Мастиф

Глава 24

Александр смотрел на товарищей словно со стороны, воспарив над этим странным и страшным спором. Да, Наиль образован, и Руслан тоже, но откуда такие мысли, так странно совпадающие с мыслями самого Мастифа — в голове у необразованного, забитого мужичка, с восемью классами, с пятью годами тюрьмы? Прямо как институтское образование. Но бог то с ним! Как Полкан мог догадаться, где он их видел, этих «чистеньких, за тыщу баксов и пальцем не пошевелят»? А может быть — и не видел? Александр от этой мысли даже похолодел. Правильно, никого не видел Полкан, ничего не знает, быдло, серость. Просто человек с собачьей кличкой посмотрел сам на себя — и увидел, что опускаться дальше просто некуда. Но что значит — «опускаться»? Тюремное арго-жаргон для этого подходит идеально. Если «опустили» — значит, был тот, кто «опускал», и было за что. Но есть ли вина на Леше-Полкане? И неужели она такая тяжелая, что подняться можно — только уничтожив всех наверху? Грех перворождения не одинаков? И если Бог создал землю (в чем Александр сильно сомневался — видал он этих богов, во всех видах видывал) — то люди не должны исправить ошибки своего создателя. Положено — все равны, значит — все равны. Тем более что перед заряженным ружьем действительно наступает всеобщее равенство. Было у Полкана время подумать над такими вопросами — целых пять лет выделили. А за такое время можно столько придумать — солнцу жарко покажется…

— Кто мы? — снова повторил Руслан.

— Мы псы боевые. Волкодавы, — неожиданно вмешался в разговор Тимур. — Мы глотки рвем бандитам и ворам. Нам только укажи врага, да с цепи спусти… Я вот сам на молокозаводе работаю, насмотрелся…

— Значит, у нас хозяин есть? — не унимался Руслан. — Кто же нас с цепи спустит? Сашок, что ли?

— Нет, не я, — тяжело отозвался Саша. — Он спустит…

— Кто — он?

— Мы все знаем, о ком говорит Искандер. И если уж не то пошло, то прежним хозяевам я предпочту этого. За ним сила. Он честен и справедлив. Он не мразь, это я тоже чувствую, — сказал Наиль. — А если ты не согласен, то можешь идти куда хочешь. Никто тебя не держит. Здесь не армия…

Руслан долго молчал, кадык ходил по шее. Вверх-вниз. Вверх-вниз…

— Я с вами, — сказал наконец чеченец. — Только убьют нас.

— Кто убьет? — хихикнул Наиль. — Милиция, что ли? Гаврила в городе всех ментов передавил. И армию, и полицию, и охрану. Все! Были, да спеклись! Кишка тонка…

— Вот и славненько, — улыбнулся Александр. — Задача ясна, я на поле пошел. Должен же кто-то кормить псов, даже боевых…

— Сашок! — послышался со стороны гаражей голос Артемича. — Смотри, какая штука!

Александр пошел на голос, задрал голову.

— Мать честная, — прошептал он и побежал на крышу дома.

На северо-востоке, в стороне Красного озера, километрах в тридцати от города в небо уперлась громадная башня. Она была бы похожа на Эйфелеву, если бы не наклон вправо — под зловещим острым углом, градусов, наверно, не меньше тридцати. Даже по самым скромным подсчетам (день был ясным, только вверху, на высоте только-только зарождались кучевые облака) башня была высотой километров пять, если не больше. Она пронзала тучи и уходила ввысь, теряясь верхушкой в синеве. Слишком громадная, слишком невероятная, чтобы быть настоящей.

— Иллюзия, — решил Саша.

— Мираж, — неуверенно поддержал Тимур.

— Гаврила пожар устроил, — спокойно произнес Наиль и громко втянул воздух. — Хорошо горит.

Александр обернулся и увидел, что Наиль рассматривает в бинокль город. Похоже, что на татарина башня впечатления не произвела.

— Библиотеки горят, — сказал Наиль, не отрываясь от бинокля. — В педагогическом, в технологе и училище химзащиты. И Крупа тоже горит.

