Медовый месяц

Глава четырнадцатая

– Ты как-то странно себя ведешь. В чем дело? – спросил Эд.

– Ничего особенного, – ответила я, спрятавшись на лестничной площадке за колонной и торопливо нажимая кнопку лифта. Я нажала ее раз пятнадцать. – Просто уже поздно, мы устали, а коридорные любопытствуют.

Когда я выдернула себя с балкона, это, должно быть, произвело такой треск, какой бывает, когда открываешь особенно липкую застежку-липучку, потому что Эд вдруг открыл глаза и сказал:

– Я голоден. Пойдем поужинаем.

– Уже полночь, – ответила я.

– Ну и что? Мы в городе, который никогда не спит.

Выйдя в холл, я сказала:

– А ты ведь не хотел лететь в Нью-Йорк, помнишь?

– Но теперь я здесь, – ответил он. – Ты что, прячешься от кого-то?

– Нет.

– Что-то не так?

– Нет, – ответила я.

У меня в голове засела такая сцена: сейчас появится Алекс со своей женой и застанет меня с Эдом. В тот момент мне казалось, что это самое страшное в мире – если он застанет меня с Эдом. Я не хочу сказать ничего такого об Эде – с Эдом все в порядке, – но это будет мой полный провал.

Я держала это в голове. Мы войдем в лифт – дверь только начнет закрываться… Так называемый закон Бутерброда, единственный ненарушимый закон природы.

– О чем ты думаешь? – спросил Эд, взглянув мне в лицо, когда подошел лифт.

– А разве тебе самому не противно, когда ты уже в лифте и двери начинают закрываться, а тут встревает какой-нибудь козел, и всем приходится ждать, пока двери снова откроются? Разве не противно?

Мы вошли в лифт, и я смотрела, как закрываются двери. Я так напряглась, что буквально закричала, когда в самый последний момент между дверей просунулась чья-то наманикюренная рука. Если я и не закричала вслух, то определенно завопила в душе. Как будто увидела проходящую сквозь стену руку в конце «Бегущего по лезвию бритвы». Или в конце «Рокового влечения», когда Гленн Клоуз сидит в ванне. Именно так – даже если я преувеличиваю, в том смысле что моей жизни ничего не угрожало. Двери лифта снова раздвинулись, и в лифт вошел красивый молодой человек со своей молодой женой.

Закон Бутерброда – единственный ненарушимый закон природы.

У меня сперло в груди дыхание, мои глаза остекленели – какая-то часть меня была убеждена, что в этом случае я становлюсь невидимой и происходящее не происходит. Однако и с остекленевшими глазами я не могла удержаться и глубоко вобрала в себя этот искаженный образ ухоженности и подобающей молодой жене привлекательности. По-моему, первое впечатление очень обманчиво. Когда впервые видишь кого-то, видишь в нем самое лучшее.

– Привет, – пропела ухоженная, сделав слово многосложным.

– Привет, – буркнул Эд.

– Бог мой! Вы англичанин? – сказала она.

– Да, – ответил Эд.

– Впервые в Манхэттене? – спросила она.

– Да, – ответил Эд.

– Как здорово!

– У нас медовый месяц, – сказал Эд.

– Вы шутите! У нас тоже.

В это время мои глаза, должно быть, закатились, а ноги начали подгибаться. Я не в силах была взглянуть на Алекса, но он явно не делал ничего, чтобы спасти ситуацию. Хотя когда мы с облегчением высыпали в вестибюль, и Эд спросил: «Вы не знаете поблизости приличного места, чтобы поесть?» – и она ответила: «Мы собираемся в…», – Алекс вдруг ожил.

– Пиццерия, – сказал он.

Черил изумленно воззрилась на него:

– Ты же знаешь, я не ем пиццу, слад… милый. От меня не ускользнуло, как она запнулась на слове «сладкий». С другой стороны, я не придала этому особого значения. Возможно, если бы в этот момент спросили мое имя, я не смогла бы его вспомнить.

– Это они пойдут есть пиццу, – сказал Алекс и не совсем уверенно добавил: – Они в Нью-Йорке, им нужно попробовать пиццу.

– А мы хотим попробовать суши, – сказала Черил. – У вас в Лондоне, наверное, такого еще нет.

– Вы шутите? – сказала я. – У нас в Лондоне суши уже лезут у всех из ушей. – Мои слова вызвали у всех легкое смятение. – У многих, – поправилась я и только усугубила ситуацию.

– Суши – это… – начал Эд.

