Мастиф

Глава 15

К Буту подходили, и не раз — паренек оказался добрым, трудолюбивым. Но Мишка молчал, хотя однажды признался, что Артемич прав. И через месяц Бута нашли в канаве, около завода. Голова его и вправду была похожа на арбуз, попавший под колесо машины…

Вот Назаров и заорал. Пятьдесят три мужика на смене. Сила! Да и сам Сашка, схватив со станины разводной ключ, думал только одно: «Сейчас кто-то ответит!». За непосильный труд, за неоплачиваемые переработки, за старые, разваливающиеся станки, за копейки, за неотмывающиеся вот уже второй год колени и локти, за слезающие ногти, оторванные пальцы, за пот и кровь, за усталость, за спринтерские пробежки к автобусу, за вечный кашель, за налоги, выше Наташкиной зарплаты, за холод и зной, за грязь и унижение, за все…

Бежала охрана, бежал кандидат, бежала администрация, бежали все… Мужики взбунтовались! И — яркое, чистое чувство солидарности в ненависти, в своей силе, в злобе, жестокости. Они чувствовали, что на секунду, на минуту — но стали свободными, сильными, правыми. И никогда не забывали этого чувства. Что-то изменилось в сознании людей после того взрыва ярости, после бешенного вечера, когда работяги, разогнав все и вся, уверенные и веселые, вновь вернулись к станкам и выдали обычную полуторную норму.

— С утра все начальство в «Желтом доме» собралось, — начал рассказывать Денис. — Я по пути живу — всегда проезжаю мимо. А сегодня, значит, пешочком добирался. Прикольно — идут рядом со мной в галстучках, машины-то не заводятся. Охраны понагнали, менты, десантура, спасатели. Не шутка — всё что можно отключилось, — засмеялся Денис. От него пахло чесноком и спиртом — видимо, ожидая, когда дадут электричество, парни приняли на грудь, и не раз.

— Так вот, иду, значит, мимо. И навстречу мне чувырло, то есть Гаврила, идет. А на поясе — меч. Тесак здоровущий. И сам весь — в коже, в бляхах, под мышкой, мля буду — шлем навроде хоккейного. Ну, я дорогу уступаю, вслед смотрю. А он, значит, шлемак на башку надел, саблю свою наголо, и вперед, прямехонько на ментов. Они ему стволы тычут, но не стреляют. А он как пошел, пошел! Мечом их прямо, перебил всех быстро — и в Желтый дом зашел. Ну, я руки в ноги — тикать, на фиг, думаю…

Хотя было видно, что Денис рассказывал свою историю уже не раз, но все равно находился под впечатлением от увиденного. Матерился через слово, сморкался через ноздрю, непроизвольно тыкал пальцем в рот, видимо, «зуб давал» за правду.

— Да ты гонишь, — на всякий случай сказал Саша.

— Зуб даю на уй, — дернулся Денис. Для него крепче клятвы не придумаешь… И Сашка знал, что все это правда, от первого до последнего слова, и, может быть, все было гораздо жестче и страшнее. В любом случае, Гаврила взялся за власть. Не вошел, не прибился, а напрямую, танком, не разговаривая, потому что бесполезно разговаривать, самый последний чинуша сто очков вперед даст любому «разговорщику».

Вот поэтому и матерится народ. Все матерятся, но люди, работающие руками — не матерятся. Они так разговаривают. Распознают друг друга. Говоря «ёб твою мать» ты невольно оскорбляешь собеседника, и если товарищ не обижается, значит, он тебе доверяет. И ты, в свою очередь, доверяешь его словам, крепко замешанным на мате, позволяя оскорблять, точно зная, что за любое сказанное слово можно «ответить» здоровьем и даже жизнью. Чистая правильная речь, которая сыпется с экранов телевизоров, из радио, из газет, книг, речей и обещаний — ложь в тысячах тысяч случаев. Столько раз обманывали мужика, прикрываясь ласковыми и правдивыми словами, целомудренной речью, красивыми лозунгами и обещаниями! Сколько лжи скрывается за высокопарными выражениями, за изысканным аристократическим разговором? И вот, весь народ привыкает, что любой, говорящий правильно, без мата, без оскорблений — есть лишь алчный лжец, желающий обокрасть, обмануть, взять свою выгоду, послать на убой как скотину.

