Мастодония

32

Днем позже разразилась буря. Словно по сигналу – а возможно, и впрямь по сигналу, так как мы никогда не узнали, как разворачивались события – загорелись гетто в Вашингтоне, Нью-Йорке, Балтиморе, Чикаго, Миннеаполисе, Сент-Луисе, на западном побережье – всюду. Толпы хлынули в сверкающие огнями деловые районы городов, и теперь, в отличие от ситуации 1968 года, горели не только гетто. Огромные витринные стекла окон магазинов в деловой части городов были разбиты вдребезги, сами магазины ограблены и подожжены. Полиция, а в некоторых случаях и Национальная Гвардия, стреляли по бунтарям, те отвечали огнем.

Плакаты кричали: «Дайте нам миоцен!». Они требовали: «Дайте нам уйти!». Взывали: «Нам нужен еще один шанс!». Они были разбросаны по улицам, мокли под дождем, а порою были залиты кровью.

Так продолжалось пять дней. Потери с обеих сторон исчислялись тысячами, и жизнь остановилась. Затем, к концу пятого дня, неистовство угасло и прекратилось. Две стороны, сторона закона и порядка и сторона все попирающего протеста, противостояли друг другу. Медленно, с остановками, осторожно нащупывая дорогу, начались переговоры.

В Уиллоу-Бенде мы были изолированы, так как большая часть внутриконтинентальных линий была повреждена. Телевизионные станции, как правило, продолжали работать, хотя и не во всех пунктах. Кое-где они замолчали. Однажды позвонил Куртни, но потом мы больше ничего от него не имели. Попытки добраться до него провалились. В том единственном телефонном вызове он сказал, что считает важной возможность апелляции на действия суда, но с такой ситуацией он сталкивается впервые.

Ночь за ночью, а иногда и днем мы собирались в офисе Бена и смотрели на телеэкран. Днем и ночью, когда бы ни появились новые сообщения о бунтарях, они шли с экрана, так что телевидение, в сущности, стало почти непрерывной программой новостей.

Это было завораживающее зрелище. В шестьдесят восьмом году мы порою побаивались, не будет ли у нас установлена республика. Теперь настали времена, когда мы были уверены, что нет. Лично у меня было чувство вины. Предполагаю, что и у других тоже, хотя мы никогда не обсуждали этого вопроса. Одна мысль сверлила мой мозг: если бы мы не начали путешествия во времени, ничего такого и не случилось бы.

Мы разговаривали о том, как мы могли быть так слепы, так благодушны, что поверили, что закон об эмиграции был просто ничего не значащим политическим жестом! Поверили, что немногие из непривилегированных, если им будет позволено, захотят стать пионерами на неизвестной земле. Я чувствовал себя особенно неуютно, потому что я был чуть ли не первым, кто сказал, что предложение в целом бессмысленно. Разгул протеста, казалось, демонстрировал, что гетто желают получить второй шанс, который им предлагают законодательно. Но было трудно судить, насколько это неистовство было вызвано желанием этого шанса, а как много было результатом застарелой, сдерживаемой ненависти и горечи, умно затронутых теми, кто руководил этим бунтом и направлял его.

Прошел слух, что армия бунтарей из Туин-Сити движется на Уиллоу-Бенд, возможно с целью развернуть операцию переселения во времени. Шериф поспешно собрал добровольцев, чтобы остановить этот марш, но, когда они вернулись, выяснилось, что никакого марша не было. Было множество других отвратительных слухов, которые время от времени заползали в сообщения новостей. Почему бунтари не решились взять нас приступом, я понять не мог. С их точки зрения, это было бы логичным поступком, хотя, по всей вероятности, это не было бы сделано, как нужно. Если они думали об этом вообще, то видимо, представляли себе какую-нибудь машину времени, которую можно физически захватить и с которой они, возможно, могли бы управиться. Но, очевидно, никто не думал об этом. Пожалуй, лидеры операции сконцентрировались на разгуле конфронтации, которая поставила бы федеральный истэблишмент на колени.

