Меч и скрипка

Часть седьмая: Как сухие листья по ветру

Летом 41 года мы оба — и Элияху, и я оставили учебу в университете, порвали со всякой подпольной деятельностью и в поисках заработка принялись странствовать по стране и «познавать жизнь». Это было время тяжелейших боев в Западной пустыне, подавления восстания в Ираке, захвата Сирии и Ливана войсками союзников, нападения Гитлера на Советский Союз и ужасающего разгрома Красной армии. А у нас впереди был еще целый год совершенно спокойной и счастливой жизни. Элияху, как и собирался, устроился на работу в геодезический отряд и разъезжал с ним по стране, а я нашел, в конце концов, место в австралийском военном лагере в Джулис. Меня взяли маркировщиком в прачечную, которую содержала какая-то тель-авивская компания. Зарплата моя составляла 3 лиры в месяц на полном пансионе. В конце каждого месяца полагалось три выходных дня. В обществе еще шести таких же маркировщиков я ставил несмываемыми чернилами номера на рубахах, кальсонах, майках и носках австралийским солдат. К концу месяца я добился таких выдающихся результатов, что, приехав домой на побывку, порадовал родителей не только превосходными австралийскими консервами (что было невероятной роскошью в то трудное, голодное время), но и сообщением, что мне повысили зарплату на целую лиру!

Через три месяца идиллия внезапно окончилась — тель-авивская компания прекратила свое существование. Я отправился в центральную контору в надежде вырвать свою последнюю зарплату, и тут получил заманчивое предложение от господина Адива Кназа, толстого и крепкого христианина-ортодокса из Хайфы, который открыл в том же самом лагере Джулис маленькую прачечную под названием «Экспресс». Господин Кназ явился ко мне домой и сказал, что он имел удовольствие наблюдать, как быстро и ловко я работаю, а главное, как я умею обходиться с австралийскими солдатами, и поэтому он просит меня пойти в его прачечную приемщиком с зарплатой 6 (!) лир в месяц. Я, разумеется, тут же согласился. Вскоре я был в самых лучших отношениях не только с солдатами, но и с офицерами, а также со всеми рабочими-арабами (это были жители южных районов — Бейт-Дараса, Фалюджа, Беер-Шевы). В их обществе проводил целые дни.

По прошествии месяца моя зарплата опять повысилась, и я бы ни за что не оставил это место, если бы не выяснилось, что господин Кназ имеет на меня другие виды. Человек он был приятный и обходительный, но меня смущала его склонность делиться со мной своими эротическими переживаниями. В жарко натопленном бараке прачечной, наполненной паром и дымом сигарет «Вирджиния», под окном, с которого стекали водяные струйки, он тихим задушевным голосом сообщал мне все подробности и перипетии своей интимной жизни, начиная с того самого дня, как он достиг половой зрелости. В один прекрасный день он сказал, что такие чудесные отношения, какие сложились у нас с ним на протяжении всего этого времени, желательно было бы дополнить более близкой связью. Мой решительный отказ удивил его, он предложил повысить мне зарплату до десяти лир, но на следующее утро, с первыми лучами солнца, я собрал свои вещички и покинул лагерь Джулис навсегда.

Через неделю я снова был в дороге. Я узнал, что на крупной английской интендантской базе требуются служащие, знакомые с бухгалтерией и знающие английский язык. База находилась на южной границе, в Рафиахе. Первого марта 42 года я выехал в Рафиах и вместе с еще несколькими десятками претендентов явился в интендантский барак. Майор Бегли, рыжий англичанин с пышными усами, допрашивал какого-то бедуина и нескольких египтян. Насколько я понял, на базе произошла кража, и подозревали в ней этого самого бедуина. Кажется, бедняга попался с поличным на месте преступления. Поскольку сторонам никак не удавалось понять друг друга, я вызвался служить переводчиком. Когда подошла затем моя очередь для беседы с майором, он спросил, сколько языков я знаю. «Пять», — ответил я, не задумываясь. Какие? Иврит, арабский, английский (языки тогдашней Палестины, в которых я действительно был достаточно силен), русский и немецкий (до той самой минуты я никогда не предполагал, что владею ими). Майор тут же распорядился зачислить меня не рядовым чиновником, а старшим, что давало мне двенадцать лир в месяц вместо восьми (плюс полный пансион, разумеется).

Еврейские чиновники жили в специальном палаточном городке, расположенном в дюнах в одном из углов громадной базы. В каждой палатке помещалось восемь или десять человек. Отпуск нам полагался только раз в два месяца на три дня, зато каждую неделю мы кончали работу в час дня в субботу и отдыхали до утра понедельника. Весь этот долгий выходной день мы развлекались, как умели. В общем, грешно жаловаться — мы были сыты и довольны. Работа была хоть и однообразной, но не сложной.

