Медовый месяц

Глава десятая

Не буду докучать вам подробностями моих брачных планов. Скажу только, что я скорее бы отрубила себе голову и зажарила на сковородке, чем появилась в свадебном платье в церкви. И не то чтобы у меня были какие-то идейные возражения, тем более что, между нами говоря, я неплохо бы смотрелась в белом платье, просто я убеждена, что вся эта морока слишком сильно давит на обоих невинных влюбленных в этот неповторимый день, который должен быть сказкой.

По-моему, в жизни совсем не так. Я знала людей, с которыми случался нервный срыв (вполне серьезно). Я навидалась слишком много перепуганных невест, ожидающих в церковном вестибюле, и слишком много женихов, которые не могли смотреть в глаза любимой. И слишком много натянутых улыбок, которые просто надеваются на лицевые мышцы и не имеют никакого отношения к истинной радости.

Я видела, как посреди церковной церемонии невеста закричала «Заткнитесь!», потому что дети ее сестры слишком шумели. Я видела жениха, которого хватила судорога, потому что в гостинице для новобрачных не приняли его кредитную карточку. Я видела, как одного великолепного мужчину треснули по затылку бутылкой шампанского и увезли на каталке в больницу (как видно, он слишком долго танцевал с невестой).

Я бывала и на приличных свадьбах, но таковых случалось немного, и непременно самые скромные. Так что мой девиз – сделаем свадьбу попроще. Эд и я собираемся пожениться в местном зале регистрации в присутствии самых близких друзей. А потом поедем на обед.

К тому же я вообще не склонна к бракосочетанию как таковому. Я не сумела впитать эту фантазию с молоком матери, а Тереза внушила мне отвращение тем неопрятным, расплывшимся куском свадебного торта, который хранила в ящике стола.[31]

Как я уже сказала, меня воспитывали в том духе, что надо уметь сдавать в школе экзамены определенного уровня, и не более того.

В самом что ни на есть восприимчивом возрасте я прочла в одной из феминистских книжек моей матери следующее: «Когда женщина выходит замуж, ее сексуальность санкционируется, а за ее экономическими потребностями устанавливается надзор. Она достигает первой ступени женской зрелости». Боже мой, какой мне это показалось насмешкой!

Думаю, в тот момент я и утратила свою невинность. Я поклялась никогда не выходить замуж. Я написала клятву на листке бумаги и до сих пор храню его в старой коробке из-под сигар вместе с четырехлепестковым клевером, который нашла в восьмилетнем возрасте. Вот слова этой клятвы: «Я, Ханимун Холт, торжественно клянусь, что НИКОГДА не выйду замуж, что бы ни случилось, – то есть даже если меня попросит об этом Хатч (состоящий в постыдной связи со Старски). Подпись». Я подписалась и оставила место, чтобы ежегодно продлевать свою клятву подписью. Вероятно, уже тогда я сомневалась в своей способности соблюдать правила.

И еще – замужество не вызывает у меня никаких романтических ассоциаций. Например, я не желаю, чтобы меня называли «миссис». И даже не хочу быть «миз»[32] – мне нравится мой титул «мисс», я горжусь им.

Если честно, я далеко не в восторге от своего статуса «женщины» – в том смысле этого слова, который противопоставляют «девушке». Но тут уж ничего не поделаешь, потому что, с другой стороны, я терпеть не могу напыщенных мужчин среднего возраста, обращающихся к зрелым женщинам – «мисс». И все же я нахожу, что слово «женщина» – и особенно «замужняя женщина» – вызывает в голове образ двойных спальных комплектов, жемчугов и – не будем слишком заострять на этом внимания – толстой задницы.

Не слишком ли много возражений? Вполне возможно – для человека, собирающегося связать себя брачными узами. Пожалуй, я не рассчитывала на Эда. Это не значит, что сама я такая расчудесная, просто в этом отношении я не рассчитывала и ни на кого другого.

Сначала мы с Эдом довольно мило ладили. Потом как-то ночью, когда мы лежали в темноте в постели, он сказал:

– Теперь мы стали ближе друг другу…

– Да, – ответила я, – теперь мы трахаемся.

– Я хочу, чтобы ты знала, – сказал он, – что я ищу долговременных отношений с целью создания семьи.

