Мечты сбываются

ВСТРЕЧА

Сколько приветливых улыбок, дружеских возгласов, крепких рукопожатий, поцелуев!

Возвращению Баджи особенно рады Натэлла Георгиевна и Юлия-ханум. В душе и та и другая видят в нем результат своих стараний.

Обрадован и Виктор Иванович, хотя пытается скрыть это.

— За прошедший сезон наш коллектив сильно продвинулся вперед, — говорит он суховатым, деловым тоном. — Тебе, Баджи, придется догонять. Зайдешь ко мне завтра в девять утра.

Еще никогда не говорил он с ней так холодно, ее учитель, ее художественный руководитель, ее друг. Но Баджи не слишком обижена, не слишком огорчена. Она верит, что есть у нее сила, перед которой Виктор Иванович не устоит. Какая? Упорный труд, новые успехи!..

А вот и Гамид!

— Ты так ни разу меня и не навестил! — говорит Баджи с упреком.

— Работы было по горло… Москва… Да и здоровье снова пошаливало… — по обыкновению оправдывается Гамид, избегая взгляда Баджи.

Работа? Москва? Нездоровье? Все это так, конечно. Но Баджи, как всегда, знает, что подлинная причина не в этом. В чем же? Затрагивать этот вопрос Баджи избегает: может возникнуть слишком сложный разговор!

— Я слышал, тебе попало от Виктора Ивановича? — участливо спрашивает Гамид.

— Да еще как! — с готовностью подтверждает Баджи: в такой радостный день ей все нипочем. Она, впрочем, тут же со вздохом добавляет: — Придется мне много работать, чтоб вас догнать!

— Если ничего не имеешь против, я охотно помогу тебе… По-товарищески.

Послышалось ей или Гамид в самом деле подчеркнул последние слова?.. Совсем другие слова находил он когда-то, предлагая ей свою помощь. «В роли Джульетты ты была бы лучше любой из наших девушек!» И глаза его горели, как если б это говорил сам Ромео… А теперь? Правда, и она уже не та, какой была в ту пору, — она замужем, у нее ребенок, у нее своя семья. Нет, она уже не Джульетта!

И Баджи, в тон Гамиду, отвечает:

— Очень тебе благодарна, Гамид, непременно воспользуюсь твоим предложением… По-товарищески!

Трудный он человек, этот Гамид! Не всегда сразу поймешь, чего он хочет…

А вот Алик, этой весной поступивший в театр, — совсем иное дело! Он явно радуется, завидя ее. С ним просто и легко. Глаза его стали еще ласковее, пожалуй, еще красивей…

Многие рады возвращению Баджи. Но кое-кто испытывает иные чувства.

Телли, например, обеспокоена, что Баджи получит лучшие роли, оттеснит ее на задний план. Это не мешает ей встретить подругу с распростертыми, в ту минуту почти искренними, объятиями.

Чингиз настроен более зло:

— Наконец-то наша Савина осчастливила нас — вернулась! А я, признаться, боялся, что она застрянет подле мокрых пеленок своей Маруськи!

Делая соболезнующее лицо, Сейфулла говорит:

— Девять месяцев носить, затем рожать, затем кормить, потом растить и воспитывать ребенка — да разве такой женщине до того, чтоб целиком отдавать себя сцене? Актриса должна быть свободной, красивой, изящной! А от материнских забот не очень-то будешь чувствовать себя свободной. Актриса, ставшая мамашей, — уже не настоящая актриса!

Слова Сейфуллы — бальзам для Телли: соперница уже не кажется ей такой опасной.

Высказываниями шефа доволен и Чингиз: быть может, они повлияют на Телли? Не в его, Чингиза, интересах, чтоб она стала матерью, связала бы его ребенком: он молод — ему всего тридцать два года, — он красив, а в городе есть много веселых хорошеньких женщин помимо Телли…

Весь день провела Баджи в театре, вернулась домой поздно вечером, усталая, но довольная.

Утром, ровно в девять часов, она была снова в театре, получила от Виктора Ивановича задание.

Пошли репетиции, собрания, спектакли. И жизнь, какой Баджи в заблуждении готова была пренебречь, вновь потекла своим чередом — как течет река, обогнув скалу.

НОВЫЙ ДИРЕКТОР

Много перемен произошло в театре за время отсутствия Баджи, и все они казались ей к лучшему.

Но была одна — с виду, пожалуй, не столь значительная, — которая встревожила Баджи: прежнего директора неожиданно сняли с работы, и на его месте теперь Хабибулла.

Хабибулла, Хабибулла-бек Ганджинский — директор азербайджанского советского театра? Это никак не укладывалось в уме Баджи.

Правда, до этого Хабибулла работал в управлении театрами. Но одно дело отдаленная комнатка за перегородкой, в управлении, и другое дело — театр, где придется работать с таким человеком под одной крышей.

— Ценное приобретение для нашего театра! — иронизировал Гамид: когда речь заходила о новом директоре, он не мог обойтись без насмешки.

Уже только за тон, каким эти слова произнесены, Баджи готова была простить Гамиду все насмешки, которые он направлял против нее самой, даже против ее Нинель.

Но Чингиз склонен поспорить с Гамидом.

— Напрасно ты злословишь! — запротестовал он однажды. — Прежний директор был, правда, невредный малый, но деревенщина — даже средней школы не окончил. А Хабибулла-бек, как тебе известно, человек на редкость культурный.

Гамид сдержал улыбку: забавно видеть Чингиза в роли поборника культуры.

— А что, собственно, ты понимаешь под словами «на редкость культурный»? — спросил он.

Чингиз удивленно пожал плечами:

— А что тут, собственно, понимать? Культурность — это образование, знания.

— Этого недостаточно.

Телли подсказала:

— Ну, добавь еще воспитание, вежливость, умение удобно, красиво жить.

— И этого мало!

— А что же еще? — Чингиз обвел взглядом присутствующих, словно в поисках ответа, и, встретившись взглядом с Баджи, сам же многозначительно ответил: — Для молодых женщин, например, в понятие культурности входит умение не распускать свои руки!

— А для любого человека — умение вообще не распускаться! — немедля парировала Баджи.

Не такой человек Чингиз, чтобы забыть свою, даже давнюю, обиду, но и она, Баджи, не та, чтобы оставлять подобные колкости без ответа!

Гамиду ответ Баджи по душе: нахалам следует давать отпор! Однако театр не место для такого рода пикировок, особенно сейчас, когда речь зашла о столь важном и серьезном вопросе, как культурность.

— Разные люди, как сами видите, под культурностью понимают разное, — говорит он. — Но я убежден, что своеобразней и глубже всех раскрыл это понятие товарищ Ленин. Он понимал под культурностью не мертвое хранение известной суммы знаний, а активное, творческое применение знаний народными массами для развития общества, для правильного и успешного руководства жизнью.

Для Чингиза самое важное в споре — не ударить в грязь лицом. Вот почему он с апломбом восклицает:

— Ленин говорит так о культурности народных масс, а у нас сейчас идет речь об отдельном человеке, о нашем директоре, о Хабибулле-беке!

— Мне думается, что эта мысль товарища Ленина справедлива и в применении к отдельному человеку, — возражает Гамид. — В самом деле… Представим себе, что живет некий человек, накопивший огромные знания, но не желающий или неспособный передать их другим, — этакий скупой рыцарь знаний! Так вот — назвал бы товарищ Ленин такого человека культурным? Не думаю!

Баджи догадывается, куда клонит Гамид.

— Но если так… — начинает она неуверенно.

— Именно так! — горячо подхватывает Гамид, поняв Баджи. — Хабибулла-бек, конечно, скопил кое-какие знания, хотя они не так уже велики, как это мерещится некоторым его поклонникам, но я, откровенно говоря, не вижу, чтоб он по-ленински применял свои знания на пользу обществу, на пользу нашему театру.

— Слишком мало времени прошло с тех пор, как Хабибулла-бек у нас в театре, и я уверен, что он еще сумеет себя показать! — упорствует Чингиз.

— Боюсь, что для нас будет хуже, если он себя покажет!.. — Гамид переводит взгляд на Баджи и спрашивает ее: — А ты что скажешь на этот счет? Тебе и карты в руки: Хабибулла-бек, поскольку я знаю, твой старый знакомый?

О да, она с ним знакома лет пятнадцать! И, если даже забыть все дурное, что связано с его прошлым, она не заметила ничего хорошего и в его теперешней жизни. Как он относится к Фатьме, к своим детям! Как он высказывается об искусстве! Каким он показал себя в споре с Алексеем Максимовичем, как гнусно истолковал пьесу «Севиль», образ Гюлюш!

— От такого человека, как Хабибулла-бек, нашему театру вряд ли прибудет хорошее! — решительно заявляет она.

Сейфулла краешком уха слышит этот разговор. Оказывается, кое-кто из молодежи не слишком лестного мнения о директоре? Придется, пожалуй, вступиться за почтенного Хабибуллу-бека!

— Вот вы, молодые товарищи, часто толкуете о дисциплине, ссылаетесь на вашего Станиславского, на Сальвини, — говорит он, искоса поглядывая на Гамида. — Все это очень похвально — ратовать за дисциплину. Однако плохо то, что некоторые из таких пропагандистов дисциплины на деле сами же нарушают ее.

— А в чем вы видите нарушение? — спрашивает Гамид.

— В ваших слишком откровенных и далеко не лестных рассуждениях о новом директоре.

— Иметь свое мнение о директоре — значит, по-вашему, нарушать дисциплину?

— Если Наркомпрос назначает на пост директора театра того или иного человека — надо думать, там знают, что делают. И неуважительно относиться к такому человеку — значит, нарушать дисциплину. Это не позволено никому в театре… Даже тем, кому новый директор не по душе, кто в свое время с ним чего-то не поделил, не поладил.

Последнее — камешек в огород Баджи.

Чингиз, всегда готовый поддакнуть шефу, особенно если при этом можно поддеть кого-нибудь из своих недругов, вставляет с деланной серьезностью:

— В следующий раз, прежде чем назначить нового директора, в Наркомпросе посоветуются с нашей Баджи!

— И правильно сделают! — в тон ему отвечает Баджи. — Не с тобой же советоваться — ты и так всегда подпеваешь тем, у кого в данную минуту голос громче!

СУГУБО ЛИЧНОЕ ДЕЛО

Перед дверью, обитой коричневой клеенкой, Баджи остановилась.

Вот он и вызвал ее! Как ей держаться с ним? Дать понять, что она ничего не забыла, не желает иметь с ним никаких дел? Ну, а если прав Сейфулла, говоря, что в Наркомпросе сидят умные опытные люди, знающие, кого назначить на пост директора театра? Забыть свою давнюю вражду и подчиниться?

Будь что будет!

Баджи постучалась, и вслед затем глухо донесся голос:

— Войдите!

Богато обставил новый директор свой кабинет! Громадный письменный стол, книжный шкаф красного дерева, кожаный диван с высокой дубовой резной спинкой и шкафчиками по бокам, красивый текинский ковер на полу, тяжелые портьеры на дверях и окнах.

А над столом — в большой золоченой раме портрет мужчины. На краткий миг он переносит Баджи в иные места, в иные времена… Восемнадцатый год, Петровская площадь. Незнакомец в солдатской шинели, с винтовкой в руке, его мягкий внушительный голос… Да, это он — Мешади Азизбеков! Кажется, что из глубины рамы смотрит живой человек.

— А-а… Баджи! — скрипучий голос Хабибуллы вернул Баджи к действительности. — Очень рад тебя видеть! — Хабибулла вышел из-за стола и, широко улыбаясь, двинулся навстречу. — Мне уже докладывали, что ты вновь приступила к работе. Что ж, в добрый час! Прошу тебя, садись, потолкуем!

— Спасибо…

— Прежде всего хочу поздравить тебя с замужеством, с дочкой! Я слышал, муж твой — хороший, интеллигентный человек. А дочка, говорят, будущая красавица! — Хабибулла осклабился. — Вся в мать!

— Спасибо…

За время, что Баджи не видела Хабибуллу, он заметно изменился — ссутулился, во рту появились металлические зубы, виски стали совсем седые. И одет он не так, как прежде: куда-то исчезла серая толстовка, служившая ему несколько лет, — ее сменил солидный темный двубортный пиджак.

— Так вот… — не спеша начал Хабибулла, закуривая папиросу, и стал пространно толковать о будущем азербайджанского театра, о намеченных к постановке пьесах, о том, как много в этих пьесах интересных, разнообразных женских ролей. — После твоего успеха в «Севили», в роли Гюлюш, нет у нас на эти новые роли более подходящей актрисы, чем ты! Я уверен, что ты с честью справишься! — заверил он.

Приятно слышать столь лестное мнение, если даже оно исходит от такого человека, как Хабибулла. Хочется верить, что оно искренно. Хочется думать, что оно заключает в себе честный призыв к работе.

— Спасибо… — с чувством промолвила Баджи.

Казалось, все сказано. Баджи собралась уходить. Легким движением руки Хабибулла удержал ее:

— Извини, еще минутку… Есть у меня к тебе одно сугубо личное дело. Надеюсь, уважишь?

