Медиум

Глава 17 САНАТОРИЙ (продолжение)

Пожилой вахтер Андрей Яковлевич, как оказалось, курил трубку с длинным черным мундштуком. Туровский бездумно наблюдал, как осторожно, со знанием дела, старик раскуривает её, будто священнодействует. Он уже знал, что его подозрения – все до одного – беспочвенны. Иначе пришлось бы допустить, что в сговоре участвовали все, весь персонал санатория. Все было не так, сказал он себе наконец (измученное сознание улетело куда-то в запредельный мир, словно подхваченное ветром: скоро двое суток, как он на ногах).

– Когда Нина Васильевна приезжала сюда в первый раз, где она останавливалась?

– Все там же, в девятнадцатом. Номер хороший, никто не беспокоит, опять же вид из окна…

– Она была с дочкой?

– С ней, с Дашуткой. Той, правда, поначалу не понравилось. Канючила: «Мам, чего мы притащились в эту деревню? Папа же предлагал на море!» Потом – ничего, даже уезжать не хотела.

– И тогда впервые Даша пришла ночевать к вам, да?

Андрей Яковлевич долго не отвечал. Дым из трубки поднимался к потолку тонкой струйкой и таял, успевая напоследок свернуться колечком. Глаза старика слезились – то ли от дыма, то ли от чего-то другого…

– Нина Васильевна приводила к себе Козакова?

– Кто я такой, чтобы их осуждать? – тихо сказал вахтер. – Сам-то уж двадцать пять лет как вдовствую. Дети упорхнули, даже по телефону не всякий год звонят. А тут – вроде как внучка. Я ей на диване стелил, а сам на раскладушке, за ширмой. Здесь телевизор смотрели, чаи гоняли…

– Ей у вас нравилось?

– Оттаивала девчонка. Вы же разговаривали с ней, видали её гонор… Так это все напускное. Не обращай те внимания.

– Вчера Даша тоже ночевала здесь?

– И вчера, и позавчера.

– И вы рассказали ей о двух женщинах?

– Нет, что вы. Они уж к тому времени познакомились.

– Кто? – не понял Туровский.

– Даша и та, что их оформляла. Которая повыше.

Наташа Чистякова, подумал Сергей Павлович. Ком подступил к горлу.

– О чем они говорили? Вспомните подробно.

Андрей Яковлевич нахмурил густые брови.

– О чем говорили… Всего не упомнишь. У неё на груди была вещица. Вроде раковинки, с фотографией внутри.

– У женщины? – уточнил Туровский. – У Наташи?

– Да, на такой тонкой цепочке. Она ещё наклонилась к Даше, чтобы та получше рассмотрела. Девчонки – их ведь хлебом не корми, дай поглазеть на побрякушки…

(Они обе стояли у конторки – две красивые стройные женщины. Даша сначала приняла их за сестер. Одна расписывалась в большой толстой книге, где Андрей Яковлевич ткнул узловатым пальцем. Голову она при этом чуть склонила набок, и темно-русые волосы, перехваченные бирюзовой ленточкой, скользнули по щеке, открывая длинную загорелую шею. Женщина выглядела очень озабоченной. Нетерпеливым движением она попыталась закинуть «хвост» назад за плечи, но он потихоньку-потихоньку сполз на прежнее место. Это показалось Даше забавным, и она, не удержавшись, фыркнула. Женщина чуть удивленно положила ручку и оглянулась. Ее лицо Даше тоже понравилось. Широко расставленные большие серые глаза смотрели совсем не зло, только немножко тревожно. Рот был чуть-чуть, самую малость великоват, тонкий прямой нос кое-где облупился на солнце… Но все равно лицо было очень красивое.

Другую женщину Даша не разглядела. Та все время стояла спиной, запомнился только чудный аромат, исходивший от её роскошных (иначе не скажешь) тяжелых каштановых волос, распущенных по плечам, и белое короткое платье, похожее на древнегреческую тунику, Даша видела такие в учебнике истории.

Вещей у прибывших было на удивление мало: полиэтиленовый пакет с изображением Майкла Джексона и две небольшие сумочки. Двое сопровождавших мужчин тут же подхватили их и ушли наверх, даже не оглянувшись..

– Здравствуй, – сказала женщина. – Ты здесь отдыхаешь?

