Масонская проза

Ахиллесова душа

Ежегодный торжественный банкет старшего медицинского состава больницы Святого Пегготти вытащил Кида с его юго-восточной окраины и заставил слушать доклад главы его старой больницы о трудах, достижениях и упущениях за прошедший год. Не считая немногочисленных гостей, - меня, например, пригласил Кид, - компания состояла из, как напечатали в прессе, «представителей всех областей врачебного искусства», от самодовольных руководителей кафедр до сельских участковых, чьи обветренные лица много рассказывали об их жизни, проводимой в кузовах на пути от пациента к пациенту. Но речи сэра Джеймса Белтона все они все равно аплодировали радостно, как студенты. Его вступительное слово преимущественно было посвящено Великому Деланию, которое все сформированные клиникой группы вели в заново отстроенных и значительно расширенных биолабораториях, и он с полной уверенностью утверждал, что всякий, кто душой болеет за Делание, будет рад той новости, что г-н С.Р. Уилкетт вновь занял свой прежний пост в качестве главного бактериолога и сразу открыл ряд весьма прогрессивных направлений исследований.

Потом он заговорил о более приземленных заботах и нуждах больницы. Посыпались эзотерические намеки, профессиональные сравнения, анекдоты, прозвища и воспоминания, в ответ на которые из зала задорно покрикивали самые белые головы. Однако его слова еще можно было разобрать до тех пор, пока он не перешел к своим излюбленным темам – «Pharmacopoeia Britannica» [19] и вдруг – к «галеновскому врачу», то есть врачам общей практики. Здесь слушатели окончательно заглушили его выступление одобрительными или осуждающими хлопками и криками, сообразно специальности, упоминая его гордое и почетное прозвание «Филин», носимое им еще с ординатуры, ну и потом со временем все потянулись по домам, веселые и чувствовавшие себя помолодевшими от хорошего вина и проветривания закромов памяти.

Кид познакомил меня там с одним из почетных гостей, его коллегой и сослуживцем на войне, суховатым опрятным джентльменом, который милостиво распространил на меня приглашение зайти к нему еще немного выпить и выкурить по трубочке. У него был большой изящно обставленный дом на Уимпол-стрит. Он провел нас в заднюю комнату, где мы обнаружили профессионально обустроенный уголок с напитками и трубками. Кид торжественно представил мне его как «сэра Томаса Хорринджа, требухолога». После этого он называл его только «Булыжник».

- Он нормальный вообще, - объяснял Кид. – Ничего, конечно, не знает, кроме того, как всходить на Маттерхорн[20]. Я его приглашаю обычно, только когда наследники требуют себе светило. А так он совершенно бесполезен, как все они, коновалы с ножами.

Сэр Томас же спокойно заявил, что темнота хирурга есть яркий свет электрический по сравнению со средневековым мракобесием «сельского знахаря», то есть участкового терапевта, и начал мне рассказывать, что выписывал и что вытворял с пациентами Кид, когда трудился за пару пенсов врачом общей практики в Ламбете, но потом обернулся к Киду и сказал, что даже если они оба еще и не так стары, чтобы подраться подушками, жена утром все равно обнаружит мусор на ковре, и ему придется несладко. Кид не мог угомониться и произнес целую тираду о том, что все хирурги рассматривают любой случай как повод для вмешательства, «это, пойми, плотницкий подход», в то время как врачи общей практики, воплощающие «галеновское единство медицины в те времена, пока туда не лезли чертовы брадобреи», считают каждого пациента уникальной личностью. «Другими словами, - заключил он, - разница между врачом и хирургом – это как между священником и церковным старостой». И снова второй не согласился, и они продолжили спор, начатый еще за банкетным столом, о Великом Делании и прав ли в своих начинаниях мистер С.Р. Уилкетт, которого они называли «Уилки» или «Уилкс». Единственным пятном на безупречном образе этого человека, по словам сэра Томаса, некогда была его приверженность «теории Мальдони об этиологии недетерминированного роста», от каковой ереси он к настоящему времени, впрочем, уже успел отречься.

- Но в чем ему не откажешь, так это в воображении, - подчеркивал сэр Томас. – Это его неоценимый дар, который он теперь разделит со всей исследовательской группой, вернувшись в клинику. Филин никогда его не терял из виду, всё мечтал вернуть его и усадить за эти тараканьи бега, и наконец ему это удалось.

- Ему одному хватит выдержки на все это. Он даже достоин работать терапевтом.