Мы оба молчали и напряженно смотрели в потолок. Если не ошибаюсь, я внимательно вглядывалась в багажную бирку аэропорта Хитроу, торчавшую из чемодана на шкафу и еле заметную в темноте. Подумать только, эта багажная бирка была свидетелем нескольких судьбоносных моментов в моей романтической жизни.

Эд сказал:

– Я просто хотел честно сообщить тебе об этом.

– О чем? – спросила я.

– Если такой расклад тебя устраивает, скажи об этом сразу же.

– А тебя такой расклад устраивает?

– Я уже сказал.

– Но ты мог закончить свою фразу так: «Я ищу долговременных преданных отношений, и ты в этот расклад явно не вписываешься».

Но это было уже лишним. Беда Эда в том, что он пребывает в иллюзии – и да благословит его Бог, – будто я вписываюсь.

– Можно я подумаю? – спросила я.

Через пару дней я позвонила ему с работы.

– Эй! – сказала я. – Означает ли это, что, если подобный расклад не входит в мои планы, ты меня бросишь?

– Ты не хотела бы поздороваться? – спросил он. – Обычно разговор начинают с «Привет, как дела?» или чего-нибудь в этом роде.

– О, это знак привязанности, – сказала я. – Мы с Флорой, например, никогда не обмениваемся любезностями, а сразу переходим к сути.

– Значит, я тебе нравлюсь? – спросил он.

– Да.

– Это уже что-то. Хотя и негусто.

– Ответь на вопрос, – напомнила я. – Ты меня бросишь, если я скажу «нет»?

– Да, – ответил он.

– Ты меня бросишь? – не веря услышанному, переспросила я. Мне хотелось сказать: неужели ты можешь представить, что больше не будешь меня трахать, и уйдешь как ни в чем не бывало? Но я подумала, что он может меня неправильно понять (я проклинаю журналы, которые читала подростком, и таблоиды, воспитавшие меня так, что, когда дело касается секса, я предпочитаю видеть в мужчинах животных. Грустно признаться, но жизненный опыт привел меня к заключению, что все не так просто).

– Что поделать, – сказал он, – ведь если отплываешь в Америку, то не берешь курс на Индию, верно?

– Пожалуй, – ответила я. – Но ты можешь знать, что корабль плывет в Индию и подумать: что ж, неплохое приключение, сяду-ка я на этот корабль и посмотрю, куда он меня привезет. Кто знает, может быть, я подплыву к Америке с другой стороны. Или приплыву куда-нибудь получше.

– Значит, тебя такой расклад устраивает, – сказал он.

В конце концов Делле надоели все эти туда-обратно, и она взяла меня на гадание Таро. И хотя я во все это не верю, мне всегда хочется послушать, как кто-то целый час говорит обо мне. После сеанса я позвонила Эду и сказала:

– Да. Карты легли так.

Примерно через полгода после этого Эд предложил мне выехать на выходные за город. Он хотел взять катер. У него пунктик на всякие лодки и катера, и это не совсем кстати, потому что катера и лодки – не мое любимое место. По-моему, там тесно и тошнотворно, и все время обо что-то бьешься головой – не говоря уж о том, что если туда попал, возможность сбежать оттуда ограничена.

Если честно, моя нелюбовь к лодкам имеет глубокие корни: однажды я шла мимо танкера в доке на берегу, и надо мной нависло его огромное подбрюшье, обычно находящееся подо мной. И это посеяло в глубине моей души страх – я ощутила какое-то глубочайшее внутреннее содрогание. Не знаю почему. Возможно, в одной из прошлых своих жизней я утонула на «Титанике».

Или, возможно, все дело в том, что незадолго перед своей гибелью родители взяли нас летом на праздник на воде. На этом празднике меня мучили кошмары. Предчувствие. Мне все казалось, что мы падаем за борт в шлюз и наши головы, как помидоры, расплющивает между бортом и стенками шлюза. Шлюзы всегда казались мне очень зловещим местом.

В жуткие вечерние сумерки папа обычно читал нам на крыше катера «Остров сокровищ». Это была его любимая книга, его, но не наша. В честь праздника он решил заново почитать нагл ее, а нам хотелось сделать ему приятное. А ночью мне приснилась сцена из книги: дверь на лестнице вдруг распахнулась от страшной волны, передо мной разверзлась бездонная пропасть, и я нырнула через край скалы с моей тесной, узкой койки и упала на Флору, которая уже выпала с нижней койки. Родители потом придут и найдут нас на полу – так и не проснувшихся.

