Мелочи жизни

Второй

В кино много профессий, но одна из них заслуживает особого к себе отношения. Потому что Второй режиссер (First Assistant Director -по-ихнему) всегда держитсяв тени; хотя, по сути, является большим боссом. Он – начальник штаба. И от него зависит многое, если не сказать – всё.

Тут трудно объяснить в двух словах, слишком много обязанностей. Но если говорить коротко, бывает, что Второй с успехом заменяет Первого. Он занимается «режиссурой режиссуры» – как сформулировали умные. И это справедливо. А несправедливо во всей этой словесной карусели то, что профессия эта во всех смыслах неблагодарная. Если фильм получился, никто о Втором не вспомнит. А если вышло говно -всех собак вешают на Второго.

Все, как известно, начинается со сценария. С идеи.

Потом уже, когда сценарий утвержден, продюсеры первым делом думают о Втором. Тут важно не ошибиться. Тут важно понять – Кто?

Второй, как правило, задерганный человек с глубоко расшатанной нервной системой. Поэтому непьющих Вторых в природе не бывает. А если и бывает, значит, закодированный. Или того хуже – из принципиальных. Значит, пережил личный стресс. Скорее всего, жена ушла. Или наоборот – вернулась. Тут как посмотреть. Для кого-то – праздник, для кого-то – трагедия.

Поэтому хороший Второй на дороге не валяется. Он валяется в ближайшей пивной или же отходит на очередном лечении где-нибудь на Минеральных Водах.

Хороший Второй определяется легко. На второй день группа его дружно ненавидит. Он стремительно порождает и ежедневно множит всеобщие протестные настроения. Чем больше на него жалуются, тем выше его коэффициент полезного действия.

Обязанности у него собачьи. Например, будить. Чем раньше, тем лучше. Естественно, не сладкой ворожбой на ухо, а отборным солдафонским матом и пинками в дверь.

К зычному его голосу привыкают – как к армейской канонаде, которая звучит потом весь день, то утихая, то усиливаясь по мере приближения. Единственное желание у всех членов группы, которое вызывает этот звуковой фон, – заткнуть этот голос, а еще лучше – похоронить его вместе с его обладателем в ближайшем нужнике, который был построен по его же приказу и расписан художниками, соответственно, аляповатыми буквами «Эм» и «Жо».

Хороший Второй умеет объяснить любому члену группы, будь то художник-постановщик или же водитель кейтеринга, что будет, если этого не будет. То есть красочно описать все ближайшие перспективы, если тот не выполнит свои должностные обязанности в срок и строго по назначению.

Только Второму позволено разговаривать с продюсером на повышенных тонах. И только Второй может отправить продюсера туда, куда указуют соответствующие добрые надписи на заборах.

Хорошего Второго в группе уважают. И боятся. Потому что от него зависят условия проживания, количество калорий в пище, скорость съемочного процесса и суточная норма отпуска бензина.

Второй – это один в поле. Это генерал, которого ненавидит армия. Это война одного против всех остальных.

Естественно, лексика хорошего Второго изяществом не отличается. Как правило, он строит разговор с собеседником с упоминания всех его родных и близких. В основном по материнской линии. Собрав всех их в одно место, он мысленно задает себе незамысловатый вопрос: как им удалось произвести на свет «такое» без разрешительных документов, да еще и в таком количестве? Один – это иногда много.

Поэтому вежливость Второго настораживает. Утонченные манеры -путают. Обычное пожелание «спокойной ночи» вообще порождает суицидальные настроения.

Всем членам съемочной группы нужно помнить: не всегда улыбка Второго означает одобрение. Или согласие.

Улыбка Второго может означать совсем ничего или же означать слишком многое. Так уже вот пятьсот лет улыбается Джоконда, и так улыбался Геринг, когда войска вермахта при поддержке тяжелой артиллерии и авиации форсировали Днепр.

При всей своей одиозности Второй может быть добрым и даже сентиментальным. Ему можно поплакаться и пожаловаться на жизнь. Чем обычно и занимаются перезревшие актрисы, которых побила судьба, или же уставшие каскадеры, которых побило их отчаянное ремесло.

С режиссером-постановщиком опытный Второй поддерживает подчеркнуто дружеские отношения, хотя втайне считает его непроходимым тупицей и бездарем. К числу достоинств Второго нужно отнести умение скрывать к нему свою антипатию, а на людях проявлять почтительное обожание. Чему большинство начинающих постановщиков искренне верят.

Пол сильного Второго особого значения не имеет. Часто одно противоречит другому и вступает в явный диссонанс. И Дарвин тут не виноват.

Женщина-Второй не переваривает слово «женственность». Он его просто не понимает. То есть – Она. То есть – Оно. В смысле…

Поэтому профессия Второго принципиально исключает разделение полов как причинно-следственное явление природы.

В силу всех этих обстоятельств в русском языке нет понятия -«Вторая режиссер». Второй – всегда Второй, пусть и в юбке. Хотя мало кто видел Второго в юбке. Даже на заключительном банкете по случаю окончания съемок. А если и видел, то она ему не шла. «Она» – это юбка.

Есть Вторые, которые переживают за график, и есть Вторые, которые болеют за результат.

Есть Вторые, которые хотят стать постановщиками, и есть Вторые, которые понимают, что это им не нужно.

Как бы то ни было, опыт показывает, что без Вторых не случается ни первых, ни третьих, ни десятых…

Мысленно подытоживая все вышесказанное, я считаю, что пора восстановить справедливость и воздать должное всем Вторым. Спеть им во славу пару куплетов и налить до краев по рюмашечке. И выпить за здравие их и за их тяжкий хлеб. А чтобы не быть голословным, я решил привести тут несколько зарисовок из того, что мне в жизни увиделось, запомнилось, стало дорого, да и вообще…

Эпизод 1

Съемки. Зима. Натура.

Локация: глубокий овраг.

Актеры: старик и мальчик.

Техника:кран,дрон,ветродуй.

6 утра. Группа на объекте.

Пронизывающий ветер. Жуткий дубак.

Второй, громко:

– Значит, так, мальчики и девочки. Кто из вас смотрит «Нэшнл Джео-график»? Кому нравятся фильмы про выживание? Я вижу, вам нравится в них участвовать? Ну что ж, в таком случае еще раз добро пожаловать на испытательный полигон. Наш эксперимент продолжается. Вчера мы потеряли нескольких бойцов: я их выгнал к чертовой матери за пьянку. Они не понимают, что мы занимаемся большим и важным делом. Мы занимаемся искусством, вашмать! Мы сеем вечное и прекрасное. Мы будим в сердцах человеков доброе и светлое, то есть все то, что заложено в них матерью-природой! Это надо помнить, вашмать. Помнить и чтить! Я ясно выражаюсь?! Повторите!

Группа угрюмо молчит. Ветер крепчает. Холодно. Не выспались.

Одинокий голос из толпы:

– Обед сегодня во сколько будет?

Второй:

– Обед по расписанию! Еще вопросы есть? Нет. Итак. Сегодня мы будем снимать сцену – смерть старика. Напоминаю еще раз для ленивых, олигофренов и контуженных, то есть для тех, кто сценарий не читал или по каким-то причинам забыл: «Старик умирает и видит в бреду свою мать. Она его зовет за собой. Но внук успевает вовремя его остановить и оставляет жить». Это очень эмоциональная сцена, и мы должны ее снять так, чтобы, твомать, даже могильщики заплакали. Всем понятно? Тогузаков, старая ты сволочь, ты понял?

Тогузаков:

– Мхм.

Второй:

– Странно. С первого раза понял. А вчера телевизор в кадре выключил только на тридцать четвертом дубле!

Тогузаков:

– Это режиссер вчера капризничал. Я все дубли одинаково делал.

Второй:

– Запомните все. Режиссер не капризничает. Режиссер ищет. А если ты, Тогузаков, еще раз будешь работать мимо, то суточных тебе не видать как своих ушей. Понял?

Тогузаков:

– Мхм.

Второй:

– Странно. Ну ладно. В семь на площадку приедет постановщик, и чтобы все департаменты были готовы. А сейчас операторы – на точку, актеры – на грим! Художники, тащите дым и всю свою прочую лабуду! Водители, убирайте на хрен свои тарантайки, кого увижу играющим в карты – поймаю и засуну в жопу.

Голос:

– Карты?

Второй:

– Машины, умники! Всё! Разойдись! Время пошло!

На часах – семь. На площадку приехал режиссер-постановщик.

Второй подбегает к нему.

На съемках фильма Ермека Турсунова «Шал»

Второй:

– Значит, так. Оператор предлагает вон ту точку. Там и крупняки снизу можно нарезать, и сверку отлететь на кране. Тогузаков ждет тебя там, на дне оврага. Можно разводить мизансцену.

Режиссер:

– А где ягненок? Там еще должен быть ягненок.

Второй:

– Какой ягненок? А-ах да! Ягненок. Ягненок… Где ягненок?! Кто там по живому реквизиту? Быстро!

Режиссер:

– А как он упал в овраг, сняли?

Второй:

– Кто?

Режиссер:

– Ну старик…

Второй:

– А-а-ах… твомать!! Точно! Забыли. Щас. Каскадеры! Каскадеры… вашмать! Где каскадеры?!

Постановщик трюков:

– Мы здесь.

Второй:

– Быстро на точку. Будете сейчас падать в овраг! Кто упадет в овраг? Только быстро!

Постановщик трюков:

– Мотя. Он самый маленький. Он со спины похож на старика.

Второй:

– Мотя! Мотя… твомать! Быстро переоденься в старика и быстро на площадку. Операторы!.. Вашмать! Меняем точку! Снимаем, как старик падает в овраг!

Мотя:

– Старик – седой. А я нет. Наверное, мне нужен парик?

Второй:

– Ты тут не умничай. Сейчас начнем снимать, и ты у меня поседеешь прямо в кадре. Грим! Грим… вашмать! Быстро наденьте на Мотю седину!

Гримеры бегут с Мотей в «гримваген».

9 часов утра. Все на новой точке.

Оператор:

– Пусть он упадет. Мне нужно выставить фокус. Но только пусть не растопчет снег.

Второй:

– Мотя! Мотя… твомать! Быстро упади в овраг, но только не растоптай снег. Нужно, чтобы снег был нерастоптанный.

Мотя:

– А как я упаду, нерастоптая снег?

Второй:

– Это ты у меня спрашиваешь?! Кто на кого учился?! Это не мое дело! Давай быстро падай и не шизди!

Мотя:

– Щас.

Падает в овраг и летит на самое его дно. Группа в ужасе наблюдает.

Второй:

– Как?

Оператор:

– А-фи-ги-тель-но! Только пусть он упадет еще раз, а то там, где он упал, снега мало. Некрасиво. А мне нужен рыхлый снег. Чтобы он кубарем и чтобы снег летел в разные стороны.

