Майская ночь, или Утопленницы

Глава 4. ДЕВИЧЬИ КОЗНИ

— Голон-голон-голынгач! — старательно выговорил Стенька и с опаской ступил на то ли плавающую, то ли парящую над водой кошму. Будто на лёд ступил. Войлок скользнул по гладкой волне, едва из-под ног не выскочил. Стенька взмахнул руками и пал на четвереньки, а то быть бы ему купаным с маковкой.

И всё на глазах у Насти.

— Колдун… — не преминула уязвить она. — Ох колдун! А ловок-то, ловок… Так и будешь окорачь стоять?

Не решаясь воздвигнуться во весь рост, Стенька подвернул под себя колено и кое-как сел на кошме. Слетевшая с буйной, но незадачливой головы чёрная шапка плавала неподалёку на мелководье.

— Тобе свои ж разбойнички засмеють! Шапку давай лови! А то в Астрахань уплывёть…

Ишь, раскомандовалась!

— Ага, уплывёть… — буркнул он. — Не стрежень, чать!

— Зря шуткуешь, — недобро предостерегла Настя. — Ежели кто шапку твою таперича из воды подымет, под ней и окажешься…

— Под кем?

— Под шапкой!

— Правда, что ль? — всполошился Стенька.

— Ты ж казак, — напомнила она. — Где шапка, там и ты.

— А тот, кто подыметь?

— Со страху помрёть. Лови давай!

Огляделся растерянно.

— А как погонять-то?

— Кого?

— Кошму!

— Скажи: «Ой да…»

— Ой да! — сказал он и поплыл не в ту сторону.

— Ну куды, куды? — заголосила с берега бывшая коркодилова невеста. — Куды смотришь? На шапку смотри!

Вона как… Махинация, однако… Уставился куда велено — и кошма послушно двинулась прямиком к шапке. Выудил, отжал, водрузил набекрень. Довольный собою, возлёг, опёрся на локоть, другою рукой подбоченился — хоть парсуну с него малюй — иначе сказать, портрет. (Потом, кстати, взаправду намалевали, только взамен кошмы струг изобразили с гребцами — решили, видать, что так поважнее будет.)

— Всё! Шабаш! — решил гордый Стенька. — Мне ишшо сёдни на разбой иттить… Голон-голон-голынгач!

Кошма вмиг утратила плавучесть — и оказался он по кадык в студёной волжской воде.

На разбой в этот раз шли всей шайкой. А ночка выпала тихая, шибко перекликаться опасались — больше пересвистывались. Перелезли тын, подступили к крыльцу, подивились богатым хоромам (огня вздувать не стали — месяца с неба хватало).

Да уж, отгрохал купец зданию: чисто вавилон — верхний двуетаж и подпол внизу.

А дело-то было вот какое: закопал купчина в подполе клад, но клад тот нипочём не возьмёшь, потому как закопан с приговором: «Чьи руки зароют, те руки и отроют». А сноха подслушала. И надо ж такому приключиться: купец-то на третий день возьми да помри! И что удумала баба: стащила тестя в подпол и мёртвыми его руками клад разрыла. Тут же и перепрятала, только вот заговорить, дура, не догадалась. А уж как об этом обо всём проведал атаман Ураков — неведомо.

Ну так чародей — с него станется.

— Кажи, Стенька, смётку свою, — с насмешкой велел Ураков. — Хвастал, что замки собьёшь, — сбивай…

Молодой разбойничек взошёл на крыльцо (а сапожки-то со скрипом, будто не на разбой, а на гулянку собрался), заносчиво оглядел товарищей — и щёлкнул звонким ногтем по железу пробоя. Пождал-пождал, так ничего и не выждал. Растопырил обе пятерни, оглядел недоверчиво.

— Никак не сочтёшь? — ухмыльнулся брязнутый уполовником есаул (сам из татар). — Десять их у тебя, кашевар, десять. Покудова…

Прочие тоже у крыльца столпились, глумятся вполсмеха.

Под который же ноготь он заправил былинку-стебелёк? А! Под правый мизинный. А щёлкал, кажись, безымянным. Стенька воспрял духом, повторил щелчок — и тут же грянули за дубовой дверью об пол распавшиеся железные запоры.

Тут уж стало всем не до надсмешек.

— Милости просим мимо ворот киселя хлебать! — лихо вымолвил юный душегуб.

А в дому, само собой, переполох уже, суматоха — проснулись жильцы от грохота. Кинулись разбойники с ножичками засапожными в отчинённую Стенькой дверь.

— Погодь! — остановил их атаман. — Энто завсегда успеем… — насупился, повернулся к кашевару. — Спрыг-траву добыл? Иде?

— В Ногайской Орде, — охально ответил ему Стенька.

Ну, жильцов, понятно, зарезали, сноху (выспросив) тоже, клад нашли — веселись, душа! Ан нет, невесел атаман. Кашевар-то, вишь, чары знает — сам, небось, в атаманы метит.

