Мелочи жизни

И вот наступило то самое воскресенье. И та самая долбаная годовщина того самого долбаного Октября.

Я еще с утра почувствовал, как в горле что-то застряло поперек и мешает нормально дышать. И еще там, чуть пониже кадыка, противно защекотало. Плюс ко всему мерзко потели ладони.

В общем, ближе к вечеру расставили мы обреченно нашу жиденькую аппаратуру в концертном зале клуба и настроили инструменты.

Народ уже вышел из кино и стал кучковаться у входа – покурить. Потом все неторопливо потянулись вовнутрь.

Тетя Паша в дверях рвала билетики. Люди с нескрываемым любопытством проходили в длинный прямоугольный зал. Скапливались у сцены. Мы стояли там в полутьме. Видны были лишь наши размытые силуэты.

Шофера с автобазы помахали Нуртаю в знак солидарности. Кое-кто из них даже выкрикнул:

– Давай, Нурик!

– Зажигай!

– Красавчик!

– Врежь им!

Минут через десять дали наконец сценический свет. Народ, разглядев нас в свете ярких фонарей, попритих. Чабаны, что специально спустились с гор, нахмурились. Нуртаевские кенты с автобазы перестали улыбаться. Словом, задуманный эффект сработал. Наш сценический образ произвел впечатление и даже, можно сказать, прочно его застолбил.

Дело в том, что к шестьдесят первой годовщине Октябрьской революции мы успели отрастить волосы до плеч, как у «ледзеппелинов», и пошить штаны-клеша. У Ромео они расходились книзу аж на тридцать четыре сантиметра, и издали казалось, будто он стоит в юбке. Суслик нацепил для форсу солнцезащитные очки, как у кота Базилио, и стал похож на слепого. Я тоже раздобыл пеструю рубашку с воротом до плеч. Нуртай замотался в цепь.

Зашушукались. До меня донеслись обрывки фраз:

– Ни фига се!

– Чего это с ними?

– Это ж нуртаевские пацаны?

– А патлы-то отрастили, патлы…

– Ну а чего ты хотел? Хиппи!

– А рожи-то, рожи!

– Да-а… Рожи не спрячешь.

– Артисты, тоже мне!

– Штоты!

– По пятнадцать суток. Каждому. За один только внешний вид.

– В любую тюрьму, без характеристики!

Пауза явно затягивалась. Пора было начинать. Нуртай все вертел колки, хотя гитары давно уже были настроены. Делал он это не поднимая головы и не глядя в зал, всем видом своим показывая, что плевать он хотел на все эти гнилые разговорчики. Искусство выше всех этих пошлых пересудов.

Публика в нетерпении забеспокоилась.

– Э-э, Нурик! – донеслось наконец из толпы. – Чего ты там крутишь? Мандавошек ищешь, что ли? Начинай давай!

Это подал голос громила Кабылбек по прозвищу Калкан Кулак -лопоухий. Так его называли за уши, которые росли строго перпендикулярно голове. Он обладал бычьей силой и мог унести за раз пять мешков картошки.

– Чё, не видишь? Люди пришли! – поддержал его кто-то.

Нуртай пропустил реплики мимо ушей.

– Нуртай! Ты чё, оглох? Вынь бананы из ушей!

– Цену набивает.

– И цепь зачем-то у собаки забрал!

– Да не умеет он ничего!

– Э-э, Нурик! На футбол надо успеть: «Кайрат)) играет с грузинами! -опять крикнул Калкан Кулак.

– Ну и катись к своим грузинам! – взорвался вдруг Нуртай. – Кто тебя тут держит?!

Все на секунду приумолкли.

– Да, Калкан, ты не шуми, – поддержал кто-то Нуртая из толпы.

– Видишь, человек волнуется. Гляди, как у него пальцы вон трясутся!

– Ссыт.

– Кто ссыт?! – встрепенулся тут Нуртай. – Никто тут не ссыт! Чего вообще вылупились? Тоже мне…

– Ты тут не хами! – оскорбился Калкан Кулак. – Люди деньги заплатили. Играй давай!

– И сыграю! – огрызнулся Нуртай.

– Ну и играй!

– Ну и щас!

– Ну и вот!

– Ну и?..

– Ну и!

И мы потихоньку начали. С приличного. Вернее, со знакомого всем миротворного школьного вальса.

Ромео неуверенно взял аккорд и сыграл вступление. Мы с секундным опозданием подхватили. Из колонок заухало: пум-баппа, пум-бап-па, пум-баппа, пум-баппа…

Тоненьким голоском Ромео затянул:

– «Когда уйдем со школьного двора под звуки нестареющего ва-а-альса…»

Мы благополучно дотянули песенку до конца и перевели дух. Публика благосклонно прослушала. В задних рядах кто-то вяло хлопнул, словно прибил комара.

Айман, поддерживая нас, показала большой палец.

Дальше у нас шло всем известное: «Там, где клен шумит над речной волной» и «За меня невеста отрыдает честно».

Парочки стали полегоньку танцевать. Их было немного. Все остальные чего-то ждали. Скорее всего, все еще не верили своим ушам.

Так, тихой сапой, мы стали добираться до нашего секретного оружия. До нашего припрятанного динамита. До нашего грома с молниями. Да нашей «Шизгары». Мы понимали: только она нас может выручить. Больше никто. И вот когда мы грянули:

Зе гуддест он зе моунтэйн топ,

Воз борнинг лайк э силвер флэйм,

Зэ саммит оф бьюти энд лов,

Энд венус воз хер нэйм!

-народ заулыбался, задвигался, заерзал и принялся мотать головами в такт. А потом…

Потом!

Первой не выдержала Ферапонтова Людка – раздатчица из столовой стройчасти. Она дождалась начала припева и вылетела с воплем: «Шизгара!» Чабаны, что стояли рядом суровой кучкой, от неожиданности разом шарахнулись в сторону.

Видимо, Людка тоже откуда-то надыбала текст. С ней – ее подружка Перизат. Продавщица из сельмага, вертлявая такая баба. Она тоже завопила: «Ес, бэби! Шизгара!)) – и тоже кинулась трясти своими богатыми закромами.

За ними поскакали Буренкова, учетчица из арматурного, и дочка дядь Коли Абгольца – косая Ленка. За ними повалила уже вся ферма во главе с завбазой Пернегуль.

У сцены уже никто не томился. Все подхватили эту забойную «Шизгару» и запрыгали гуртом.

Мы, конечно, надеялись на поддержку, но, признаться, такого не ожидали.

Выламывались кто как мог. Дамочки с фермы выдавали такие кренделя, что с Суслика сползли очки. И где они всему этому научились? Не на ферме же?

Окна в клубе мгновенно запотели. Бедный пол жалобно заскрипел. Опасно заходила ходуном большая люстра из фальшивого хрусталя, что висела под самым потолком. Но никого это не останавливало. Больше того – пришлось исполнить «Шизгару» на бис еще четыре раза. А потом уже вдогонку мы сбацали «Смок он зе вотер» и «Стэрвей ту хэвен» – два последних гвоздя в гроб деревенской скуки и культурной изоляции.

В общем, успех был оглушительный. Нас долго не хотели отпускать. Просили еще и еще.

Мы прокатали заученную программу с начала в конец и с конца в начало несколько раз подряд.

Закончили только к часу ночи, и то лишь когда Айман объявила в микрофон, что празднование Великой Октябрьской революции как событие мирового значения в нашей отдельно взятой деревне прошло на славу, но завтра понедельник и всем с утра на работу.

Нар од приуныл и нехотя стал рассасываться.

Так мы враз стали небожителями.

Никогда – ни до, ни после – я не ощущал такого всеобщего обожания и восхищения.

Ночь я, понятное дело, не спал. Лежал с открытыми глазами и пялился в пустоту. Долго еще в ушах стоял колоночный перегуд.

Думаю, ребятам тоже было не до сна.

А утром нас позвал к себе сам директор. Товарищ Каликов. То есть Есен-ага. Он был из местных, и все его воспринимали как своего безоговор очно.

Нуртай все надеялся при разговоре вставить слово за новые инструменты.

– Салам пацанам! – по-свойски начал Есен-ага и жестом пригласил всех за длинный стол, покрытый красным сукном.

Мы расселись. Есен-ага разлил всем по граненым стаканам водички из графина. Подвинул тарелку с яблоками.

– Слышал, вы вчера народ здорово повеселили!

Мы учтиво помалкивали.

– А я и не знал, Нуртай, что ты на гитаре играешь, – обратился директор к нашему худруку. – Нагыз жiгiт сегiз кырлы бiр сырлы! Так ведь?

Это поговорка такая: «Настоящий джигит – восьмиугольник с секретом». Ну, это означает – типа клевый чувак, все может, все умеет, да еще и без хвоста. Считается, короче.

Мы приободрились.

– Вот что, ребятки, – перешел к делу директор. – Надо дать еще один концерт.

– Где? – спросил Нуртай.

– На Ушконыре, – сказал директор. – Вы же знаете, там у нас женская зона. Пашуг бабоньки, бедные, от зари до зари. Света белого не видят. Надо бы им хотя бы на пару часов переключить мозг. А то – сами понимаете…

Последняя фраза насторожила Нуртая.

– Что мы понимаем?

– Ну, это я не так выразился, – поспешил с поправкой директор. -Просто хотелось бы устроить женщинам праздник. Подарить, так сказать, пару часов культурного отдыха. Понимаете?

– Мх-м, – протянул Нуртай.

– Да вы не бойтесь, – улыбнулся председатель. – Они обычные женщины. Как все. Просто не повезло им по жизни. Кто не оступается?

– Да мы не боимся, – обиделся Нуртай. – С чего нам бояться?

– Ну и отлично! – поднялся из-за стола директор, давая понять, что разговор закончен. – Значит, договорились?

Мы тоже поднялись.

– На своем шестьдесят шестом и поднимешься, – сказал Каликов и крепко пожал руку Нуртаю. – Я скажу Михалычу, чтоб закрыли тебе путевой. А насчет вас, – Есен-ага повернулся к нам, – я зайду к директору школы.

И мы пошли. За новые инструменты разговор так и не получился.

Некоторое время мы еще постояли в задумчивости на площади перед конторой.

С плаката хитро улыбался нам вождь мирового пролетариата, сильно смахивавший на складского сторожа – дядю Егора…

Дядя Егор Солонец раньше работал в поле, охранял люцерну и был очень набожным. Знал молитвы. Над ним за это потешались. А однажды местные остряки решили его напугать: переоделись в простыни и стали бегать ночью по полю с воплями: «Выходи, Солонец! Наступил тебе…»

С тех пор дядя Егор слегка повредился в рассудке, и ружье у него на всякий случай отобрали. Вручили палку. Вот он с ней и ходил возле колхозных складов. Охранял.

Мы, конечно, понимали, что надо как-то начинать свою музыкальную карьеру, но мало кто из нас мог предположить, что начать ее придется с женской зоны. А куда деваться? Сам Есен-ага попросил. Это ж такая ответственность. Ну и по умолчанию было понятно, от кого зависит покупка новой аппаратуры. Решили: съездим, отработаем, а потом зайдем с этим разговором.

Я бросил прощальный взгляд на вождя гегемона. Вождь, как мне показалось, по-отечески улыбнулся нам и благословил на новые творческие свершения.

В назначенный день мы погрузились в кузов нуртаевского «ГАЗ-66» и отправились по ухабистой дороге в горы. В Ушконыр.

Айман поехала с нами. Мы галантно уступили ей кабину.

В горах нас ждали.

В столовой был накрыт стол со скромным ужином.

Женщины трудной судьбы пока не появлялись.

– Только вернулись в барак, – сообщила завстоловой. – Сейчас переоденутся и придут. Вы пока поешьте.

Столовая представляла собой угрюмое строение с низким потолком и безвкусным интерьером. На стене художник со своеобразными понятиями о симметрии нарисовал пышнотелую гражданку с кувалдой в руках. Надпись внизу в поэтической форме сообщала: «Если ленив ты, какой в этом прок? В жаркой работе тает твой срок».

При этом последние два слова явно не поместились, и художник загнул их вниз, концами в землю, как бы предвещая метафоричный финал.

На подоконниках серели липучки. В них было полно мух. Некоторые шевелились.

Мы невкусно поели.

– Пойдем, притащим все, – сказал Нуртай, и мы отправились за аппаратурой.

Сцены в зале не было. Мы отодвинули столы ближе к стенам и расположились в глубине, напротив входа.

Надо сказать, что поездка в кузове грузовика по горным перевалам не слишком способствовала сохранности и без того подуставших инструментов.

Я стер влажной тряпкой дорожную пыль с тарелки и стал прикручивать ее на штатив. Резьба на головке штатива давно изъелась, и тарелка держалась на честном слове.

За окном быстро темнело. Горная свежесть пробиралась в зал.

Вскоре стали появляться первые оступившиеся. Выглядели они, надо сказать, сильно. В стилистике фильма про живых мертвецов.

Все в поистертых телогрейках двух цветов – желтого и зеленого. И тот и другой давно выгорели на солнце, и ватники приобрели единый сероватый оттенок. На ногах у зэчек были преимущественно кирзовые сапоги с налипшей на них грязью. Выражения лиц тоже примерно одинаковые: смесь тоски, отрешенности и хандры.

На Айман вся эта публика подействовала соответствующим образом. Она взяла непослушными руками микрофон и срывающимся от волнения голосом объявила:

Дорогие женщины! Мы очень рады вас видеть! Какой прекрасный сегодня вечер, не так ли?! В любой ситуации есть место для радости! Позвольте начать…

Здесь она, видимо, хотела сказать «наш небольшой» или, как вариант, «наш маленький». В результате получилась смесь бульдога с носорогом:

– …начать наш немаленький концерт!

И мы – начали.

Ромео:

– «Когда уйдем со школьного двора…»

Далее, при ушераздирающей тишине:

– «Там, где клен шумит над речной волной…»

И тут вдруг к нам вплотную приблизилась сбитая, как с поэтического плаката, дамочка в усах, но без кувалды и басовито обратилась:

– Мальчики, а вы можете это: «В Намангане яблочки зреют а-а-арама-атные»?!

А мы как раз могли. Простая такая песенка жизнерадостных узбекских садоводов.

Ну мы и дали про эти яблочки!

И слава богу! И как будто отошло. Отлегло-отпустило. Как будто кто-то невидимый убрал заслонку. И отпер замки. И отворил настежь окна! И – понеслась душа в рай!

