Мечты сбываются

С БРАТОМ

С той темной ночи, когда Юнуса увезли, его держали в сыром подвале, били, томили голодом, жаждой.

Жив он остался чудом: за несколько дней до падения власти мусаватистов Хабибулла, в страхе перед расплатой, приказал его освободить.

Много, много пришлось Баджи и Юнусу испытать с той темной, страшной ночи. Но вот алые флаги снова вьются над Баку, над всем Азербайджаном, брат и сестра встретились снова. Теперь уже в самом деле никто и ничто их не разлучит!

Юнус покинул казарму для бессемейных.

Комната, куда он привел Баджи, была маленькая, с грязными стенами, закопченным потолком, выщербленным полом. Окно выходило на длинную стеклянную галерею. И было что-то во всем облике нового жилища, напомнившее Баджи ее жизнь в Черном городе. Ей стало грустно.

Юнус сам выбелил потолок, оклеил стены, выровнял пол. На потолке, конечно, не возникли гурии, на стенах не появились зеркала, и пол не оказался устланным четырьмя коврами, как это было в доме Шамси, но Баджи помнила, что там, в доме Шамси, она была служанкой, бедной родственницей, взятой в дом из милости, а здесь она — хозяйка, любимая сестра. И грусть Баджи рассеялась.

На другой день Юнус принес кровать.

— Это тебе в собственность, сестра! — сказал он, отерев с лица пот.

Кровать была узкая, железные ножки погнуты, прутья спинки ржавые, грязные; матрац, набитый соломой, тонкий и жесткий. И опять Баджи стало грустно. Уж, может быть, лучше спать на полу?

Юнус выпрямил ножки кровати, вычистил прутья наждачной бумагой, покрасил кровать голубой масляной краской. Постель, конечно, не стала шире, и тонкий, жесткий матрац, из которого торчали колючие соломинки, не стал периной, но Баджи подумала: что ни говори, а у нее своя собственная кровать!

Помогая Юнусу, Баджи наблюдала за ним и размышляла:

«Прежде брат был еще очень молод, толку от него было мало. Теперь он взрослый мужчина, на все руки мастер!»

А когда комнатка приняла жилой вид, Баджи всплеснула руками и воскликнула:

— Молодец!

Юнус уловил восхищение в ее голосе. Не часто ему приходилось слышать от сестры похвалу, не часто удавалось быть ей полезным.

Но он ответил:

— Комнату мне дал жилотдел.

Лицо Баджи выразило недоумение:

— Не слышала про такого! Кто такой?

Юнус рассмеялся и объяснил.

Баджи была разочарована. Ей хотелось думать, что брат обзавелся квартирой на собственные деньги. Так было б верней!

— А мел и обои где взял? — спросила она.

— Мел и обои мне дали в промысловом комитете.

«Дали?..»

Баджи насторожилась:

— А кровать?

— Кровать я купил на толкучке, в железных рядах.

— Хорошо, что денег хватило! — сказала Баджи удовлетворенно.

— А деньги я занял в кассе взаимопомощи, — признался Юнус.

Баджи смолкла. Жилотдел? Промысловый комитет? Касса взаимопомощи? Вот, оказывается, кто помогает брату в его стараниях, доселе тщетных! И вдруг Баджи поняла: брат стал молодцом не потому, что прибавилось ему лет, а потому, что настали иные времена…

Иные времена!

Как и прежде, целыми днями сидит Юнус в тесной тартальной будке, и участок, на котором он работает, — все тот же старый, отработанный участок… Много времени проходит, прежде чем желонка опустится в глубину и, наполнившись нефтью, поднимется на поверхность… И снова, как в пору Коммуны, размышляет Юнус, как бы ему увеличить добычу — что-то высчитывает, чертит, конструирует. И опять, увы, результаты неутешительны.

Но теперь, докладывая о ходе работы Араму, назначенному старшим по группе эксплуатации на промысле, Юнус с каждым днем все решительнее заявляет:

— С этими желонками — одно мученье! Сколько ни старайся, добычу намного не поднимешь!

Он берется за карандаш и подкрепляет свои слова расчетами.

На лбу у Арама появляется складка: в глубине души он, пожалуй, согласен с доводами Юнуса — такие же мысли не раз приходили в голову ему самому. Однако, наслушавшись подобных жалоб и от других тартальщиков, он в сердцах восклицает:

— Опять вы все сваливаете на желонки! Надо прилежней работать — и все!

Успокоившись, он разъясняет Юнусу, что энергично продолжать тартание необходимо не только для того, чтоб увеличить добычу, но и по той причине, что сокращение эксплуатации грозит обводнением и порчей месторождения, катастрофой.

Слава Арама звучат убедительно, и Юнус, разводя руками, покорно соглашается:

— Буду нажимать!..

Часто, возвращаясь с работы, Юнус приносит Баджи кубик халвы, ириски, леденцы. Баджи снисходительно улыбается: брат, видно, до сих пор считает ее маленькой!

— Прими-ка подарочек! — говорит Юнус. Далеко позади то время, когда он давал сестре лакомство тайком, точно пряча краденое, а не даря добытое честным трудом.

А за обедом Юнус кладет на тарелку Баджи лучший кусочек, словно стремясь вознаградить ее за прошлые дни, когда лучшее отец, по обычаю, отдавал ему, сыну.

Хорошо живется Баджи у брата!

И работы у нее совсем немного: прибрать комнатенку, сбегать за угол в продуктовую лавку, сварить обед, постирать, починить. А трудно ли это, умеючи? Ах, как хотелось бы ей быть полезной брату еще чем-нибудь! Но чем?..

Баджи часто видят вместе с Юнусом.

Его стройная фигура, красивое лицо привлекают внимание женщин.

— Твой муж, что ли? — спрашивают женщины у Баджи.

— Нет, — отвечает Баджи, — мой брат.

— Женатый?

— Не собирается!

— А сама ты замужем?

Баджи неопределенно вертит рукой, отмахивается. Не то она хочет этим сказать — «был у меня муж, да сплыл!», не то — «не дура я, чтобы выходить замуж, имея такого хорошего брата!» Пусть думают что угодно! Ведь если она скажет правду, начнутся расспросы — кто да что? А какой она может дать ответ? Что посадили ее муженька за его темные дела в тюрьму на пять лет? Будто что-то нечистое, липкое пристало к ней во время замужества, и так хочется это нечистое, липкое поскорее смыть. Нет, уж лучше отмахнуться, чем отвечать!..

По праздничным дням в комнатке брата собираются друзья.

Непременные гости — Арам с семьей и Газанфар. Случается, заходят табельщик Кафар, Рагим и неразлучные кирмакинец и тартальщик ардебилец — три года совместного труда, общих радостей и печалей сказываются.

Тесно, накурено, не всегда хватает угощения. Зато всегда шумно и весело. Бывает, правда, что вспомнятся старые, злые времена, но чаще речь идет о завтрашнем дне, о будущем. Нередко звенят струны тара, звучит песня, порой ухитряются и потанцевать, несмотря на тесноту.

Баджи с детства любит гостей, всегда оживляется с их приходом. Разные, правда, бывают гости, и разные ведут они разговоры. Гости Шамси, например, толковали о коврах, ценах, мечетях. Гости Ана-ханум — о платьях, стряпне, о поведении соседок. Гости Теймура — о пьянках, картах, женщинах, драках и о многом другом, о чем не хочется вспоминать.

О чем толкуют гости в маленькой комнате брата?

— Лозунги мы написали хорошие, а нефти пока добываем мало, — сетует кто-то из гостей. — Инженер Кулль говорит, что до войны в Баку добывали пятьсот миллионов пудов в месяц, а теперь, говорит, никак не можем добыть и двухсот. Несколько тысяч скважин, говорит, бездействуют.

— Кулль!.. — пренебрежительно восклицает Юнус: еще жива память о том, как этот Кулль якшался с англичанами.

Вставляет свое слово и Кафар.

— До войны, не забудь, — говорит он, — рабочих в Баку было тысяч шестьдесят, а теперь — меньше двадцати. Взять, к слову, наш «Новый Апшерон» — осталась половина старых рабочих.

Осведомленность Кафар а ни у кого не оставляет сомнения: с недавних пор, после слияния соседних промыслов, он работает здесь табельщиком.

— Одни, — продолжает Кафар, — ушли в Красную Армию, погибли на фронтах, других загубили проклятые мусаватисты, кое-кто уехал в хлебные края.

— Еще бы не уехать! — подхватывает Розанна. — А как прожить на три фунта муки и фунт постного масла в месяц?

Сато — семнадцатый год, она считает себя достаточно взрослой, чтобы возразить матери:

— Мы-то ведь, мама, не уехали и — живем!

— С нас пример брать нечего, — отвечает Розанна. — Мы с отцом старые рабочие, нам ничего не страшно!

Не подобает хозяину спорить с гостями, но Юнус все же возражает:

— А я, тетя Розанна, думаю, что с таких-то людей и следует брать пример тем, кто помоложе, чтоб и им ничего не было страшно. Что до меня, то я, тетя Розанна, не уехал бы сейчас отсюда, если бы даже пришлось здесь работать даром.

— И правильно бы поступил! — одобрительно восклицает Арам и, обращаясь к Розанне, поясняет: — В старое время, Розанна, нефть добывали свыше двухсот фирм, да бурили полсотни подрядных фирм, да перерабатывали нефть десятка три заводов, да обслуживали промыслы и заводы сотни технических контор и механических мастерских и заводов. А теперь вот все это хозяйство нам приходится объединять, перестраивать. Это не шутка! Такие дела в один день не делаются!

Розанна недовольно пожимает плечами: всегда ее старик заодно с молодыми, а не с ней!

— Беда в другом — в разрухе, — продолжает Арам. — А до разрухи нас довели войны — царская и гражданская, турки, англичане, мусаватисты и всякая другая дрянь.

При упоминании о войнах Розанна, как обычно, тяжело вздыхает: не забыть матери своих погибших сыновей! Что же до всех этих мусаватистов, непрошеных гостей — турок, англичан, — она их ненавидит не меньше, чем ее муж. Вспомнить лишь, сколько горя они ей доставили, когда посадили Арама и Газанфара в тюрьму.

Арам понимает чувства Розанны и говорит:

— Дурное прошлое, Розанна, позади… Нам, рабочим людям, надо строить свое будущее. А будущее, Розанна, у нас, бакинцев, надо думать, хорошее.

— Когда еще оно придет, это хорошее будущее?

— Скорее, чем ты думаешь, жена!

— А ты откуда знаешь?

За Арама отвечает Газанфар:

— А как же, Розанна, не знать, если делами нефтяными занимается сам товарищ Ленин и уже создана Центральным Комитетом партии комиссия по нефтяным делам!

Всем известно, что Газанфар был недавно на торжественном пленуме Бакинского совета и на пленуме Центрального Комитета Азербайджанской Коммунистической партии, где обсуждались вопросы нефтяной промышленности. И стоит Газанфару заговорить о нефтяных делах, как все обращаются в слух.

— Намечен такой план, чтоб все у нас на промыслах переменилось к лучшему, — продолжает Газанфар. — Вместо ударного бурения будет вращательное, вместо тартания желонками — глубокие насосы, вместо нефтемоторов — электромоторы.

— Замечательный план! — вырывается у Юнуса. Но вслед за тем, словно не веря своим ушам, он переспрашивает: — Неужели сам Ленин, Центральный Комитет будут руководить и нашим «Апшероном»?

— Сам Ленин, Центральный Комитет! — подтверждает Газанфар. — Из Москвы, конечно. А здесь, на месте, заниматься нашими делами будет Сергей Миронович Киров.

— Тот самый, который прислал из Астрахани пакет с брошюрами и листовками на английском языке? Который связал Астрахань с бакинским подпольем и руководил морским экспедиционным отрядом? Тот самый, который пришел в Баку с XI армией на помощь восставшим бакинским рабочим и крестьянам Азербайджана? — раздаются голоса.

— Именно он! — отвечает Газанфар с оттенком гордости, словно то, что Киров направлен в Баку, дело рук самого Газанфара.

На лицах присутствующих появляются радостные улыбки: Ленин, весь ЦК, Киров — вот кто будет и впредь, как и всегда, помогать бакинцам! Да, надо думать, что скоро на промыслах все будет хорошо. Даже Розанне приходится теперь с этим согласиться.

Все гости высказались. Высказался и хозяин. Неожиданно Газанфар круто поворачивается к Баджи и спрашивает:

— А ты что думаешь, Баджи?

Нельзя сказать, что по вопросу о добыче нефти у Баджи есть свое мнение. Но поскольку в доме отца, и в доме дяди, и в доме мужа ей приходилось только прислушиваться, оставаясь незаметной и безгласной, а сейчас ей предоставляют возможность высказаться, — Баджи пользуется случаем и деловито изрекает:

— В очереди за хлебом, я слышала, говорят, что нефти мало, потому что нет на промыслах настоящих хозяев!

Юнус бросает на Баджи неодобрительный взгляд: ну и сестра же у него!

— А мы, по-твоему, кто — не хозяева? — спрашивает он строго.

Баджи смотрит на Юнуса и гостей. Одежда у всех ветхая, в нефтяных пятнах, как у мазутников. Хозяева! Вот разве что важный вид, с каким брат и гости рассуждают о нефти, напоминает хозяйский. Баджи готова высказать это, но, чувствуя, что слова ее не найдут одобрения, умолкает.

Случается гостям заговорить о горькой доле женщины-азербайджанки. Прислушиваясь, Баджи сочувственно и понимающе кивает головой: она-то эту долю знает хорошо.

— Пора азербайджанкам снять чадру! — все чаще слышится в разговорах.

Баджи вопросительно поглядывает на Юнуса.

— Пора, сестра, пора! — подтверждает он. — Это ветхий, дурной обычай! Ну к чему она женщине, эта тряпка?

Баджи задумывается: в самом деле — к чему? Вот ведь ходят рядом с ней русские женщины без чадры — и ничего. Это у жительниц Крепости, вроде Ана-ханум, вся жизнь в чадре. А она, Баджи, черногородская, заводская, а нынче промысловая, где вообще с чадрой так не носятся, как в Крепости. Ко всему, с тех пор как она живет на промыслах, она, по правде говоря, и носит-то чадру не так, как носить полагается, а просто набросит на голову вроде платка, скорее для виду, для приличия — отвыкла она за годы, что жила в Крепости, ходить перед чужими мужчинами с непокрытой головой. Так что, если брат и все друзья вокруг не против, чтоб она сбросила чадру, она только скажет им спасибо…

Словно тяжесть сброшена с головы!

И теперь, когда Баджи производит уборку комнаты и вытирает пыль лоскутом изорванной чадры, она с удовлетворением думает:

«Правильно сказал брат — только и остается чадре, что быть пыльной тряпкой!..»

Однажды, вернувшись с работы, Юнус сказал:

— Собирайся, сестра, скорей!

— Куда? Зачем? — удивилась Баджи. — Обед уже на столе.

— Пообедаем позже!

— А что такое? — допытывалась Баджи.

— Увидишь сама!.. — ответил Юнус, шагнув к двери.

Баджи последовала за братом.

Группами и в одиночку спешили рабочие к воротам «Нового Апшерона».

«Наверно, пожар или нефтяной фонтан!» — мелькнуло в голове у Баджи.

Людской поток увлек Баджи и Юнуса в глубь промысла, к буровой вышке, вокруг которой столпились рабочие. Баджи увидела: вышка украшена флагами, гирляндами зелени и цветов. Нет, здесь не пожар и не фонтан! Может быть, какой-нибудь праздник?

С одной из площадок вышки Газанфар, размахивая фуражкой, возглашает:

— Да здравствует буровая номер шесть — первая пробуренная скважина на нашем «Новом Апшероне»!

В ответ несется громкое «ура» на разных языках. Люди поздравляют друг друга, обнимаются, целуются. Лица у всех радостные, праздничные. Только и слышно вокруг: «наша буровая», «наш промысел», «наш район».

Баджи смотрит на взволнованные лица рабочих — многие ей уже знакомы, — прислушивается к радостным голосам.

«Наш, наша, наше!..»

Так говорят люди, уверенные в себе.

Юнус торжествующе поглядывает на Баджи, словно спрашивая: «Ну, теперь что ты скажешь, сестра, насчет хозяев?»

Что она скажет? Похоже, что рабочие в самом деле хозяева на промыслах!

Спустя несколько дней Юнус, придя с работы и наскоро пообедав, снова заторопил Баджи. На этот раз Баджи не мешкала: брат, наверно, поведет ее туда, где интересно.

Позади остался промысловый район и показались известняковые карьеры. Баджи увидела множество людей с ломами, кирками, носилками, тачками, облепивших серо-желтый известняк.

— Субботник… — промолвил Юнус, берясь за кирку.

До позднего вечера, рядом с другими людьми, таскала Баджи камни, нагружала арбы и грузовики. Камни были большие, тяжелые. Баджи содрала себе кожу на ладони, прищемила палец.

