Медовый месяц

Глава вторая

Мы снова в лимузине, и девицы смотрят на меня. Их зацепило. Я делаю небольшую паузу. А потом говорю: иногда я думаю о тех двоих, оставшихся в ресторане. Продолжил ли Паоло знакомство с блондинкой? Возможно, они неплохо поладили. Возможно, провели такой же чудесный вечер, как и мы. Этого я так и не узнала, так как больше Паоло никогда не видела.

– Вот это и была Любовь-Всей-Моей-Жизни, – завершила я свой рассказ. И закрыла рот, как будто на этом все кончено.

– Так нельзя! – завопили все.

– Остальное вы можете представить.

– Нет, не можем! – завопили опять.

Но дело в том, что мне не хотелось рассказывать об остальном. Это не для девичника перед свадьбой. Ни слова больше.

– Эй, – сказала Дел самым строгим и даже устрашающим тоном, – им нужен эпилог. – Она указала на сидевших с разинутыми ртами девиц.

Я скромно перевела глаза на плотно спрессованные бедра на сиденье напротив и шепнула, что не могу продолжать, что остальное не для чужих ушей. Делла закатила глаза и сказала: «Прошу тебя, пожалуйста!» – с выразительным ударением на «пожалуйста». В наши дни и в наш век, как нетрудно заметить, любая щепетильность в чувствах считается а) показной и б) утомительной. Но по правде, я не хотела продолжать, особенно в присутствии мужчины. Ведь долговязый шотландец все еще оставался с нами.

– Это было восхитительно, – сказала я. – Прекрасно.

Так оно и было. Я не знала, как еще это описать. Не знаю и теперь. В такси он повернулся и приковал ко мне свой взгляд, и в этот момент я поняла со всей определенностью, что я – единственная женщина в мире. И конечно, мы знали друг друга уже много лет. Долгие-долгие годы.

– Шесть? – спросила Марта.

– Чего шесть? – переспросила я. Оказывается, она сказала не «шесть», а «секс».

Марта из Австралии. Я посмотрела на Дел. Она всегда предполагала, что мы – я и он – действительно этим занимались, и я никогда не выводила ее из этого заблуждения.

– Да нет, никакого секса, – сказала я. Визг со стороны Дел – она почувствовала себя преданной.

– Мы даже по-настоящему не знали друг друга, – сказала я. – Мы ведь только что познакомились.

– Но нам это и нравится, – твердо напомнила мне Дел. – Первый раз – самый лучший. Все говорят, что секс чем дальше, тем лучше, но все знают, что он становится все хуже. Он достигает пика в первые месяцы отношений, а потом зачастую сходит на нет. Порой в течение одного года, – добавила она с авторитетом строгой правительственной комиссии при проведении инспекции.

– Ну-у-у, – проговорила я, вложив в это слово крайний скептицизм, – с Эдом…

– Бог мой! – проговорила Дел. Она села и закрыла глаза, не желая больше ничего слышать.

– Если ты должна переспать с Мужиком-В-Белом-Фургоне… – сказала Дженни.

– Ха! – воскликнула я. Потому что для Деллы и правда нет ничего лучше Мужика-В-Белом-Фургоне. Она не питает ни малейшего отвращения к животам, татуировке на бицепсах, приспущенным штанам и всякому такому. Я говорила ей, что у нее, наверное, было трудное детство, раз она любит такую грубость, но она этого не признает. Говорит, что ее воспитывали на щенках Андрекса и «Французских фантазиях» мистера Киплинга к чаю.[7] Хотя одному Богу известно, как они умещали щенков Андрекса в своей муниципальной квартире в Бекенхэме.

Но это не нормально, просто не нормально. Особенно если учесть, какая она, блин, красивая – в Делле есть нечто такое, что так и хочется перед «красивая» вставить «блин». Представьте себе подругу с внешностью, блин, супермодели. Вот видите – опять. Но я серьезно.

