную тачку, перевезли тело к ближайшей гостинице «У виноградной грозди», вытолкали из гаража машину, вытащили из комнаты Мастеровых вне гильдий[8] шафлборд[9] и уложили на него тело до приезда официального врача.

- Его не было на месте, - продолжал Кид, - и я сам провел первичный осмотр. Никаких сомнений не было в насильственной смерти. Ее свалили одним техничным коротким ударом в основание черепа. Нападавший хорошо знал анатомию. Ну и всё. И тогда Николь, бобби, попросил меня сходить с ним к Джимми Тигнеру.

- Кто такой Джимми Тигнер? – спросил я. - Последний парень Эллен, верующий такой. Он работал помощником слесаря и жил с матерью в доме дальше по улице. Было семь часов утра, на улице — ни души. Джимми пришлось будить. Он голову в окно высунул – а тут Николь стоит у него в огороде посреди капусты с такой приветливой миной, как всегда делают, когда гадость хотят сказать, и спрашивает его, что он делал прошлой ночью, потому что пока он это делал, кто-то прибил Эллен. Ну, чем занимался Джимми ночью, в том сомнений особо не было, потому что видок у него был явно с сильного похмелья. Но он кинулся одеваться, не переставая кричать в окно, и кричал он, что сам прибьет любого, кто тронет Эллен.

- А полицейский его не предостерег? – спросил Макнайт.

- А зачем? Они все там между собой приятели в этой деревне. Потом Джимми сказал, что, по правде говоря, Эллен, наверное, заслужила, что бы с ней ни сделали. Они, мол, с ней порвали. Он нам рассказал пару фактов, наверное, кто-то из девиц проболтался, но раз за разом повторял, что они разбежались и разругались «вдребезги», он это раз десять повторил. Николь дал ему время одеться и сказал потом: «Ну, можешь теперь сам сходить посмотреть – она тебе уж точно больше не подгадит». Война, я вам скажу, наложила отпечаток на всех. Джимми пошел с нами, подсигивая на ходу, как кошка, и когда мы вошли во двор «Виноградной грозди», Николь отпер гараж и втолкнул его туда. А там еще даже лицо не успели накрыть.

- Жуть, - поежился Берджес.

- А то. Джимми сразу поплыл, конечно, а Николь только похлопывал его по спине и приговаривал: «Ничего-ничего. Я уверен, что это не ты». Тогда Джимми, конечно, поинтересовался, какого черта его тогда в это всё впутали. И Николь отвечает: «А такую штуку французы называют «очной ставкой», но ты ее выдержал молодцом». Джимми, ясное дело, набросился на Николя, и мы его вывели из гаража, налили ему и потом отвели обратно к матери. Но при допросе он успел нам всё рассказать буквально по минутам. Он оставил Эллен у Ясеневого оврага и пошел, а через плечо всё продолжал ей излагать все, что о ней думает, и делал это с четверть мили: это то, что на их языке называется «вдребезги». К счастью, их слышали пара девушек из деревни. Потом он пошел в «Виноградную гроздь», залил глаза и до самого закрытия изливал там всем душу по поводу своих связанных с Эллен горестей и бед. Забавно, что он из ее ухажеров – единственный приличный.

- А потом, - вмешался Лемминг, - вокруг закопошились журналисты и принялись искать улики. Уму непостижимо! Я уж боялся, они и нас замешают в это дело. Понимаешь, эта девка Эллен у нас подрабатывала уборщицей за несколько месяцев до того, и моя жена, уж на что вся насквозь больная… Но к счастью, про это никто ничего не сказал полиции.

- Это так, - продолжил Кид. – Но Николь взялся за дело сурово. Эта Эллен была ему какой-то родней. А после того, как Джимми поплыл и расплакался, а журналисты ухватились за сенсацию, он выдал сообщение, что «преступление совершено неизвестным или неизвестными».

- А что там был за совок? – спросил Макнайт, прославленный в округе садовод.

- Это была самая ценная улика, конечно, потому что она объясняла modus operandi[10]. Удар, как сказал потом местный доктор, был нанесен рукояткой ей прямо под затылок аккуратно и ровно с той силой, которая потребна для такого результата, и не сильнее. Я бы сам точнее не исполнил. Полиция, конечно, забрала совок, но не смогла определить владельца, что странно. Главное, никто во всей деревне, кто знал Эллен, не имел никакого желания подробно о ней рассказывать. Само собой, все расстроились, когда Джимми расплакался, а потом еще раз – когда он это сделал и на похоронах тоже, потому что это вызывает подозрения. Потом на севере прогремело дело об отравлении Гуиша, и все журналисты помчались туда, чтобы успеть, и оставили нас в покое. Как там говорил твой свинарь, Уилл?