– … вовсе не то, что нам сегодня нужно! – выпалила я. И с этими словами схватила Эда за локоть и потянула за собой.

На улице он сказал:

– Вовсе не то, что нам сегодня нужно? Что-то я не помню в брачных обязательствах ничего об односторонних решениях, обязательных для обеих сторон. – Эд иногда выражается подобным образом, у него отец был юристом.

– Мне хочется суши, – заявил он.

Что-то в его тоне напомнило мне о всех перипетиях прошедшего дня, и потому я решила не перечить.

И вот таким образом мы оказались в местном суши-баре, всего через два столика от Алекса и его ухоженной.

Возможно, я могла бы вывихнуть лодыжку, или заявить, что у меня выкидыш, или завыть волком, или еще каким-то образом предотвратить кошмарное развитие событий. Но, во-первых, я не очень умею притворяться, я просто цепенею, как в лифте, а во-вторых, какой-то своей частью я этого хотела – не для того, чтобы наказать Алекса, а для того, чтобы он хотя бы почесался.

А в-третьих… в-третьих… – хотя в это время я, вероятно, сама не смогла бы в этом признаться, поскольку все это было немыслимо, – в-третьих, мне просто хотелось быть с ним. В любых обстоятельствах. Даже в этих.

Наверное, лучше всего мне следовало бы потихоньку улизнуть, пока посетители между нашими столиками не ушли и Эд не услышал, как Черил сказала что-то официанту про фэншуй, и со своим неизменно воодушевленным и бесцеремонным видом завел:

– Фэншуй?! А сестра Хани устраивает свадьбы по фэншуй!

И конечно же, связь между ними была немедленно установлена.

Алекс бросил на меня свой самый пронзительный взгляд – будто это я подослала Флору в качестве тайного агента или что-то такое. Эд все поворачивался ко мне, приговаривая: «Ну разве не удивительно!» Черил в конце концов добилась того, что мы сели все вместе за один стол отведать суши в нашу общую брачную ночь.

– Наверное, нам следовало коллективно потрахаться в гостинице, – сказал Эд, вряд ли сам понимая суть сказанного.

– Потрахаться! – завопила Черил в восторге, что услышала употребление истинно английского слова.

– Заняться сексом, – сухо проговорил Алекс. До того он не отличался многословием. Хотя ему, конечно же, было что сказать.

– Вместо того чтобы есть здесь суши, – продолжил Эд.

– Еда – это и есть современный секс, – сказал Алекс.

– Мне неприятно вас разочаровывать, – сказал Эд, – но современный секс – это дизайн интерьеров.

– Нет, – вмешалась я, – это новый рок-н-ролл.

– Да что угодно, – сказал Алекс, и наши глаза встретились.

– Секс в брачную ночь, – проговорил Эд, воодушевленно ныряя в разговор, – уже не актуален, не правда ли? Он перестал быть моментом истины.

– Бог мой – заниматься этим после такого дня! – вмешалась Черил. – Наверное, нелегкое бремя.

– Все равно что соскребать фольгу с лотерейного билета, – проговорила я, чувствуя приближающуюся истерику, и тут же добавила: – А клитор свидетельствует о выигрыше.

Я уставилась на калифорнийские булочки, подумав, что, наверное, получила сотрясение мозга или что-то такое, и постаралась выправить положение вопросом:

– А куда вы собираетесь на медовый месяц? – но меня никто не услышал.

И вот мы здесь, весело подумала я. Все четверо. Поглощаем суши и обсуждаем скользкий вопрос – хотя на самом деле не такой уж он и скользкий – о сексе в брачную ночь.

– Представьте себе, – вдруг обратилась ко мне Черил, – представьте, что вам надо возвращаться в отель – после всех этих свадебных хлопот – и переспать с кем-то в первый раз. Ну, представьте, например, что вам надо сейчас переспать с Алексом.

Я не отрывала глаз от калифорнийских булочек. Не знаю, как вел себя Алекс.

– Не уверен, что мы достаточно хорошо знаем друг друга, чтобы представить себе такое, – сказал Эд.

На следующее утро Эд разбудил меня, сел на кровати и мрачно проговорил:

– Итак, мы не занимались Сексом В Нашу Первую Брачную Ночь. – Он произнес это именно так, словно расставив заглавные буквы. – Наш брак, следовательно, обречен.

Я продрала один глаз, потом другой – словно облупила вареные яйца. Красные цифры на часах в изголовье показывали в полутьме 5.47 утра.