Пять дней прошло, и в разрушенных, темных городах установилось относительное спокойствие. Начались переговоры, но кто разговаривал, где и о чем могла идти речь – не сообщалось. Газетчики и работники телесети не были способны проникнуть в это молчание. Мы пытались добраться до Куртни, но дальние телефонные линии еще не работали.

Затем однажды, далеко за полночь, Куртни вошел в ворота.

– Я не звонил из Ланкастера, – пояснил он, – потому что быстрее всего было схватить машину и приехать. – Он взял коктейль, предложенный ему Беном, опустился на стул. Этот мужчина выглядел усталым и опустошенным.

– Днем и ночью, – сказал он, – мы заседали днем и ночью последние три дня. Боже, я надеюсь, мне никогда больше не придется пережить такого.

– Ты был на переговорах? – спросил Бен.

– Именно. Я думаю, что мы уже все решили. Я никогда не видел таких упрямых сукиных сынов за всю свою жизнь, как с той, так и с другой стороны, как от правительства, так и от зачинщиков. Я должен был бороться и с теми, и с другими. Сколько раз я принимался объяснять им, что Ассоциация Перемещений Во Времени имеет наибольшую долю в деле, что мы защищаем свои интересы и что без нас никто ничего не сможет сделать.

Он осушил бумажный стаканчик, который ему подали, и отставил его. Бен снова подлил туда жидкости.

– Но теперь, – сказал Куртни, – я думаю, у нас есть все. Документы подписаны. Как в них зафиксировано, если никто из этих ублюдков не переменит своего решения, мы организуем в миоцен дорогу во времени бесплатно. Я должен был сделать эту уступку. Точка зрения правительства такова, что программа будет стоить столько, что оно разорится, выплачивая нам нашу долю. Я-то в это не верю, но больше ничего сделать не мог. Если бы я отказался, переговоры зашли бы в тупик. Правительство, я думаю, выискивало повод увильнуть от них. Мы только предоставляем им дорогу во времени – и все. Только скажи им – вот она, а дальше пусть сами о себе заботятся. В обмен на это госдепартаментский запрет будет отменен, все останется, как есть, и это не будет нам стоить ничего. Нам даже не навяжут правительственной регуляции ни в какой форме – ни в государственной, ни в федеральной, ни в какой-нибудь еще. И более того, переговоры и на этот раз чуть не были сорваны. Мастодонию согласились рассматривать, как независимый штат.

Я посмотрел через комнату на Райлу – она улыбалась, улыбалась впервые за все эти дни. И каким-то образом я понял, о чем она думает – о том, что теперь мы можем приступить к строительству этого дома в Мастодонии.

– Думаю, – сказал Бен, – что это достаточно хорошо. Ты хорошо сделал свое дело, Курт. Пожалуй, у нас в любом случае были бы неприятности, согласись мы принять от правительства плату в каком бы то ни было виде.

Дверь отворилась, и в комнату вошел Хайрам. Все обернулись и поглядели на него.

Он, шаркая, сделал несколько шагов вперед.

– Мистер Стил, – сказал он. – Кошарик хотел бы, чтобы вы пришли. Он хочет вас видеть. Он говорит, что это важно.

Я поднялся, и Райла сказала:

– Я иду с тобой.

– Спасибо, – сказал я. – Не нужно. Мне нужно пойти в одиночку и выяснить, в чем дело. Может быть, ничего серьезного. Я ненадолго.

Но у меня было ужасное ощущение, что это вовсе не «ничто». Никогда раньше Кошарик за мной не посылал.

Когда мы вышли из здания, Хайрам сказал:

– Он там, возле курятника.

– Оставайся тут. Я пойду один.

И я пошел через двор к курятнику, и там был Кошарик, на одной из яблонь. Как только я подошел к дереву, то почувствовал, что он устремился ко мне. Через несколько мгновений мне показалось, что мы вдвоем в каком-то месте, недоступном ни для кого.

– Я рад, что ты пришел, – сказал он, – мне хотелось видеть тебя, прежде чем я исчезну. Я хотел тебе сказать…

– Что?! – закричал я. – Ты уходишь? Кошарик, ты не можешь уйти. Не сейчас. Зачем тебе уходить?