- А, да, Гриффитс сказал: «Бог отвел, а то эти пиджаки у нас полдеревни сами перевешали бы, с таким-то задором».

- Это верно, - сказал Кид. – Поэтому я свидетельствовать просто отказался.

- Еще и жена, - добавил Лемминг. – Ей и подумать было страшно, что она окажется в это замешанной.

- И я взял это на себя – сделать так, чтобы она там и близко не стояла, - мрачно заключил Кид. – Ну а теперь речь про меня. Я тогда приехал на выходные к Уиллу довольно поздно вечером. Дождь лил как из ведра, и машину мотало по колее. И как раз когда я сворачивал с Лондонской дороги у Ясеневого оврага, свет фар выхватил из темноты мотоцикл, который лежал прямо на склоне, где потом нашли Эллен, и я увидел мужчину, склонившегося над лежащей там же на склоне женщиной.

Конечно, как правило, в такие делишки вмешиваться не принято, но я заподозрил, что дело там неладно и крикнул: «У вас что-то случилось? Вам помочь?» - и мужчина мне прокричал в ответ: «Нет, все в порядке, спасибо», - или что-то в этом духе. Я и поехал дальше. Но на номере его мотоцикла буквы были моими инициалами, а цифры – годом моего рождения, такое вряд ли скоро забудешь, знаете ли.

- Ты сообщил полиции? – строго спросил Макнайт.

- Облегчил душу сразу, не волнуйся, Сэнди, - ответил Кид. – Там сидел сержант, он живет на Сайденхем-вей, я лечил его от траншейной лихорадки. Я сказал ему, что, кажется, поцарапал чей-то мотоцикл у Западного Викхема в темноте на слепом повороте на холме, и хотел бы знать, не поранил ли кого случайно. И он мне в течение двадцати четырех часов предоставил все необходимые сведения: мотоцикл принадлежал некому Генри Уоллину, финансово независимому, проживающему близ Митчема.

- Но Западный Викхем не в Беркшире, как и Митчем, - вставил Макнайт.

- И вот что забавно, - продолжал Кид, не замечая, - большинство мужчин и все женщины совершают убийства в одиночку, но на охоту за головами ни один мужчина один не пойдет. Первобытный инстинкт, надо полагать. Поэтому я и впутал Уилла в это свое шерлокхолмсство. Как он ни плевался.

- Я еще от тех журналистов не успел опомниться, - сказал Лемминг.

- Да уж, задора в них было хоть отбавляй. Но я все же потащил Уилла с собой к юному мистеру Уоллину извиняться, как заведено у кающихся автомобилистов, и мы поехали на моей машине в Митчем. У Уоллина там была на выселках премиленькая небольшая вилла. Его старуха-домоправительница, впустившая нас, была откуда-то с запада, у нее еще такой густой западный говор, все слова сливались в одно длинное. Она провела нас в сад на заднем дворе, где Уоллин чем-то в то время занимался.

- И очень даже миленький садик для такой почвы, - вставил Лемминг, считавший себя стократ лучшим садоводом, чем Макнайт, хотя садовников у него на двоих меньше, чем у коллеги.

- Это был высокий, крепкий, смуглый парень средних лет, в плечах широченный, как у быка междуглазье, некрасивый и явно нездоровый. Мы с Уиллом извинились перед ним, а он как принялся прямо с порога нам врать. Он нам сказал, что был ночью в Западном Викхеме, то есть в ночь убийства, понимаете? И он помнит, как вырулил с дороги, уворачиваясь от машины. Ему явно не понравилось, что мы запомнили его номер, а ведь видя, как мы ему создаем алиби, мог бы и порадоваться, не так ли?

- То есть ты хочешь сказать, - внезапно просиял Макнайт, - что он совершил убийство здесь в Беркшире в ту ночь, когда, как он сам сказал, он был в Западном Викхеме, то есть в Кенте.

- То есть в Кенте. Да. Спасибо. Мы еще что-то там поговорили о холме в Западном Викхеме, а потом он упомянул, что воевал, и это дало мне повод разговориться с ним поподробнее. И он оказался одержимым садовником, и это позволило мне напустить на него Уилла. Нам обоим бросилось в глаза, что он нервничал и как-то лебезил все время, что совсем не соответствовало ни его голосу, ни сложению. Он пригласил нас выпить в кабинете, а потом началось самое веселье. Там на стене висели четыре картины.

- Гравюры. Гравюры, - тоном знатока поправил Лемминг.

- Ну это одно и то же, правда, Уилл? Ты в любом случае обахался, на них глядя. Я сперва подумал, он специально придуривается, но он взаправду.