Второй:

– Мотя! Мотя… твомать! Упади еще раз – и падай кубарем, так, чтобы снег летел в разные стороны! Понял?

Мотя:

– Аха! Но можно я упаду на пару метров ниже, чтобы снег остался нерастоптанный? А то я его так работаю. Он выставит. А потом я упаду на камеру.

Второй:

– Ты давай не умничай! Тут и без тебя разберутся.

Оператору:

– Может, он упадет на пару метров ниже? Ты выставишь. А потом он упадет на камеру.

Оператор:

– Хорошо.

Второй:

– Мотя! Мотя… твомать! Падай вон там, пониже! Как репетиция. А потом упадешь в кадре.

Мотя:

– Щас!

Падает. Группа снова наблюдает. Ужаса на лицах меньше.

Второй:

– Как?

Оператор:

– Ничего. Но только снега было мало. Он его не раскидал. А надо, чтобы клубами.

Второй:

– Мотя! Мотя… твомать! Чё ты падаешь как мешок с дерьмом?! Надо падать так, чтобы снег летел кубарем и в разные стороны клубами!

Мотя:

– Вы же сказали, чтобы кубарем летел я, а не снег?

Второй:

– Ты давай не умничай! Тебе же говорят, чтобы снег летел в разные стороны! Кубарем!

Мотя:

– Щас!

Падает.

Группа разошлась. Никому уже неинтересно.

Второй:

– Как?

Оператор:

– Лучше. Но я его лицо снял. Он в камеру глянул.

Второй:

– Мотя! Мотя… твомать! Чего ты рожу свою в камеру засунул?! Убери на хрен свою рожу. У нас же старик в овраг падает!

Мотя:

– Куда я ее уберу?

Второй:

– В жопу себе засунь! И давай не умничай. Упади еще раз, но уже пониже, а то ты там весь снег уже растоптал!

Мотя:

– Щас!

Падает.

Второй:

– Ну как?

Оператор:

– Лучше. Но в конце он воткнулся головой в сугроб и остался так жопой вверх. Комедийный эффект получается, а у нас ведь драма.

Второй:

– Мотя! Мотя… твомать! Ты зачем в конце раком на камеру стал?! Убери на хрен свою задницу и упади набок! И отвернись спиной! Чтоб мы твою рожу не видели!

Мотя:

– Щас!

Падает.

Второй:

– Ну как?

Оператор:

– А что у него там выпало по дороге?

Второй:

– Когда?

Оператор:

– Я говорю: он когда летел, с него что-то отвалилось.

Второй:

– Мотя! Мотя… твомать! Чё там у тебя отвалилось по дороге?!

Мотя:

– Парик!

Второй:

– Чего?!

Мотя:

– Парик оторвался!

Оператор:

– Что у него там оторвалось?

Постановщик трюков:

– Он говорит, что у него отклеился парик.

Второй:

– Грим! Грим… вашмать! Почему вы парик ему плохо приклеили?! Оторвался вон!

Грим:

– Потому что у него башка на два размера больше, чем у старика. Парик ему мал.

Второй:

– Быстро приклейте ему парик обратно, и пусть падает! Скоро одиннадцать, а мы еще ничего не сняли… вашмать!

Грим:

– Он намок и может снова отклеиться.

Второй:

– –Кто?

Грим:

– Парик.

Второй:

– Ну приколотите его гвоздями, чтоб не отклеился. Ну сделайте что-нибудь!

Гримеры бегут к Моте.

На часах 12.

Склон весь «растоптатый». Художники пытаются придать холму прежний вид, таскают носилками снег и лихорадочно заметают следы падений Моти.

Группа скучает.

Операторы курят. Осветители курят. Шофера курят. Каскадеры лениво борются.

Второй наматывает круги возле камеры и с тревогой посматривает на небо. Там угрожающе надвигаются кучевые облака. Если они накроют солнце, съемка, соответственно, накроется медным тазом.

Второй:

– Художники! Художники… вашмать! Ну чё вы там?!

Художники:

– Щас!

Второй:

– Грим! Как там парик?!

Грим:

– Нормально. Приклеили сапожным клеем. Теперь не оторвется. Только если вместе с башкой.

Второй:

– Отлично! Все по местам! Мотя! Мотя… твомать, ты готов?!

Мотя:

– Аха.

Второй:

– Внимание! Камера!

– Есть.

– Плейбек!

– Есть.

Хлопушка:

– Тра-та-та-та…

Второй:

– Мотя! Мотя, твомать, падай, скотина, но только я тебя как человека прошу – падай высококудожественно!

Мотя падает и старательно летит на самое дно оврага, поднимая за собой клубы снега.

Второй:

– Как?

Оператор:

– Пойдет.

Второй бежит к палатке. Там у плейбека сидит режиссер, пьет чай с конфетками и травит анекдоты с симпатичной ассистенткой.

Второй:

– Ну как?

Режиссер:

– Что?

Второй:

– Мотя упал.

Режиссер:

– Куда?

Второй:

– Как куда?! В овраг, блин! Ты ж сам сказал, что надо упасть!

Режиссер:

– Ни фига се! Уже упал?!

Второй в отчаянии отмахивается рукой и поспешно убегает обратно. Кричит на ходу.

Второй:

– Снято! Срочно меняем точку!

Ассистент:

– А что делать Тогузакову?

Второй:

– А где он?

Ассистент:

– На дне оврага.

Второй:

– А чё он там делает?

Ассистент:

– Вы же ему сказали там сидеть. Вот он там и сидит. С семи утра.

Второй:

– Идиот!

Ассистент:

– Мы и обед ему туда относили.

Второй:

– Пусть быстро поднимается и шиздует на новую точку!

Ко Второму подбегает звук.

Звук:

– Пожалуйста! Ну пожалуйста! Мне нужно записать хотя бы один дубль! Хотя бы один чистый дубль. А то у меня всё в грязи! Ну пожалуйста!

Второй:

– Ладно. Не плачь.

Звук:

– Тихо! Ну тихо! Ну ребята! Пожалуйста! Ну дайте записать дубль! Ну прошу же!

Никто не реагирует. Все шумят. С грохотом снимаются с места и тащат аппаратуру на новую точку. Звук жалобно смотрит на Второго -просит помощи.

Второй:

– Тиха-а-а! Тиха! Вашмать! Всем стоять! Кому сказал – всем заткнуться! Сейчас будем писать звук! Кому сказал?! Тихо! Запись дубля! Запиздубля-а-а!

Эпизод 2

Съемки. Ночь. Осень.

Локация: кладбище «Кенсай».

Сцена: эксгумация трупа.

Второй:

– Тиха! Тиха… вашмать! Всем заткнуться! Где труп? Где труп, я спрашиваю?! Он только что тут лежал!

Ассистент:

– Поссать пошел.

Второй:

– Кто разрешил?!

Ассистент:

– Говорит, замерз.

Второй:

– Скотина! Все текущие вопросы надо решать заранее, а не тащить с собой на площадку! Сейчас дождь пойдет, а мы снимали без дождя. Теперь не склеится.

Ассистент:

– Ну, дождь мог пойти, пока выкапывали.

Второй:

– Ты тут не умничай! Как потом, на монтаже?

Голос из группы:

– Склеится, если правильно клеить.

Второй:

– Щас туг у кого-то жопа склеится и потом уже не расклеится. Где остальные трупы? Их было четверо на кастинге. Зовите всех сюда.

Ассистент:

– Может, подождем? Этот труп режиссер утвердил. Сказал, что у него мертвенное лицо.

Второй:

– Какое-какое у него лицо?

Ассистент:

– Мертвенное.

Второй:

– Ты тут не умничай. Некогда ждать. Тащите сюда всех остальных трупов. Сейчас посмотрим, у кого там какое лицо.

Приводят троих. Лица у всех подходящие. Кастинг не зря ест свой хлеб.

Второй:

– Во! Класс! А этот ващще! Чем тебе не мертвенное лицо?! Ну-ка, повернись-ка так… А теперь так… Отличный труп! И грима не надо. В подъезде такого встретишь – обосрешься. А носяра какой! Крышка не закроется в гробу!

Ассистент:

– Да, хороший труп. Он у нас был как дублер основного.

Второй:

– Был запасной, теперь основной. Так! Костюм! Костюмеры… ваш-мать! Где костюмеры?!

Подбегают костюмеры.

– Мы здесь.

На съемках фильма Ермека Турсунова «Семь майских дней»

Второй:

– Значит, так. Одевай этого длинного в костюм трупа – и на площадку.

Костюмер:

– Он не влезет. Слишком большой.

Второй:

– Что значит-не влезет? Куда не влезет?

Костюмер терпеливо объясняет:

– У нас три трупных костюма на актера, которого утвердил режиссер. Он – метр шестьдесят ростом. А этот под два метра. Не по размеру. Руки торчать будут, воротник жать и все такое…

Второй:

– Да блин, он же не на свадьбу в этом косгоме пойдет! Он вообще в другое место собрался! Он вообще в нем ходить не будет. Надень и застегни. Руки по швам вытянет, шею подожмет, остальное цветами залом.

Костюмеры уводят актера.

Начинает накрапывать дождик.

Второй:

– Твомать! Не мог подождать.

Оператор:

– Ничего. Я свет контровой поставлю, красиво будет.

Второй:

– Но снимали же без дождя.

Оператор:

– Ну, дождь мог пойти, пока выкапывали.

Второй:

– Ну да, вообще-то. А на монтаже потом склеится?

Оператор:

– Конечно склеится. Еще как склеится.

Ассистент:

– Труп пришел.

Второй:

– Отлично! Значит, так. Труп, иди сюда. Быстро залазь в брезентовый мешок и ложись вот здесь, с краешку могилы. Художники… вашмать! Где мешок трупа? Алле! Где художники?!

Художники:

– Мы тут

Второй:

– Тащите сюда мешок. Он там, в труповозке, был.

Художники:

– Мешок трупа – это уже реквизит. Это не наш департамент. Мы за него не отвечаем.

Второй:

– А кто отвечает?

Художники:

– Я ж говорю – реквизит.

Второй:

– Реквизит! Реквизит… вашмать! Где реквизит?! Тащите сюда мешок для трупа!

Реквизиторы:

– Мешок – это сценический костюм. Это к декораторам. Мы гроб привезли.

Второй:

– Какой гроб?! Зачем гроб? Кто вас просил? Это ж мусульманское кладбище. Тут хоронят без гроба.

Реквизиторы:

– Ну, труп же – русский.

Второй:

– Ну и что?! Пусть он хоть армян. Здесь хоронят по мусульманским законам. И потом, он – обрезанный!