Дамы с подпорченными биографиями забыли на некоторое время драматизм своего положения. Слегка размявшись на «Наманганских яблочках», они пустились в лихой пляс под «Шизгару»…

Они принялись скакать с таким остервенением, будто собирались растопить жарким своим отчаянием ледяной холод долгих своих сроков. Как будто хотели продлить неожиданно свалившийся на них вечер воли и отодвинуть неминуемый накат завтрашнего утра. Как будто…

Да это даже и нельзя было назвать танцами. Это была какая-то истерия. Дикая сходка. Праздник нечистой силы. «Шабаш ведьм в стране басков» Гойи.

Бабоньки вопили и свистели. Выли и стонали. Прыгали и трясли телесами. Казалось, они хотели проломить тяжелыми своими сапогами этот проклятый пол и разнести в щепки эти ненавистные стены. Темная нерастраченная энергия заметалась в поисках выхода.

А выхода-то не было.

В какой-то момент беснующаяся толпа опасно приблизилась к условной сцене, где «жарили» мы. Я ждал, что вот-вот кто-то зацепит шнур – и тогда кранты. Тогда может и током шибануть.

Айман стояла рядом, вжавшись в стену. Видимо, пыталась с ней слиться. Я всячески показывал ей глазами, чтобы прибрала провод, но она не шевелилась. Столбняк.

Какая-то дамочка тянула ко мне руки и жалобно скулила:

– А Кристалинскую, мальчики, Кристалинскую можете?!

Она улыбалась во весь свой рот. При этом я видел, что зубы там отсутствуют напрочь в полном составе. Голос ее тонул в общем вавилоне, и я, как завороженный, смотрел, как она шамкает толстыми губами, словно рыба, выброшенная на берег.

Беззубую толкала в спину другая хорошайка, с наколками на лбу.

– Мальчики! «Клен…»! «Клен ты мой опавший»! – вопила она.

– Цыганочку! Цыганочку! – прорывалась третья.

– «Баньку по-черному»! «Баньку…»!

– «Где мой чер-р-рный пистолет?..»!

На последнем припеве «Шизгары» раздался звук битого стекла. Тут же со страшным треском рухнул поломанный стол. Полетели в окна обломки. Кто-то дико завизжал. Кого-то повалили на пол и волоком потащили прочь…

Следом в зал вбежал гражданин с красной повязкой на рукаве. Дежурный контролер. Он прорвался к нам, выхватил микрофон и гаркнул:

– А-атстави-и-ить! ! !

Музыка оборвалась на высокой ноте. В дальнем углу кто-то по инерции продолжал отплясывать в тишине.

– Стоп, машина, – спокойнее произнес контролер. – Отбой.

– До отбоя еще час, гражданин начальник, – тяжело дыша, вставила усатая.

– Абашидзе, – глянул на нее гражданин начальник. – Я тебе могу постелить отдельно. В трюме. Если будешь настаивать, конечно.

– Не имеешь права, – не унималась усатая. – Мы тут культурно отдыхаем.

– Вы тут барнаулите, а не отдыхаете, – возразил гражданин начальник. – Давайте сворачивайте свои бацалки. Концерт окончен. Все по баракам. А ты, Абашидзе, завтра с утра вместе со всем своим ансамблем сосулек лично вставите стекла и приведете здесь все в полный порядок. Я ясно выражаюсь?

Женщины угрюмо по одной, по двое потянулись к выходу. Через пять минут зал опустел.

– Вы тоже свободны, – сказал человек с повязкой и ушел.

Обратно мы ехали молча. Говорить о чем-либо не хотелось.

Мерно гудел мотор шестьдесят шестого. Из-под колес вылетали испуганные совы.

Изнанка жизни предлагала калорийную пищу для размышлений.

К часу ночи вернулись к себе в клуб. Затащили инструменты.

Айман все еще пребывала в ступоре. Сердобольный Суслик пошел ее провожать.

– Нет уж, – произнес тяжко Нуртай, надевая свою кепку на гипсового Горького, – лучше уж со старой гитарой у себя в клубе, чем с новой хрен его знает где.

Мысль была поддержана единодушным молчанием.

С тех пор мы каждое воскресенье играли на танцах. У себя в клубе.

…Слава наша бежала впереди нас.

В поселок стали наведываться болелы из соседних сел и кишлаков. Постепенно мы, условно говоря, нацепили корону культурной столицы всего района. О нас даже написали в газете. В районке. В «Ленинском знамени». Была такая. Там опубликовали статью на целый разворот под названием: «Отчет директора совхоза тов. Калико-ва Е. Н. о состоянии дел в ордена Ленина картофеле-овощном хозяйстве имени Ленина».

Так вот…

Там в заключительной главе были такие строчки: «…в целях развития культурно-массовой работы силами инициативной молодежи в совхозе «Первомайский» организован вокально-инструментальный ансамбль, который с успехом выступил на праздновании 61-й годовщины Великого Октября и частенько с неизменным успехом выезжает с концертами в гости к трудовым коллективам на чабанские отгоны и полевые станы».

Да, так и было написано «с неизменным успехом»! ..

Весной семьдесят восьмого в моду вошла обувь на платформе.

Больше всех этому обстоятельству обрадовался Суслик. Дело в том, что он не очень вышел ростом в силу бесцветной наследственности (отец и дед безбожно пили), и тут мода сама сделала ему навстречу широкий сердобольный шаг.

Вообще, не стоит, наверное, говорить о том, что мы задавали тон во всем. В том числе и в одежде. Не то чтобы нас считали иконами стиля, но наша манера одеваться по-прежнему оставалась одной из самых обсуждаемых тем в поселке. А потом уже и во всей округе.

Если честно, перепробовав в массе своей самый причудливый прикид, мы тихо мечтали о джинсах. О простых американских джинсах. Но достать их где-либо не было на тот момент никакой возможности.

И тогда…

Тогда снова выступила с инициативой непревзойденная находчивость Нуртая. Правда, на этот раз ради искусства пришлось пойти на преступление.

В общем, мы выкрали брезент главного зоотехника совхоза Гуревича Ивана Петровича, которым он накрывал свой старенький «Москвич».

Брезент мы порезали на куски, и Нуртай собственноручно пошил всем штаны. Джинсы. С карманами на заднице.

Получилось вполне себе ничего. Почти как у «ледзеппелинов». Правда, наши джинсы тяжело гнулись в коленках – брезент попался качественный – и за день немилосердно натирали самые сокровенные наши места…

Как бы это поосторожнее сказать-то?

Короче, шов приходился аккурат промеж бубенцов. В связи с этим обстоятельством у нас у всех неожиданным образом поменялись походки. Мы стали ходить на одинаково прямых ногах – что в известной степени оправдывал дух коллективизма. Все сочли это за очередной фокус. Типа еще один выкрутас модной группы. Правда, к чему он и в чем его тайный смысл, никто вникать не стал. Да и чего спрашивать? Проглотили. Мол, чего с них взять, они ж художники, творцы. Они ж так воспринимают мир.

Пофорсили мы так с недельку, перетерпели, когда штаны чуток поизносятся, а потом решили покрасить свои чудо-джинсы.

Суслик предложил вымочить их в зеленке. Нуртай смешал зеленку с марганцовкой и положил штаны в огромный таз. Сверху придавил камнем и оставил на ночь.

К утру джинсы приобрели зеленовато-болотный оттенок.

Теперь мы выглядели на все сто. Единственный нюанс, который мы не учли, – эффект зеленки.

В общем – краска страшно липла к ногам. Буквально по всей длине штанин. И не только к ногам.

Каждый вечер, после того как мы со вздохом облегчения снимали эти самые супер-пупер-штаны, приходилось подолгу сидеть в тазу с прохладной водичкой. Отмачиваться. Горело все. Да еще этот ужасный армейский цвет…

Мало кто знал, что мы – носители всей этой красоты – ходим, как водяные с ближайшей трясины, с зелеными ногами и, пардон, такого же цвета промежностями. Понятное дело, насчет этого мы помалкивали. Зачем? Пусть завидуют, думали мы.

И нам завидовали.

Оставалось каким-то образом решить проблему с волосами. Мы ж косили под «ледзеппелинов».

Честно говоря, никого наш моднючий вид не раздражал. Некоторые учителя даже шутили. Иные бурчали, возмущались, ставили на вид, но до крайних мер не доходило. Один лишь военрук бегал за нами по школе с ножницами.

А однажды он все-таки подкараулил у туалета Суслика. Поймал его там, затащил к себе на кафедру и оттяпал ему клок на затылке. Пришлось Суслику подстричься под полубокс, и теперь он выглядел явно инородно на общем нашем авангардном фоне.

Но и на военрука нашлась управа. Произошло это так.

Наступило лето. К тому времени Айман уже покинула нас и уехала обратно в город. Забористые будни деревни окончательно исчерпали запас ее просветительского энтузиазма.

Теперь Нуртай общался с директором совхоза напрямую. Это иногда приносило некоторые дивиденды.

Как-то мы давали концерт в честь Дня Победы. В клубе собралось много народу, в основном старики, и мы им пели с удовольствием душевные фронтовые песни. Солировал, естесссно, Ромео. Его тонкий неокрепший голосок, как никакой другой, подходил под этот слезоточивый антураж.

Все проходило чинно и благородно. Ветераны подпевали. Смотрелось и слушалось все это тепло и трогательно. Некоторые прослезились. Директор окончательно сломался на строчке: «У деревни Крюково погибает взво-о-од…»

Как-то у Ромео это очень жалобно вышло, и директор громко высморкался в платок. И все это заметили.

На следующий день Есен-ага лично пришел к нам в школу, отозвал в сторонку военрука и о чем-то с ним долго беседовал. Военрук после этого разговора притих, надо полагать – затаил обиду, но с тех пор перестал гоняться за нами с ножницами. Он так и не понял, этот ду-боломный военрук, что длинные волосы – это не прихоть. Это – неотъемлемая часть сценического образа. А образ, в свою очередь, напрямую связан с творческим вдохновением.

Это – что касается мелких барышей.

Что касается вещей более предметных и значительных, то вскоре нам стало ясно, ради чего, собственно, и затевался весь этот гешефт с гитарами и барабаном.

Полтора года маленькими шагами вел нас Нуртай к этой цели. Полтора года нещадно било током Суслика, пока он паял гитарные шнуры. Полтора года заучивал тексты на разных языках Ромео. Полтора года мотались мы «по долинам и по взгорьям» в тряских салонах попутных автобусов и пыльных кузовах машин, выступая «с неизменным успехом на чабанских отгонах и полевых станах»…

В общем, однажды к нам в клуб заявился Серглли. Самый удачливый местный дуэлянт и дебошир.

Сергали пришел и сказал, что решил взяться за ум, что престарелая маман достала, что пора остепениться, что Кульпаш все равно залетела… Короче, у него в субботу свадьба, и он хочет, чтобы мы там «сбацали чё-нить не по-детски».

Нуртай взял Сергали под локоточек, и они вышли потолковать на «понял-понял».

Там, перед клубом, они затянули по сигаретке, и Нуртай ему по-братски разложил калькуляцию. Сергали чуть не подавился от такой наглости сигареткой и зашипел:

– Да ептыть, я за такие бабки Пугачеву позову!

На что Нуртай холодно вскинул брови и скрестил руки на груди.

– Да ептыть, я у себя во дворе балет на льду устрою!

Нуртай не сменил позы, лишь задумчиво поднял глаза к небу.

– Да ептыть, я за такие бабки сам станцую и сам спою!

Нуртай устало вздохнул и сделался сильно скучным.

Сергали это окончательно надломило, и он сдался.

– Ладно. Хрен с тобой.

Обратно Нуртай вернулся в приподнятом настроении, и мы сразу же взялись репетировать «Той жыры».

Тут надо остановиться и объяснить популярно, что такое «Той жыры».

Если коротко, то это незабвенный шлягер всех времен и народов. Забу-бенистая штучка, без которой не обходилась и не обходится до сих пор ни одна приличная сельская свадьба. Культовая вещь, что там говорить.

В чем секрет «Той жыры>>?

Трудно сказать определенно. Наверное, у всякой знаменитой вещи есть некий заряд прочности, который позволяет вступать в смелую перепалку со своим почтенным возрастом, несмотря ни на что.

Первые же аккорды настраивают людей на праздничный лад. Только бесчувственный чурбан не станет приседать и прихлопывать.

Ну и слова, что называется, правильные:

Махаббаттьщ кудiрет куш! злдилеп,

Екi жастьщ табыстырган журегш.

Жастык, жалын, асъл арман, ац ниет,

Бакыт сыйлап усынылты гуядерш. ..

Что в вольном переводе можно изложить следующим образом:

«Двух молодых реально укачала запредельная сила любви, сердца их стали биться в унисон. Пламя молодости, запредельные мечты и желания ведут их теперь по пути счастья, выстилая дорогу всякими разными хризантемами и розами…»

Дальше идет не менее пышный куплет. А после куплета уже следуют победительные выкрики каратистов:

Кия! Кия! Кия!

Ну, это уже так – вензеля и узоры к пафосному контексту. И, естесссно, это уже никак не переводится.

Это была наша, если можно так выразиться, премьерная свадьба. Прошла она как по маслу. Если не считать единственного казуса с полетевшей в гущу танцующих тарелкой. Она к тому времени уже окончательно сточила резьбу и отвалилась прямо со стойки. Ее мне любезно принесли обуатно официанты. На подносе. Во всем остальном все прошло на ура.

Проводив Сергали в новую жизнь, мы стали гастролировать по всему району.

Боже, кого мы только не женили! На каких свадьбах только не играли!

Иногда нас звали и на дни рождения. Юбилеи. Годовщины. Закрытые вечеринки. Как-то нам довелось даже выступать на торжестве по случаю обрезания.

Теперь уже нам не нужно было воровать автомобильные тенты и шить из них сценические костюмы. Теперь мы заказывали одежду в ращентре. В настоящем салоне.

Тамошние мастера знали наши размеры на память и сами искали в журналах про моду последние фасоны.

Что и говорить, мы шиковали. Жизнь повернулась к нам лицом и ульгёалась своей самой ослепительной улыбкой.

И все же это был бег по кругу. Все это понимали. Нас ожидал неминуемым творческий кризис. И тогда Нуртай заявил:

– Хватит петь чужие песни. Пора сочинять свои.

– Ну хорошо. А кто их сочинит? – задал резонным вопрос Ромео.

– Да хотя бы я, – сказал запальчиво Нуртай и удалился.

Мы ждали.

Он появился дня через три. С синими кругами под глазами. Возбужденным. Энергичным. Молча взял гитару и запел.

Мотив показался нам слегка разбитным. Что-то между ранним Шу-футинским вперемежку с поздним Розенбуумом.