— Постоим, ребятушки, за Русь-матушку! Вперед, чудо-богатыри, на смерть, за царя и отечество, за Сталина, за Родину! Один берет винтовку, другой — патроны…

— На…уй вы…бем педерастов, товарищ-господин генерал!

И ведь вы…бут…

Но нельзя доверять. Нельзя верить, а приходится. Взять даже так называемую интеллигенцию… После трех стопок начинает матерится и директор театра, и в этот момент говорит правду, отметая ложь, чувствуя себя сильным после принятого на грудь алкоголя, способным ответить за слова. А работяга всегда отвечает за свои слова. И не стесняется говорить правду. Не стесняется материться, потому что лишь эти слова — правда, все остальное — ложь…

— Так, робята, мля буду, — сказал Саша, разглядывая землю под ногами. — Маздец настал и фуйня приключилась. Счас расскажу…

Ай да поле русское, широкое! Нет тебе конца и края, прячешься за горизонтом, нипочем тебе леса глухие, реки широкие. Тощее ты, жидкое, бываешь и в ладонь толщиной, да сплошь крепкими кочками покрыто. Труда требуешь непосильного — за урожай крохотный, слабым солнцем едва согретый. Три года, три долгих года лелеяли тебя, напрасно не тревожили, навозец, до перегноя разложенный, на каждый клочок несли. Деньги не жалели, себя не жалели, на спинах мешки с удобрением носили, дисковали вдоль и поперек, пахали бережно, боронили, яду полезного распылили, чтобы не осот вырос колючий, не пырей ползучий, но картошка, бульба наливная, заморский овощ-корнеплод, с хлебом соперник.

— С богом, — прошептал Саша, через силу врезая лопату в серую почву, выкапывая первый куст. Хороши подземные помидоры, богатый урожай, не двадцать даже, и не тридцать тонн, а все четыреста центнеров с гектара. Много ртов можно накормить, человеку на зиму иногда хватает и ста килограмм — сорок тысяч человек проживут с их поля, потом политого, нечеловеческими силами поднятого.

— Ай, хороша, — даже Наташа не удержалась, когда отправила в ведро десяток клубней — крупных, со Шпаковский кулак.

— Рано, конечно, копаем, — поморщился Саша. Он поднял картофелину, потер ладонью — молодая кожура-шкурка легко отошла, свесилась клочьями.

— Еще бы недельку ей, — поняла Наташа.

— Ничего, и такая полежит. Нам бы лучше подумать, как управимся, и где хранить будем? Оптовикам уже не сдать. Урожай-то отличный, вот только, чую, денег не получим.

— Главное, сами выживем.

— Людей мало. Десять человек в день могут три гектара собрать да отвезти, если с утра до вечера. А нас всего десять. Месяц будем копать.

— Артемич же сказал, что всех поднимет, да и машина у нас есть. Потихоньку выкопаем. Ты лучше посмотри, какая хорошая. Сердце радуется… А помнишь, как в первый год вы посадили, на песках…?

Вот так, за неторопливым разговором, шаг за шагом, не разгибая спины, по одному боровку — в полтора километра длиной; полдня — туда, полдня — обратно. Два боровка. Тонны картошки — даже не понять, сколько еще… Не спеша, размеренно, иногда меняясь, редко — со смехом, чаще — угрюмо, молча, но без жалоб, потому что не на кого жаловаться, разве что на самого себя. Одна маленькая передышка — на обед. Следующий отдых придется на сон. А пока — вперед, поднимая землю, слушая рокот клубней в ведре, мягкий шум пересыпаемого урожая из ведра в мешок, тяжкий удар, когда мешок забрасывается в кузов подъехавшей развалюхи…

— Искандер, — в кабине сидел Наиль, и Саша напрягся, приготовился к плохим вестям, потому что уже знал, когда и зачем татарин называет его восточным именем.

— Солдаты на дороге. Перекрыли дорогу. Мы первый раз проехали, не остановились. Вернулись по грунтовке. Теперь и грунтовку бревнами перекрыли. Наверно, машину хотят отобрать, — осклабился Наиль.

— Надо разобраться, — проворчал Саша. — Кто с тобой?

— Серега, Артемича взял, и своих взял. На конце поля тебя ждем.

— Наташ, не волнуйся, я скоро, — сказал Саша, даже не взглянув на жену. Залез в кузов, похлопал по ржавой крыше:

— Давай! — и только потом обернулся, ободряюще кивнул и крикнул:

— Без меня не копай. Отдыхай. Немного осталось. Я вернусь! — рев движка заглушил последние слова.