- Выражаю тебе, Робин, глубокую и искреннюю благодарность от имени всей Королевской коллегии хирургов, - рассмеялся сэр Томас. – Какая разница? Главное – он снова с нами. Филину его голова нужна, а не ноги.

- Скорее руки, коль на то пошло. Странное дело: среди людей его типа почти никогда не найдешь аккуратиста. - Кид характерным движением погладил левую руку правой.

- А кто это такой – Уилкетт? – спросил я, потому что обсуждение этой персоны определенно затягивалось.

- Только сейчас заинтересовался? Это в своем роде первейший человек у Святого Пегготти. И кем он станет лет через десять, одному Богу известно, и Филин готов на него много поставить. Кид перебил его, чтобы ввести меня в курс дела:

- Он по тараканам, по агар-агару, морским свинкам, по стеклышкам, образцам и корпускулам. Микробщик.

- Да уж, прав «Ланцет»[21], - заметил сэр Томас в пространство. – Вам, терапевтам, надо хоть изредка что-то почитывать, просто чтобы быть в курсе событий.

- Чтобы пока мы читаем, вы, коновалы, расчленяли нам пациентов? Нам хотя бы не хватает совести потрошить их, а потом говорить вдовам: «Извините, скончался от шока».

Сэр Томас повернулся ко мне:

- Если вы имели с ним дело, то знаете, какой Кид у нас профессиональный самозванец. Вы бы видели, что он вытворял со скальпелем…

- То же самое, что любой послевоенный врач-убийца. Но я хотя бы не резал старух на кусочки, просто потому что это сработало на молодом полном сил солдате. Я не лезу в эксперты, потому что на войне мне часто приходилось действовать наобум. Я никому не читаю лекций и не публикую ничем не подкреплен…

- Ты прав, Робин. – Сэр Томас опустил руку ему на плечо. – После войны действительно слишком много стали резать и кромсать, особенно молодежь.

- Рад, что хотя бы кто-то из ваших это признает. Отношения между врачом и пациентом – это как между мужем и женой. Ты хочешь ей что-то доказать или ее удержать?

- Бывает и золотая середина, - сказал Булыжник. – Филин хотел удержать Уилки, а тот, наоборот, хотел ему сперва что-то доказать.

- Какого черта Уилкса вообще отправили на фронт? – не унимался Кид. – Такое разбазаривание специалистов!

- Мы знали. Филин чего только ни делал, чтобы удержать его, но Уилки считал, что в этом – его долг.

- Известное дело. Как будто другим такое в голову не приходило, - фыркнул Кид.

- Понятие долга, конечно, входило у всех в психологический арсенал, - ответил Булыжник. – Сперва его отправили на базу, и там с ним все было в порядке, потому что было время подумать.

- Да, для темперамента исследователя это было самое то. Но времена приходят, и времена уходят, - сурово продолжил Кид.

- Не скажу, что он дотягивал даже до второразрядного хирурга, - продолжал Булыжник, - но в тех обстоятельствах, кому было до этого дело? Правда, как ты говоришь, Робин, его типу мышления свойственно добиваться абсолютного результата, или туда, или сюда, чтобы все было аккуратненько. А на сортировочной станции тебе этого никто не даст. Приходится учиться признавать пределы своих возможностей и то, что жизнь есть жизнь. А с амбициозными людьми просто беда: пока не переломаются, до них это не доходит, ну вот как до Уилки. - А что с ним было не так? – спросил я. Булыжник замялся, и Кид ему помог:

- Да спесь его чертова. Булыжник кивнул:

- Раздался голос из Ламбета. Филин бы сказал повежливее.

- Давай-давай! – с энтузиазмом воскликнул Кид и добавил, повернувшись ко мне:

- Булыжник бесподобен в роли Филина. Давай, слушаем. И тут сэр Томас Хорриндж, которого слабо знакомый с ним человек вряд ли мог заподозрить в пристрастии к салонным номерам, заговорил, в точности подражая голосу главы клиники Святого Пегготти:

- Гос-спода, мы в нашей специа-а-альности можем быть кем угодно, но не И-и-е-е- го-о-овой. Как ни странно это звучит, мы не И-и-е-е-го-о-ова.

В эти несколько секунд перед нами как живой возник натуральный сэр Джеймс с его извечной позой египетского сокологлавого бога, брезгливо поджатыми губами и словно примерзшими к бокам руками.

- Мне надо было догадаться, - продолжал Булыжник, приняв положенные похвалы, - я же ему ассистировал. Уилки бросили в самую бойню, и для него лично это был перебор.

- Почему? – глуповато поинтересовался я.

