Медсанбат-0013

46

И еще была ночь. И еще был день. И еще ночь, Ожесточенные бои за плацдарм не затихали. Они длились от рассвета до заката, замирая на ночь, чтобы с восходом солнца разгореться с новой силой. Иногда Сафронову казалось, что он находится в пустой, перевернутой вверх дном лодке, а по ней беспрестанно дубасят огромными кувалдами. И эти удары проходили через него, пронизывая тело с ног до головы, как необычные изнуряющие токи. Ночью, когда обстрел, грохот и гудение ослабевали, все равно он ощущал их всем своим существом и до утра так и не успевал прийти в себя.

Задачи у боевых частей и у медсанбата были разными, но находились они в одинаковых условиях. Только полки и бригады активно действовали днём, а с наступлением темноты замирали, собирались с силами, готовились к новому бою. А медсанбат действовал круглосуточно, и особенно усиленно — ночью. С наступлением сумерек по траншеям и ходам сообщения к его землянкам и блиндажам стекались и как бы впадали в них, как ручейки в озеро, раненые из всех частей. По ночам они особенно усиленно пополняли главный резервуар — землянки и блиндаж приемно-сортировочного взвода. Маленькое хозяйство Сафронова переполнялось до краев, до сверх меры, гораздо выше ординара. Но к утру каким-то чудом оно справлялось с этим невиданным наводнением ожидающих помощи людей, переправляло их к хирургам, в перевязочную, на берег реки и готово было принять новый поток. И днём хватало работы, потому что количество тяжелых, требующих обязательной операции, не уменьшалось, а увеличивалось. Их за день не успевали прооперировать, а с темнотою поступали новые, нуждающиеся в срочном вмешательстве хирургов.

Медики не ходили в атаку, не участвовали в открытом бою, но они находились тут же, даже не рядом, а среди боевых частей, на том же клочке земли, подвергались той же опасности, что и боевые солдаты и офицеры. Снаряды, мины, бомбы и пули были слепы и не разбирали, кого убивать и кого ранить. Они косили напропалую. Сафронову показалось, что днём именно на их участке усилились обстрел и бомбёжка.

— Так, товарищ гвардию... — закричал Галкин, выглянув из блиндажа, — «Рама» висит. Как раз над нами. Оно — поглядите... Халаты-то видать.

Сафронов хотел было приказать, чтобы снимали халаты, когда выходят наружу, но тут же остановил себя? «Нереально. Просто днём надо пореже высовываться. И он отдал такое приказание подчиненным, но не себе.

Ряды санбата таяли. Чуть ли не каждый раз, возвращаясь из хирургии, санитары приносили грустные вести: «Аптекаршу поранило», «Капитана Дорду осколком подкосило. Покурить вышел...», «Пончика-то, сестричку, насовсем. Убило и засыпало сердечную. Схоронило, значит».

Чувства Сафронова настолько притупились, столько вокруг было смертей и крови, что он не реагировал на сообщения санитаров. Одна мысль владела им: «Разгрузиться бы до утра. Не допустить бы смерти от шока». Он не спал и почти не ел все это время — так старался не потерять минуты, ничего не упустить. Но ему все казалось, что он медлит и все еще недостаточно разворотлив. Теперь, когда не стало Кубышкина, на плечи Сафронова навалились и его обязанности — контроль за поступлением, за питанием, за работой санитаров.

Как он ни крепился, усталость давала о себе знать. Порою он чувствовал себя как бы раздвоенным — голова и тело действовали отдельно. Тело тяжелело, плохо слушалось его, а голова работала ясно. А иной раз голова наливалась свинцом, ничего не соображала, а тело двигалось выполняло то, к чему привыкло.

Над ними шипели и хлопали ракеты. Сафронов изредка поднимал голову, словно удивлялся тому, что немцам еще не надоело освещать им работу. На этот раз он заметил, что небо какое-то черное. И даже фосфорическая вспышка не растворила эту темноту. Он не придал этому значения, спустился в землянку, спросил у Стомы:

— Сколько же мы пропустили?

— Больше трехсот.

— Сколько? Сколько? Сестра повторила.

— А вы не перепутали?

— Проверьте.

Она произнесла это таким необычным тусклым голосом, что Сафронов обратил на нее внимание. Посмотрел и удивился перемене, произошедшей в сестре: глаза большие, все черты заострились, а подбородок выступил вперёд.

«Её подменить бы надо. Все они устали до изнеможения. Но нет возможности. Без Кубышкина еще сложнее. Санитары едва справляются. Носить раненых по этим ходам и траншеям — мука. Люба все время с тяжелыми. А Стома...»

Он хотел сказать ей какие-то утешающие слова, но в этот миг сверху раскатисто грохнуло, и земля задребезжала, как громадный лист железа.

— Дождина! — крикнул Галкин, вкатываясь в землянку.

Сафронов услышал шум дождя и тотчас подучал о раненых, распорядился:

— Надо проверить, не остался ли кто на улице. Трофимов и Галкин пошли выполнять приказание.

А тут появились новые раненые. Дождь лил. Хлюпала грязь. С лиц и одежды входящих стекала вода. Ко всем другим заботам прибавилась еще одна — по возможности обсушить, обогреть раненых, особенно тяжелых.