Время от времени Баджи посматривала на Юнуса. Ловко работает! Как легко взлетает и опускается в его руках кирка, как движутся мускулы под распахнутой ветхой рубашкой! Баджи решила: на первые же заработанные ею деньги она купит брату в подарок новую красивую рубаху!

На обратном пути, кивнув на перевязанный палец Баджи, Юнус спросил:

— Сильно болит?

Баджи собралась ответить: «Тяжелое это дело — таскать камни!»

Но вспомнив про подарок, который решила сделать на заработанные ею деньги, бодро воскликнула:

— Зато, наверно, хорошо заплатят!

— Нет, — спокойно ответил Юнус, — за работу на субботниках платить не полагается.

Баджи замедлила шаг… Не полагается? Зачем же он привел ее сюда? Кто станет таскать тяжелые камни с полудня до вечера задаром?.. Но почему, в таком случае, собралось здесь столько людей? Почему так упорно орудовали киркой сам Газанфар, и Кафар, и Рагим? Почему так прилежно таскали носилки, катили тачки кирмакинец и ардебилец, Арам, Розанна, Сато? Даже маленькая Кнарик не захотела остаться дома и, подражая взрослым, таскала в своих ручонках камни, какие ей было под силу поднять.

Юнус почувствовал недоумение Баджи.

— Не расстраивайся, сестра! — сказал он. — Из этих камней построят Дворец культуры. Надо думать, что и мы с тобой будем туда ходить.

— Дворец культуры?.. — не поняла Баджи.

Весь остаток пути Юнус говорил о субботниках, о дворцах культуры и о многом другом, о чем Баджи слышала впервые.

— Ну, для этого стоило поработать! — наконец поняв и повеселев, воскликнула она.

Вечером, лежа в кровати, Баджи размышляет о своей жизни. Много, много в ней было дурного и горького, очень много!.. А теперь? Баджи приоткрывает сонные глаза, видит Юнуса, склонившегося над столом, что-то пишущего, оглядывает комнату, свое нехитрое хозяйство, различает на полочке среди книг Юнуса и свои две книжки: «Кавказский пленник» и новенький азербайджанский букварь.

Она сворачивается калачиком и засыпает.

Пожалуй, она счастлива!

ГОРЕСТИ ПРАВОВЕРНЫХ

Нечто подобное Шамси уже некогда переживал — в дни Коммуны.

Страшной казалась Шамси та пора! Грохотали пушки, трещали пулеметы и ружья. Даже мусульмане шли на мусульман — бедные на богатых. Магазины и лавки закрывались, товары реквизировались.

Теперь, правда, пушки не грохочут, и не слыхать неприятного треска пулеметов и ружей, и люди друг друга не убивают. Но магазины и лавки частных хозяев снова закрыты, и снова реквизируются товары. Подумать только: конец торговле! А чем жить, скажите, если не торговать? Воровать, что ли? Или милостыню оросить возле мечети? Не идти же ему, в самом деле, на службу к большевикам! Приходится выносить свои пожитки на толкучку и бродить, торгуя с рук вещами, будто старьевщик.

А тут еще назвал его кто-то мелким буржуем — и слов таких прежде он никогда не слыхал! Как будто он виноват, что аллах, по разумению своему, наделил его достатком.

Буржуй!

Слово это, впрочем, не казалось Шамси обидным, если бы не унижающий его довесок «мелкий». Не назовут буржуем крестьянина-бедняка или амбала, а называют так промышленников и домовладельцев, богатых купцов и торговцев, пусть и лишенных сейчас благоволения аллаха, но все же людей важных и видных, таких, перед которыми чувствуешь себя мелкой сошкой и порой, признаться, даже робеешь.

Вскоре Шамси удивило новое слово — «нэп». Некоторые частные магазины и лавки снова открылись, но Шамси не верил большевикам — наверно, только хотят выведать, у кого сохранился товар.

Увы, прошло золотое время для торговцев! Теперь люди с каждым днем все больше покупают в советских магазинах, да и налоги сильно больно бьют по хозяевам-частникам. Конечно, тот, кто половчей, тот разок-другой обманет фининспектора, но так или иначе, от теперешней торговли не разживешься.

На первый взгляд времена Коммуны казались страшней, но тогда все же имелся выход: можно было уехать, скажем, в Ганджу или даже, если иметь побольше в кармане, в Грузию. А теперь и бежать стало некуда — распространилась эта советская власть по всему Азербайджану, перекинулась в Грузию, в Армению. На этот раз беднота, видно, крепко засела у власти во всей стране.

Правда, кое-кому из друзей Шамси — торговцам побогаче — удалось пробраться в Персию, и доходили слухи, что некоторые из них там даже преуспевают, но Шамси не чувствовал в себе силы решиться на такой шаг. Нет уж, лучше жить потихоньку, распродавая домашний хлам и дожидаясь лучших времен.

Но день шел за днем, а лучшие времена не наступали. Шамси обращал свои взоры к окружающим его людям, жадно искал совета и утешения.

Жены?

Всё так же спорят они между собой, грызутся. Правда, теперь не столько насчет кухни и нарядов, как бывало прежде, сколько насчет политики, как на митинге. Старшая ругает большевиков, а младшая, видно старшей наперекор, защищает их, говорит, что они стоят за справедливость. Справедливость! Не понимает, дура деревенская, что если ее не прокормит муж, она сама скоро по́ миру пойдет.

Нет, нет, какие могут быть советы и утешение от жен! Чего можно ждать от баб? Огорчение и досаду!..

Сын Бала?

Девятый год пошел ему. Славный мальчик! Ласковый, почитает отца. Мог бы быть утешением старости.

Но вот наступает пора мальчику учиться — нынче ведь без науки не обойтись, — и задумываешься: где учить и чему? Мулла Абдул-Фатах не велит отдавать Балу в советскую школу: испортят, говорит, мальчика — надо отдать его в медресе, такие, слава аллаху, пока еще существуют. Сулит при этом Абдул-Фатах немало: окончит, говорит он, твой сын бакинское медресе, отправишь сына в Персию — в Неджеф или в Хорасан, в высшую школу для мулл. Возвратится, говорит он, Бала из Персии ученым муллой, будет хорошо зарабатывать, наградит щедро тех, кто послал его на угодное аллаху дело.

А другие вот говорят, что не время сейчас учиться на муллу, потому что мулл тоже вроде как бы буржуями считают. Может быть, учить Балу ремеслу? Нет, не для того отец всю жизнь копил деньги, чтобы на старости лет видеть сына с молотком или с клещами в руках! Хорошо бы сделать сына инженером или доктором: инженер может построить хороший дом, доктор — вылечить от тяжелой болезни, от болезни живота например. Хорошо бы, очень хорошо!.. Жаль только, что для этого надо учиться в советской школе… В советской школе? Вот и вернулись к тому же месту, откуда начали! Как же быть? Ну ее, эту науку! Бала еще маленький — успеет!

Нет, не находил Шамси утешения в мечтах о будущем своего сына Балы, не находил он его в речах своего друга муллы хаджи Абдул-Фатаха.

Дочь Фатьма?

Но что можно ждать от дочери, выданной замуж? Отрезанный ломоть! Теперь ее дело — слушаться мужа, и все.

Его друг и зять Хабибулла? Странные дела творились в последнее время с Хабибуллой, он, Шамси, с некоторых пор перестал его понимать.

Шамси имел основание удивляться поведению своего друга.

Еще в первые дни после восстановления советской власти Хабибулла как активный мусаватист был арестован.

На следствии он занял позицию человека, который заблуждался, но затем прозрел и ныне глубоко раскаивается. Он старался убедить следователя, что внутренне порвал с «мусаватом» еще до восстановления советской власти, и в доказательство ссылался на то что освободил нескольких арестованных коммунистов.

Ему повезло: установив, что подобный факт действительно имел место, но не поняв, что причиной тому был только страх Хабибуллы перед расплатой, молодой, неопытный следователь составил мнение, что Хабибулла порвал с «мусаватом» искренне и окончательно. Это мнение следователя Хабибулла подкрепил клятвенными заверениями, что если только он будет освобожден, он все свои силы отдаст на служение советской власти.

Просидев несколько месяцев в заключении, Хабибулла вышел на свободу.

Свобода эта, однако, не порадовала Хабибуллу: лодка с золотом, некогда взлелеянная его мечтой, ушла на дно; страшный корабль, в свое время, казалось, объятый пламенем, спокойно шел вперед, а он, Хабибулла, несчастливый гребец, выброшен на чужой берег!

Первое время Хабибулла отсиживался дома, прислушивался к каждому шороху — не идут ли снова арестовать его? Он перестал встречаться со старыми друзьями и знакомыми, избегал ходить даже к тестю — не та пора, чтобы дружить с бывшими лавочниками и купцами. Времена, считал он, наступили такие, когда нужно быть тише воды, ниже травы.

Прошло немало месяцев, прежде чем он решился на вылазку в новый мир.

Он направился в наркомпрос — здесь нуждались в интеллигентных работниках азербайджанцах. Умело щегольнув своими знаниями, Хабибулла произвел благоприятное впечатление. Кое-кто из его старых друзей, уже успевших пробраться в советские учреждения, протянул ему руку помощи и устроил на работу.

Многие сослуживцы знали, что Хабибулла в прошлом мусаватист, и вначале на него косились. Но Хабибулла с таким рвением принялся за работу, с такой энергией ратовал за все нововведения — за снятие чадры, за женское образование, за преобразование старого арабского, алфавита, — с таким постоянством прилагал к имени каждого из сослуживцев обращение «уважаемый товарищ», что неприязнь и настороженность постепенно стали рассеиваться.

Днем, на работе, Хабибулла был исполнителен и приветлив, но, возвратившись домой, вечером, он преображался и вымещал на Фатьме накопленную за день злобу. Ратуя днем за снятие чадры, что искренне считал Хабибулла допустимым лишь для узкого круга избранных азербайджанок, таких, скажем, как Ляля-ханум, он вечером с яростью, достойной фанатика-муллы, убеждал покорную и невежественную Фатьму в необходимости еще старательней прятать себя под чадрой от мужских взглядов. Выступая в Наркомпросе рьяным поборником женского образования, он палец о палец не ударил, чтобы помочь Фатьме усвоить хотя бы те азы грамоты, которым в свое время готов был ее обучить. Теперь его даже злило, когда Фатьма решалась просить его об этом — тоже лезет к большевикам! Разглагольствуя на совещаниях о необходимости преобразовать алфавит, он дома, лежа на тахте, любовался завитками старой арабской вязи, не видя и не желая видеть, что она уже давно стоит стеной между народом и культурой.

С возникновением нэпа Хабибулла оживился. У власти, правда, надежно стояли большевики, но все же… Внимание его особенно привлекали национал-уклонисты, усилившие в эту пору свое влияние и подчеркивавшие, в ущерб классовым интересам рабочих и крестьян, «общенациональные» особенности азербайджанцев. Хабибулла проникался к этим людям симпатией: разве, по сути дела, не поступали они так, как поступали всегда он сам и его единомышленники-мусаватисты?

Симпатия эта подогревалась воспоминаниями о суровых днях мартовского мятежа. Уже тогда уклонисты выступали против решительного подавления мусаватистов и требовали прекращения вооруженной борьбы, тем самым пытаясь спасти мусаватистов от разгрома. А после подавления мятежа они обратились с ультимативным письмом на имя Шаумяна, требуя отмены мероприятий, проводимых советской властью. Нет, национал-уклонисты мусаватистам не враги!

Эти соображения побуждали Хабибуллу идти еще дальше: он даже не прочь был представить себя в рядах этих самых уклонистов — ведь многие из них занимали сейчас высокие посты, а огонь властолюбия, со школьной скамьи сжигавший Хабибуллу, продолжал тлеть под маской вынужденного смирения и по сей день.

Да, не до Шамси было теперь Хабибулле: такой тесть, как Шамси, только помеха для него, для Хабибуллы, с немалым трудом завоевывающего себе репутацию солидного работника Наркомпроса…

Тщетно обращал Шамси свои взоры к близким, ища совета и утешения. Он видел, что мир, в котором он прожил свою жизнь и который казался ему незыблемым, удобным и справедливым, уходит у него из-под ног.

ЖЕНСКИЙ КЛУБ

Пожалуй, она счастлива.

Но, что ни говори, жизнь у нее однообразная, скучноватая. Чего-то в ее жизни не хватает. Чего?

А самое главное — до сих пор не везет ей с учением. Начал было ее учить грамоте брат, но он целыми днями занят на промысле, да к тому же сам стал учиться по вечерам в какой-то школе — профтехническая, что ли, называется — и когда приходит домой, глаза у него слипаются от усталости. Не до учебы!

Может быть, ей съездить в город, в женский клуб, о котором сейчас столько разговоров среди женщин и в котором, говорят, есть что-то вроде школы для таких, как она?

— В женский клуб? — переспрашивает Юнус, испытующе оглядывая Баджи.

Конечно, он не из той породы братьев, которые готовы ткнуть сестру ножом, едва та выйдет за ворота — так кое-кто и по сей день защищает «честь семейного очага», — но сестра уже совершила однажды горькую ошибку, выйдя за Теймура, и долг старшего брата присматривать за сестрой.

— Что ж, я не против, — говорит Юнус одобрительно, но тут же строго добавляет: — Только, смотри, поздно не возвращайся!

— Нет, нет, я только взгляну одним глазком и — назад! — доносится до него голос Баджи с галереи.

Она только взглянет одним глазком!

Баджи обходит помещение клуба, заглядывает во все уголки. В прошлом это дом-дворец одного крупного богача. Потолки высокие, стены расписные, всюду картины, пол устлан коврами. Сотни лампочек, светло как днем. А женщин здесь в каждой комнате больше, чем было во всем Исмаилие! И не таких, как там, — богатые сюда носа не кажут. Есть здесь пожилые, есть молодые, с детьми на руках, есть совсем девочки; одни женщины в чадрах, другие — в платках, а некоторые и вовсе с непокрытыми головами. В одной из комнат сидят на партах по двое, как в школе, и учатся; в другой — шьют; в третьей — играют на таре и танцуют. Интересное, оказывается, место этот клуб, недаром женщины стремятся сюда!

К Баджи подходит незнакомая девушка с блокнотом в руке.

— Что-нибудь ищешь? — спрашивает она.

— Грамоте хочу учиться, — отвечает Баджи.

— Я как раз и записываю таких. Запишешься?

Баджи медлит: не обиделся бы брат, что она с ним не посоветовалась… Но тут же она вспоминает все, что говорили о грамоте и брат, и Саша, и Газанфар, и решается:

— Записывай!

Девушка берется за карандаш:

— Как зовут тебя?

— Баджи.

— Теперь все мы — Баджи, сестры! — улыбается девушка. — Как твое настоящее имя?

— Дай-ка я напишу сама… — говорит Баджи, решительно беря карандаш из рук девушки: пусть не думает, что она совсем неуч!

«Басти Дадаш-кзы» — Басти дочь Дадаша, — старательно выводит она на листке свое имя под длинным списком других женских имен…

Иногда, видя, каким усталым возвращается Юнус с работы или из школы, Баджи думала: «Нелегко ему себе на жизнь зарабатывать, да еще меня, дармоедку, кормить».

Однажды, когда Юнус вернулся поздней обычного, Баджи сказала:

— Надо бы и мне где-нибудь работать. Мешки, что ли, начать латать в мешочной артели при клубе?

Юнус насторожился.

— Наука уже надоела? — спросил он строго. — Задумала сменить учение на заработки?

— Нет, не сменяю! С утра буду работать в артели, а вечером сяду за книгу.

— Не много ли на себя берешь?

— А ты-то ведь работаешь и ходишь в свою профшколу?

Юнус готов был ответить:

«Себя со мной не равняй: я — мужчина!»

Но сказал он другое:

— Не я один теперь так поступаю. В профшколе нашей увидишь кого угодно — масленщики, слесаря, подручные. Интересно у нас! Эх, Баджи, сегодня снова приходил к нам на урок Киров, Сергей Миронович, проверял занятия, расспрашивал, как идет учеба, — остался доволен, похвалил.

— Ну вот, видишь! А насчет меня сомневаешься.

Брат читает в глазах сестры беспокойное ожидание и снисходительно произносит:

— Что ж, сестра, попробуй!..

В помещении мешочной артели тесно, стоит непрерывный гомон. От ветхих, грязных мешков — пыль и духота.

Баджи работает быстро, почти всегда первой выполняет норму. Заведующая дает ей дополнительную нагрузку — распределять мешки. Баджи справляется и с этим. И теперь, нередко отлучаясь по делам, заведующая оставляет Баджи за старшую.

— Вот еще старшина, «седая борода» на нашу голову выискался! — слышит Баджи ворчливый голос.