Недавно на компьютере вывели совершенное женское лицо – то есть женское лицо, самое привлекательное для мужчин. Как компьютер делает такие штуки, одному Богу известно, но тем не менее это лицо было во всех газетах, и оно оказалось точной копией Деллы. Клянусь. Когда я купила «Ивнинг стандард», то подумала, что это она и есть. Решила, что она наконец уступила одной из тех женщин с непроницаемым лицом, которые, куда бы мы ни пошли по Кингс-роуд, вечно приставали к нам – то есть к ней, – называясь нанимателями из модельного агентства.

В лимузине Делла, закрыв глаза, ждала, когда мы заткнемся. Я тоже закрыла глаза. И ощущала его присутствие. Он всегда со мной, как безмолвный свидетель моей жизни. Все проходит сквозь него, или мимо него, или через него. Но иногда его присутствие гораздо ощутимее, чем обычно. Иногда ощущение его проходит через все мое тело – Любовь-Всей-Моей-Жизни.

– Это убивает меня, – говорит он. – Но сегодня ночью нам не придется переспать.

Почему-то это замечание наполняет меня уверенностью в любви.

– Хорошо, – говорю я.

– Хорошо? – повторяет он, а потом шепчет: – Ты что, не хочешь меня?

А я так его хочу, что, наверное, просто заболела. Мы смотрим друг на друга, присев на корточки среди валяющихся на полу старых кофейных стаканчиков и Деллиных наполненных до краев пепельниц, пытаясь согреться у огня, что я разожгла в камине. В конце концов я беру себя в руки и говорю ему:

– Прямо сейчас ты – ты можешь делать что угодно. Что тебе угодно, хоть совсем ничего.

Он улыбается.

– Завтра мне надо успеть на самолет, – говорит он. – Я бы пропустил этот рейс, но у меня встреча с «Юниверсал», а для меня это исключительный шанс. Мне не хочется вот так перепихнуться и бежать.

– И что же мы будем делать? – говорю я. Имея в виду всю оставшуюся нам жизнь.

– Давай сыграем в одну игру, – говорит он. Имея в виду предстоящую ночь.

Мои мысли перескочили на старую избитую «Монополию» на полке, потому что это единственная игра в квартире. У меня тут же вспыхивает воспоминание о том жутком чувстве, когда я приземлилась на Парк-лейн, а у кого-то уже было там пять отелей, – пойманная, разъяренная, загнанная, я каким-то хитрым способом заподозрила, что именно этого я и заслужила в жизни, и в то же время приходилось притворяться, что мне все равно.

– Что за игра? – нервно спрашиваю я.

– Возьми меня за руку, – говорит он, устраиваясь на ковре. И протягивает руку. И я беру ее.

Я и в самом деле не понимаю, что можно вот так держать кого-то за руку. Так, что чувствуешь позади себя долгий трудный день – один из тех дней, когда в автобусе свободных мест нет, а в супермаркете не влезло в пакет все, что хотели взять глаза, когда ты наконец тащишься домой, как последняя ломовая лошадь, и косой дождь хлещет по твоему пальто с расстегнутым воротом, и ты чувствуешь себя как на соревнованиях на выносливость с поднятием тяжестей, а потом добираешься все-таки до дому, и включаешь музыку, и зажигаешь свечи, и в конце концов постепенно, каждым благословенным дюймом погружаешься в горячую дымящуюся ванну, и все твое тело так и стонет: м-м-м-м-м-м-м-м! Вот как я держала его за руку. И это было похоже на м-м-м-м-м-м-м-м! – а не на долгий трудный день – можно лишь сказать, что долгим трудным днем мне показалась вся моя любовная жизнь до этого момента.

Если подумать, я вряд ли когда-нибудь так долго держала мужчину за руку. То есть в качестве первого хода. Конечно, вообще-то я мужчин за руку держала, но обычно только после того, как переспала с ним раз сто и освоила все позы из Камасутры и дошла до той ступени, когда уже готова осмелиться на мысль, что можно завязать с ним серьезные отношения, так как он наконец остался на завтрак, – и вы идете в кино, и наконец-то, наконец-то ты невероятно нежно держишь его за руку.