В общем, я рассказала все Эду, и он снизошел до сельской гостиницы в Кенте. Потом на работе было сумасшедшее время, а в пятницу я отвезла Мака в аэропорт, и он заставил меня сесть с ним в самолет, чтобы продолжить работу в полете. Эду я послала короткое сообщение из аэропорта, что в выходные мне придется поработать, но когда Мак принялся в полете за шиацу,[33] я позвонила, чтобы поболтать прямо со своего кресла в бизнес-классе.

– Угадай, где я.

– На борту звездолета.

– Неплохо, – признала я. – Я лечу в миле над землей.

– Что? – воскликнул он; похоже, его это не очень позабавило.

– Мак заставил меня полететь с ним, – объяснила я, стараясь передать голосом улыбку.

– Так его и растак! – ответил Эд.

– Извини.

– Знаешь, я этого так не оставлю, – сказал он.

– Чего не оставишь?

– Этого.

– Не делай из случившегося глобальную катастрофу, – сказала я. – Всего-навсего одни выходные – мы можем съездить в следующие.

– Дело не в этом, – проговорил Эд. – Дело в твоих приоритетах.

Я почувствовала, что начинаю злиться – или, скорее, хотела разозлиться. На самом деле я, вероятно, испугалась.

– Такая у меня работа, Эд, – ровным тоном проговорила я, – такое случается. Я должна была уехать.

– Не должна, – сказал он.

– Должна, – сказала я, – как ты не… Но он не дал мне договорить и буркнул:

– Забудем об этом! – После чего повесил трубку.

Когда мы прилетели в Нью-Йорк, Мак попытался заключить новую сделку на выпуск фильма и ничего, кроме чипсов, не ел, а за все выходные проспал не больше двух часов. Я была в отупении. Думая об Эде, я не испытывала ничего, кроме раздражения, пребывала в настроении «ну и хорошо, что избавилась от него», но в душе знала, что хотя он и не прав насчет моих служебных обязанностей, но в чем-то имеет свой резон, поскольку я ставлю их выше моих обязательств по отношению к нему. В одно из свободных мгновений я позвонила Флоре.

– Эй, – сказала я, – мы на одном континенте.

– Классно, – ответила она.

– Эд меня бросил, – сообщила я и изложила ситуацию, забыв про все его доводы и взвинтив себя уверенностью в своей правоте.

– Ничего удивительного, – сказала Флора. – Эти выходные, вероятно, многое для него значили. Почему ты такого не допускаешь?

– Не знаю, – ответила я. – Он просто помешался на этих загородных экскурсиях. Бой-скаут хренов.

– Ты чудовище, – сказала Флора.

– Это давно известно, – ответила я.

– Он наверняка собирался сделать тебе предложение, курица ты этакая! – сказала она.

Я прилетела обратно в Лондон в воскресенье ночью и чувствовала себя очень странно. Можно сказать, меня обуревали сложные чувства. Не выхватила ли я поражение из пасти победы? Или это было удачным спасением? Все еще больше запутывалось тем, что рядом со мной сидел импозантный банкир и усердно меня поил. «Ага, – подумала я, – вот мой будущий муж. Теперь все обрело смысл – судьба спасла меня от предложения Эда, чтобы я могла сидеть в самолете с этим мужиком, потому что он и есть Тот Единственный». Когда я спросила его, где он работает, он ответил: «В „Голдман Сэч"» – таким тоном, будто я тут же брошусь с ним в гальюн и сделаю ему минет. Меня немного смущало мое отупение и его внешность. В надежде на то, что он все-таки не полный идиот, несмотря на очевидность обратного, я продолжала болтать с ним и пить.

В конечном итоге в вечерних сумерках под аккомпанемент храпа в бизнес-классе он взял мою руку и положил на выпуклость у себя под пледом. Я пришла в ужас – вы, конечно, можете подумать, что я не имела права приходить в ужас, но на меня иногда находят эти приливы наивности, и я действительно не думала, что дойдет до этого.

Я отобрала у него руку. Он сказал:

– А ты, блин, игривая сучка.