Это говорит Софиат, худощавая, болезненного вида женщина. Недавно ее вместе с тремя малыми детьми выгнал из дому муж. Почему? Просто не захотел кормить ее и троих детей. Сказал: даю развод, и куда-то скрылся. Вот и все. Пришлось ей, чтоб прокормить ребят, пойти работать в мешочную артель. Софиат раздражительна, мнительна. Сейчас она вообразила, что Баджи нарочно дала ей совсем изодранные мешки.

— Если я тебе не нравлюсь, слушайся козла, у него борода длинная, да ум короткий, как у тебя! — отшучивается Баджи.

Все смеются.

— Не буду я эту труху латать! — раздается в ответ все тот же ворчливый голос Софиат, и вслед за тем в лицо Баджи летит грязный мешок, окутывая ее густым, удушающим облаком пыли.

Вмиг Баджи оказывается подле Софиат. Глаза Баджи горят, кулаки сжаты. Она стоит перед слабой, измученной женщиной — молодая, сильная, пышущая здоровьем. Софиат ни жива ни мертва; прикрыв голову и лицо, она стоит в ожидании расправы. Окружающие понимают: Софиат несдобровать!

Баджи широко замахивается и вдруг неожиданно отводит занесенную над Софиат руку себе за спину.

— Если б не твои дети, я бы тебя в пыль стерла! — говорит она сквозь зубы и, резко повернувшись, уходит на свое место.

Все облегченно вздыхают, одобрительно перешептываются: молодец эта Баджи, умеет показать свою силу и вместе с тем рукам воли не дает!..

Четверг.

Баджи только что вышла из клуба и спешит домой.

Три женщины в чадрах, с тазами и узелками, шлепая туфлями, гуськом шествуют впереди нее вдоль мостовой. Что-то знакомое чудится ей в этих фигурах. Она ускоряет шаг. Так и есть: Ана-ханум, Ругя, Фатьма.

— Здравствуйте, женщины! — восклицает Баджи, поравнявшись с ними.

— Здравствуй, Баджи, здравствуй, здравствуй! — обрадованно восклицают в ответ женщины и не могут прийти в себя от изумления, видя Баджи без чадры.

— Что у вас нового? — спрашивает Баджи.

Все отвечают наперебой. Что у них нового? Да ничего особенного. Не так, как у нее, у Баджи. Вот, как обычно в четверг, понежились в бане и идут домой пить чай. Может быть, и Баджи по старой памяти выпьет с ними крепкого чайку?.. Нет времени? Скажите на милость, какая стала деловая! Ну, пусть в таком случае хоть проводит их до дому, расскажет им о себе — слухов всяческих о ней ходит немало.

Баджи рассказывает о том, как сняла чадру, о клубе, о мешочной артели.

— Интересно было б и вам побывать в клубе! — заканчивает она, замедляя шаги у дома Шамси.

— У нас в подвале своих рваных мешков хоть отбавляй, — незачем нам чужую пыль глотать! — говорит Ана-ханум пренебрежительно и, нагибаясь, проходит в низкую, тесную дверь дома.

«Из этого риса плова не сваришь!» — думает Баджи, глядя ей вслед.

— А ты не пошла бы? — обращается она к Фатьме, когда шаги Ана-ханум стихают.

— Не пустит меня Хабибулла, — отвечает Фатьма.

— Не пустит? — усмехается Баджи. — А ведь ты хвастала, что муж у тебя образованный!

Фатьма вздыхает:

— Это он с другими женщинами образованный и любезный, ходит с ними по ресторанам.

— А ты ему отомсти — возьми да сама тайком сходи в клуб!

— Он хитрый, узнает.

Баджи машет рукой: «Тот же рис третьего сорта!»

Оставшись наедине с Ругя, Баджи шепчет:

— В женском клубе музыка, танцы. Можно учиться грамоте, шитью — чему хочешь! Интересно! Не то что дома.

Ругя колеблется. Дома действительно скука смертная, слоняешься целыми днями из угла в угол да с Ана-ханум переругиваешься. В самом деле, любопытно было б сходить в женский клуб — на людей посмотреть и себя показать. Не такая уж она старая — нет еще двадцати шести лет. А где она за всю свою жизнь бывала? Что видела? Баня да женская половина на свадьбах — вот ее клуб! Правда, Шамси узнает — будет браниться. Ну и пусть — она от этого не похудеет!

— Ладно, — шепчет Ругя в ответ, — как-нибудь вырвусь и загляну.

«Вот это рис ханский!..»

— Спросишь меня в мешочной артели или в ликбезе, — говорит Баджи.

Спустя несколько дней Баджи водит Ругя по комнатам клуба, показывает, объясняет.

Вид у Баджи при этом важный и покровительственный. Не скажешь, что еще совсем недавно другая женщина вот так же водила Баджи по этим комнатам, показывала, объясняла.

Ругя в восторге от клуба: шумно, весело, слышишь новое слово! Не обманула ее Баджи.

С этого дня, при первой возможности, Ругя спешит в клуб. И, уходя домой, всякий раз говорит на прощание:

— Спасибо, Баджи!

— Приходи почаще! — в ответ приглашает ее Баджи, запросто, словно к себе домой.

Простившись, Баджи долго смотрит вслед Ругя. У нее такое чувство, словно она накормила голодного или дала расправить крылья пленной птице.

Еще недавно она бы сказала самой себе: «Правый ангел запишет мне это доброе дело!» Но ангелов, как теперь доподлинно известно, не существует. Кто же будет записывать ей ее добрые дела?..

Время от времени в клубе проводятся собрания женщин.

Извещать об этом женщин азербайджанок далеко не просто: объявления и повестки не приведут к цели — почти все, кого созывают на собрания, неграмотны. На активисток клуба возлагается обязанность: обходя базары, бани, дворы, квартиры, оповещать женщин о дне и часе собрания.

— Может быть, и ты поможешь? — предлагают однажды Баджи.

Баджи устала: с утра — работа в артели, вечером — занятия. Но ей хочется быть похожей на тех, кого считают лучшими и называют активистками, и она отвечает:

— Что ж, я могу!..

И вот Баджи ходит по узким уличкам, переулкам и тупикам Крепости, стучит дверным молотком в ворота старых домов, сзывает затворниц и домоседок на собрание в женский клуб.

Нелегкое это дело!

Если дверь откроет мужчина — почти нет надежды на успех: в присутствии отца, мужа, брата не поворачивается язык звать женщин на собрание в клуб.

Если все же решишься и позовешь — едва ли добьешься успеха и только навлечешь на женщину гнев. Умней всего прикинуться соседкой и, отозвав обитательницу дома в сторонку, как бы по женскому делу, шепнуть той на ушко о дне и часе собрания.

А уж если наткнешься на мужчину, который когда-нибудь заметил тебя у клуба, — готовься услышать бранное слово или увидеть перед носом захлопнувшуюся дверь. Иной раз нужно прикинуться, что не туда попала, и вежливо извиниться.

Особенно настораживает некоторых мужчин то, что Баджи без чадры. Баджи понимает, что чадра облегчила бы ей задачу, но теперь даже мысль о чадре вызывает у Баджи отвращение.

Нелегко извлечь затворницу и домоседку азербайджанку из дому, нелегко привлечь ее в женский клуб. Но зато как приятно, обегав с полсотни домов, увидеть затем в клубе на собрании хотя бы десяток «своих», особенно «новеньких»!..

У входа в клуб обычно толпятся мужчины. Это суровые отцы, мужья-ревнивцы, братья-фанатики, оберегающие «честь домашнего очага». У входа в клуб женщин нередко ждут скандалы и побои.

Веяние времени все же дает себя знать — кое-кто из мужчин думает: «Аллах с ним, в конце концов, с этим женским клубом! Не было бы чего похуже — не ровен час, заведут женщины знакомство с чужими мужчинами!» Другие стыдятся признать подлинную причину пребывания их у дверей клуба и делают вид, что оказались здесь случайно. Третьи, благожелательно относясь к клубу, явились сюда, чтоб оградить своих женщин от хулиганов и нахалов, считающих себя вправе задеть на улице любую азербайджанку, снявшую чадру или посещающую клуб.

У Баджи нет отца. Тот, кто был ее мужем, — в тюрьме. Брат днем работает, а вечером учится. Никто не провожает ее в клуб, никто не поджидает ее у входа, никто не провожает ее домой.

Что же касается хулиганов и нахалов, то они Баджи не слишком смущают. Пусть только попробуют ее задеть! Она за крепким словом в карман не полезет — так отрубит, что не обрадуешься! А если кто-нибудь даст волю рукам — она может дать сдачи. Она ведь не какая-нибудь неженка, вроде Ляли-ханум…

Еще недавно дел у Баджи было не так уж много — прибрать комнату, сбегать за угол в продуктовую лавку, сварить обед, постирать, починить. А теперь дел у нее стало по горло: прибавились артель, занятия, собрания, общественная работа. Теперь дел у нее столько, что не пересчитать! Какой интересной стала ее жизнь!

СЕРДЦЕ

Время от времени из города приезжает Саша.

Он вернулся в Баку с XI армией, был вскоре демобилизован, откомандирован в университет.

Студенческого в нем пока очень мало — он до сих пор не расстался со своей выцветшей красноармейской гимнастеркой, на ногах у него грубые, стоптанные солдатские ботинки и обмотки.

— Помнишь, Баджи, как я тайком пришел к тебе в Крепость? — спрашивает он, улыбаясь.

— Не утаился! — смеется Баджи в ответ. — Дилявер-хала́ все-таки увидела и наябедничала дяде.

— Попало? — соболезнующе осведомляется Саша.

В глазах Баджи вспыхивает лукавый огонек:

— Дядя — глупый: поверил мне, что старухе померещилось!

— А как мы с тобой читали Пушкина — помнишь?

— «Прими с улыбкою, мой друг…», — бойко начинает Баджи, но тут же осекается. — Забыла, как дальше… — виновато говорит она и, словно оправдываясь, добавляет: — Я теперь хожу в женский клуб, учусь грамоте, азербайджанской.

— Надо бы тебе и русской грамоте учиться.

Баджи разводит руками:

— Кто же будет меня учить?

— Было бы желание — учителя найдутся. Да хотя бы я! Хочешь?

— За добро, как говорится, воздастся добром! — отвечает Баджи, вспыхнув от радости.

В ожидании преподавателя ученица надевает свое лучшее платье, тщательно причесывается, прихорашивается.

Волосы у Баджи черные с синеватым отливом, слегка волнистые. Многие находят их красивыми. Но человек редко ценит то, чем обладает; Баджи, например, нравятся волосы светлые и кудрявые. Однажды перед приездом Саши она нагрела на жаровне шашлычный прут, завила им волосы мелкой кудряшкой. Не обошлось при этом без ожогов.

— Это что за баран? — поморщился Юнус при виде кудряшек. — Сейчас же — под кран!

Пришлось размочить кудри в воде, заплести волосы в тугие косы. Косы еще не успели высохнуть, как появился Саша. Баджи поймала его взгляд, скользнувший по влажным волосам.

— Только что вернулась из бани, — сказала она не моргнув и взялась за учебник.

Слушать, пересказывать сказки, рассказы, заучивать стихотворения — пожалуйста, сколько угодно! Это не составляет для Баджи особого труда; по-русски она говорит довольно свободно, хотя с акцентом и нередко путая падеж и род. Охотно учится она чтению и письму.

Но с грамматикой у Баджи упорные нелады. Подлежащее? Сказуемое? Обстоятельство образа действия? Зачем это нужно, не говоря уж о том, что это малопонятно? Видя, однако, что грамматике Саша придает большое значение, Баджи прикидывается заинтересованной.

Однажды ее все же прорвало:

— Подлежащее, сказуемое? Мужской, женский род? К чему это все?

— Чтоб научиться правильно говорить и писать, — спокойно объяснил Саша.

— А разве я плохо говорю?

— Неплохо, но все же с ошибками.

— Если захочу, не сделаю ни одной.

— Ну, это ты уже перехватила!

— Не сделаю! — упорствует Баджи. — Клянусь сердцей!

— Сердцей? — укоризненно переспрашивает Саша, покачивая головой. — А сердце — какого рода?

— Женского! — отвечает Баджи не задумываясь: все равно не додумаешься — в азербайджанском языке нет родов.

— Неверно.

— Ну, мужского! — легко уступает Баджи.

— Тоже неверно!

Ученица озадаченно разводит руками:

— Неужели среднего?

— А почему это тебя так удивляет? — спрашивает Саша.

Глаза Баджи задумчиво устремляются вдаль:

— По-моему, правильней было бы так: сердце мужчины — мужского рода, женщины — женского.

— Почему?

— Потому что сердце мужчины и сердце женщины совсем разные.

— Разные? Чем?

Он еще спрашивает! Эх ты… подлежащее — сказуемое! Обстоятельство образа действия!.. Видно, только из-за этого и приезжает он сюда из города, студент!

— У мужчин сердце глухое, жесткое, закрытое на замок, — отвечает Баджи.

Что-то вроде упрека слышится Саше в ее словах.

— А у женщин? — спрашивает он.

Баджи загадочно улыбается:

— Подумай-ка сам!

Теперь разводит руками преподаватель.

— Приезжай-ка к нам в Черный город, там мы еще об этом потолкуем! — говорит он на прощанье.

Однажды, после отъезда Саши, Баджи спросила Юнуса:

— Знает Саша, что я была замужем за Теймуром?

Юнус избегает говорить на эту тему — рана еще слишком свежа.

— Спроси сама, — отвечает он уклончиво.

О, как хотелось бы ей, чтоб Саша не знал!..

Баджи не была в Черном городе с тех пор, как ее взял к себе Шамси. Зачем ей было туда ездить? Бродить по грязным лужам? Томиться печалью о матери и об отце?

Совсем иными показались теперь Баджи трубы, и резервуары, и скамейка подле ворот, которые семнадцать лет сторожил Дадаш, встречая идущих на завод рабочих добрым словом «салам!» или «здравствуй!» Все, что некогда ей представлялось большим, словно уменьшилось, все, что когда-то казалось далеким и недоступным, — приблизилось. Как все изменилось!

Баджи постучалась в комнату, где некогда жила. Дверь открыла девочка лет десяти. У нее были черные, аккуратно заплетенные косички, в руке — карандаш.

— Отец еще на работе, а мать в больнице, родила мне сестренку, — сказала девочка, не спуская глаз с гостьи: красивая, без чадры!

— А где отец работает? — спросила Баджи.

— На нашем заводе.

«На нашем!..»

Баджи погладила девочку по голове и огляделась. Стены комнаты были оклеены новыми обоями, пол выкрашен, электрическая лампочка с бумажным самодельным колпаком спускалась с чисто выбеленного потолка. Видно, и здесь нашелся теперь кто-то вроде Юнуса.

И Баджи вспомнила, как жили здесь ее отец и мать в скудости и в нищете и как умерли, не дождавшись счастья. Сердце ее сжалось, и ей захотелось плакать. Но она постыдилась чужой девочки и отвернулась к окну. Здесь, у окна, коротала она дни после смерти матери, глядя на пустырь и грязные лужи, в которых копошились мазутники. Теперь лужи были засыпаны, выровнена изрезанная рытвинами земля и на желтом, свежем песке играли дети.

Совсем иной показалась Баджи и квартира тети Марии. Книжный шкаф занимал теперь место, где прежде стояла узкая полка, а на стене висели большие портреты бакинских комиссаров.

Баджи принялась рассматривать портреты. Два человека ей знакомы: Степан Шаумян, Мешади Азизбеков. Остальных она видит впервые.

— Этот, в косоворотке, — Ванечка Фиолетов… А этот, рядом с ним, — Алеша Джапаридзе… — поясняет тетя Мария.

Многих из этих людей она хорошо знала и теперь охотно рассказывает гостье об их славных делах.

— Остался кто-нибудь в живых? — спрашивает Баджи с надеждой в голосе.

Губы тети Марии печально и сурово сжимаются:

— Никто…

Рассказала тетя Мария и о своей работе — теперь она заведует новым заводским детским садом. Малышей в нем втрое больше, чем в том, куда Баджи приносила рис, изюм, топленое масло.

— Помнишь, Баджи?

— Еще бы не помнить!..

Стал рассказывать о себе и Саша — о своей учебе в университете.

— А кем ты будешь, когда кончишь учиться? — поинтересовалась Баджи.

— Учителем буду, — ответил Саша.

— Подлежащее, сказуемое, обстоятельство образа действия? — улыбнулась Баджи.

— Не только это. Буду учить литературе, истории. Буду рассказывать, как люди жили когда-то, какие были войны, революции, как люди будут жить в будущем.

Баджи вспоминает, что о чем-то подобном слушала уже, стоя у двери комнаты Ага-Шерифа.

— Что ж, это неплохо! — говорит она одобрительно.

Целый день провела Баджи в Черном городе, рассматривала Сашины книги, обедала, ужинала, вдоволь наговорилась и с тетей Марией, и с Сашей.