– Ничего не поделаешь, – сказал Кошарик, – я изменяюсь еще раз. Я же рассказывал тебе, как это было прежде, еще на моей родной планете, еще до Центра, после моего начала…

– Но что это за изменение? Почему ты должен изменяться?

– Здесь от меня ничего не зависит. Это на меня находит. Я не делаю этого сам.

– Кошарик, это изменение, которого ты желаешь?

– Думаю, что так. Я еще не спрашивал себя. И еще чувствую себя счастливым из-за этого. Я собираюсь домой.

– Домой? Обратно на планету, где ты родился?

– Нет. В Галактический Центр. Теперь я знаю, что мой дом там. Знаешь, Эйса, что я думаю?

– Нет, не знаю.

– Я думаю, что становлюсь богом. Когда я вернусь, то буду одним из них. Наверное так они и возникают. Они эволюционируют и из других жизненных форм. Не знаю, но думаю, что в один прекрасный день буду знать. Мое ученичество заканчивается. Я вырос.

Я был в пустоте, в черной глубине пустоты, и душу мое грызло сознание, что не потеря способности Кошарика строить для нас дороги во времени, а потеря самого Кошарика породила эту пустоту.

– Эйса, – сказал он, – я собираюсь домой. Я потерял было дорогу, но теперь знаю путь и собираюсь домой.

Я ничего не сказал. Я ничего не мог сказать. Пустота поглотила меня.

– Друг мой, – сказал он, – пожалуйста, пожелай мне доброго пути. Я хочу унести с собой твое пожелание.

Я сказал слова, перевернувшие меня, словно кровоточащие куски мяса вырывали из моего тела. Я хотел сказать их, я должен был сказать их, но, сказанные, они причиняли мне боль:

– Кошарик, я желаю тебе самого лучшего. От всей души я желаю тебе удачи. Я теряю тебя, Кошарик.

Он исчез. Я не видел, как он уходил, но знал, что его больше нет. Ниоткуда пронесся холодный порыв ветра, и черная пустота сменилась серостью, которая превратилась в ничто, и вот я снова стою в заброшенном саду, возле курятника, глядя на опустевшую яблоню.

На землю спустились сумерки, в какую-то минуту автоматически включились прожектора и усадьба превратилась в кричащий кошмар, со стражами в униформе, тяжело ступающими вдоль забора туда и назад. Но эти несколько мгновений темноты были мне нужны, они были милосердны, я ждал их.

Когда вспыхнул свет, я повернулся и направился к зданию офиса. Я боялся, что буду пошатываться, но нет. Я шел связанно, прямо, как сломанная игрушка. Хайрама нигде не было, и Боусера тоже. Более чем вероятно, что он где-то охотился на сурков, хотя для этого было немножко поздно. Обычно они уходили в поход вскоре после заката.

Я вошел в офис. Увидев меня, они прекратили разговор и сидели, выжидательно глядя на меня.

– Ну? – спросила Райла.

– Кошарик ушел, – ответил я.

Бен одним махом вскочил на ноги.

– Ушел? – закричал он. – Куда это он ушел?

– Он отправился домой, – сказал я. – Он хотел попрощаться. Это все, чего он хотел: попрощаться.

– Разве ты не мог остановить его?

– Бен, не было никакой возможности остановить его. Он вырос, понимаешь ли. Время его ученичества прошло.

– Минуточку, – сказал Куртни, пытаясь быть спокойным. – Он вернется, не правда ли?

– Нет, – ответил я. – Он изменился. Превратился во что-то еще.

Бен грохнул кулаком по столу.

– Что за проклятый сегодня день! Когда нас оставила удача? Я скажу вам, когда. На притоке…

– Не так резко, – Куртни пытался остановить его. – Давайте не будем слишком грубы. Давайте оставим себе другие пути. Что-то, возможно, у нас осталось. Попробуем спасти хоть что-нибудь.