Он, оказывается, думал, что я играю, но это же и обернулось против него. Я оцепенела от стыда. Помню лишь то, что мышцы у меня на шее напряглись, чтобы с достоинством отвернуться. Я чувствовала себя так, как на школьной площадке в детстве, когда мама приходила забирать меня и я радостно бежала к ней во всю прыть и вдруг оступалась и падала лицом в грязь – земля неслась мне навстречу, чтобы дать оплеуху, разбить нос, ободрать коленки и вообще напомнить о том, что я не непогрешима, что жизнь трудна и в ней то и дело случаются неприятности.

Так что не стоит слишком много о себе мнить!

Мне показалось, что прошло несколько часов, хотя на самом деле всего несколько мгновений, прежде чем я пересела в другое кресло.

Теперь настал мой черед устраивать глобальные катастрофы. Я чувствовала себя совершенно одинокой. До меня дошли наконец все последствия того, что я, возможно, упустила Эда. Эда, который в миллион лет не скажет ничего подобного. Я настолько перепила и так себя ненавидела, что даже не смогла заплакать.

Я добралась до дому на такси, чувствуя себя невероятно потрепанной. В то время я жила в довольно невзрачной двухкомнатной квартирке в Килбурне, куда переехала от Деллы в начале холодной войны. Квартиру я снимала и потому не очень о ней заботилась. Гостиная-столовая была еще туда-сюда, но спальня определенно угнетала—с коричневыми геометрическими обоями, которые, казалось бы, говорили: возможно, вы думаете, что жизнь имеет смысл, а на самом деле в ней нет никакого смысла, и если вам нужны для этого доказательства – так вот они!

От жизни в такой обстановке моя неопрятность возросла сверх всякой меры – так что в целом квартира напоминала что-то вроде выгребной ямы.

Эд, часто остававшийся у меня, поскольку делал у себя ремонт, то и дело говорил: приподними свою задницу и переклей хотя бы обои. Но всякий раз, когда я думала об этом, обои мрачно смотрели на меня и подчиняли своей воле. Так что руки у меня до них так и не дошли.

Я вставила ключ в замочную скважину, но, прежде чем повернула его, дверь распахнулась, и меня встретил Эд. Эд и приветливый запах свежесваренного кофе.

– Мне очень жаль, – сказал он.

– А мне еще больше, – ответила я.

– Ты выглядишь ужасно, – сказал он.

– Мне нужно помыться, – ответила я.

– Прими душ, – сказал он.

Я кивнула и побрела в спальню. Но вошла в совсем другой мир. Первым делом меня поразил запах – невозможно нежный, самый роскошный запах в мире, невыразимый словами запах любви, но мое сознание зафиксировало то, что я увидела. Комната сверкала белизной и чистотой, как келья монахини в испанском монастыре. Эд переклеил обои, сменил мебель, повесил новые шторы, а потом я взглянула вниз, и запах и ощущение любви слились вместе: пол, кровать, все поверхности были на несколько дюймов покрыты розовыми лепестками. Я брала их в пригоршни, ходила по ним, а потом погрузилась в них, опустившись на кровать. И закрыла глаза.

Эд сказал, что вошел через несколько минут, собираясь изнасиловать меня среди лепестков, но увидел, что я крепко сплю.

Я проспала целый час, а когда проснулась, мы поговорили и объяснились. Оказывается, Эд позвонил Делле, чтобы узнать у нее мой номер в Нью-Йорке, и она дала ему прикурить – дескать, ты должен быть счастлив, что у нее такая непыльная работенка триста шестьдесят дней в году, и с твоей стороны просто свинство, если ты выходишь из себя из-за оставшихся пяти – так что он выместил все свои чувства, сдирая и сжигая обои с дурной кармой, и проснулся на рассвете, чтобы привезти лепестки с цветочного рынка в Ковент-Гарден. А когда мы поели и раз пять занялись в розовом будуаре любовью, Эд попросил меня выйти за него замуж, и я сказала «да».

Через три дня лепестки провоняли и сгнили, и нам пришлось от них избавиться. Когда мы сгребали их в мусорные мешки, я сказала:

– Так что насчет брака?

Эд ответил:

– Ты не можешь передумать, ты уже носишь кольцо. – (Прелестный сапфировый перстенек, принадлежавший его маме.)

– Я не передумала, – сказала я. – Но когда ты выдвинул ультиматум насчет долговременных отношений, ты ничего не говорил про брак.

– Мне нужна семья, – сказал он.

– Довольно четко, – ответила я и на этом закончила.

Видите ли, Эд действительно любил своих родителей. И ему их очень недоставало.