- Пусть Робин расскажет, - ответили мне, - он там был. И Кид пустился в пространные воспоминания, словно глядя в прошлое полуприкрытыми глазами.

- Попав на фронт, или решаешь ничего не делать, или делаешь в десять раз больше, чем можешь. Если что-то делаешь, набираешься опыта. Если не делаешь, он сам приходит. И в любом случае помогай тебе бог. Сортировочную станцию нужно ставить у железнодорожного узла, так? Ну чтобы своевременно эвакуировать. Это значит что? Это значит эшелоны и передвижения. А это, в свою очередь, означает бомбежки, так? А на самом деле? А на самом деле берутся две солдатские палатки[22], соединяются, пол выстилается старым брезентом. Потом к потолку над каждым операционным столом привешивается ацетиленовая горелка, твой анестезиолог держит наготове свою дурь и салфетки[23], сестры и санитары становятся вокруг тебя, раскладывают столовые приборы, - и всё, вы готовы к приему гостей. Они все уже рассортированы и помечены каким-то бедолагой прямо под обстрелом, – я тоже им бывал, - и дежурный офицер направляет к тебе тех, кому повезет, как ему кажется. В этот момент Джерри пускает газы, чтоб у тебя рука потверже была. Ну и кто-то рядом блюет.

- Это уж обязательно, - добавил Булыжник.

- И пошла работа. Надо принять решение, что ты будешь сейчас делать, как только пациент оказался перед тобой на столе, потому что там очередь. Обычно начинаешь с большой кучи полутрупов с идентичными огнестрельными травмами головы – шрапнель по каскам, вдавленные. Потом идут осколочные, от мин пять-и-девять, это гастро. И все приходится осматривать самому и самому же принимать решения. Одного со стола – другого на стол. И так пока не рухнешь.

У меня самая долгая смена была три с половиной дня, по четыре часа сна в промежутках, это было сразу после второго наступления под Вермюзендалем в шестнадцатом. Последнее, что помню, перед тем, как рухнуть за ящики, - это как старина Утёнок Рутвен споласкивает свои жирненькие ладошки из чайника и крякает: «Пятнадцать минут! Святый Боже! Пятнадцать минут per capita![24]». В Лондоне он был последней инстанцией по трепанациям, а туда приехал поучить молодняк, как их делать. В своем лондонском театре и со своей спаянной командой он считал, что час с четвертью – неплохое время на одного пациента, но за соседним столом команда из Беркли потрошила по четыре человека в час пять часов подряд.

- Уж коли вспомнили о Рутвене, - вставил Булыжник, - ты слышал, что он сказал, когда австрашки вломились в ателье модистки в Амьене, прямо перед маршем на Виллер- Бретоннё, и все переоделись в платья и юбки? Ему пришлось потом троих буквально вырезать из подвязок и оборок. С пациентами с Харли-стрит мистер Рутвен наверняка себе таких высказываний не позволял, но нам тогда понравилось, смеялись.

Кид продолжал:

- Я тебе все это только вкратце описал. Шесть-семь бригад работают так, что пыль столбом. От ацетиленовой горелки несет карбидом. Еще эфиром несет из трубки анестезиолога – только в путь. Моего, я мечтал, чтобы повесили – и дело с концом. А тут еще Джерри поминутно пускает газы. И когда ты валишься, не снимая сапог, не просто мертвый, а мертвый, отпетый и закопанный, кто-то обязательно начнет пинать тебя в ступню, - этот способ в инквизиции придумали, веришь, нет?[25] - и шептать, что пора вставать и кромсать какого-то бедолагу, который немного отогрелся, отоспался, отошел от шока, и у него появился шанс. Ну а что делать, собираешь себя по кускам и продолжаешь, пока снова не упадешь. Но Бог велик, как говорят в Меспоте[26]. Бывает, пришлет тебе такой с передовой открытку, что ты умудрился не пришить ему диафрагму к легкому и теперь у него все хорошо. Был там один пулеметчик, как сейчас помню выражение его глаз, у него было двадцать три проникающих в брюшной. Я над ним потрудился так, что два дня потом рук не чувствовал. Надо полагать, я спас парню желудок, но начисто снес всё ниже двенадцатиперстной. А сейчас он, представляете, старший садовник под Плакстолом. Надергает у своего хозяина сельдерея – и мне его шлет в коробках из-под сахара. Это напомнило Булыжнику про другого солдата, которому он самолично удалил треть головного мозга, а после выздоровления тот решил его отблагодарить, нанявшись к нему в личные шоферы. По мере развития разговора старые армейские словечки разной степени солености расцветали на языках собеседников и скрашивали наш досуг весь оставшийся вечер.