– Здравствуйте. А нос надо закрывать, когда загораете, а то совсем облезет.

– Учту. Как тебя зовут?

– Дарья… Можно Даша.

– А я Наташа. Даша – Наташа. Звучит?

– Еще как! А что же вы опоздали? Заезд-то позавчера был.

– Так уж получилось.

Все-таки не тревогу, но какую-то затаенную печаль Даша почувствовала – в глазах, в интонации, скупом жесте – Наташа чуть не протянула руку, чтобы погладить её по голове, но в последний момент передумала: мало ли как девочка отреагирует.

На секунду они обе неловко замешкались, не зная, что сказать. Дарья первой нашла выход, указав пальцем на белую в прожилках маленькую раковинку, висевшую на груди женщины.

– Ой, как красиво! А что это?

– Это? Гм… Ну, считай, что талисман. Оберег.

– У Веньки Катышева из нашего класса тоже есть талисман. Лягушачья лапка, спер из кабинета биологии. Гадость ужасная! Говорит, чтобы не вызывали к доске, когда урок не выучит.

– Помогает?

– Ну да! Он сроду в руки книжку не брал. Что ж теперь, и к доске никогда не вызывать? А там внутри… Там что-то есть?

По тому, как женщина вдруг смутилась, Даша поняла: есть, и причем что-то очень личное, что далеко не всякому откроешь.

– Да нет, вы не подумайте, – заторопилась она. – Я просто так… Нельзя – значит нельзя.

Наташа молча наклонилась, чтобы девочка получше разглядела, и нажала какую-то кнопочку на раковине. Послышался тихий мелодичный звон, раковина открылась, и Дарья увидела крошечную фотографию мальчика. Мальчику было лет пять, не больше.

– Ваш сын?

Наташа покачала головой.

– Младший братик… Моложе меня на пять лет.

Даша округлила глаза.

– На пять лет? Вы же взрослая.

– Он тоже сейчас… был бы взрослым.

– Он умер? – тихо спросила Даша.

– Умер. Уже давно. С тех пор я ношу с собой фотографию. Наверное, она меня хранит.

– От чего?

Женщина грустно улыбнулась.

– Чтобы к доске не вызвали. Когда урок не выучу.

Казалось, они пробыли в санатории целую вечность. На самом деле прошло только двое суток. И березы во дворе нисколько не изменились, зелень соседствовала с золотом подступающей осени, и даже погода не успела испортиться: ночная гроза с шумом, ветром, молниями уже забылась, небо было бирюзовым, чистым и высоким, будто перевернутая чаша. И каждая минута, проведенная здесь, приближала их к развязке…

Вахтер Андрей Яковлевич грел пузатый электрический самовар и был всецело поглощен этим занятием. Туровский и Игорь Иванович сидели рядом на стареньком диване и упорно не смотрели друг на друга.

– Я же говорил тебе, Сергей, – тихо сказал Колесников. – История – это большая спираль. Все повторяется. Иногда в точности, иногда…

– Но почему? Почему именно здесь, сейчас… Ведь почти тысячу лет прошло. Вечность…

– Вечность, да… А душа монаха все это время была неуспокоенной. Обвинение-то страшное… И участь – даже не смерть сама по себе, а то, что за ней последовало.

– Если бы не ты, я бы это дело не распутал.

– Ну. – Колесников смутился и сразу бросился протирать очки фланелевой тряпочкой. – Оно ведь до конца и не распутано. Ты установил убийцу. Что дальше? Кто-то же его направил. И Шар не исчез, что ему тысяча лет… Просто сменил хозяина.

«И слуг», – захотелось сказать Туровскому. Сменил один человеческий материал на другой. Для него все в мире делится на две категории: годное в пищу – не годное в пишу…

– Борис, скажи, это ты подарил Наташе медальон?

Несколько секунд тот смотрел на Туровского непонимающе. До него доходил смысл вопроса.

– Я. Позапрошлой зимой, на день рождения.

– И она вложила туда фотографию брата…

– Ну да. Раньше у неё была другая фотография, побольше. Она носила её в бумажнике. Но ей это всегда казалось… кощунственным, что ли.

– Почему?

– Плохо – вместе с деньгами. От денег грязь. А потом я увидел в магазине медальон. Вещь оригинальная, открываешь – музыка. «Будто крошечные ангелочки поют», – так Наташа выразилась.