– Еще ночь, – сказала я. – Ложись спать. – И накрыла голову подушкой. Примерно три секунды я удерживалась на краю забытья, мое сознание свободно скользило, как граммофонная иголка поперек пластинки. Потом на секунду-две у меня возникло какое-то отдаленное знание и отдаленное незнание, что именно я знаю. Потом иголка попала на дорожку, и музыка заиграла. Тут уже стало не до сна.

Алекс.

Я нехотя стащила с головы подушку.

– Обречен, – повторил Эд и голым вышел на балкон, чтобы полюбоваться рассветом.

Я лежала и размышляла: уйти я не могу, я не знаю, что делать, мне с этим не справиться, я сдаюсь, – все в таком духе. И ничего не могла придумать – разве что сейчас войдет Ричард Гир и унесет меня. Пожалуй, я была бы не прочь провести остаток своей жизни с Ричардом Гиром. Я думала о том, как мне не нравится то, что, повзрослев, самой приходится влачить свою жизнь – повсюду, все время. Без передышки, черт бы ее побрал. Я чувствовала себя как ломовая лошадь, узнавшая вдруг, что ей придется перевезти Тадж-Махал через Гималаи.

Эд вернулся, напевая, как Синатра, «Нью-Йорк, Нью-Йорк».

– Налицо некоторое проявление радости? – спросила я.

– Нет, – ответил он, – на данном этапе никакой радости не предвидится.

– Эд, – сказала я, – я честно и искренне сожалею о том, что опоздала на самолет.

Он только скользнул по мне взглядом. Было очевидно, что просто так он это не оставит. Мне хотелось закричать. Вместо этого я укусила подушку и перекатилась вместе с ней по кровати с громким рычанием: «А-р-р-р-х!»

– Что это значит? – спросил Эд.

– Я не собиралась опаздывать на самолет.

– И однако же опоздала, – сказал он. – И не думай, что твои извинения исправят положение. Ты извиняешься, а потом все повторяешь снова.

В этом была доля правды.

– Неужели мы обречены? – спросила я.

– Нет. Скажи еще раз «а-р-р-р-х», это было очень аппетитно.

– Эд! – сказала я.

Он запрыгнул на кровать, подполз ко мне и спросил:

– Ты меня любишь?

– Да, – ответила я с подозрительной осторожностью в голосе, как делаю, когда кто-то звонит, говорит, что представляет компанию по производству кредитных карточек и спрашивает, нельзя ли ему поговорить с мисс Хани Холт?

– Что означает этот голос и этот тон? – спросил Эд.

– Он означает: а что потом?

– Любовь, – ответил он.

– Да, я тебя люблю, – сказала я. – Но иногда мне хочется, чтобы не любила. Это многое бы упростило.

– Упростило?

– Да, все было бы не так утомительно.

– Утомительно? – спросил он.

– И я была бы не такой замужней.

– А-а, – сказал он. – А как это для тебя – быть замужней?

Я замолчала, пытаясь придумать какую-нибудь шутку, но быстро сдалась.

– Страшно, – сказала я.

– А, – проговорил он со вздохом.

Я восприняла этот вздох в том смысле, что ему тоже страшно. Потом Эд взял меня за руку и заглянул в глаза. Уж не знаю, что он там увидел, но он спросил:

– О чем ты думаешь?

– О том, что ближайшим рейсом нам надо лететь в Мексику.

Он сел и схватил телефон.

Гостиничная служба заказа билетов была закрыта. Нью-Йорк вовсе не функционирует двадцать четыре часа в сутки, все это выдумки.

Из-за смены часовых поясов мы с Эдом были голодны, как будто в кишках образовалась дырка, и Эд решил, что нужно позавтракать в фургоне-закусочной. Из чего я заключила, что он неплохо осваивается в Нью-Йорке.

Мы нашли очаровательный фургон с пластиковыми столиками и огромными ламинированными меню размером со спасательный плотик. Эд взял вафли с черникой и кленовый сироп и одобрил местный обычай наливать кофе, не ожидая просьбы. Я несколько раз повторила, что нужно позвонить в аэропорт и узнать насчет Мексики, но он лишь ответил:

– Расслабься… ты как озябший ребенок, – с подчеркнутым и довольно милым нью-йоркским акцентом.

Я отвела Эда на Пятую авеню и в Центральный парк, а потом мы просто прогулялись по городу. Эд воспарил, как воздушный змей. Я повторяла ему, что это все знаменитые нью-йоркские отрицательные ионы, но к обеду он уже по уши влюбился в этот город.