Около кучки мужиков Наиль притормозил. Артемич нервно жевал травинку, Равиль и Ильдар меланхолично проверяли местность через прицелы автоматов.

— Далеко они? Сколько?

— Километр по шоссе, — отозвался здоровяк Ильдар. — Человек пять-семь, и офицер.

— Двое с оружием — Наиль и Артемич — в кабину. Равиль, Ильдар — в кузов. Я, Серега и Ильяс идем пешком. Мы выйдем первыми, пройдем по лесу, спрячемся. Через десять минут подъезжайте. Оружием не махайте. Валим всех и сразу, без вопросов. Семерых хватит, — решил Александр.

— У меня ствола нет, — обиженно проворчал Ильяс. Остальные татары заулыбались.

— Возьми, — протянул Саша свой автомат, с которым не расставался со вчерашнего вечера.

— А ты? — спросил из кабины Наиль.

— Обойдусь, — буркнул Александр, подошел к березе, около которой с утра они с Наташей оставили свои вещи — куртки, термос с чаем, полупустой уже пакет с бутербродами, коврик-«пенку». Там же лежал и меч — завернутый в чехол из-под спиннинга. Саша засунул его за пояс прямо в чехле, лишь слегка обнажил рукоять. Наиль фыркнул, за ним засмеялись татары, и даже Павин скривился в усмешке.

— Чего ржете? — прикрикнул Саша. — Выходим!

Сквозь лес они прошли быстро и бесшумно — все-таки сколько лет ходили, каждую кочку, каждую травинку наизусть знали. Остановились в сотне метров от заставы. Саша еще раз пересчитал солдат — семеро, десантники, голубые береты, тельняшки под хаки; восьмой офицер, не поймешь отсюда — в каком звании? Трудно разглядеть на защитном костюме погоны. Все — с автоматами, причем не с современными «пукалками», а с надежными и убойными АК — 47, с деревянными прикладами, штык-ножи примкнуты, уже знают, что стрелять не потребуется. За деревьями раздался рев мотора — грузовик приближался.

— Выходим, — негромко сказал Саша, обнажил меч и пошел впереди.

Как он и предполагал, вышли практически одновременно с машиной. Десантники побросали сигареты, двое спрятались за деревьями, двое встали за засекой из старых поваленных лесин, трое, с офицером — впереди. Теперь видно звездочки — три штуки — старший лейтенант. Высшее десантное училище, или академия, не важно. Важно, что он самый опасный, его надо первым, и как можно быстрее. С остальными разберемся… Наиль заложил вираж, развернул машину бортом. И сразу — сухой треск выстрелов, троих рядом со «старшим» скосило, но сам лейтенант, как и предполагал Саша, увернулся, щукой метнулся в кусты, хорошо еще — прямо на них…

— Стреляй! — заорал Сашка. — Стреляй, Андрюха!

Но Павин стоял сзади, смотрел через целик и мушку на человека, и не мог нажать на крючок. Не мог, палец просто не повиновался!

— Что, козел, обосрался! — проревел Александр, моля всех богов сразу, чтобы «старшой» не бросился в кусты еще раз, чтобы среагировал на оскорбление, чтобы почувствовал силы сражаться. Иначе Саше не угнаться за длинноногим десантником, тем более после четырех часов работы в поле…

Офицер не пытался достать пистолет в раскрытой кобуре на правом боку. Вместо этого в его руке появился нож — длинный, хищно изогнутый тесак с рыжей насмешливой ручкой. Глаза смотрели внимательно и спокойно. Сейчас он пройдет сквозь тощего, отберет меч, и возьмется за коротыша с автоматом…

Саша выпрямился перед пригнутой к земле фигурой в хаки, выставил меч, как всегда — двумя руками за рукоять, лезвие — на сорок пять градусов от земли. Десантник взмахнул неожиданно длинной рукой, чуть не достал незащищенный живот, мгновенно подался назад, и поймал на лезвие ножа меч. Точнее, он думал, что поймал. Голубая сталь легко прошла сквозь серебряную, продолжила путь дальше, через кость черепа, сквозь грудную клетку, вдоль солнечного сплетения, и вышла чуть ниже пупка, развалив человека почти надвое… Мимо пробежал Ильяс:

— Урус мертед, коягер, шайтан! — кричал он на бегу.