– А что за история там вышла? Почему мальчик умер?

Борис отвел глаза.

– Зачем вам это?

– Надо, – сказал Туровский. – Поверь, надо. Не из любопытства.

Боря вздохнул.

– Дикая история. Их мама лежала в больнице с воспалением легких. Они остались втроем: Наташа, ей в ту пору как раз исполнилось двенадцать, шестилетний Андрейка и их отец. Мать, Ольга Дмитриевна, Наташу много раз предупреждала, чтобы не оставляла братика вдвоем с отцом; Николай Иванович пил крепко, до белой горячки. Во хмелю бывал буйный, за ружье хватался, был когда-то охотником, пока руки не стали дрожать.

– Дальше, – хрипло сказал Туровский, с трудом справившись с собственным голосом: вот она, страшная разгадка!

– Наташиной подружке родители подарили щенка. Ну, Наташа и не удержалась, вечером побежала смотреть. Отец был выпивши, как всегда, но вел себя тихо, вскоре улегся спать… Андрейка остался дома. Она там, у подружки, и была-то всего полчаса. Говорила, сердце болело, будто чувствовало. А Николай Иванович проснулся, ему спьяну, видно, что-то почудилось, он схватил ружье и начал палить… Комната вся сизой была от дыма. Окно разбито, потолок в пробоинах… А Андрейка умер от испуга, сердце не выдержало.

Он горестно помолчал. Давняя рана снова открылась, когда о ней, кажется, и забыли уже.

– Наташа очень любила детей. Был у неё такой пунктик… Был бы я понастойчивее… – Борис махнул рукой.

– Очень любила детей, – эхом повторил Сергей Павлович. – Любила детей… И ненавидела оружие, так?

– Не то чтобы ненавидела. Ей ведь приходилось носить пистолет. Просто всегда старалась подальше спрятать, чтобы случайно никого не испугать.

Борис невесело усмехнулся.

– Боялась испугать. Нелепо звучит, да?

«Почему же нелепо», – подумал Туровский. – «Напротив, все очень просто и логично.»

– Кабы ты раньше мне это рассказал, – прошептал он! – Что же ты молчал, дурень?

Они уже деловито тащили вниз чемоданы – мать и дочь, обе сердитые и сосредоточенные. Завидев в тесном вестибюле Туровского, они остановились. Нина Васильевна воинственно поставила поклажу на пол и уперла руки в бока, готовясь к битве.

– К нам есть претензии? – спросила она. – Или, может, мы уже арестованы?

– Помилуйте. Просто хотелось задать вам ещё один-два вопроса.

– Ну уж увольте! Мы на автобус опаздываем.

Сергей Павлович поднял брови.

– Автобус ушел десять минут назад. А следующий будет только в четыре.

Нина Васильевна нервно взглянула на дочь.

– Даша, сколько сейчас времени?

– Без десяти два.

Туровский наклонился к ней и тихо попросил:

– Покажи свои часики, пожалуйста.

Даша пожала плечами и протянула запястье, блеснувшее золотым огоньком. Малюсенькие изящные стрелки приближались – минутная к десяти, часовая – к двум.

– Они у тебя отстают, Даша. На двадцать минут.

Она немедленно надула губки.

– Не может быть. Я по Светкиным ставила, а она свои каждое утро по радио проверяла…

– Чтобы не опаздывать в музыкалку, – кивнул Туровский. – Все правильно… А когда ты их ставила, не помнишь?

Позавчера, когда мы с улицы пришли.

– А твоя мама что делала в это время?

Они с дядей Славой…

– А ну, отойдите от моей дочери! – взвизгнула Кларова. – Вы не имеете права! Дарья, не отвечай больше на вопросы. Надо будет, пусть вызывают повесткой.

– Вы с Козаковым раскладывали пасьянс?

– Ну и что?

– Сколько раз?

– Вам-то какое дело? Допустим, два. Меня за это расстреляют?

– А когда вошли Даша со Светой, вы уже сидели рядышком на диване… Или лежали… Куда же вы?

Кларова подхватила чемодан и, упрямо выпятив подбородок, направилась к выходу.

До автобуса ещё два часа.

– Ничего, – бросила она с яростью. – На остановке посижу.

Даша замешкалась в дверях, последний раз взглянув на Туровского.