- Так они того стоили, - возразил Лемминг. - Сэнди, помнишь «четверых апостолов», что я тебе продал прошлым Рождеством?

- Ну как бы чек я сохранил, - был ему суховатый ответ.

- А что это за гравюры? – поинтересовался Берджес.

Лунообразный лик Александра Макнайта, собиравшего гравюры не просто так, а лишь по особым отличительным признакам, озарился священным безумием. Он начал загибать пальцы.

- Пер-р-рвая, - приговаривал он, - Рей с драпировкой, самая ценная из всех. Потом – французский отпечаток Морисона, когда он жил при дворе герцога Орлеанского в Блуа. Третья – лейденский отпечаток молодого Грю, а четвертая – оксфордский отпечаток Гейлса в лавровых листьях. Вся апостольская преемственность как на ладони[11].

- А Моррисон – это гольфист такой? Он что, во Франции тоже играл? – спросил я.

- Моррисон? Гольфист? Гольфист? Я, по-твоему, ему гольфистов продал?

- Ну что ж они, прямо вот ни разу в жизни мяч не погоняли? – продолжал я.

- Эти гравюры… - развернулся ко мне с видом величайшего презрения Макнайт, но осекся. - Да что ты вообще понимаешь. Ну так, портреты всяких садоводов, которые мне приглянулись.

Это было грубо со стороны Макнайта, но я готов был все ему простить за превосходные и питательные продукты, ввозимые им в страну. Так что Кид продолжил.

- Ну Уилл его профессионально обработал, так что Уоллин почти сразу согласился нам их продать, мы сговорились заехать попозже и оформить сделку. Уилл у нас такой, обделать дельце с висельником для него – первейшее дело, а то что ж пропадать добру… Он дал Уоллину свою визитную карточку, и мы поехали. Уоллин что-то там заискивал и корчил рожи до самого порога. И не проехали мы и пару миль, как Уилл сообразил, что дал ему не рабочую, а свою личную карточку с домашним адресом в Беркшире. А убийство было с неделю назад, и все газеты им еще пропитаны от корки до корки. Наверное, я тебе намекнул тогда, Уилл, что ты дурень, да?

- Само собой. Ума не приложу, как я так лопухнулся. Эти карточки ведь даже разного размера, - ответил бедный Лемминг.

- Охотники за головами из нас получились так себе, - рассмеялся Кид, - но у нас с Уиллом оставалась еще одна попытка, мы же назначили ему встречу на попозже, закончить сделку. Через неделю. А когда настало время, оказалось, что Уоллин не такой дурень, как Уилл, и его поминай как звали, потому что он сбежал и нового адреса не оставил. Старуха сказала, что он отбыл на несколько недель, точно не известно. Мы оказались в тупике, но здесь надо отдать должное Уиллу, что само по себе дело нечастое, но он действительно спас наше мероприятие своим коммерческим чутьем. Он попросил разрешения еще раз взглянуть на гравюры. Старуха пошла нам навстречу, точнее ей было все равно. Она пошла в кабинет, сняла со стены гравюры, разложила на столе и предложила нам чаю. И пока она его заваривала, а Уилл распластался над гравюрами, я осмотрел комнату. Там стоял шкаф с раскрытыми дверцами, набитый садовым инвентарем, а поверх всего лежал новый – как ты сказал тогда, Уилл? – совок-корнерез. По виду точно такой же, как тот, что нашли рядом с головой Эллен.

Я, конечно, завелся с пол-оборота. Вне работы я обычно эту шерлокиану не люблю. Потом вернулась старуха, и я ее очаровал. Когда я за пару пенсов ездил по домам в Ламбете, половину моих доходов…

- Покороче давай, - оборвал его Макнайт. – Нас не ты интересуешь, а убийство.

- А ты не торопись, Сэнди, подожди нового приступа подагры, тогда я тебя еще как заинтересую. Ну, она меня полюбила как родного, у меня с ними всеми одно и то же, и, понятно, захотела бесплатную консультацию. Я и дал. И она разболталась про Уоллина. Она, оказалось, была ему чуть ли не кормилицей, знала его с детства и при нем жила. Она сказала, что он «преисполнен добродетели и болячек». На войне его и подстрелили, и газом травили, и от гангрены лечили, а после войны – к этому она нас подвела очень осторожно, - он повредился чердаком. Как она выразилась, «феей поцелованный».

- Это мило. Очень мило, - сказал Берджес.

- Прямо так и сказала? – переспросил Макнайт.