Перед отъездом Баджи заглянула к старым соседям по первому коридору и уехала, когда уже стемнело, а Саша так и не сказал ни слова о том, о чем обещал поговорить. Может быть, в самом деле сердце кое у кого среднего рода?..

И все чаще Баджи задумывается: женщины и мужчины говорят, что она хороша собой, — почему же не видит, не замечает этого Саша, почему не нравится она ему? Может быть, потому, что он знает про ее замужество, в душе осуждает ее, и обучает грамоте лишь из жалости или по дружбе? А может, скучно ему с ней, потому что она темна и невежественна, а он ученый, студент и так много, много знает, что не о чем ему говорить с ней?

Скорее всего — поэтому!

И Баджи овладевает страстное желание учиться. Она читает все, что попадается ей на глаза: вывески, афиши, обрывки газет, надписи на папиросных и спичечных коробках — все. Она исписывает тетрадь за тетрадью, и с пальцев ее не сходят чернильные пятна. Она даже берется за ненавистную ей грамматику.

Саша не нарадуется на ученицу.

«Правильно!», «Умница!» — все чаще слышит Баджи от Саши и все чаще улавливает в его тоне теплоту.

Однажды Баджи услышала, с какой похвалой он говорил о ней Юнусу. Радость и гордость захлестнули ее.

Вот, оказывается, какой дорогой надо идти к сердцу Саши. А она, глупая, грела на жаровне шашлычный прут, завивала волосы в мелкие кудряшки!

БЕСПЛАТНЫЕ БИЛЕТЫ

Из всех комнат клуба больше всего Баджи привлекает та, в которой происходят занятия кружка художественной самодеятельности.

Каких только песен не услышишь здесь! Звучат старинные печальные песни о доле людской — «шикеста́», нежные любовные — «гезеллемэ́», веселые шуточные — «мейхане́».

Нередко Баджи вспоминает свою мать Сару. Высоким прерывистым голосом напевала Сара печальные песни без слов. О чем она пела? У кого научилась и для кого пела, сидя на ветхой подстилке, одинокая, смертельно больная? Как не похожи были те напевы на новые песни, какие впервые услышала здесь ее дочь и какие теперь распевает в полный голос!

В доме Шамси и в доме мужа Баджи не раз бралась за тар, за кеманчу, но струны плохо слушались ее пальцев, а о том, чтоб учиться музыке, нельзя было и мечтать. Теперь в клубе музыкант-профессионал обучает участниц кружка, и Баджи быстро совершенствуется в игре. Посмотреть только, как она поднимает и раскачивает над головой свой тар, ни дать ни взять — настоящий тарист!

Баджи любит и потанцевать. Особенно она отличается в женском хороводном танце «гыд-галады́». Забавный танец! Танцующие, собравшись в круг, жестами и мимикой изображают кумушек, ведущих между собой шуточную беседу.

— Сейчас вы увидите богатую купчиху! — объявляет Баджи и мигом преображается: лицо ее становится надменным, в движениях сочетаются спесивая самонадеянность и суетливость.

Ругя, заглянувшая в комнату, где происходят занятия кружка, всматривается в танцующую Баджи. Что-то знакомое чудится ей в этой живой карикатуре. Внезапно Ругя осеняет: да ведь это Ана-ханум! Портрет, нарисованный танцем, меток и зол. Младшая жена испытывает подлинное удовлетворение.

— А теперь посмотрите на старуху сплетницу!

Ругя смотрит. Ну, это, конечно, не кто иной, как Дилявер-хала!

— А вот так танцуют ганджинские сельские девушки! — снова объявляет Баджи и снова преображается.

Расставаясь с Ругя, Баджи, как обычно, говорит:

— Приходи почаще!

Но Ругя на этот раз в ответ на приглашение обиженно отворачивается:

— Приходить для того, чтоб смотреть, как ты меня передразниваешь и на смех выставляешь перед людьми?

— Я — тебя? На смех? — восклицает Баджи удивленно. — Когда?

— Да, да! Когда ты ганджинских сельских девушек изображала.

— Да я вовсе и не думала тогда о тебе!

Тон у Баджи искренний, но он не рассеивает подозрений Ругя.

— Брось прикидываться, на это ты мастерица! — говорит она.

Баджи прижимает руку к сердцу:

— Клянусь братом — говорю правду!

Ругя смягчается.

— Кого же, в таком случае, ты изображала?

— Ганджинских сельских девушек… вообще…

Ругя вспоминает далекую мастерскую, где она коротала свой день, сидя на полу за ковровым станком рядом с подругами-ковроткачихами, и как вечером, окончив работу, принимались они за танцы — размять затекшие ноги… Да, пожалуй, Баджи имела в виду не только ее, а их всех, и, значит, незачем зря обижаться. Одно лишь странно: каким образом удалось Баджи, ни разу не видевшей тех девушек-ковроткачих, так верно их изобразить? Неужели только по ее, Ругя, рассказам?..

Время от времени посетительницам клуба, в особенности членам кружка самодеятельности, раздают бесплатные билеты в театр.

Некоторые отказываются от билетов: охотно посещая женский клуб, они, однако, считают, что театр, где женщина может оказаться сидящей рядом с чужим мужчиной — рассадник порока.

«Не скоро, видать, поумнеют наши женщины!» — досадует Баджи.

Сама она охотно взяла бы целый десяток билетов, если б ей дали столько и если б можно было одновременно сидеть в десяти местах и смотреть за десятерых. Во время раздачи билетов она тем не менее делает безучастное лицо: если покажешь, что сильно чего-нибудь хочешь, — не получишь; так нередко бывало в ее жизни. Впрочем, сейчас Баджи напрасно гневит судьбу — в бесплатных билетах ей еще ни разу не отказали…

В ожидании, когда зажгутся огни рампы, заиграет музыка и взовьется занавес азербайджанского сатир-агиттеатра, Баджи разглядывает зрительный зал.

Нет больше женских задрапированных лож, женщины сидят в открытых ложах и в партере рядом с мужчинами; во всем зале — две-три чадры. Кое с кем из женщин Баджи весело перемигивается — на один билет она ухитрялась провести с собой в театр трех подруг. А на тех местах, где некогда покоились неприкосновенные папахи кочи, сейчас сидит она с братом.

— Народу сегодня в театре много, несмотря на траур махаррам! — одобрительно замечает Юнус, оглядывая зрителей.

— Еще бы! — отвечает Баджи. — Тем более, что билеты бесплатные!

— Да, любит наш народ зрелища! — Юнус усмехается и добавляет: — Даже наш дядюшка Шамси, и тот не прочь в эти дни потоптаться во дворе мечети, поглазеть на шебихи, на божественные представления.

Баджи вспоминает, как однажды ей удалось увидеть шебих через забор мечети. Что ни говори, а зрелище это было интересное! Признаться, всплакнула она тогда у забора вместе с другими женщинами, глядя на муки святого имама Хуссейна.

Но вот вспыхивают цветные огни рампы, веселые звуки музыки наполняют зал, взвивается яркий занавес. Перед зрителями — антирелигиозное обозрение. Миниатюры, сатирические и бытовые лубки, частушки, музыкальные интермедии, эстрадные номера! Сцена наполнена пением, музыкой, танцами.

Баджи в восторге. До чего же верно на сцене изображаются муллы с их плутнями! Посмотреть хотя бы на этого: не то мулла Ибрагим с его ленточками и глупыми заклинаниями — бильбили, вильвили, сильвили! — не то мулла хаджи Абдул-Фатах в его красивой абе, с его вечными ссылками на коран и хитрыми проповедями.

Зрители весело и шумно реагируют на обозрение: никогда еще и нигде о плутнях мулл так прямо не говорилось! Аплодисменты и реплики с мест то и дело прерывают спектакль.

Правда, стоят траурные дни махаррама, и верующие созерцают сейчас шебихи во дворах мечетей и томят себя зрелищем мук. Ну и пусть поступают как им нравится! Что же до тех, кто сидит сейчас здесь, в зале сатир-агиттеатра, то скорби в их жизни и без того хватало!

Много удивительного можно увидеть в публике и на сцене первого азербайджанского сатир-агиттеатра, но самым удивительным представляется Баджи то, что женские роли исполняют теперь только женщины — с недавних пор особым декретом Советского правительства запрещено исполнение мужчинами женских ролей. Актрисы азербайджанки! Вдуматься только в эти два слова! Да, сильно, сильно изменились времена!

БРАЧНЫЙ ВОЗРАСТ

Царский закон, разрешавший женщинам Закавказья вступать в брак с четырнадцати лет, отменен. Издан в Советском Азербайджане декрет, запрещающий женщинам вступать в брак ранее шестнадцати лет.

В городе усиленно обсуждают этот вопрос.

Мулла хаджи Абдул-Фатах, критикуя декрет, говорит:

— На то аллах создал женщину, чтоб ей рожать детей ему на славу. И, значит, чем раньше девушку выдадут замуж — тем лучше. Незачем красть у нее два года!

— Справедливые слова! — охотно соглашается Шамси. — Недаром издавна говорят: девушка в пятнадцать лет должна быть замужем или в могиле… Поэтому-то и брал я себе в жены девушек помоложе: Ана-ханум было едва четырнадцать, Ругя — пятнадцать. И племянницу мою, Баджи — хотя, сам знаешь, она у меня непутевая, — выдал в пятнадцать. Вот только с дочерью моей Фатьмой чуток опоздал — выдал ее в шестнадцать…

Толкуют о брачном возрасте и Ана-ханум с дочкой.

— Меня выдали в четырнадцать, — говорит Ана-ханум, — и что же, разве я плохо жила? А тебя вот выдали в шестнадцать. Разве ты живешь лучше?

Фатьма вспоминает о неприветливости Хабибуллы, его придирчивости, изменах и отвечает, вздыхая:

— Нет, не лучше.

— То-то и есть! — подхватывает Ана-ханум. — Да если аллах захочет, он даст счастье той, что выйдет замуж в девять лет, а не захочет — лишит счастья ту, что просидела в девках до девяноста девяти…

Разумеется, имеет свою точку зрения и Хабибулла.

Он считает, что азербайджанка по самой своей природе, по своему раннему созреванию, резко отличается от женщины северной, русской. По его мнению, царский закон, учитывавший это, был разумен и справедлив. Вывод: не следовало старый закон отменять и издавать декрет.

Своей точки зрения Хабибулла, конечно, не излагает во всеуслышание. Напротив, он всюду и везде ратует за новый декрет. Однако подлинные его мысли беспокойно бродят в нем и ищут выхода.

Вскоре на дискуссионной странице газеты Хабибулле удается поместить заметку, посланную им от имени рядового читателя и подписанную «Хабиб». Осмотрительней было бы, конечно, подписать такую статью полным псевдонимом, но тогда ничто не напоминало бы об ее подлинном авторе, а это тоже не отвечает интересам Хабибуллы: в глубине души он лелеет надежду, что кто-нибудь из бывших друзей угадает за подписью «Хабиб» его, Хабибуллу, и удивится его смелости. С другой стороны, скромное «Хабиб» — мало, что ли, есть на свете Хабибов! — не бросается в глаза и в то же время щекочет самолюбие автора, вызывая в памяти времена, когда он подписывал свои статьи более внушительно и пышно — «Хабибулла-бек Ганджинский».

Написать статью о брачном возрасте — даже для дискуссионной страницы и даже анонимно — Хабибулле, однако, нелегко.

Не потому, конечно, что ему нечего сказать — мыслей у него хоть отбавляй! И не потому, что он плохо владеет пером — перо у него бойкое. Трудность заключается в том, что хочется выразить свои подлинные мысли возможно ясней, а приходится — чтоб не выдать себя с головой — выражать их туманно, завуалированно. Нужно хитрить, изворачиваться.

И вот рядовой читатель Хабиб пишет в статье, что довелось ему недавно побывать в одном из районов Азербайджана — называет даже для убедительности город Нуху — и присутствовать там на суде, где слушалось дело пастуха, обвинявшегося в женитьбе на четырнадцатилетней. Когда суд приговорил виновного к лишению свободы, жена осужденного зарыдала: «Куда я теперь пойду? Я сирота. Кто меня будет кормить?»

Пишет он и о том, что довелось ему в другой раз — и теперь упоминает город Закаталы — разговориться с одним арестованным деревенским парнем. «Взяли меня за то, что жена моложе, чем разрешает декрет, — сказал ему парень. — Я единственный мужчина в семье. Хлеб в поле гибнет, хозяйство развалилось. Мать, жена, сестра голодают».

Еще о многом подобном пишет тот, под личиной которого скрывается Хабибулла, рассказывает, как трагично подчас оборачивается для людей новый декрет о брачном возрасте. Не забывает автор и намекнуть, что следовало бы этот декрет пересмотреть и снова снизить брачный возраст, и завершает свою статью красивыми словами: «Пусть возьмет верх принцип гуманности!..»

Дискуссионную страницу обсуждают также Юнус и Саша.

— Далось же некоторым это «раннее созревание»! — возмущенно восклицает Саша. — Хотят под свои мракобесные взгляды подвести «научную» основу. Демагоги! Умственно-то ведь как южанка, так и северянка в четырнадцать лет еще девочка, почти ребенок. Как она может решать, за кого ей выходить замуж? Как она может воспитывать детей, когда еще сама нуждается в воспитании? Пусть сначала окончит школу второй ступени, духовно разовьется, а потом уже сознательно выбирает себе мужа.

— И сестра никогда бы не вышла замуж за Теймура, если б была постарше, — вставляет Юнус угрюмо.

— Ни за что бы не вышла! — убежденно подхватывает Саша. — Уверен, что она теперь без ужаса не может вспомнить тот шаг.

— Она все спрашивает, знаешь ли ты про ее замужество, — стыдится тебя.

— В том была не вина ее, а беда.

— Да, — соглашается Юнус и задумчиво добавляет: — Сестра достойна не такого человека, как тот негодяй.

— А помнишь, ты говорил: «Такую сестру я знать не хочу!»

— Не будем, Саша, об этом вспоминать… — Юнус берет в руки газету. — Интересно, кто этот писака: Хабиб?.. Уж не наш ли милый друг Хабибулла?

— Похоже на него. Во всяком случае, из той братии!..

Хабибулла оказался легким на помине. Спустя несколько дней Юнус, будучи в городе, увидел на улице знакомую тщедушную фигурку, движущуюся ему навстречу.

Юнус хотел уклониться от встречи — не стоит марать руки об эту дрянь, поскольку негодяй уже посидел там, где следует!

Но Хабибулла первый учтиво ему поклонился и, преградив дорогу, почти силой сунул ему свою руку.

— Можешь меня поздравить, Юнус, я уже работаю в наркомпросе! — сказал он тоном исправляющегося грешника, одновременно заискивающе и самодовольно.

— Что же ты там делаешь? — насмешливо спросил Юнус.

— Читаю лекции на темы о литературе и культуре.

Юнус покачал головой:

— Скажу откровенно, я бы на твои лекции не ходил и другим не посоветовал бы ходить!

— Почему?

— Потому, что недавно ты читал совсем другие лекции, помнишь?

Хабибулла обиженно поджал губы.

— Ты все о старом, Юнус! Но, если позволишь и мне быть откровенным, то я скажу: старое ты хулишь, а сам, извини меня, отстаешь от жизни.

— Уж не потому ли, что не хожу слушать твои лекции? — спросил Юнус с усмешкой.

Хабибулла, казалось, только и ждал этого вопроса.

— Именно потому, Юнус, именно потому! — воскликнул он. — Не веришь ты, видно, что я понял свои ошибки и могу быть полезным нашей советской власти… — Он сделал ударение на слове «нашей»… — И вот послушай-ка… — Хабибулла извлек из туго набитого портфеля газету и, уставившись в нее темными стеклами своих очков, прочел: — «Наши национальные республики настолько бедны пока местными интеллигентными работниками, что каждого из них следует привлекать на сторону советской власти всеми силами…» — Он многозначительно подчеркнул: — Каждого из них!.. Всеми силами!.. — Затем он быстро сложил газету и, сунув ее в карман потертой толстовки, которую носил теперь вместо пиджака, с укоризной взглянул на Юнуса.

Юнус не нашел, что ответить.

— Надо, товарищ Юнус, внимательнее читать газеты! — сказал Хабибулла неожиданно покровительственным тоном, хлопнул себя по карману, куда спрятал газету, и распрощался с видом победителя.

Юнус с изумлением поглядел ему вслед.

Вечером он рассказал об этой встрече Кафару.

— Неладно, если такие люди будут работать рядом с нами… — закончил он хмуро. — Я ведь Хабибуллу-бека знаю хорошо!

— Что-то он не то говорит, твой Хабибулла-бек… — пробормотал Кафар, задумчиво покачивая головой. — В каком это номере газеты было — не помнишь?

Они прошли в красный уголок, разыскали газету, «внимательно прочли вслух всю статью, на которую сослался Хабибулла. Вслед за словами, процитированными Хабибуллой, стояла фраза:

Юнус и Кафар переглянулись.