- Для Уилки все это адово шапито было, конечно, чересчур, - продолжил Кид, когда я наконец напомнил ему, о чем шла, собственно, речь. - У него там никогда не было времени посидеть-подумать, он дико боялся упасть лицом в грязь, напортачить где-то. А ведь Бог свидетель, хирург из него и так-то никакой. Правда, я думаю, что последней соломинкой для него стал приказ возглавить СП. Это прямо перед перемирием было.

- Что за СП? - спросил я.

- Отделение самоповреждений. В его обязанности входил надзор за толпой парней, которые себе большой палец ноги отстрелили, ну всякое такое, чтобы они перед трибуналом предстали здоровенькими. Это и стало последней каплей, судя по всему. За неделю до одиннадцатого[27] какой-то «Гота» по пути домой сбросил неизрасходованный боезапас, и зацепило наши позиции, включая сортир рядом со станцией. Он там оказался, и осколочек размером с пенни прошел через сапог и засел прямо рядом с… - Кид строго по учебнику назвал все задействованные кости и даже показал прямо на своей пухлой белой голени. - Казалось бы, ранка-то плевая. Он его сам вытащил зажимом, обработал и перевязал. Мне про это рассказал его коллега, когда мы с ним сидели в комиссии по расследованию недостачи медикаментов в их секторе. Я же майором был, не шутка! Целым майором. Вот тогда мы снова с Уилки и пересеклись. Пока комиссия не кончилась, он держал себя в руках. А потом как примется заламывать руки. Я сроду не видал, чтобы мужчины этим занимались.

- И даже чаще женщин, - вставил Булыжник, что меня, признаюсь, озадачило.

- И он начал мне изливать душу, что все, что он ест, мол, на вкус как кровь. Что он виновен в смерти множества людей, потому что допускал врачебные ошибки в ходе операций. Что все они у него записаны в блокнотике. Что он мог всех их спасти, если б не отлучался перекурить или поспать. Что временами он расслаблялся ромом, и если в это время надо было срочно вставать к столу, он оперировал поддатым. Что пару раз он не вставал, когда его пинали в ступню, потому что не мог себя заставить, зная к тому же, что у этого парня шансов нет. По именам он их не знал, но аккуратно записывал учетные номера и даты. И он хотел, чтобы я с ним сел и перепроверил по книгам учета пациентов все эти случаи, чтобы он составил подробный отчет для трибунала. И само собой, он проклят и будет гореть в аду. Выпить? Нет, он столько не выпьет. К тому же он плохо переносит алкоголь. Рвотный рефлекс. Я сам видел, он не врал. Ну не повезло человеку. И вот он сидит передо мной, говорит что-то, а я вижу, что все, что обычный человек прячет по задворкам сознания и самым дальним чуланам памяти, у него выползло на свет и пляшет по всей голове адский фокстрот под трубы с барабанами. Эта метафора что-то определенно говорила Булыжнику.

- Я этого не знал, - сказал он. - Шумы были?

- Да, я сразу про себя отметил. Я пытался с ним спорить, но сами понимаете, какие там шансы на успех — при зафиксированной картине бреда. Я ему говорю, что мы все в одном положении, что условия работы у нас нечеловеческие, что у всякой машины есть предел нагрузки. Что мы этот предел каждый день превышаем по нескольку раз и должны еще сказать спасибо, что успеваем делать сколько успеваем. Но он в ответ только заламывал руки и повторял: «Кому много дано, с того много спросится». Меня это взбесило. Ненавижу бухгалтерию в отношениях с Богом! Это же даже неправда! Кто он такой, чтобы знать, сколько кому дано? Он не Бог. Я так ему и сказал. Да-да, знаю-знаю, я поступил как дурак. Единственное, что его слегка приземляло до поры до времени, - это его дурацкая нога. Рана у него открылась и подтекала. Он менял перевязку дважды в день. Ну я и написал на него докладную, хотя права на это не имел, честно говоря. Полковник просто на раз-два отослал его в такой миленький сельский неврологический госпиталь, где всех заставляют носить перчатки и отдавать честь дежурному офицеру, чтоб не забывали, что вокруг война вообще-то. Потом началась вся эта суета с демобилизацией, я долго пытался собрать по одному пациентов, кого мой locum tenens[28] еще не успел растерять, ну и потерял Уилкса из виду. Он, вроде бы, поехал жить к матери.