- Да, Сэнди. Я тоже это выражение тогда впервые услышал. Что-то кентское, я так думаю. У нее был такой медленный тягучий говор, как сливки из кувшина переливает. И всё, что она говорила, хорошо укладывалось в мою теорию, которую я уже успел к тому времени набросать в общих чертах. У Уоллина был серьезный личностный кризис на фоне всего перечисленного – ранения, газовое отравление, гангрена и прочее – и тут уже не поймешь, религиозная мания, комплекс Джека-Потрошителя, - всё что угодно могло сработать как триггер. Я в этом не сомневался, а старуха мне подбрасывала все новые и новые доказательства, подсознательно заранее выстраивая ему защиту. Это всегда работает. Так себя ведут все родственники таких пациентов, особенно часто – жены.

- Так а что с Уоллином? – поторопил его я.

- Погоди. Мы с Уиллом ушли, по пути обсуждая садовый совок, и пришли к выводу, что наши с ним выводы нужно сообщить полиции. И тут мы оказались в тупике. Охота за головами – вообще работа грязная. Я знал одного парня в следственном отделе, который думал, что у него блуждающая почка, и мы решили рассказать все ему, и пусть уж он дальше сам. Но он уезжал куда-то на север и написал нам, что раньше следующего вторника не сможет нас принять. А это уже будет четвертая, если не пятая, неделя после убийства. Я снова приехал к Уиллу на выходные, и вечером в субботу мы сели у него в кабинете сводить воедино всё, что нам известно по этому делу. Я старался не смешивать факты со своими умопостроениями, ну насколько мог. Да, если хотите знать, я был уверен в том, что перед нами новый Джек-Потрошитель и что я, подъехав тогда, спугнул подонка и не дал ему ничего сделать в этом роде. А потом началось: сперва в кабинет ворвалась уиллова горничная, потом Николь, потом Джимми Тингер…

- Это еще хорошо, что жена была в городе по делам, - вставил Лемминг. – А то бы еще она вопила.

- Так там все вопили, - продолжал Кид. – Николь – громче всех. Он был с ног до головы заляпан грязью, размахивал обломками своего шлема, а Джимми просто в истерике бился. Николь кричал: «Посмотрите на меня! На меня смотреть! Я всё понял! Смотрите на меня!». И неудивительно, что он все понял. Когда они поутихомирились, выяснилось, что они с Джимми шли по дорожке к Ясеневому оврагу. Услышав за спиной шум грузовика, - а вы знаете, какая там узкая дорожка, - они сошли на тропинку, - помните, я рассказывал? – которую школьники протоптали по склону. Это был грузовик застройщиков «Хигби и Нортон», местная фирма такая, с двумя балками в кузове, вез их на стройку дальше по лондонской дороге, на склады. Он их туда так поздно вез в субботу вечером, чтобы рабочие в понедельник прямо с утра могли приступить. Ну и эти балки длинные в кузове были кое-как привязаны простой веревкой, и вместо того, чтобы их вперед продвинуть и к кабине привязать, он их сзади выставил, как хвост у фазана, и они болтались, едва-едва веревкой на пару мотков стянутые. Вам понятно? Нам пока что было ничего не понятно. И Кид пояснил.