Мы встали так до смешного рано, что к середине дня гуляли уже несколько часов. Эд купил «Тайм Аут»[46] и сказал, что хочет полистать его перед сном. В нем зрели планы насчет ресторанов, кино и джаз-клубов. Я сочла, что теперь нам в отеле уже ничто не угрожает, и потому согласилась.

– А я закажу билеты в Мексику, – твердо сказала я.

В отеле я попыталась отвести Эда к стойке заказа билетов, но он только замахал на меня своим «Тайм Аутом» и поднялся в номер.

В Мексику было два подходящих рейса. Я попросила забронировать нам два места и записала два загадочных номера.

Возвращаясь в нашу комнату и размышляя о вечных загадках вроде того, почему 'Ф' называют «Фокстрот», а 'В' – «Виктор»[47] и кто же такой был этот Виктор? или подразумевается латинское victor – победитель? – я услышала сдавленные звуки, свидетельствующие о каком-то публичном скандале впереди.

– Я боюсь змей, – шипел женский голос. – В Марракеше змеи.

– Змеи в корзинах, – проговорил знакомый мужской голос, слово «в корзинах» он произнес с затаенной злобой.

Я не могла видеть говоривших, так как они были за углом.

Она:

– Я ведь говорила тебе, что из-за змей так и не посмотрела «В поисках утраченного ковчега»!

Он:

– Нью-Йорк был лишь остановкой по пути. Сегодня мы улетаем!

Она (рыдая):

– До этого ты никогда мне не приказывал.

Небольшая пауза.

Он:

– До чего «до этого»?

Она: приглушенный всхлип.

Он:

– До того, как поженились, да?

Удаляющиеся шаги.

Он:

– Ты куда?

Тишина. Я подождала, чтобы горизонт очистился, а потом продолжила свой путь – и, завернув за угол, наткнулась прямо на Алекса. Он схватил меня и затащил в одно из крохотных кафе-автоматов. Рядом с кофейным аппаратом была уютная ниша, где уборщицы держали свои швабры, и мы вклинились туда.

– Сейчас она вернется, – сказал он.

От его близости мне стало так жарко, что я опять ощутила обморочное состояние, хотя и старалась побороть его.

Алекс высунул голову и прислушался, как суслик в степи. Никого.

– Я не получила твоего письма, – сказала я. Его глаза снова уставились в мои.

– На почте была забастовка.

– Ты не звонила мне, – сказал он. Это был вопрос.

– Звонила, – ответила я. – Отвечала какая-то женщина. Ты не звонил мне.

– Ты не ответила на мое письмо.

– Я не получила твоего письма.

Шаги снаружи.

Потом вопль Черил:

– Алекс!

Я подскочила. Она как будто стояла на моей левой барабанной перепонке. Мы замерли.

Когда Черил прошла мимо, я второй раз спросила у Алекса, что было в письме.

– Лучше этого не знать, – сказал он. – Поверь мне.

Между нами пронесся холодный ветер самых худших моих опасений.

– Выпусти меня, – сказала я.

Он выпустил. Мы вышли в коридор. Постояли там. В муках.

– Больше мы не увидимся, – сказала я.

– Можешь не беспокоиться. Сегодня я уезжаю из этого города. Уезжаю из этой страны… покидаю этот континент.

Его чемодан все еще стоял посреди коридора.

– Вот и прекрасно. Я тоже, – сказала я и бросилась в его объятия.

Шутка. Я не бросилась в его объятия. Не было никаких объятий, в которые можно было бы броситься. Я повернулась и ушла.

– В письме, – проговорил он в мою удаляющуюся спину, – в письме говорилось, что, возможно, это любовь.

Я продолжала идти. Он ведь сказал, что лучше мне этого не знать.