Здесь Кид уступил кафедру Булыжнику:

- Да мать просто взяла его и увезла к себе. Она, по-моему, вообще не очень была в курсе, что там какая-то война. Она очень боялась, что соседи сочтут его сумасшедшим, а у них в семье сумасшедших сроду не было, и что пойдут разговоры, так что она просто спрятала его у себя в глуши без права переписки. Таких было тогда много. Я тоже собирал довоенных пациентов по одному. А ты думаешь, Филину было до этого дело? Он загорелся идеей финансировать и строить ипподромы для своих тараканов, а вот Уилки, чтобы их возглавить, у него под рукой не оказалось, и он тогда посулил мне сто чертей в печенку, если я ему его не достану хоть из-под земли. Он устроил мне по этому поводу жестокий нагоняй прямо в день моего приема в рыцари. Я ему тогда ответил, что пусть найдет себе гинеколога, чтобы он наладил контакт со старушкой, а я ему не гинеколог. Но он настаивал, потому что я, дескать, работал вместе с Уилки над исследованиями до войны, а значит, теперь обязан его отыскать и все начать заново.

- Разве сэр Джеймс такой человек, чтобы так напирать? - спросил я.

- Не знаю, что вы имеете в виду под словом «человек», - ответил Булыжник, - но это вы еще его лицо не видели, когда он начинает растягивать слова. Невольно каменеешь. К счастью, я довольно быстро нашел женщину, которая знала, где живет Уилки, с матерью, без матери, мне было без разницы. Я передал адрес Филину, и он отпустил меня к моим пациентам.

- А меня нет! - вмешался Кид. - Он послал мне приказ явиться к нему в нерабочее время, я пошел, и он потребовал, чтобы я ему немедленно предоставил Уилки. Всего каких-то двести миль, так что два дня, одна ночь сроку. Оказалось, там приличный коттедж на берегу моря, его мать со мной вела светские беседы, не собираясь останавливаться, и Уилки ей поддакивал. И она, и он твердили, что он в совершенном порядке, он даже поклялся в этом. Шел дождь. Я упросил ее отпустить его со мной пройтись по берегу. И прямо у купальных кабинок его прорвало. Оказывается, у него в мозгу засели трепанации. Странно, меня первые месяцы после войны преследовали вскрытые животы. У него перед глазами постоянно мелькали ряды и ряды голов с огнестрелами: они лежат шеренгами на столах, он их видит сверху и как бы чуть сзади, рты у них накрыты эфирными салфетками, но они все равно громко обвиняют его в своей смерти. Как только заснет, санитары его будили, нашептывая в уши, чтобы он вставал и помогал какому-то очередному бедняге, дал ему шанс выжить. Они пинали его в ступню, он просыпался от боли, но с благодарностью, потому что так они ему напоминали, что пора менять повязку. Нога у него была, конечно, в жутком состоянии. Сформировался свищ, он там был чем-то вроде аварийного клапана.

- Только без этих твоих средневековых умозаключений, Робин, - оборвал его Булыжник. - «Фа-а-акты, вот всё, что ну-у-ужно при осмо-о-отре, господа-а-а». - Так, в целом, он был вполне в своем уме, не считая того, что намеревался вечно гореть в аду. Ну и еще эти ряды голов и крики «убийца!», звеневшие у него в ушах. Но и все на этом. Мы попили с ними чаю при керосиновой лампе, поразгадывали потом кроссворд — и баиньки. Она мне рекламировала свою деревню, как там приятно гулять. Великая штука — материнская любовь, правда? Я вернулся и послал отчет о поездке Филину. Он пригласил меня на обед. Честное слово! - Кид погладил себя по животу. - Кстати, а где он берет такое шампанское?

- Оно от благодарных аппендиксов, как твои пироги, - ответил Булыжник. - Участковым только пироги и куры положены.

- Да ладно! Мне вот недавно один резник-еврей целую здоровенную банку лосося прислал! Итак, Филин полчаса гонял меня по моим же записям, обсуждая состояние Уилки. Я не умею его изображать, но да, он снова говорил, что никто из нас не И-и-ие-е- его-о-ова, но что если, по моему авторитетному мнению, нога у него туберкулезная, то лучше всего выделить ему койку в его старой больнице и поставить Булыжника его оперировать. Я о туберкуле и слова не сказал. Меня беспокоили психиатрические симптомы. Где та чертова точка невозврата, где истерия перетекает в манию?

- Это не ко мне, старина, - ответил Булыжник. - Я коновал. Давай дальше.