«Какие могут быть у нас с тобой сугубо личные дела?» — готова была Баджи бросить в ответ, но все хорошее, только что слышанное от Хабибуллы, заставило ее сказать:

— Я слушаю вас…

Хабибулла вздохнул:

— Тебе известно, конечно, что мы с Фатьмой оформили наш развод — по ее желанию. Что ж, я сам давно понял, что наш брак был ошибкой, что мы — не пара… Однако есть и другая сторона в этом деле: наши дети. Я — отец, я их люблю, но теперь я лишен радости жить вместе с ними, а дети лишены ласки родного отца.

— Поскольку я знаю, вы сами этому причиной, — не сдержалась Баджи.

Лицо Хабибуллы приняло горестное выражение:

— Ах, Баджи… Семейная жизнь — дело сложное, и не всегда она так складывается, как мы того хотим. Извини, но тебе ли об этом не знать — вспомни твое неудачное первое замужество… Моя семейная жизнь тоже была нелегка. Не хочу говорить плохого про Фатьму — она твоя родственница. Но если быть откровенным, скажу, что этим разводом Фатьма не только лишила меня моих детей, не только отняла у них родного отца — она, быть может сама того не сознавая, губит их!

Баджи удивленно подняла брови:

— Я знаю Фатьму как любящую, заботливую мать!

— Любящая мать! — воскликнул Хабибулла с горькой усмешкой. — А как вяжется любовь с тем, что мать стремится искоренить в сердцах своих детей столь естественные и святые чувства, как любовь и уважение к родному отцу, вселяет в них ненависть к человеку, который произвел их на белый свет? Я пытался воздействовать на Фатьму через Ана-ханум. Увы! дочь перестала слушаться свою мать. Собрался было обратиться к Шамси, но старик в последнее время совсем из ума выжил: сам настраивает свою дочь против законного мужа, отца ее детей.

— Фатьма — свободная, взрослая женщина, она вольна поступать, как находит нужным, — заметила Баджи.

Хабибулла досадливо махнул рукой:

— Так могла бы ты, Баджи, говорить со сцены, выступая в роли Гюлюш! Но жизнь обычно расходится с театром… Ах, Баджи… У тебя самой есть ребенок, дочка, и ты должна меня понять. Как тяжко, как горько было б тебе, если б тебя лишили возможности жить под одной крышей с твоей дочуркой, отняли бы у тебя ее любовь!

Сердце Баджи дрогнуло. Но она отогнала свое невольное сочувствие и холодно ответила:

— Сохранить любовь детей — в вашей власти: для этого нужно лишь хорошо относиться к их матери и к ним самим.

— Я кормлю их, одеваю.

— Как видно, этого недостаточно.

— Я готов ради них сделать все, что нужно… Но как мне найти верный путь? Кто, кто мне поможет?.. — И вдруг, словно не в силах совладать с тем, что его томило и рвалось наружу, Хабибулла жалобно выкрикнул: — Ты, Баджи, должна мне помочь!

— Я?

Вот уж никак не ждала Баджи такого поворота!..

Хитрый, коварный Хабибулла!

Ему ли было забыть, что Баджи — свидетель многих его грязных дел и грехов? Ему ли было не признать в ней старого врага, не понимать, что теперь, когда он работает с ней бок о бок, необходимо во что бы то ни стало замирить ее, добиться, если не дружественных, то хотя бы не враждебных отношений?

Как достичь этого? Притворным добрым отношением к Баджи? Но у нее хватит ума понять, что этим он предлагает ей сделку, а на это она не пойдет. В свое время, находясь у власти, он предлагал ее братцу в обоюдных интересах, полюбовно миром покончить с враждой. И что ж из этого получилось? «Не может быть мира между мной и тобой, между рабочим народом и вами, мусаватистами!», — ответил тогда ее братец. Нет, эту парочку, сестрицу и братца, не так-то просто подкупить и замирить! К таким святошам нужен особый, более тонкий подход.

Хабибулла вспомнил, как лет десять назад, будучи арестован, он был вызван на допрос. Он был слегка простужен, его знобило, и он попросил следователя закрыть окно. Тому пришлось встать на подоконник и приложить усилия, чтоб сладить с неисправной фрамугой. Было ли дальнейшее в действительности или явилось плодом фантазии Хабибуллы? Так или иначе, он почувствовал, что следователь стал относиться к нему мягче. И Хабибулла сделал вывод — возможно, скороспелый, — что стоит побудить человека сделать тебе добро, как этот человек — конечно, в меру возможностей — будет продолжать идти по тому же пути. Удачный для Хабибуллы исход дела укрепил его в этом мнении. А когда Хабибулла вышел на свободу и поделился своим открытием с тестем, тот, казалось, нимало не удивившись, поддакнул: «Это все равно как у нас в торговле: кто уже вложил в дело рубль, тот вложит и второй!»

— Ты, Баджи, именно ты должна мне помочь! — в волнении, захлебываясь слезами, твердил теперь Хабибулла. — Я знаю, ты в последнее время сдружилась с Фатьмой, знаю, кто повлиял, чтоб она сбросила чадру, знаю, какую роль ты сыграла в нашем разводе, — я все знаю!.. — Он сделал успокаивающий жест рукой: — Не тревожься, я на тебя не сержусь: эту дуру Фатьму любой человек может на что угодно подбить… Но согласись: ведь отчасти и ты виной тому, что я теперь лишен семьи, детей и что они, несчастные, лишены отца… Увы, это так! Вот почему я и решаюсь обратиться именно к тебе: прошу тебя, Баджи, воздействуй на Фатьму, чтоб она — ради наших детей — не становилась бы моим врагом, не гнала бы меня от них и от себя самой… Прошу тебя!

Казалось, он говорил искренне. Была какая-то полуправда в его словах.

Но Баджи не спешила идти Хабибулле навстречу. Так ли обстоит дело, как он это изображает? Так ли уж сильно страдает он без своих детей и так ли уж необходимо им общение с таким отцом? Так ли стремится он сохранить любовь своих детей и так ли беспомощен, что нуждается в ее, Баджи, поддержке? Быть может, он, по обыкновению, прикидывается, лжет, задавшись какой-то неведомой ей целью?

А вместе с тем Баджи чувствовала себя смущенной, пожалуй, даже виноватой. Не слишком ли много взяла она на себя, подбив Фатьму на развод? Не лежит ли на ней ответственность за то, что она разлучила жену с мужем, лишила малышей отца, а самого отца — пусть плохого, недостойного, но все же отца — родных детей? И теперь, после всего, что услышала она от Хабибуллы, не следует ли ей, в самом деле, повлиять на Фатьму, попытаться восстановить семью?

Хитрый, коварный Хабибулла!

Обратив темные стекла очков к Баджи, он терпеливо выжидал ответа.

— Так, значит, поможешь? — спросил он, почувствовав, что тронул сердце Баджи.

О, если б могла Баджи прочесть правду в его глазах, скрытых за темными стеклами очков!

— Я поговорю с Фатьмой, — ответила она…

Разговор с Фатьмой был коротким.

Лишь на одно мгновение задумалась, заколебалась Фатьма… Отец ее детей? Может быть, в самом деле, пойти на уступки? Но, вспомнив злое лицо, брезгливую усмешку Хабибуллы и то чужое, враждебное, что пролегло между ним и его детьми, она тут же опомнилась:

— Нет, Баджи, нет!

— Обдумай, Фатьма, хорошенько.

— Слишком поздно, назад нет пути!..

Баджи передала Хабибулле решение Фатьмы. Он с печалью в голосе сказал:

— Мы сделали все, что могли. Не наша в том вина, что Фатьма не хочет прислушаться к голосу разума, к зову сердца. Пусть это останется на ее совести!

И он безнадежно развел руками.

В душе, однако, Хабибулла был удовлетворен исходом дела. Он вовсе не думал вновь сближаться с нелюбимой, презираемой, опостылевшей ему Фатьмой. Аллах избави! А затея впутать Баджи в его отношения с Фатьмой, заставить Баджи стать его союзницей, конечно, сыграет свою роль. Да, правильно он поступил, начав всю эту болтовню насчет страданий отца и детей.

Оставшись наедине, Хабибулла самодовольно ухмыльнулся: истинно умный человек в любых условиях не пропадет!

АГИТБРИГАДА

Подумать, чего только не творят кулаки, сельские муллы и кочи, стремясь помешать работе ненавистных им колхозов!

В одном селении подожгли здание правления колхоза, в другом разрушили дамбу на берегу реки Куры и затопили большой участок колхозной земли. Кулацкие банды то и дело нападают на колхозников, грабят их, а в одном из селений зверски убили активиста, члена АзЦИКа.

Враги колхозного строя орудуют не только силой, но и хитростью. В Шамхорском районе, например, с целью отвлечь крестьян от весеннего сева хлопка на колхозных полях, они распустили слух, что найдена могила святого имама Али, чудесным образом исцеляющая любые телесные недуги, и толпы легковерных крестьян устремились туда, бросив работу.

Об этой злой вражеской затее сообщает сейчас радио; его слушает группа актеров, сидящих на скамейке в театральном дворике, в ожидании начала репетиции.

— Вот ослы деревенские! — во весь голос восклицает Чингиз. — Верить в подобную чушь! Не представляю, как этакая темнота сумеет работать в сложном коллективном хозяйстве!

— Научатся люди! — обрывает его Гамид. — Хода истории ни кулакам, ни сельским муллам, ни кочи не остановить! И так или иначе, в тридцать третьем году коллективизация у нас в Азербайджане будет завершена!

Чингиз бросает на Гамида недружелюбный взгляд. Неприятный малый этот Гамид! Стоит ему, Чингизу, высказать какую-нибудь мысль, как Гамид суется с возражениями. Всегда и всюду хочет показать, что он умней всех.

— А тебе известно, что на Северном Кавказе, на Волге коллективизацию предполагают завершить гораздо раньше — в тридцать первом году? — спрашивает Чингиз, прищурившись.

— Там другие условия.

— То-то что другие! — Чингиз делает многозначительный вид. — Азербайджан — это не Россия! И здесь с коллективизацией может начаться такое, чего и не придумаешь!

Баджи прислушивается… Азербайджан — не Россия? С этим спорить не приходится. Она, Баджи, читала постановление ЦК партии о коллективизации и поняла, какую важную роль играет своеобразие условий в отдельных республиках и даже районах. Все это так… Но почему некоторые люди стараются не только учесть это своеобразие, сколько всячески раздуть его, превратить в какую-то непроходимую пропасть? Пусти таких болтунов по этой дорожке — они вкатятся прямо в мусават! Неужели так мало между Россией и Азербайджаном общего, чтоб только толковать о различии?

И Баджи решительно говорит:

— Не оглянемся, как пролетит время — наступит год тридцать третий и здесь, как и в России, пройдет коллективизация.

Откуда у Баджи такая уверенность — у нее, у городской жительницы, знакомой с деревней лишь по тем коротким наездам в прибрежные селения на Апшероне, чтоб в жаркие летние дни освежиться ветром с моря, прохладной соленой волной?

Откуда?

«Я знаю, почему ты так говоришь: у тебя муж — русский!» — читает Баджи в глазах Чингиза.

Однако он не произносит этих слов: видно, пошли впрок оплеухи, полученные на репетиции «Ромео и Джульетты».

Впрочем, и Баджи с тех пор кое-чему научилась. Теперь она не дала бы волю своим рукам — грубо, да и неумно убеждать людей оплеухами. А если б Чингиз вымолвил то, что прочла она сейчас в его глазах, она бы спокойно ответила ему:

«Не потому, националист, я так говорю, что у меня муж русский, а муж у меня русский потому, что для меня все нации равны и потому что пути у нас и у русских — одни!»

Мало-помалу разговор о трудностях коллективизации разгорается, грозит перейти в ожесточенный спор.

Сейфулла берет примирительный тон:

— Не будем спорить, друзья, не будем ссориться! Нам-то, в сущности, какое до этого дело? Ведь мы не крестьяне, мы — актеры. Наше дело — служить искусству, играть!

А звонок, возвещая начало репетиции, словно подтверждает сказанное и обрывает спор…

«Нам-то, в сущности, какое до этого дело?»

Ближайшие дни, однако, показывают, что к событиям, развертывающимся в деревне, многие в театре относятся далеко не так безразлично, как Сейфулла.

Оживленней, чем прежде, идут разговоры, что людям театра следовало бы способствовать делу коллективизации. Как и чем? Разумеется, пустив в ход оружие, которым они владеют, — свое искусство.

Тут же рождается мысль: средствами театра показать крестьянам вредность происков кулаков, сельских мулл и кочи. Кто-то облекает эту мысль в практическую форму: нужно направить в районы театральную агитбригаду.

Разве можно, особенно молодежи, оставаться равнодушной к таким планам? Многих увлекает серьезность задачи, некоторых манит перспектива увидеть новые места, новых людей. Дни стоят знойные, и кое-кому просто хочется покинуть душный, пыльный город, подышать свежим воздухом полей и гор, досыта насладиться персиками, абрикосами, виноградом. Итак, да здравствует молодежная театральная агитбригада!