Реквизит:

– Кто?

Второй:

– Труп!

Реквизит:

– Ни фига се. А в сценарии не написано.

Второй:

– Зачем об этом писать, придурки?! Это ж и так ясно!

Реквизит:

– Ну, мы шли по сценарию. А там нигде не написано – обрезанный труп или необрезанный. Мы подумали, если есть труп, значит, должен быть гроб.

Второй:

– Логично! Но можете оставить его себе, идиоты!

Подбегает запыхавшийся ассистент.

– Вот мешок для трупа. Я принесла.

Второй:

– Молодец! Значит, так. Труп, чё ты там жыешься? Иди сюда. Выбрось ты свою сигарету и давай быстро залезай в мешок. Ложись поближе к могиле.

Труп:

– А можно я не так близко к могиле? Все-таки как-то не очень того…

Второй:

– Чего – того?

Труп:

– Ну, не очень… э-э-э… приятно.

Второй:

– Тебя никто не спрашивает, где тебе приятно, а где нет. Ложись сюда, тебе сказали. Ты – труп. Тебя закопали неделю назад, а сейчас выкопали. Так что не умничай. Ляг и умри.

Труп нехотя залезает в мешок. Со вздохом ложится где велено.

Оператор:

– Пусть чуть левее ляжет.

Второй:

– Труп! Эй, труп! Глухой, что ли?! Ляг чуть левее.

Труп высовывает голову из мешка.

– Как я лягу?

Второй:

– Рабочие! Рабочие… вашмать! Быстро передвиньте труп по камере левее!

Рабочие передвигают мешок с трупом.

Второй:

– Как?

Оператор:

– Пойдет. Только пусть его слегка припудрят. А то лоб барабанит вовсю.

Второй:

– Грим! Грим… вашмать! Быстро припудрите лоб этому трупу! Сверкает, как фонарь! И не вытаскивайте его из мешка! Пусть так и лежит!

Грим бежит пудрить лоб.

Грим:

– Пусть кто-нибудь зонт подержит, а то дождь капает.

Второй:

– Рабочие! Срочно зонт над трупом, а то грим смывается.

Гример наводит марафет на трупе.

Над ними стоит рабочий с зонтом и сигаретой в зубах. Группа ждет.

Оператор:

– Ну чё там?

Второй:

– Ну чё ты там вошкаешься?!

Грим:

– Будете меня торопить, ничего не получится.

Ассистент:

– Труп пришел.

Второй:

– Какой еще труп?

Ассистент:

– Дублер. Вы его на грим отправляли, когда тот, первый труп, уходил решать свой текущий вопрос.

Второй:

– А-а, ну да. Пусть подождет пока. Если тот труп сильно намокнет, он его заменит. Так что держи его в сухом месте.

Ассистент:

– Поняла.

Уводит труп под навес.

Дождь усиливается.

Оператор:

– А где менты? Там же стояли менты и эти еще – могильщики.

Второй:

– Менты! Где менты… вашмать?! И эти… копатели! Найдите ментов! Быстро!

Ассистент:

– Они там, в машине.

Второй:

– Что они там делают?

Ассистент:

– Спят.

Второй:

– Как спят?! Вот козлы! Быстро разбудите и тащите их сюда! Снимать будем!

Бегут за актерами. Приводят. Все менты сонные. Становятся в ряд У трупа.

Гримерша убегает. Рабочий тоже.

Дождь молотит по трупу. Труп морщится. Водит носом. Чихает.

Оператор:

– Скажи ему, пусть не шевелится и не дышит.

Второй:

– Труп! Труп… твомать! Не дыши и заткнись мордой! Кому ты там рожи корчишь?!

Труп замирает.

Оператор:

– Менты все как неживые. Пусть хоть шевельнутся.

Второй:

– Менты! Менты… вашмать! Вы чё там выстроились как придурки у окошка с анализами?! Делайте чё-нибудь!

Менты начинают изображать служебное рвение.

Оператор:

– Можно.

Второй берет матюгальник. Орет:

– Внимание! Приготовились! Тиха-а! Тиха, вашмать!!! Всем заткнуться!!!

Оператор:

– А кому ты тут?..

Оглядывает ночное кладбище.

– Здесь, вообще-то, публика спокойная собралась. Неразговорчивая…

Второй:

– Да я это так, по привычке. Нашим…

Откладывает матюгальник и на два тона ниже:

– Приготовились. Камера. Плейбек…

Эпизод 3

Съемки. Ночь. Зима.

Локация: горы.

Интерьер: хижина.

Сцена: изнасилование невесты.

Второй разогревает актеров, то есть объясняет им смысл сцены. Актеры – Пастух и его Невеста – внимательно слушают.

Заодно слушают шофера и рабочие. Им интересна тема. Они в ожидании начала.

Всем остальным не до того, каждый занят своим. «Светлячки» выставляют свет, операторская группа ставит камеру, художники и реквизиторы «добивают» хижину…

Второй:

– Значит, так. Сначала ты на нее просто смотришь. Ешь мясо так по-зверски – и смотришь. Пялишься прям. Вот так.

На съемках фильма Ермека Турсунова «Келш»

Делает зверское лицо и пучит глаза.

Пастух:

– Ни фига се! Я так не смогу.

Второй:

– А как ты сможешь?

Пастух:

– Вот так.

Делает зверское лицо и пучит глаза.

Второй:

– Пойдет. Только чё ты на нее как на котлету смотришь?

Пастух:

– Ну, в сценарии написано – «смотрит голодными глазами».

Второй:

– Ну правильно. Но голод же разный бывает. Сейчас у тебя другой голод. Животный. Ты понял?

Пастух:

– А-а. Ну да. Понял.

Второй:

Молодец. Потом втыкаешь нож в бревно. Вот так – р-р-раз! И начинаешь к ней подползать.

Изображает, как надо подползать.

Невеста:

– А мне что делать?

Второй:

– А ты сиди. Ничего не делай. Сиди и пугайся.

Невеста:

– Вздрагивать?

Второй:

– Не надо ничего вздрагивать! Он же не выпрыгивает на тебя из-за угла. Он медленно подбирается. И тебе страшно. Поняла?

Невеста:

– Аха.

Второй:

– Ну вот. А ты, значит, подползаешь, подползаешь, потом садишься рядом и волосы еёшние начинаешь так перебирать.

Шофера:

– Ох, шайтан!

– Давай, Ержик!

– Вставь ей по самые помидоры!

Второй:

– Тихо! Не отвлекайте!

Пастух:

– Вот так?..

Наматывает локон на палец.

Второй:

– Дурак! Чё ты, как мулла, четки перебираешь?! Это же – волосы. Бабские волосы. И ты так себя заводишь. Понимаешь? Ты там у себя в горах дикарем живешь и бабу первый раз живьем видишь. Понял?

Пастух:

– А мама?

Второй:

– Что – мама?

Пастух:

– Мама же тоже женщина.

Второй:

– Идиот! То – мама. А это – невеста. Почти что жена. Чуешь разницу?

Пастух:

– А-а. Ну да.

Второй:

– Ну вот, значит. Перебираешь ей волосы и… заводишься. И надо, чтоб у тебя в глазах огонь страсти заиграл. Покажи, как у тебя огонь заиграл.

Пастух изображает, как у него в глазах заиграл огонь страсти.

Второй:

– Ты чё, офигел?! Что это за огонь? Ты же ее не грабить собираешься! Видишь, тут в сценарии написано: «…бросается на невесту, как изголодавшийся волк». Ты читал сценарий вообще?

Пастух:

– Ну читал.

Второй:

– А чего ты мне тут тогда показываешь? Давай еще раз.

Пастух изображает огонь страсти.

Второй:

– Во-о-о! Уже теплее. Ладно, ты пока не раскрывайся полностью. Для кадра сохрани огонь.

Невеста:

– А мне что делать?

Второй:

– А ты сиди. И пугайся. Видишь, какой тут айгыр к тебе подбирается? Непонятно, чего он задумал…

Невеста:

– Чего тут непонятного? У них у всех одно на уме.

Второй:

– Откуда ты знаешь? Ты же еще ничего в этом не соображаешь. Ты вчера еще с куклами играла у себя там, в колхозе.

Невеста:

– В каком еще колхозе? Какие куклы? Мы же во втором веке вроде… Второй:

– Ну а что ты думаешь, во втором веке кукол не было? Если хочешь знать, куклы были даже раньше. Короче! Не отвлекайтесь. Здесь такая сцена – нужно максимально сосредоточиться. Поняли?

Невеста:

– Угу.

Пастух:

– А потом?

Второй:

– Что потом?

Пастух:

– Ну я подполз, волосы ей там поперебирал, а потом?

Второй смотрит в сценарий, шевелит губами, читает.

Второй:

– А потом бросаешься на нее и валишь. Вот сюда, например.

Расчищает носком ботинка мусор на полу.

Пастух, брезгливо:

– А можно я ее вот сюда повалю?

Показывает на сено.

Пастух:

– Здесь помягче.

Шофера:

– Да ты чё, Ержик? Когда закипело, то уже не смотришь, куда валить.

– Это точно!

– Хватай ее и вали!

– Чего с ней вошкаться!

Второй:

– Вот! Правильная подсказка. Вали ее сюда! Прямо на пол.

Невеста:

– А можно тогда я хоть корпешку постелю?

Второй:

– Некогда, дорогуша! Некогда тут корпешки раскладывать. Видишь, как у него тут все закипело?

Невеста:

– Вижу…

Второй:

– Ну вот. Поэтому он тебя сюда валит, а ты сопротивляйся.

Невеста:

– Кричать?

Второй:

– Кому тут кричать? Вы же в лесу!

Невеста:

– Ну а как сопротивляться?

Второй:

– А ты что, никогда не сопротивлялась?

Невеста:

– Ну-у, как вам сказать… Если по любви, то…

Второй:

– Короче, ты борись! Ты же защищаешься типа! Изо всех сил!

Невеста:

– А можно тогда я ему удушающий сделаю? Я раньше дзюдо занималась.

Второй:

– Ты чё, офигела совсем? Какой еще «удушающий»? Ты же не на соревнованиях. Тебя тут насилуют.

Невеста:

– Ну а как тогда защищаться?

Второй тяжко вздыхает.

– Ержик, иди сюда. Бросайся на нее и вали.

Пастух послушно подходит, кидается на Невесту и пытается повалить. У него не получается. Невеста крепко стоит на ногах. Чувствуется спортивная закалка. Завязывается нешуточная возня. Так они и кружат по хижине, норовя проломить ее хлипкие стены.

Второй:

– Стоп! Стоп! Ержик… твомать! Чё вы тут сцепились и кряхтите, как два енота за печенюшку!

Актеры останавливаются. Оба тяжело дышат. Запыхались.