- Дальше Филин сказал, что от ошибок никто не застрахован, даже самые образованные, а ошибка, допущенная участковым терапевтом моих положения и биографии будет смотреться вполне естественно и не поколеблет веру в меня моих старух на участке. Вот прямо так и сказал! Он был готов принять от меня любое суждение о Уилки, потому что я хорошо его знал, и уверен, если бы я прописал гомеопатию, он бы и на это согласился.

- Ну ты и повелся, да? - осведомился сэр Томас Хорриндж, Рыцарь-Командор Ордена Бани.

- Не сразу, потому что это было уже после трех бокалов. Но чуть позже я заметил, что он начал растягивать слова, и тут уже согласился. Он еще сказал, что Уилки наверняка понравится исследовать свою собственную туберкулу, вывести культуру, ввести морским свинкам собственную заразу, буквально на себе заботливо выращенную. Но это всё — не мое дело. Мое дело — снова поехать к ним и информировать мать, что ее сыну нужно серьезно заняться лечением ноги. Остальное, он сказал, зависит от меня и моих навыков общения с пациентами. Не смейся, Булыжник. Про тебя он сказал, что «потом мы выпустим нашего мальчика-криворучку», и так все и было. Ну что, я снова подался на «английскую ривьеру» и уговорил старуху. Она радовалась, мол, смена воздуха пойдет ему на пользу. Но Уилки сразу включил бактериолога: он и о понятии туберкулы со мной пытался спорить, но я сразу сказал ему, что все вопросы — к морским свинкам, пусть сам берет образцы и сам их исследует. Само собой, он моментально согласился и с огромным энтузиазмом принялся собираться, чтобы поехать и доказать мне, что я осел. Слушай, Булыжник, а Уилки всегда был таким наглым?

- Более-менее. Это у него от гнусавости. Но он гений, куда деваться.

- Мне до его гениальности дела мало. Он приехал со мной, я его пустил к себе на ночь. Ну а ночью ему снова привиделись эти головы, а поскольку матери, которой он стеснялся, рядом не было, он пустился во все тяжкие.

- А тебя он не стеснялся? - спросил Булыжник.

- По пациентам разве поймешь? Я позвонил Филину, чтобы он пришел и сам посмотрел. Он у меня сидел до рассвета, слушал, как Уилки лепечет про то, что он проклят и что от него слишком многого хотят. Филя сидел-сидел, молчал-молчал, а уже уходя, коротко резюмировал, что не может себе позволить потерять ум Уилки из-за какой- то чертовой спеси. Так-то, старина. Это не Ламбет. Это Филин сказал.

- Приношу извинения Ламбету.

- А потом, уже на пороге… просто он отослал свою машину домой и теперь ждал, пока мой шофер раскочегарится, и вот, стоя на пороге, он увидел в небе какую-то звезду, - мы же оба помним, что он обожает астрономию, - потом перевел глаза на Твид, смотрел на волны с полминуты, а потом и говорит: «Господи! Ну а чего Ты ждал за эти деньги?». Он просто так размышлял о всеобщем устройстве бытия, с ним такое случается, но мой шофер теперь абсолютно уверен, что он Дьявол, и боится его больше, чем я. Ну да ладно. Мы поместили Уилки в платную палату, он принялся торопить лаборантов с анализами, и они показали, что это вне всяких сомнений самая настоящая туберкула. Уилки сам два раза перепроверил. Надо признать, это его немного привело в чувства. Больше всего его пугало, что потребуется операция Сайма.

- Кто такой Сайм? - спросил я.

- Он умер, - ответил Булыжник. - Но успел породить очень красивую операцию на стопе. - Как Боб Сойер[29], он не нашел лучшего способа пояснить свою мысль, чем начать показывать на сэндвиче. - Вот так берешь лоскут и загибаешь под спил кости. Получается искусственная пятка, которой вполне можно ходить, и удобно, и почти незаметно.

- А что Уилки могло в этом не понравиться? - спросил я, и Кид ответил:

- Он таких операций провел в СП миллион, на парнях, которые стреляли себе в ногу. И он тут же завел свою песню про кару за манкирование обязанностями и так далее. Головы стали ему сниться каждую ночь. А Филин словно не замечал ничего. Он регулярно заглядывал в палату к Уилки и болтал с ним про тараканов, только про них одних, словно ему все равно, съехал Уилки с катушек или нет.