- Николь сказал, что он первым спустился на тропинку, Джимми – за ним. И не успел он сделать и пары шагов, как ему бабах по шлему! Не спустись он на эти пару шагов – ему бы голову напрочь снесло. Там грузовик начал заворачивать налево, колеса пробуксовали в колее по грязи, кузов мотнуло, балки в нем съехали вправо – и пожалуйста, Николю чуть все мозги не вышибло. Когда он снова смог дышать, кинулся, конечно, к кабине грузовика, который только-только закончил поворачивать. А шофер ему на всю его ругань ответил, что это так у всех, что все грузовики у Ясенева оврага буксуют, и еще слава богу, если сами выруливают, потому что после дождя тут всегда скользко и вязко, так что всем приходится несладко. Он ругмя ругал дорожную администрацию, да и Николя, мол, а чего это он прятался там в тени на обочине, где его в свете фар не видно. И тогда, говорит Николь, до Джимми Тигнера дошло, как оно все было, и он полез в кабину грузовика с криком: «Ты убил Эллен!». Одному Николю спасибо за то, что Джимми шофера там же тогда же не придушил. Правда, Николь повременил слегка, пока шофер не признался громко, что да, это он вез туда же, куда сейчас, балки в вечер гибели Эллен, но ничего такого по пути не может припомнить. Потом Николь пошел к Леммингу, и мы все вместе обсудили происшедшее. Я дал Джимми бромида и отослал домой к маме. От него нам было мало пользы, разве что он был очевидцем, но и все на этом. Николь еще раз подробно все нам пересказал, а потом еще раз, чтобы ничто не ускользнуло. И наутро мы с Уиллом собрались пораньше и зашли к старому Хигби, пока он не ушел в церковь. Мы заставили его выкатить тот самый грузовик, усадить за руль того самого водителя, загрузить вдвое против того, что он обычно возил, и провести следственный эксперимент. И вот мы гоняли грузовик пол-утра в воскресенье под дождем по этой колее с левым поворотом, и каждый раз при повороте машину заносило, она буксовала в колее, а балки шарахались вправо, как в гольфе, когда делаешь свинг. И судя по траектории их концов, наверху тропинки, которая идет вниз по склону оврага, оказалось пространство шагов в пять, где если встал, то тебе конец. Николь в ту ночь как раз заступил в опасную зону, но он был на фут ниже зоны удара, поэтому его только по волосам и черкануло. Он нам принес рейки, чтобы проверить, и мы их воткнули там в землю. Джимми нам сказал, что в Эллен было где-то метр шестьдесят росту. Последнюю рейку воткнули в том месте, где свинарь нашел ее тело. И это оказалась как раз крайняя точка заноса машины. Понимаете, что произошло? Мы поняли. В конце заноса задние колеса каждый раз пробуксовывали, балки в кузове каждый раз сдвигались и с силой ударялись о борт. Эллен, должно быть, успела сделать один только шаг вниз по тропинке со склона оврага, так что концы балок пришлись ей аккурат по основанию черепа – и ее свалило, как корову на бойне. Мы это всё опробовали на последней рейке. А то, что балки были обмотаны веревкой, сделало удар тупым, без рассечения кожи. Вот ад- то, да? Джимми тогда высчитал, что пройди она еще хотя бы пару шагов вниз, ее голова была бы вне опасной зоны и она осталась бы жива. Он еще припомнил, что она как-то резко перестала ему отвечать, когда они расставались «вдребезги», а он не догадался вернуться посмотреть, что случилось. Мне пришлось с ним сидеть до вечера, так он переживал, так переживал. Мне через несколько недель нужно было подписывать ему справку о невменяемости. Нет, так и не полегчало ему.

Мы обсудили сказанное, каждый – в меру своих познаний, и Макнайт добавил:

- Но если так, зачем же Уоллин сбежал?

- Это следующий пункт порядка дня, Досточтимый Мастер. Брат Лемминг у нас, как выяснилось, совершенно лишен инстинкта охотника за головами. Всё-то ему неудобно. Мне пришлось напомнить ему об эстампах, чтобы он решился снова пойти со мной к Уоллину. Мы дали жертве десять дней на ознакомление с новостями, поскольку газеты публиковали отчеты следствия о причинах гибели Эллен и пухли от писем, которые им присылали люди, тоже чуть не убитые грузовиками там же или в других местах. Потом еще писали, что старый Хигби заплатил семье Эллен пару сотен: наверное, просто хотел сидеть впереди всех в синагоге, в королевской ложе[12]. Ну и все сочли дело закрытым.

- А Уоллин? – не отставал Макнайт.

- Мы с Уиллом пришли, когда он уже вернулся домой. Я его не видел… ну смотрите, нас там не было с месяц, но я его с трудом узнал. Все морщины у него на лице углубились, а глаза дергались, словно адаптируются к нормальному освещению после взгляда во врата ада. Ну вы знаете это взгляд, он в наше время у многих[13]. Но какое же облегчение он почувствовал, завидев нас! И старуха тоже. Будь он собакой, он бы вилял не хвостом, а всем телом от носа до хвоста. Мы даже устыдились: не заслуживали мы этого, не наше в том было упущение, что его не осудили на пожизненное. И посреди обсуждения гравюр он вдруг возьми да закричи: «Я вас не виню! Я бы сам поверил не себе, а уликам!». Ну это, конечно, мигом растопило лед. И он нам рассказал, как чуть не наступил на труп Эллен той ночью – уже холодеющий. А тут я на своей машине, и я его окликнул, и он запаниковал, конечно. Вскочил на мотоцикл – и поминай, как звали, а совок обронил. И купил себе новый в идиотской попытке запутать следствие. Людей вообще-то вешают за такое. Когда мы с Уиллом впервые к нему заявились со своими сказками про Западный Викхем, он решил, что за ним уже установили слежку, а то, что Уилл перепутал карточки, только усилило его подозрения, ну он и скрылся. Никуда он не ездил, а спрятался у себя же дома в погребе, держа под рукой револьвер, чтобы когда придут с ордером, тут же вышибить себе мозги. И так целый месяц! Подумайте только! Погреб, свеча, стопка журналов по садоводству и револьвер, - вот и вся твоя компания. Я его спросил – зачем. Он и ответил, что никакой присяжный в мире не поверил бы его объяснениям. «Посмотрите глазами прокурора, - говорил он, - ну вот он я, мужчина средних лет с историей болезни, где указано, что был период утраты контроля поведения, а это всегда значит одно и то же – Бродмур[14]. И вот этот мужчина в шестидесяти милях от своего дома ночью в грозу находится на вершине холма. И после него там остаются труп девушки и как раз такое орудие, которым с наибольшей вероятностью могло быть совершено убийство. Я же прочел про совок в газетах. Вы же понимаете, чем все бы кончилось». Я его спросил, а чем он вообще таким там занимался, что только самоубийство могло его спасти от огласки. И он, представляете, отвечает мне, что сажал там саженцы. Я спрашиваю, краденые что ли? После всех беспокойств, что мы с Уиллом ему причинили, мы бы не стали на него за это доносить, само собой, не правда ли, Уилл?