Мне запомнилась фраза: «Маруська, эх, Мару-мару-маруська! Я забыл, какого цвета твои синие глаза…»

Нуртай в последний раз ударил по струнам и замолк. Ребята кисло переглянулись. Аплодировать никто не спешил.

М-да. Сермяжная правда размазала наши надежды по асфальту. Занавес, что называется, медленно опустился. Мы поняли, что нам так и придется почивать на лаврах чужих творческих достижений.

И тут – телеграмма. В правление совхоза. Из райкома. На имя директора. Так, мол, и так, приглашаем коллектив ВИА совхоза «Первомайский» «…принять участие в смотре-конкурсе художественной самодеятельности, посвященном 60-й годовщине Ленинского комсомола».

По такому случаю нас заставили вырядиться в строгие костюмы: черный верх, белый низ.

Мы стали похожи на королевских пингвинов. Как вариант – на похоронный квартет.

Выделили автобус.

Есен-ага, провожая нас, твердо сказал:

– Если выиграете – купим новую аппаратуру. Обещаю.

И мы поехали. На совхозном «пазике». С нами – группа поддержки. Преданные фанаты.

А дело было уже к осени.

И тут, за два дня до конкурса, произошла натуральная диверсия. По-другому я случившееся назвать не могу.

Нуртая неожиданно вызвали в военкомат и обрили наголо. Буквально под чеснок. Он, конечно, пытался сопротивляться, но там люди военные. Про искусство ничего не знают. Живут по уставу.

Короче, когда он в таком виде заявился на очередную нашу репетицию, в зале, что называется, повисла мертвая тишина. Примерно такой же сценой заканчивается спектакль «Ревизор».

– Мама! лишь вырвалось у Суслика.

– Нет, это я, – ответил Нуртай и цветисто по-шоферски выругался.

А что прикажете делать? Не отменять же выступление из-за нур-таевской плеши. Да и как директору объяснишь? Он – человек земной. Не поймет.

Короче, судьба постучалась в наши двери – и мы решительно рванули ей навстречу.

Приезжаем, значит, в райцентр. В районный Дом культуры с колоннами и балюстрадой.

Народу-у-у – не продохнуть!

В кулуарах – суета. Все бегают, носятся. Какие-то оркестрики, разодетые в пух и прах, какие-то танцевальные ансамбли™, балеринки, понимаешь, на тонких ножках, хор мальчиков с ангельскими голосами, дородные тетки в кокошниках, грузины в национальных камзолах… И все держатся как-то солидно. Видно, что бывалые. У всех свои руководители. Дирижеры во фраках. С палочками. Один даже в пенсне. И все друг с дружкой здороваются. Чмоки-чмоки. Как поживаете? Да как вы прекрасно выглядите! ..

Боже мой!

Междусобойчик такой у них, значит.

И тут – мы. Печенеги с гитарами. И на нас ноль внимания. Никто даже не замечает. Ясный перец – чужаки.

В зале – мильон людей. Набилось под завязку.

Наши болелы устроились на самых задних рядах и машут нам оттуда ручонками. Типа поддерживают. А на самом-то деле смотрится будто прощаются.

Впереди рядком заседает комиссия. Суровые такие дядьки с тетками.

И все эти оркестры с ансамблями выходят на сцену по очереди и исполняют. И, надо сказать, здорово исполняют. Ничем от телевизора не отличишь. И, как назло, у всех – ноты. И смотрят они, значит, в эти свои ноты – и исполняют, сволочи.

И до нас потихоньку начинает доходить: никакая это не самодеятельность, а самые настоящие профессионалы. Короче – подстава. Са мая натуральная подстава.

А как мальчики из хора затянули, так в зале аж комиссия платочки из карманов повынимала.

Ну чего там говорить? Признаться, мы оробели. В такой атмосфере нам выступать еще не приходилось.

Да и что мы видели? Свадьбы с обрезаниями да зэчек с наманганскими яблоками. А что касается комиссии с нотами…

Можно было бы попробовать залепить им «Шизгару». Но это же палево чистой воды. И мы это сразу осознали. А тут еще, как выяснилось, нас запихали в самый хвост. Говорят, на больших концертах туда обычно ставят самую полноту. То есть авторитет. Это, наверное, потому, что авансов нам заранее навыдавали, разговоры ходили, вот и решили организаторы жахнуть напоследок, поставить, что называется, вместо малюсенькой точечки жирный такой восклицательный знак.

Мы с ужасом ждали своей очереди. Нуртай лихорадочно соображал, что делать и как быть. В итоге он упросил каких-то гладких ребят в галстуках, что выступали перед нами, одолжить на пару минут инструменты. У них гитары были… ну просто блеск! Не чета нашим.

– Так хоть выглядеть будем прилично! – пояснил Нуртай, отчаянно сверкнув выбритой начисто своей башкой.

И вот объявляют нас. Ведущий так и залепил:

– А теперь – новинка сезона! Выступает вокально-инструментальный ансамбль «Майские жуки»!

Зал утонул в овациях. Захлопали, затопали, засвистели. Публика-то уже была разогрета всеми этими сладкоголосыми мальчиками и жгучими грузинами.

Мы ступили на сцену и рассредоточились. Занавес еще не поднимали. Я сел за ударную установку и одеревенел.

На этой установке было столько примочек, каких я в жизни не видел! .. Я-то привык к своим родным двум барабанам и несчастной тарелке. А тут барабаны высились надо мной, как расстрельная бригада, и тарелок понавешено было по кругу – не сосчитать. И для чего их столько – непонятно.

Пацаны воткнули штекера. Приладили микрофоны. И занавес стал медленно раздвигаться.

Со стороны мы выглядели, надо полагать, эпохально.

Первым стоял Ромео. Волосы его ниспадали волнами на самые плечи. Чуть левее от него держался Нуртай. На его ослепительной лысине играли прожектора. Затем уже я. Меня, слава богу, не было видно за кучей барабанов. Ну и Суслик жался в углу. Он, идиот, не успел подтянуть ремень своей гитары, и она свисала почти до колен. Так он и стоял, подавшись вперед, как орангутанг на табурете.

Публика заулюлюкала.

Мы начали со своего неизменного вальса. И как только Ромео взял аккорд, мы поняли, что это… конец. Капут. Провал. Причем не просто провал, а самый что ни на есть провальный провал.

Оказалось, гитары, которые мы одолжили у выглаженных ребят, настроены на три тона выше. А мы, придурки, не удосужились их даже проверить. В общей суматохе нам это просто не пришло в голову. И теперь за всю эту красоту приходилось платить. И первым платил Ромео. Платил он, надо признаться, дорого. С первых же строк он запищал неестественно высоким, каким-то совершенно мультяшным голосом:

– «Когда уйдем со школьного двора…»

Это было похоже на пропасть, в которую ты несешься на полном ходу с отказавшими тормозами. И ничего поделать уже нельзя. И летит твоя жизнь перед глазами пестрыми картинками, да еще и тормашками вверх…

Оставалось только зажмуриться.

А на нас неумолимо накатывал третий куплет. Его надо брать на тон выше.

– «Пройди по тихим школьным этажам…»

Я молча ушел в себя и застегнулся там на все пуговицы. Типа меня здесь нет, я в домике.

А Ромео, бедный, надрывался. За всех за нас. Ему было несладко. Я видел, как моментально взмокла на спине его рубашка и натянулись, вот-вот готовые лопнуть, жилы на шее.

Доставалось и пацанам. Они должны были местами вставляться -и они надсадно подпевали. Правда, опять же какими-то чужими, кошачьими голосами.

Что касается публики…

Ну…

Если честно, реакция была неоднозначной. С одной стороны, как бы единодушно. С другой…

Короче, они ржали, козлы. Они, можно сказать, угорали по-черному. Некоторые ползали под креслами и катались там. В общем, стоял дикий хохот.

Мы стоически дотянули милую песенку до конца и, когда занавес закрылся, побросали гитары и незаметно через черный ход дали деру. На улице нас уже ждал заведенный «пазик». Мы рванули с места, как группа диверсантов, оставляя за собой руины взорванного моста.

Где-то через часик за нами приехали болельщики.

Кстати говоря, они были сильно удивлены. Они сказали, что мы зря сбежали. Что публика была в восторге. Что звали на бис. Что наше выступление оказалось самым оригинальным. Самым, можно сказать, неожиданным. Все решили, что это такой специальный номер. Стеб такой. Типа пародия.

С одной стороны, это должно было бы нас обрадовать. С другой, это означало только одно: нас приняли за клоунов. И это звучало как приговор. Выход на большую сцену нам больше не светил.

Мы ждали, что нас вызовет Есен-ага. Но он не звал. Видимо, доложили. Ну и Нуртай к нему не шел. Из гордости.

Мы еще недельки две потрындели у себя в клубе, а потом Нуртая забрали в армию.

Он слал нам письма. Писал, что создал у себя в войсковой части ансамбль и теперь гастролирует с ним по всему Приморскому краю.

Мы нашли на карте этот Приморский край. Ромео даже раздобыл где-то альбом с картинками. Ничё так места. Леса, озера. Пушнина.

А ансамбль наш развалился. Некем было заменить Нуртая. Как говорят в парижах – селяви такое.

Хотя какое уж там «селяви»? Вон даже «Лед Зеппелин», говорят, развалились с «Битлами». Говорят, деньги не поделили. А нам-то с пацанами чего было делить? Мы же, что называется, так, погулять вышли.

Смогу ли я?

-Хочу ли я?..

Могу ли я?..

Говно ли я?. .

Магнолия!

Мне 12 лет, и я иду на футбол. Мяч под мышкой. На футболке – номер 10. Как положено. И надпись на спине – «Месси». Ну а как же! Не писать же: «Роналду». Или там – «Бэкхем». Они уже давно не футболисты. Они – модели.

Роналду уже опустился до того, что рекламирует шампунь от перхоти.

Да ладно. Фиг с ним.

Иду я, значит, на поле наше футбольное, что сразу за поселком. Там проплешина есть такая – ровная как стол и твердая как камень. Утоптали за столько-то лет.

Солнце уже зашло. Смеркается. Дневная жара сменяется вечерней прохладой. В ауле – благодать. Ветерок с гор.

Уже и коровы с пастбищ возвращаются. Ильяс-ата, местный пастух, гонит овец. Пыль столбом. Сейчас пацаны скот по сараям закроют и на поле потянутся. Поиграем. А пока можно размяться. На турнике повисеть. Времени как раз хватит.

Честно говоря, командеха у нас так себе. Слабенькая. Вечно проигрываем базовским.

У них там и состав поровней, и игроки поопытней. Наигранные. Сколько раз чемпионами района становились!

Амы…

У нас – одна мелюзга. Только начинают. Ни навыков, ни сил, ни мастерства. Одно желание. А на одном желании, как известно, далеко не уедешь.

Но ничего. Еще год-два – и подтянутся. Заиграют.

И вот подхожу я, значит, к полю нашему, гляжу – парень какой-то у ворот сидит. Бутсы натягивает. Спиной ко мне. Вроде как не из наших. Во всяком случае – не похож. Может, из новеньких кто, думаю. Из приезжих. Может, оралман?

Подхожу ближе. Оборачивается.

Боже мой! Глазам не верю. Обама! Собственной персоной. Молодой еще. Лет 20-25 от силы.

– Барак? – почти выкрикиваю я от неожиданности и спешу поправиться: – Барак-ага?!

– Аха, – отвечает он буднично и протягивает руку – Салам. Как сам?

– Да ничего, – отвечаю. – А вы как здесь?!

– Да вот, – говорит, – переехали сюда. Всей семьей.

– В наш аул?!

– Аха. А что? Мне нравится. Тишина и покой.

– И что, – спрашиваю я, совершенно обалдевший, – и Мишель с вами?

– Конечно, – говорит и забирает у меня мяч. – И Мишель, и дети. Думаю и стариков своих перетащить. Сюда. Со временем.

И начинает чеканить. И вполне так уверенно чеканит. Видно, что играющий.

– А что же Америка? – спрашиваю. – Разонравилась, что ли?

– Да ну ее! – машет он рукой. – Надоело.

– Чего надоело?

– Да надоело все время: «Черный президент! Черный президент!» Сколько можно?

– Но вы и в самом деле, – робко подмечаю я, – не очень белый…

– Да знаю я, – злится Барак. – Что у меня – зеркала нет? Ну сказали раз, сказали два. Чего все время об этом трындеть?

– Вообще-то да, действительно…

– Да и потом, – разошелся вдруг Барак, – насчет Америки я тебе так скажу: там все слишком наговорено. Кругом фальшь. Двуличие. Мыльные пузыри. Национальные комплексы.

– Какие-какие комплексы?

Национальные, – повторяет. – Надоело все это слушать. «Мы самые офигенные! Мы самые лучшие! Мы – супер-пупер! Мы – держава!» Сколько можно?!

– Но это же правда, – уже потверже возражаю я.

– Ну и что? – говорит. – Ну правда. Чего орать-то об этом на весь свет? Скромнее надо как-то. Меня вон родители в детстве учили быть проще. Не высовываться лишний раз. Не бить себя в грудь. Хотя я в школе неплохо вроде учился. И в баскетбол играл за университет. Больше всех очков набирал в первом периоде. И что?

– Что?

– Нельзя так. Вон и Анжи тоже так считает. Скоро она тоже сюда переедет. Ей тоже вся эта бодяга поперек горла.

– Какая Анжи?

– Ну Меркель. Анжела. Мы ее у себя Анжей называем. Она же сейчас в положении. Ей чистый воздух нужен. Сына ждет. Говорят, Нурсултаном хочет назвать.

– Как???

– Нормальное имя. А что?

– Но почему?!

– Ну как – почему? На фарт.

– На какой еще фарт?

– Ну, чтобы везло ему потом по жизни, – спокойно так отвечает Барак. – Говорят же: как корабль назовешь, так он и поплывет.

– Мало ли что говорят! – пытаюсь спорить я. – Еще говорят, что везет только дуракам.

– Да ты что? Разве Нурсултан – дурацкое имя?

– Нет, – пожимаю я плечами, – не дурацкое. Обыкновенное.

– Это для вас – обыкновенное. А для нас… Ну сам представь: немец, и вдруг на тебе – Нурсултан. Прикольно же.

– Ну… не знаю. Как минимум – неожиданно. А почему бы его не назвать там Ганс или, к примеру, Адольф?

– Да ну! Это ж банально, – отвечает. – Неинтересно. Тем более я слышал, тут всех мальчиков, рожденных в июле, так называют. А она как раз сейчас на последнем месяце.