– Дядя Сережа… А вы не ошиблись? Ну правда, Светка свои часы все время проверяла. Не могла она…

Девочка шмыгнула носом. Наверное, она хотела заплакать, но сдержалась. Взрослая уже. При определенных обстоятельствах взрослыми становятся быстро.

– Она ведь не могла…

Он подошел к ней, присел на корточки и погладил её по щеке, ощутив все же одинокую слезинку.

– Все будет хорошо, Дашенька. Ты приедешь домой и скоро все забудешь.

Она медленно покачала головой.

– Нет. Ну, может быть, потом когда-нибудь… Но не скоро.

И все повторилось. Будто взяли старую, заезженную до дыр кинопленку, вставили в проектор задом наперед, и экран засветился. Те же люди, те же события и картины, только все непонятно и оттого смешно и одновременно жутковато, словно смотришь на уродца.

Туровскому показалось, что и «ракета» была та же, – на которой он приехал сюда два дня назад. Но нет, тогда вон там, на стене возле иллюминатора, была прикноплена фотография из журнала, и через толстое стекло тянулась трещина, заклеенная изолентой. И сиденья были чуточку другими, и загорелые к концу лета два матроса, убиравшие сходни.

Не было уже и бродяг-туристов с их гитарами и песней, ни слова из которой Сергей Павлович не запомнил: мысли были заняты другим – яростью. Множество раз виделась воочию картина: он с убийцей – один на один, как в древние времена, когда вопросы чести решались проще – на арене: два меча, два человека в тесном круге, из которого уйдет только один. Кто – решают там, на небесах.

А когда до желанной цели осталось всего ничего {полчаса на «ракете» до речного вокзала, две остановки на автобусе), оказалось вдруг, что арена пуста – ни зрителей, ни противника.

Следователь Ляхов, еле уместившись в кресле из-за большого роста, с ноткой осуждения смотрел на Туровского печальными глазами, глядя в которые, хотелось крикнуть: «Я-то здесь при чем?»

– Не казните себя, Сергей Павлович, – проговорил Ляхов, и Туровский удивился: «Я казню? Наоборот, я изо всех сил стараюсь оправдать себя самого, ведь это мой просчет привел к смерти женщин, а потом – слепота, воистину слепота – к гибели девочки».

– Мы с самого начала противоречили сами себе, – бесцветным голосом сказал он без тени торжества. – Убийство раскрыто, но слишком поздно! И разгадка настолько ужасна, что лучше бы её не знать вовсе, может, и жить было бы спокойнее. – Мы справедливо решили, что убийство – заказное, исполнитель при был со стороны… И тут же бросились искать того, у кого не было алиби, то есть было, но фальшивое на проверку. Мы подумали, что преступник выстроил некую хитрую комбинацию, дабы бросить тень на кого-то другого… Но разве профессиональный киллер действует так? Стал бы он дальше оставаться в санатории? Нет, ему было необходимо лишь ненадолго отвлечь наше внимание, чтобы беспрепятственно уйти. И он ушел… Благополучно и тихо, а мы продолжали искать черную кошку…

– Какую кошку? – не понял Ляхов.

– Ту самую, которой нет в темной комнате. Ваш эксперт сказал: «Зачем ему было входить? Пострелял с порога и ушел…» В этих словах была разгадка, а я её не заметил, был слишком зол на вас.

– Я почувствовал…

– «А она о пистолете и не вспомнила, сразу бросилась открывать дверь. Почему?» – так вы, кажется, выразились? Мне захотелось защитить Наташу – ото всех и от вас в первую очередь. Мертвые сраму не имут. Наташа ошиблась – и заплатила страшную цену.

– Простите. Я был дико нетактичен.

– А на самом-то деле я просто почувствовал, что вы не правы. Если бы она не вспомнила об оружии, оно и лежало бы на своем месте, в тумбочке под зеркалом. А оно было сверху, под раскрытой книгой, будто Наташа, услышав стук в дверь, достала его, но тут же постаралась спрятать – быстро, инстинктивно, когда в распоряжении всего дара секунд! Вновь открывать трюмо долго. Зато сверху лежит книга, которой можно накрыть…

Козакова мы Подозревали только потому, что он вел себя подозрительно. В девять утра явился к Кларовой с ранним визитом… Может быть, как-то успокоить: Нина Васильевна чувствовала вину – Даше накануне пришлось провести ночь в каморке вахтера. Козаков пробыл недолго: вскоре прибежали девочки-подружки. Света быстро ушла: засмущалась, почувствовала себя лишней и электронную игрушку напрокат не получила (Даша пожадничала-таки). Я спросил у Дарьи: в котором часу это было? Она ответила: в 9.20 – 9.25. Но почему тогда Света не встретила в холле Бориса Анченко?