Затею молодежи не прочь одобрить и новый директор театра.

В глубине души Хабибулла рассчитывал, что в беспокойных районах бригада встретит враждебный прием, столкнется с трудностями, и это надолго отобьет у актеров охоту совать свой нос, куда не следует. Если же бригаде повезет и она выполнит свою задачу, то и в этом случае он, Хабибулла, не прогадает: ведь это он, директор театра, способствовал созданию и поездке агитбригады в район!

Хабибулла поделился своими соображениями в малом кругу, и там, внимательно выслушав его, пришли к тому же мнению. Надо рискнуть!

На собрании агитбригады возник вопрос о репертуаре.

— Нужно обратиться в союз писателей. На то они и писатели, чтоб состряпать для нас подходящую пьеску, — предложил Чингиз.

— А я считаю, что мы справимся сами, — есть для этого у нас подходящий товарищ, — возразила Баджи.

— Так сказать, собственный Шекспир! — с усмешкой бросил в ответ Чингиз, смекнув, кого имеет в виду Баджи.

Впрочем, и всем остальным понятно, что речь идет о Гамиде: он пишет стихи, фельетоны, время от времени в газетах, журналах появляются его статьи.

Гамид ничуть не обиделся.

Да он и сам невысокого мнения о своих писательских талантах. Но как раз в эти дни он размышлял о написании такой пьески для агитбригады и даже набросал основные линии сюжета, персонажей, характеров. Если товарищам угодно, он расскажет о наметках этой пьески.

— Просим, просим! — раздались голоса.

— Ну, тогда слушайте!..

Наши дни… Один из хлопковых районов Азербайджана… Мулла Меджид сидит с друзьями — кулаками и кочи, сговариваются отвлечь колхозников от весеннего сева хлопка. Для этого ими пущен слух, что обнаружена могила имама Али, исцеляющая телесные недуги людей и домашних животных… Толпы крестьян покидают колхозные поля, устремляются к чудодейственной могиле. Мулла Меджид и его сообщники выманивают у крестьян трудовые деньги. Приходит для крестьян пора тяжелых испытаний, но в конце концов заблуждения рассеиваются, крестьяне возвращаются к колхозным полям, и трактор вспахивает место мнимой святыни, сравнивает его с землей…

Лица слушающих раскраснелись.

Да, это как раз то, что нужно! Каждому хочется внести дополнения, поправки. Но все признают, что замысел Гамида живой, политически острый. Вот тебе и «так сказать, собственный Шекспир»!

— Я предлагаю просить Гамида написать для бригады такую пьесу! — воскликнула Баджи. — Если Гамид возьмется — он напишет!

Была ли Баджи убеждена, что Гамид справится с задачей? Или только хотела вселить в него уверенность, подобно тому как он нередко поступал с ней? А может быть, сама того не сознавая, стремилась лестными словами загладить свою неясную перед ним вину?

Так или иначе, все поддержали Баджи, а спустя несколько дней Гамид принес в театр готовую агитпьесу «Могила имама».

Оставалось распределить роли, наметить актерский состав бригады. Гамиду, как автору пьесы и будущему постановщику, предоставляется решающее слово.

Гамид назвал несколько имен. Из молодых актрис — Баджи и Телли. Из актеров — два-три молодых человека, среди них — Алик.

Не у дел оказался Чингиз: отдалившись от творческой работы, он мало-помалу превратился в человека для поручений при режиссерах и театральной администрации. Эта роль не тяготит его, и с некоторых пор он не претендует на участие в спектаклях как актер.

Сегодня, однако, он задет за живое. Этот зазнайка Гамид считает, что он, Чингиз, недостоин участвовать в бригаде? Эка невидаль — выступать в районе перед темным мужичьем! Нет, здесь дело совсем не в этом! Гамид действует так потому, что он, Чингиз, усомнился в его драматургических талантах. Мстительный, оказывается, этот доморощенный Шекспир! Да к тому же тщеславный: лезет в руководители бригады. Он, Чингиз, поставит зазнайку на место!

— Боюсь, что наша молодежь не справится с такой ответственной задачей, если будет полагаться только на свои собственные силы, — говорит Чингиз, делая озабоченное лицо. — Я считаю, что для руководства бригадой следовало бы пригласить кого-нибудь из наших старших товарищей, опытных мастеров сцены.

Большинство не согласно с Чингизом: в бригаду вошли даровитые ребята, во многом ничуть не уступающие старикам. Пусть молодежь самостоятельно испробует свои силы! Впрочем, ничего дурного не произойдет, если художественным руководителем бригады будет старший опытный товарищ.

Кого пригласить на эту роль? Лучшего руководителя, чем Виктор Иванович или Али-Сатар, пожалуй, не найти. Но Виктор Иванович с головой ушел в новую постановку, грех отрывать его от работы, Али-Сатар с Юлией-ханум в летнем отпуске, на даче. Присутствующие называют еще два-три имени. Нет, все не то!

— Я предлагаю обратиться к уважаемому старому актеру, к гордости нашего театра, к товарищу Сейфулле! — с пафосом восклицает Чингиз.

Участникам бригады не слишком улыбается подобная кандидатура: Сейфулла заносчив, постоянно препирается с молодежью, носится только со своими подшефными — Телли и Чингизом. Однако отклонить кандидатуру открыто никто не решается: для того чтобы выступить против видного старого актера, нужно иметь более веские, более убедительные доводы.

— Возражений, по-видимому, нет? — спрашивает Чингиз, уверенным взглядом обводя присутствующих и, не дожидаясь ответа, торопливо заключает: — В таком случае, будем надеяться, что мы получим согласие нашего уважаемого товарища Сейфуллы!..

Долго и капризно отнекивался Сейфулла от предложенной ему чести. А согласившись, выговорил условие: он не будет заниматься административно-хозяйственными делами бригады, пусть дадут ему для этой щели помощника — Чингиза…

Когда работа над спектаклем близилась к концу, Хабибулла вызвал к себе руководителя бригады Сейфуллу и Чингиза.

Потолковав о подготовке к отъезду, уточнив маршрут и срок пребывания бригады в районе, Хабибулла, как бы вскользь, заметил:

— Вы, друзья, не слишком усердствуйте там. Берегите актеров и самих себя, не лезьте на рожон, не то подстрелят вас шамхорцы, как куропаток. Они на этот счет мастера! В восемнадцатом году они в таких делах отличились.

И Хабибулла принялся рассказывать, как в январе восемнадцатого года, у станции Шамхор, подверглись нападению революционные солдаты, возвращавшиеся с турецкого фронта. Рассказывал Хабибулла подробно, со знанием дела, умалчивая однако, что нападения эти были организованы контрреволюционным закавказским комиссариатом, состоявшим из меньшевиков и эсеров, мусаватистов и дашнаков, и что целью комиссариата было добыть оружие для своих «национальных» полков и уничтожить революционную силу, на которую мог бы опереться большевистский комитет края.

Давно забытые события! Для чего так подробно, так ярко рассказывал о них директор?

Ни Сейфулла, ни Чингиз не смогли бы ответить на этот вопрос. Они лишь чувствовали, что за словами Хабибуллы скрывается некий второй, неясный для них смысл. Хотел ли директор сказать, что за десять с лишним лет ничего не изменилось в тех краях, куда сейчас направлялась агитбригада? Намеревался ли вселить страх, сомнение в успехе поездки? Или, может быть, даже давал понять, что был бы рад неудаче?

ГОСТЬЯ

Как раз в эти дни, проездом из Москвы с олимпиады, прибыл в Баку на гастроли узбекский театр.

На вокзале гостей дружески встретили работники искусств. Музыка, цветы, приветствия, корзины с лучшими сортами винограда!

Среди встречавших была Баджи. Вмиг увидела она знакомую угловатую фигуру, лицо с рябинами.

— Халима, милый друг!

Халима спрыгнула со ступенек вагона прямо в объятия Баджи, едва не сбила ее с ног. Ну как тут было не расхохотаться? Халима, милый друг! Какая она стала взрослая, солидная, как похорошела! Сколько лет не виделись подруги? Три года? Как быстро летит время! Нет-нет, она, Баджи, не позволит гостье тащить чемодан!..

Так вот почему чемодан оказался таким тяжелым — он полон подарков. Чего только здесь нет! С виду подарков больше, чем вещей Халимы. Неужели в Баку у нее столько друзей?

В руках Халимы три тюбетейки, вложенные одна в другую. Одна из них, расшитая нежными цветами, для Баджи; другая, вышитая золотой крученой ниткой, для Саши; третья, маленькая, для Нинель. Не нужно думать, что Халима забыла о тете Марии, но тетя Мария не в том возрасте, чтоб щеголять в тюбетейке, — для нее припасен у Халимы узбекский шелковый платок!

Но вот чемодан опустел, вещи разложены по местам, и подруги, усевшись рядышком на диване в номере гостиницы, рассказывают друг другу о своей жизни.

Баджи говорит о работе в театре, о Саше, о дочке. За эти три года было немало радостного, были, конечно, и трудности и неприятности — без них, увы, не обойтись. Но теперь снова все хорошо, не сглазить!

Лицо Халимы озаряется радостью, куда-то исчезли его неправильные черты, даже рябины.

— А как наша Телли? — интересуется Халима.

Хвастать успехами Телли не приходится, но Баджи не хочется злословить.

— Надо бы тебе самой повидаться с ней, потолковать, — говорит она уклончиво.

— Я мельком видела ее на вокзале, но она быстро куда-то скрылась. Она по-прежнему с Чингизом?

— Да…

Обе умолкают, хотя у каждой есть кое-что сказать на этот счет.

— А Гамид как? — прерывает молчание Халима.

Баджи оживляется:

— О, он у нас молодец! Работает режиссером, самостоятельно поставил уже не одну пьесу, переводит на азербайджанский пьесы русской и иностранной классики, а сейчас сам написал для нашей молодежной агитбригады пьесу «Могила имама». Талантливый человек!

Приятно хорошо говорить о людях. И так же приятно слушать о людях хорошее. Особенно, если при этом то и дело откусываешь от туго скрученного жгута сладкой сушеной чарджуйской дыни.

— Дружишь с Гамидом? — спрашивает Халима.

— Дружу. Он помогает мне в работе… По-товарищески.

Снова молчание: не так-то просто после трех лет разлуки обо всем рассказать даже близкой подруге.

— А здоровье его как?

— Здоровье-то, увы, неладно.

— Лечится?

— Лечится, да толку что-то мало.

— Жаль…

Обо всех друзьях и знакомых расспросила Халима. Пришел черед самой отвечать на расспросы Баджи.

О, и у нее за эти три года событий не мало! Из писем Баджи, конечно, знает, что она, Халима, работает в Ташкентском театре, что вышла замуж за агронома, что у них есть уже ребенок, мальчик. Но разве живую беседу сравнишь с написанным на бумаге?

— Довольна ты своим мужем? — спрашивает Баджи.

Да, Халима довольна. Муж у нее хороший, добрый человек, член партии, специалист по хлопку. Не чета первому!

— Красивый? — любопытствует Баджи.

— Красота нужна на свадьбе, а любовь — всюду и везде! Так у нас в Узбекистане говорят.

— Значит, любит тебя?

— Любит, уважает, крепко бережет. Даже чересчур!

— Как это — чересчур?

Халима вздыхает:

— Очень ревнивый!

— А-а… А ты, Халима?

— Я уверена в его любви.

— Да не о его любви я спрашиваю, а о твоей ревности! Ты-то его ревнуешь?

— Какая женщина не ревнует, если любит? Конечно, и я своего немножко ревную.

— Немножко! — Баджи с горечью усмехается. — Ты, Халима, — счастливица! И такой же счастливец мой Саша: вычитал где-то, что ревность — пережиток собственнического строя, и успокоился. Пережиток! Писать так в книгах и говорить так — легко. А вот как бороться с этим шайтановым пережитком — об этом почему-то никто не пишет, не разъясняет.

— Что ж, по-твоему, инструкции на этот счет составлять или техникум по борьбе с пережитками организовывать?

— А почему бы нет? — не то в шутку, не то всерьез спрашивает Баджи в ответ.

— Да потому что ревность — личное дело человека.

— А по-моему — государственное!

— Глупостей не говори!

— Это не глупости! Я на днях из-за этого шайтанова пережитка две ночи не спала, встала с опухшей головой и пропустила репетицию. А если б наше государство в такие дела вмешивалось, такого бы не получилось.

— Ты что это — всерьез?

В глазах Баджи вспыхивает озорной огонек:

— Конечно, не шучу!

— Ну, в таком случае я тебе отвечу: слишком много мы стали требовать от нашего государства, забываем, что у него без нашей глупой ревности дел хватает и что о многом нам следует подумать, позаботиться самим!

И так как Халима не хочет затевать долгий спор в первый день встречи, она достает из сумочки фотографию и протягивает Баджи. Большеглазый смуглый малыш стоит, расставив ножки, крепко прижав к груди огромный мяч.