Второй:

– Ержик! Ну кто так насилует?! Кто так насилует, я тебя спрашиваю?

Пастух:

– А что? Неправильно?

Второй:

– Конечно неправильно! Кто тебя учил так насиловать? Надо вот так. Берешь ее за волосы, потом за шкварник – и сюда ее, набок, хрясь!

Умело валит актрису.

Шофера:

– Красавчик!

– Молодчик!

– Профи!

Второй:

– Понял?

Пастух:

– Угу.

Второй:

– Давай.

Пастух бросается на Невесту, хватает ее за шкирку и проводит эффектный прием с подхватом через бедро. Оба по высокой траектории летят в угол. На них с грохотом рушатся сверху бутафорские доски, бревна и прочий реквизит.

Шофера:

– Мужик!

– Сама виновата.

– Нефиг было выделываться.

– Так ее, гадину!

Второй в ужасе пытается откопать актеров из-под обломков. Помогает обоим подняться.

Второй:

– Ержик! .. Твомать! Ты что, охренел? Ты же мне так актрису угробишь!

Пастух:

– Ну вы же сами сказали – по-зверски.

Второй:

– Ну не так же! Она же твоя невеста! Жена в будущем. Ты за нее такие деньги отвалил! Тебе чё, жена потом уже не нужна будет, что ли?

Пастух:

– Нужна.

Второй:

– Ну так вот аккуратнее надо как-то…

Невеста:

– Ничего. Мне не больно. Я умею падать.

Второй:

– Ни фига се. Я уж думал, он тебя убил.

Шофера:

– Они живучие.

– Точно. Как кошки.

– Лучше бы убил.

Второй:

– Так! Подсказчики! А ну-ка валите отсюдова все! Чего тут собрались? Когда надо, вас не найдешь! Видите, актеры работают, ищут решение, а вы им мешаете, срываете творческий процесс!

Шофера нехотя расходятся.

Слышны голоса:

– Творческий процесс, мля.

– Слыхал? Они ищут решение. Чего там искать?

– Ну! Все уже найдено давно.

– В актеры пойти, что ли…

– Иди, Васенька, иди. Там больше плотют.

– И работа непыльная – баб насиловать…

Шофера удаляются.

Второй:

– Так. Короче, ты ее валишь, но не так. Чуть бережнее. Вот сюда.

Пастух:

– А потом?

Второй:

– Потом? Сейчас…

Читает сценарий.

– Так… Подбираешься. Волосы теребишь. Так… Валишь, а потом… Потом… Потом разрываешь на ней одежду.

Пастух:

– Прям рвать?

Невеста:

– У меня всего два костюма.

Второй:

– Блин. Говорил же ей: пошейте с запасом! Ладно. Надень вон тот мешок на шею. Как будто это платье. А ты рви пока этот мешок. В кадре порвешь ей настоящее платье. Понял?

Пастух:

– Угу.

Актриса надевает через голову мешок. Пастух бросается на нее, валит на пол и начинает раздирать на ней мешок. Получается вполне убедительно.

Второй:

– Во-о-о! Молодец! Умеешь же, когда захочешь.

Пастух, польщенный:

– А когда останавливаться?

Второй:

– В смысле?

Пастух:

– Ну в каком месте останавливаться? Я ж ее типа насилую.

Второй:

– А-а-а. Ну по команде и остановишься.

Невеста, испуганно:

– А в каком месте команда будет?

Второй:

– В каком надо – в таком и будет! Чего вы, в самом деле, как первый раз замужем?

Невеста:

– Но тогда вы, пожалуйста, вовремя скомандуйте.

Второй:

– Не бойся. Тут все свои.

Невеста:

– Ну все равно, вы постарайтесь пораньше скомандовать, а то вдруг не успеете…

Второй:

– Так. Ладно. Вы тут сами дальше разминайтесь, а я пойду старушку разогрею. Она в следующей сцене.

Пастух, с тревогой в голосе:

– А что, старушку тоже надо насиловать?

Второй:

– Ты что, маньяк?! Не надо ее насиловать. Ты просто отдашь ей рыбу.

Пастух:

– Какую рыбу?

Второй:

– Слушай, ты сценарий читал или нет?! Ты до этого наловил рыбы в пруду и теперь идешь домой. А по дороге встретил эту чертову бабку. Она глянула на тебя так, что тебе пришлось отдать ей всю свою рыбу. Понял?

Пастух:

– А-а, ну да.

Второй:

– Ну все. Я пошел. А вы тут репетируйте. Сами. И чтобы в кадре потом все было высокохудожественно! Повторите!

Актеры в один голос:

– Высокохудожественно!

Нужен был гриф

Многострадальная «Келш» – картина непростая. Можно сказать даже – многослойная. Однако все, что было с ней связано, часто выглядело смешным. Забавным. Порой доходило и до абсурда.

Сегодня, по прошествии лет, я могу говорить об этом с улыбкой. Ну а тогда смешного было мало. Впрочем, так бывает всегда. Почти всегда. То, что нам кажется порой трагедией, через какое-то время вспоминается со смехом.

Запуск в производство «Келш» выглядел как сплошной экстрим. Обсуждение худсоветом сценария, стремительный кастинг, подготовка к съемкам, сами съемки, предварительный просмотр, отстранение режиссера, новый кастинг, последовавшая после премьеры шумиха, травля в прессе, выступления отдельных депутатов с требованием выслать автора из страны, привлечь к уголовной ответственности, посадить в тюрьму, а сам фильм – запретить…

Одним словом – много чего было.

Но я предпочитаю больше вспоминать хорошее. Тем более что отдельные эпизоды из жизни «Келш» заслуживают отдельных воспоминаний без особого драматизма.

Вот, помню…

Нужен был гриф. Для покойника. В смысле – для пастуха, которого убил в жестокой схватке соперник.

Искать и ловить грифа в дикой природе не представлялось возможным. Где его возьмешь? А даже если и поймаешь – как потом с ним работать? Он же дикий.

Но попытку мы все-таки предприняли.

Нашли Главного по грифам.

Он с ходу авторитетно заявил, что гриф – птица особенная, падальщик, и с ним надо аккуратно. В чем особенность падальщика, мы тогда еще не знали. И знать не могли. А как его снимать – тем более.

Специалист по падальщикам научил.

Для начала нужно оставить дохлятину на видном месте. И тогда эти грифы, учуяв добычу за сотни километров, начнут слетаться. Ну, во всяком случае, – должны. Тогда авось и получится кого-нибудь из них поймать.

На вопрос: а как же они узнают, что высоко в горах, в таком-то месте для них накрыт стол, – было сказано, что у этих птиц сумасшедший нюх и фантастическое зрение.

– У них сетчатка глаза имеет до полутора миллиона светочувствительных клеток в участке глазного дна! – сказал Главный по падальщикам и даже нарисовал мне на бумажке устройство глаза грифа в разрезе.

– И что это значит? – осторожно спросил я.

– Это значит, что он нашу с вами таблицу для определения остроты зрения рассмотрит с расстояния в два километра.

Вот оно, оказывается, как! Ну раз такое дело, то конечно.

И еще, оказывается, у этих грифов имеется, в дополнение ко всем их опциям, какая-то своя система оповещения, свое такое птичье средство связи, ничем не уступающее супер-пупер-навороченным военным радарам.

– Так что будьте покойны – грифы соберутся. Вы только организуйте доставку мертвечины, – посоветовал Главный по падальщикам.

Ну что ж… Не доверять такому спецу оснований не было, и на следующий день мы поволокли труп ишака в горы. Оставили там на самом видном месте и стали ждать.

Ишак смердел будь здоров, но стервятников не было. Специалист велел, чтобы мы тут не маячили, а то грифы, мол, чуют подвох.

Ну хорошо, решили мы, раз уж грифы такие стеснительные, оставим их один на один с мертвым ослом. Поставили силки – и убрались.

Утром приходим – осла нет. Вокруг – звериные следы. Может, волки. А может, и медведи. Кто их разберет? На этом же ишаке не написано, что он предназначен исключительно для грифов.

Отправили за другим.

Привезли. Потащили дохлятину в гору. Положили. Ждем.

Никого нет. Небо – чистое-чистое. Не то чтобы грифов, даже ворон не видно.

Как быть? Время идет. И главное, никто этим грифам ни по какому устройству сообщить не может о такой вот неожиданной халяве.

Просидели мы так до вечера в засаде среди елок и сосен да и ушли опять несолоно хлебавши.

Утром приходим – ишака нет. Чисто.

Все ясно, думаю. Пора, видимо, закрывать бесплатную доставку, а то мы так замучаемся ослов сюда таскать. Лучше уж без экспериментов.

И мы отправились в наш любимый столичный «Алькатрас» -Алма-Атинский зоопарк, где тянут свои бессрочные срока несчастные зверюшки и птички.

Объясняем тамошнему начальству: так, мол, и так, нужен гриф на несколько съемочных дней. Правила знаем. Сохранность гарантируем. Арендную плату за птицу внести готовы. Помогите, люди добрые.

Начальники отвечают: мол, мы бы рады помочь, но вы, ребята, явились не совсем вовремя. У грифов сейчас в самом разгаре брачный сезон. Другими словами, птицы заняты воспроизводством потомства, а это дело ответственное, требует основательности и полного погружения в процесс. А потому отвлекать птичек в такой серьезный момент, сами понимаете, никак нельзя. Так что приходите через месяц-другой, когда грифы закончат, надеемся, с достойным результатом все свои немаловажные дела, вот тогда и поговорим.

А нам деваться некуда. Не можем мы ждать, пока грифы закончат свои немаловажные дела. Объясняем руководству, что съемки идут. Остановить их никак невозможно: все расписано и осмечено. И гриф должен исклевать труп строго в сроки, указанные в календарно-постановочном плане. А это значит – в период с 18 по 22 января. И нужен гриф не простой, а надежный, не обязательно красивый, но желательно с кинематографической харизмой, чтобы в кадре смотрелся и чтобы подозрений никаких не вызывал. Словом, нужен не просто гриф, а – артист.

– А нельзя ли, уважаемые господа кинематографисты, – намекают нам начальники зоопарка, – чтобы ваш труп исклевала какая-нибудь другая птица?

– Нет, – объясняем. – Гриф – птица с прочно устоявшейся репутацией. Авторы, когда сочиняли этот долбаный сценарий, понимали, о ком пишут.

– А нельзя ли, – заходят тогда начальники с другой стороны, – чтобы гриф исклевал этот ваш труп, скажем так, в конце февраля или начале марта?

– Нет, – объясняем. – В феврале у нас запланирован кабан.

– А что должен делать кабан?

– Ничего, – отвечаю. – Его убьют в жестокой драке.