– Он мог зайти к женщинам не в половине десятого, а раньше.

– Я тоже склонялся к такой мысли. Я подозревал Бориса и видел, какая сила грызла его… Только он мог войти к Наташе с Тамарой, не вызвав подозрения… Но тогда Наташа не стала бы прятать пистолет. Разгадку мне подсказала Нина Васильевна. Она с Козаковым раскладывала пасьянс…

– При чем здесь это? – удивился Ляхов.

– Сразу видно, вы не картежник. Я бы тоже прошел мимо, спасибо, друг детства просветил…

«И что же она тебе нагадала?» – «А что обычно говорят в таких случаях. Дама – любовь, король – муж дамы, надо полагать. Казенный дом, дальняя дорога… Хотя, пардон, казенного дома не выпало – ни в первый раз, ни во второй». – «Вы раскладывали карты два раза? И все время без казенного дома? Повезло тебе». – «А следователь-то меня подозревает…»

Я тоже попросил Нину Васильевну разложить пасьянс. Заметил по часам: ушло пятнадцать минут. Два раза по пятнадцать – это полчаса. Значит, Козаков ошибся, девочки пришли позже, около половины десятого, а часы у Даши отставали, поэтому они с мамой и опоздали на автобус до пристани.

– А у Светланы – тоже отставали? – недоверчиво спросил Ляхов.

– Нет. Светлана перевела их специально…

( – Почему ты не позволила Свете взять игрушку?

– Мама рассердилась.

– Света обиделась, как по-твоему?

– Не знаю. – Даша насупилась. – Я хотела её догнать.

– Зачем?

– Так просто… Прощения попросить.

– И что?

– Выглянула в коридор… Она посмотрела на меня, улыбнулась, помахала рукой – вот так, ладошкой от себя.

– Тебе виден был холл?

– Нет, стена загораживала. Но там кто-то сидел.

– Почему ты так думаешь?

– Бумага зашуршала. Будто книгу листали или газету.)

– Что именно услышала Наташа из-за двери – теперь уже никто никогда не узнает. Ясно одно: это был детский голосок. Может быть, ей померещился давно умерший брат? Ведь она не расставалась с фотографией – столько дет её терзало ощущение вины за его гибель, как же, оставила одного с пьяным отцом, хотя мать и предупреждала…

В руке был пистолет (оружие: кошмар возвращался!). Она не глядя сунула его под книгу на трюмо, чтобы не дай Бог не испугать ребенка. Открыла дверь – и получила стрелу.

Где-то у серо-коричневых скал горел костер. Туровский уже знал, что скалолазы и альпинисты предпочитают готовить на примусах – меньше возни и не нужно искать дрова. Видимо, решил он, костер развели в честь какого-то особого случая: день рождения, недавняя свадьба… Или просто – кончились выходные, подходит к завершению сезон. Лето отпылало, впереди возвращение в город-джунгли. А вершины опустеют, сиротливо и гордо оставаясь стоять где-то и ждать. Недолго – до следующего лета…

– Вам не кажется, что мы с вами выбрали не ту Профессию? – отстраненно спросил Ляхов.

(Маленькая раковинка-кулон зацепилась за ручку двери, позолоченная цепочка оборвалась, а Тамара, не в силах пошевелиться, смотрела на лежавшую на полу Наташу и видела её потемневшие зрачки. Яд на конце стрелы уже начал действовать, язык во рту распух, Наташа ещё пыталась что-то сказать, предостеречь… А убийца стоял в дверном проеме, не обращая внимания на тело у ног, глаза спокойно, без капли эмоций, остановились на следующей жертве, и Тамара поняла: она – не враг. Даже не живое существо, – просто объект задания… Инстинкт самосохранения все же взял верх, она умоляюще прошептала, сползая на пол:

– Пожалуйста… Ну пожалуйста! Скажите Олегу, я не буду выступать на суде! Я буду молчать, обещаю! Только не убивайте…

Но убийца уже поднес к губам флейту – ту, которую Сергей Павлович выловил из воды у старого причала.)