— Смотри! — говорит она гордо.

— Славный у тебя сынишка, замечательный! — с одобрением восклицает Баджи, но, сравнивая его со своей дочкой, в душе находит ту красивей.

— В старину на такие слова отвечали: следует их обручить! — шутит Халима.

— Кто знает, быть может, и впрямь свяжет их когда-нибудь судьба? А пока ты, мамаша, не очень-то зазнавайся, что у тебя сын, а у меня дочка, — та пора прошла!

— Признаться, хлопот у меня с моим мальцом хватает — ни на минуту нельзя оставить одного, что-нибудь да натворит… — озабоченно говорит Халима. — Знаешь, Баджи, я поначалу очень тревожилась: не помешает ли мне, актрисе, ребенок? Сама знаешь — кормление, пеленки, вечные страхи за его здоровье, заботы. Нет, не помешал! Напротив: многое в жизни я почувствовала глубже, увидела по-новому.

Баджи улыбается: с некоторых пор она того же мнения!

Халима охотно рассказывает о своем доме — о муже, о сынишке, о свекрови. Обычные житейские дела! Но, странно, в устах Халимы все они каким-то образом неизменно переплетаются с делами театра.

Из писем Халимы Баджи не мало знает об узбекском театре. Она знает, что театр этот еще очень молод, что основу его составляют бывшие участники клубной самодеятельности, вернувшиеся в Узбекистан из Москвы и из Баку после трехлетней учебы, — такие, как Халима.

Знает Баджи и о многих трудностях, какие пришлось претерпеть актерам на первых порах, особенно узбечкам, испытавшим на себе враждебную силу шариата и адата: первые две актрисы были убиты родственниками по наущению мулл и баев, объявивших, что убийство женщины, публично снявшей паранджу и тем более открыто выступающей на сцене, оправдывается шариатом.

— Трудное было время — страшно вспомнить! — Лицо Халимы становится сосредоточенным, суровым. — В тот год, когда я вернулась из Баку, реакционеры убили около двухсот узбечек-активисток.

— Негодяи! — гневно восклицает Баджи.

— К счастью, это перевернутая страница. Сила и правда оказались на нашей стороне, и теперь у нас в Узбекистане — не поверишь! — есть уже четырнадцать актрис узбечек!

— Честь и слава вам!

— Начал наш театр с «Принцессы Турандот», и спектакль получился веселый, забавный. Но, понимаешь ли… В Москве, где много театров и разнообразный репертуар, у Вахтангова эта «Принцесса» пользовалась справедливым успехом. А у нас, в Узбекистане, в единственном национальном театре народ хотел видеть иное: его волновала судьба родного кишлака, вода и хлопок, паранджа и чачван, кулаки и баи.

— И что же вы ставите теперь?

— Увидишь сама — на наших спектаклях!..

И вот, под ритмические удары тамбура, под звон чанга и заунывные мелодии флейты, проходит перед глазами Баджи музыкальная сатирическая буффонада «Наступление» в исполнении узбекского театра.

На сцене два мира: мрачные силы прошлого, еще бытующие в Узбекистане, — кулаки, святые, знахари; и светлые силы настоящего, ведущие против них борьбу, — трудовой народ Узбекистана, комсомольская молодежь.

Баджи незнакома с узбекским языком, но обстоятельное либретто на русском и азербайджанском языках позволяют ей понять происходящее на сцене.

Как все это близко ей! В сущности, разве не о том же — о борьбе нового со старым — играла и она в «Севили»? Как талантливо вживаются узбекские актеры в образы! Каким крепким чувством юмора они наделены! Какие они замечательные музыканты, какие темпераментные танцоры! Трудно поверить, что театр достиг таких успехов за три-четыре года.

А Халима — как преуспела она за эти годы после окончания техникума! Баджи требовательна — Халима не нуждается в снисхождении, — но даже требовательность не заставляет Баджи разочароваться в подруге…

Много интересного, много поучительного увидела Баджи в спектаклях узбекского братского театра, много приятного было во встречах с его актерами, актрисами, с ее старой подругой Халимой.

Но вот гастроли узбеков заканчиваются, театр покидает Баку.

Халима, однако, получила отпуск и пробудет здесь еще несколько дней. На это время Баджи приглашает ее к себе. Комнатка у Баджи, правда, тесновата, особенно для четверых, но, как говорится, в тесноте да не в обиде!

Стараясь не разбудить Сашу и Нинель, до поздней ночи шепчутся подруги. Как подслушать, как узнать, о чем они говорят? С таким человеком, как Халима, есть о чем поговорить. Такой подругой, как Халима, можно гордиться — умница, золотое сердце, талант! — хоть и нет у нее на лбу холеной, тщательно уложенной челки…

Жить бы так и жить с Халимой под одной крышей. А тут в театре объявили о дне отъезда агитбригады в район. Задерживаться не приходится.

Баджи давно готова к отъезду, ее радует, что час этот близок. Но, как всегда в таких случаях, не все идет гладко: напряженная работа осложнила болезнь Гамида — придется, видно, бедняге остаться в городе. Как тут не огорчиться?

Правда, спектакль, подготовленный Гамидом, крепко слажен, и теперь нет необходимости в участии Гамида в поездке, но уж очень обидно за товарища, который потратил столько сил на написание пьесы и постановку спектакля и не увидит результатов.

И еще одно обстоятельство огорчает, смущает Баджи. Она настояла, чтоб Халима осталась в Баку, пригласила ее погостить — и тут же должна покинуть ее. Вряд ли понравится кому-нибудь такое гостеприимство, если даже принять во внимание уважительные причины!

Как же быть?

— Ты, Халима, сейчас в отпуску, почему бы тебе не поехать с нами в район? — говорит она, пытаясь найти выход. — Повидаешь новые места, подышишь свежим воздухом, вдоволь поешь фруктов. В бригаде тебе будут очень рады — там почти все наши бывшие техникумцы. Давай поедем с нами!

— А как же муж, сынишка? Уже пора их обнять!

— Ты и так вскоре увидишь их. А вот меня… — Лицо Баджи выражает не то обиду, не то печаль. — Видать, не огорчает тебя разлука с подругой.

— Постыдись, Баджи, так говорить! Но… Есть в нашем народе пословица: расставшийся с другом плачет семь лет, расставшийся с родиной — всю жизнь. Ясно?

— Расставшийся с родиной?.. — Глаза Баджи лукаво загораются, и нет уже в лице обиды и печали. — А не ты ли, Халима, когда-то утверждала, что родина наша — это не только «твой» Узбекистан или «мой» Азербайджан, но и далекий, за многие тысячи верст Архангельск, весь наш Советский Союз?

Что еще остается Халиме, как не признать:

— Поддела ты меня, подруга!.. Но все же — как быть с поездкой?

— Поедем! — восклицает Баджи. — В любой день и час сможешь повернуть домой. Ну, решай!

Халима задумывается.

Основной район поездки — Шамхорский. Это значит: пересечь всю республику с востока на запад, от берега Каспия почти до границ Грузии и Армении, познакомиться со всей страной. Заманчивое предложение! К тому же обидно так скоро и неожиданно расстаться с подругой — разговоров у них еще не на один вечер!

Баджи читает нерешительность в лице Халимы, пытается подойти с другой стороны:

— Удивляюсь тебе, Халима, — говорит она с укором, — неужели откажешься помочь своим старым товарищам в таком серьезном деле?

Халима видит Баджи насквозь: ее, Халимы, помощь здесь ни при чем! И все же стрела попадает в цель: у нее, у Халимы, есть свои счеты с тем сортом людей, против которых агитбригада едет бороться. Правда, это не узбекские баи и их подпевалы, муллы и кулаки, не басмачи, но, в сущности, какая разница? Недаром говорят в Узбекистане: черная собака, белая собака — все равно собака!

И Халима решительно отвечает:

— Так и быть — поеду!

„МОГИЛА ИМАМА“

И вот по ухабистым пыльным районным дорогам спешит автобус с агитбригадой.

У Баджи, никогда не выезжавшей из города дальше прибрежных селений на Апшероне, простор полей, покрытых ровными рядами хлопка, вызывает восторг. До чего красиво! Если б она жила не в Баку, она хотела бы жить в этих краях!

Для Сейфуллы это — давно знакомые картины. Много лет назад ему доводилось бывать здесь в поместье богатого бека, считавшего себя меценатом и прикармливавшего актеров. Какие огромные блюда с пловом подавались тогда к столу, шамхорское красное лилось рекой!

Автобус ведет шофер дорожного транспорта Алексей Петрович Синцов, мужчина лет сорока. Из разговора с ним Баджи узнает, что Синцов — волжанин, десять лет назад пришел в Азербайджан с XI Красной Армией, после демобилизации женился и остался в районе работать.

Баджи настораживается: «С XI Красной Армией?»

— Может быть, вы знали такого Филиппова, Александра Михайловича? — спрашивает она неуверенно.

— Сашу Филиппова? — восклицает Синцов. — Был у нас в политотделе такой лектор, был! Славный малый! Интересно, где он теперь?

— Он в Баку, преподает в школе, женился, уже имеет дочку.

— Хорошо его знаете?

— Он мой муж!..

Первый спектакль готовились дать в сельском клубе, в бывшей бекской усадьбе. Сценой здесь служит широкая терраса, прилегающая к бекскому дому, зрительным залом — сад.

Яркий расписной занавес уже был натянут между столбами террасы, лучи автобусных фар направлены на импровизированную сцену, актеры переодеты, загримированы. Можно было начинать спектакль. И только сад — зрительный зал — к удивлению бригады, оставался пустым.

Неожиданно в комнату, где расположились актеры, вошел босоногий крестьянский мальчик лет семи.

— Вы — театр? — с серьезным видом спросил он, подойдя к Сейфулле, и, не дожидаясь ответа, подал ему записку.

Сейфулла молча прочел ее и передал стоявшей рядом Баджи. С трудом разбирая на грязном листке завитки арабского шрифта, Баджи прочла вслух:

— «Убирайтесь отсюда, пока живы, шуты базарные».

Все удивленно переглянулись.

— Кто дал тебе эту бумажку? — спросил Сейфулла.

— Святой имам Али!

— А отвечать так тебя тоже научил святой имам Али? — спросила Баджи строго.

— Нет…

— А кто же?

— Дядя Дживли не велел говорить.

— А кто он такой — дядя Дживли?

— Наш хозяин…

Сейфулла прошел на террасу и, слегка раздвинув занавес, выглянул в сад. Сад по-прежнему был пуст, но вдали подле ворот маячили какие-то фигуры. Сейфулла прислушался к доносившимся голосам.

Вернувшись, он сказал:

— Здешние верховоды, как видно, проведали, в чем суть нашего спектакля, и решили не пускать сюда крестьян. Мне кажется, они готовы на многое.

— Они могут перебить нас, как куропаток! — буркнул Чингиз. — Шамхорцы, говорят, в этом деле — люди опытные.

Баджи нахмурилась — к чему сеять панику? — и с усмешкой спросила:

— В каком именно деле они опытные — в том, чтоб бить куропаток или в том, чтоб бить людей?

— И в том и в другом!

А Сейфулла угрюмо добавил:

— Они в свое время перебили здесь немало солдат царской армии, возвращавшихся с турецкого фронта… — И он коротко пересказал то, что недавно слышал от Хабибуллы.

Баджи с притворным недоумением спросила:

— А когда это было?

— В восемнадцатом году.

— А теперь какой у нас год?

— Ты веришь, что те люди стали добрей?

— Советская власть стала сильней!

Снова заговорил Чингиз:

— У них, я уверен, есть револьверы и винтовки, а если поискать — найдутся и пулеметы. А у нас… — он небрежно кивнул на столик, где находились баночки с гримом, пудреницы, гребни, растушевки.

— Мне нужно было слушаться родителей и не связываться с поездкой, — испуганно шепнула Телли Чингизу.

Ее веселое хорошенькое личико, всегда так нравившееся Баджи, стало вдруг жалким, неприятным.

— Ну и трусиха же ты… челка!.. — брезгливо бросила Баджи, не сдержавшись.

— А ты — выскочка!.. Не понимаешь, что здесь не Баку, не наш театр в центре города, где тебе с рук сходило, когда ты мужей злила в роли Гюлюш.

Сейфулла поднял руку:

— Не ссорьтесь, друзья! Что же касается этой записки, скажу, что подобными угрозами не следует пренебрегать, тем более что среди нас есть женщины.

— Не говорите за женщин! — вспыхнула Баджи. — И не судите о всех нас по Телли!.. — И вдруг что-то толкнуло ее добавить: — Скажите лучше, что вы беспокоитесь за самого себя!

Сейфулла опешил:

— Ты хочешь сказать, что я трус?

Баджи пожала плечами, словно говоря: «Думайте что хотите».