«Надо, товарищ Юнус, внимательнее читать газеты…» Конечно, надо! И при этом гораздо внимательнее, чем их читает Хабибулла!

— Плохо кончит он, этот негодяй, — сказал Юнус.

Кафар решительно поддержал:

— Несомненно!..

Вопрос о брачном возрасте обсуждался и в женском клубе, на собрании. По поручению городского комитета партии докладчиком здесь выступает Газанфар.

— Это член нашего райкома, Газанфар, он живет с нами в одном доме! — с гордостью сообщает Баджи сидящей рядом Ругя, указывая на Газанфара, поднявшегося на трибуну. — Мы с ним друзья! — шепчет она. — Хороший, умный человек!

Взор Ругя устремляется к трибуне. Хороший, умный он, этот Газанфар, или нет — об этом можно будет судить после того, как он выскажется, а что мужчина он статный и приятный — так это видно с первого взгляда!..

Докладчик говорит:

— Чаще всего девушек выдавали замуж в раннем возрасте, чтоб сбыть из дому лишний рот.

Ругя подталкивает Баджи:

— Правильно он говорит, твой сосед! Помнишь: Семьдесят два?

Баджи снисходительно кивает: еще бы неправильно говорить такому человеку!

— Иногда же, — продолжает докладчик, — девушку торопились выдать замуж, чтоб получить от жениха подарки, деньги.

Баджи кажется, что теперь Газанфар имеет в виду именно ее. Она, в свою очередь, подталкивает Ругя и шепчет с недоброй усмешкой:

— А так — благодарение твоему уважаемому супругу! — было со мной!

Следовало бы, конечно, жене вступиться за своего мужа, когда о нем говорят в таком тоне, но что скажешь против правды?

Вслед за докладчиком одна за другой выступают женщины. Много обид накопилось у них в душе — хочется высказаться! Они говорят об унижениях, оскорблениях, побоях, которые им пришлось претерпеть в свое время и которые — нечего греха таить — приходится кое-кому терпеть и по сей день. Непривычные к публичным выступлениям, женщины говорят волнуясь и сбивчиво, но в их словах явственно звучит протест против прежних порядков и вера в новую, лучшую жизнь.

— Я бы тоже кое о чем рассказала, — горячо шепчет Баджи, нетерпеливо ерзая на стуле.

— А ты расскажи! — подбадривает ее Ругя. — Бояться теперь некого: Теймур твой, слава аллаху, за решеткой!

Эх, была не была!..

Впервые в жизни стоит Баджи на трибуне. Смело и откровенно рассказывает она о днях своего замужества — о том, как муж заставлял ее, девчонку, пить водку, запирал на ключ, не давал учиться, готов был проиграть в карты. Пусть люди знают обо всем: может быть, ее горький пример послужит предупреждением для других! Впрочем, теперь иные времена, и, надо думать, подобное ни с кем больше не случится.

Сидящие в зале женщины сочувственно кивают: у многих жизнь не слаще! Но, в самом деле, теперь иные времена, и нужно надеяться на лучшую жизнь.

Под одобрительные возгласы зала, провожаемая ласковым взглядом Газанфара, Баджи возвращается на место. К ней подходит Софиат с девочкой на руках, вторая цепляется за юбку матери.

— Чего тебе? — неприветливо спрашивает Баджи: нелегко забыть брошенный в лицо грязный мешок.

— Хорошо ты говорила… — начинает Софиат.

— В похвалах твоих не нуждаюсь! — обрывает ее Баджи.

Софиат шепчет виновато:

— Ты на меня не сердись…

Баджи хмурится: пусть скажет спасибо, что оставила ее тогда в живых! Но из глаз Софиат выкатываются слезы, медленно ползут по впалым щекам, и Баджи сразу смягчается:

— Ну ладно, ладно…

Пошарив за пазухой, Софиат вытаскивает маковую лепешку.

— Возьми, Баджи…

— Я сыта, дай ребенку!

— Прошу тебя, возьми!

Баджи берет лепешку, сует ее в рот старшей девочке Софиат.

«Нелегко ей с детьми, дома еще — третий, — думает Баджи. — Надо будет давать ей работу полегче…»

Громкий женский голос прерывает размышления Баджи:

— Хорошо, если б закон не разрешал выходить замуж моложе восемнадцати!

— А то и двадцати! — раздается другой женский голос.

— А я бы за этих собак-мужчин и вовсе запретила бы выходить! — взвизгивает вдруг какая-то подслеповатая старуха: видно, несладко прошла ее жизнь в замужестве.

— Ну нет, бабушка, это ты уже хватила через край! — добродушно восклицает Газанфар.

— Хотела, как говорится, подправить бровь, а выколола глаз! — подхватывает чей-то молодой веселый голос.

— Без мужчины женщина — все равно что печь без дров! — вторит ей другой задорный голос.

В зале смех, вольные шутки. Газанфар, сдерживая улыбку, с трудом водворяет порядок…

Разговор о брачном возрасте возникает и в доме Арама.

— Ты, Газанфар, я слышала, хорошо выступал на собрании, в женском клубе? — говорит Розанна, разливая чай.

Похвалы обычно смущают Газанфара, и он старается уклониться от ответа.

— Женщины там хорошие, — говорит он. — Все как одна одобрили декрет. Молодцы!

— Хорошие, ты говоришь, те женщины? — лукаво переспрашивает Розанна. — Что же ты там не приискал себе невесты? Выбор большой!

Газанфар чувствует, что приперт к стенке: ох, уж эта Розанна! — не упустит случая, чтоб не поддеть его.

На помощь Газанфару спешит Арам:

— Да что ты, жена, пристаешь к с женитьбой? Пусть живет как нравится!

Розанна бросает на мужа строгий взгляд человеку:

— Может быть, скажешь, холостым жить лучше?

Нет, этого Арам не говорит.

— То-то же, — смягчается Розанна. — А Газанфар твой других учит, кому когда выходить замуж, а сам сидит в бобылях! — Она поворачивается к Газанфару. — Ну, в самом деле, скажи, когда же ты наконец женишься?..

Когда же он, Газанфар, женится?

Да почему, скажите на милость, это так беспокоит Розанну? Почему и многие другие нередко обращаются к нему с подобным вопросом, шутя или всерьез? Неужели у него такой одинокий, заброшенный вид?

А он сам, Газанфар, — разве он чувствует себя одиноким, заброшенным? Нет, конечно нет! Разве можно чувствовать себя таким, когда вокруг тебя хорошие люди и кипит работа? Стоит побыть пять минут у него в райкоме, чтоб убедиться, что только глупые и злые люди выдумали такое слово: одиночество!

И все же… Возвращаясь по вечерам домой, Газанфар нередко думал: как было бы приятно, если б окно его дома было освещено и дверь открыла бы любящая жена. Он сидел бы рядом с ней, рассказывал о проведенном дне, о своих делах. Они вместе радовались бы всему, что удалось сделать за день, посетовали бы на неудачи. Может быть, она дала бы ему разумный совет?

Кто это — она?

Она еще не встречалась Газанфару, несмотря на его уже не юные годы, и все же нередко он обращал к ней свои мысли и чувства, как если б она уже существовала. Кто знает, быть может, Розанна права, и в самом деле настало время жениться?..

Много дум вызвал вопрос о брачном возрасте и у Баджи. Прежде ей не раз доводилось слышать, как говорили о ком-нибудь из женщин:

— Ей уже восемнадцать — прошла ее молодость!

А теперь она часто слышит:

— Тебе всего восемнадцать — все у тебя, сестра, впереди!

КТО ВЫШЕ?

От глаз людских, как ни таись, не скроешься. Чадру, как говорится, на тайну не накинешь! Донесли Шамси, что ходит его младшая жена в женский клуб.

Не подобает, конечно, почтенному человеку выслеживать жену, подобно ревнивцу-молодожену, но что поделаешь, если все бабы с ума посходили с этим чертовым клубом!

Увы, не соврали люди — своими глазами узрел Шамси свой позор.

— Посмей-ка пойти еще раз! — пригрозил он Ругя.

— Захочу — и пойду! — огрызнулась та.

— Ты, может быть, и чадру скинешь, как подружки твои бесстыдные?

— Может быть, скину!

Шамси вспылил:

— Ты с кем так разговариваешь, негодная, — с мужем?

Ругя небрежно махнула рукой:

— Заладили все мужчины одно: муж да муж!

— Да ведь в святом коране сказано: мужья выше жен! Так определил сам аллах, потому что мужья кормят и одевают своих жен. Муж, как говорится, ореховое дерево рубит, а жена орешки грызет!

— В коране! А в других книгах сказано иначе.

— Давно ли ты книги стала читать?

— Зато другие читают, ученей тебя, и говорят, что муж жене не хозяин.

— Этому вас учат в вашем клубе?

— А хотя бы и там!

— Вот не дам тебе есть, тогда узнаешь, хозяин муж или нет, ослица упрямая!..

Шамси приказал Ана-ханум не кормить Ругя: поголодает — станет шелковой!

Старшая жена ревностно исполняет приказание. Конечно, Ругя может сходить в лавочку к частнику и взять продукты в долг — ей, как жене Шамси, частник поверит. Но она выдерживает характер и целый день сидит у себя в комнате голодная.

Перед тем как лечь спать, Шамси запирает кухню на ключ. Улегшись, он долго ворочается с боку на бок, размышляя о происшедшем. Ему становится жаль Ругя. Крадучись, стыдясь своей слабости перед Ана-ханум, он пробирается на кухню, наполняет тарелку холодной бараниной и несет к Ругя.

— На, ешь… — говорит он, не глядя на Ругя.

Она отталкивает его:

— Уйди!

Тарелка летит на пол, разбивается вдребезги. Куски мяса разлетаются по ковру. Ана-ханум, полураздетая, заспанная, выползает из своей комнаты.

— Что еще тут случилось, полуночники?

Шамси понимает, что он разоблачен. Его охватывают досада, гнев. Впервые в жизни замахивается он на Ругя…

Шамси решил не кормить Ругя до тех пор, пока она не откажется ходить в клуб, а частник-лавочник, узнав про ее размолвку с мужем, не стал ей отпускать в долг. Вот уж впрямь по пословице: стоит мужу побить жену — ее укусит и собака!..

Ругя поделилась с Баджи своими невзгодами.

— Может быть, перестанешь ходить в клуб? — спросила Баджи испытующе.

— Нет, не перестану! — решительно ответила Ругя. — И даже если старый черт смилостивится и согласится меня кормить — не стану теперь принимать от него еду.

— А как будешь жить?

Ругя беспомощно развела руками: в том-то и вопрос!

Баджи задумалась.

— Слушай, Ругя, — сказала она наконец. — Ты на меня не обижайся, если я тебе кое-что предложу.

Она взяла Ругя за руку, привела в мешочную артель.

Обидно, конечно, ковроткачихе-искуснице возиться со старыми мешками, но уж лучше латать эту рвань, чем снова все дни просиживать дома, как птица в клетке, и терпеть попреки за хлеб.

Прощаясь, Баджи сунула Ругя немного денег:

— Заработаешь — отдашь!..

Шамси, в свою очередь, сетовал перед Ана-ханум и Абдул-Фатахом: нет сладу с младшей женой!

— Вышвырнуть надо ее из дому, эту гусеницу! — советовала Ана-ханум. — Только грязь в приличный дом вносит, позорит твое имя.

— Это ты из ревности меня подбиваешь, старуха! — угрюмо ворчал Шамси, но в глубине души колебался: может быть, старшая жена права?

Абдул-Фатах советовал иное:

— Припугнуть надо твою младшую жену разводом. Ты, как муж, вправе дать его жене когда захочешь. Я могу написать свидетельство о разводе, а если Ругя смирится и ты пожелаешь вновь приблизить ее к себе, я могу снова составить кебин — брачный договор. Шариат этого не запрещает.

— А будет ли этот кебин действителен сейчас? — спросил Шамси, подчеркивая последнее слово. — Говорят, издан какой-то новый закон о браке и кебины, которые заключаются при советской власти, не считаются настоящими брачными договорами.

Абдул-Фатах пренебрежительно усмехнулся:

— Много ли женщины разбираются в законах!

Шамси медлил: неужели придется тратиться на свидетельство о разводе и на новый брачный договор?

— Уверен ли ты, что это поможет? — спросил он жалобно.

— Испокон века так поступали! Поартачится немного твоя младшая жена и пойдет на попятный. Ты сам посуди: куда ей идти? В городе родственников у нее нет. До отца доехать, в селение — нет денег. А если бы и добралась туда как-нибудь, отец ее все равно не примет, отошлет обратно. Не для того, скажет, выдавал я тебя замуж, чтоб ты, опозоренная и голодная, ко мне вернулась. Где постелила, скажет, там и спи! Да и Балу она никогда не оставит.

Шамси раздумывал: Ана-ханум говорит — вышвырнуть надо Ругя из дому; Абдул-Фатах — пригрозить разводом. Как же, в самом деле, поступить? Будь он проклят, этот женский клуб!..

Вечером, после работы в артели, Ругя возвращается домой.

Ее провожает Баджи. Обе они устали; на лице, во рту, в волосах осела мешочная пыль. Тяжелый был день! Но сейчас Ругя умоется, поужинает — хлеб и сыр она купила на деньги, взятые в долг у Баджи — приласкает Балу и завалится спать.

Дверь дома, по обыкновению, наглухо заперта. Ругя долго стучит, но никто в доме не откликается. Наконец слышится сердитый голос Ана-ханум:

— Кого еще там носит по ночам?

— Это я, Ругя. Открой!

— Какая такая Ругя? Была у нас в доме одна Ругя, так той муж сегодня дал развод и не велел впускать!

Ругя стучит сильней:

— Бала, эй, Бала! Мой мальчик, открой!

За дверью возникает возня, и слышен голос Шамси:

— Не лезь, щенок, куда не следует! — И вслед за тем шлепок и плач Балы.

— Иди-ка в твой клуб или к твоей подружке черногородской, драный мешок! — доносится насмешливый голос Ана-ханум, и в доме снова воцаряется тишина.

Тщетно стучит Ругя в дверь дома, где она прожила двенадцать лет и откуда ее вышвырнули сейчас, как драный мешок. Нет, даже с драными мешками так не поступают!

В памяти Баджи мелькают дни ее скитаний по городским улицам, ночевки на лестницах, голод, отчаяние. Неужели и Ругя ждет такая участь? К жалости присоединяется чувство ответственности: ведь это она, Баджи, связала Ругя с женским клубом, с артелью. Баджи отводит Ругя от запертых дверей.

— Поедем ко мне! — говорит она решительно. — Будешь жить с нами.

— А Юнус?..

Баджи на мгновение задумывается: в самом деле, как посмотрит на это брат? Но тотчас, с еще большей решительностью восклицает:

— Брат умный и добрый! Он все поймет. Устроимся!..

Да, Юнус понял. В маленькой комнате стало еще тесней.

По праздничным дням здесь, как обычно, собираются гости. Друзья принимают участие в судьбе Ругя.

С хлебом и кровом, говорит Ругя, она устроена пока — спасибо Юнусу и Баджи. И люди вокруг нее хорошие, заботливые — жаловаться не приходится. Беда в ином…

— Не могу я жить без Балы, без моего мальчика, — плачет Ругя. — Придется, видно, вернуться к Шамси и смириться.

— Этого еще не хватает! — возмущается Баджи.

— Надо бы поговорить с твоим мужем, может быть он сжалится? — предлагает кто-то.

Розанна напоминает, как приехал Шамси на промыслы за Баджи, и, качая головой, возражает:

— Нет, не сжалится!

— В таком случае нечего с ним церемониться! — восклицает Баджи. — Надо подстеречь мальчика возле дома и увезти к нам. Вот и все! Пусть попробует Шамси сюда сунуться!

— Глупости ты говоришь! — обрывает ее Юнус. — Мы не кочи, чтоб детей воровать! Надо придумать что-то другое. Вот только не знаю — что…

Принимает участие в судьбе Ругя и Газанфар.

— Я вот, если Ругя-ханум позволит, посоветовал бы обратиться в суд.

Ругя молчит. Что хорошего может ждать от суда женщина?

Газанфар читает ее мысли.

— Советский суд теперь занимается подобными делами и все по справедливости разбирает, — говорит он в ответ на молчание Ругя и ободряюще добавляет: — А правда, надо думать, на твоей стороне.

Каждый из гостей предлагает свой план. После долгих споров все сходятся на предложении Газанфара: подать на Шамси в суд.

— Если даже мне отдадут мальчика, где я буду с ним жить? — вздыхает Ругя.

— А у нас разве тебе плохо живется? — спрашивает Юнус.

— Я и так вам уже, наверно, надоела — вам и без меня тесно.

Снова вставляет свое слово Газанфар:

— Не пойми меня ложно, Ругя-ханум: у меня вроде двух комнат, и одну из них я могу тебе временно уступить. Дома-то ведь я почти не бываю — из райкома иду прямо к матери обедать и часто ночую там.

