Меч и скрипка

Вступление: Сионская Божья Матерь

Жарким осенним утром я сидел в Эйн-Кереме, под Иерусалимом, в гостинице монастыря Сионская Божья Матерь. Мужчина пятидесяти двух лет. Смешно, однако факт.

Я прибыл сюда вчера под вечер и намерен оставаться тут дней семь, может быть, девять. Во всяком случае до тех пор, пока не закончу работы, ради которой приехал.

Место, можно сказать, вполне подходящее. Условия, как принято теперь говорить, соответствующие. Воздух чист и прозрачен. Птицы щебечут в ветвях деревьев, мухи не особенно досаждают, постояльцев немного, монахини, в основном пожилые, некоторые в будничном платье, некоторые в праздничных одеяниях, тихо и скромно занимаются своими делами.

Стол, на котором я пишу, сделан из простого дерева, верх — из шести плотно пригнанных друг к другу досок опирается на два чурбана, а складной стул, на котором я сижу, жесткий и корявый, высохший от времени, весит килограмма два, никак не меньше — для складного стула порядочно. Над головой у меня одна из десяти арок прочной строгой галереи, вся галерея тянется метров на двадцать пять. Пол выложен из прямоугольных неотесанных камней, молочно-белых и красновато-коричневых. Напротив — стена, окружающая монастырские земли, толстая зубчатая стена, сложенная из камней и оштукатуренная, а местами просто бетонная. Между стеной и тем местом, где я сижу, кусок сада, шириной всего несколько метров. Он не может прельстить взора ни красотой своей, ни цветом, ни ухоженностью, хотя в нем много всяких деревьев, пальм, декоративных растений, старых виноградных лоз, цветов, кустов, вьюнков. Колонны галереи и серая стена, кустики, свисающие со стены, создают такой покой и безмятежность, что и рокот работающего неподалеку отсюда трактора, и звук самолета в вышине (который едва ползет по небу), и утренние хлопоты монахинь, занятых уборкой комнат и приготовлением обеда, и даже звон гигантских, никак не меньше двух с половиной метров высоты, часов, стоящих в гостиничном холле и расчленяющих время на часы и четвертушки, — все это будто погружено в неведомую, беспрерывную и окончательную неподвижность.

Моя комната точно такая же, как и все комнаты здесь. Убранство ее по-монашески просто (если не сказать, аскетично). Маленькое двустворчатое окно в глубокой нише выходит на восток, подоконник большой и широкий. Я разбросал на нем вчера книги и документы, которые привез с собой для работы, и на нем же я просидел почти до полуночи, занятый чтением. Светила полная, круглая луна, и Эйн-Керем лежал передо мной, словно выпуклый ковер, усеянный огнями, полный голосов и юношеского веселья, звуков аккордеона и поп-музыки, лая собак и шума автомобильных моторов. Когда я уже выключил свет, собираясь лечь спать, я увидел в окне прекрасное пальмовое дерево и порхавшую вокруг него летучую мышь — она питалась еще не созревшими плодами.

В столовой, которая расположена на первом этаже, я вдруг увидел вчера во время ужина Шмуэля Гролента. Я не поверил своим глазам — он, причем не один. Я подошел поздороваться. Да, это действительно был он. Оказывается, он иногда приходит сюда поесть. В любую свободную минуту он отправляется в Иерусалим — писать виды города. Останавливается в гостинице «Терра-Санта», в деревне, а сюда приходит только поесть иногда. Словно ища спасения, он сказал, что спешит и не может остаться со мной.

Шмуэль Гролент — муж Авивы, сестры Элияху Бейт-Цури[1]. Я изредка, случайно, встречаю их — раз в несколько лет.

Поразительно, сказал я ему, что в первый же вечер своего пребывания здесь я увидел тебя. Ведь в сущности я приехал сюда, чтобы написать об Элияху Бейт-Цури.

Об Элияху, которого вот уже тридцать лет нет в живых. Об Элияху, которого в последний раз я видел почти тридцать один год назад.

Удивительно, сказал Шмуэль Гролент. Я расскажу об этом Авиве, добавил он, подымаясь, чтобы уйти.