Треск выстрелов уже затих, слышался ядреный мат, ревел грузовик. Александр вышел на шоссе. Тут и там валялись тела. Их было много, слишком много, целых шесть, они бросались в глаза своей неестественностью, а один еще жив, держится за пробитую грудь, растерянность и боль на лице.

— Что-то мы не то сделали, — проговорил Артемич. — Что за хрень? Мы же могли просто поговорить, а, Санек? Чего случилось? Чего мы на них набросились, а?

— Где еще один? — спросил Саша.

— Урман-да, в лесу, уйти хотел, — отозвался Ильяс, демонстрируя заляпанный кровью «калашников». — Там лежит, — махнул татарин в сторону.

— Наши все целы?

— Целы. Зур якши, — отзывались со всех сторон.

Саша оглянулся на треск и увидел бредущего сквозь кусты Павина. Неожиданная злость захлестнула, накрыла с головой. Какого черта он не стрелял?

— Ты чего не стрелял? — прошипел Саша. Он схватил Андрюху за грудки, подтянул к себе, заглянул в мутные глаза и почувствовал острый запах рвоты.

— А ну, — Александр перехватил Павина за рукав, потащил за собой, грязно ругаясь, чувствуя лишь усталость.

— Стреляй, — рявкнул Саша. — Стреляй, падла! Убей! Добей! На войну он собрался!

— Не могу, — прошептал Павин. — Не могу я. Рука не слушает. Хочу… а не могу…

— Не можешь? Ах, ты не можешь? Ать твою мать! Не может он, чистоплюй! А тебя, значит, можно? Он бы ни секунды не колебался, пулю в башку твою пустую вогнал по самые уши! — Саша сорвал с андрюхиного плеча автомат, наставил на раненного.

— Иди сюда! — проревел он. — Руку давай!

Ствол уткнулся прямо в переносицу десантника, глаза раненого собрались в кучку, он сумел оторвать одну руку от раны, ухватился за вороненую сталь слабыми пальцами.

— Руку! — орал Саша. — Палец! Вот так!

Перехватил холодную и потную ладонь, силой положило палец на спуск — и нажал. Автомат неожиданно взрыкнул — стоял на автоматическом огне. Голова десантника превратилась в подобие арбуза, попавшего под колесо. Они уже видели такое, пять лет назад, в канаве… Андрей с воем повалился на колени, его снова вырвало. Сашка, нервно пытаясь стряхнуть с одежды кровавые брызги, пошел к татарам.

— Саша, надо решить проблему, — сказал Наиль. Татарин поднял с земли один из автоматов, отомкнул штык-нож, передернул с лязгом затвор. Поднял ствол в небо и спустил крючок.

— Не стреляет, — сказал он с нескрываемым удовольствием. Потом улыбка погасла:

— Ихние патроны к нашим не подходят, — с сожалением добавил Наиль. Потом повел рукой вокруг. — Этих куда? Здесь оставим?

— Рядом котлован есть. Туда сбросим, — решил Саша. Подумал и добавил:

— Грузовик работать должен. Пусть остаются Артемич и Андрей. Они и перетащат — недалеко ведь. А мы в центр пойдем, осмотримся… Так, Артемич?

Старый работяга согласно кивнул.

— Давайте оружие, орлы, — сказал Александр. — Наиль, поехали!

На дворе Саша поймал Шпакова.

— Андрюха, девчонки наши на поле остались. Присмотри за ними.

— Чего стряслось? — насупился Шпак.

— С армией проблемы, — скривился Саша. — Надо разобраться. А ты здесь разберись.

— Саша, — подошел к товарищам Наиль. — Тебя там чечены спрашивают. Руслан привел, помнишь такого?

— Помню, одноклассник мой. Чего хотят?

— Сам спроси.

— А ты чего думаешь?

— Думаю, надо брать. Надежные ребята, убойные. Особенно Тимур, — хохотнул татарин.

— Ладно, — сказал Саша и направился к соседнему подъезду, около которого стояли четверо — широкоплечие, запакованные в черную кожу.

— Салам! — поприветствовал их Александр.

Чеченцы рассмеялись. Они совершенно не боялись — ни Сашиного автомата через плечо, ни обнаженного меча на поясе.

— Тимур. Муса. Магомед, — представились трое из них. Руслан ограничился рукопожатием.