- Но вынужден признать, у Уилки никогда не было такого ясного ума, как в минуты просветления, пока он там лежал, - продолжил Булыжник. - Я, конечно, его соперировал. Филя, конечно, пришел смотреть. Ему и в голову не приходит, что это может нервировать. И когда Уилки начал отчаливать, Филя такой наклоняется над ним, - я едва удержался, чтобы не рассмеяться, - и говорит сестре: «Да-с, милочка. Даже лучшие из нас ошиба-а- аются. Никто из нас не И-и-ие-е-его-о-ова, даже мистер Уилкетт». Как бы то ни было, я все сделал как надо.

- Тебе хотя бы не пришлось потом за это отдуваться, - вмешался Кид. - Ну, мы дали Уилксу неделю подлечиться, а потом я пришел к нему и сказал, что, будь он простым пациентом, я ничего бы ему не стал говорить, но поскольку он один из нас, - нет, я сказал «поскольку ты был одним из нас», и его от этого аж передернуло, - то тогда надо честно признаться, что нога его была не туберкулезнее моей. Я взял на себя всю ответственность за врачебную ошибку. Знаете, что он мне тогда сказал?

Мы не знали.

- Он сказал: «Какая твоя вина! Ты о чем вообще? Ты кто вообще такой? Ты участковый. А анализы — это наука! Они не могли соврать. Но ими я потом займусь. А пока давай разберемся с тобой». И он разобрался, будьте уверены. Под конец это даже стало немного обидно, хотя я и самый зауряд-врач в государственном реестре. Он кричал: «Ну как? Как ты мог допустить такой ужасающий ляп? У тебя было время. Ты мог консультироваться, с кем хотел. Не было спешки. Ты что, был пьян?». Я сказал «нет», но не очень убедительно. Говорю же, он меня уже начинал подбешивать. Я ответил, что меня могли смутить эти его говорящие головы и вообще инфернальная истерия, и я был пристрастен, но уж коль скоро он навеки проклят, то и ошибка эта, наверное, не стоит такого шума вокруг нее. А если он не проклят, предположим, все равно он знает, что подобные ошибки сплошь и рядом случаются даже у самых высококлассных специалистов. Все равно он через пару дней запрыгает на своей саймовой пятке — только в путь. И вообще он должен мне сказать спасибо, что я его свищ не диагностировал как- нибудь попикантнее.

- Неплохо для зауряд-врача, - одобрительно заметил Булыжник.

- Я, конечно, обозлился, - признался Кид, - но не так, как Уилки. Допилив меня, он потребовал себе образцы и журналы исследования. Не знаю, в чем там был фокус, но из лаборатории прислали какого-то совсем уж чуть ли не школьника, и он ему что-то лепетал про перепутанные образцы, про вырвавшихся на волю морских свинок, которых надо ловить, и что они теперь у себя в подвале решают, кто виноват. А пока нате вам, говорит, ваши образцы.

Уилкс и на него напустился: «У вас же было время! Вам некуда было спешить. На вас никто не давил. Ваше дело было только — пронумеровать и этикетки наклеить». Прямо видно было, как его с самого фронта это ест изнутри. Но здесь он переступил черту. Он язвительно поинтересовался у пупса, как тот думает, сколько ему осталось работать в этой лаборатории после такого катастрофического провала. Мне пришлось ему напомнить, что он тут — просто одно муниципальное койкоместо в одной платной палате, и вот как получит счет за оказанные медицинские услуги — так пусть, пожалуйста, и обращается в судебные инстанции по месту жительства, а здесь, в больнице, нашим персоналом пусть, пожалуйста, не распоряжается. И школьник пошел себе откуда пришел. И я опять принял на себя основной удар. Тут не могло быть ошибки: Уилки решил, что отныне это вопрос жизни и смерти, ну или спасения или проклятия. Но тут пришел наш мальчик-криворучка Булыжник.

- Так что, вообще все было подстроено? - спросил я. - Ни в коем случае. У Булыжника просто был обход. На него Уилки так не стал нападать, как на меня. Скорее был, по виду судя, морально травмирован и безутешен. Ну, Булыжник, это заметив, сразу как будто вырос на пару футов и надулся. Заявил, что он оперативный масон, а не спекулятивный[30].

- Да ты врешь, как дышишь! - Булыжник потянулся за подушкой.