Когда я вернулась в номер, Эд снова спал, на его груди лежал раскрытый журнал. Я осторожно легла рядом. Мой мозг отяжелел, как бывает при сильной головной боли, и я очень аккуратно положила его на подушку. Он напряженно работал, осмысливая происходящее. Он слишком напряженно работал. Он приближался к смертельной скорости, и в нем крутилось что-то вроде: надо положить этому конец. Надо положить этому конец НЕМЕДЛЕННО. Предпринять что-то, чтобы стать лучше. Ежедневно вести дневник и выяснять, что в тебе не так. Выявлять неправильные формы поведения и отсекать их. Снова еженедельно посещать психиатра. Нет, два раза в неделю. Брать вечернюю работу, чтобы оплачивать психиатра. Учиться, поднимать свой культурный уровень, читать больше книг, пойти в вечернюю школу. ВЫУЧИТЬ КАКОЙ-НИБУДЬ ИНОСТРАННЫЙ ЯЗЫК! Позор, что ты не выучила ни одного языка. Больше гулять. Посещать художественные галереи. Быть терпимой и доброжелательной ко всем и всегда. Больше спортивных упражнений. Заниматься йогой. Есть полноценную пищу и ТЩАТЕЛЬНО ЕЕ ПЕРЕЖЕВЫВАТЬ. Принимать витамины. Ежедневно. Быть опрятнее. Вставать раньше. Раньше ложиться. Медитировать. Меньше тратить денег. Никогда не думать об Алексе – во веки веков. Аминь. Если в голову придет мысль о нем, считать до трех и говорить: «Жизнь – это чашка с вишнями».

Этим выражением пользуется Тереза, когда ей туго. Я никогда по-настоящему не понимала, что это значит, и однажды даже провела исследование: приставала к своим знакомым и спрашивала, что они скажут о такой фразе: «Жизнь – это чашка с вишнями»?

Дел сказала: «Просто берешь в жизни свою чашку вишен, это твоя судьба, ешь их по одной, а потом умираешь».

А Флора сказала: «Жизнь – что-то вроде веселой недолговременной и бессмысленной штуки».

Но я всегда думала, что эти слова означают совсем другое. Вот ты берешь в чашке одну поистине восхитительную, совершенную вишню, и она прямо-таки взрывается вкусом у тебя во рту. Но такой исключительный экземпляр идеальной нежности, идеальной мягкости и идеальной сладости попадается очень редко – и ты продолжаешь есть вишни, пытаясь найти еще одну такую же, как та невероятная первая. И время от времени – по мере убывания вишен в чашке – находишь точно такую же, но, поскольку это всего лишь вишня, это длится всего несколько секунд, и ты опять ищешь новую. В процессе поиска тебе, конечно же, приходится лопать и все водянистые, безвкусные, подгнившие вишни – и ты не успеваешь заметить, что чашка-то уже пустая. И у тебя болит живот.

Потом я подумала, что «жизнь – это чашка с вишнями» – не вполне подходящий девиз для моего правила три секунды не думать об Алексе. Ведь тогда и Эда придется считать подгнившей вишней, а он вовсе не такой, так что лучше взять девизом что-нибудь вроде «жизнь – это не примерка платьев». Но, подумав немного, я решила, что и это не совсем удачная мысль, поскольку она значит «пользуйся случаем», а если воспользоваться сегодняшним случаем, то я сейчас пойду и… Ой! Раз, два, три… О Боже! Так это выполнимо? В панике я растолкала Эда.

– Нам нужно немедленно лететь в Мексику, – сказала я.

Он застонал и, приоткрыв глаза, проговорил:

– Мне нравится этот чертов город. Давай останемся здесь на недельку, – после чего закрыл глаза и тут же снова заснул.

Я улеглась и закрыла глаза. Помню, как думала, что должна немедленно позвонить вниз и подтвердить наш вылет в Мексику, – и это все, что я запомнила. Я провалилась в глубокий мертвый сон после смены часового пояса, а когда проснулась, на улице было уже темно. Я немножко повалялась, мечтая о чашке чая «Эрл Грей». Я хотела перекатиться и позвонить дежурной, но о сложных телесных движениях не могло быть и речи. Сон, как оказалось, привел к катастрофе. Я чувствовала себя будто в кошмаре, когда надо бежать от чего-то и ты пытаешься убежать, а какая-то липкая патока тянет, тянет, тянет тебя вниз. Я просто лежала и думала о случившемся – и какого черта все это случилось? Я забыла про правило трех секунд и думала о том, что Алекс уехал, и о том, что я, возможно, потеряла, а Эд спал рядом со мной, и я чувствовала себя сумасшедшей и одинокой.

Наконец я решила позвонить Делле, рассказать ей всю историю и действовать так, как, по ее мнению, я должна действовать. Если она по-прежнему считает, что я должна рассказать Эду про Алекса, я так и сделаю. По крайней мере сброшу тяжесть с души.

Мне удалось взять себя в руки и набрать ее домашний номер. Безуспешно – автоответчик. Я позвонила на мобильник. Он переключился на голосовую почту. Я сказала: «Делла, ты мне нужна» – и на этом закончила.

В дверь постучали. В своем отупении я возомнила, что это горничная – она прочла мою мысль об «Эрл Грее», – но это оказался Пол. На нем был самый прекрасный наряд, какой я только видела. Под мышкой он держал крохотного пекинеса.