Ругя стыдливо опускает глаза. Поселиться незамужней женщине в квартире холостяка? Нет, она, Ругя, не из таких!

Баджи шепчет ей на ухо:

— Он хороший человек, не обидит тебя! А если что — мы с Юнусом тут под боком, вернешься к нам.

Ругя украдкой поглядывает на Газанфара… Какой он статный, сильный! Приятное, доброе, открытое лицо. Как правильно он говорил в женском клубе на собрании. В самом деле, похоже, что он хороший человек! Но все же он мужчина, холостяк, а с такими надо держать ухо востро.

Не желая, однако, обидеть Газанфара, Ругя уклончиво говорит:

— Подождем, что скажет суд…

НОВЫЙ ЗАКОН

Где любовь, которой пылал Шамси к младшей жене? И где уважение, которым она платила ему за эту любовь? Где нежные взгляды, какими смотрел он на ее пышные формы и круглое лицо? И где нежные краски, которые, как бы в ответ, вплетала она для него в ковровую ткань? Где подарки, которыми он ее одарял тайком от старшей жены? И где уступчивость, которой она его за эти подарки вознаграждала?

Всему конец! Все это сменилось взаимной злобой и отчуждением. Шамси и Ругя стоят друг против друга перед народным судом.

Судья обращается к Ругя:

— Что заставило вас разойтись с мужем?

Выступать в суде, как, впрочем, вообще в публичном месте, Ругя приходится впервые. Она теряется, отвечает сбивчиво, невразумительно. Она заявляет, что муж морил ее голодом, выгнал из дому и что если бы не добрые люди, приютившие ее в своей комнатке, не остаться бы ей, наверно, в живых.

— А к сыну вашему как муж относился? — спрашивает судья.

— Бил его… — неуверенно отвечает Ругя.

Судья переходит к допросу Шамси.

— Все она врет! — заявляет Шамси, пренебрежительно кивая в сторону Ругя.

— И насчет того, что отказывались жену кормить? — спрашивает судья, внимательно присматриваясь к Шамси.

— Врет! — уверенно настаивает Шамси. — Она сама отказывалась есть. А когда однажды я стал ее упрашивать, выбила у меня из рук тарелку с едой. — Шамси вспоминает разбитую тарелку и куски баранины, разлетевшиеся по ковру. Лицо его выражает обиду.

Судья поворачивается в сторону Ругя:

— Истица Шамсиева, было подобное?

— Было, — признает Ругя.

— И бить я ее никогда не бил, как бьют другие мужья, — добавляет Шамси, хотя Ругя и не заявляла суду, что ее били.

— Верно это? — обращается судья к Ругя.

— Верно… — признает Ругя, опуская глаза. Шамси ободряется.

— А мальчика, товарищ судья, правда, шлепнул разок-другой, — он делает мягкий жест рукой, — так на то я отец. Разве ты, товарищ судья, не шлепнешь своего сына, если он того заслужит? Что ж до того, чтоб бить, как бьют некоторые отцы, — аллах избави! Не такой у меня сын, чтобы он в этом нуждался.

Шамси говорит уверенным тоном, с чувством собственного достоинства. Хабибулла предварительно инструктировал его, как вести себя на суде. Сам Хабибулла, однако, прийти на суд не решился: не пойдет ему на пользу, если узнают, что он выступает в защиту ковроторговца, своего тестя, да к тому же против женщины-азербайджанки, работающей в артели при клубе.

Судья приступает к допросу Ана-ханум, вызванной в суд в качестве свидетельницы.

В душе у Ана-ханум борьба: с одной стороны, ей хочется, чтобы суд постановил оставить Балу у Шамси — хороший урок получила бы младшая жена, а она, старшая, была бы за многое отомщена; с другой стороны, хочется, чтобы суд постановил отдать мальчишку матери — этим окончательно был бы изгнан из дому ненавистный дух младшей жены. Впрочем, руководствоваться в своих показаниях Ана-ханум приходится не своими желаниями — надо говорить так, как приказал муж.

— Мальчик для меня все равно как родной сын! — рассказывает Ана-ханум. — С того времени, как его мать связалась с этим клубом и сбежала из дому, я хожу за мальчиком как родная мать, кормлю его, одеваю.

— А что, по-вашему, плохого в том, что мать ходит в клуб? — спрашивает судья, чувствуя в тоне Ана-ханум неодобрение.

— Плохо ребенка своего забывать! — отвечает Ана-ханум.

Судья бросает взгляд на Балу. Мальчик не производит впечатления забитого, заброшенного ребенка — он хорошо выглядит, чисто одет. Быть может, он в самом деле в заботливых руках? Есть ли необходимость отдавать его на воспитание матери? Та, как выяснилось, живет у чужих людей, в маленькой комнатке, в углу. Лучше ли будет мальчику у матери? Вряд ли. Может быть, следует оставить его у отца?

Дело грозит принять дурной оборот для Ругя. Она чувствует это и волнуется.

Судья обращается к Бале:

— С кем хотел бы ты жить, молодой человек, — с отцом или с матерью?

— Обоих люблю… — отвечает Бала со слезами в голосе.

Присутствующие начинают взволнованно перешептываться, сморкаться.

Судья переходит к допросу свидетельницы Баджи.

Баджи откашливается.

Что она знает по этому делу? Что она может сказать? Очень многое. Она три года прожила в доме Шамсиева служанкой. Знает всех и все… Верно ли, что у отца мальчик сыт и одет? Верно. Против правды она ничего не скажет. Верно ли, что отец его не бьет? И это верно. Любит ли его отец? Наверно, любит — какой отец не любит своего сына!.. Только это еще не все! Знает она и то, что Шамси не отдает Балу в советскую школу, хотя мальчику скоро пойдет одиннадцатый год. Знает, что собирается Шамси, по совету муллы Абдул-Фатаха, отдать Балу в медресе, с тем чтоб отправить потом в Персию — в Неджеф или в Хорасан — и сделать ученым муллой. А зачем, скажите на милость, товарищ судья, быть Бале муллой? Муллой быть легко, человеком быть трудно — так ведь, кажется, говорится? Знает она еще и то, что не хочет Шамси учить Балу русской грамоте — опять же по совету муллы Абдул-Фатаха. Она сама когда-то была у Шамси в служанках, так вот, разбил он ей лицо в кровь и запер в подвал за то, что нашел у нее русскую книжку… Многое знает она, многое может рассказать!..

Баджи говорит горячо, страстно. Ее слова звучат обвинительной речью против Шамси.

Ругя смотрит на Баджи с благодарностью и восхищением: именно так сказала бы она сама, если б умела!

А Шамси с горечью думает:

«Это за то, что я ее, подлую, взял в свой дом и воспитывал как родной отец!»

— Вы, верно, родственница Ругя Шамсиевой? — спрашивает судья, обращаясь к Баджи.

— Переходя реку, спинами столкнулись! — отвечает Баджи, как принято говорить, когда хотят подчеркнуть полное отсутствие родства.

— А Шамси Шамсиев?

— Родственник… Вроде дяди… — отвечает Баджи нехотя.

Многое становится судье ясным после показаний Баджи. Он обращается к Ругя:

— Есть ли у вас достаточно средств, чтоб содержать и воспитывать вашего сына?

— Я работаю в мешочной артели при клубе, — отвечает Ругя.

Шамси восклицает с места:

— Да много ли она там зарабатывает? Гроши!

— Скоро будем зарабатывать больше — артель купила швейные машины, будем шить белье для красноармейцев и на продажу, — возражает Ругя, ободренная поддержкой Баджи.

— Заморит мальчика голодом, а у меня он сыт и одет! — не унимается Шамси.

— Мать своего ребенка не обидит, не беспокойся! — обрывает его Ругя.

— Ну и отец ему не чужой! — огрызается Шамси.

В пререкания вмешивается Ана-ханум:

— Такая мать, как ты, хуже чужой!

У каждой из сторон находятся сочувствующие. Завязывается спор, перебранка. Судья грозит удалить посторонних из зала. Ему едва удается восстановить порядок.

— На то у сына есть отец, чтобы сыну не голодать, — говорит судья, складывая бумаги. И суд удаляется на совещание.

В ожидании решения суда присутствующие ни на миг не прекращают перебранку.

Шамси, полагая, что суд стал на его сторону, бодро разгуливает по залу и громко разглагольствует:

— Правильно говорит судья: на то у мальчика есть отец, чтобы ему не голодать! Отец — это все!

Ругя молча, с заплаканными глазами, сидит в углу.

Баджи ободряет ее:

— Не торопись слезы лить, — правда будет на нашей стороне!..

Суд выносит решение:

Ругя бросается в объятия Баджи. Слезы печали, еще не высохшие на ее щеках, смешиваются со слезами радости.

Шамси ошеломлен: вот это так! Мало того, что отнимают от отца родного сына, еще хотят заставить отца кормить сына в чужом доме. Да что они, все сума посходили? И кто их выдумал, эти алименты? Нашлись хозяева на чужой карман!

— Если вы недовольны решением народного суда, можете в десятидневный срок подать кассационную жалобу в городской суд, — разъясняет судья.

Но Шамси только отмахивается — хватит с него одного суда!

На Ругя он не желает даже смотреть, а проходя мимо Баджи, бросает со злобой:

— Так-то ты мне отплатила за то, что я взял тебя в свой дом, кормил и одевал!

— Я тебе уже давно отплатила — своей работой, — говорит Баджи. — Скажи спасибо, что в суд на тебя не подаю, как теперь многие другие бедные родственницы-служанки поступают, чтобы выплатил ты мне за все три года жалованье, какое полагается по закону!

Шамси умолкает: не ровен час, еще обозлится, неблагодарная, и тоже подаст в суд. Все они теперь научились судиться, эти промысловые и деревенские!..

На одиннадцатый день, рано утром, Ругя пришла в Крепость за Балой. Но Шамси не отпустил сына.

— Суд постановил, чтобы мальчик жил со мной, — сказала Ругя.

— Плевал я на тебя! — ответил Шамси и для большей убедительности в самом деле плюнул.

— Смотри, Шамси… — начала было Ругя, но Шамси заорал:

— Вон уйди из моего дома, мешок драный!

Ругя ушла, но вскоре вернулась, и на этот раз в сопровождении судебного исполнителя и милиционера. И Шамси понял, что сопротивление бессмысленно.

Губы его задрожали:

— Единственного сына у отца отнимаете, безбожники… Совести у вас нет…

Он судорожно обнял Балу и зарыдал. Бала, видя отца в слезах, заплакал сам.

— Не расстраивайся, отец, и мальчика не расстраивай, — сказал исполнитель. — Сын твой остается твоим сыном, можешь ходить к нему в гости, когда захочешь, и он будет ходить к тебе, когда ты его позовешь. Никто тебя права отцовства не лишает.

Но Шамси не слушал исполнителя и продолжал рыдать.

Не выдержала и Ругя.

Может быть, она поступает с Шамси слишком жестоко? Ведь он, что ни говори, отец ее сына. Нелегко ей будет скитаться с мальчиком по чужим углам. Может быть, еще не поздно пойти на мировую, вернуться назад, к мужу, в дом, где она прожила двенадцать лет, и жить в достатке, как жила прежде?

Как жила прежде?.. Целыми днями сидеть дома, как в тюрьме, грызться с Ана-ханум? Беспрекословно слушаться мужа, потому что мужья, как говорит коран, выше жен? Растить сына, чтоб вышел из него мулла, вроде Абдул-Фатаха? Перестать ходить в клуб, не общаться с людьми и увянуть под чадрой?

Нет, ни за что!

Ругя взяла Балу за руку, направилась к выходу.

— Прости меня, Шамси, что доставила тебе столько горя… — сказала она, оборачиваясь в дверях и вытирая слезы.

Мать и сын поселились в одной из комнат Газанфара.

Какой здесь холостяцкий беспорядок! Книжки, газеты, одежда, сапоги разбросаны по всем углам.

Ругя привела в порядок не только свою комнату, но и комнату Газанфара. Уж если уборка — так уборка! Странно: здесь Ругя — в чужой квартире, у малознакомого человека, но она чувствует себя хозяйкой больше, чем в доме Шамси, где над всем властвовала Ана-ханум.

Мать Газанфара живет далеко, и порой у него не хватает времени пойти к ней обедать. Тогда на помощь ему охотно приходит Ругя. В кулинарном искусстве ей до Ана-ханум далеко, но Газанфар искренне расхваливает ее обеды, и так почему-то случается, что все чаще не хватает у него времени пойти обедать к матери.

И вечера с некоторых пор Газанфар стал проводить дома. Он читает про себя и вслух, мастерит что-нибудь, играет с Балой в шашки. Сидя в своей комнате за новым ковровым станком — тянет ее и теперь к ковротканью! — Ругя через полуоткрытую дверь украдкой посматривает в соседнюю комнату. Приятная теплота разливается у нее в груди…

Проходит месяц.

Баджи заводит разговор с Ругя: не вышла бы та замуж за Газанфара?

— Замужняя равно стонет, как незамужняя, — равнодушным тоном отвечает Ругя. Так нередко еще и теперь отвечают на подобные вопросы, но Баджи видит, что Ругя при этом смущенно опускает глаза…

Баджи рассказывает Юнусу о своих планах.

— Хорошо бы их поженить! — говорит она мечтательно.

— Другого дела, как быть свахой, не нашла? — строго спрашивает Юнус. — Теперь люди сами женятся и выходят замуж, если любят друг друга.

— Так-то оно так, — соглашается Баджи, — но подтолкнуть их друг к другу все же не мешает — люди они хорошие.

— Ну и подталкивай, если хочешь!..

Баджи находит союзницу в лице Розанны, и обе они наседают на Арама, чтоб он поговорил с Газанфаром. Что касается Ругя — об этом позаботятся они сами.

— Вот пристали, свахи! — в сердцах восклицает Арам.

Но встретив Газанфара, он все же заводит разговор о том, как скучно жить на свете неженатому человеку.

— Да, пожалуй… — соглашается Газанфар, — скучновато… Дом у меня без хозяйки…

— Так ли уж без хозяйки? — прищурясь, спрашивает Арам.

Газанфар понимает намек Арама.

— Славная она женщина, веселая, красивая, добрая… — говорит он. — Правда, она привыкла жить барыней, в достатке.

— Это где же она привыкла — у отца своего, землероба?

— А у мужа?

— Не очень-то она это барство ценила, если сама же оставила мужа. Нет, Газанфар, ей нужно другое — умный, хороший человек. А ты, я думаю, и есть такой человек! — говорит Арам искренно, не замечая, что входит в роль свата.

— Не мне судить — хороший я или плохой; но только знаю, что выйди она за меня — любил бы ее и не обижал. И нашей правде учил бы ее.

— А как насчет ее мальчика?

Лицо Газанфара расплывается в улыбку:

— Мы с ним каждый вечер играем в шашки…

Проходит еще несколько месяцев, и план Баджи осуществляется.

Ругя часто повторяет, что всей своей новой жизнью она обязана Баджи.

— Если б Бала остался в Крепости, я бы не выдержала и вернулась к Шамси, — говорит она. — А теперь со мною сын и новый муж… Такого, как он, нельзя не любить… Ты, Баджи, принесла мне счастье. С меня тебе неоплатный пешкеш!

Приятно принести счастье человеку. Приятно и лестно заслужить неоплатный пешкеш. И все же Баджи возражает:

— Счастье тебе дала не я, а новый закон, новая власть. Этой власти мы — неоплатные должники!..

В другой раз Ругя говорит:

— Сколько лет мы жили с тобой под одной крышей, виделись целыми днями и были словно чужие. А потом стали встречаться в клубе и на работе, и так подружились. Странно!

Баджи готова ответить:

«Прежде ты была барыней, а я — служанкой. А какая может быть между ними дружба?»

Но ей не хочется упоминать о тех днях, и она говорит:

— Это потому, что крыша у нас теперь совсем иная. Понимаешь?

ГЛУБОКИЕ НАСОСЫ

В то памятное лето на промыслах началась установка глубоких насосов, о которых в свое время упоминал Газанфар.

Юнус вместе с группой апшеронцев, в большинстве тартальщиков, отправился во главе с Арамом на один из промыслов, где только что впервые применили глубокие насосы, — всем хотелось поскорей увидеть нововведение.

Промысловый инженер, сопровождавший гостей, объяснил устройство глубоких насосов. Колонна свинченных между собой труб уходит глубоко в скважину, насос выкачивает нефть из недр земли. Движет насос особая «качалка» с балластом, напоминающая шлагбаум, в свою очередь приводимая в движение электрическим двигателем. Желонка при этом способе эксплуатации, разумеется, не нужна, как не нужна и тартальная вышка.

Юнус смотрел и слушал. Вниз и вверх, вниз и вверх! — с каждым движением качалки из недр поднимается по трубам драгоценная нефть.