А что же Олланд? – спрашиваю тогда я.

– Что – Олланд?

– Ну этот ваш – Франсуа. Он не думает сюда ехать?

– Нет, – отвечает. – Он же голубой. А я слышал, здесь не любят геев.

– Это точно. Геев здесь не очень того…

– Между нами говоря, – наклоняется к моему уху Барак, – я их тоже недолюбливаю.

– Да ладно, – недоверчиво кошусь я на него. – Вы же сами вроде подписывали указ о разрешении однополых браков.

– Да это все конгрессмены из Алабамы, – морщится Барак. – Это они продавили, козлы. У нас там нынче восемьдесят процентов конгресса – пидарасы.

– Что вы говорите?!

Я тебе отвечаю, говорит Барак. Нан урсын чтоб я сдох!

– А этот?

– Кто?

– Ну этот… Он вроде тоже один из ваших. Шустрый такой. Китаец. У него еще жена молодая. Поет. Имя забыл.

– Цзиньпин, что ли?

– Ну, наверное. Я их все время путаю.

– Да я их сам путаю, – говорит Барак. – Они ж все одинаковые. Как с конвейера.

– Согласен.

– Да ему-то зачем? – говорит Барак. – Они же никуда не торопятся.

К тому же живут с вами через забор. Вон уже многие перелезли. Вскоре и остальные попрутся. Глядишь, еще лет пять – и все здесь будут. Оно к тому и идет.

– И все-таки я не совсем понимаю, – настаиваю я, – с какой стати вы вдруг все сюда рванули?

Тут Барак перестает чеканить мяч. Садится рядом на травку и задумчиво так говорит:

– Понимаешь, брат. Если честно, хочется просто проверить себя. Причем проверить на экстриме. Задать себе вопрос так жестко, в лобешник что называется, наотмашь: «А смогу ли я?!»

– Что – «смогу»?

– Начать все с нуля.

– Как это?

– А вот так – с голой жопой в голом поле. Посреди выжженной степи. И чтобы никаких перспектив. Жестяная жесть. Трубейная труба. Скажи же! По кругу враги и предатели. Рвачи и казнокрады. Куда ни глянь – всюду полный пипец. Вор на воре. Фуфло на фуфле. Бардак. Все продано. Все куплено. Страны, по сути, нет. Вместо нее какое-то невразумительное пятно на карте. Жизнь – вранье. Душно и противно. Воняет. Дышать нечем. И позор на весь мир. А ты сидишь – посреди этого позора – и делаешь вид, что все нормалек. Что все типа путем. А сам прекрасно понимаешь, что никто тебе уже не верит. Даже ты сам уже себе не веришь. И про тебя люди уже анекдоты сочиняют. Для кого-то ты все еще пугало, а на самом-то деле давно превратился в посмешище. Короче, ты в полном дерьме. А выбираться из этой задницы надо. Потому что если не выберешься, то сам себя уважать перестанешь. Понимаешь?

– Понимаю, – вздыхаю я. – Но вам-то это зачем?

– Говорю же, – смотрит мне в глаза Барак. – Проверить хочу: получится – нет?

И замолкает.

И я затыкаюсь.

И как-то хреново так на душе сразу становится. И так тоскливо. И мысль такая подлючая в мозгу закипела: а ведь прав Барак. Не жизнь это, а так – фигня какая-то. И живем мы посреди этой фигни – и только делаем вид, что нас все это устраивает. Привыкли. Принюхались. А ведь надо что-то делать. Выбираться как-то…

А как? Ради кого? Ради чего? Кто заценит? Кто поддержит? И главное – кто впряжется?

Никто. Так, пошумят, погорланят да и расползутся по углам.

Устали все. И никому ни до чего дела нет. Короче, не страна, а так – сборище неудачников.

Те, кто был поумней, уехали давно. Те, кто не смог, остались и пыхтят. Позорники. И я – один из них.

На кого теперь надеяться? На Барака? Он, конечно, хороший мужик. Компанейский. И мысль у него светлая. Благородная. Да ведь не знает он, что ничего ему тут не светит с его благородством. Забыли здесь это слово. Да и с десяток других важных слов забыли, которые нам в детстве родители наивные пытались втемяшить. Не помнят. Другие теперь здесь понятки. Другие установки. Другие слова…

– Ну а сам-то ты как думаешь? – спрашиваю. – Получится?

– Я?.. – Барак хмурится и долго молчит. Потом грустно так отвечает: – Если по правде… Не знаю. Не уверен. Но попробовать надо. Так ведь?

И поднялся на ноги.

Как раз пацаны подошли. Можно было начинать.

Я-к ним.

– Пацаны! Пацаны! Гляди, кто к нам приехал! Это ж Барак! Узнаете?

В ответ – галдеж:

– Конечно!

– Еще бы!

– Видели!

– Знаем!

– Ну так вот, – объявляю я громко, чтоб слышали все, – с сегодняшнего дня он играет за нас.

– Это почему – за вас? – послышались недовольные голоса.

– Потому что мы – слабаки. А ему надо проверить себя.

И все замолчали. Все сразу согласились.

Ну правильно. Где же ему еще себя проверять? Только у нас. Больше негде.

Слово Аксакала

Жил когда-то у нас в ауле старик Ералы. Самый старый в наших краях старик. Было ему на тот момент где-то под девяносто. А может, и за девяносто. Никто точно не знал. Да и сам он не очень помнил.

Обычно лежал он у себя в саду на топчане, с щепоткой насвая за губой. Смотрел в небо. Думал свою аксакальскую думу.

До сих пор перед глазами эта картинка.

Тенистый сад. Вишни. Сыто гудят в цветах урюка полосатые шмели. Скачут воробьи наглые, склевывая с дастархана хлебные крошки. Бабочки садятся на выцветшую тюбетейку старика. Но он не видит их. Да и старика мало кто замечает. Слился с этим миром. И лишь пестрая его корпешка словно малая заплатка в окружающем многоцветье… Конфуций.

Изредка все-таки его беспокоили. Поднимали и увозили: кто – на похороны, кто – на свадьбы. Усаживали на почетное место – тер – и давали слово. Первому. Так было положено. Ералы-ата произносил какие-то незамысловатые слова о совести, о чести, о достоинстве, о праведной жизни и – замолкал. Больше от него ничего и не требовалось. Дальше уже шло собственно действо, ради которого и собрались.

Не сказать, чтобы его так уж обожали в селе или каким-то образом выделяли, этого малословного старика. Нет. Просто он был живым воплощением традиции. Носителем некой важной информации, о которой мало кто знал. Или помнил. Настолько она стара, казалось, эта информация. И банальна. И говорить о ней вслух, по большому счету, не имеет уже смысла. Другое время на дворе. Другие нравы. Никто ведь не задается вопросом, почему солнце движется с востока на запад. Или почему за осенью непременно следует зима. Просто так оно заведено – и все.

И вот, помню, однажды Сарыбай – был у нас такой весьма пакостный мужичок в селе, заведовавший водоснабжением поселка, местный Посейдон, – в самый разгар полива взял да и перекрыл воду. Закрутил кран, повесил на него замок и закрылся у себя дома…

Он всегда так делал, народ к этому привык. Бизнес у него был такой. Богомерзкий.

И снаряжались посольства к этому самому Сарыбаю. Люди складывались дворами и шли на поклон: кто барана приволокет, кто мешок с картошкой, кто куль с мукой, а кто и с деньгами наведается. Без соответствующей мзды никто не появлялся. Бесполезно.

С каждым разом Сарыбай все больше наглел. Такса росла. Начались раздоры, потому что у кого-то получалось договориться, у кого-то -нет. Драться – бессмысленно, поскольку сарыбаевскую позицию защищали уже те, у кого вода в огороде была.

И вот едет, бывало, Сарыбай на своем сивом мерине по деревне, проверяет арыки – да и потешается. Власть свою над людьми чувствует. На одного шикнет, на другого крикнет, а кого и камчой огреет. На кого-то бумагу составит, оштрафует, если увидит, что воду в огород завернули без его ведома.

А вода в поселке нужна всегда. Не только в полив.

В общем, дело приняло совсем дурной оборот. Люди разделились на кланы и улицы, перестали ходить по гостям. Стали «дружить по интересам», то есть против, а не за. Слухи пошли всякие. Обо всех и обо всем. И главной темой всех разговоров был, естественно, Сарыбай. Для кого-то чуть ли не отец родной. Кормилец. Для других – упырь и кровосос. Мироед.

Короче, поперла грязь из человеков. А хуже этого в ауле ничего нет.

И тогда поднялся со своего топчана Ералы-ата. Оперся на свою высохшую, как он сам, кривую палку и захромал к Сарыбаю домой.

Недолго у него пробыл. С полчаса. Никто не знает, что он там ему такого сказал. Только помню, что вышел на крыльцо Сарыбай как побитая собака, забрался на свою клячу и погнал на развязку. Отвинтил кран, снял замок и пустил воду в поселок. Потом собрал наскоро свою семью и уехал. Неведомо куда. Так и не появился больше.

А почему уехал?

Стыдно стало. Не мог оставаться, людям в глаза смотреть.

И вернулось все на круги своя. Помирились люди, повинились друг перед другом. А то как жить? Дети ведь растут, видят все. У нас ведь как говорят: «¥яда кергенд! ушканда гледi». То есть что в детстве видел, то и будет тебе ориентиром по жизни.

К чему я вдруг вспомнил старого Ералы?

Где-то в казахской прессе я говорил с сожалением: «Стариков у нас много. Аксакалов не осталось».

А кто такой – Аксакал?

У нас это не просто человек преклонного возраста. Это – носитель информации. Носитель Слова. А Слово в Степи почиталось за оружие. Словом можно поднять, словом можно опустить. Словом можно воскресить, словом можно убить…

Красиво стареть – искусство. Не каждому оно дано. И далеко не каждому по плечу стать с возрастом настоящим аксакалом. Вот о чем разговор.

Завели у нас такую традицию. Президент в конце года встречается с заслуженными стариками. По смыслу вроде как хорошее дело, но что-то там не так. Смотрится весь этот «аттракцион невиданной щедрости» убого и некрасиво. Неприятное послевкусие оставляет. Потом эти встречи по телевизору показывают. Одна такая встреча мне запомнилась. Остальные уже не смотрю – стыдно.

Лет десять назад это было. А может, и больше. Многих уже нет на свете. Да простят меня их покойные души. Никого не хочу обидеть, я ведь не о них, я – о спектакле.

У Абая есть строки: «Осы, бiздiн, казактын елген ьтасшде жаманы жок, т!р! юаешщ жамандаудан аманы жок» – «У нас, у казахов, среди мертвых нет плохих, а среди живых нет тех, кто бы уберегся от плохого». Абай был мудрым человеком.

Пришли, значит, к президенту деятели культуры. Им должны были что-то там вручать по какому-то случаю, я уже не помню по какому. Мало ли у нас нынче разных праздников в календаре по случаю и без? Кто-то пришел сам, собрав невеликие силы. Кого-то привели под руки дети и внуки. Кого-то прикатили в колясках. Всех их, увешанных орденами и медалями, усадили в просторном зале за большим овальным столом. Появился президент. Деятели культуры, как водится, стали по очереди признаваться ему в любви и преданности.

Иван Щеголихин сравнил президента со своим отцом. Бесстрастная камера скользнула по лицам обоих. Писатель выглядел явно старше своего «отца». Видимо, он и сам это понял. Поспешил исправиться и сравнил Елбасы с богом. Мне показалось, бог услышал. Возможно, удивился, но на всякий случай слегка подвинулся, уступая радышком место.

Далее выступления пошли гуськом. Старики сменяли друг дружку у микрофона, приводя примеры политиков-долгожителей, прозрачно намекая на то, что вечность – категория относительная. Некоторые своим видом красноречиво это подтверждали.

Кто-то не совсем удачно вспомнил Черчилля, видимо позабыв, что незабвенного премьер-министра пару раз со скандалами смещали. Правда, потом просили вернуться, пока премьер развлекал себя художествами на пленэре.

Роза Багланова обратилась к президенту со словами: «Аи; патшам!» Буквально – «мой белый царь». По-русски примерно как «Ваше Величество».

Старики еще долго соревновались в словоблудии, но так и не смогли выявить победителя. С тем и разошлись.

Осталось после всего этого странное ощущение. Зафанило чем-то. Плесенью потянуло. И вопросы полезли в голову всякие нехорошие.

Например, такие.

Интересно, передается ли лизоблюдство по наследству? Что происходит с нашими стариками? Всегда ли было так? Нужно ли это, прежде всего, самому президенту? Кому это вообще нужно? Кто режиссировал? Что они придумают в следующий раз? Словом, много вопросов возникло.

Полагаю, самыми заинтересованными во всем этом действе были дети и внуки тех, кто находился в зале. Ну, это понятно. Это – мирское. Поэтому они подняли своих стариков с постелей и, прихватив с собой аптечки, потащились на горку. Туда, у кого в кармане ключи от крана.

Я никого не изобличаю. Никого не сужу. Дело это, сами знаете, неблагородное и щекотливое. Я просто размышляю вслух. И не претендую на истину. Я просто знаю, что нельзя хранить чеснок рядом с яблоками. Иначе яблоки со временем пропитаются запахом чеснока.

Как ни крути, но за моими неосторожными высказываниями проглядывает неприкрытая правда. Бедная и позорная. Неловкая и постыдная. Как это ни досадно, она всегда предстает в весьма невыгодном свете. А на голую и вообще смотреть больно.

Не так уж это безобидно.

Что мы теперь имеем?

Мало людей – уже и не в чиновничьей среде, но и среди простых смертных, – кто бы ни начинал свою речь с благодарности президенту. Уже и по самым диковинным поводам. Стоит кому-то защитить диссертацию, открыть супермаркет, выпустить фильм, построить развязку, настричь рекордное количество шерсти, поднять штангу и побить мировой рекорд…

Помнится, ученые какой-то камень собирались назвать в честь президента. Недавно кто-то предложил цитаты из речей в паспорта записывать… За всем происходящим на свете они видят и чувствуют невидимую поддержку и помощь Елбасы.

Это уже как дежурный тост. Вначале скороговоркой благодарность хозяину тоя – и дальше уже по теме. Это уже настолько превратилось в привычку, что потеряло собственно смысл.

По всей стране висят портреты разных размеров с никчемными цитатами. Облик Елбасы превратился в элемент социальной рекламы, как бессмысленный призыв из серии «Берегите природу – мать вашу!)). Вот уже и молодежь скандирует хором. Вот уже и в детских садах водят хороводы под незатейливые оды. Так во времена Советского Союза малыши ходили и слушали сказки про доброго дедушку Ленина. И некому сказать: «Послушайте, а может, хватит? Было уже. И ни к чему хорошему не привело».