Где-то в мире японцы одерживали победу за победой, немецкие парашютисты захватили Крит, вермахт оккупировал почти всю европейскую часть России. Города Англии и Мальты подвергались варварской бомбардировке, и все с тревогой ожидали возобновления боев в Западной пустыне. Ни у кого не было сомнения, что на этот раз англичан ожидает полный разгром. Оккупировать Палестину уже не составит труда — немцы могут двинуть свои войска сразу с двух сторон, с Крита и из Египта. Пожалуй, это был самый мрачный период всей мировой войны. Англичане, с которыми я сталкивался по работе, были подавлены и с хмурым цинизмом предсказывали дальнейшее развитие событий. Присущий им юмор совершенно исчез, сменившись тяжкой озабоченностью.

Для меня эти месяцы, проведенные на английской базе, оказались весьма полезными. Они помогли мне спуститься с высот «духовной жизни» на трезвую почву реальности и в значительной степени охладили мою прежнюю жажду приключений. Я отъелся после полуголодного студенческого существования, стал крепче и духом, и телом и вообще почувствовал себя значительно увереннее. Я понимал, что близится час последнего, решительного сражения — об этом свидетельствовало все происходящее в мире, и в стране, и в моей собственной душе, — но я не мог поручиться, что готов к этому часу. Я только знал, что вскоре — поневоле или своей охотою — мне придется распрощаться со своей «исключительностью» и «уникальностью» и впрячься в служение общему делу. Необходимость подчиняться порядку и дисциплине, то есть чужой воле, страшила меня.

Но прежде мне предстояло еще одно странствие. Один из моих сослуживцев-канцеляристов рассказал, что до поступления на базу он несколько месяцев проработал на строительстве укрепленных пунктов в Сирии и Ливане. Работа была интересная, и платили хорошо. «Если хочешь, — сказал он, — обратись в контору компании. Тель-Авив, улица Нахлат Беньямин».

Между тем, подошел срок нашего первого отпуска. Кончился очередной рабочий день, и мы все отправились на маленькую пустынную железнодорожную станцию Рафиаха. Поезд здорово опаздывал. Он прибыл уже в сумерках. Мы вошли в темный и тесный вагон, и паровозик потащил нас на север. В Лоде — «великолепном Лоде», как его тогда называли — пришлось сделать пересадку. Только в полночь мы прибыли в Тель-Авив. Наутро я отправился на улицу Нахлат-Беньямин, в контору компании «Пельрод». Вакантное место действительно нашлось — в Эмек-Айон в Ливанской долине требовался прораб на один из объектов. Зарплата 25 лир в месяц плюс питание, да к тому же еще верховая лошадь — для разъездов по делам службы. 1 июня я должен был прибыть в Джадиду и приступить к работе. Я тут же согласился.

На следующий день утренним поездом я выехал обратно в Рафиах и через несколько часов предстал перед начальством. Я сообщил дежурному сержанту о своем «горячем желании служить Его Величеству», он расплылся в улыбке, приятным голосом выразил свою одобрение и быстренько оформил мне нужную бумагу. Потом он пожелал мне успеха и удачи на военном поприще.

Не заезжая домой, я отправился на север, в Метулу. Оттуда меня на машине отвезли в Ливан, и через двадцать минут я уже был в Джадиде, в «еврейском поселке», где жили служащие «Пельрода» — инженеры, топографы, шоферы, бухгалтеры, кассиры, прорабы, дорожные рабочие и строители. Здесь возводились укрепления — на тот случай, если войскам союзников придется обороняться от наступающей с юга германской армии.

Я провел в Эмек-Айон несколько замечательных месяцев. От окружавшей нас красоты захватывало дыхание, я постоянно ездил с места на место, общался с самыми разными людьми. Обычаи и образ жизни коренного населения представляли собой пеструю смесь первобытности и современности. Мои товарищи по работе были люди молодые и веселые, отмеченные той особой печатью избранности, которая отличала тогда палестинскую молодежь.

И все же, летом 42 года я все бросил, распрощался со всеми и вернулся в Метулу. Положение в Египте было трагическим. Англичане непрерывно отступали, преследуемые танковыми частями Роммеля. Мы ежедневно получали газеты, и, читая их, я убеждался, что немцы вот-вот будут в Палестине. А тогда не миновать мне британской армии — я не видел другой возможности защищать страну.

На террасе гостиницы «Снега Ливана» меня ждал отец. Я написал ему о своих намерениях, и теперь он уговаривал меня повременить еще хоть немного с вступлением в армию. Вокруг нас на каких-то жалких обшарпанных чемоданах сидели семьи польских евреев, тех, кому удалось спастись от немцев. Измученные, раздавленные свалившимися на них несчастьями, они явно не собирались оставаться здесь, в Метуле, а дожидались в этом пограничном городке возможности перебраться в Иран или Индию, где их не сможет настичь Гитлер.

На следующий день пасмурным сырым утром (в самый разгар лета капал дождь) мы выехали в Тель-Авив.