– У Светланы было две одинаковых флейты: одна – настоящая, другая – без отверстий на плоскости, которая использовалась в качестве духовой трубки. Из неё она убила Наташу и Тамару. Двое скалолазов – мужчина с девушкой – ждали её за пределами санатория, потом последовали за ней на пристань, якобы для её же безопасности. На самом деле Света, конечно, была обречена.

Ляхов с силой провел ладонью по лицу.

– Но как… – проговорил он с мукой в голосе. – Ведь девочка, ребенок… Как же так? Почему?

Мужчина, черноволосый, небольшого роста, сам едва не падая, все же поддерживал за руки женщину, лицо которой совершенно опухло от слез – горе, настоящее, не дающее мыслям ни малейшей передышки, никого не красит. Женщина едва переставляла ноги, и тяжелые шаркающие шаги становились все медленнее и неувереннее: они приближались к металлическому столику на колесах, стоявшему посреди ярко освещенного подземного коридора.

Санитар с могучими руками и в грязной маске на лице стоял спокойно и непроницаемо: палач поневоле. На столе лежало нечто продолговатое, докрытое белой простыней. Женщина попятилась – её пришлось взять за руки и чуть подтолкнуть вперед.

Туровский прокашлялся.

– Надежда Васильевна, Альфред Карлович. Я понимаю, как вам тяжело. Но это необходимая процедура. Посмотрите: это ваша дочь? Это Светлана?

Обратно, до низкой скамейки, её несли на руках. Одна туфля слетела с ноги, и муж нес её следом – осторожно, словно величайшую ценность.

Придя в себя, женщина расплакалась, и они с мужем долго сидели обнявшись, не говоря ни слова. Потом Надежда Васильевна подняла голову и улыбнулась сквозь слезы:

– Это не она. Не Светочка.

– А кто? – тупо спросил Туровский.

– Не знаем. Мы никогда её не видели.

Света отдыхала в лагере (бывшем пионерском: вывеску сменили, на все остальное махнули рукой. Стояли, как и прежде, гипсовые барабанщики и горнисты на своих пьедесталах – маленькие, беззащитные и гордые…).

Света настоящая долго разглядывала фотографию и хмурила брови – видно, что-то почувствовала, какие-то детали выдали, и спросила:

– Она что, умерла?

– Умерла, – кивнул Туровский. – Утонула.

– Жалко. Хорошо, хоть папа с мамой плакать не будут.

– Почему?

– А она то ли интернатовская, то ли детдомовская… Была то есть.

– Как её звали?

– Марина. Фамилию не знаю.

– А как вы познакомились?

– Да обыкновенно, на улице. Мы сидели на лавочке в сквере. Там наше место. Санька принес магнитофон, кассеты. Ну, сидим, балдеем. Вдруг подходит какая-то девчонка. Тоже встала, слушает… Санька её прогнать хотел, но я заступилась. А чего он в самом деле? Его сквер, что ли?

– Сколько вас там было?

– Гм… В тот день – пятеро, пожалуй. Если я никого не забыла.

– А Марина заговорила только с тобой?

– Ну да. Это же я заступилась за неё перед Санькой.

– А почему он её хотел прогнать?

– Не знаю. Они с первого взгляда друг друга невзлюбили. Он к ней постоянно придирался. Даже тогда, на пляже.

– Вы вместе ходили на пляж?

Света фыркнула.

– А что такого? Ну, ходили. Купались, загорали. То есть Марина сначала в воду не лазила, мы думали, она плавать не умеет. Санька над ней начал издеваться, представляете? Ни за что ни про что. Я ей однажды сказала: чего ты терпишь? Хочешь, я ему в морду заеду? Нельзя же с человеком так только потому, что он плавать не научился. Санька услышал, загоготал, дурак эдакий,

– А Марина?

Света улыбнулась.

– А она подошла к нему и говорит: видишь баржу у того берега? Давай до неё и обратно наперегонки, без перерыва. Мы думали, она сдурела. Туда из взрослых-то редко кто плавал, уж больно далеко, да и вода была тогда холодная. Санька и половины не проплыл, повернул назад. А Марина – спокойно, даже вроде и не устала. Ой!