Но это было что-то совершенно другое. Мы держались за руки целый час. Целый час. Я не могла ничего говорить. Мне приходилось напоминать себе о дыхании. И, если уж речь зашла об электричестве, я как будто сунула пальцы в высоковольтную сеть.

– А как же игра? – говорю я.

– Это она и есть, – говорит он.

– Мне она нравится, – говорю я.

– Расскажи о себе, – говорит он.

И я стала рассказывать. Рассказала, что мои родители были в семидесятых годах хиппи, но не такими, как остальные, а остатками от хиппи шестидесятых. Они работали учителями в школе и носили биркенстоки[8] (нужно сказать, до того, как те вошли в моду), которые наши одноклассники называли «башмаками Иисуса». Моим школьным товарищам было известно об обуви моих родителей, так как мы – я и моя сестра – учились в той самой школе, где они преподавали.

Я рассказала, что дома у меня с родителями были прекрасные отношения, но в школе они меня почему-то смущали и мне не раз приходилось подводить их. Я рассказала, что родители назвали меня Ханимун – Медовый месяц, – потому что зачали меня в свой медовый месяц. А мою сестру назвали Флоренс, потому что когда они были во Флоренции… ну, сами понимаете. Мы звали друг друга Хани и Флора, что звучало еще туда-сюда.

Потом рассказала, как мы путешествовали на каникулах с родителями в фургоне, иногда в Озерном краю,[9] а иногда и в пустынных районах Австралии. Что – хотя нельзя отрицать поразительных пейзажей – мы терпеть не могли путешествия из-за дорожных тягот и, среди прочего, из-за отсутствия телевизора. Так что мы только обрадовались в том году, когда подхватили ветрянку и родители решили отправиться в Перу без нас.

Жившая по-соседству мамина подруга Тереза, которую мы обе любили, сказала, что заберет нас к себе, так как ее дети уже переболели ветрянкой, а Тереза всегда могла справиться с чем угодно и сделать это забавным. Хорошо ли мы себя вели или ужасно – она могла сделать у стены стойку на руках, чтобы нас посмешить, – особенно мне эта стойка запомнилась, когда мы до смерти перепугались, насмотревшись по телеку «Доктора Ху».[10]

Потом я рассказала, как однажды Тереза забрала нас с детской площадки и повела домой и как мне запомнилась та прогулка, потому что стоял прекрасный весенний, почти летний, день, и деревья цвели розовыми цветами, и качались туда-сюда желтые нарциссы, а воздух был такой мягкий и теплый, такой многообещающий, и она держала нас за руки и дала конфет, которые взрывались во рту сладостью, и вокруг было столько любви!

Когда мы пришли домой, она укутала нас в одеяла, хотя было тепло, и очень крепко обняла и сказала, что самолет, на котором летели мама и папа, упал в джунгли и они уже больше никогда не вернутся. То есть что они погибли.

Мне было тогда двенадцать лет, а Флоре шесть.

Когда я рассказала про это, Алекс (так его звали) ничего не сказал. Он лишь продолжал не отрываясь смотреть мне в глаза и держать за руку. Потом, нежно и твердо, повернул меня на ковре спиной к себе, а сам прислонился к дивану и прижал меня к себе, окутал, охватил меня всю. Плотно. Именно так, как надо.

– Почему ты не дышишь? – через мгновение спросил он с некоторой тревогой.

– Ах да, – ответила я. – Спасибо, что напомнил. – И вдохнула глоток воздуха.

– Сейчас я никуда не ухожу, – сказал он, прочитав мои мысли.

Так что я дала воздуху входить и выходить, а мгновениям приходить и уходить, и они проходили не слишком быстро, но и не слишком медленно, ведь он сказал, что никуда не уходит. Мы пробыли так – не знаю – наверное, еще час. Просто вместе. Просто держали друг друга за руки и дышали.

– Это все еще игра? – спросила я.

– Да, – ответил он.

– Интересная игра. Расскажи мне о себе.