– Что ты имеешь в виду? – спросил Бен. – Ты и твои разговоры, законник…

– Мы можем спасти то, что имеем уже, – ответил Куртни. – Контракт с Сафари, а это два миллиона в год.

– Но миоцен? Как же быть с миоценом?

– Не миоцен, Бен. Мастодония.

Райла закричала:

– Не Мастодония! Я не пущу их в Мастодонию! Они запакостят ее. Мастодония Эйсы и моя!

– Но раз Кошарик исчез, дорог во времени больше нет и не будет, – сказал Куртни, и голос его был резким и холодным. – Вы должны пустить их в Мастодонию, или не получите ничего вообще.

Он обратился ко мне:

– Ты уверен, что Кошарик исчез и не вернется?

– Уверен.

– И других дорог во времени не будет?

– Нет, – ответил я, – их больше не будет.

– Ты вполне уверен?

– Безусловно, – сказал я. – Почему, черт побери, я должен тебе лгать? Может быть, ты еще думаешь, что это шутка? Говорю тебе, нет. И скажу кое-что еще. Вы никогда не отправите никого в Мастодонию. Я уже объяснил это однажды. Расстояние до исторических времен недостаточно. Во время Мастодонии были люди. Охотники на мамонтов в Испании. Сколотые кремни во Франции.

– Ты сумасшедший! – взревел Бен. – Ты собираешься потерять то немногое, что мы имеем…

– Да, во имя господа! – заорал я. – Потерять все это! Черт с двумя миллионами! Черт с правительством и бунтовщиками!

– И черт с нами? – спросил Куртни мягко, слишком мягко.

– Да, – продолжал я, – и черт с вами. Отправив эти толпы в Мастодонию, мы рискуем сокрушить все, что имеем сейчас, всю человеческую расу, живущую на Земле сегодня.

– А ты знаешь, он прав, – тихо сказала Райла. – Он прав в одном, я в – другом. Мастодония принадлежит нам двоим, и никто другой не попадет туда. Сейчас ясно, что мы не должны запачкать ее. И вот что еще…

Я не стал ждать, чтобы услышать, что она еще собирается сказать, я повернулся и вывалился за дверь. Я прошел через холл, едва ли соображая, куда иду, а потом через переднюю дверь к воротам. Часовому у ворот я сказал: «Пропустите меня», и он посторонился.

Сумерки сгустились, была почти ночь. Я различал только неясные контуры деревьев за дорогой, которая вела к Уиллоу-Бенду. Большая автостоянка Бена была пуста, и я двинулся к ней. Я не знал, куда иду, и это меня не интересовало. Я хотел только одного – убраться подальше.

Потому что я знал – что бы мы с Райлой ни делали и не говорили, мы должны будем потерять все. Под давлением того, что уже было сделано, мы будем вынуждены впустить все эти орды в Мастодонию. И больше всего мне причиняло боль, что Бен и Куртни были среди тех, кто оказывал на нас давление.

Я дошел до стоянки и обернулся. Темный в сияющем свете, стоял забор. Я не видел его снаружи с тех пор, когда вернулся домой из Европы, но тогда было на что посмотреть и кроме забора – толпы народа, новая автостоянка, киоск с сосисками, люди, которые продавали баллончики – так что я едва разглядел забор. Но теперь я увидел его во всей его гротескности и чужеродности, и это заставило меня припомнить, как это было раньше, когда здесь еще не было никакого забора. Стоя там, я ощущал потерянность и одиночество того, кто потерял свой дом – не только старую ферму, но и Мастодонию тоже. Потому что я знал, что потеря Мастодонии – вопрос времени. И с ней вместе исчезнет дом из камня со многими каминами, который планировала строить Райла и о котором мы проговорили так много ночей.

Райла, думал я, Райла, девка, которая так хотела быть богатой – и вот совсем недавно она без малейшего колебания сделала выбор между двумя миллионами в год и Мастодонией.