Света вдруг испуганно прижала ладони к щекам.

– А ведь вы говорили, она утонула… Она же плавала как рыба.

На её глазах закипели слезы.

– Значит, она не сама, да? Ее кто-то утопил?

И она заплакала, тихо, без всхлипов, ещё понятия не имея, что совеем недавно, всего пару часов назад, её поседевшие вмиг родители вот так же плакали в объятиях друг друга – сначала от страха перед блестящей металлической каталкой и маленьким телом под простыней, а потом от облегчения: да, трагедия, ребенок… Но не наша дочь! Смерть промахнулась.

И – унесла с собой единственный кончик нити, оставив повисшие в воздухе вопросы: как? почему? кто сумел так дьявольски воздействовать на сознание девочки (или вовсе его отключить)? кто её подготовил? кто тренировал? и, наконец, кто убил?

Жрец, вдруг всплыло откуда-то слово. Имя, кличка? Он поднапряг память, включив свою «внутреннюю» картотеку, потолстевшую за пятнадцать лет работы. Так и ехал всю дорогу в душном автобусе на заднем сиденье, прикрыв глаза и перебирая в уме длинные списки. Жрец. Жрец…

И вдруг (он чуть не подпрыгнул от неожиданности) окружающая обстановка – грязный салон, полный разноголосых краснолицых дачников, поля с лесозащитными полосами за окном, голубое небо с редкими облачками (август расщедрился напоследок) – исчезла, и в яркой вспышке возникло искаженное страхом лицо – глаза, вылезшие из орбит, рот, раскрытый в беззвучном крике. Фоторобот. Туровский сам недавно составлял описание этого мужчины. Только тогда тот был одет иначе – в брезентовую штормовку, а его рыжеволосая спутница – в бело-оранжевую ветровку из тонкого капрона. Сейчас на мужчине был серый пиджак и рубашка без галстука. Туровский близко, в полуметре от себя, увидел жилистую шею с выпирающим кадыком, увидел даже руку, наносящую смертельный удар пальцами, собранными в щепоть («клюв орла»). Но лицо того, кому эта рука принадлежала, осталось в тени… Ну же, взмолился Сергей Павлович, выйди, покажись! Раскрой наконец тайну!

Нет. Только угол какой-то комнаты в мертвенном свете люминесцентной лампы, перевернутый стул, и медленно падающее тело со сломанным кадыком, и раскинутые руки, словно крылья большой птицы…

Он приехал в отдел уже в сумерках: Чувствуя, что голова, гудевшая подобно церковному колоколу, вот-вот расколется, он зашел к себе в кабинет, кинул в рот две таблетки, запил водой из графина. Вот на том жестком стуле сидела Тамара – ногу на ногу, в расслабленной непринужденной позе, будто за столиком модного кафе, а не в кабинете у следователя. «Вы меня в чем-то подозреваете, Сергей Павлович?» А он лишь пытался её защитить, ведь чувствовал кожей, как сгущались тучи…

– Сергей Павлович!

Туровский поднял голову. Перед ним стоял Борис Анченко – строгий, даже торжественный.

– Сергей Павлович, нашли того человека, который уехал со Светланой… То есть с Мариной Свирской на «ракете».

– Где? – равнодушно спросил он.

– Жуковского, тридцать пять. Группа уже там, вас ждут.

Туровский сидел не шевелясь, только пальцы скатывали в аккуратный шарик пустую упаковку из-под двух проглоченных таблеток. Борис нерешительно переминался с ноги на ногу.

– Устал я что-то, – проговорил Туровский. – Сердце жмет.

– Может, врача кликнуть?

– Не надо. Где машина?

– У подъезда.

Он тяжело поднялся из-за стола, чувствуя мелкую дрожь в коленях. Ехать никак не хотелось. Он уже знал, какую картину застанет: видел тогда, в автобусе.

– Ему перебили горло?

Борис посмотрел удивленно.

– Откуда вы знаете?

Туровский не ответил. Ощущение некой замкнутости не хотело покидать. Ему казалось, что события повторяются одно за другим: езда по старенькиму асфальту, фырчащий мотор – будто дорожка стадиона, на конце которой вместо финиша – новый ненавистный виток, и сколько таких витков впереди…