- Да нет, конечно, - ответил Лемминг. – Одно лицо его чего стоило. Оно было… - Тут он назвал какую-то картину художника Гойи.

- Ну вот. А Уоллин отвечает: «Краденое проклято. Я там высаживал саженцы из своего сада». Что ты ему сказал, Уилл?

- Я спросил, конечно, что за саженцы. – Лемминг повернулся к Макнайту. – Это были нарциссы, красная жимолость и один сорт подбережника, гибрид. Он продолжил, и Макнайту пришлось пару минут только авторитетно кивать, пока Лемминг сыпал садоводческими терминами, продраться сквозь которые было делом заранее проигрышным.

- Садоводство – не моё, - вмешался Кид. – Но на юного мистера Уоллина его слова подействовали как заклинание. Он соскочил с темы самоубийства и весь отдался теме садоводства. Это вотчина Уилла, так что у меня было минут десять поразмыслить о его биографии, и потом я встрял с вопросом, а почему тогда он столько накручивает тайн вокруг всего этого дела. И он сразу отвернулся от Уилла, повернулся ко мне и снова заговорил заискивающе, как все пациенты, начал мне пересказывать свою историю болезни, о шрапнельной ране, отравлении газом, о гангрене. Он же больше года кантовался по больницам и нахватался там всяких словечек. Точь-в-точь ты, Сэнди, когда походишь по своим чертовым специалистам. И всё это время его глушили сильными обезболивающими, и от ран, и от защемления нервов, так что вообще удивительно, как у него мозги хотя бы отчасти встали на место. Он рассказал, что единственное, что его поддерживало всю войну и позволило выжить, - это любовь к садоводству. Он еще до войны к нему душой прикипел, но там, даже в самой кровавой мясорубке на Сомме, он только цветочками и спасался и вообще всей этой ботаникой. А я вот – никогда. Я видел, что он говорит правду, но уже через минуту начал отгораживаться. Я сказал ему кое-что, и с него пот полил ручьями. Про свое самоубийство он рассказывал так, что и бровью не повел, а теперь поминутно стал лоб вытирать.

Тогда я сказал ему, что я не только терапевт, но и кое-кто еще, и Уилл тоже, так что он может с нами вести себя свободно. Это сработало, он стал всё честно рассказывать, по наугольнику и на уровне. И со страшной тоской в голосе. В последнем госпитале его особенно плотно пичкали болеутоляющим, и он думает, что там-то он и сбрендил. Он говорит, это длилось почти год, и ему кажется, он был совсем без памяти. Ну я его оборвал, потому что какая разница, что ему там кажется, давай продолжай про симптомы. Вы, пациенты, все друг на друга похожи. Он рассказывал, что над госпиталем кружили «Гота»[15], и это пугало персонал. И была там одна волонтерша, ну, я так понимаю, женщина, которая читала ему и рассказывала сказки, чтобы он не шумел. Он их полюбил, потому что все они, насколько он помнил, были про садоводство. Но когда ему полегчало, он начал слышать голоса – сначала шепотки, но они становились все громче и очень скоро превратились в постоянный крик, и они приказывали ему делать некоторые вещи. И он лежал там, дрожал и боялся, что сошел с ума. А он-то всего лишь хотел жить и не тужить, вернуться в свой садик. Выписался он, как он сказал, когда у него в голове уже весь генштаб ормя орал.