«Ты – обманщица, – мысленно говорил я ей. – Это все была поза, паршивая сторона твоего бизнеса. Когда все подошло к последней черте, ты отбросила позу и сделала свой выбор. Неважно, как все это созрело, и ты все еще была той девушкой, которую я любил давно, на раскопках на Среднем Востоке, девушка, чье лицо всегда было грязно, потому что ты обтирала свой загорелый зудящий носик пыльной рукой».

Миоцен, думал я. Почему мы не можем попасть в миоцен? Почему я не догадался попросить Кошарика сделать туда дорогу? Несколько дней назад, так, чтобы она была готова, когда в ней появится нужда? Если бы у нас был миоцен, пусть бы Кошарик ушел, мы бы сохранили Мастодонию.

А Кошарик? Теперь он только воспоминание. Больше нет улыбки на дереве. Наконец он узнал, что он такое и чем станет.

Кошарик, сказал я ему, давний старый друг. Я желаю тебе всего хорошего. Для меня больно потерять тебя.

И с этой мыслью мне показалось, что я с ним еще раз, что я снова стал одно с ним, как это много раз бывало раньше, когда он брал меня внутрь себя, чтобы я видел то, что видит он, знал то, что он знает.

Знать то, что он знает.

Знать, даже если я не полностью понимаю их, вещи, которые он никогда мне не рассказывал. Осознавать, даже если я не могу их понять, вещи, которые он мне показал.

Например, уравнения времени.

Внезапно, при мысли о них, уравнения времени оказались здесь опять, в точности такие, какими он показал их мне, и глядя на них его глазами, внутри его, я ясно увидел, как соединить их вместе и как они могут быть использованы.

Миоцен, подумал я, двадцать пять миллионов лет назад – и уравнения слились вместе, и я сделал все остальное, что нужно – и построил дорогу во времени.

Я отступил от него, и он ушел прочь. Я больше не был его частью, не видел сквозь его глаза. И уравнения… уравнения… они означают… но я их уже утратил, не видел, не чувствовал, не знал, как они работают, как ими пользоваться. Если даже когда-нибудь и знал. Я всего лишь глупый человек, осмелившийся возмечтать о том, чтобы построить дорогу во времени, использовать информацию и знания, вложенные в него, данные ему бессознательно, знания, которые были даром существа, что было сейчас где-то далеко среди звезд.

Я обнаружил, что дрожу. Я согнул плечи, крепко сцепил руки, пытаясь унять дрожь. Дурак, сказал я себе, проклятый дурак, ты же сам знаешь, что ты такое.

Однако… однако… однако…

Идя вперед, я гневался на себя, пока не сделал те несколько шагов по этой дурацкой дороге во времени. Вот увидишь, говорил я себе, нет там никакого миоцена.

Через несколько шагов я оказался в миоцене. Солнце клонилось к закату, крепкий ветер с севера гнал по траве крупные волны. Под гребнем, в четверти мили от меня, тиранотерий, неуклюжий зверь со смешным выступающим рогом на носу, поднял голову от травы и заревел.

Я осторожно развернулся и шагнул назад, на дорогу, идя к автостоянке. Остановился. Снял ботинки и поместил их точно на границе времен, чтобы отметить вход на дорогу. Затем на негнущихся ногах прошел по стоянке, чтобы выдернуть из земли несколько палок, забитых в землю, где они отмечали места парковки. По дороге я подобрал камень размером с кулак и с его помощью забил эти палки, отмечая дорогу в миоцен.

После этого я сел на землю и обулся. Внезапно я почувствовал себя усталым и опустошенным. Я искал в себе торжество и не находил его. Я испытывал только благодарный покой и знал, что теперь все будет как надо. Раз я смог сделать одну дорогу в миоцен, значит, смогу сделать и другие такие же дороги. Не сам – такой, какой я есть, я на это не способен. Но однажды я шагнул внутрь Кошарика…

Мне потребовалось довольно много времени, чтобы надеть ботинки, так как руки не повиновались мне. Но наконец я с этим справился, а затем направился к воротам. Мне надо было сделать кое-что очень срочное. Как можно скорее я должен сказать Райле, что мы с ней можем сохранить Мастодонию.