Комический грим, преображавший Сейфуллу в муллу Меджида, не мог скрыть оскорбленного выражения, проступившего сквозь этот грим. Сейфулла негодующе выпрямился:

— Когда тебя еще не было на свете, мне уже кричали вослед: «Канатный плясун, бесстыдник, рыжий!» В меня кидали камни, трижды стреляли, один раз жестоко ранили, и пуля до сих пор сидит у меня вот здесь… — Он ткнул себя в плечо. — Таких записок, как, сегодня, я получил за свою долгую жизнь актера добрую сотню и все же сцену никогда не покидал. И, если б сейчас опасность грозила только мне, я уже давно был бы там, на сцене. Но я, как старший, как бригадир, не вправе рисковать жизнью своих товарищей… И вот… — голос Сейфуллы сорвался, из гневного стал печальным, — обидно, больно, когда на старости лет, при людях женщина называет тебя трусом.

Сейфулла обмяк, грузно опустился на стул, отвернулся. Плечи его вздрагивали, словно от рыданий. Никто не ожидал такого исхода спора.

— Неужели наши женщины пришли на сцену для того, чтоб, пользуясь своим теперешним положением, оскорблять старых, уважаемых актеров? — воскликнул Чингиз с подчеркнутым возмущением.

— Полюбуйтесь, как Баджи благодарит нашего старшего товарища за то, что он согласился поехать с нами в район, за то, что хочет предостеречь нас от бед! — подхватила Телли и, торопливо подойдя к Сейфулле, успокаивающе обняла его за плечи.

Баджи исподлобья взглянула на Сейфуллу.

Было в его фигуре что-то старческое, жалкое, надломленное, — такое, что она видела в нем впервые и причиной чего так неожиданно оказалась.

Баджи вспомнила, как осуждала она Гамида за его отношение к Сейфулле, а ведь те творческие, пусть горячие, споры, какие Гамид затевал с Сейфуллой, не могли идти в сравнение с оскорблением, брошенным ею сейчас в лицо этому старому, заслуженному человеку.

Ах, этот дерзкий, торопливый ее язык! Не в ладах он, увы, с пословицей: кто удержит язык за зубами — тот убережет свою голову!

Чувство вины, жалость прокрались в сердце Баджи, и ей захотелось — вот так же, как Телли, — подойти к Сейфулле, ласково обнять его дрожащие плечи, успокоить, утешить старика, сказав:

«Я не должна была так говорить, товарищ Сейфулла! Я виновата. Простите меня, будем в добрых отношениях, как прежде».

Так хотелось Баджи сделать и сказать. Но она опасалась, что это будет истолковано как признание ее неправоты по существу, и, подавив в себе жалость и чувство вины, она лишь упрямо произнесла:

— Мы должны играть!

Она уловила взгляд Алика, опасливо скользнувший в сторону Сейфуллы и затем вопросительно остановившийся на ней. Казалось, все пребывали в такой же нерешительности.

Быстро оценив положение, Чингиз предложил:

— Давайте, товарищи, поставим вопрос на голосование!

Было очевидно, что он хочет сорвать спектакль, и Баджи в упор спросила:

— Ты, конечно, за то, чтоб мы не выступали?

— Не угадала!

— Странно!

— А по-моему, очень просто: если в Баку узнают, что мы здесь не выступали, нас за это по головке не погладят.

«Вот, оказывается, что его беспокоит!»

— Что же ты предлагаешь? — спросила Баджи с вызовом.

— Догадайся! Ведь ты славишься у нас умницей! — глаза Чингиза нагло улыбались.

Баджи, обозлившись, крикнула:

— Хватит играть в прятки — говори прямо!

— Что ж… — лицо Чингиза стало преувеличенно серьезным. — Я предлагаю вместо «Могилы имама» дать сборный концерт; это избавит нас от неприятностей и здесь, и в Баку. Как говорится: волки будут сыты и овцы целы!

— Интересно, кого ты подразумеваешь под волками и кого под овцами?

Телли опередила Чингиза и с живостью воскликнула:

— Чингиз прав: нужно дать легкий сборный концерт — попеть, потанцевать. Давайте, товарищи, позабавим сельчан!

— Забавлять народ мы будем первого мая, и седьмого ноября, и восьмого марта, и в любой другой день, когда люди захотят повеселиться, а сегодня перед нами иная задача — бороться против кулаков, мулл и кочи! — возразила Баджи.

Халима, молча прислушивавшаяся к спору, с усмешкой заметила:

— Поскольку Чингиз и Телли так озабочены, чтоб наши враги не сердились, лучше всего было б разыграть сейчас шебих об убиенном имаме Гусейне. Уверена, что мулла Меджид и его друзья останутся довольны и поблагодарят нас. Возможно, что они пожалеют лишь о том, что вместо арб с коврами и марсияханов, как это велось испокон веков, у нас — автобусы и женщины актрисы.

Ядовито звучали слова Халимы!

— Тебе, Халима, я посоветовал бы не вмешиваться в наши дела, — хмуро сказал Чингиз. — Сегодня ты здесь, завтра у себя в Узбекистане. Не забывай, что ты — гостья! А нам придется за все отвечать.

— Гость нередко бывает хорошим советником, — так, кажется, в Азербайджане говорят? — заметила Халима.

— Говорят у нас еще и другое: выслушай совет женщины и поступи наоборот! — Чингиз осклабился и с напускным миролюбием сказал: — Впрочем, зачем нам, Халима, спорить? Не лучше ли, как я уже предлагал, поставить вопрос на голосование? Как решат товарищи, так и будет! — Не дожидаясь ответа, он спросил: — Кто за то, чтоб нам совсем не выступать?

Таких не оказалось.

— А кто за то, чтоб дать сборный концерт?

Поднялось несколько рук. Чингиз взглянул на Баджи и Халиму с торжествующей улыбкой и, обращаясь ко всем присутствующим, воскликнул:

— Разгримировывайтесь, товарищи, и готовьтесь к сборному концерту!

— А предложение играть «Могилу имама» почему ты не ставишь на голосование? — возмущенно крикнула Баджи.

Чингиз отмахнулся:

— И так ясно!

Многие были довольны, что спор наконец завершен и, по-видимому, найден выход. Легкий сборный концерт — это тоже неплохо: вряд ли здешний народ избалован концертами с участием столичных актеров-профессионалов. Что ж до «Могилы имама», ее можно будет показать в другой раз — времени впереди достаточно.

Актеры стали переодеваться, перегримировываться.

— И ты, Баджи? — с укором сказала Халима, видя, что Баджи последовала их примеру. — Признаться, не думала я, что ты окажешься заодно с Телли!

— Не торопись осуждать… — Баджи незаметно кивнула Халиме, чтоб та вышла вместе с ней во двор.

— Лучше было б совсем отказаться от выступления, чем в такое время валять дурака в легком сборном концерте! — угрюмо промолвила Халима, когда они вышли.

— А что делать, если так обернулось? Одной рукой в ладоши не захлопаешь.

— Значит, нужно было нам добиться, чтоб было много рук!

— Слушай, Халима… А что, если… Пусть народ соберется на концерт, а там… Эх, если б можно было дать знать сельчанам, в каком положении мы очутились! А что, если мне сбегать в селение?

— Твое отсутствие в бригаде сразу заметят. Лучше б это сделать мне.

— Тебе?.. А эти?.. — Баджи кивнула в сторону ворот, где все еще маячили темные подозрительные фигуры. — Они увяжутся за тобой, как только ты выйдешь за ворота. А от них, в самом деле, добра не жди!

— Я незаметно перелезу через забор, сторонкой.

Вечер был темный. Из темноты доносились глухие голоса. Где-то вдали то и дело раздавались выстрелы.

Как не хотелось Баджи отпускать от себя Халиму — в такую ночь, в незнакомое селение! Но… Слишком мало времени оставалось для размышлений и колебаний, и Баджи, обняв подругу, лишь коротко сказала:

— Смотри, Халима, будь осторожна!..

Минуты идут за минутами, а Халимы все нет. Может быть, не следовало ее отпускать?

Но вот один за другим подле ворот появляются крестьяне. Люди, охранявшие ворота, теперь беспрепятственно их пропускают: уже известно, что актеры отказались изображать на сцене муллу Меджида; что же касается музыки, пения, танцев — пусть шуты базарные играют, поют, пляшут, хоть до утра!

А вот и Халима!

— В саду полно верных людей — они нас поддержат! — шепчет она Баджи…

Легкий сборный концерт!

Телли поет песенку о любви соловья к розе. Чингиз с кинжалом в зубах лихо танцует лезгинку. Сейфулла исполняет комические куплеты.

Немножко музыки, немножко танцев, несколько песенок, куплетов. Всего понемножку! Неискушенные в зрелищах крестьяне полны интереса к происходящему на сцене. И даже те, кто сторожил у ворот, шаг за шагом продвигаются в сад, к сцене.

Небольшой перерыв. Из сада доносятся аплодисменты, одобрительные возгласы, они становятся все громче, восторженней. Баджи обменивается с Халимой понимающим взглядом: пожалуй, настала решающая минута.

Будь что будет!

— Товарищи! — восклицает Баджи, собирая вокруг себя актеров. — Сельчане так хорошо нас принимают! Неужели мы останемся перед ними в долгу — не выполним того, ради чего приехали сюда? Неужели мы обманем доверие, оказанное нам театром, партией, бакинцами?

Актеры радостно возбуждены — они чувствуют, что концерт понравился зрителям. Может быть, в самом деле настала минута, чтоб выступить с «Могилой имама» — выполнить порученное ответственное дело? Успех вселяет в актеров уверенность, смелость. Они готовы действовать.

Но тут раздается голос Чингиза:

— А кто будет отвечать, если случится беда?

Все взоры обращаются к Сейфулле — за ним, за бригадиром, решающее слово.

«Кто будет отвечать?»

Видать, недаром провел Сейфулла не один десяток лет на сцене! Ему ли не почувствовать, когда зритель в руках актеров? С достоинством подняв голову, Сейфулла решительно говорит:

— Я, бригадир, отвечу! — Затем он приказывает актерам: — Немедленно готовьтесь к «Могиле имама»!

Все приходит в движение.

Идя к столику, где баночки с гримом, пудреницы, гребни, растушевки, Баджи сталкивается с Сейфуллой. Опустив глаза, тихо — чтоб никто, кроме Сейфуллы, не слышал, — она шепчет:

— Я не должна была так говорить с вами, товарищ Сейфулла… Я виновата… Простите меня…

И вот события недавних дней развертываются на сцене — террасе бывшего бекского дома, превращенного в сельский клуб.

Зрители не в силах отвести глаз от сцены: они видят, слышат то, о чем лишь смутно догадывались, но что теперь раскрылось перед ними во всей неприглядной наготе.

Вот, оказывается, что творилось вокруг могилы святого имама Али! Вот что представлял собой этот святоша мулла Меджид и его дружки!

В адрес муллы и его приспешников несутся возмущенные возгласы:

— Обманщики проклятые!

— Обобрали трудовых людей!

— Попробуйте только сунуться к нам еще раз!

Негодование зрителей велико. Правда, кое-кто из тех, кто сторожил у ворот, пытается помешать актерам играть, подает с мест глумливые реплики, но они заглушаются гневным шиканьем зрителей и мало-помалу смолкают…

Спектакль окончен. Светлая луна высоко взошла на небо. Пора расходиться по домам, но возбужденные зрители продолжают толпиться у клуба. Они окружают актеров, дружески беседуют с ними, забрасывают вопросами.

— Теперь нам ясно, кто наш друг и кто враг! — восклицает один.

— Спасибо товарищам актерам! — подхватывает другой.

Председатель сельского совета инвалид Сулейман, опираясь на костыль, говорит:

— Большое дело вы сделали, товарищи актеры! Крестьяне у вас в долгу не останутся. Приезжайте к нам чаще!

Сельчане, особенно женщины, присматриваются к Баджи и Телли: шутка сказать — актрисы азербайджанки! Среди любопытствующих выделяется миловидная стройная женщина в платке.

— Это — наша Зарифа, — говорит Сулейман. — Она у нас первая женщина, вступившая в колхоз.

Зарифа застенчиво прикрывает рот платком.

— Будем друзьями! — говорит Баджи, протягивая руку и с интересом разглядывая молодую женщину: впервые в жизни доводится ей видеть колхозницу. — А много вас, женщин, в колхозе? — спрашивает Баджи.

Зарифа молчит. Вздохнув, за нее отвечает Сулейман:

— По пальцам перечесть.

— А что так?

Сулейман разводит руками, словно говоря:

«Не идут — да и только!»

— Может быть, ты, Зарифа, ответишь — почему? — спрашивает Баджи.

Темные брови Зарифы сходятся над переносьем:

— Мы хотим свой женский колхоз организовать!

— Обижают вас, что ли, мужчины?

— Нет, просто так… Что, мы хуже их?.. — Зарифа кивает на Сулеймана.

Баджи понимающе улыбается: такую же тяжбу вела она сама со своим братом, мужем, со всем этим мужским племенем, притягательным и вместе враждебным своей силой, древней властью.

Зарифа жмется, переступает с ноги на ногу, словно хочет и не решается что-то сказать.

Дело в том, что для актеров приготовлен ночлег в клубе, но Зарифа просит молодых актрис оказать честь — переночевать в ее доме.