— Ох, Стенька… — говорит ему Ураков. — Чую, надул ты меня и с камушком, и с головой девкиной…

У нас ведь как? Что разбойник — то колдун. А колдовство, известно, даром не даётся. Стенька-то вон еле оживел, камушек лизнувши, а другой и вовсе бы дух испустил. Да и Уракова взять… Незнамо с кем, но тоже за кудесничество своё расплатился — глазика-то нетути.

Ну с Настей дело иное, Настя невестой была Волкодировой, тут уж поневоле колдуньей станешь. Да и ей тоже, видать, несладко приходилось: поживи-ка с чудой речной! Родишь от него гадёныша — все титьки пообкусает. Лучше уж со Стенькой. Малый, конечно, с придурью, но хоть облик у него человечий и всё прочее.

А спрыг-траву он, вестимо, добыл ни в какой не в Ногайской Орде — там её отродясь не водилось, да и сама-то Орда к тому времени долго жить приказала. На кошме своей в Жигули сплавал. Настя ему плант-бумажку дала — по ней он травку и сыскал. А уж Орду — так, для складности приплёл.

Спрыг-трава, чтоб вы знали, на всё сгодится: ею и замки сшибают, и клады берут. Хотя есть такой наговор, что и она вряд ли осилит. Кто-де ни разу по-матерну не заругается, того и клад. До сих пор, говорят, лежит — никто не взял.

А ещё она моргулюток хорошо служить заставляет. Правда, ладить с ними тяжело, ох тяжело. Давай да давай им работы! Не дашь — самого замучат. У Стеньки четыре моргулютки было — так он их, ежели что, пеньки в лесу считать посылал. Обычно заставляют на берегу песчинки считать, а он похитрее — пеньки. Иное дерево-то с молитвой рублено: как дойдёт до него моргулютка — враз со счёту собьётся. И давай всё по новой… Бесенята и есть бесенята! Для них молитва — первый страх.

Неспроста же, кого из мельников ни допроси, сплошь безбожники — им без моргулюток в подколёсном омуте никак нельзя.

А насчёт оброненной в воду шапки Стенька тревожился зря. Со временем обвыкся. Оно и забавно даже: пустит, бывало, шапку по течению — и ждёт. Смотрят с кораблика: шапка плывёт в Астрахань. Богатая шапка, чёрная, золотом изукрашенная. Цоп её, а под ней Стенька!

— А, — говорит, — курвины-прокурвины дети! Чужие шапки хватать?

Ну а дальше уж — как Бог на душу положит: кого ограбит, кого потопит, кого наградит. Всяко бывало…

Или вот трубку (ту, что Ураков ему подарил) оставил раз на бугре — из интереса: найдётся ли смельчак поднять? Не нашлось. Знали и про трубку, и про то, что, покуришь её — станешь заговорённый, как Стенька. А боязно. Чуть тронь — ан! — вот он уж и сам пред тобой.

Так до сих пор та трубка там и лежит.

— Это просто Ефремка до неё ещё не добрался…

Шутка понравилась. Усмехнулся в усы.

— Энтот — запросто…

— Степан Тимофеевич, — деликатно осведомился я. — Колдуны — они ведь все разные по силе, так?

— А то! — подтвердил он.

— Ну а вот, скажем, кто был сильнее: Ураков или Настя?

— Знамо дело, Настя.

— Тогда, простите, не понимаю. Если верить сказанию, Ураков наложил на неё заклятье, и она до самой своей смерти ходила с плачем вокруг бугра — того самого, который вы потом стеклом завалили… чтоб сверкал… Как же это он так сумел? Ураков-то…

Вообще-то я отдавал себе отчёт, что в колдовстве, наверное, как в боксе: и Бастер Дуглас, случается, Тайсона нокаутирует. Однако такое, согласитесь, событие, если и выпадает, то единожды…

Молчание было долгим и, боюсь, ничего доброго не предвещало. Похоже, я затронул некую весьма опасную тему — возможно, личную.

— А никак… — угрюмо прозвучало в ответ.

— Но что-то же было!

— Было… — Он вздохнул. — Выучила она меня всем премудростям — и сгинула. День её нету, два нету. Пошёл на бугор, искать. Гляжу: стень ходит…

— Стень?

— Н-ну… тень. Сера така, смутна… Ходит и стонет.

— А! Стень! В смысле — стенающая тень… Понял. И что?

— Пригляделся — она. Подбежал, окликнул. Отозвалась. И не голосом, слышь, отозвалась — шипом… «Заколдовал меня, — шипит, — Ураков. Ходить мне так, — шипит, — до скончания века…»

— Значит, всё-таки он?

Не знаю, что я такого сказал, но старческие глаза набрякли внезапно гневом.

— Ты слухай!.. Куды торописси? Торопыга… дачная…

Я испуганно умолк. Продолжения, однако, не последовало.

— А расколдовать? — робко спросил я тогда.

— Думашь, не спытал её? «Нет, — шипит, — не моги! Сам стенью станешь…»

— То есть не всем премудростям она вас выучила?

— Всех она и сама не знала…

До двух столбов с перекладиной запомнился каждому из разбойничков тот погожий летний денёк. Вышел Ураков на излюбленный свой бугор, завидел кораблик — и во всю глотку:

— Завора-ачивай!..