– А за кабаном вы тоже к нам придете? – испугались начальники.

– Нет, – успокаиваю я. – Кабан у нас уже есть, и он утвержден. С ним уже репетируют.

– Ну что ж, все ясно, – говорят нам начальники и предлагают такой вариант.

Живет у них, оказывается, в самом дальнем углу зоопарка гриф. Вдовец. Лет ему уже, если честно, мало кто помнит сколько. Коренной, можно сказать, житель. Родился и состарился здесь, в неволе, и сейчас находится на заслуженном отдыхе. Пенсионер, одним словом.

Пары у него по понятным причинам нет. Была жена, да вроде как померла лет десять назад. Теперь он доживает жизнь в одиночку. А поскольку из большого секса он давно ушел, то из детородного списка списан и в брачные игры уже не играет. Короче, по барабану ему все эти игры. Мыслями он уже в другом месте.

– Можно попробовать его, – предложили нам.

Ну что ж, замечательно. Это даже хорошо, что он «списан из детородного списка». Зачем, в самом деле, в столь почтенном возрасте отвлекаться на всякие энергозатратные шалости? Баловство, да и только. Пусть этим занимаются другие. Отпахал уже в свое время. Хватит.

Зато теперь можно будет полностью сосредоточиться на творчестве. Оставить, так сказать, немеркнущий след в искусстве независимого Казахстана.

С этой мыслью мы отправились смотреть заслуженного ветерана.

Пришли. Смотрим.

М-да…

Время не щадит никого. Особенно жестоко оно обходится, видимо, с невольниками. А уж со вдовствующими грифами… так это просто душераздирающее зрелище.

Гриф был совершенно лыс. Под чеснок. Перья на его длинной шее также полностью отсутствовали. Со стороны он чем-то походил на безмерно истаскавшегося университетского профессора. Не хватало лишь очков с толстыми линзами и мятого портфеля. Чувствовалось, что жизнь за решеткой отняла у него все жизненные силы, и на этот бренный мир он смотрел уже каким-то потусторонним, явно не артистическим взглядом.

– Он хоть летает? – подал голос после некоторого раздумья мой ассистент по живому реквизиту.

– Не знаем, – ответили служители. – Он ведь всю жизнь здесь просидел. Может, и летает. Ну должен, вообще-то. Он же – птица.

В прозвучавшем предположении присутствовал смысл. Что до оптимизма, то этих нот мы не расслышали. Впрочем, выбора у нас не было. Пришлось утвердить предложенного грифа без кастинга.

Престарелого узника поместили в клетку, и мы поехали снимать кино. С нами еще отправился сотрудник зоопарка. В качестве инструктора. Так положено. Мало ли что может случиться с птицей.

– Хоть полетает перед смертью! – жизнерадостно воскликнул инструктор и плюхнулся на переднее сиденье.

Съемки проходили высоко в горах. На территории заповедника. Красивейшие, должен вам сказать, места.

Горы. Снег. Звенящий воздух. Ели.

Приехали. Выгрузились.

Площадка готова. Камера стоит. Свет горит. Мертвец лежит. Группа ждет. Пьяных еще нет. Ну чистый Голливуд, черт бы его побрал!

– Мы встанем здесь, – объясняю я инструктору. – Гриф должен описать большой плавный круг, пролететь над теми елками и вернуться обратно. Понятно?

– Еще бы, – отвечает инструктор. – Чего тут не понять? Я лично все прекрасно понял. Осталось выяснить: летает этот тип или нет?

Грифа вытащили из клетки и привязали к ноге веревочку. На всякий случай – мало ли? Где его потом искать? Мертвых ослов таскать больше не хотелось.

Здесь, конечно, хочется дать волю перу, расписать, так сказать, как гордый хищник, наконец-то почувствовав свободу, окинул зорким оком округу, вдохнул полной грудью мерзлый воздух, расправил крылья – и воспарил…

Но я не буду преувеличивать. Я ж – за правду.

Гриф сделал пару сутулых шагов вразвалку, нахохлился и хмуро уставился на группу. Прошло минуты две. Гриф не летел. Мало того -он даже не шевелился.

– Ну и чё? – подал голос оператор. – Долго он будет так сидеть?

– Да, – вскинулся Второй режиссер, – чего он ждет? Почему не летит?

– А хрен его знает, – пожал плечами инструктор. – Откуда ему знать, чего от него хотят?

– Ну так сделайте что-нибудь.

– Щас, – сказал инструктор и дернул за веревочку.

Гриф качнулся, но не полетел.

– Может, его шугануть? – предложил оператор.

На съемках фильма Ермека Турсунова «Келн»

– Щас, – сказал инструктор и бросил в грифа снежок.

Гриф расправил жидкие крылья, зашипел и повернулся к нам спиной, демонстрируя облезлый зад.

– Вот скотина, – ругнулся Второй.

– Скоро солнце уйдет, – предупредил оператор.

– Щас, – сказал инструктор и толкнул грифа палкой. Тот сделал пару шагов в сторону и снова выключился.

Съемка медленно накрывалась медным тазом. Продюсер смачно плюнул в снег и закурил.

– А давайте его запустим? – предложил ассистент по живому реквизиту.

– Что значит – «запустим»? – насторожился инструктор.

– Ну, подойдем к краю обрыва и кинем, – ответил ассистент по живому реквизиту. – Там же обрыв.

– Ну и?..

– Хочешь не хочешь – полетит.

– А если не полетит? – засомневался инструктор. – Разобьется же к едрене фене.

– А мы внизу пиротехников поставим, – продолжил ассистент по живому реквизиту. – Они поймают, если что…

– А если не поймают?

– Да блин! – разозлился вконец ассистент по живому реквизиту. -Он же не пингвин! Должен лететь!

– А чего это мы должны грифа ловить? – возмутился тут бригадир пиротехников. – У нас другая работа. Да и воняет он. Пусть вон каскадеры ловят.

– Ничего с вами не случится! – прикрикнул Второй режиссер. – От вас тоже не шанелем разит. А каскадерам сейчас некогда, они работают с кабаном. Так что айда вперед, будете ловить.

И мы направились к обрыву.

Инструктор со Вторым режиссером и грифом остались наверху. Все остальные спустились вниз. Оператор нашел точку, и все приготовились к съемке.

– Скажи им, – предупредил я ассистента, – как только я махну рукой, пусть сразу запускают. Но только по руке, не раньше!

Ассистент зычно выкрикнул в мегафон команду.

– …ахнет рукой… – …хнет рукой… – …кой-ой-ой… – прокатилось эхо по ущелью.

Оператор навел фокус и молча кивнул. Я поднял руку.

– Приготовились! – скомандовал ассистент.

Я махнул.

– Дава-а-ай!

Инструктор из зоопарка раскрутил над головой птицу и швырнул ее в пропасть. Гриф, как скомканный ковер, кубарем полетел вниз. С него в разные стороны посыпались перья. Смотреть на это было страшно.

– Пипец, – не отрываясь от видоискателя, произнес оператор.

Мы тоже все примерно так и подумали. Но, к счастью, ошиблись.

Бедная птичка, видимо, сообразила, или ей сильно захотелось жить, или в ней все-таки проснулся природный инстинкт… Ну, короче, гриф в какой-то момент вдруг расправил длиннющие крылья, выровнялся и полетел. И красиво, надо сказать, полетел. По-настоящему. Сделал положенный круг, просвистел над нашими головами и направился к противоположному склону. Но тут кончилась веревка. Она со звоном натянулась, и гриф, как подбитый мессершмитт, неуклюже плюхнулся в снег.

– Как? – спросил я оператора.

– Пойдет, – кивнул оператор. – Но придется повторить. Второй дубль – золотой.

Я нагнулся к самому его уху:

– А если нога оторвется?

– На два дубля хватит, – тоже шепотом ответил мне оператор.

На секунду в моем воображении вспыхнула ужасающая картина: сидит гриф на снегу с веревкой на шее и… без обеих ног.

Но процесс уже был запущен, и остановить его уже не мог никто. Тем более умные люди говорили, что искусство без жертв не обходится.

Грифа выкопали из сугроба и бегом потащили снова на горку.

Все приготовились ко второму дублю.

Я махнул.

Ассистент крикнул.

Инструктор раскрутил и швырнул.

Гриф полетел.

На этот раз он летел уже увереннее. Можно сказать, даже величественно. Я мысленно наложил на этот план скорбную музыку. Смотрелось потрясающе!

Но тут снова закончилась веревка. И гриф снова ушел носом вниз. И снова побежали выкапывать его из сугробов.

– Налетается сегодня старикашка, – предвосхищая события, отметил Второй.

– Да, – согласился с ним оператор. – За весь срок отсидки.

План парящего символа смерти был, таким образом, снят. Теперь нужен был план того же символа, но уже пикирующего на труп. Эта задача казалась нам практически невыполнимой. Гриф летал только по прямой и пикировать на труп, скорее всего, не собирался. А шансы объяснить ему смысл сцены фактически равнялись нулю.

Но тут, слава богу, на площадке появились каскадеры. Они уже отработали с кабаном и тут же бодренько взялись за грифа. Самым знающим из них оказался Казбек.

Он очень любил животных, в особенности волков. Месяцами пропадал на охоте.

Казбек сразу все забраковал:

– Это надо делать не так.

– А как?

– Щас, – сказал Казбек и смело шагнул к грифу.

Взял старика на руки. Тот, видимо, еще не совсем отошел от полетов, тяжело дышал, вращал красными глазами и практически не сопротивлялся. Скорее всего, он даже не понимал, что вокруг происходит. У него явно кружилась голова. Видимо, укачало.

Казбек нарезал сырого мяса и сунул грифу под нос. То есть под клюв. Гриф не отреагировал.

Тогда Казбек раскрыл грифу рот, то есть клюв, и сунул туда кусок мяса. Гриф ожил. Вернее, проявил слабый интерес к жизни. Так у алкашей при виде бутылки на секунду появляется смысл в глазах. Проблеск в мозгу.

Гриф вытаращился на Казбека. В обалдевшем его облике читалось: «Ты кто?!»

– Пойдем, – сказал ему Казбек и понес старика к трупу.

Там они, как я понял, занялись поиском творческого решения мизансцены. Мы не стали мешать. Отошли, чтобы оставить их наедине.

Издали все их телодвижения напоминали работу кинолога с собакой в поисках наркотиков.

Казбек прятал куски сырого мяса в разные щели трупа, а потом начинал их искать. Клювом. То есть – носом. Гриф сидел рядом и наблюдал, чуть склонив лысый череп набок. Мне хотелось думать, что он критическим взглядом пытается оценить артистизм партнера. Ну, на худой конец, просто понять – чего от него хотят на этот раз. Чтобы побыстрее отвязаться, покончить с этим безобразием и вернуться к себе домой, в зоопарк.