О, такую просьбу совсем нетрудно удовлетворить! Телли, правда, не склонна ночевать в крестьянском доме, но Баджи и Халима, коротко переглянувшись, с благодарностью соглашаются.

Ночь. Луна еще выше взошла на небо, покрытое облаками. В саду, под старым раскидистым карагачом, на толстых мягких подстилках, заботливо разостланных Зарифой, лежат Баджи и Халима. Пора, пора спать!

Но подругам не спится.

— Славная она, эта Зарифа! — говорит Халима.

— Славная! — охотно подтверждает Баджи. — И Сулейман, видать, тоже хороший человек. Жаль, что без ноги.

— Зарифа успела мне рассказать, что он был в отряде Катыр-Мамеда и в девятнадцатом году, в схватке с мусаватистами потерял ногу. Сегодня он и Зарифа первыми откликнулись на наш призыв пойти на спектакль, и уже только вслед за ними пошли остальные… Конечно, крестьяне многого еще не понимают, но это не их вина. Я-то знаю, какая у них была жизнь — темнее ночи. Ведь я сама совсем недавно была такая же, как они.

— Я тоже — не шахская дочь!..

Ветер колеблет пышную крону старого карагача. В ночной тиши слышен шелест листьев. Причудливые тени вокруг то возникают, то исчезают. Дремота незаметно подкрадывается к Баджи, к Халиме. Обнявшись, подруги засыпают.

О чем шепчут над ними в эту ночь листья старого карагача? Что предсказывают причудливые тени вокруг?

ВЫШЕ В ГОРЫ

С месяц колесила агитбригада по ухабистым, пыльным районным дорогам, останавливалась то в одном, то в другом селении.

И хотя не везде и не все шло гладко, мало-помалу таяла темная вера крестьян в целебные свойства могилы имама Али и в святость муллы Меджида.

Большой предстала перед Баджи родная страна, доселе скрытая от ее глаз. И прекрасной — словно красавица, сбросившая чадру. Низовья Талыша, нагорья Карабаха, тенистые орешники Закатал, голубая гладь озера Гек-Гель, шумное птичье царство в заливе Кзыл-Агач — всего не перечесть!

О некоторых из увиденных ею городов и селений рассказывал в свое время в семейном кругу Шамси по возвращении из деловых поездок по районам. Но сколь не похожи они оказались в сравнении с тем, что увидела Баджи теперь! И уж совсем не такими предстали перед ней люди, какими их некогда описывал Шамси в своих скупых рассказах…

С месяц колесила агитбригада.

Напоследок предстояло дать спектакль в одном из отдаленных горных селений.

Оно лепилось по гребню крутого скалистого кряжа, поросшего густым колючим кустарником. Дорога туда шла спиралью, от подножия до гребня несколько раз обвивавшей массив кряжа и столько же раз пересекаемой мутной горной речушкой.

Переваливаясь с боку на бок, медленно полз автобус по усеянной камнями извилистой горной дороге.

— Все бока отобьешь, пока доедешь! — брюзжал Сейфулла, пытаясь усесться поудобней.

— Жаль, что мы не верим в святость муллы Меджида — он бы нас живо вылечил! — пошутил кто-то из актеров.

Сейфулле не до шуток.

— Молодежь теперь ни во что не верит, а я знаю случаи, когда заговоры вылечивали, — говорит он.

Баджи прислушивается:

«Заговоры вылечивали?»

О, если б так! Нет, не помогли бедной Саре ни камень на могиле Укеймы-хатун в старом селении Шихово, за морским мысом, ни красная шелковая ленточка муллы Ибрагима, ни его «бильбили, вильвили, сильвили»…

Автобус — не частый гость в этих горных местах, и не успело осесть поднятое им облако пыли, как жители окружили его плотным кольцом и с любопытством принялись разглядывать прибывших.

Прилежно работая локтями, расталкивая людей, к автобусу протиснулся низенький, тучный человек с одутловатыми щеками, заросшими черной щетиной.

— Курбанов, председатель колхоза! — представился он, протягивая руку Сейфулле, старшему из приезжих, и вслед затем, также за руку, поздоровался с остальными.

Выслушав Сейфуллу, сообщившего о цели приезда, он покачал головой:

— У нас такого, как у шамхорцев, не бывает — народ здесь смирный. Все у меня в колхозе записаны — никто никуда от работы не убежит… — Видя в приезжих нечто вроде начальства, он все же осмотрительно добавил: — Конечно, поглядеть на представление не помешает — народ у нас темный, никогда ничего такого не видел. Так мне приказать к вечеру собраться?

— Будь добр, собери!.

Чингиз спросил о пристанище, и в ответ Курбанов тут же предложил:

— Милости прошу ко мне, в мой дом — будете у меня дорогими гостями!

— Да куда же мы все — к одному? — нерешительно заметил Сейфулла. — Может быть, разместимся по двое-трое у сельчан?

— Грязно, тесно живут наши сельчане, — брезгливо ответил Курбанов. — А у меня жилье на городской лад — чисто, просторно, места всем хватит.

Сейфулла и Чингиз переглянулись. Пусть будет так!

Дом Курбанова в самом деле походил на городской — не в пример крестьянским лачугам, раскинутым по крутому склону кряжа. А вместе с тем он был характерен для жилых строений сельских горных районов Азербайджана: первый этаж использовался как помещение для животных и разных хозяйственных нужд, второй служил для жилья хозяев, и там же находилась комната для гостей, к которой примыкал деревянный балкон на консолях, украшенный резьбой…

К вечеру все селение явилось на спектакль.

Пожалуй, впервые за время поездки бригады «Могила имама» взволновала зрителей с такой силой. То и дело неслись возмущенные возгласы и угрозы в сторону муллы Меджида, а когда тот скрылся за кулисами с трудовыми деньгами крестьян, многие зрители повскакали с мест, готовые пуститься вдогонку, причем один, рассвирепев, даже запустил вслед мулле камень.

Видно, зря председатель колхоза давал понять, что шамхорские дела местных сельчан не интересуют…

Крепким сном спали в ту ночь участники агитбригады, и сон их охраняли верные стражи: усталость с дороги, мягкие подстилки и мутаки, которых в доме хозяина хватило на всех гостей, и сознание, что сегодняшний спектакль успешно завершил поездку.

Но вот ночь на исходе. Нагорья еще окутаны предутренним туманом, а с востока уже проступает что-то светлое и большое. Солнце! Оно возникло где-то далеко, в ночной мгле, рассеяло ее, скоро прорвет молочную пелену тумана, осветит и согреет остывшие за ночь скалы, влажные травы эйлагов, листву лесов, суетливые горные потоки, спешащие вниз по каким-то им одним ведомым делам.

Не всякий житель низин сразу почувствует прелесть раннего утра нагорий во всем его своеобразии и полноте. Но Баджи, проснувшись чуть свет и выйдя на балкон, остановилась и застыла, плененная увиденным. С дальних гор потянуло бодрящей свежестью, чистотой. Как тут прекрасно, спокойно! Здесь даже лучше, чем там, в долинах. И если б она не жила в Баку, она хотела бы жить только в горах!

Неожиданно внимание Баджи привлек старик крестьянин, подошедший к дому и знаками призывавший Баджи спуститься с балкона.

— Я — дедушка Фарзали, — сказал старик, когда Баджи спустилась, и, свидетельствуя ей почтение, приложил обе руки сначала к лохматой папахе, а затем и к разрозненным газырям своего ветхого бешмета.

— Слушаю тебя, дедушка Фарзали…

Старик потоптался на месте, затрудняясь, с чего начать, и наконец промолвил:

— Плохой он человек, этот мулла Меджид!

— Плохой! — охотно согласилась Баджи, уже привыкшая к подобным оценкам сельчан.

Дедушка Фарзали склонился к уху Баджи и шепнул:

— И у нас тут есть один такой.

Баджи насторожилась:

— Кто ж это?

Старик опасливо огляделся и молча, кивком головы указал на дом, подле которого стоял.

— Он? — удивилась Баджи.

— Он самый! Хуже муллы Меджида — во сто раз. Аллах — свидетель!

За время, поездки членам бригады приходилось выслушивать множество жалоб от крестьян, незнакомых людей. Далеко не все в этих жалобах было справедливым, во многих звучало стремление свести личные счеты. Не всегда легко было понять, где правда.

— А Так ли это, дедушка Фарзали, как ты говоришь? — спросила Баджи испытующе. — Ведь мулла Меджид, как ты сам вчера видел, отвлекал крестьян от колхозных полей, а ваш председатель, Курбанов, как он нам рассказывал, привлек в колхоз всех ваших сельчан.

— Привлек!.. — старик невесело усмехнулся. — А как? Созвал сельский сход и объявил: «Кто не запишется в колхоз, тому не дадим ни земли, ни продуктов, а детей таких контрреволюционеров, мусаватистов выгоним из школы и вместе с лишенцами вышлем из Азербайджана».

— И тебя он тоже заставлял записываться?

— Заставлял, да только я не пошел — куда мне, старику, в колхоз? А вот теперь он снова стал грозиться, что если не запишусь, вышлет меня в Сибирь.

— Он не имеет права так говорить!

— Имеет или не имеет — не знаю: я неграмотный. А вот что он так говорит, об этом знают все.

— А кем он был в прежнее время, этот Курбанов?

— Богатый был человек. Скупал у наших крестьян землю — у тех, у кого не хватало денег заплатить долги беку. Держал здесь большую лавку. Построил себе на барыши вот этот дом.

— А теперь он — председатель колхоза?

— Сама видишь!

Дедушка Фарзали рассказал, что еще несколько месяцев назад Курбанов яростно боролся против колхозов, но затем, из боязни быть раскулаченным, круто повернул курс, вступил в колхоз, пролез в председатели.

Баджи удивилась:

— Как же это ему удалось?

Из слов старика она поняла, что Курбанов использовал один из пунктов постановления ЦК партии о колхозах: там указывалось, что, не допуская кулаков в колхозы, можно, однако, делать исключения для членов тех семей, в составе которых есть преданные советской власти красноармейцы, могущие поручиться за своих родных, вступающих в колхоз. Просьба отца в этих краях — закон для сына, и стоило Курбанову написать об этом сыну, как поручительство было немедленно выслано. Вступив в колхоз и став его председателем, Курбанов, однако, почувствовал непрочность своего положения и решил укрепить его, зарекомендовав себя в глазах районного и окружного начальства колхозным активистом. С этой целью он и стал принуждать сельчан вступать в колхоз.

— Вот и скажи теперь, дочка, как нам быть? — закончил старик, понуро свесив голову…

В тот же день на собрании агитбригады Баджи рассказала о делах, творимых Курбановым.

— Не вмешивайся, ты, Баджи, в эти колхозные дела — не тебе в них разбираться, только неприятности наживешь! — увещевающе заметил Сейфулла.

А Чингиз добавил:

— Хватит с нас, что мы целый месяц мотаемся по районам, показываем мужикам наше искусство! А в их делах пусть разбираются те, кому положено.

Баджи упрямо мотнула головой:

— Их дела, в конечном счете, оборачиваются против нас самих!

— В конечном счете! — Чингиз усмехнулся. — У Баджи, видите ли, все в мировом масштабе. Уж не от мужа ли твоего ученого это у тебя?

— Мужа моего не задевай!.. — злой огонек блеснул в глазах Баджи.

— Извиняюсь! — с подчеркнутым смирением пробормотал Чингиз: он знал цену этому огоньку.

— И не паясничай!

— Слушаюсь…

Стоя поодаль и прислушиваясь к разговору, Курбанов уловил, о чем идет речь.

— У меня в поле уборка, горячка, а ваша барышня-артистка занимается тут разговорами, агитирует сельчан против колхозов, против меня, — с обидой в голосе сказал он, подойдя к Сейфулле. — Неудобно как-то получается, товарищ старший!

Сейфулла в ответ лишь покачал головой. Если б этот мужик знал, сколько у него, у товарища старшего, хлопот и неприятностей от этой самой барышни артистки, — он бы не лез еще и со своими делами! Курбанов стоял в ожидании ответа, и на выручку шефу пришел Чингиз:

— Ну, что ты пристала к человеку? — сказал он, обращаясь к Баджи. — Что сделал тебе Курбанов плохого? Он поселил нас в своем доме, кормит, поит, заботится о нас, а мы, в благодарность, будем мутить против него людей? Нет, Баджи, так у нас в Азербайджане не делается!

— Дело не в нас! — ответила Баджи. — А что видят от него крестьяне? Беззакония и угрозы!

Чувствуя, что старшие в бригаде не на стороне Баджи, Курбанов вызывающе спросил:

— Ты лучше скажи, товарищ артистка, кто тебя уполномочил так поступать? Уж не кто-то ли вроде муллы Меджида, какого вы вчера показывали?

— Ленин меня уполномочил! — решительно воскликнула Баджи. — Ленин!

— Постыдись, товарищ артистка, так говорить! Ленин давно умер, а когда был жив, ты, наверно, его и в глаза не видывала!

— Нет, видела!

— На картине, что ли?

— Живого! — неожиданно для себя выпалила Баджи.