Домой апшеронцы возвращались взволнованные: интересная, полезная штука эти глубокие насосы!

— Тут целый день проработаешь — и рук не замараешь! — воскликнул старик ардебилец.

— Да, это тебе не желонка! — поддержал его Юнус. — За человека здесь работает машина.

— Да и добычи здесь на одного рабочего приходится много больше, чем при тартании! — с удовлетворением добавил Арам. — Один человек с несколькими скважинами справляется.

Завидя знакомые вышки «Апшерона», Юнус поморщился: какими унылыми показались они ему теперь, эти ветхие, в дырах и заплатах, черные от нефти и пыли, тартальные вышки родного промысла!..

С этого дня на промыслах только и было разговоров, что о глубоких насосах, о том, что старые тартальные вышки обречены на снос.

Арам, как заведующий группой эксплуатации, несколько раз созывал рабочих и разъяснял им сущность нововведения. Кафар из номера в номер помещал в газете статьи о глубоких насосах.

— Когда же они появятся и у нас на «Апшероне»? — нетерпеливо спрашивал Юнус то у Арама, то у Кафара.

— Теперь уже скоро! — с уверенностью отвечали ему и тот и другой.

И верно: едва наступила зима, застучали топоры по ветхим тартальным вышкам «Апшерона».

И при виде бесформенных обломков Юнусу взгрустнулось: немало часов проводил он под крышей этих вышек, они служили ему как бы вторым домом. Но тут же вспомнив об изнуряющем труде в тесной тартальной будке, отмахнулся: мало радостей доставил ему этот второй дом — пусть идет на слом!..

Расхаживая по промыслу от качалки к качалке с носатой масленкой и паклей, зажатой в кулаке, Юнус смазывает насосы, следит, правильно ли поступает из скважины нефть, нет ли где поломок. Хозяйство его расширилось: прежде он ведал одной скважиной, теперь — шестью.

Ухаживает Юнус за своими новенькими насосами с любовью и заботой. Навещает он качалки и не в свою смену; иной раз — найдя деловой повод, в другой раз, словно для того, чтоб перемолвиться словечком со сменным, а в действительности — чтоб поглядеть, все ли в его хозяйстве благополучно.

День и ночь неутомимо трудятся насосы, выкачивая нефть из глуби земли.

Вниз и вверх, вниз и вверх! — кланяются они Юнусу, будто благодарят за заботу. И, глядя на эти неугомонные качалки, Юнус думает, что все реже и реже слышится на промыслах слово тартальщик. Оно и понятно: слово это получилось от возгласа «тарт!», что значит по-азербайджански «тяни!», «тащи!». Но теперь, при глубоких насосах, когда нет желонок, — что тащить-то, что тянуть?.. Он сам теперь не тартальщик. Он — масленщик…

Однажды, во время обеденного перерыва, когда зашел разговор о глубоких насосах, Юнус полез в боковой карман куртки, вытащил измятый клочок бумаги и карандаш и начал:

— Кафар вот в газете написал, как оно будет, когда у нас на всем участке пойдут в ход глубокие насосы… При желонках, известно, каждая скважина требует няньку — тартальщика, а за три смены в сутки — трех тартальщиков. На нашем участке примерно пятьдесят скважин, и значит, чтоб их обслужить, нужно в сутки сто пятьдесят человек. — Юнус написал на бумаге «150», обвел написанное кружком. — А при глубоких насосах один масленщик, когда привыкнет к этой работе, сможет присмотреть за десятью, а то и за пятнадцатью скважинами. Вот и выходит, что когда пойдут у нас в ход глубокие насосы на всем участке, вместо ста пятидесяти тартальщиков потребуется всего десять масленщиков. — Юнус написал «10», обвел двумя кружками. — Я проверял Кафаров расчет: по-моему, он правильный. Проверьте и вы!

Все вокруг оживились, стали проверять. Да, счет, в самом деле, правильный: вместо ста пятидесяти — десять! Ай да Кафар, все он умеет сосчитать и высчитать! Осталось ему только счесть, сколько звезд на небе да песчинок на дне морском!

Министрац с опаской заметил:

— Не было бы, товарищи, из-за всего этого безработицы… Вот при «мусавате»…

— Ты бы еще сказал — при Николае! — огрызнулся Юнус: всюду сует он свой нос, этот гусь!

— А что, если в самом деле не будет работы? — забеспокоился ардебилец. — Тебе, молодой человек, толковать об этом легко, ты — бессемейный. А вот на моем месте ты бы иное заговорил… Глубокие насосы! К чему они, эти глубокие насосы, если они меня на улицу выгонят?

Такие слова Юнус услышал сейчас впервые, но вскоре ему довелось их слышать не раз — не только Министрац и ардебилец видели в глубоких насосах угрозу безработицы.

А тут появились новые сомнения и тревоги: в первое время поломок и неполадок было хоть отбавляй. С желонками, что ни говори, этого не было, и у некоторых скважин, переведенных на глубокие насосы, добыча снизилась на десять, пятнадцать, а то и на двадцать процентов. Двадцать процентов недобора! Но если так — чего стоят все эти хваленые насосы?

Сомнения и тревоги усиливал инженер Кулль.

— Глубокие насосы?.. — произносил он безнадежным тоном. — Желонка, правда, дает нефть менее удобным способом, но зато наверняка. Это в Америке умеют применять глубокие насосы, там народ культурный, образованный, а у нас народ темный, малограмотный — куда ему! И еще: в Америке иные грунты… — Тыча карандашом в геологическую карту, Кулль пространно и сложно доказывал, что применение глубоких насосов в бакинских грунтах неэффективно.

Юнус слушал, стараясь вникнуть в доводы Кулля. Калифорнийский грунт, апшеронский… Пласты такие, пласты этакие… Может быть, в самом деле эти новые насосы не так уж хороши, как казалось с первого взгляда?.. Юнус старался отбросить от себя эту мысль, но она назойливо лезла ему в голову.

Однажды, возясь подле неисправной качалки, Юнус увидел приближающуюся к нему группу людей. Газанфар, Арам, Кафар, Кулль, Министрац и другие… А посреди группы бодрым шагом ступал человек в брезентовом плаще, в фуражке, в высоких русских сапогах. Он о чем-то беседовал с окружающими его людьми и улыбался.

«Сергей Миронович!» — екнуло сердце Юнуса.

Он видел Кирова не впервые, но сейчас предстояло встретиться вплотную, лицом к лицу, и, на беду, у этой самой больной качалки. Юнус не успел опомниться, как Киров уже был подле него. Приветливо поздоровавшись и бросив взгляд на качалку, лениво двигавшуюся вниз и вверх, Киров спросил:

— Ну, товарищ, как у нас тут дела?

Как был бы счастлив Юнус ответить: хорошо, Сергей Миронович, очень хорошо! Но, увы, ответить так было невозможно, к тому же сама неисправная качалка свидетельствовала, что дела плохи. И Юнус, вместо того чтоб ответить, только виновато развел руками.

Киров понял его и спросил:

— Большой недобор?

— Восемнадцать процентов.

Кулль шагнул вперед и пытался объяснить:

— В этих грунтах, Сергей Миронович…

Но Киров нахмурился и прервал его:

— Фантазии все это, уважаемый Кулль, извините меня, дурные фантазии! — Он повернулся к Юнусу и, смягчив тон, спросил: — А ну, расскажи, в чем у тебя тут загвоздка?

Не дожидаясь ответа, Киров засучил рукава плаща и, не щадя рук, стал исследовать насос. Спустя минуту он объяснил Юнусу, в чем сущность неполадки. Затем, вытерев руки паклей, поданной ему сконфуженным Юнусом, сказал:

— Надо помнить, товарищи: если мы по глубоким насосам имеем сейчас недобор, то это явление временного порядка… Первый блин — комом!.. Нужно всем переключиться на новые способы добычи и начать технически грамотно устанавливать насосы. Первым делом нужно подготовить кадры для бригад по глубоким насосам и создать для них хорошие условия работы. Специалистам надо учиться самим и учить рабочих.

Юнус взглянул на Кулля, но тот отвел взгляд.

Рабочие стали задавать Кирову вопросы. Он коротко и ясно отвечал.

Юнус смотрел на умное, доброе лицо Кирова, и сердце его наполнялось любовью и доверием. Захотелось поделиться своими сомнениями.

— Извините меня, Сергей Миронович… — начал он просто. — А куда денутся все тартальщики, когда у нас повсюду будут глубокие насосы?

Киров бросил на него пристальный взгляд: с этим вопросом обращались к нему уже не впервые — важно было знать, кто и с какой целью задает его.

— А ты куда делся? — спросил он в ответ.

— Работаю сейчас, Сергей Миронович, масленщиком.

— Ну и другие будут работать!

— Но ведь масленщиков, Сергей Миронович, потребуется меньше, чем тартальщиков.

Киров улыбнулся: знакомый довод! Он окинул взглядом промысел и, положив руку на плечо Юнусу, сказал:

— Три года назад у нас было в эксплуатации восемьсот скважин, затем стало их тысяча сто, затем — полторы тысячи, а в будущем году их будет около двух тысяч. Так ведь?

Юнус кивнул: наверно, так, если Сергей Миронович говорит!

— Промышленность наша, — продолжал Киров, — не может топтаться на одном месте — она все время растет, расширяется, и если освобождается тартальщик в одном месте, то в другом месте возникает спрос на буровую партию и на другие категории рабочих. Они и перекочевывают туда, и никакого сокращения рабочих не происходит. Мы не только восстанавливаем наше хозяйство, но и создаем новые нефтяные фонды. Наши бурильщики уже работают в этом направлении.

— Говорят, сюда должны приехать американские инженеры, специалисты по вращательному бурению, чтобы помочь нам, — вставил Кулль.

Киров лукаво прищурил умные глаза:

— Да, несколько месяцев назад одна почтенная американская компания — «Барнсдальская корпорация» — предложила нам услуги в осуществлении наиболее совершенных способов бурения нефтяных скважин, и мы эти услуги приняли. Но теперь мы видим, что ловить за фалды заокеанских бурильщиков нам не приходится. И то, что они немного замешкались и полгода везут к нам станки и никак не довезут, особой беды у нас не вызывает: мы уже собственными силами добились того, что кривая добычи хотя и не дает головокружительных цифр, но все же повышается настолько заметно, что каждый день отличается от предыдущего!

Кулль сдержанно улыбнулся:

— И все же, товарищ Киров, нам следует у них учиться!

В ответ Киров вытащил из плаща сложенный вдвое журнал.

— Вы, насколько я знаю, владеете английским языком, — сказал он. — Вот прочтите, что пишет про нас американский геолог-нефтяник Дэвис Уатт.

Кулль взглянул на обложку журнала.

— «Бюллетень американской ассоциации геологов-нефтяников», — перевел он.

Киров указал на отчеркнутый красным карандашом абзац, и Кулль продолжал:

— «Американские геологи, следящие за новостями в нефтяной геологии, должны обратить внимание на труды советского нефтяного управления в России… Часть этих трудов представляет вклад в эту область… Многие из этих работ заслуживают, чтоб какой-нибудь американский геолог, владеющий русским языком, их изучил и составил бы по ним рефераты…»

Киров выжидающе взглянул на Кулля, но тот, не смутившись, ответил:

— Что ж, это делает честь американцам, если они отдают должное советским инженерам.

— Выходит, значит, Сергей Миронович, что у нас безработицы не будет? — удивленно спросил кто-то из рабочих.

— Не будет и быть не может! — воскликнул Киров. — Добавлю, что в нашей стране не происходит сокращения и в других отраслях народного хозяйства. Наоборот! Мы сейчас замечаем во всем нашем Союзе, и в Азербайджане, рост количества промышленных рабочих. Если взять в целом — это естественно: первым следствием восстановления хозяйства является увеличение рабочего класса и тем самым укрепление того станового хребта, на котором, в конечном счете, держится вся советская власть.

Киров видел, что все понимают его, верят ему. И он добавил:

— Однако, товарищи, недостаточно знать это только самому — партийная организация, каждый член партии, каждый сознательный рабочий должны проводить разъяснительную работу среди тех, кто еще не все понял в этих вопросах. — Он повернулся к Кафару: — В газете вы должны уделять этому большое внимание, это вопрос первостепенной важности!

Кафар, гордый, что Киров обратился именно к нему, энергично закивал: конечно, Сергей Миронович совершенно прав!

Юнус слушал, и словно пелена спадала с его глаз. Вот, оказывается, как разрешились его сомнения и тревоги! Теперь он сумеет ответить любому, кто будет ныть и сеять панику насчет неполадок и недобора, насчет безработицы.

Киров дружески оглядел окружавших его людей и, широко улыбаясь, сказал:

— На вас, бакинцы, большая надежда!

В ответ послышались заверения, слова преданности и солидарности. Рабочие грубые руки потянулись к руке Кирова, еще хранившей следы нефти. Выдавил из себя улыбку и Кулль. И даже тонкие губы Министраца чуть-чуть раздвинулись, обнажая испорченные зубы.

Киров стоял лицом к северу, легкий ветер дул ему в лицо и шевелил прядью волос, выбившейся из-под фуражки. Он стоял, слегка расставив ноги, по-хозяйски оглядывая неугомонные качалки. И было во всем его облике, широкой груди, приветливой улыбке что-то очень здоровое и чистое, вселявшее в людей уверенность и бодрость.

«На вас, бакинцы, большая надежда!..»

И Юнус вспомнил, как однажды слышал эти слова в тюрьме на Шемахинке от моряка, рассказывавшего о Кирове. Но если не напрасны были надежды Сергея Мироновича на бакинцев в ту тяжелую пору, в далекой, осажденной врагами Астрахани, когда он осуществлял связь с Баку по бурному морю, на утлых рыбачьих лодках, то уж, конечно, не напрасны его надежды на бакинцев сейчас!

ДУЕТ МАРТОВСКИЙ ВЕТЕР

Как велит добрый старый обычай, еще задолго до праздника, каждый вторник вечером, взбирался Шамси на асфальтовую крышу своего дома.

Но костра он теперь не разводил: незачем лишний раз привлекать внимание людей; к тому же говорят, что костры теперь запрещены — от них возникают пожары.

Зябко ежась от ветра, Шамси окидывал взором старую Крепость и, не видя привычных костров на крышах домов и очертаний мечетей в трепетном свете огней, досадовал: упразднили добрый старый обычай, все перевернули вверх дном! Скоро наступит новый год — какие-то новости он принесет, какие заботы?..

Дует мартовский ветер, уныло дребезжат стекла в квартире Хабибуллы.

— У всех скоро праздник, — вздыхает Фатьма, — у одних — новруз, у других — Женский день. Бывало, у отца в эти дни Баджи уже принималась за уборку. Готовятся, слышала я, и в клубе к Женскому дню. А у нас — ни новруз, ни Женский день!

— Не те времена, чтоб праздновать, — угрюмо отвечает Хабибулла. — Скажи спасибо, что живы!

Он снимает очки, закрывает рукой усталые глаза, вспоминает другой март — семнадцатого года — свержение царя, совпавшее с праздником весны, и мечты богатых и знатных азербайджанцев, доселе считавших себя обойденными, о том, как расцветут они, ветви промерзшего за зиму дерева. Оно быстро увяло, то дерево! Неужели ему не расцвести вновь?

— За мартовским ветром всегда наступает весна! — говорит, приободряясь, Хабибулла, и не столько для того, чтобы утешить Фатьму, сколько в ответ своим собственным мыслям. — Когда наступят эти лучшие времена — попразднуем!

Фатьма невольно качает головой. Лучшие времена? Хабибулла с каждым днем холоднее, грубее. Целыми вечерами все о чем-то думает, лежа на тахте. Уйти бы ей от него, как ушла от мужа Ругя. Только куда и к кому? Кто ее примет? Двое детей, ждет третьего. Неграмотная, и руки ни к какой работе не приспособлены, не то что у Баджи или у Ругя. Уйти назад к отцу? Скажет: сами с твоей матерью туговато живем, — куда еще вас четверых? Не для того, скажет, испрашивал я твоего согласия на брак с Хабибуллой, чтобы ты, дав согласие, от мужа бегала. Нет уж, дочка, живи, как аллах определил!

Уныло дребезжат стекла в квартире Хабибуллы, наводя на грустные мысли ее хозяев. Но что поделаешь? Видно, правильно говорится: весеннего ветра не остановить!..

Дует мартовский ветер, стучится в дом Газанфара.

Вот Ругя замечталась у окна… Уже весна. В родных краях скоро зацветут ложбины, покроются цветами. Вот бы выткать такой ковер!

Любой ковер может выткать Ругя не хуже тех, какие издавна ткали у нее в родных краях лучшие ковроткачихи. Но сейчас, когда близится Женский день, сердце ее радуется иному — вот уже несколько месяцев, как она работает над ковром, каких прежде никогда не ткали… Это ничего, что портрет Ленина ткут теперь очень многие ковроткачихи — Ленин этого заслужил. К тому же неизвестно, какая из мастериц выткет лучше…

Наступает канун восьмого марта.