В основном, голоса велели ему идти и сажать растения везде по пустошам. Ну он пострадал какое-то время, а когда вернулся домой в Митчем, стал повиноваться приказам, потому что на время, пока он сажал растения, голоса утихали. Но стоило ему сделать перерыв хотя бы на неделю, они начинались опять. Он парень методичный, купил себе мотоцикл и ящик, обтянул его клеенкой и стал ездить сажать свою ерунду повсюду на обочинах и пустырях. Сначала высматривал нужные места, просто колеся по округе, а потом приезжал снова – уже с саженцами. В ту ночь он приехал поработать в Ясеневом овраге и спустился до половины тропинки на склоне, где и напоролся на тело Эллен. Упоминание об этом его расстроило. Но мне-то что до его расстройства. И я вернул его опять к описанию симптомов. Смысл в том, что если отбросить все обстоятельства, то ему-то и в жизни ничего больше не надо, и всё у него прекрасно, любит он всё это сажать всей душой, но голоса в голове пугали его до смерти. Я его спрашиваю: а сильно они тебя пугали, когда ты в погребе с револьвером сидел? И он отвечает, что если вдуматься, то нет. Я ему тогда напомнил, что на кораблях, когда субмарины вокруг кружат, что-то никто морской болезнью не страдает.

- Ты забыл сказать, - напомнил Лемминг, - что он совершенно перестал лебезить и юлить, как только мы стали говорить на уровне.

- Это точно, - отметил Кид. – И настоял, чтобы мы остались у него ужинать, чтобы он мне дорассказал про симптомы. Ну как ты, Сэнди. Старуха его поддержала: она тоже перед нами лебезила все время, точно мы ей огромную услугу оказали. И Уоллин нам рассказал, что как представил себе, что на суде излагает всю эту историю про голоса в голове и ночные поездки сажать цветочки, прямо как Старый Мореход[16], так сразу понял, что ему оттуда дорога одна – в Бродмур. Он Бродмура боялся больше виселицы. Ну он все говорил и говорил про свои голоса, а я переспрашивал и возвращался к уже сказанному. Он говорил, их появление предвещал звук, как будто гнилые орехи давят, но списывал это на бомбежки и шум от них. Я опять ему напомнил, что мне до его выводов дела нет. Сами же голоса порой напоминали голос этой его волонтерши, но были в разы громче, и все это перемешивалось в его голове с ужасными наркотическими кошмарами. Там за ним, например, бегал улыбающийся пес, чтобы вылизать ему лицо, и он был как-то связан с книжками по садоводству, сам их читал что ли, и вот он лежал на больничной койке и ощущал, что у него вода под черепом и что она мешает его садовничеству и корнесбору, то есть выполнению приказов.

- Да, он так и сказал – «корнесбору», так уже давно не говорят, - вставил Лемминг. – Я это тогда отметил, Сэнди.

- Нет, не отметил, Уилл, - предостерегающе поднял руку Кид. – Я рассказываю эту историю куда лучше тебя. Уилл тогда вмешался и начал пытать Уоллина, не помнит ли он точно, что именно эта волонтерша ему читала во время налетов. Но он не помнил, разве что повторял все время, что там было что-то про садовников и что при чтении он себя ощущал как в раю. Да, в раю, так он сказал, Сэнди. А Уилл наседал на него, не помнит ли он тогда точные слова, которыми голоса ему приказывали сажать саженцы. Но он опять не помнил. И тогда Уилл говорит ему, возвысив голос, как обвинитель в суде: «Тогда я сам тебе скажу, что они повелевали тебе «идти и сажать на земле у тех, кто обделен садами». И повторил это еще раз еще громче. «Господи! – говорит тогда Уоллин. – Да, вот прямо этими словами». «Отлично, - говорит Уилл. – Тогда вернемся ко псу. Извещаю тебя, что улыбающийся пес был тебе тайным другом. Какого он был цвета?» «Понятия не имею», - отвечает Уоллин. «Желтого, - сказал Уилл, как отрезал. – Большой желтый бультерьер». Уоллин подумал и согласился. «Когда он бежал к тебе, кто-то звал его назад очень-очень громким голосом?» «Бывало», - сказал Уоллин. «Еще лучше, - продолжает Уилл. – Тогда извещаю тебя, что этот пес бежал в библиотеку, а за ним шел его хозяин-шотландец, который рассуждал о том, какое счастье – иметь возможность читать книги по ботанике». Уоллин еще пару минут подумал и сказал, что да, именно эти слова перемешивались со словами приказов, которые кричали ему в уши его голоса, и он действительно тогда сильно переживал, что не может на больничной койке почитать. Никогда не забуду выражение его лица при этом. Буквально, сидел и обтекал. Тут Сэнди Макнайт улыбнулся и кивнул Леммингу через стол, и тот кивнул ему в ответ, загадочно, как масон или садовод.