— Крупская библиотека? — переспросил Александр и вырвал у татарчонка бинокль. Хорошая машинка, двенадцатикратная, город как на ладони. Точно, горят библиотеки. Похоже, Гаврила разобрался, где в его (уже в Его!) городе куются управленческие кадры, откуда может прийти будущая опасность.

— Пусть горят, — решил Саша. Он развернулся и стал рассматривать в бинокль башню. Что Они хотели сказать? Почему решили построить такую махину на месте своего дома? Достаточно одной мощной термоядерной бомбы, чтобы превратить все в пыль. Но не будет бомбы, понял Саша. Они уже оценили нас. Они не боятся, никогда не боялись. Они показывают — мы уже здесь.

— Ладно, — проворчал Александр. — Я на поле, вы в город… По коням…

На улице капель. По-весеннему пересвистываются синицы. Не слышно привычного шума, лес просыпается, но все еще молчит, как молчал всю зиму. Не слышно рева моторов, не гудят автобусы, не стучат поезда. Неизвестность и неподвижность зависла над людьми. Некоторые из них очень быстро догадывались, что всю жизнь занимались какой-то ерундой, что время, которое они тратили — уходило даром и не возвращалось. Они пытались выживать — нерешительно и бестолково, словно стыдились своего желания. Другие, наоборот, пытались, как говорят, «зажечь», осветить свое существование. Очень скоро Александр узнал, что в лесу действуют свои законы. Гаврила наблюдал за городом, а на заснеженных равнинах хозяйничала другая сила, неистовая и беспощадная. Все, кто уходил в деревню — купить, а чаще украсть или отобрать поросенка, корову, молока, сметаны, сыра, яиц — не возвращались. Иногда их находили — замерзшими в снегу, либо приезжали на санях сельчане, лопатами и колами скидывали на заснеженное шоссе разорванные и окоченевшие тела, около знака «Судуй» на краю города. Поговаривали, что возле деревень иногда видели женщину в плотно зашнурованном костюме — Александр верил этим слухам. Говорили, что в окрестностях бродит громадный шатун, медведь-людоед, и Саша знал, что это правда.

Александра мало интересовали проблемы других. Своих хватало с головой. Он снова пристрастился к чтению, пытался найти в старых книгах хотя бы краешек истины, читал много и взахлеб, но быстро разочаровывался и бросал — даже не на полдороги, а в самом начале, на первых страницах. Стоило ему прочитать в воспоминаниях Савенкова, что большинству революционеров террор нравится только ради самого террора, самого процесса — и он откладывал «Воспоминания террориста» в сторону. Дневники белых генералов тоже не блистали. Они, генералы — Корнилов, Колчак — даже не понимали, из-за чего разгорелась буча, как и для какого хрена поднялся народ; откуда такая ненависть; почему ее можно смыть только кровью. Письмена основателей и продолжателей коммунизма показались Александру полными лжи. Классовая борьба, красный террор — похоже, что Ленин и сам не понимал, о чем писал. Почему бы маленькому вождю пролетариата не говорить прямо, чего боялся этот гений смерти? Того, что не поймут? Того, что могут быть перегибы? О каких перегибах можно говорить? Объявляя войну одному классу, нужно хорошо представлять, что ты обрекаешь на смерть тысячи тысяч людей, мужчин, женщин, стариков и старух, младенцев, юных мальчиков-девочек… Не боялся об этом говорить Гитлер и его ближайший приспешник Геббельс. Чистота расы, мировое господство, тотальное уничтожение — эти люди уже понимали, о чем они говорят. Но двуличие сквозило и в их словах. Адольф то принимал церковь и христианские ценности в тридцать втором и отрекался от всего в тридцать шестом. Значит, они тоже сомневались, хотя шли верным путем, но все равно боялись, словно обычные люди, а не всесильные титаны. Они были мелки в своих желаниях, в своих возможностях, даже единственный, кто смел говорить прямо, Фридрих Вильгельм, даже он прятался за витиеватостью фраз, за звучными лозунгами. Выцепить из его писанины зерна рациональности оказалось не так уж просто. Злоба делает нас умнее — с этим Саша не спорил. Мораль бесполезна, а люди неравноправны с рождения — это известно давно. Но Александр чуть не надорвал живот, когда Фридрих Вильгельмович с умной миной принялся рассуждать о целях сверхчеловека. Борьба за власть? Ох ты боже мой, как все таки ограничен человек, как мелки его желания. Ничего более возвышенного, чем власть. Ничего более достойного власти. Но что это такое — власть? Управлять жизнями других, воздвигать себе пирамиды, иметь возможность вешать и расстреливать, издавать законы, писать о себе книги? Особенно Саше понравилась мысль о пирамидах. Вышедшие из лаборатории сверхчеловеки в мгновение ока создали чудо, затмевающее все пирамиды на свете. Мало того, что созданная за одну ночь башня оказалась выше Эвереста, она, к тому же, была видна из любой точки Судуйской области, и Александр даже не сомневался — из любой точки земного шара тоже… Нет, сверхчеловек сразу, с ходу перепрыгнул это недоразумение — власть, а о истинных целях и ценностях сверхлюдей пока никто не догадывался, не понимали, как орангутанги в вольере не понимают смысла проводимых над ними опытов…