— Брось! — говорит ему Стенька. — Не стоит: судёнышко-то бедное!

Заворчал атаман, но послушал — пропустил.

Другое бежит.

— Завора-ачивай!..

— Да это ещё бедней, — говорит Стенька.

Явно глумится кашевар. Озлился Ураков. Выхватил пистолет да и пальнул в надсмешника с двух шагов. Тот постоял-постоял, потом вынул из груди пулю и подаёт атаману.

— Возьми, — говорит. — Пригодится.

Шайка — аж обмерла. Затрясся Ураков, побелел весь. А Стенька из пальцев у него пистолет взял — и разряженным, слышь, пистолетом там на бугре его и застрелил.

Есаул, видя такое дело, кричит: «Вода!» (спасайся, значит). И кинулись все врассыпную…

С тех пор и зовётся тот бугор Ураковым. Стоит он отдельно от прочих приволжских холмов и весь изрыт пещерами. Триста лет там клады искали, да только мало что нашли — один котёл двуручный с овальчатыми золотыми монетами, остальное не даётся. А теперь и не дастся, потому как всё затоплено. Одна вершина от бугра торчит — на краю водохранилища.

Сказывают, в туманные дни восходит на неё стень мёртвого атамана и, ежели прёт мимо какое судно (сухогруз или там нефтеналивное), глухо кричит: «Завора-ачивай!..»

Давний мой знакомый мимо тех мест на туристическом теплоходе проходил — своими глазами видал. Сам когда-то в морфлоте служил мичманом, врать не станет.

— То есть, получается, вы Уракову за Настю отомстили? — сочувственно уточнил я, не решаясь вернуться к вопросу о сравнительной силе колдунов.

— Да тут, вишь, как… — закряхтел отставной владыка Волги, Дона, Яика и прочих речек поменее. — Ей чаво припало-то? В атаманы меня пропихнуть…

— Ну это я сразу понял. А зачем? Просто из честолюбия или Волкодиру замену искала? В смысле — достойную… Всё-таки атаман… не кашевар…

Озадачился, поскрёб в косматом затылке.

— Баба… — произнёс он, вздёрнув седые тяжёлые брови. — Вот втемяшилось ей…

Я вдруг сообразил, в чём тут дело, и стало мне зябко. Встал с плахи, подошёл к висящему на цепях бочонку, потрогал футболку. Нет, влажная ещё… При этом почудилось, будто от бочонка исходит некая дрожь, хотя вполне возможно, что исходила она от меня самого. Вернулся, сел, обхватил руками голые плечи. Мимоходом отметил, что обе змеюки куда-то исчезли. Не иначе уползли докладывать о проделанной работе. Впрочем, мне уже было не до них.

— Так это что ж получается? — потрясённо вымолвил я. — Что она сама заклятие на себя наложила?

— Ну не Ураков же! — вспылил он. — В носе у него не кругло — таки заклятья ложить!

Вот это характер! Себя не пощадила, стенью стала, а своего добилась!

— И вы, значит…

— А куды денесси… — не дослушав, кивнул он. — Токо в атаманы… А тут и шайка на бугор вернулась…

Вернулась шайка на бугор, смотрят: лежит мёртвое тело бывшего атамана Уракова, и стоит над ним Стенька, весь какой-то суровый, неведомый. В одной руке выковырнутая пуля, в другой — разряженный пистолет. Усомнились, попятились. Разряженный-то он разряженный, а вишь, стреляет.

Сдёрнули шапки, перекрестились сугубым перстом. Двумя, значит, пальцами. Стоят молчат.

— Ну что, братцы?.. — говорит наконец есаул (сам из татар). — Кого в атаманы-то излюбим? Стеньку?

Нарочно говорит, с подначкой — сам, небось, в верховоды лезет. Известно: у татарина — что у собаки, души нет, один пар. Ну тут, понятно, смутились разбойнички: отмерли, зароптали.

— Кашевара — в атаманы?

— Ему ж пятнадцать годков!

— Эко диво, Уракова он застрелил! Я вон Ивашку Сусанина под Костромой зарезал — так что ж теперь?

— Сколько лет живём, такого не бывало!

— Уж лучше есаула…

Осерчал кашевар. Вышел в круг, да как гаркнет:

— Айда в лес!

Удивились, конечно, но пошли. А в лесу-то как раз Стенькины моргулютки пеньки пересчитывали.

— Ну-ка, кто из вас такой ловкий? — пытает он товарищей. — Преклони весь лес к земле!

Молчат, глаза пялят.

— Никто не способный? — выхватил сабельку, вознёс над головой. — Преклонись!

Такое враз грянуло! Шум, треск, щепки летят… Моргулютки-то уже остервенели от пеньковой своей бухгалтерии, а тут — глядь! — настоящая работёнка привалила. На радостях чуть дубраву целиком не выломили.

Ахнули разбойнички. Эка страсть! Лес-то и вправду полёг! Крикнули с перепугу:

— Быть Стеньке атаманом!

Так вот и стал…