Потому и пришел мне на память старик Ералы. Наш аульный аксакал. В тени яблонь. Молчаливый и тихий. Как наша сегодняшняя совесть.

Но нет больше старика Ералы. Умер он давно. Кто-то его еще помнит, но многие позабыли. Вместе с ним в моем ауле забыли про честь и достоинство, про совесть и уважение. Теперь каждый сам себе совесть. И ничего больше не значит слово аксакальское. Потому что нет тех, кто бы мог его высказать. А значит, скоро мы потеряем тех, кто способен его услышать.

Дорогая редакция

О ремесле и о призвании

Когда-то я пытался поступить на факультет журналистики, и у меня не получилось. Провалил экзамен по сочинению.

А было это так.

Нас, толпу растерянных абитуриентов, собрали в большой аудитории, где столы располагались по принципу амфитеатра и плавно уходили вверх. На сцену вышел легендарный декан и по совместительству писатель-сатирик товарищ Кожакеев и стал рассказывать нам, что из себя представляет вверенный ему факультет. Я с готовностью уселся за первую парту, демонстрируя школярское усердие. Но тут бог, у которого, видимо, были на меня свои планы, не оценил моей сервильности и преподнес сюрприз. Там, где я расположился, какая-то сволочь ела арбуз. Или дыню. Или еще что…

Короче, листочки, которые я приготовил загодя, моментально приклеились к столешнице. Я стал их потихоньку отдирать. В притихшем зале с хорошей акустикой звук рвущейся бумаги стал привлекать внимание. Декан пару раз прервался, укоризненно глянул на меня, но ничего не сказал. Я выждал чуток и продолжил. Оставалось отклеить последний листочек, но тут в зале кто-то хихикнул. И Кожакеев не выдержал.

– Ай! – крикнул он. – Ты что там делаешь?!

– Кто? – подскочил я и с перепугу стал мямлить что-то бессвязное: -Да тут вот… арбуз… кто-то… прилипло… поели…

– Что?! – разозлился Кожакеев. – Что прилипло? Куда прилипло? Какой арбуз? Почему срываешь? Как фамилия вообще?

– Турсунов, – пролепетал я.

– А-а-а, – протянул декан и как-то нехорошо посмотрел на меня. Так, наверное, Берия смотрел на Каплера, когда тот легкомысленно принялся ухаживать за дочкой Сталина. – Турсунов, значит. Ну садись.

И я сел. И как оказалось впоследствии – сел глубоко. Можно сказать, на самое дно.

Это уже значительно позже, когда я все-таки поступил со второй попытки в университет, Кожакеев, встречая меня в коридорах, всякий раз улыбался козырной своей метафизической улыбкой.

– А-а, Турсунов! А ты знаешь, что ты у меня в черном списке под вторым номером стоишь? – радостно сообщал он.

– А кто на первом? – слабо интересовался я.

– Тот, кто на первом, давно в тюрьме сидит, – хмыкал Кожакеев и шел дальше.

Вообще, Темирбек Кожакеевич – фигура знаковая. Его боялись и любили одновременно. Надо полагать, было за что. При всей своей напускной строгости, был он человеком добрым, отходчивым, хоть и беспросветно партийным. Это про него ходили на факультете частушки:

Студенты журфака играли в злодеев,

Зверски замучен декан Кожакеев…

Ну а в тот раз экзамен по сочинению я, как уже сказал, благополучно провалил.

Вернулся в расстроенных чувствах домой, в родной совхоз, и пошел устраиваться на работу. В конторе на меня время тратить не стали и сразу же отправили разнорабочим в стройчасть.

Бригаду, в которую меня распределили, составили преимущественно из бывших уголовников. Почти половина отмотала свои срока и вернулась, так же как и я, в родные края. Правда, настроение у них было получше моего. Ну, это и понятно.

Приняли меня хорошо и сразу же послали за водкой. Так было принято. «Прописка» называется.

Позднее мне стали уже доверять отдельные поручения: подай то, подай это, сбегай туда…

Так прошло месяца два. Роль посыльного стала меня сильно утомлять. И тогда Суйкен-ага, наш ведущий плотник, то ли из жалости, то ли по доброте душевной подозвал меня и говорит:

– Слушай сюда. Я тебе одну умность скажу.

Я послушно подсел. Суйкен-ага вытащил беломорину пыхнул мне в лицо дымом и показал куда-то в сторону заскорузлым своим пальцем.

– Видишь вон?

Я повернулся, куда он указывал. Там стоял сортир. Обыкновенный деревенский сортир. Деревянный.

– Ну вижу…

– Что это, по-твоему?

– Как что? – удивился я. – Туалет.

– Пра-альна, – кашлянул Суйкен-ага. – А для чего он нужен?

– Как – для чего? – еще больше удивился я. – Ясно для чего…

– Во-о-от, – похлопал меня по руке Суйкен-ага. – Пра-а-альна. Вот для того и нужен. И запомни: пусть хоть что, хоть война, хоть революция, а люди всегда будут срать.

Я прикинул в уме глубину этой сентенции, и, должен признаться, поначалу впечатления она на меня не произвела. Однако Суйкен-ага, понимая всю мою недальновидность, не стал расшифровывать свою мысль до конца и молча принялся обучтъ меня своей науке. А именно – производству туалетов. Получались они у него все одинаковые: ладные, строгие, функциональные, или, как сказали бы сейчас, – номенклатурные.

Первый свой туалет я сколотил через неделю. Вышел он у меня, если честно, так себе. То ли с глазомером у меня промашка вышла, то ли доски попались кривые. Но первый мой туалет напоминал гигантский скворечник. Причем стоял он как-то косо, завалившись на левый бок. Чтобы в него войти, надо было слегка склониться влево. Чтобы выйти – тоже. Но уже, соответственно, вправо.

Сидеть в нем тоже было не совсем удобно. Затекала нога, на которую приходился основной упор.

Суйкен-ага обошел его со всех сторон и ничего не сказал. Лишь вздохнул и грустно пыхнул папиросой.

– Материал жалко, – обронил он. – Сосна.

Я не стал ждать развернутых обвинений и принялся за второй.

Этот уже получился у меня вполне себе приличный. Настоящий. Правда, чересчур великоватый для одного человека.

– Ничего, – похвалил меня Суйкен-ага. – Орынбаю отдадим.

Жил у нас в поселке такой – Орынбай. Зоотехник. Лошади, извините, пердели, когда он на них забирался…

С того дня и завертелось. Меня, по ходатайству Суйкена-ага, освободили от общих работ и закрепили за мной ответственный участок.

– Вот видишь, – напутствовал меня Суйкен-ага. – Теперь ты никогда с голоду не помрешь. И запомни: там, где говно, – там деньги. И наоборот: там, где деньги, там – говно.

Чего уж там говорить? Мудрый был человек – Суйкен-ага.

Я рьяно взялся за порученное дело: за пару месяцев наколотил приличное количество нужников и обеспечил ими наиболее нуждающиеся дворы. В поселке о моих поделках пошли разговоры. Вскоре слава моя вполне стала сопоставима с популярностью дяди Паши с Отарвановки. У того затаривался самогоном почти весь поселок.

В стройчасть стали поступать заявки. Образовалась очередь. Ко мне стали снаряжать ходоков. Одни шли с просьбами и уговорами, иные норовили сунуть взятку – «за убыстрение)).

Неожиданно для себя я сделался чрезвычайно важным. Во мне проснулась надменность. Я стал медлителен и велеречив. Я стал снисходителен и склонен к тупому юмору. Однако ходоки неизменно смеялись, поддерживая единодушным хохотом одни и те же мои несмешные шутки. Никогда – ни до, ни после – не чувствовал я такой востребованности у самых широких слоев общества. Полагаю, если бы тогда проходили выборы в парламент страны, я бы прошел по любому списку.

Конечно, мне это нравилось. Я был на гребне успеха. Моя путеводная звезда наконец взошла и замерцала с неба ослепительным своим светом. Второй раз нечто подобное я испытывал, когда целый министр культуры похвалил меня, прилюдно обозвав «скандально известным режиссером-порнографом», а депутаты следом тут же послали запрос в прокуратуру с требованием привлечь меня к уголовной ответственности за саботаж или, на худой конец, выслать из страны. Но это случится намного позже. А пока…

Пока…

Как человек творческий, я не стал останавливаться на достигнутом, поскольку лепить типовые сральники мне надоело. Я внес в это рутинное дело некоторое разнообразие. К примеру, я стал делать в полу дырки в форме цветов или сердечек. Это невинное ноу-хау я посвятил новобрачным.

Затем я придумал сидушки с утеплителем из войлока – для ветеранов войны и труда. Между прочим, незаменимая вещь для деревенского туалета зимой. Те, кто жил в селах, думаю, понимают, о чем речь.

Потом соорудил газоотвод. Приделал колокольчик. Это для того, чтобы сидящий мог предупреждать о происходящем внутри интимном процессе, а не пугать людей изнутри натужным криком: «Занято!»

Постепенно мои туалеты перестали походить собственно на туалеты. Это были уже настоящие произведения плотницкого искусства. А все потому, что я принялся их расписывать. Акварелью. Иногда маслом.

Окончательно во мне проснулся художник, когда я смастерил кабинет раздумий для колхозного парторга. Я выполнил его в стиле поп-арт. Полагаю, это мое произведение заслуживает отдельного описания.

Во-первых, вместо банального листа шифера сверху я соорудил шпиль в виде крепостной башни. По бокам пустил яркую роспись в стиле национального орнамента. И все это на фоне гор, где паслись овечки, а по небу плыли кучевые облака. Над всем этим великолепием парил величественный орел с когтями навыпуск. Размах его крыльев начинался с двери и заканчивался на тыльной стороне уборной. Чуть пониже в кустах засели волки, готовые вот-вот кинуться на бедных, ничего не подозревающих, овечек…

Поначалу парторг пришел в полнейший восторг. Он даже притащил мне потом пирог, который испекла для меня в знак благодарности его жена. Но потом туалет пришлось убрать, заменив его на стандартный. Дело в том, что слишком много любопытных приходило полюбоваться на это чудо. Иногда, надо сказать, не в самый подходящий момент. Домочадцам это решительно не нравилось…

Так пролетело время, в котором я ощущал себя далеко не бесполезной частью всего мироздания.

…Через год снова подал документы на журфак. И снова нас собрали в большом зале. И снова я сел за первую парту.

К моему удивлению, Кожакеев меня узнал.

– О-о, Турсунов! – вдруг обрадовался он. – Что, опять приперся?

– Аха.

– С арбузом?

– Почему – с арбузом? Без.

– Ну хорошо, – улыбнулся он своей фирменной улыбкой и неожиданно спросил: – А что ты делал все это время?

– Ну… так… – замялся я. – Работал. Людям помогал.

– М-м? – одобрительно промычал декан. – Молодец. Давай тогда -попробуй еще раз.

И я попробовал. И поступил. Правда, и на этот раз со страшным скрипом. Не добрал полбалла и в общий список зачисленных не попал.

Вернулся к себе в колхоз. Собрался было уже колотить свои туалеты и дальше, как вдруг телеграмма из Алма-Аты: так, мол, и так, какой-то студент-первокурсник напился, подрался – и его отчислили. А поскольку я стоял в очереди из не добравших баллы первым, то меня зачислили на освободившееся место.

Так я стал студентом и свернул свою плотницкую деятельность.

Минуло много лет. Страна за это время успела развалиться, собраться и развалиться снова.

Как-то довелось мне снимать фильм за Кордайским перевалом. В воскресенье объявили «высыпной», и группа разъехалась по домам. Я тоже поехал. Но не к себе, а в родной поселок. Люблю там бывать: по домам походить, разговоры послушать, с людьми потолковать о том о сем.

И вот иду я, значит, по улице и смотрю – старичок сидит на завалинке. Пригляделся. Боже мой! Суйкен-ага! То есть уже – Суйкен-ата. Тоже смотрит на меня, щурится сквозь толстые линзы очков. Вроде как узнал.

– Ты, что ли? – кряхтит.

Я обрадовался ему как родному, кинулся обниматься.

– Как поживаете? – спрашиваю. – Как здоровье ваше?

– Да ничего, – отвечает, – живем. Сам как? Чем занимаешься?

– Да вот, – говорю, – кино снимаю.

– Кино? – удивился Суйкен-ата. – А разве за это платят?

– Конечно платят.

– И хорошо платят? – спрашивает.

– Ну, по-разному, – отвечаю. – Когда как. Просто работа нестабильная. Когда есть, а когда нет.

И тут Суйкен-ата задумался. Помолчал.

Потом говорит:

– Слушай сюда. Я тебе одну умность скажу. Есть у меня одна работенка…

И смотрит на меня испытующе, словно примеривается: справлюсь – нет?

Я помалкиваю. Жду.

– Помнишь, ты мне туалет сколотил? – спрашивает.

– Ну-у, наверно… – напрягся я, чуя недоброе. – Когда это было…

– Так вот, – перебил Суйкен-ата, – тот твой туалет давно уже прохудился. Доски отсырели, вот-вот дно провалится, и тогда хрен его… по самые ноздри…

Старик не договорил. Полез за сигаретой. Закурил. Пустил мне дым в лицо.

– В общем, сколоти-ка ты нам новый туалет, – говорит. – Материал у меня есть. Хотел сам, да руки уже не те. И глаза плохо видят. В гвоздь вряд ли попаду…

Я, признаться, слегка оторопел. Можно сказать, даже разволновался.

Ну, во-первых, предложение, конечно, заманчивое. Отчего бы и не заработать в выходной? С другой стороны, слишком уж это эксцентрично. Даже для меня. Да и не держал я давно инструмент в руках.

Но Суйкен-ата так на меня посмотрел, что я пробормотал:

– Ладно. Только можно не сегодня? Я лучше в следующее воскресенье приеду.

– Как скажешь, – говорит. – Но только точно!

И я уехал. На свои съемки.

Через неделю, как и обещал, явился. Старик меня ждал.

– Вот, – говорит. И показывает на доски: – Хороший материал. Листвяк.

– Ну хорошо, – говорю, – листвяк так листвяк.

А сам думаю: перетащу на задний двор и там буду колотить. А то, не дай бог, кто с улицы увидит. Как потом объяснишь?

Короче, провозился я с этим клозетом до самой ночи (раньше уходило не больше трех часов). Пузырей, как положено, насажал. Но дело все-таки закончил.