Оставалось только выживать. И на краю города выживать не боялись. В окнах двухэтажного дома на краю города всегда было светло вечерами, играла музыка. В квартире Павина поставили рояль, Женя иногда играла, Наиль слушал. Они все-таки сошлись, можно сказать — схлестнулись, неистово и быстро, без всяких недомолвок, без косых взглядов со стороны, потому что татарин мог выстрелить, заметив любой посторонний взгляд. Иногда Наиль надевал лыжи, запрягал в маленькие сани собак, красноглазых «кавказцев», которых подобрал на улице, отправлялся в лес и приходил оттуда живой и невредимый, а главное — веселый.

— Двадцать два зайца, — гордо говорил он, указывая на ободранную добычу на санях.

— Лось, всего не смог дотащить, — говорил татарчонок через неделю.

Около их четырехподъездной «крепости» всегда вкусно пахло. Саша уговорил китайцев вернуться, сейчас во втором подъезде устроили пекарню, с утра, по свежему морозцу пахло просто невероятно. Несколько раз их пытались обокрасть, Наиль находил воров, вешал их голыми на морозе, но кражи не прекращались, и тогда чечены с татарами провели рейд по ближайшим домам — стреляя во всех подозрительных. Саша, узнав об этом, одобрительно кивнул. Если ареал обитания не позволял прокормиться, сильные особи обязаны уничтожить слабых. А потом татары начали проводить рейды-зачистки каждый месяц — вырезать всех, кто глотал слюни, рассматривая «кулацкий притон». Этих Наиль развешивал на балконы и столбы, обрубив обе руки, с большим плакатом на груди — «Вор». Все больше становилось бессмысленных краж, люди словно потеряли страх, а потом Александр догадался, что это бомжи, одичавшие, потерявшие свои помойки — последние источники существования, стали сбиваться в стаи, пользуясь тем, что теперь их никто не ограничивал, никто не контролировал. Они и раньше тащили все подряд, один раз зимой «центральную усадьбу» заброшенного совхоза вскрывали четыре раза, первый раз зарубили собаку, последний раз в «бригадирской» насрали на столе и побили остатки стекол, а потом Наиль и Шпак поймали воров, двоих, дурно пахнущих, мужчину и женщину, причем тетка была явно не в своем уме, или умело прикидывалась. Тогда их пожалели, отпустили, какая разница, это просто несчастные люди, хотя Саша прекрасно помнил коричневый шарик на истертой полировке, и помнил, какая злоба всколыхнулась в нем, когда сдуру схватил еще не застывшее говно руками. Но таких «несчастненьких» стало слишком много, чересчур много. Александр решил проблему очень быстро и оригинально. Он запретил Наилю ловить, обрубать руки и развешивать, потому что понял, что для этих людей страха недостаточно. Зато татарин знал и хорошо умел воплощать в жизнь простое древнее правило — «нет человека — нет проблемы». В больших городах власть постоянно сталкивалась с «волчатами». Издав законы, по которым любой, абсолютно любой человек в государстве в одночасье мог стать лицом «без определенного места жительства» все забыли, что численность бомжей тоже надо контролировать. Людей лишили жилья, но оставили права гражданина государства. За убийство бомжа каждый мог угодить за решетку на немалый срок. Кроме того, мелкие кражи обычно не регистрировались, обывателю настойчиво доказывалось, что кража банного тазика и детского велосипеда — это не кража, что в этом нет состава преступления. И тогда появлялись «волчата». Они поступали просто — избивали, калечили, потом сжигали. В основном это были пацанята, тринадцать-пятнадцать лет, сроки им давали маленькие, и в полном рассвете сил, лет в двадцать-двадцать пять они выходили из «не столь отдаленных мест», но уже настоящими «гоп-стопщиками».