И он рассказал, что вырос среди белой бедноты в Бирмингеме, штат Алабама, но сумел избавиться от южного акцента, так что никто не мог определить, откуда он. Он рассказал, что его отец, праведный человек и проповедник Евангелия, бросил мать Алекса вскоре после его рождения и трахал всех женщин подряд, в том числе и подруг Алекса, которые иногда заходили навестить его, пока не умер, не дожив до старости, от алкогольного отравления. К пятнадцати годам мать выгнала Алекса на улицу с десятью долларами в кармане. Он поступил в колледж, и там разработал систему найма дешевых телефонных линий и сдачи их с выгодой. К двадцати у него уже была собственная телекоммуникационная компания.

К двадцати двум он занялся игрой на фондовой бирже. К двадцати трем его вытеснили местные политики и рыночные обстоятельства, и он снова оказался на улице, – но на этот раз с десятью миллионами долларов в кармане.

И вот он отправился в Голливуд и написал сценарий. Рукопись прочитали с вежливым интересом, но фильм так и не поставили. Так что Алекс занялся этим на свой страх и риск и теперь выпускал рекламные ролики, надеясь когда-нибудь снимать настоящие фильмы, и жил в таких же мечтах, в каких и прочие покорители Голливуда.

– Я и не думала, что мы пересказываем автобиографии, – сказала я.

– Такова моя история, – ответил он.

– А что твоя мама? Я хочу сказать: как ты относишься ко всему этому? Все время сам – это звучит так одиноко.

– Не знаю, – ответил он.

– Но это должно быть так странно – вот так разбогатеть, – сказала я.

Мы немного помолчали.

– Вот теперь игра становится действительно интересной, – сказал он.

И так наклонил нас обоих, что мы упали на ковер перед камином и наши тела кубарем покатились вместе – с глубоким удовлетворением прикасаясь друг к другу. Мы не целовались, но оказались лицом к лицу, и я потерлась носом о его щеку. Мне нравится, что у мужчин такие жесткие щеки, нравится мышца, идущая от скулы к подбородку. У женщин такого нет. Никогда не встречала женщин, которых мне хотелось бы погладить по щеке. А у Алекса были изумительные жесткие щеки. Самые лучшие.

Я всегда говорила, что не думаю о мужчинах как сексуальных объектах. И, честно говоря, не воспринимала их таким образом – но тут вдруг ощутила, как это чувство шевелится во мне. Наверное, в молодости в этих бледных, чахлых, инфантильных типах, о которых я мечтала, трудно было увидеть сексуальные объекты. Они напоминали мне засохшие ломтики батона, а по мере того как мой вкус становился все более изощренным, я обнаруживала, что предпочитаю здоровенную краюху черного хлеба. Вероятно, я зрею в своей сексуальности. Чем больше я становлюсь женщиной, тем больше позволяю мужчинам становиться мужчинами, если вы понимаете, что я имею в виду. И нынче обнаруживаю, что меня ничуть не отвращает мысль о мускулистом торсе. Возможно, это возраст. Или мне промыли мозги рекламными роликами девяностых годов, с их женщинами-профессионалками, томно льнувшими к потным торсам рабочих парней.

Мы лежали лицом к лицу не меньше часа. Я не смотрела на часы, но, судя по тишине на улице, было уже часа четыре утра.

– Поцелуй меня, – сказал он. И слова его были как первый глоточек бренди, обжегший все мое тело по пути к животу. Но я не стала его целовать. Незаметно для себя я начала от него отодвигаться, пока не ощутила между нами крохотный сквознячок. Я отодвинулась всего на дюйм, но в данных обстоятельствах дюйм оказался милей.

– Почему я? – спросила я. Он вопросительно посмотрел на меня, и я добавила: – Ты часто делаешь такие вещи?

– Подцепляю незнакомых девиц? – проговорил он, не пропустив ни такта. – Нет. Я не часто так делаю.

И конечно, я ему поверила.

– Что происходит? – спросила я.

– Не знаю, – ответил он.

И мы в задумчивости помолчали некоторое время.