Суйкен-ата вышел принимать работу и, довольный, отсчитал мне две тысячи тенге. Не брать нельзя – обидится. За труд надо платить.

– Рахмет, – говорит. – Не знаю, что там у тебя с кином, но люди здесь до сих пор о тебе по-доброму вспоминают. А все потому, что половина поселка до сих пор в твои туалеты ходит. Так что ты молодец. Иди. Кудайдан цайтсын. Пусть вернется тебе от бога.

Я сунул деньги в карман – и поехал.

Вернулся в группу затемно. Устал, конечно, с непривычки. Нама-хался за день: поясницу ломит, спина ноет, ладони горят…

Продюсер глянул на меня подозрительно и спрашивает: где, мол, шарохался допоздна? Я в ответ пробухтел, что играл в футбол. С пацанами. И пошел к себе. Спать.

Вот так эта история закольцевалась.

С одной стороны, вроде как забавно и местами даже смешно, но все же тот период своей жизни я могу с чистой совестью занести себе в актив. Хоть что-то полезное я сделал людям. Память о себе оставил. Добрую. Ну, по крайней мере, так Суйкен-ата говорит. А я ему верю.

Выстрел в ночи

Все его звали – Кося. Почему Кося, я не помню. Кося и Кося.

И был этот Кося личностью во всех отношениях малопримечательной. По психотипу походил на обыкновенного сорняка. При невыразительной внешности он обладал еще и бесцветным голосом, угловатой походкой и бесхребетной натурой.

Иногда он поражал всех своим дремучим невежеством. Так, он искренне полагал, что Крупская была найманкой. А в слове «парашют» сделал однажды четыре ошибки – «парращуд».

Как он вообще поступил при таком конкурсе на факультет журналистики, оставалось тайной. Как он учился, тоже мало кого интересовало. Меньше всего это интересовало, пожалуй, самого Коею. Его вообще редко замечали. Была у него такая способность – сливаться с окружающей средой. Даже преподаватели вызывали его к доске с неохотой. Никому не хотелось слушать его тягостное мычание.

Тем не менее на зачеты и экзамены он отправлялся наравне со всеми. Сидел потом, растерянный, в аудитории, вертел билет в руке и смотрел по сторонам в поисках сочувствия. Заканчивалось это тем, что Кося жалобно заглядывал в глаза учителям и просил «хотя бы троечку». Его жалели. Ставили трояк и тут же забывали: с глаз долой – из сердца вон.

Одним словом, Кося своим фактическим присутствием заполнял пустоту, хотя сам был неотъемлемой ее частью. Такая, знаете ли, вещь в себе.

Вообще-то, как я заметил, такие Коси встречаются повсюду. Они произрастают на любой почве. И в любом месте. Выживают в самых экстремальных условиях. Главные их качества – всеядность и неприхотливость. Вырви такого с корнем, брось в яму, он зацепится ноготочком и прорастет.

И вдруг однажды этот самый неосязаемый Кося попал в немыслимую передрягу и оказался в проекции всеобщего внимания. В эпицентре бурных споров и нешуточных дискуссий. О нем заговорили. Причем не только в стенах нашего факультета. В одночасье каким-то невообразимым образом он стал звездой всего университета. А все потому, что Кося совершил абсолютно дикий поступок. Поступок, который потряс всех своей дерзостью и бесстрашием. Своим фееричным символизмом. Рыцарской бравадой. Это был, можно сказать, вызов судьбе, отчаянный прыжок в бездну…

Кося оскорбил комсомол. Он выказал ему свое неуважение. Он его задел. Причем – глубоко.

Хотя, если задуматься, как можно оскорбить многомиллионную всесоюзную организацию? Нанести обиду и надругаться над всеобщей святыней? Тем более что времена на дворе стояли непростые и за преданностью заветам Ильича очень даже следили.

Как бы то ни было, Кося решился. А может, это у него случайно получилось? Сейчас уже трудно сказать с полной определенностью.

Короче, Кося сделал больно комсомолу. А именно: он помочился на него с высоты четвертого этажа…

И дело было так.

Мы жили в общагл номер пять. По ночам, в районе десяти часов, в окрестностях Казтудрада появлялся студенческий патруль. Человек пять-шесть с красными повязками на рукавах. Они бдили за моральным обликом студентов. Проще говоря – ходили по комнатам и выгоняли запозднившихся гостей. По правилам, после одиннадцати все «неместные» должны были покинуть общаку.

Возглавлял эту зачуханную полицию нравов Серик Корглнов. Фигура гнусная и малосимпатичная. За явным отсутствием каких-либо талантов он с самого начала благоразумно сделал ставку на карьерный рост по партийной линии и, надо сказать, значительно в этом преуспел. Уже на первом курсе он написал письмо в поддержку Луиса Корвалана, в одиночку вскопал огород замдекана по воспитательным вопросам, и его – за кипучую энергию и холуйское рвение – тут же возвели в ранг секретаря комитета комсомола. С тех пор он носился, взмыленный, по коридорам универа с плакатами и флагами, вешал стенгазеты, выступал на собраниях, и комсомольский огонь одинаково ярко полыхал в обоих его безбожных глазах.

В тот вечер, когда шестерка борцов за чистоту рядов в очередной раз появилась возле нашего общежития, Кося стоял на балконе и бесцельно смотрел вдаль. Ему было скучно, и он хотел есть. Где-то внизу распалялся, приближаясь, отвратный голос Корганова.

Кося никак потом не мог объяснить – что его заставило расстегнуть ширинку, вытащить «ствол» и произвести затяжной устойчивый трассер, ориентируясь лишь на голос. На что можно было рассчитывать при таком радиусе поражения, да еще и с такой высоты? Да и темно было внизу. Но Кося каким-то образом попал. И попал именно в того, в кого мысленно метил. В целого секретаря комсомольской организации Казахского государственного университета имени Сергея Мироновича Кирова!

Поначалу никакой реакции не было. Потом вдруг раздался истошный вопль: ненавистный голос комсорга взвился до самых небес, попутно сменяясь, по мере набора высоты, колоратурным сопрано.

– Т-твою ма-ать! – завизжал товарищ Корганов и заметался в кустах. – Обос-с-сали-и-и!

Никто ничего не понял. Перепугались. А комсорг выскочил на свет, странно тряся головой, и стал вглядываться вверх, выискивая кого-то на балконах. Надо полагать, он лихорадочно проводил баллистическую экспертизу. Высчитывал траекторию.

– Быстро за мной! – подал он наконец команду и рванул к дверям. Расталкивая всех, он прыками помчался на пятый этаж, изрыгая проклятия.

Тем временем Кося, поняв, что цель поражена, кинулся к себе на кровать, закрылся одеялом и притворился мертвым.

Тут же следом в комнату влетел Корганов и включил свет.

Кося демонстративно спал. Корганов рванул одеяло на себя. Кося не шелохнулся, хотя и понимал, что находится на грани провала. В спешке он не успел раздеться и «спал» в одежде.

– Вста-а-ать! – заорал комсорг.

Кося решил не сдаваться, поэтому продолжал мужественно «спать». А для убедительности даже храпнул.

Следом за комсоргом прибежали остальные члены благонравной бригады. Все они, тяжело переводя дыхание, столпились у Косиной кроватки. Тот стоически доигрывал по мизансцене свою роль.

Пауза затягивалась. И тут комсорг воскликнул в разоблачительном угаре:

– Смотрите!

И показал пальцем на ширинку Коси. Все глянули на ширинку. Она была предательски расстегнута и оттуда выглядывало скромное Косино оружие.

Кося понял, что пойман с поличным, и осторожно приоткрыл левый глаз. Им он обвел всю компанию, задернул гульфик и нехотя приподнялся.

– В чем дело? – произнес он как можно беспечнее.

– Вот это вот что?! – заорал комсорг, показывая на свои мокрые волосы. – Что это такое?!

– Голова, стараясь следовать логике, ответил Кося.

– Я тебе покажу – «голова»! – стал махать руками комсорг. – Я тебя засажу, скотина ты: такая! Я тебе устрою командировку на север! Лес будешь валить, сволочь аулбайская!

Последняя фраза показалась Косе некорректной, и он попытался достать комсорга кулаком в комсомольский глаз. Но ярая дуэль не состоялась, поскольку драться Корганов не умел. Их тут же растащили по углам.

Все это дело, как положено, заактировали, запротоколировали, и через неделю состоялось всеобщее комсомольское собрание. Присутствовали члены партии. В повестке дня – вопросы о проведении очередного субботника, о благоустройстве территории, об участии старшекурсников в соревнованиях по бегу на длинные и короткие дистанции. Кроме всего прочего отдельным пунктом стояло: «Обсуждение недостойного поведения комсомольца Калыбекова». Основным докладчиком была заместитель секретаря комитета комсомола -симпатичная третьекурсница и отличница Копылова Алена.

Перечислив все достижения комсомольской организации университета за истекший период, докладчица остановилась «на инциденте».

Вначале было зачитано заявление комсомольца Корганова С. М., где он перечислял все свои заслуги перед родным университетом, мимоходом упомянул отца-орденоносца, отличившегося при штурме далекого польского города Гданьска, затем вкратце описал происшествие и в конце просил принять соответствующие меры – «вплоть до…».

На лобное место вызвали Коею. Тот прошел вялой своей походкой на указанную позицию и, как приличествовало моменту, принял позу кающейся Магдалины кисти Эль Греко.

Докладчица не стала долго ходить кругами и задала вопрос, что называется, в лоб:

– Расскажи, Калыбеков, как ты мог? Вот как ты смог пойти на такое?!

– Признаю, – промычал Кося, как учили опытные товарищи. -Больше не повторится.

– А больше и не надо! – раздался веселый голос с галерки.

Все одобрительно заржали.

Докладчица постучала ручкой по графину, призывая к порядку.

Следом попросил слово «пострадавший». На этот раз он в деталях описал случившееся. В конце своей проникновенной речи он заметил, что усматривает в этом «акте вандализма» не просто хулиганство, а «самое настоящее преступление против советского строя». Что студент Калыбеков «оскорбил в моем лице весь Ленинский комсомол», тем самым «плюнув на основы идей социализма и гуманизма».

Комсорга горячо поддержали аплодисментами члены благонравной бригады.

Но тут вмешались «адвокаты». Они призвали высокое собрание «попридержать коней» и высказали версию, что Кося мог плеснуть и обыкновенной водичкой, а не обязательно так драматично, «как утверждает тут товарищ Корганов».

На что товарищ Корганов резонно возразил, что обыкновенная водичка не имеет характерного запаха и соленого привкуса.

Все опять же одобрительно заржали. Видимо, оценили аргумент.

Дебаты длились достаточно долго. Кто-то выступал за «казнить», кто-то – за «помиловать».

В прениях выступили коммунисты. Они отметили, что случай, конечно, особенный, можно сказать – небывалый, и факт, как говорится, налицо. И что тут просто так, с кондачка, не решишь. Но вместе с тем необходимо учесть прецедент, чтобы он не превратился затем в тенденцию.

– А то что же это получается?! – справедливо задавался вопросом замдекана по воспитательным вопросам с аккуратно вскопанным огородом. – Если каждый так будет кидаться с балкона чем попало в лидеров комсомольского движения, мы тут с вами, товарищи, коммунизм не построим!

Его тут же бурно поддержали члены благонравной бригады.

В итоге симпатичная Копылова предоставила Косе последнее слово. В наступившей тишине Кося, как заведенный, пробубнил:

– Признаю. Больше не повторится.

…Из комсомола Коею, конечно, поперли. Но из универа выгонять не стали. Поставили на вид.

А Корганов все равно сделал карьеру. Говорят, что он рулит сейчас где-то там, на самом верку. Курирует вопросы идеологии…

«Дорогая редакция!»

Представьте себе благодатное время.

Не было «Эппла». Не было «Майкрософта». Не было вообще компьютеров. Не было сотовых телефонов. Не было всех этих трескучих, свистящих, звонящих и дребезжащих штучек, от которых некуда уже спрятаться и некуда сбежать.

Не было интернета.

Не было фейсбука, и никто не мог взять да и безнаказанно «пернуть в вечность» (Ф. Раневская), а потом спрятаться за ником.

Все это, конечно, сложно себе представить, но вы уж постарайтесь.

Словом – да, я стар. Я очень стар. И придется мне начинать свой рассказ чуть ли не с сотворения мира. Нынешнего.

Когда-то было Слово. И Слово имело вес. Слово имело имя и фамилию. То есть под каждым словом люди подписывались.

Публикация в газете считалась событием. Потому что их в стране было всего четыре. «Дружные ребята» и «Балдырган» не в счет. Я говорю о тех, обязательных к прочтению.

В редакцию комсомольской газеты «Ленинская смена» шли письма. Бесконечным потоком. Шли они со всех концов нашей многострадальной необъятной Родины.

Я состоял в штате литсотрудником отдела культуры и искусства. Все-таки темы театра и кино мне ближе, чем небывалые надои фермеров и рекордные урожаи комбайнеров. Было, правда, одно «но». В наш отдел поступало писем больше, чем в другие. И надо было на них в обязательном порядке отвечать. Этот пункт входил в перечень функциональных повинностей. Я лично рассматривал его как неизбежное зло. Издержки производства.

Приходилось читать немыслимое количество творений стихоплетов всех мастей, листать болезненные потуги графоманов. Кто не знает, тому трудно представить.

С чем это можно сравнить?

Ну вот, допустим…

Вам не приходилось как-нибудь застрять в лифте с начинающим поэтом? Или, не дай бог, с романистом, новеллистом, эссеистом, публицистом, беллетристом?..

Не приходилось? Значит, вы везучий человек. А я примерно так себя и чувствовал, когда улыбчивая Оля, секретарша главреда, появлялась в нашем кабинете с очередной порцией вампирической стряпни. Это значило одно: воскресенья с субботой не будет.

Как там Гафт писал?

Как не остановить бегущего бизона,

Так не остановить поющего Кобзона.

Так вот, мой кабинет на выходные превращался в просторное джайляу на котором вольготно паслись себе все эти бизоны с Кобзонами. Причем они не просто паслись, они еще и пели, плясали, декламировали стихи.

Кошмар, одним словом.

После всего этого чтива я чувствовал себя экстремалом, по которому прокатился неслабенький такой многоголосый сель.

Но самое мучительное наступало потом. Надо было формулировать обстоятельные ответы. Причем отвечать нужно было вежливо, аргументированно, тактично, но твердо. Так, чтобы в следующий раз человек думал, стоит ему обращаться в редакцию со своим высером, извините, – или нет.