– Дорогая, – проговорил он. Я только уставилась на него.

– Я не помешал? – спросил Пол, осматривая меня и комнату. – Как поживаешь? Как медовый месяц?

Эти невинные вопросы о моем благополучии позволили мне осознать следующее: а) я вишу над пропастью на кончиках ногтей, и до дна далеко-далеко, б) я необычайно рада его видеть и в) я громко рыдаю.

– Прошу тебя, – сказала я сквозь слезы, – обними меня.

В этот момент проснулся Эд и увидел, как я дико вцепилась в Пола, словно девочка, не желающая идти в школу; фактически я попыталась спрятаться в его юбках – но на нем была лишь одна облегающая юбка, так что особого успеха я не добилась.

Пол несколько раз пробормотал в сторону Эда: «Женские проблемы!» – с убедительно деловым видом уволок меня в ванную и захлопнул дверь. Когда Эд в ярости забарабанил в дверь, Пол сказал, чтобы он не терял зря времени, а позаботился о крепком горячем чае.

– «Эрл Грей», – сумела я выдавить сквозь всхлипы.

Убедившись, что Эд ушел, Пол протянул мне туалетную бумагу и сказал:

– Возьми себя в руки, девочка: там твой муж.

– Это все ужасная ошибка, – ответила я.

– Старайся избегать клише, – посоветовал Пол, – они лишь снижают стиль, – и бесцеремонно швырнул собачонку в раковину. Он достал сигарету – французскую, без фильтра. – Когда я провел первую ночь с Онорией, я всю ночь проплакал. Жуткое бремя ответственности. Жуткое.

Я сообразила, что Онорией зовут собачонку.

– А теперь скажи Полли, что не так? Он бьет тебя, да? Завел мальчиков? На его любовницу положил глаз «Плейбой»?

– Нет, – ответила я, не сдержав улыбки.

– Нет? – удивился он, а потом довольно обыденно спросил: – Здесь можно курить? – и оглянулся, наверное, в поисках детекторов дыма.

– Помнишь про Любовь-Всей-Моей-Жизни? – сказала я.

– Он вернулся?

– Да.

– Он здесь, в отеле?

– Был.

– Уехал?

– Уехал.

– Черт возьми!

– Он женат.

– Черт возьми!

– А я замужем.

– А ты замужем.

Пол уставился на меня, забыв про сигарету.

– Что же делать? – спросил он через некоторое время. А потом, с возрастающей тревогой: – Ты оденешься?

– Пол, – проговорила я, сморкаясь, – я обожаю тебя за то, что ты понял всю чудовищность этой ситуации. Но я не собираюсь ничего делать и ничего надевать.

– Останешься раздетой? – сказал Пол. – Обожаю.

– Не в этом дело. Мы должны помнить, что Эд – мой муж и мне невероятно с ним повезло.

– Да, – согласился Пол, – мы должны об этом помнить.

Мы почтили Эда минутой молчания. Потом Пол сказал:

– Дорогая, как ты знаешь, я ничего не имею против Эда. У меня нет к нему ни единой претензии. Он мне нравится. Он милый и все такое прочее. И тем не менее, – Пол нетерпеливо помахал сигаретой, – мы должны взглянуть правде в глаза. Мы вышли за него из-за разочарования в любви.

– Вот как? Какого разочарования?

– Разочарования в Любви-Всей-Твоей-Жизни.

– Не будь смешным.

– Разве я смешон? Я посмотрела на него.

– Дорогая, – сказал он, – любовь есть любовь, – и пожал плечами.

– Не говори так. Но я чувствую, что падаю. Что впала в это. – Господи, – проговорила я через мгновение, – я больше никогда не увижу Алекса!

– Ты больше никогда не видела его последние семь лет, – заметил Пол. – И что? Увидела снова.

Тут он сделал небольшой спиральный взмах сигаретой – легкий жест, который тем не менее прекрасно описал парадоксальное колесо жизни, где все неизменно обращается и все мы пожинаем именно то, что посеяли.

В этот момент послышался двойной стук в дверь, и – если я не ошиблась – какое-то приглушенное хихиканье. Онория посопела немного в раковине и высунула оттуда голову в направлении двери ванной. Я увидела у нее бордовую ленточку на абсурдно крохотном пучке волос.

– Стучат! – заметила я Полу.

– Да-да, – ответил он. – Я не успел об этом сказать. Сюрприз.