Присутствующие недоуменно переглянулись, а Сейфулла, взявшись за голову, пробормотал:

— За такое самозванство нам не поздоровится!

Курбанов не унимался:

— Может быть, скажешь, товарищ артистка, где и когда ты видела Ленина?

— Не все ли равно, где и когда? Впрочем, подожди минутку!

Круто повернувшись, Баджи направилась к дому. Скрывшись в дверях, она вскоре вновь появилась с книгой в руке.

Славная, умная, предусмотрительная Натэлла! Уезжая из Баку, Баджи готова была упрекнуть костюмершу, что та перегрузила ее багаж, сунув на прощание в чемодан несколько книг. А сейчас — не было для Баджи в мире книги дороже той, которая находилась в ее руках.

— Вот, Курбанов, послушай, что говорит товарищ Ленин! — сказала Баджи, перелистав несколько страниц и найдя место, отчеркнутое карандашом.

Слова Ленина были на русском языке, и Баджи приходилось переводить их на азербайджанский, а отдельные фразы, не легко поддававшиеся переводу, пересказывать своими словами и разъяснять.

— Товарищ Ленин говорит, что всякий, кто попытался бы насадить колхозы силой, поступил бы дурно и лишь оттолкнул бы крестьян от колхозного дела, погубил бы его… — Баджи подняла раскрытую книгу высоко над головой. — Вот, председатель, видишь?

Курбанов подошел, подозрительно заглянул в книгу.

— Здесь написано по-русски — кто знает, верно ли ты читала? — сказал он, переводя вопросительный взгляд на Сейфуллу, а когда тот утвердительно кивнул, он добавил: — Все равно, я этой книге не подчиняюсь!

Баджи вспыхнула:

— А чему же ты, председатель, подчиняешься?

— Бумаге из райцентра — там наше начальство.

— Вот мы и съездим туда, расскажем, что у тебя здесь творится, и привезем такую бумагу, от которой тебе не поздоровится! Тогда, надеюсь, подчинишься?

— Привезите — посмотрим… — с виду равнодушно ответил Курбанов.

Районный центр находился у подножия горного кряжа, километрах в двадцати, если идти по проселочной дороге, обвивавшей кряж. Только вчера, направляясь в горы, агитбригада проезжала этот городок.

— Если товарищ бригадир разрешит, я готова поехать, — сказала Баджи.

— Я поеду с тобой! — воскликнул Алик, до этой поры молча наблюдавший за происходившим, и шагнул к Баджи.

Сейфулла строго прикрикнул на него:

— Никуда ты не поедешь!

Алик остановился на полпути, поглядывая то на Сейфуллу, то на Баджи.

Баджи встретилась с его взглядом. Нет, Алик сам еще нуждается в няньке.

— Не нужно, Алик… — сказала Баджи. — Я поеду одна. Так вы разрешаете мне, товарищ Сейфулла?

Бригадир был в нерешительности. Загадочно усмехнувшись, Чингиз подсказал ему:

— Пусть едет, если хочет!

— И поеду! — с вызовом воскликнула Баджи.

Приняв молчание Сейфуллы за согласие, она решительно направилась к автобусу, стоявшему в глубине двора…

Так вот что означала загадочная усмешка Чингиза! Один бок автобуса высоко поднят кронштейном, тут же рядом — снятое колесо, а сам шофер, наполовину скрывшись под автобусом, возится там, что-то исправляя.

— Я бы охотно подбросил вас в райцентр, да вот, сами видите… — грустно ответил Синцов, выслушав Баджи.

— Никак?

— Не раньше чем исправлю.

Баджи нахмурилась: кто знает, сколько это продлится? А ведь наутро назначен отъезд бригады — через перевал, окружным путем, домой.

Она сказала:

— А что, если двинуться пешком? Не по проселочной — так слишком далеко, — а напрямик, вниз по ущелью, вдоль речки?

— Не советую вам — там, слышал я, водятся волки, — ответил Синцов.

— Но ведь иначе не успею.

Синцов покачал головой:

— Ну, смотрите…

Баджи шла узкой тропкой.

Справа бежала шумная горная речка, слева высились крутые скалы. То тут, то там бурливая вода подбиралась к скалам вплотную, и Баджи приходилось продвигаться по камням, выступавшим из воды.

На одном из них Баджи оступилась, соскользнула в воду. Речка была неглубокая, и Баджи без особого труда выбралась на тропинку, но, увы, в каком виде! Платье мокрое, каблук сломан, на подвернувшуюся ногу больно ступить.

Добравшись до перекрестка, образуемого тропинкой и проселочной дорогой, Баджи присела и осмотрела ногу. Щиколотка распухла, разболелась. Нелегко будет продолжать путь по камням! Может быть, свернуть на проселочную? Нет, уж лучше продолжать путь напрямик!

Уже в третий раз готова была Баджи пересечь проселочную дорогу, как вдруг услышала позади конский топот и, обернувшись, увидела нагоняющего ее всадника. Гремя прибрежной галькой и обдавая Баджи мутными брызгами, всадник объехал ее и, круто повернув коня, загородил дорогу.

— Поворачивай назад! — сказал он.

Что-то знакомое показалось Баджи в лице всадника, заросшем густой черной бородой. И что-то знакомое послышалось в его голосе. Баджи вгляделась и с изумлением воскликнула:

— Кара?

— Я…

Жив он, оказывается, этот кочи! Лет десять назад она потеряла его из виду и никогда о нем не вспоминала. Как он попал сюда, что он здесь делает? Наверно, бежал из Баку после падения мусавата и теперь отсиживается в ожидании лучших для себя времен.

— Не узнаешь? — спросила Баджи.

Кара всмотрелся:

— Нет…

— А Теймура ты помнишь?

— Какого Теймура?

— Дружка твоего бакинского, кочи Теймура.

— А-а… — ухмылка прорезала черную бороду, обнажив желтые прокуренные зубы. — Помню, как же… Слышал, что бедняге не повезло — дали ему бесплатный билет за решетку на восемь лет, а потом еще подбавили по 402-б.

— Ты, я вижу, в статьях закона разбираешься!

— Приходится… — Кара хмурился, продолжая испытующе всматриваться в Баджи, все еще не узнавая ее.

— Ну, а жену твоего дружка Теймура ты помнишь? Была у него при мусавате девочка-жена. Неужели забыл? Она вас частенько поила чаем, вином…

Только теперь понял Кара, с кем свел его случай, и, поняв, с силой хлопнул себя по лбу:

— Ты ли это, шайтан тебя возьми?

— Я самая!

— Признаться, не узнал тебя сразу.

— Немудрено!

Да и как было Каре узнать в этой взрослой женщине ту девчонку, которую он видел лет десять назад, да и то лишь мельком, так как Теймур не разрешал ей показываться открытой даже перед своими ближайшими друзьями?

И хотя прошлое между Карой и Баджи не таило в себе ничего интересного или приятного, Кара чуть было не расчувствовался, как это нередко случается при неожиданной встрече с человеком, который напоминает тебе о давно прошедших лучших временах.

Но тут же вспомнив, что Баджи в свое время сбежала от Теймура и что это из-за нее вновь получил бедняга Теймур бесплатный билет за решетку, Кара сообразил, что такой же билет, может быть, ждет и его, если эта актерка расскажет в райцентре, кого она только что встретила здесь у реки. Удачно, оказывается получилось, что Курбанов приказал догнать актерку — не допустить, чтоб она попала в райцентр.

— Так вот… — угрюмо молвил Кара. — Возвращайся-ка ты, Баджи, в селение!

— Это еще почему?

— Не спрашивай, а слушайся!

— А кто ты такой, чтоб мне тебя слушаться?

— Мне приказывают — и я приказываю!

— Уж не Курбанов ли, твой новый хозяин после Наджафа-кули?

— Тебя не касается… Говорю тебе: возвращайся!

— А я говорю: пропусти! — Баджи шагнула вперед.

— Назад! — крикнул Кара, тронув поводья и двигаясь на Баджи.

Баджи пыталась обойти лошадь, но Кара загородил дорогу. Баджи упорствовала, стараясь проскользнуть, но всадник, умело маневрируя в узком пространстве между речкой и скалами, то преграждал ей путь крупом коня, то наезжал на нее, угрожая смять копытами, и заставлял отступать.

Баджи выбилась из сил. Теперь она досадовала на себя, что ввязалась не в свое дело, впуталась в неприятность. А ведь ее об этом предупреждали!

Может быть, подчиниться Каре и вернуться в селение, а затем, уже по возвращении в Баку, написать в райцентр о Курбанове? Вернуться? Но как посмотрит она в глаза дедушке Фарзали, что ответит ему, ждущему ее помощи? Нет, нет! Райцентр теперь уже не так далеко — нужно бороться и добраться!

Баджи снова двинулась вперед:

— Пропусти, говорю тебе… Не то… — она подняла с земли увесистый острый камень.

Кара презрительно усмехнулся: ай да баба — вздумала с ним воевать!

— А ну, попробуй… — угрожающе молвил он, подняв плетку и наезжая на Баджи.

Он ловко увернулся от кинутого в него камня и, пригнувшись к шее коня, хлестнул Баджи плеткой по плечу.

Баджи вскрикнула, схватила еще один камень. Кара снова занес плетку, но на этот раз камень с силой ударил его в грудь.

Кочи рассвирепел. Тут, видно, добром не обойтись! Что ж… Перебросив плетку в левую руку, он правой потянулся к кобуре револьвера… Пусть поищут эту актерку среди скал, в кустарнике — вовек не найдут!

О нет, не только в кино, в приключенческих фильмах свершается чудесное спасение — оно плод сознания долга, мужества и надежды, которыми проникнута наша жизнь!

Отбежав, Баджи стала кидать в Кару камень за камнем, принуждая его увертываться, мешая взяться за револьвер, и тут со стороны проселочной дороги неожиданно послышался шум. Баджи прислушалась. Насторожился и Кара. Гудки, фырчание автобуса.

Воспользовавшись минутным замешательством Кары, Баджи выбежала на дорогу. Навстречу катил знакомый автобус. А спустя минуту Баджи была окружена спасителями. Шофер Синцов, Алик, еще двое из бригады, дедушка Фарзали, какие-то трое незнакомых, но дружески улыбающихся ей сельчан…

— Я говорил вам, Баджи-ханум, что здесь водятся волки, — многозначительно сказал Синцов, кивнув на скалы, за которыми скрылся Кара.

С этими словами нельзя было не согласиться. Но сейчас, в безопасности, среди друзей невольно напрашивался самонадеянный ответ.

— Волков бояться — в лес не ходить!

Синцов кивнул на дедушку Фарзали:

— Это вы его, старика, благодарите за спасение — запыхавшись прибежал к нам и сообщил, что за вами вслед в ущелье поскакал какой-то Кара, из подручных Курбанова, темный человек. Ну, мы тут же снарядили спасательную экспедицию, а старик потребовал, чтоб мы взяли его проводником.

Уловив, о чем идет речь, Фарзали гордо вставил:

— Я знаю здесь каждый камень, каждый куст!

Так вот, оказывается, кто ее главный спаситель! Как хорошо, что она может прямо смотреть ему в глаза!

— Спасибо тебе, дедушка Фарзали, спасибо вам, товарищ Синцов, спасибо вам всем, товарищи! — растроганно говорила Баджи, пожимая руку каждому в отдельности.

Когда она обратилась к Алику, тот угрюмо заметил:

— Меня, Баджи, незачем благодарить — я не должен был тебя отпускать одну… Прости меня…

В глазах Алика стояли слезы.

— Что с тобой, Алик? — удивилась Баджи.

— Пойми… ведь я… — Алик сделал движение, словно готовясь обнять ее.

Ну вот — то, чего она опасалась, произошло!

Баджи мягко отстранилась. Окружающие были смущены. Что оставалось ей делать, как не отшутиться?

— Алик, славный, да ведь я гожусь тебе в матери! — сказала она, снисходительно улыбаясь. — Лучше будем с тобой друзьями! Ладно?

Не дожидаясь ответа, она обратилась к Синцову:

— Так, значит, едем?

— Бригадир велел возвращаться в селение, как только вас разыщем, — ответил Синцов.

— В селение?..

Не для того спорила она с Сейфуллой, с Чингизом, не для того пустилась в опасный путь вдоль ущелья, не для того отбивалась камнями от кочи, чтоб теперь повернуть назад!

Синцов прочел ее мысли.

— Так и быть! — сказал он решительно. — Подвезу вас. Они без меня все равно из селения никуда не уедут!..

По узкой проселочной дороге, обвивавшей горный кряж, автобус покатил в районный центр, с тем чтоб к вечеру вернуться в горы.

На обратном пути, у одного из поворотов, в зарослях за скалой мелькнула фигура человека, а вслед за тем послышался выстрел и что-то глухо ударило в кузов автобуса.

Был ли этот человек Курбанов, извлекший из-под половицы заржавленную берданку, сохраненную с мусаватских времен, подстерегший автобус и в бессильной злобе пустивший в него пулю? Был ли это Кара, наконец разрядивший свой револьвер? Или, может, быть, кто-нибудь третий из той же породы?