Трудно было добиться, чтобы человек сразу осознал: не надо ему слать в редакцию стихов. Или, того хуже, роман в стихах. Читай, пожалуйста, дома. Вынимай душу из родных – они вытерпят. Они тебя давно знают. Они уже определились с диагнозом, а потому не станут обрывать, затыкать или того хуже – обзываться.

А в газете ведь чужие люди работают. Они-то в чем виноваты?

Нет. Не понимают. И не жалко им чужаков.

Редакция газеты «Ленинская смена». 1984 год

В общем, надо было душить болезнь на корню. Я-то уж насмотрелся на весь этот хворый контингент – и знаю: это как ветрянка. Вначале повышается температура, потом появляется сыпь, зудит. Чешется где-то там, в потемках. То есть – в душе. Ну ничего, лучше перетерпеть, через недельку-другую все само собой пройдет. Рассосется. И человек снова будет как новенький. Как прежде. И снова вернется к своему трактору. Или к сноповязалке. Или к бухгалтерским отчетам… И всем сразу станет хорошо.

Кому-то помогало с первого раза, и человек возвращался к обычной своей прелестной жизни. Некоторые даже присылали потом благодарственные письма. Удивлялись: и как это меня типа угораздило? Вроде не пьющий, а поди ж ты!

Но такое счастье случалось редко. В основном моими постоянными френдами по переписке были те, кто годами корчился в хронических муках, блуждал в поисках смысла жизни, неистощимо слал оды, поэмы, гимны и посвящения.

Больше всех мне доставалось от поэтов. Никакие рекомендации и увещевания не помогали. Просьбы и уговоры – тем более. А не дай бог смалодушничать и опубликовать. Хоть пару строк. Тогда – все. Тогда, считай, пропал. Капец.

Через недельку-другую в редакцию приходил увесистый том рукописей, исписанных знакомым нервическим почерком. Или же – крайний вариант – автор появлялся в редакции сам с солидной папкой новых виршей в сеточке…

Почта шла волнами. Самые высокие наблюдались с приближением весны. Когда начиналась капель. Волны поменьше накатывали с первым снегопадом. Меланхоличную зыбь вызывал осенний листопад. Тревожные буруны возникали вместе с первыми грозами. Настоящую панику с пеной мог спровоцировать сильный дождь. Град порождал суицидальные идеи.

Со временем я возненавидел праздники и даты. В особенности – 8 Марта и Новый год. К ним я готовился заранее: высвобождал полки и шкафы под будущие перлы, старался закончить все свои редакционные дела.

Относительный покой наступал летом. В это время я отдыхал мозгом. И нервом. В это время, слава богу, в календаре мало что отмечалось, за исключением, пожалуй, начала войны в июне и неудачного покушения на Гитлера в июле. Мимо этих знаменательных событий мало кто мог пройти просто так.

Живо откликались любители изящного слова на бомбардировку Хиросимы и Нагасаки. Это в начале августа.

Потом уже до самой осени – лафа. И не дай бог, солнце рано выжжет листву.

Кое-кого, правда, в порядке исключения, беспокоила засуха в Буркина-Фасо, голод на Берегу Слоновой Кости. Иных вдохновляли итоги кубинской революции. Некоторые воспевали трагическую судьбу горилл Родезии и животных-краснокнижников Заилийского Алатау. Но это уже так – мелочи жизни.

Граждански активные выражали солидарность с успехами в строительстве коммунизма на плечах достигнутого развитого социализма. Эпиграфом к их виршам частенько служили высказывания членов политбюро или же цитаты из сочинений классиков марксизма-ленинизма.

Любовная лирика в редакционном портфеле занимала почетное второе место. В ней преобладали, конечно, поэтессы. Как правило, женщины трудной судьбы. Смена сезонов на них действовала не так разрушительно. Имеется в виду – вдохновляюще. Их творческие порывы зависели в основном от событий личного характера.

Кто-то сходил на первое свидание. Или же наоборот. Вернулся (-ась) с последнего.

Кто-то опять влюбился (-ась). Кто-то разочаровался.

Кого-то бросил муж. (Скотина!)

Кто-то только вышел (-ла) замуж. И ее еще пока не бросили.

Тем было множество. Иные просто невозможно было представить. Ничего не поделаешь, муза – дама своенравная. Она могла посетить в любой момент. И в любом, самом неожиданном, месте. И тогда только держись!

Всех своих литературных живорезов я делил по толщине и прочности лобной кости, а также по разнообразию недугов. Затем уже – по темам, по жизненным установкам, по политическим взглядам, по гражданским позициям…

Хроников я держал в отдельной папке, но в основном в нашем отделении, то есть в нашем отделе, преобладали остроинфицированные.

Конечно, все это очень субъективно. Очень приблизительно. Возможно, даже несправедливо. Кощунственно. Творческие искания вообще процесс загадочный. С годами приходишь к выводу, что никому не дано, по большому счету, оценивать творения другого. Придумали же абстракционисты спасительную формулировку «Я так вижу» – и разглядели в «Черном квадрате» символический посыл. Теперь вот уже сто с лишним лет морочат головы и пытаются объяснить его всему остальному миру. В этом смысле я был и остаюсь человеком бесчувственным, невежественным, если не сказать – тупым.

Ну да лддно. Оставим высоколобым теоретикам искусства расшифровку творчества Казимира Малевича (между прочим, какая говорящая фамилия!) и вернемся к нашим баранам. Имеется в виду – к нашим берегам.

Чтобы как-то придать рутине смысл, я решил выписывать отдельные «шедевры» в блокнот. Со временем собралась солидная подборка. Потом – уже целый портфель. Что-то пришлось выкинуть, а «классику», подобную памятному «Волны перекатывались через мол и падали вниз стремительным домкратом», рука не поднялась выбросить. Оставил.

Иногда сажусь кое-что перечитывать. Улыбаюсь.

Теперь, думаю, настала пора поделиться, тем более что многие из моих давнишних адресатов мечтали о публикации. Желали, так сказать, общественного признания. Выхода в свет. Тогда это было невозможно. По многим причинам. И центральный комитет коммунистической партии вместе со своим «политбюром» здесь ни при чем. Главлит – тоже. Им я произведения массового творчества не показывал. Поэтому прятаться за их широкую спину не намерен. А намерен я, так сказать, предать огласке, пусть и с многолетним опозданием, отдельные образцы этого удивительного мира строчкогонства. Но лучше поздно, как говорил мой незабвенный друг Вадичка Шейдерман, когда у него в 76 лет родился первенец…

Начну с «социалки». В ней чувствуется дыхание эпохи.

Стихотворение называется «Наш труд для мира!». Автор: Мисю-рин Сергей Семенович. Орфография и пунктуация сохранены.

Не зря недаром пот мы льем

Трудом своим мы мир куем!

И пусть беснуются те там

Что мир им наш не по зубам.

Полагаю, многим нынешним читателям, в особенности молодым, требуются пояснения. Дело в том, что под презрительным «те там», имелись в виду противники строительства коммунизма. Идеологические враги. Буржуи. Недобитые контрики. Проще говоря – империалисты. Короче, все нынешние подданные мистера Обамы и фрау Меркель.

Никто же тогда не знал, что «спекулянт» или там «фарцовщик» -почетные профессии. У них это называется – бизнес. А человек, который этим занимается, соответственно, бизнесмен.

В наше время таким «бизнесменам» вполне корячился срок. И статьи были соответствующие в уголовном кодексе. Если ты купил в одном месте оптом за полцены килограмм женского белья, а потом продал втридорога в другом, то тебя за это по головке не погладят и рядом с президентом за общий стол на Новый год не посадят. А посадят тебя совсем в другое место. Там тоже есть общий стол. Правда, он не овальный, а продолговатый. И собран он не на итальянской мебельной фабрике, а, скорее всего, его сколотили твои же соседи по камере в строй-части АК-159/7.

И будешь ты там сидеть за этим самым столом уже в совсем другой компании. И кушать будешь строго по часам. И не фуагра в кисло-сладком соусе, а мутноватую баланду подозрительного цвета. И в туалет ты потом пойдешь общим строем, да еще и с песней…

Ну да ладно, это дело малопривлекательное. Пойдем дальше.

Остер Валентин Петрович. Примечателен обратный адрес: Алма-Ата, ул. Каблукова, 117, отд. № 3.

Стихотворение без названия. Вот несколько строк:

Не для того мы строим города

Не для того вращаются турбины.

Что бы однажды раз и навсегда

Покрыла мир зловещая картина.

Я догадываюсь, что «вращающиеся турбины» возникли в помощь рифме к «зловещей картине», но тут уж право за автором – что и с чем складывать.

Имеет смысл привести отрывок из сопроводительного письма Валентина Петровича:

«Хочу заметить, что в каждом из пяти куплетов моего стиха разный размер, что наверное теряет качество поэзии, но тем не менее, отвечает всем требованиям марксизма-ленинизма».

Эта простая мысль выступает адвокатом фактически целого направления в поэтическом искусстве того времени.

Внизу приписка:

«Дорогая редакция!

Меня, как и всех людей общества нашего социалистического, волнует напряженная обстановка всего человечества.

И я выражаю свое волнение этими вот выше описанными стихами».

Пойдем дальше.

Гирш Эдуард. Алтайский край, р. п. Малиновое Озеро.

Из лирического.

Журававлиная песня

Курлы-курлы… Да вы возьмите братцы

Меня с собой. Ну хоть разок на юг.

Не хочется мне с вами расставаться

Ну кто ж придумал горечи разлук?

Курлы-курпы… Щемит вновь мое сердце

Не от того ль сгустилась седина

Что я хотел прижаться к вам, согреться.

Дай бог, что вас не обожгла война.

Курлы-кукурпы… Мне слышится доселе

Вы снится будете мне до весны

Хочу чтоб возле БРУ* вы сели

Теплом разбавив краску седины.

Что касается сноски, считаю, без нее стихотворение теряет особый сермяжный шарм. Поэтому привожу: «* БРУ – бетонно-растворочный узел».

Из цикла – «Фронтовые».

Гудкевич И. И. (почему-то письмо из Севастополя. Вот как читали «Ленинскую смену»!):

В немом молчании у обелиска,

Смахнув платочком со щеки слезу,

Скорбит старушка: «Сын! Я здесь, я близко,

Зачем, родной, ушел на глубину?»

А вот еще один автор – Чолакиди Д. Х.:

Память

Стоит ветеран с поседевшей главою,

Застыла слезинка в печальных глазах.

Погибли друзья его все под Москвою

Им вечный огонь полыхает сейчас.

И я засыпаю, и снится мене,

Что будто иду я по синей стене…

Тот же автор:

Я помню, мне дали заданье

Такое, что все может быть,

И понял я сразу тогда

По фронте судьбу человека

Не можно узнать никогда…

Куросенко И. С., инженер:

Войну проклиная, утробу

Что счастье сгубило мое

Был рад обернуться я птицей,

Вспорхнуть и туда улететь…

Теперь, как я и обещал, «из любовного».

Тут, думаю, не стоит тянуть. Лучше уж без излишних предисловий.

Так розов был ранив зари

И первый поцелуй так нежен,

Что сердце, жаждуя любви,

Запело лучшую из песен.

Автор – А. Лукс. Павлодар.

Еще один автор. Вернее – авторша. Из моих постоянных.

Бейсенова Айман, повар столовой номер один, г. Экибастуз:

Письмо любимому

Сколько парней на свете,

Но не по вкусу мне это.

Лишь ты в моем сердце,

Не забыт мне это.

Не прикажешь ты сердцу

Полюбит другого,

Лишь ты в моем сердце,

Не забыт мне это…

Далее идут на шести страницах совершенно душераздирающие подробности отношений со сволочным любимым, описанные в таком же экспрессивном ключе. Есть даже эпизод с вынужденным абортом. Автор счел нужным живописать сам процесс, выразив в конце благодарность, естественно в стихотворной форме, врачу-гинекологу Куль-паш Сеитовне и медсестре Гульзире, которая держала за руку и вытирала непригодившейся пеленкой слезы.

Надо сказать, что Айман не замыкалась на одной лишь любовной лирике. Ее трепетная душа живо откликалась на каждое наступление весны. В архиве сохранились такие строчки:

Весна идет, весна идет

Зеленый огурец,

Когда идем мы вместе

Не будет нам конец.

Строго раз в месяц присылал свои работы тов. Абгольц С. П.

Семен Петрович был склонен к философии. Технически он, пожалуй, бьи оснащен сильней Айман, но вот в эмоциональном плане явно уступал:

Сорванец, с которым вместе

Бегал я по борозде.

Твой румяный подбородок

Утопает в бороде…

Семен Петрович иной раз выражался метафорично:

Все больше врагов

И все меньше волос…

Семен Петрович никогда не скрывал, что всегда был и остается ярым сталинистом. В своем программном произведении – поэме «Сучье отродье» – товарищ Абгольц взрывается призывными сентенциями:

Всех слабых надо выедать!

Я наведу порядок здесь железный,

Всех болтунов передавлю!

Федя Милованов, газосварщик (так и написано по-свойски, доверительно – «Федя»), город Балхаш:

И в школе тоже шум и гам,

Без перемен на переменке.

Кто прятал косы по углам,

Кто в свалке добивал коленки.

Исабеков А., Семипалатинская область…

Здесь имеет смысл сделать паузу.

Товарищ Исабеков в своем коротком пояснении к стихам так объясняет свое увлечение поэзией (орфография, конечно, и сам стиль изложения сохранены):

«Здравствуйте, дорогая редакция! Недавно я прочитал книгу стихов поэта Евгений Евтушенко. И что-то во мне первернулась. Я давно это заметил в себе. Решил тоже вот начать писать стихи. Весь друзья с автопарка сказали, что здорово все. Почти не хуже, чем у поэта Евгений Евтушенко. Я лично так конечно же не считаю, но в школе у меня по русский литературе всегда ставились одни пятерки. Это наверно к делам не относятся, но это так, всякий случай, чтобы вы не думали».

Как и советует в своем сопроводительном письме товарищ Исабеков, «мы и не думали». «Мы» тогда сразу все отложили в архив.

Зато теперь, что называется, пробил час! Рукописи не горят!

Новогоднее

Веселья и смех

Новогодний звон.

Торжественно на всех

Сверкает елка звездам.

Новогодняя зима.

Новогодний звон.

На елочке красива

Праздничный тон.

Новогодний нрав

Праздничный лад.

Приглашает вас всех

В торжественный наряд.