– Ты знаешь, когда ты пошел в сортир в ресторане… – проговорила я.

– В сортир? – передразнил он.

– В туалет, – поправилась я.

– Да, – сказал он.

Я взглянула на него и не осмелилась вдруг продолжать.

– Ты пошла за мной.

– Откуда ты знаешь?

– Потому что ты должна была пойти.

– Но почему ты тогда ничего не сказал? А что, если бы я не бросилась за тобой из ресторана? Что бы ты тогда сделал?

– Я знал, что ты придешь.

– Ну, а если бы не пришла?

Небольшая пауза.

– Разве ты не знаешь, как полагаются на что-то? – проговорил он.

Еще одна пауза. Мы и не заметили, как игравший компакт-диск закончился, а на улице стояла тишина, напоминавшая могильную. Почему-то я не могла двинуться, не могла моргнуть, ничего не могла.

– Я слышал про любовь с первого взгляда, – сказал он. – Я слышал об этом.

Снова тишина. Потом он рассмеялся.

– Что? – спросила я.

– Ты опять не дышишь, – ответил он. Осознав это, я тоже рассмеялась, а он сказал:

– Ты слишком много думаешь.

Я посмотрела на него, а он указательным пальцем дотронулся до моего правого виска и проговорил:

– Все происходит здесь, верно? – а потом снова прижал меня к себе.

Он снова велел мне поцеловать его, и я нежно потерлась кончиком носа о его нос.

– Эскимосский поцелуй, – сказала я. Будьте уверены, эскимосы, возможно, холодные типы, но в поцелуях они кое-что понимают. А потом наши губы соединились, и мы по-настоящему поцеловались. Сделали хотя бы это. И я ощутила внутри себя этот горячий источник, он забил, пузырясь, пока не превратился в теплую реку, текущую сквозь меня, унося прочь, и я совсем потеряла голову.

Впрочем, не так это и плохо. Нередко я замечаю, что вполне могла бы обойтись и без головы. Да-да, моя голова – это такая штука, без которой я могу и обойтись. Часто оказывается, что без головы мне даже лучше.

– И что? Он просто так и улетел к себе в Лос-Анджелес? – завопила Дженни, очень впечатленная услышанным и вытряхнула меня из моей задумчивости.

Я представила им сокращенную версию вышеизложенного. Делла занималась тем, что опускала и поднимала окно лимузина. Я догадывалась, что она не разговаривает со мной потому, что я не переспала с ним.

– Ну, мы позавтракали вместе, – утешила я их.

– Самый сексуальный завтрак из всех! – закричали все, слегка оживившись.

– Вроде того, – сказала я. – Я отвезла его к блондинке, которая, оказывается, была за кем-то замужем, он собрал свои вещи, а потом я отвезла его в Хитроу, и мы позавтракали в «Счастливом едоке»[11] в аэропорту.

– А-а-а… – разочарованно протянули девицы.

– Это было поразительно! – сказала я. – Так романтично. – Я не знала, как объяснить. – Как будто бы мы надели какие-то специальные очки, и все, что обычно кажется унылым, безвкусным, крикливым, стало забавным, остроумным и милым. Еще бы, мы и были счастливыми едоками.

– Но он ведь улетал! – завопили все. Неужели ты не плакала?

И правда, пока мы завтракали, я все время смеялась. Он делал вид, что никуда не улетает, и рассказывал мне дурацкие истории о том, как пассажиров выволакивали из бара первого класса и тащили в самолет, и что все проходящие через терминал по первому объявлению – это просто какие-то маньяки, у проходящих по второму – шило торчит в заднице, а по третьему… Потом его и впрямь вызвали по имени, и, несмотря на всю его браваду, это его несколько подстегнуло. И мы перебежками бросились к нужному выходу, и я действительно не плакала, потому что всем своим сердцем чувствовала, что мы сможем увидеться в любую минуту. Казалось невозможным, что он уйдет от меня. По-настоящему уйдет. Пусть он будет за океаном, но мы нашли друг друга и отныне друг другу принадлежим. Навсегда.

Навсегда.