- Ну общий смысл был такой, не спорь. Булыжник авторитетно подтвердил, что ему сказали оперировать туберкулезную ногу, а оспаривать мой диагноз — не его дело. Потом он перешел к перечислению сумм, которые августейшие особы европейских дворов оставляют у него вместе со своими мозолями, и даже намекнул, что оперироваться у него — это нечто сродни приобщению к Достопочтеннейшему Ордену Бани. Прямо заслушаешься. Нашего бактериолога он в краску вогнал. А когда вогнал — примостился к нему на кровать и завел разговор о лаборатории, тут же прикинувшись, будто воссел при ногах Гамалиила[31]. Это было… заткнись, Булыжник! Я правду говорю! Это был лучший в мире детский церковный утренник в исполнении такого старого прожженного нечестивца. За пять минут с Уилки сошла вся злость, а еще через пять минут он как миленький чесал языком про лаборатории, и мозги у него работали как часы. Под нижним веком у Булыжника дернулась тоненькая мышца, которая сокращается, когда мы испытываем стыд. - Посреди этого вдруг заходит Филин, и Булыжник поднимает руку, чтобы он не встревал, пока Уилки не закончит.

- Он же излагал причины, почему отверг теорию Мальдони, - пытался оправдаться Булыжник.

- А Филя просто тихо-мирно влился в дискуссию, тоже уселся там рядом, и только я стоял в углу и изо всех сил изображал плохиша, пока они обсуждали, как дрессировать спирохет, правда, Булыжник?

- Если интересно, мы обсуждали административное устройство нового исследовательского крыла клиники, - сказал Булыжник.

- Да неужто? Тогда продолжай, - предложил Кид, но вместо этого устами сэра Томаса Хорринджа заговорил сэр Джеймс Белтон:

- С сожале-е-ением вынужден призна-а-ать, что произошла оши-и-ибка с вашей ного-о-ой, мистер Уилкетт, по причи-и-ине ошибочного диа-а-агноза мистера Кида, но он, к сожале-е-ению всего лишь участковый терапе-е-евт, не будем судить его стро-о-ого.

- А Булыжник после этого, - добавил Кид, - хотя вполне мог воздержаться от подобного, если бы в нем была хоть капля того, что приличные люди называют совестью, выкатил глаза и заявил, что с моей стороны это был «убийственный и гротескный провал».

- Ну извини, - сказал Булыжник своим обычным голосом. - Я думал, ты хотел услышать, что сказал Филин. Так-то я, конечно, отчитал Кида за попытку компрометации моей профессиональной компетентности. Да, я орал на Кида. Все орали на Кида.

- Я этого вам не забуду. - Кид снова повернулся ко мне. - Вообще я, конечно, специалист по общению с пациентами, хотя по мне так и не скажешь, но в области лицемерия и витья веревок из живого человека я ничего не видывал и близко похожего на то, что тогда творилось у постели Уилки. Они под конец чуть ли не заставили его извиняться за то, что у него вообще есть ноги, потому что больнице от них одни проблемы.

- Ну а все-таки, что там было с образцами? Они это тоже на тебя навесили? - спросил я.

- Хуже, гораздо хуже. Уилки к этому начал подбираться, и они его, без сомнения, заставили бы и за образцы извиняться, но Филин перехватил инициативу и…

Кид призывно кивнул Булыжнику, и тот покорно продолжил:

- Будь вы зде-е-есь, заняв свой по-о-ост после войны, мистер Уилкетт, вместо того, чтобы отлеживаться в теплой крова-а-атке, этого маленького инциде-е-ента, который мы все здесь согласились забы-ы-ыть как страшный со-о-он, не произошло бы. И я сме-е-ею выразить наде-е-ежду на то, что не случится подо-о-обного и впре-е-едь. И вы не поверите! - Булыжник ударил меня железной рукой хирурга по колену. - У Уилки стал рот подковкой, как у ребеночка, готового заплакать, и он пробормотал: «Понимаю, сэр. Простите, сэр».

- Ну и как, он излечился? - спросил я, поднимая бокал на посошок. - Абсо-хрена-лютно, - ответил Кид. - С тех пор как отрезало: ни голов, ни голосов.

- А нога-то была туберкулезной? - не отставал я. - При давнем свище что угодно может переродиться во что угодно. Лучше уж было перестраховаться. И вообще война шла за его разум, а не за тело.

- Тогда последний вопрос, - сдался я. - Как вы провернули эту подмену? Это же преступление — мухлевать с лабораторными образцами.

- Да всё та женщина, которая знала, куда мама его увезла. Такое дело нельзя было доверять мужчине. Любой мужчина начал бы трястись над своей репутацией и всякое такое.

- Тогда, исходя из твоего ответа, другой вопрос: а мистер Уилкетт в курсе, что есть такая женщина?

- Нет, - сурово ответствовал сэр Томас Хорриндж, - и в этом его главная ошибка.

- Ошибка! Ошибся он, бедолага, - с той же строгой торжественностью отозвался Кид.