ТВОРЧЕСКИЙ ОТЧЕТ

Результаты поездки агитбригады заставили Хабибуллу задуматься.

Казалось, он мог быть доволен: ее успехи укрепляли его положение в театре, в глазах общественности — ведь это он, директор, поддержал план создания бригады. Они способствовали его дальнейшей деятельности.

А вместе с тем было от чего и огорчаться: эти успехи свидетельствовали о крахе его надежд на то, что семена, брошенные единомышленниками, дадут пышные всходы.

Увы! Развеялась темная вера крестьян в исцеляющие свойства могилы имама Али и в святость чудотворца муллы Меджида. С горечью приходилось признать, какую существенную роль сыграла в этом та самая бригада, созданию которой он, Хабибулла-бек, способствовал.

Хабибулла был смущен, озадачен. Но поскольку успехи бригады стали широко известны, он решил использовать их с выгодой для себя и тотчас по возвращении бригады в Баку предложил ее руководителю выступить с творческим отчетом, причем дал понять, что роль директора в этих успехах должна быть достойно отмечена.

Свой доклад о поездке Сейфулла и начал поэтому с того, что изобразил Хабибуллу как главного инициатора и организатора агитбригады.

Затем он рассказал о работе бригады, старательно умолчав о столкновениях среди ее участников. Стоит ли говорить об этом в торжественный час, когда бригада рапортует о своих успехах? Вряд ли прибавит это славы руководителям и участникам поездки и скорей лишь усугубит разлад между актерами. Далеко позади остались причины давешних споров и раздоров, хлопковые поля, колхозы, колхозники с их делами, — ну и шайтан с ними! Не нужно забывать, что участникам бригады придется в дальнейшем работать не в колхозах, на хлопковых полях, а, благодарение аллаху, в театре, на сцене, в своей родной среде.

К концу выступления Сейфулла выделил участников бригады, заслуживающих, по его мнению, похвалы. Ну как не назвать такого энергичного помощника по хозяйственной части, как Чингиз? Как не вспомнить, сколь умело находил и обеспечивал он для бригады удобный ночлег, хорошее питание? Или как не порадоваться за молодую актрису Телли-ханум, пленившую крестьян своим сценическим обаянием в легких сборных концертах и в пьесе «Могила имама»? Впрочем, если быть справедливым, то следует признать, что и остальные не отставали от общего высокого уровня. Ну, скажем… — Сейфулла поименно назвал всех членов бригады.

Едва он окончил, послышался голос Баджи:

— Прошу слова!

В ответ на утвердительный кивок председательствующего Хабибуллы Баджи сказала:

— Товарищ Сейфулла любезно перечислил участников поездки, но он забыл упомянуть еще об одном человеке, и вот о нем-то я хотела бы сказать.

— О ком же это? — не мог понять Хабибулла, быстро перебрав в уме всех участников бригады.

— О Халиме-ханум!

С месяц назад он, Хабибулла, видел эту Халиму в спектаклях узбекского театра. Кто б мог подумать, что та неуклюжая рябая девчонка-узбечка, с которой он впервые столкнулся в театральном техникуме на дискуссии о чадре, станет такой способной актрисой? Тогда, на дискуссии, эта узбечка рьяно выступала против принудительного снятия чадры — за что ратовали все противники советской власти, а среди них и он, Хабибулла, в надежде, что такая мера вызовет недовольство в массах. Уж не собирается ли сейчас Баджи возносить эту узбечку?

— Мы будем рады выслушать Баджи-ханум, — сказал Хабибулла. — Но мне думается, что сначала нужно высказаться о работниках нашего театра, а затем, если позволит время, можно будет потолковать и о посторонних.

Чингиз крикнул:

— Правильно! — Он хорошо помнил, как отчитала его Халима в поездке.

Но тут же послышались возгласы:

— Халима — не посторонняя!

— Она наш товарищ по техникуму!

— Она наша гостья и друг!

Чингиз упорствовал:

— Халима — не член нашей бригады!

— Она советская актриса, а это важнее того, является ли она членом нашей бригады или нет! — крикнул в ответ Гамид.

Все требовали дать слово Баджи, и Хабибулле пришлось великодушно объявить:

— Охотно следую общему, а также моему желанию и даю слово о нашем друге из Узбекистана, талантливой актрисе Халиме-ханум!

Мало порадовало Хабибуллу это слово: вот, оказывается, сколь многим обязана-бригада Халиме в своем первом успехе с «Могилой имама»! Эта узбечка, видать, только для того и задержалась в Азербайджане, чтоб примазаться к агитбригаде и нажить политический капиталец борца за коллективизацию. Не следовало ему, директору, давать ей разрешение на поездку. Ехала бы со своими узбеками к себе в Узбекистан сразу же после гастролей.

Выслушав, Хабибулла сказал:

— Нашей гостье, по-видимому, было неизвестно, что дирекция дала нашему уважаемому товарищу Сейфулле, руководителю бригады, строжайшие установки: быть сугубо осторожным в сложных условиях борьбы за коллективизацию, зря не рисковать жизнью наших товарищей, действовать наверняка. Хорошо, что наш друг Халима-ханум не член агитбригады, и поэтому с нее ничего не спросишь. Вот если б она была членом бригады…

— Есть и у нас такие! — не сдержался Чингиз. — Да хотя бы товарка этой Халимы — Баджи!

И Чингиз принялся расписывать все прегрешения Баджи, совершенные ею за время поездки.

— Жаль, очень жаль, что Баджи нарушила наши установки, проделывала все эти опаснейшие эксперименты! — со вздохом сказал Хабибулла.

Гамид спокойно заметил:

— Победителей, как известно, не судят!

Хабибулле показалось, что сказанное Гамидом имеет не только прямой смысл. Но если так…

— А дирекция вовсе не собирается судить нашу талантливую Баджи-ханум! — отшутился он. — Напротив: имя Баджи-ханум стоит в общем списке участников агитбригады, получившей благодарность дирекции. И я уверен, что в дальнейшем перед нашими молодыми актрисами лежит большая дорога, где их ждут интереснейшие достижения и успехи!

И Хабибулла разразился потоком ни к чему не обязывающих слов, какие обычно говорят пустые или нечестные люди, когда они знают, что правда не на их стороне и когда им ничего иного не остается сказать…

Минуло бакинское знойное лето, воцарилась долгая ясная осень. Как всегда быстро прошла апшеронская зима — ветры, дожди, два-три снегопада, — и вот уже снова воздух пахнет весной.

В один из этих дней Баджи вызвали из-за кулис в проходную:

— Тебя какой-то человек спрашивает, говорит — твой старый знакомый.

В проходной, за перегородкой, стоял мужчина, одетый не то по-городскому, не то по-деревенски, с толстой палкой в руке. Едва Баджи показалась, лицо мужчины расплылось в приветливую улыбку.

— Сулейман! — радостно воскликнула Баджи. — Какими судьбами?

— Направили меня, Баджи-ханум, наши крестьяне делегатом на Первый съезд колхозников-ударников Азербайджана — вот и очутился я у вас в Баку.

— Добро пожаловать!

— А сейчас я пришел сюда передать от наших крестьян колхозный товарищеский привет. Они до сих пор вспоминают «Могилу имама» и благодарны товарищам актерам… Извини, Баджи-ханум, за беспокойство!

— Такое беспокойство я готова терпеть каждый день! Спасибо тебе, товарищ Сулейман, за привет, но не лучше ли будет, если ты зайдешь в театр и сам передашь привет нашим актерам, будешь нашим гостем? У нас как раз только что закончилась репетиция.

Сулейман замялся:

— Я, Баджи-ханум, не один — там, на улице, меня дожидаются земляки, товарищи делегаты.

— Зови и их!

— Если позволишь…

Сулейман заковылял к выходу и тут же вернулся, ведя за собой нескольких сельчан.

Двух из них Баджи сразу же узнала:

— Зарифа! Дедушка Фарзали! Ну, входите же, входите, друзья!

Старик вахтер заколебался: пускать ли всех? Но Баджи коротко бросила:

— На мою ответственность!

И хозяйским жестом широко раскрыв калитку проходной, пропустила гостей за кулисы, в свою уборную.

Не прошло и минуты, как за кулисами стало известно о приходе колхозников. Маленькая уборная наполнилась до отказа. Пришлось перейти в актерское фойе.

Усевшись в углу за круглым столом, принялись вспоминать о днях, когда бригада ездила по районам. В непривычной обстановке гости чувствовали себя несколько смущенно, но тут подоспел чай с угощением, и разговор оживился.

— Теперь в такую чушь, как могила имама, у нас уже никто не верит, — сказал Сулейман.

— Разве только самые древние старухи, — добавил дедушка Фарзали.

А Зарифа поправила его:

— И темные старики!

Разговор зашел о колхозах.

— Помню, ты сетовал, что женщины ваши плохо идут в колхоз, — сказала Баджи.

— После того как вы у нас побывали, они свой самостоятельный колхоз организовали. Вон сестры наши из Баку уже давно на сцене играют, а мы, что ли, не сумеем засеять и собрать хлопок? Мы, говорят, не глупей мужчин — справимся и без них. Ну, выделили им участок земли, лошадей, тягло, инвентарь, и засеяли наши женщины два десятка га хлопка. — Сулейман бросил взгляд на Зарифу. — Она у них была главной, председательницей.

Зарифа вдруг чего-то застеснялась, прикрыла рот платком:

— Хватит тебе, Сулейман…

Баджи спросила:

— А как работал женский колхоз?

Сулейман досадливо махнул рукой:

— Ясно как — плохо!

Баджи укоризненно заметила:

— Ты чего это, Сулейман, так ополчился на женщин — может быть, какая-нибудь не угодила?

Теперь пришла очередь смутиться Сулейману:

— Не в том, Баджи-ханум, дело, что кто-то мне не угодил, а в том, что женщины наши перемудрили: не следовало им дробить, распылять наше колхозное хозяйство. В районном центре им это растолковали и посоветовали ликвидировать их колхоз.

— Ну и как?

— Поартачились наши женщины с недельку, а потом свою же выгоду поняли и вошли в общий колхоз, теперь работают с нами рука об руку.

— Выходит, значит, что женщины в самом деле не глупей мужчин! Так ведь?

Сулейман улыбнулся:

— Выходит, что так!

Он и Зарифа обменялись дружелюбными взглядами, и Баджи поняла: мир полностью восстановлен…

О том, что в театр явились колхозники, узнал и Хабибулла. Он покривился: мало того, что к ним выезжала агитбригада, они еще приперлись в театр, за кулисы. Нет покоя от мужичья!

Но он все же не утерпел и заглянул в актерское фойе.

Вот они, эти колхозники! Простые мужицкие лица, грубые руки, запах земли, пота, дешевого табака.

Было в этих незнакомых людях что-то напоминавшее Хабибулле крестьян, каких он встречал в детстве. Его отец, покойный Бахрам-бек, находился с ними в непрестанной тяжбе из-за спорных участков, из-за права на воду, из-за всевозможных видов податей. Это они однажды взбунтовались против Бахрам-бека, захватили его землю, пригрозили убить. Из-за них вынужден был Бахрам-бек покинуть родные края и умереть на чужбине. Из-за них пришлось молодому Хабибулле изведать горечь унижений.

Но было в этих людях, сидевших сейчас в актерском фойе и дружески беседовавших с актерами, и нечто такое, что решительно отличало их от крестьян, каких Хабибулла привык видеть с детства. Быть может, их одежда? Да, отжили свой век крестьянская, пропахшая потом папаха-косматка, рваный, ветхий бешмет, лапти из сыромятной кожи с закрученным, поднятым вверх носком. И все же не в этом было разительное отличие… Откуда-то появились сознание собственного достоинства, свобода в разговоре с актерами, будто с ровней. Посмотреть только на этого инвалида и на эту женщину в платке!

Сидеть рядом с ними и слушать, как это мужичье выхваляется своими успехами на земле, которая, быть может, принадлежала его отцам и дедам, тем, чей род восходит к древнейшим властительным фамилиям Азербайджана? Нет, это для него, Хабибуллы-бека, превыше сил!

С деловитым видом взглянув на часы, Хабибулла шепнул стоящему поблизости актеру:

— К сожалению, я принужден покинуть наших гостей — меня вызвали в Наркомпрос, мне пора идти…

Спустя несколько дней съезд колхозников ударников Азербайджана закрылся.

Разъехались по всей республике его участники. Уехали Сулейман, Зарифа, дедушка Фарзали.

Но память о них в душе Баджи жила, и долго еще с особым вниманием следила она за жизнью и событиями тех мест, где побывала.

Было не мало радостей и огорчений, приходивших из тех мест, но одно Баджи твердо знала, как в минуты радостей, так и в минуты огорчений, что к прошлому нет возврата и что никогда ханы и беки, кулаки, муллы и кочи не будут хозяевами на той земле, где хоть однажды зацвели белым цветом колхозные хлопковые поля, на которых трудятся такие люди, как Сулейман, Зарифа, дедушка Фарзали.