Шансов на грифову сообразительность, честно говоря, было маловато, но, к моему удивлению, он вдруг тоже принялся искать мясо. То есть буквально – совать во все свой нос. То есть – клюв. Выглядело вполне себе живописно: стервятник раздирает мертвую плоть.

– Можно снимать, – смахнул пот со лба Казбек, сунул старика себе под мышку и полез с ним в гору. Оттуда он должен был его запустить.

Все разбежались по местам и заняли позиции. Я с оператором – у камеры. Второй режиссер – за мной. Хлопушка – у объектива.

Казбек с грифом уже стоял на верхушке горы. Ждал команды. Остальные тоже наготове.

– Я махну рукой, – сказал я ассистенту.

Тот громко скомандовал эху.

Эхо повторило команду трижды.

Я махнул.

Казбек запустил грифа.

Голодный гриф высокохудожественно спикировал на труп и стал кинематографично его раздирать.

– Как? – спрашиваю у оператора.

– Классно! – отвечает он. – Вот только расфокус. Не успели поймать. Он так быстро подлетел, гад.

– Хорошо, – удовлетворенно потер я руки, и мы быстренько приготовились ко второму дублю.

Оператор кивнул.

Я махнул.

Ассистент:

– Давай!

Казбек:

– На!

Гриф на труп – шмяк!

Сняли. Фокус на этот раз был, но в кадр залез чей-то джип на заднем плане. А по сюжету события происходят во втором веке до нашей эры. Джипов тогда вроде как не было.

Группа вволю отвела душу на хозяине джипа. В список перечисленных вошли не только его ближние, но и все дальние родственники по материнской линии до седьмого колена.

Хозяин джипа благодарно выслушал все пожелания и молниеносно убрал машину из кадра.

Приготовились к третьему дублю.

Но тут туча закрыла солнце.

Группа сразу поскучнела. Сели курить.

По небу поплыли облака разной конфигурации. Подул легкий ветерок. Из леса вдруг вышла совершенно метафизическая корова, посмотрела на нас сонными глазами и снова удалилась в чащу.

Шофера сдвинули в круг ящики и раскинули карты.

Гримерши сели вязать носки.

Каскадеры со скуки стали бороться.

И тут открылось солнце. Все побросали свои дела и спешно разбежались по своим позициям.

И тут гриф… никуда не полетел.

– В чем дело?! – заорал я. – Почему он не летит?!

– Наелся, – отвечает Казбек. – Сытый.

– Да и мясо кончилось, – добавил ассистент по живому реквизиту. -Он все сожрал, свинья.

Я вижу, как у оператора багровеет затылок.

Понять его можно.

Солнце садится. Группа мерзнет. Гриф обожрался так, что не может взлететь. А мы еще ничего не сняли.

– А давай тогда крупняк? – предлагает Второй. – План летящего у нас есть? Так?

– Ну?

– Сменим объектив и станем ближе к трупу.

– Ну?

– Чего – «ну»?! – взбесился Второй. – Казбек бросит эту сволочь на покойника. Так?

– Ну?!

– А там, на монтаже, склеим. Через темное небо.

– Гениально!

Мы сменили точку. Установили камеру на низкий штатив вплотную к трупу. Казбек с грифом забрался на стремянку позади нас. По команде он должен был бросить грифа на труп.

– Приготовились! – командует Второй. – Плейбек!

– Есть.

– Камера!

– Есть.

– Хлопушка!

– Гриф, поедающий труп… Трата-та-та… Дубль тра-та-та-та…

– Дав-а-а-ай!

Казбек кидает грифа на труп.

Гриф расправляет крылья и приземляется аккурат на голову оператору.

– …твою мать… – …ою мать… – …мать-мать-мать!.. – повторяет за оператором эхо.

Трехэтажный пассаж слово в слово хором повторяет за эхом вся группа.

Тут гриф неожиданно отвязывается и с диким ором бежит в горы. Именно не летит, а убегает – большими несуразными скачками. За ним клубится след из пуха и перьев.

Казбек, проваливаясь по колено в глубокий снег, устремляется за ним.

На помощь Казбеку бросаются все остальные каскадеры. Замыкают группу преследователей пиротехники. Гриф скачет, опережая всех, по склону вверх и буквально орет страшным голосом.

– У него сейчас может случиться инфаркт.

Я поворачиваюсь на меланхоличный голос сзади. Рядом со мной стоит инструктор из зоопарка.

– У кого? – спрашиваю. – У Казбека?

– Нет, – отвечает. – У грифа.

– Да?! – ехидно вставляет Второй. – А инсульта у него не может случиться?

– У него уже был, – холодно отвечает инструктор. – Даже два.

– Оно и видно! – срывается Второй. – Не может с трех метров попасть в труп! Идиот!

– У него плохое зрение, – слабо огрызается инструктор.

– А как же таблица умножения?! – еще больше распаляется Второй, путая разные таблицы. – Нам говорили, что он видит ее с двух километров!

– Ну, когда-то видел, – уклончиво отвечает инструктор.

– И даже, наверное, складывал и умножал, – ставит жирную точку в споре оператор.

Ну, есть что добавить?

Грифа в тот день мы все-таки отсняли.

К вечеру, как говорят в стереотипных спортивных репортажах, усталые, но довольные, мы пожали вялую руку инструктору из зоопарка и поблагодарили за сотрудничество. Гриф, как мне показалось, с великой радостью полез к себе обратно в клетку. Видимо, тюрьма за все эти годы стала ему намного ближе желанной свободы. Говорят же, что человек со временем привыкает ко всему. Звери, оказывается, тоже.

Не могу ручаться, но полагаю, этому грифу в какой-то мере повезло. Ему будет что вспомнить и что рассказать своим товарищам по неволе. И след свой немеркнущий в искусстве независимого Казахстана он все-таки оставил. А это, согласитесь, дано не каждому грифу. Тем более – сидельцу.

Нужен был кабан

Для охотника. Они должны были столкнуться в честной схватке на узкой тропе. И охотник должен был его убить. Ножом.

Так было прописано в сценарии.

Искать и ловить кабана в дикой природе не представлялось возможным. Где его возьмешь? А даже если и поймаешь – как потом снимать? Он же дикий…

Но попытку мы все-таки предприняли.

Нашли Главного по кабанам. Он сказал, что кабан – зверь особенный. Серьезный. А еще он – непредсказуемый, и с ним надо аккуратно. В чем особенность и непредсказуемость кабана, мы тогда не знали. И знать не могли. Просто он был нам нужен – и все.

И на этот раз мы не стали полагаться на случай. Мы подошли к этому делу обстоятельно. А именно…

Живет, оказывается, где-то в предгорьях один мужик. Живет тем, что содержит всякую дичь. Для ресторанов и магазинов. Бизнес, по рассказам, весьма и весьма доходный. Птиц у него там разных -немерено, живности разной парнокопытной – тоже завались. Есть и кабаны.

Поехали к нему.

Василий Семеныч. Человек – от сохи. С натруженными мозолистыми руками. Простой. Обаятельный. С такими приятно иметь дело. Не кинет, не обманет. По всем повадкам смахивает на горьковского босяка.

Объяснили ему. Он с ходу все понял и повел в вольер с кабанами.

Ко всеобщей радости, как выяснилось, мы прибыли очень даже вовремя. Кабаниха родила. Ну, в смысле, опоросилась. Принесла десять симпатичных кабанят. Словом, футбольная команда в полном составе, да еще и с вратарем. Все – в полосатой форме мадридского «Атлетико». Правда, без номеров.

Мы выбрали двоих – основного актера и его дублера. Крепкие такие ребята, видно, что с характером. Назвали их, чтобы не путать, -Тайсон (основной) и Холифилд (дублер), сговорились по цене и уехали, вполне себе довольные сделкой.

По идее, кабаны должны были подрасти как раз к той самой сцене, когда один из них столкнется с охотником на узкой тропе.

Раз в две недели ассистент по живому реквизиту ездил к нашим актерам и фотографировал их. Иной раз снимал на камеру.

Росли ребята согласно графику и установленной норме отпуска продуктов. Она была специально завышенной, и потому актеры быстро набирали необходимый вес.

Зимой начались съемки. Постепенно мы отстрелялись с волком, яками, филином и козой. Приближались сьемки с кабаном.

Актер, игравший охотника, готовился к схватке. Парень он отчаянный, спортивный, подтянутый. Красавец. Такие обычно играют в кино героев-любовников. Весь дамский состав нашей группы, как и положено, был в него по уши влюблен.

О партнере своем по сцене с убийством он уже был наслышан. Фотографии его видел. Правда, я попросил своего ассистента показать ему детские снимки Тайсона. Чтоб не расстраивать…

Посмотрев на них, актер решил сниматься в сцене сам. Без каскадера.

Похвальное желание. Я одобрил. Мороки меньше «на посте».

И вот настал этот день. Накануне, ближе к ночи, привезли в лагерь Тайсона. Утром он должен быть на площадке. Грим ему не нужен, костюм – тем более. У него все с собой: клыки, пятак и хвост крючком.

О том, что везут Тайсона, мы услышали издалека. Его утробный рев огласил ущелье, перекрывая гул пятитонного грузовика.

Наш герой-любовник слегка насторожился, но виду не подал. Подумаешь – свинья. Да и устали все. Гриф за день до этого выпил всю кровь, пока снимался. Но любопытство победило. Пошли смотреть всей группой кабана.

В темноте особо не разобрать. Какое-то грузное пятно бесновалось в клетке. Подошли ближе, посветили фонарем…

Ожидания оправдались. Тайсон выглядел весьма и весьма убедительно.

Шея отсутствовала напрочь. Клыки торчали вразлет. Упругие мышцы бугрились под непробиваемой обшивкой вдоль мощного торса. Дружелюбия Тайсон не выказывал. Наоборот, ожесточенно грыз металлические перила и рвался наружу.

Герой-любовник тронул меня за рукав и в общих словах стал рассуждать о превратностях судьбы. О том, что если бы не случай, то сейчас он бы работал трактористом у себя на родине, где-то там, на Зайсане. О том, что он до сих пор мыкается с семьей по квартирам, а под Новый год вроде как обещали… – и так хочется пожить у себя дома. О том, что жена его на пятом месяце беременности и что они ждут девочку. Он уже даже имя придумал. Мимолетом коснулся темы театральных гастролей, которые планировались через месяц-другой, а он задействован в ключевых ролях. Заодно напомнил о том, что у нас впереди много неснятых сцен, что хорошо бы свести риск к минимуму, что в прошлый раз инженер по технике безопасности был сильно недоволен условиями съемки. Да и вообще… холодно в горах и кормежка скверная.