Наиль нашел девятерых, похожих друг на друга наглостью и пустыми, но задорными глазами. Александр рассказал им обстановку, выслушал бурные и несвязные примеры из жизни, что «у нас сарайку вскрыли», «а у нас — гараж», «дачу в прошлом году спалили, козлы»; Наиль выдал оружие и патроны. За какой-то месяц мальчишки обошли все районы, все свалки, все заброшенные дома, притоны, подвалы, шли на дым костра, на вонь — находили и убивали. Быстро, безжалостно — за каждого убитого им давали еще по два патрона, и порцию самодельных картофельных «чипсов». В начале февраля Наиль снова созвал разросшуюся стаю — их было уже к трем десяткам, они становились опасны. Встречу назначил в подвале «Спартака», громадного спортивного комплекса — в тире, с толстыми, заизолированными сталью и пенопластом стенами и дверьми. Татарин созвал их, и запер на железный засов — на три недели. Что бы они поняли, чтобы осознали, что натворили, и хотя бы так искупили вину, если на свете есть бог или дьявол или кто еще там…

Шпак встал на ноги еще в начале осени. Он долго не мог говорить, а когда заговорил, то никто его не понял. Серега говорил «шиворот-навыворот», так иногда случается после черепно-мозговых травм: вместо Аня — говорил Яна, вместо апельсина — нисльепа. В политику Шпак не лез, больше внимания уделял владимирским тяжеловозам, и очень похвалил Сашку за то, что ячмень они все-таки убрали. Богатырь чистил снег на улицах, помогал китайцам печь хлеб, перебирал трактор, прослышав, что патроны можно заставить стрелять, просто разобрав и собрав еще раз…

Сам Александр устал от посетителей. Да-да! Люди шли к нему, к Мастифу, за помощью и советом, почти нескончаемым потоком, по одному, парами, иногда целыми семьями. А что он мог сделать? Печку-буржуйку каждому достать? Или приструнить распоясовшегося сына?

— Ты, бабка, сама таким его воспитала, — говорил он старухе, выгнанной из дома. — Сын, говоришь, из квартиры пришел, тебя с печисогнал? Ты его учила? Ты его растила? Небось, хотела, чтобы ему было лучше всех, чтобы у него семья была, жратва всегда, чтобы работа легкая. Так получи. Я его перевоспитывать не буду, аборт поздно делать. Хочешь, пошлю убить его, и остальных, кто с ним пришел, тоже убью. Что головой мотаешь? Пошла вон с глаз моих, видеть тебя не хочу, — вот так сказал он, Смирнов Александр, бывший школьник, бывший студент, бывший кандидат наук, бывший наладчик полуавтоматических станков, бывший литейщик, бывший дворник, механизатор, вольный крестьянин. Говорил как князь, как властитель жизни. Своей собственной жизни, если уж на то пошло. Из грязи в князи…

Но приходили и другие. Настоящие мужики, главы семей, избитые жизнью, в стоптанных дешевых ботинках, уставшие кормить детей помоями, распаленные до последней степени, желающие выжить любой ценой, но не за счет других. Они были сильны и уверенны в собственных силах. Они не стеснялись говорить, что хотят жить и негодовали на самих себя в том, что они, такие сильные, практически всезнающие, не умеющие лишь воровать и обманывать — не могут прокормиться и обогреться. Они предлагали свои руки, свою силу, свои умения — за кусок хлеба, за ведро картошки, за воз дров. Саше было больно глядеть на них — ведь совсем недавно таким был и он. Александр видел, словно мог пронзить взглядом время, как эти мужики приходят к другим, которые жадны и бесчестны, и единственное, что умеют — это тянуть жилы с любого, опять же — за кусок хлеба, ведро картошки, воз дров.