— Кройте за одеялами, — распорядился Сафронов. — Принесите хоть десяток, но только сухих. Сухих!

Он носился от землянки к блиндажу, от блиндажа к землянке, направлял кого в перевязочную, кого к хирургам, кого во вторую землянку. Он сам делал уколы, поправлял повязки, проверял жгуты, думая лишь о том, чтобы не упустить кого-нибудь, не дать умереть, спасти от смерти. Белое, красное, красное, белое, мокрое, грязное, скользкое...

Он сам не заметил, что весь вымок, весь в глине, в грязи, лишь почувствовал, как по щекам стекают струйки, мешают работать.

— Товарищ гвардии... — предложил Галкин. — Умойтесь-ка.

Сафронов хотел отмахнуться, но, взглянув на свои грязные руки, согласился. К раскатам грома прибавился знакомый гул. Земля по-дневному загудела и задрожала.

— Что-то они перепутали? — сказал Сафронов, подставляя ладони под струйку воды.

— По переправе вроде, — объяснил Галкин, продолжая поливать из чайника. — А наши в ответ. Слышите?

Рвануло близко. Совсем рядом. Ударило над самой головой. Послышался звериный протяжный вопль. Он заглушил все остальные звуки.

Сафронов бросился на этот вопль с немытыми руками. При слепящем свете ракет он увидел метрах в пяти от землянки, там, где только что был ход сообщения, свежую воронку. Она дымилась и пахла порохом. И из нее доносились стоны.

— Галкин, — позвал Сафронов и, не раздумывая, скатился в воронку.

На самом дне он разглядел Лебко.

— Э-э, — только и произнес санитар и попытался отползти в сторону, но не смог, уронил голову на мокрую землю.

Он больше не шевелился, а стоны продолжались, И тогда Сафронов понял, что они доносятся из глубины, из-под неподвижно лежащего санитара.

— Давай-ка.

С помощью Галкина он оттянул Лебко в сторону и увидел под ним раненого офицера. Это его прикрыл своим широким телом санитар Лебко.

— А ну-ка.

С трудом они вытянули отяжелевшего раненого на край воронки и, переводя дыхание, хотели волочить его в землянку, но тут Сафронова окликнули:

— Дядя Валя, свертывайся. На другом краю воронки стоял Чернышев. — Что? Что? — не понял Сафронов.

— Свертывайся. Замена пришла.

Протяжное шипение заглушило слова. Над головою по черному небу чиркнули огненные стрелы.

— Видел?! — заорал Чернышев. — «Катюши». Сворачивайся. Не тяни.

— А раненые?

— Оставишь. Ими пехота займется. Таков приказ.

Сафронов не мог смириться с этой мыслью. «Как это оставить раненых? Среди них есть такие, которых нельзя оставлять без наблюдения и помощи».

Проливной дождь взбодрил его. Сознание работало ясно. Он понимал, что свертываться — значит оставить свои землянки и блиндажи. И всё-таки приказание показалось Сафронову настолько диким, что он не удержался, дотянул раненого до землянки, а сам бросился разыскивать начальство.

В штабном блиндаже, где сейчас находились и штаб, и замполит, и комбат, он увидел корпусного врача в своем неизменном маскхалате.

— Товарищ гвардии подполковник, разрешите обратиться? Мне приказали оставить раненых, но среди них...

— Мы не можем! — оборвал его корпусной. — Мы я так потеряли треть личного состава.

«Так по вашей же милости», — чуть было не выпалил Сафронов.

— Мы и так сражались наравне с боевыми частями.- Корпусной махнул рукой: — Выполняйте.

Дождь лил не переставая. Чавкала грязь под ногами. Глина налипала на ноги пудовыми гирями. Изредка рвались снаряды и мины. Комья земли и грязи разлетались в разные стороны, обдавая людей с головы до ног. Все ходы сообщения и траншеи были залиты водой, разворочены и взрыты. Приходилось пробираться поверху, скользя и падая, ползти, подниматься и вновь падать.

Все происходило как в тумане, как в полусне. После разговора с корпусным Сафронов будто выключился, двигался машинально, стараясь лишь не отстать от бегущего перед ним санитара. Он натыкался на трупы, наступал на чьи-то тела и, несмотря на предупреждающие крики Галкина, не уклонялся от пуль и осколков.

Они скатились с обрывистого берега к самой реке, как с ледяной горы. У воды их тотчас окликнул Зайчик и направил к машине, стоявшей у переправы. Сафронов забрался в кабину, глубоко вздохнул и замер. Небывалая усталость навалилась на него. Он не помнил, как они поехали, как его пытался будить НШ, приказывая не закрывать дверцу, как переехали на тот берег.

Проснулся он оттого, что его нещадно трясли с двух сторон — шофер и Зайчик.

— Товарищ капитан, к замполиту. Товарищ капитан… Полусонный, поддерживаемый Зайчиком, он дошёл до замполита, уставился на него тусклыми, ничего не понимающими глазами.

— Едемте, кхе-кхе, на парткомиссию. Да, да. Именно сейчас. Вас будут принимать как отличившегося в боях.

Сафронов нехотя кивнул, так и не осознав смысла слов замполита, сел рядом с ним в кабину «студебеккера» и тут же уснул.