Я понимал его, можно сказать, нутром. Однако менять актера в такой сцене не хотелось. Замучаешься потом на монтаже прятать лицо.

Я попытался возразить ему, тоже в общих чертах, что если фильм выйдет, а он выйдет, и я в этом уверен, то слава его затмит свет всех нынешних звезд на тысячи верст в окружности, что не такой уж он и страшный, этот кабан, да и чего ты какую-то хрюшку испугался, а вот наши предки голыми руками на медведя, да и вообще, если уж на то пошло, надо было идти в трактористы, зачем пошел в актеры – и т. д.

Короче, отложили решение вопроса до утра. Наскоро поужинали и пошли спать. Васю, то есть Василия Семеныча, я попросил подготовить Тайсона к пяти. К тому времени ассистент по живому реквизиту должен познакомить актера с площадкой и с партнером по сцене. По возможности – провести предварительный прогон. Определить, так сказать, контур будущей мизансцены.

После горячей ванны я еще посидел в номере. Нарисовал пару раскадровок, чтобы облегчить жизнь оператору. Ну и группе в целом. К семи я уже был на площадке.

Небо выглядело чистым, без облаков. Что обещало спокойную жизнь хотя бы до обеда.

Нарисовался Вася. То есть – Василий Семеныч. Бритый. Бодрый. Какой-то празднично возбужденный. Сказал, что все готово.

Второй режиссер показал локацию.

Очень приличная точка. Высокая серая скала, с которой должен был броситься на кабана наш герой. За ней выступает сплошной зеленой стеной густой сосновый бор. Вокруг глубокий снег. Небольшая полянка. Ее берегли, чтобы не затоптать. Справа – речка. Слева – обрыв. Словом, все готово, только твори.

Группа, в ожидании творца, в сборе, и каждый на своем месте. Каскадеры с защитной амуницией, гримеры с ведром крови, художники с ножами на выбор и совершенно трезвый оператор. Что еще нужно для полного счастья?

– Где актеры? – спрашиваю.

– Охотник на гриме, Тайсон в сарае, – отвечают. – Хотите посмотреть?

– Хочу, – говорю.

Заходим в сарай. И что я вижу?!

Я ничего не вижу. Я лишь чувствую, как в ужасе шевелятся под шапкой мои волосы.

Тайсон действительно был готов. В смысле – готов совершенно. Абсолютно. Окончательно. На все сто…

Его казнили, четвертовали и аккуратненько разложили по частям. Три кучки. Отдельно – голова, отдельно – ноги…

Этого Васю, то есть этого Василия Семеновича, я догнать не смог. Вася оказался на редкость прытким и легким на ногу негодяем. Рванув с места, он выскочил из сарая. Потом обезьянкой взлетел на ближайшую сопку. Я безнадежно отстал, несмотря на все свое спортивное прошлое. Отмерив глазом безопасное расстояние, Вася сел в снег отдышаться. Я хрипло крикнул ему снизу:

– Ты что наделал, сволочь?!

– Ну ты же сам сказал: «Приготовьте Тайсона!»

По большому счету Вася был прав. Я тогда не очень понимал, что для ассистента режиссера по живому реквизиту и поставщика городских ресторанов в одной и той же команде может заключаться совершенно разный смысл.

Я вернулся в сарай. Перепуганные бутафоры в спешке пришивали голову и ноги обратно к туловищу, пытаясь придать Тайсону первоначальный вид. Вряд ли бы это спасло положение.

Что и говорить, это был удар в спину. Коварный промысел невидимых врагов. Подстава невиданная – по своей жестокости и вероломству.

Все стали лихорадочно искать выход из положения, ведь съемочный день никто не отменял.

Второй режиссер предложил снимать сцену с мышами. Мыши давно ждали своей очереди. Целых шестнадцать штук. Две из них -белые.

Оператор предлагал снимать постельную сцену. В его возрасте он стал наконец-то философически относиться к обнаженному женскому телу, и в нем проснулся художник. Чистый, непорочный, можно сказать -святой.

Я настроился на кабана.

И тут вспомнили про Холифилда. У незабвенного Тайсона оставался же родной брат! Дублер!

Ура!

Срочно отправили за Холифилдом.

Пока ждали дублера, мы с оператором прошли всю сцену от начала до конца.

Второй взял «секонд юнит» и поехал снимать горные красоты для монтажных перебивок.

Пока то да се, привезли наконец-таки дублера.

Грузовик качнулся в последний раз и встал. Рабочие запрыгнули в кузов. Откинули борт. Выкатили клетку с Холифилдом.

Глянув на него, я убедился, что не всегда природа щедро вознаграждает отменным здоровьем родных братьев. Иногда она экономит. В некоторых случаях экономия достигает чудовищных размеров.

К чему я все это?

Не то чтобы Холифилда плохо кормили. Скорее всего, просто все творческие надежды были связаны с Тайсоном – и Холифилд как-то незаметно отошел на второй план. Ну, это не новость: в искусстве, как и в жизни, много несправедливостей. Случается, выдающийся актер всю жизнь томится в массовке. Или же, в лучшем случае, мелькает в эпизодах. Потом к нему приклеивают ярлык «мастера эпизода». А это всего лишь режиссерская слепота и субъективизм.

В общем, Холифилд выглядел, на мой взгляд, непрезентабельно. Если совсем честно, страха он не вызывал. Вызывал он совершенно другие чувства. Как минимум, противоположные страху. Например, умиление. С ним хотелось поиграть в салочки. Или – в прятки. Ну, в крайнем случае, в догонялки…

Кого-то он мне напоминал. Это я уже много позже понял – кого именно. Приятеля Винни-Пуха. Того, который с шариком и зонтом.

Тут же подскочил герой-любовник и выразил уверенное желание сниматься самому: он вчера долго думал после нашего разговора и понял, что в искусстве важна правда, что любую фальшь на экране видно за километр, что инженер по технике безопасности – скучный функционер и не понимает актерской души, а театр не дает ему раскрыться в полной мере, что жена вчера звонила и у нее все хорошо, да и вообще лучше обходиться без дублера…

И снова я его понял без лишних слов. И не стал спорить.

– Конечно! О чем ты? Сам и зарежешь.

Весу в Холифилде было килограммов сорок, сорок пять от силы. Росточком он тоже не очень вышел. Видимо, в какой-то момент гены дали сбой. А возможно, причиной послужили переживания личного характера. Все-таки не всякому под силу вынести комплекс запасного игрока. Ведь главным выбрали брата.

Как бы то ни было – решили снимать.

Актер залез на скалу. Мы расположились снизу. Холифилда подвели к реке и поставили пятачком к обрыву. По мизансцене он должен был пройти по узкой тропе, не подозревая ни о чем. Не то чтобы идти насвистывая «Смуглянку», но то, что он не ждет на своем пути никакого подвоха, должно было прочитываться невооруженным глазом.

Оператор прильнул к камере.

Я махнул.

Плейбек включил запись.

Холифилда пустили. Он неуверенно затрусил в сторону обрыва. Группа затаила дыхание. Слышно было, как поскрипывает снег под копытцами симпатичного поросенка. Беспечность сквозила в каждом его движении. Смотрелся он в кадре ну просто замечательно. Чистый мультфильм.

И тут на него сверху с диким воплем обрушился здоровенный мужик, размахивая жутким свинорезом. Холифилд закричал так, что посыпался снег с макушек столетних елей. Завязалась ожесточенная драка. Впрочем, дракой это не назовешь.

Холифилд, перепуганный насмерть, пытался сбросить с себя охотника и дать деру. Тот, в свою очередь, изо всех сил старался удержать кабана, да еще и зарезать его на глазах у всей съемочной группы.

Первыми с визгом разбежались женщины. За ними поспешили убраться наиболее чувствительные члены группы. Даже шофера не стали досматривать. Остались только самые толстокожие и те, кому по долгу службы некуда было деваться.

Между тем зрелище разворачивалось на полянке, прямо скажем, не для слабонервных. Если говорить сухим языком констатации – актеры честно отрабатывали свой нелегкий хлеб. Крики были настоящие, возня настоящая, битва за жизнь прочитывалась в каждом движении.

Мы мужественно дотерпели все это безобразие до конца и свернулись. Притихший ассистент молча сложил кассеты в бокс (а мы снимали тогда на пленку) и повез на проявку. Бледный оператор чиркнул спичкой, сел на эпплбокс и закурил. Год назад вроде как бросил…

Все остальные, тоже храня молчание, смотали кабели и смотались сами.

Через неделю мы уже смотрели материал на студии. На большом экране. И чем дальше крутилась пленка, тем больше росло во мне подозрение, что это никуда не годится. Не в нашей стилистике. Вот если бы мы снимали комедию…

Тогда – да. Тогда это был бы бесценный материал. В духе Чаплина. Или нет. Лучше – Бастера Китона. А так…

Ну что это такое?

Какой-то псих в звериных шкурах, эдакий зимний вариант Тарзана, прыгает откуда-то сверху на безобидного Пятачка. Потом гоняется за ним по заснеженной полянке с ножом, хватает его за ноги, и они начинают барахтаться в сугробах. Если наложить на всю эту ересь диснеевскую музыку, зритель укатается.

Словом, никакой драмой тут не пахло. Пахло чем-то другим. И говорить об этом вслух лучше не стоит.

Короче, эпизод с кабаном в картину не вошел.

Так бесславно погибли оба кабана. Оба наших замечательных актера. Так что известная сентенция о том, что искусство требует жертв, воплотилась в жизнь в самом что ни на есть буквальном смысле.

Нужен был архар

Говорят, умные режиссеры не связываются с детьми и животными. Мороки много.

У меня в каждой картине дети на переднем плане.

Что касается зверей, так они тоже не на последних ролях. Причем, как правило, животные какие-то все непростые. Я бы даже сказал -семантически нагруженные.

То гриф, понимаешь, провозвестник, то яки -прозопопеи, то волки -ангелы возмездия, то мыши, то кабаны, то филины, змеи, перепелки…

Однажды нам даже пришлось снимать муху…

Ассистент по лживому реквизиту наловил их в целлофановые пакеты и сидел на площадке, ожидая очереди. Причем мухи у него были, как и положено, основные – в одном пакете, дублеры – в другом.

По сценарию муха должна была биться и жужжать в ночной лампе, то есть в стеклянной ловушке, символизируя безысходность. И между прочим, прекрасно справилась со своей ролью. Жужжала высокохудожественно. И безысходно. «На посте» нам даже не понадобилось ее переозвучивать. В кино вошел оригинальный жуж. Ну, в смысле, собственный голос мухи. Я хочу сказать – жужжание.

Как оно так получалось, не берусь судить. Наверное, стоит почитать Юнга. Покопаться у Фрейда. Они ж там что-то писали умное про подсознание. Что-то там, наверное, сидит?