Все-таки я склонен расценивать это произведение как некий шифр. Как голос уникума. Как абсолютный оригинал. Есть тут что-то между строк. Душа есть. Чистая и незамутненная. Простая и бесхитростная. И ничего, что автор на свой манер так смело режет предлоги и окончания, намеренно коряво выпячивает суффиксы и игнорирует рифму, пренебрегает родами. Не это – главное. Главное -какой в итоге получается слог! Жесткий, рубленый, брутальный. Мне особенно запомнилось это: «Сияет елка со звездом!»

Нет, все-таки я склонен считать, что графоманы нашего времени были намного круче графоманов нынешних.

Еще одно стихотворение. Без подписи. Но мне почему-то кажется, что авторство принадлежит тому же Исабекову. Стиль уж больно узнаваем. Просто он из скромности не стал подписываться.

Зимний новый год

Трещал зимний зуд.

Встречает Новый год,

Где вложенный свой труд

Приподносит весь народ.

Труд народа на благ

В коммунизм нас ведет.

Дед Мороз – вот наград

Со сдвигами вперед.

Если попытаться все-таки разобраться, что автор как художник хотел сказать или просто имел в виду, то бросается в глаза умелое манипулирование недоговоренностью. Есть в этом размашистом размере, в этой удалой поступи некая неразгаданность, некий напор. Здесь мне, например, нравится трескучий зимний зуд и Дед Мороз со сдвигами.

Павел Алтайский (наверное, тоже псевдоним):

Идти на сброс уж не терпенья,

Упав со скал на бюст груди. ..

Чуть ниже:

Кто в эти струи величавые опустит

Ладонь усталую, искавшую покоя?

И он же. Уже белым стихом:

Хуан Дун лежал,

Прислушиваясь,

К своим внутренним

Противоречиям…

Кто-то, наверное, подумает, что я издеваюсь. Ничего подобного. Я склонен думать, что издевались надо мной. А сейчас я серьезен. Серьезен как никогда. Не я ведь все это сочинял. Я все это вынужден был читать. И затем – анализировать. И затем – писать рецензии. Подробные. Обстоятельные. Полные дружелюбия и симпатий. И так – изо дня в день.

Каждое утро я приходил в редакцию и садился за свой стол. И с отвращением ждал, когда Оля начнет разносить по отделам почку.

Наш кабинет находился в конце коридора. Возле туалета. Где, по обыкновению, и располагается культура с искусством.

Я напоминал себе обезьянку, которая слышит с утра, как открываются со скрипом двери зоопарка, и обреченно ждет – что же нового покажут ей посетители сегодня? Было в этом что-то от мазохизма. Я реально страдал. Страдал и мучился. Вся эта метроманская какофония засоряла мозг и наносила ущерб психике. А я ведь не курил. И не пил никогда. Может быть, это и спасло. Но…

Но что-то во всем этом мне местами нравилось. Наверное, то, что люди были искренни. Люди слагали стихи. Люди сочиняли прозу. Люди выражали себя. И свое время. Это ведь так трогательно.

А вообще, как метко заметил один из моих корреспондентов:

В Казахстане летом

Трудно быть поэтом

И не пить при этом.

С этим уж точно не поспоришь. Так ведь?

Кто следующий?

Помните такой анекдот?

Весь день по всем телеканалам играет классическая музыка. Потом появляется диктор Центрального телевидения в строгом костюме и скорбным голосом произносит: «Уважаемые телезрители! Вы будете смеяться, но Генеральный секретарь Коммунистической партии снова умер».

Это был как раз тот период, когда кремлевские старцы один за другим стали сменять друг дружку в главном кресле страны и так же, по очереди, спешно покидать этот бренный мир. Я тогда работал в газете «Ленинская смена». И помню день, когда сняли портрет Брежнева и на опустевшее место повесили портрет Андропова.

Юрий Владимирович провисел недолго. Вместо него вскоре повесили Черненко.

Но и тому, помнится, править пришлось намного меньше, чем любителю смачных поцелуев – Леониду Ильичу.

И опять по всем каналам зазвучали симфонии Малера с Бетховеном. Честно признаться, с тех пор у меня психоделическая реакция на классику. Как услышу «Патетическую», так сразу перед глазами или Ленин на броневике, или Брежнев в гробу.

Грешно смеяться. Но, как говорится, из песни слов не выкинешь. Константин Устинович тоже «безвременно скончался».

И вот захожу я в очередной раз к главному редактору, а за ним на стене-пустота. Вернее, след от портрета, с пыльной каемочкой по краям.

– Что, – говорю, – Александр Николаевич (А. Н. Корсунов, главный редактор газеты. -Е. Т.), не знаете еще, кого вешать?

– Да вот жду, – отвечает слегка озадаченный главред. – Не объявляли еще. Надоело уже, честное слово.

– Это да, – вздыхаю. – Пора бы им уже определиться наконец…

Через недельку-две вызывает меня редактор. Беру блокнотик, ручку. Стучусь… Смотрю – сидит, довольный такой. Чего это он, думаю? А он кивком показывает – глянь, мол. Я поднимаю глаза, а на стене -этот… который… «всегда живой)). И хитро так, жизнелюбиво щурится.

Надо же, удивился я, вот же додумался! Ай да Николаич! Этого так просто не возьмешь. Этот-то – на века. Этот-то с нами еще с детского сада. Этого, как и ту песню, «не задушишь, не убьешь». Икона… А вон оно как вышло! Оказалось, ошибался я. И этот недолго провисел. «Меченый» пришел на смену. Словоблуд. Ну, вы помните.

А дальше…

Дальше вы все сами знаете.

Так что, как любит говорить моя восьмидесятилетняя ажешка, -«шоу мает roy он, балам!»

Олжас Сулейменов на ступеньках Союза писателей Казахской ССР. 28 февраляя 1989 года

Орган Движения

У многих нынче имеются свои версии появления в Казахстане независимой прессы.

У меня тоже есть. Своя.

В 1989 году, в феврале, если не ошибаюсь – числа так двадцать шестого, бабахнуло на Семипалатинском полигоне. Произошла утечка радиоактивных газов.

Информация о взрыве тоже каким-то образом просочилась. А мы тогда даже и не знали, что у нас в Казахстане есть ядерный полигон.

28 февраля Олжас Сулейменов, на тот момент – первый секретарь Союза писателей Казахстана, выступил с разоблачительной речью. Народу набежало – уйма. В зале Союза писателей все не поместились. Пришлось выплеснуться на улицу. Там, прямо перед входом (чуть пониже – «Детский мир», напротив – парчок), развернулся стихийный митинг. Так появилось на свет общественное движение «Невада – Семипалатинск».

Вначале мы боролись за прекращение ядерных испытаний и закрытие ядерного полигона в Казахстане. Потом, по прошествии лет, Движение, окрепнув, стало бороться чуть ли не за мир во всем мире. Выгодный, между прочим, бизнес. Вложений никаких, а шум колоссальный. И поза благородная.

Движению нужна была трибуна. Ступеньки перед Союзом писателей для этого уже не годились. Решили издавать газету. Причем на двух языках сразу.

В те времена все подобные вопросы решала партия. А вернее – идеологический отдел ЦК Компартии Казахстана. Идеологию тогда курировал товарищ Узбекали Джанибеков. Душевный такой, добродушный дядька.

Мы записались к нему на прием. Я, Мурат Ауэзов и Сатимжан Сан-баев. Я – как будущий редактор газеты, а Мурат с Сатимжаном – как руководители штаба.

Узбекали-ага принял нас по-отечески тепло. Напоил чаем из цэков-ского буфета. С кишмишем. Сказал, что всячески поддерживает наши общественные инициативы, что готов содействовать на любом уровне и что вообще пора прекращать это безобразие со взрывами.

Мы обрадовались и объяснили суть дела. Так, мол, и так, хотим издавать газету. И тут Узбекали-ага вдруг завис. Он никак не мог въехать: как это можно издавать газету самим? Самостоятельно. Без партии и правительства.

Да и потом – есть же вроде газеты: «Казправда» и «Социалистiк Казахстан», «Ленинская смена» и «Лениншгл жас». Первые две – органы коммунистической партии. Вторые две – органы комсомола. Зачем еще?

– И чьим органом будет эта? – изумлялся он.

– Нашего Движения, – отвечали мы.

Узбекали-ага поднялся из-за стола, пошел к окну и открыл форточку. Подышал.

– Ну хорошо, – вернулся он в разговор. – Допустим. А о чем вы в ней будете писать?

– Ну как – о чем? – начал мягко пояснять Мурат. – О нашем Движении. О проблемах Семипалатинского региона. Там ведь хватает проблем. Мнения будем публиковать разных ученых, просвещать людей. И потом, полигоны есть повсюду. В Америке есть Невада. В Китае есть Лобнор. Во Франции есть этот, как его?..

– Муруроа, – подсказал Сатимжан.

– Вот! Муруроа, – продолжил Мурат. – Словом, это будет разговор о проблемах всеобщего ядерного разоружения. А это уже, если хотите, вопросы мирового масштаба. Так что газета такая нужна.

– М-м-м, – стал догадываться Узбекали-ага. – Вот оно как. Ну, вроде понял. Дайте подумать.

Мы допили вкусный чай и ушли.

А через месяц получили разрешение на издание газеты – органа общественного движения «Невада – Семипалатинск». Так что Узбекали-ага нам сильно помог.

Довольно быстро вокруг нового дела собрались «лучшие люди города»: Вадик Борейко, Андрюха Шухов, Лера Цой, Аленка Островская, Сакен Бектияров…

В первом номере гвоздевым материалом шло интервью Володи Рериха, которое он взял у академика Сахарова. Как потом оказалось, это было последнее интервью Андрея Дмитриевича.

Остальные материалы тоже были крепкими. Сейчас не помню подробностей, но номер получился нестыдным. Во всяком случае, ничего подобного у нас в те годы не издавалось.

Газету решили назвать «Караван». Казахский вариант, соответственно, – «Керуен». Два «К>>. Получалось как знаменитое зеркальное противостояние «Каспаров – Карпов».

Рубрики придумали разные: «На Шелковом пути», «Караван-сарай», «Разговор у костра», «С миру по нитке»…

«Шапку» придумали симпатичную. Расчертили макет на листе ватмана и отправились всей редакцией в Союз писателей (штаб располагался там) – утверждать первый номер.

Весь штаб, также в полном составе, собрался в кабинете у Олжеке. Всем было интересно.

Мы, естественно, волновались. Все-таки дело действительно новое. Можно сказать – небывалое. Своя газета! И это при живом-то политбюро!

Олжас долго и вдумчиво рассматривал макет. Потом наконец поднял голову и величаво – как все, что он делает на миру, – произнес:

– Все нормально. Вот только название неудачное.

– Почему? – удивился я.

– Меня снова будут обвинять в пантюркизме, – сказал Олжас и отодвинул от себя макет.

– Причем тут пантюркизм?

– А, – махнул рукой Олжеке, – ты не понимаешь.

Я действительно не понимал. Где газета антиядерщиков и где пантюркизм?

Олжас сделал глоток горячего чая. Ему до этого принесли. А нам даже не предложили.

А по-моему, хорошее название, – поспешил на помощь Сатим-жан. – В нашем духе. С национальным колоритом.

– Нет, – отрезал Олжас. – Не пойдет.

Все призадумались.

– Ну хорошо, – прервал молчание Мурат. – А как тогда пойдет?

Олжас потер лоб и произнес по слогам, как стих со сцены продекламировал:

– Газету назовем – «Из-би-ра-тель>>.

– Ка-ак?! – вырвалось у Вадика.

Тогда шли выборы то ли в Верховный Совет, то ли в секретариат Союза писателей… Олжас куда-то баллотировался. Не помню я, куда именно.

– А почему, собственно, «Избиратель»? – абсолютно бесстрастным тоном задал вопрос Андрюха Шухов. Он был в редакции самым спокойным и рассудительным.

– Потому что слово «избиратель» – многофункциональное, – поднял палец к потолку Олжеке. – Это значит – основанный на отборе. То есть – отборный. Самый лучший. Понимаете?

Все, мне кажется, не особенно понимали.

– Ну вот, например, – пустился в рассуждения Олжеке, – вот вы все думаете, «избиратель» – это обычное слово… А знаете ли вы, что «избиратель» состоит из двух частей – предлога «из» плюс глагол «брать». Во всех современных славянских языках – чешском, словенском, сербско-хорватском, польском… – и даже в старославянском есть это слово. Оно очень древнее. В одном из своих значений оно означает «давать» или «нести». Активные глаголы, между прочим. Мы ж, в конечном счете, несем людям правду. Даем информацию, то есть пищу к размышлению. Понятно теперь?

– Пот-тр-рясающе! – воскликнула Галина Леонидовна Кузембаева с места.

Однако никто ее особо не поддержал, аплодисментов не последовало. Наоборот, наступила тягостная пауза.

Я чувствовал, как вся наша работа строевым маршем отправляется коту под хвост. Естественно, называться на сербско-хорватском или на старославянском не очень-то хотелось. И я сильно сомневался, что кто-нибудь, кроме Олжаса естественно, так подробно и глубоко знает происхождение слов вообще, а слова «избиратель» – в частности. Читатель в принципе не очень любит копаться в названиях газет.

Оставался последний шанс, и я как можно мягче, стараясь изо всех сил запрятать подальше свое негодование, предложил:

– Олжас-ага, а давайте тогда назовем газету «Говно»?

– Как это? – застыл Олжас с пиалушкой в руке. – Какое еще «говно»?

– Ну вот смотрите, – наступил уже мой черед рассуждать вслух. -Это такой, понимаете ли, завлекательный маневр. Маркетинговый ход.

– Какой-какой ход? – поинтересовалась Галина Леонидовна.

– Маркетинговый, – повторил я не моргнув глазом. – Подходит, например, человек к киоску, а там рядком лежат московская «Правда», «Казахстанская правда», «Комсомольская правда», еще чья-нибудь «Правда», а рядышком, чуть сбоку, лежит наше «Говно». Человек -продавщице:

– Здрасте! А что это у вас тут такое?

А она ему:

– Вы что – не видите? «Говно».

А он:

– И про что это «Говно»?

А она:

– А вот вы купите – и узнаете.

А он:

– А сколько оно стоит, это ваше «Говно»?

И она ему тут – хрясь!

– 20 копеек.

…А у нас тираж – тридцать тысяч. И мне еще кредит Байсеитову возвращать (Бахыт Байсеитов – председатель банка «Центркредит». -Е. Т.). Мы ж газету на кредитные деньги выпускаем. Так что есть во всем этом здравое зерно. Поэтому, я считаю, лучше названия не придумать. Если вам «Караван» не нравится…