Ругя ушла в клуб — снести готовый ковер.

— Что мы подарим нашим женщинам к Женскому дню? — спрашивает Газанфар Юнуса, пришедшего к нему с тем же вопросом.

— Духи, — подумав, предлагает Юнус. — Женщины любят душиться.

— У Ругя уже есть два флакона, — возражает Газанфар.

— А что, если красивые гребни?

— Что-то не то… Слишком мало…

Подает свой голос и Бала, присутствующий при разговоре.

— Надо купить матери и Баджи по пять фунтов халвы! — заявляет он убежденно.

Газанфар улавливает в предложении Балы душок корысти.

— Не уверен в этом! — говорит он, потрепав Балу по щеке. — Давайте лучше пройдемся втроем по магазинам — там будет видней! — предлагает он.

Юнус смотрит на Газанфара: мягкий пикейный воротничок и аккуратно завязанный галстук вместо обычного широко расстегнутого воротника косоворотки. Вот это да! Красив!

— Ты, Газанфар, я вижу, принарядился по случаю Женского дня, — говорит он, дружески улыбаясь.

Газанфар ничуть не смущается.

— А разве праздник наших женщин — не наш праздник? — спрашивает он, и Юнусу приходится с ним согласиться.

Выйдя из дому, Юнус и Газанфар подсчитывают свои ресурсы и решают действовать в складчину. Неожиданно Бала останавливается и восклицает:

— Подождите меня минутку!

Он исчезает и вскоре догоняет Юнуса и Газанфара, держа в руках свою глиняную копилку.

— Мне уже двенадцать лет, — говорит он, запыхавшись и потрясая копилкой. — Праздник матери — и мой праздник!.. Возьмите-ка и мои!

Ветер останавливает, кружит прохожих на перекрестках, но Юнус, Газанфар и Бала бодро и весело идут вперед.

— Читал я где-то, что слово Баку происходит от слов «бадку» или «Бад-кубе», что означает ветер с гор или удар ветра, — говорит Газанфар.

— Охотно верю! — восклицает Юнус, пускаясь в погоню за своим новым картузом, несущимся вдоль мостовой.

Дует мартовский ветер, играет подолами женских платьев, треплет чадры и платки, словно хочет сорвать их и унести. Что принесет этот весенний ветер женщинам? Что принесет он Баджи и Ругя?..

Наутро, проснувшись, Баджи видит подле себя на стуле белый пушистый берет.

Нетрудно понять: это подарок брата в честь Женского дня. Большое спасибо брату! Когда он придет с работы, он тоже найдет какой-нибудь сюрприз — в долгу у такого хорошего брата сестра не останется!

Баджи спешит к Ругя поделиться радостью.

Там — та же картина: белый пушистый берет на столе. Молодцы мужчины — сумели угодить!

Баджи и Ругя подходят к зеркалу, примеряют береты — первые в жизни. Баджи надевает свой берет круто набекрень. Ругя нахлобучивает свой на самый лоб. Баджи оглядывает Ругя и разражается веселым смехом:

— Да кто же так носит берет, чудачка? Так носят крестьяне папаху-косматку!

Ругя не остается в долгу:

— Подумаешь, модница нашлась! Еще вчера носила платок, а позавчера — чадру.

— Что было — сплыло!

В разговор вмешивается Бала:

— Знаешь, мама, у нас в школе все девочки носят береты набекрень.

— Ну, и любуйся ими, твоими девочками, — обрывает его Ругя. — А свою мать не учи!

Бала умолкает, обиженный: во-первых, он уже не маленький, ему двенадцать лет, а во-вторых — в подарках этих есть и его скромная доля.

Женщины долго не отходят от зеркала, споря, как правильнее и красивее носить берет, пока наконец Баджи не спохватывается:

— Мы опоздаем в клуб! Надевай как хочешь, хоть на нос — только скорей!..

На щите у входа в клуб — фотографии активисток.

Баджи находит и свою маленькую фотографию, на которой она снята в черном скромном платке. Еще несколько дней назад эта фотография казалась ей очень удачной. Но сейчас, когда на голове у Баджи замечательная обновка, этот снимок представляется ей уже устаревшим, почти чужим!

В клубе жарко, душно, но Баджи и Ругя не снимают беретов: не каждый день получаешь такие подарки! Невольно они замедляют шаг подле зеркал. В конце концов Ругя уступает доводам Баджи и тоже надевает берет набекрень.

Обе они сегодня очень привлекательны. Незнакомые женщины останавливают их, с интересом справляются:

— Где вы купили такие красивые шапочки?

— Это — подарки к Женскому дню: мне — от брата, а ей — от мужа, — отвечает Баджи с гордостью.

— Хороший у тебя брат, а у нее — муж! — восхищенно говорят женщины.

— Не жалуемся! — весело отвечает Ругя.

— А сами-то мы разве плохие? — лукаво подхватывает Баджи.

Одна из женщин задумчиво произносит:

— Вот бы и нам такие шапочки приобрести!..

Другая задорно восклицает:

— За деньгами не постоим! У нас отложены трудовые копейки на новую одежду.

На клубной сцене, на фоне ковра с портретом Ленина, искусно вытканным Ругя, расположились полукругом участницы кружка художественной самодеятельности.

Баджи исполняет народные песни: «Взгляни сюда!», «Ты — красавица!», «Не подходи ко мне!»

Голос у Баджи небольшой, но приятный, и она от лица влюбленного так трогательно молит любимую кинуть взор в его сторону, с такой страстью обещает отдать жизнь за этот взор, с такой горечью упрекает ее в измене, что зал награждает певицу бурными аплодисментами.

Немалый успех выпадает на долю армянской народной песни «Как чинара стройна». Баджи научилась этой песне у Сато. Кое-кто в зале тайком утирает слезы: много ран нанесла в свое время эта нелепая и губительная вражда между народами, которую сеяли царь и его слуги себе на выгоду. Счастье, что те жестокие времена прошли!

Участвует Баджи и в хоровом танце «гыд-галады́».

К традиционным типам, обычно изображаемым в этом танце, сейчас присоединяются новые: фабричная работница, сельская активистка, девушка-школьница. В этих новых типах зрительницы узнают самих себя и снова восторженно аплодируют.

Затем Баджи вместе с Ругя исполняют танец «иннаби».

Это — старинный танец с покрывалом, исполняемый обычно двумя девушками. Баджи начинает танец, а Ругя, как бы нехотя, присоединяется к ней. Баджи упрашивает подругу пуститься в пляс, но та жеманничает, отказывается. В конце концов упрямство сломлено и веселый задорный танец становится общим.

Нехитрый по замыслу, но богатый по рисунку, танец этот издавна являлся выражением женского кокетства. Но сегодня он говорит зрителям о большем: подруга может, если захочет, увлечь подругу в настоящую жизнь. Многим в зале известно, как Ругя попала в клуб, как стала работать в артели, как стала женой такого человека, как Газанфар, и танец от этого приобретает особый смысл.

Еще больший успех выпадает на долю Баджи, когда она танцует «вакзаллы́».

«Вакзаллы» — жонглерский танец. Его, как правило, исполняет мужчина. Но сейчас с подносом на голове, уставленным стаканами, на сцену выходит Баджи и, начиная плавное движение по кругу, с каждым шагом убыстряет его и доходит в конце до бурной пляски.

Зрители смотрят затаив дыхание: вот-вот стаканы сорвутся и разлетятся вдребезги. Но поднос словно прилип к голове Баджи, и стаканы лишь тихо позвякивают в такт танца. Женщины приходят в восторг. Кто сказал, что «вакзаллы» танец исключительно мужской? Все может сделать женщина, стоит ей только захотеть!

Концерт окончен. Вокруг Баджи собираются зрители.

— Да ты вроде как настоящая актерка! — слышит Баджи восхищенный голос Софиат.

— А мы сидим в зале, глядим на тебя и думаем: уж не в театре ли мы? — подхватывает та, кто в день прихода Баджи в клуб записала ее на ликбез.

Староста кружка подходит к Баджи с каким-то незнакомым мужчиной.

— Это товарищ из Наркомпроса, познакомься, — говорит она. — Он видел тебя сегодня на сцене. Говорит, что очень хорошо, талантливо.

Баджи бросает на мужчину недоверчивый взгляд: в самом деле?

— Очень хорошо! — подтверждает мужчина, приветливо улыбаясь. — Вам нужно учиться по-серьезному, идти вперед. Подумайте над этим. И если понадобится, пожалуйста, приходите к нам в Наркомпрос, в отдел искусств. Мы вам охотно поможем.

Радость и гордость охватывают Баджи: никогда никто не называл ее на «вы», никогда никто с нею так еще не говорил. Но от волнения Баджи находит в ответ только два слова:

— Спасибо, товарищ!..

В большом светлом зале после концерта — общие танцы. Два тара и кеманча, зурна и бубен играют неутомимо, барабан отбивает четкий ритм.

Баджи и здесь не последняя. Щеки ее раскраснелись, на верхней губе — капельки пота. Как хорошо сейчас в этом огромном светлом зале, какой чудесный вечер!..

Неожиданно сквозь шум Баджи услышала:

— Эй, Баджи, тебя какой-то мужчина спрашивает внизу!

Она выбралась из круга танцующих и, стуча каблучками новых туфель, быстро сбежала по широкой лестнице. Наверно, брат или Саша… Но большой вестибюль клуба был пуст. Баджи открыла входную дверь, выглянула на улицу. Опять никого! Темнота южной мартовской ночи окутала ее.

Баджи готова была вернуться в зал, — над ней, видно, подшутили — как вдруг кто-то негромко окликнул ее. Сделав несколько шагов, она увидела мужскую фигуру, услышала знакомый хриплый голос:

— Здравствуй, жена!

Ноги у Баджи задрожали, сердце громко забилось. Не ждала она такого сюрприза к женскому празднику! Первой мыслью было бежать назад, в светлое здание клуба, где друзья не дадут ее в обиду. Но Баджи сдержалась: пусть не думает, что она его боится.

— Я не знала, что ты в городе… — сказала она с виду спокойно, хотя ноги ее все еще дрожали и сердце громко стучало; сколько раз она представляла себе возможную встречу с Теймуром и, казалось, была готова к решительному отпору, но сейчас все приготовленные слова вылетели у нее из головы.

— Только сегодня вернулся, — ответил Теймур.

У Баджи мелькнула мысль: почему он на свободе? Ведь срок его еще не истек.

— Решил не ждать срока, — сказал Теймур, словно прочтя ее мысль, и, зло усмехнувшись, добавил: — Что, не рада?

— Откуда узнал, что я здесь? — спросила Баджи вместо ответа.

— Люди сказали. Тебя здесь видят частенько. Признаться, не думал, что встречу свою жену здесь!

Баджи пожала плечами. «Жена, жену…» Он, видно, в самом деле считает, что она до сих пор его жена!

— Рассказывали еще, как ты меня тут на бабском собрании вспоминала… — продолжал Теймур.

— Память, видно, крепкую оставил по себе! — огрызнулась Баджи.

Теймур не ответил. Пусть говорит что хочет! Для того и пришел он сюда, чтоб послушать, что она скажет в свое оправдание. За позор, в какой она его ввергла, сбежав, и за жизнь, какую вела, пока он, ее муж, страдал в тюрьме, он с нею рассчитается сполна!

Проезжавший автомобиль лучами фар осветил их лица.

И Баджи увидела: щеки Теймура обросли, глаза запали, злая усмешка кривит губы. Видно, не красит человека тюрьма!

А лицо Баджи показалось Теймуру красивым. Белый берет оттенял волнистые черные волосы, большие глаза возбужденно блестели, полураскрытые губы обнажали белые ровные зубы. Ростом Баджи показалась Теймуру выше, фигурой стройней, чем прежде. Он видел, что Баджи хороша, и желание обладать ею вспыхнуло в нем с новой силой, и мысли пошли по иному пути. В тюрьме он не расставался с мечтой свести счеты с Баджи, но сейчас он готов был отбросить эту мечту, как ветошь, лишь бы снискать расположение Баджи.

— Ты стала еще красивее, — сказал он вполголоса, меняя тон, приблизясь к Баджи вплотную.

Знакомый запах винного перегара ударил ей в лицо.

«Уже успел!..»

— И хотя тебя следовало бы проучить, — продолжал Теймур. — я, твой муж, готов тебя простить.

Баджи передернуло: он готов простить! Теймур коснулся ее руки и произнес хриплым шепотом:

— Пойдем, жена, со мной!

Баджи хотелось его оттолкнуть, ударить, но она снова сдержала себя и сказала тоном, каким взрослые говорят с детьми:

— Слушай, Теймур… Тебя здесь не было несколько лет… Многое за это время переменилось…

— Для того и вернулся я сюда, чтобы все у нас с тобой было по-прежнему! — воскликнул Теймур.

— По-прежнему быть не может!

— Ты не смотри, что я плохо одет, денег у меня скоро будет вволю! — произнес Теймур тоном заговорщика.

— Не нужно мне твоих денег!

В словах Баджи Теймур уловил презрение. Ему захотелось ответить ей тем же.

— Не твой ли старый друг Сашка Филиппов дает тебе деньги? Успели мне рассказать и про него. Он, говорят, пошел теперь в гору. Денег у него, наверно, много — хватает и на женщин!

Баджи вспыхнула:

— Замолчи!

— Я — твой муж, и по закону…

Она оборвала его:

— Теперь новый закон!

— Как для кого: многие еще соблюдают старый.

— Что оставил дождь — унесет ливень!

Брови Теймура сурово сдвинулись:

— Без крови не унесет!

Баджи оглянулась. Окна клуба были ярко освещены, оттуда доносились веселые звуки музыки, но на улице было безлюдно.

— Отвечай сейчас же — пойдешь? — спросил Теймур и потянулся к Баджи.

Баджи бросилась в сторону, но Теймур левой рукой крепко схватил ее за локоть, а правой полез под полу пиджака — за ножом.

— Ты отплатишь мне за все, подлая! — прошипел он.

Баджи пыталась вырваться, но безуспешно. Она снова огляделась. Неужели никто не поможет?

Одинокая женская фигура мелькнула в дверях клуба — это Ругя, встревоженная отсутствием Баджи, вышла на поиски.

— Женщина! — закричала Баджи, не узнав Ругя. — На помощь!

— Держись! — услышала она в ответ знакомый голос, и силы ее удвоились.

Одной рукой Теймур держал Баджи, как в тисках, другую, с ножом, занес для удара. Баджи извивалась, увертывалась, не давая Теймуру нанести решительный удар. Лезвие дважды оцарапало ей плечо. Казалось, Теймур сейчас справится с нею, но в этот миг подоспела Ругя, вцепилась в руку Теймура и выбила нож. Ободренная помощью, Баджи изо всех сил ударила Теймура кулаком в лицо.

На шум выбежали из клуба женщины, бросились на помощь Баджи. Их было много, и Теймур хотел скрыться в темноте, но его окружили тесным кольцом.

— Проклятые бабы! — скрежетал Теймур, пытаясь пробиться сквозь кольцо.

Не тут-то было! Его держал десяток женских рук.

— Это о нем говорила Баджи на собрании! — воскликнула Ругя.

Одна из женщин, увидя кровь на кофточке Баджи, крикнула:

— Он, видно, забыл, что времена Наджаф-Кули прошли!

— Последыши — будь они прокляты — еще живы! Бейте их! — раздались женские голоса.

Женщины набросились на Теймура. Каждой хотелось ударить обидчика — за себя, за мать, за сестру.

Теймур упал. Его топтали ботинками, туфлями, коши, словно мстя за все унижения, какие перенесли женщины в прежние времена, когда божьим и царским законом отданы были в рабство мужу — хозяину и самодуру.

В медпункте раненое плечо Баджи смазали йодом, перевязали. Маленькая комната не могла вместить всех друзей, пришедших посочувствовать Баджи. Они соболезнующе охали и спрашивали:

— Больно?

— Идите все в зал!.. — просила Баджи. — Уже прошло… Не будем омрачать наш праздник!..

Оставшись наедине с Ругя, Баджи сказала:

— Ты, Ругя спасла мне жизнь!

И Ругя в ответ бережно обняла Баджи и прошептала:

— А разве я тебе не обязана жизнью?..

Рана в плече саднит, пятнышко крови проступает сквозь повязку, но Баджи тесно в маленькой комнатке медпункта — веселые звуки музыки неудержимо влекут ее в большой светлый зал.

Нет, нет, праздник не омрачен! Два тара и кеманча, зурна и бубен играют неутомимо, барабан отбивает четкий ритм. Танец сменяется песней, песня — танцем.

Женщины встречают Баджи радостными возгласами, не спускают с нее взволнованных взглядов, шепчутся, предсказывают ей счастливую судьбу. Что было, больше никогда не повторится!