- Тогда Уилл, - продолжал Кид, - надулся такой важностью, какой я в нем никогда не замечал нигде, кроме как в его же магазине, и говорит: «А теперь я расскажу вам, мистер Уоллин, что именно вам читала ваша волонтерша. Поправьте меня, если память мне вдруг изменит». Ведь ты прямо так и сказал, да, Уилл? И начал он ему пересказывать дли-и-и- инную и ну-у-у-удную детсадовскую сказку про детишек, которые сажали цветочки на чужой лужайке, потому что те люди были «обделены садами», и одного там звали Дядюшка Корнесбор, а у другого была вода в голове, и еще там был старый помещик, у которого был желтый улыбающийся бультерьер, который обожал детей, и еще у него в подвале хранилась тонна орехов, и они все погнили, и он их давил. Вам надо как-нибудь послушать Уилла, когда он в ударе. Молотит и молотит, будто ему за это деньги платят.

- «Мэрина лужайка»[17]! – ударил рукой по столу Сэнди.

- Ш-ш-ш, - зашипел Берджес. – Давай, Робин, продолжай.

- Уоллин сидел и кивал, и видно было, как пот подсыхает на нем. Помнишь, Уилл? Он еще вставлял свои обрывочные воспоминания, что-то про сирень, насколько я помню.

- Ну почти. Про люпин. «Веточка канареечная и веточка белая», - поправил Лемминг так, как будто от этого зависела его жизнь.

- Может быть. Еще там был соловей, он пел Мальчику-на-Луне, и еще какой-то старый справочник-гербарий, не Джерарда, а то бы я узнал, но там было слово «рай» в названии[18]. Уоллин не мог остановиться, говорил и говорил, под конец перешел на крик, как городской глашатай. Сами подумайте, каково это – сбрасывать с плеч десятилетний груз. Да, Сэнди, подтверждая твое предположение, скажу, что сказка называлась «Мэрина лужайка». И Уилл помог ему ее всю вспомнить.

- Помогло? – спросил я.

- Ну понимаешь, - медленно проговорил Кид, - терапевт мало что тебе сможет авторитетно сказать про искупление грехов. Но если это вообще возможно, то я видел, как выглядит лицо Спасенного. Старуха собиралась пойти готовить ужин, но замерла, когда Уилл затянул свою волынку, и стояла слушала все это время. Потом Уоллин поднял руку, словно заслышал свои проклятые голоса, подержал ее так, резко отмахнулся, уронил голову на стол и как заревет. Боже ж ты мой, как он ревел, прямо навзрыд! А старуха бросилась целовать его, меня… тебя целовала, Уилл?

- Конечно, нет, - оскорбленно нахмурился Лемминг, безнадежно женатый джентльмен.

- Ты много потерял. Старушка-то была огонь, сахарные губки. А Уоллин не собирался нас отпускать, вис на нас, как дитя малое. Так что после ужина мы снова сели и разложили все по полочкам, допоздна сидели. Боль и наркотики загнали эту историю глубоко-глубоко ему в подсознание, и она им постепенно завладела, - такое случается, - и к тому же перемешалась с воспоминаниями о бомбежках и обычными ночными кошмарами. А как только ему ее связно рассказали со стороны, она испарилась, как эфир, без вони и пыли. Я его накачал его же собственным пивом и отправил в кроватку, а то он уже полностью оправился и порывался даже что-то там командовать. Оказалось, он обычный человек, такой гибрид драчуна из паба и старухи-кухарки, но ведь человек же! Стоило только с него сойти дурману. Потом старуха нас проводила, правда, больше не целовала, коварная. Это такой экспонат из каменного века, вы себе не представляете. Дай ей бог всего хорошего. На нас она смотрела как на волхвов, что явились и переколдовали чудовище в принца. Так она и сказала.

- Не факт. Но главное, что ты это сказал. А что было с ним потом? – спросил Берджес.

- Ничего особенного. Купил себе коляску к мотоциклу, чтобы помещалось больше рассады. Его так и так рано или поздно возьмут за нарушение границ частных владений или там за браконьерство, или как это называется, когда не зайцев, а морковку. Он так и катается с тех пор по всем окрестным графствам и сажает, сажает, счастливый как… Пресвятые угодники! Что бы я ни отдал за то, чтобы быть хотя б на сотую долю таким счастливым, как он! И как тут не вспомнить про то, что он себе пустил бы пулю в рот, если б мы с Уиллом его сдали. Шерлоки из нас, прямо скажем, не очень.

- Джулиана Горация Юинг, - пробормотал Макнайт вполголоса. – Самая лучшая, самая добрая, самая милая, самая невинная сказка, какую только дарила женщина миру сему. Может, я по жизни и насыпаю людям пшено в кульки на городской окраине, но вот это я знаю точно. А гравюры мои, - он повернулся ко мне и посуровел, - не садовники тебе. Это Четверо Великих Ботаников Всея Англии и… па-а-ардоньте…

И он резким движением рванул цепочку, откидывая крышки со всех девяти горелок на Алтаре Малых Светочей, не успели мы даже поставить этот вопрос на голосование.