Впрочем, частично ответ уже есть, в самом начале рассказа.

И вот – очередной фильм. Очередной сценарий. Мой собственный, конечно. Ну и, естественно, – новая проблема.

На этот раз понадобился архар.

Вот, спрашивается, почему именно – архар? Ну почему не собачка и не кошка? В крайнем случае – лошадь? Они ведь все – свои. Можно сказать, почти родня. Во всяком случае, ближе и понятнее человеку.

Нет! Архар – и все.

Ну что ж, архар так архар. Будем искать, как говорил Никулин. Вот только где?

Привычный круг вопросов.

Искать и ловить архара в дикой природе не представлялось возможным. Где его возьмешь? А даже если и поймаешь – как потом с ним работать? Он же дикий…

Но попытку мы все-таки предприняли.

Нашли Главного по архарам.

И Главный сразу заявил, что архар, в просторечии Ovis ammon, -зверь особенный, из семейства полорогих, и с ним надо аккуратно. В чем особенность полорогих, мы тогда еще не знали.

Специалист по архарам научил.

Выяснилось…

Горный баран имеет несколько разновидностей: алтайский горный баран – Ovis ammon ammon, тибетский горный баран – Ovis ammon hodgsonii, тянь-шаньский горный баран – Ovis ammon karelini, памирский горный баран, горный баран Марко Поло, – Ovis ammon polii, гобийский горный баран, аргали Дарвина, – Ovis ammon darwini (и здесь Дарвин), северокитайский горный баран – Ovis ammon jubata, каратауский горный баран – Ovis ammon nigrimontana…

Мы остановились на земляке, а именно на каратауском горном баране, нигримонтане. Зачем нам северокитайский, правда же?

Как человек, наученный горьким опытом, я сразу же стал выяснять, когда у архаров брачный период. Чтобы не нарушать график занятости. Не наш, конечно, а архаровский. Оказывается – с октября по декабрь.

Ну и отлично. Успеем. Съемки планировались как раз с августа по октябрь. Впритык к архаровским свадьбам.

В зоопарке нас уже встретили как родных.

– Кого на этот раз? – поинтересовались участливо.

– Архара, – сказал я.

– Конечно, – ответили нам.

И повели в самый дальний уголок.

Архар обитал вдали от людских глаз. Неподалеку от нашего старого приятеля – келинского грифа. Видимо, у них там, в закутке, что-то вроде дома престарелых. Местная богадельня.

Архар всем своим отрешенным обликом красноречиво подтверждал самые пессимистические наши опасения. Лет ему на вид было -если мерить человеческими мерками – где-то под четыреста. Ну хорошо – триста девяносто восемь…

Правый глаз наполовину закрывала глаукома. Им он смотрел на белый свет безо всякого интереса. Седина густо покрывала не только бороду, но и спину. Передвигался он в своем вольере очень экономно, мелкими недужливыми шажками.

Одним словом, старик был весь в прошлом. Хотя издали смотрелся, конечно, солидно. Было в нем что-то аристократическое. Эдакий барон-изгнанник. Сиделец со стажем. Диссидент. На Кису Воробьянинова чем-то смахивал.

Загрузили мы этого барона в свой грузовичок и повезли в горы. Туда, где некогда прожигали свои жизни его гордые отцы и деды. Где парили под кучевыми облаками величественные орлы. Где обитал высокий дух свободы и неукротимой дикости.

Родина, надо признать, на барона впечатления не произвела. Конечно, я не ждал, что он бросится целовать землю или биться от счастья рогами о камни. Нет. Как и предполагалось, ничего такого барон изображать не стал.

Он вылез из клетки, бросил на нас надменный взгляд, скучно огляделся по сторонам и принялся жевать прошлогоднюю траву. Бежать или, как пишут в красивых романах, «рваться на волю», «сбросить оковы и умчаться в дали светлые» – барон не собирался. Свобода, как понятие трансцендентальное, барона, судя по всему, не интересовала. Причем давно и бесповоротно. По-моему, он даже не знал, что это такое вообще.

Из практических соображений мы не спешили знакомить барона с его ролью. Дело в том, что по сценарию барона должен был убить на охоте оголодавший мальчик. Ножом. Убийству предшествовала, как и полагается, жестокая драка.

Мне почему-то казалось, что барона не стоит посвящать в такие мелочи. Подлинные аристократы – они ведь фаталисты. Они принимают удары судьбы с благодушной улыбкой и распахнутым сердцем.

К тому же, если брать во внимание почтенный возраст нашего барона, то, полагаю, его вообще не должна была волновать мышиная возня вокруг такой эфемерной субстанции, как жизнь. И барон оправдывал все мои предположения: он был подчеркнуто сух, отстранен и чрезвычайно высокомерен.

Что касается мальчика-актера, то ему я в подробностях объяснил смысл сцены. А именно что надо бежать за архаром, размахивая ножом. Можно даже с криками и нецензурной бранью. В помощь художественной достоверности. Главное – наглядно демонстрировать недвусмысленность своих намерений.

Я рассчитывал, что при таком раскладе барону придется ориентироваться по ситуации. Втайне я надеялся, что барон все-таки примет вызов. Пусть и без особого энтузиазма. Ведь если задуматься: кому понравится перспектива быть зарезанным во время лесного променада каким-то незнакомым чокнутым мальчиком?

Стали готовить мизансцену. Развернули аппаратуру.

Я видел, как постановочная группа пытается спрятать свои сомнения. По всему чувствовалось, что вся эта затея с нежданчиком для барона – большая авантюра. Ждать от него актерской прыти не приходилось. Вдобавок ко всему он стал вдруг прихрамывать. Главный по архарам сказал, что горные тропы вызвали у старика обострение артроза.

Если честно, я давно заметил, что руководство родного зоопарка при моем появлении всячески пытается подсунуть мне, мягко говоря, лежалый товар. Впрочем, понять их можно. У киношников – плохая репутация. После них даже трава не растет.

Все это миф, что в кино интересно. В кино – не интересно. В кино -скучно. Это я вам на полном серьезе говорю. В кино работают циники. И алкоголики. Чаще всего это сочетается.

И вообще, чтобы успешно работать в кино, нужно иметь весь джентльменский набор счастливого человека. А это – хороший желудок, бесчувственное сердце и ни грамма совести.

Примерно половина нашей группы всеми этими качествами обладала в полной мере. Следовательно, ничто нам не мешало заняться созданием нетленки, и мы немедля приступили к сеянию «вечного и доброго».

Для начала нам нужен был кадр спасающегося бегством архара. Не надеясь на актерские импровизации, мы привязали к рогам престарелого барона надежную веревку и принялись с азартом гонять его по крутым горным склонам.

Старикашка нашу игру не поддержал. Он поступил весьма коварно. Говоря проще – барон задохнулся после второго же дубля и повалился на землю, жадно хватая воздух ртом. Мальчика, то есть партнера по сцене, он демонстративно не замечал, хотя мальчишка усердно кидался на него с ножом, страшно таращил глаза и матерился в самое ухо. По батюшке.

Барон не реагировал.

Так нам открылась еще одна неприятность. Главный по архарам сказал, что, скорее всего, барон плохо слышит. А может, и не слышит вовсе.

Короче, барон был абсолютно глух. Максимум, чего удалось от него добиться, – вялый рывок по прямой и резкое торможение на всех четырех у ямы, через которую он должен был, по идее, легко перемахнуть. Словом, на дикую погоню по густой лесной чаще (как это было красиво прописано в сценарии) наши догонялки не походили никак.

Но киношники – народ смекалистый. Нашли выход.

Барону дали отдышаться, потом подвели к высокому каменному выступу. Положили камермена вниз, под самый выступ. Оставалось архара столкнуть. При таком раскладе барону придется прыгать, чтобы не рухнуть на оператора всем своим весом.

На съемках фильма Ермека Турунова «Жат»

Барон все это сразу просек и уперся. Как баран.

Да, он был слеп на один глаз и – туговат на оба уха, но психом он не был. Прыгать ему не хотелось. Ему было страшно. Но искусство требовало.

Спереди его тянули рабочие за рога, сзади подталкивали ассистенты по живому реквизиту. С невероятными сложностями барона, несмотря на все его героическое сопротивление, удалось-таки столкнуть. Барон, как мне показалось, ругнулся матросским матом, зажмурился и ушел вниз.

Камермен показал большой палец. Я побежал смотреть плейбек.

План снизу выглядел довольно живописно (а снималось еще и в рапиде). Все подробности старческой анатомии смотрелись чересчур выпукло. Можно даже сказать – эпично. В каком-то смысле это придавало кадру поэтический пафос и подчеркивало первобытное естество.

Повторять не стали. Старик нам был еще нужен.

Оставалась драка.

Барон, как и ожидалось, воспринял новую идею с демонстративной брезгливостью. Применять грубую физическую силу к мальчику, пусть даже и вставшему на скользкий путь убийцы, он отказался наотрез.

Я задумался.

Нужно было найти вескую причину, по которой барон мог бы кинуться в честную драку.

Женщины? Судя по всему, барона они давно перестали интересовать.

Деньги? Смешно даже думать.

Оставалось только личное оскорбление. Может, тогда он зашевелится?

Но тут возникала следующая проблема.

Как можно оскорбить барона? То есть – архара. Вернее – чем? Как вывести из себя этого невозмутимого хладнокровного горца?

Я предложил мальчику-актеру толкнуть барона. Мальчик толкнул. Барон не отреагировал.

Тогда я сказал ему: «Ударь его прутиком». Мальчик послушно ударил барона прутиком. Барон глянул на него и, как мне показалось, ехидно хмыкнул.

– А ну-ка пни его! – предложил оператор.

Мальчик дал пинка. Барон только улыбнулся.

– А давайте брызнем в него водой? – предложил ассистент.

Брызнули.

Ноль.

Что же делать?

Видимо, барон за долгие годы заточения постиг в сознании своем некую истину, которая не позволяла ему воспринимать мир как непрерывное противостояние. Как антагонизм. Как вечный бой за место под солнцем.

Барон пребывал в глубочайшей нирване. Сама идея насилия ему глубоко претила и вызывала отвращение. Барон был идейным пацифистом.

Не уверен, был ли наш барон знаком с трудами Ганди, читал ли беллетристику Толстого и что он думал о подвижничестве матери Терезы, но весь его возвышенный облик выдавал в нем благородного гуманиста, противника мелких тщеславных целей, каковые в данном случае олицетворял я.

– Надо загнать его в тупик, – предложил Второй.

– Зачем?

– Животные не любят, когда их загоняют в тупик, – ответил Второй, демонстрируя знание предмета. – Они инстинктивно пытаются оттуда вырваться. Мы поставим мальчика в коридорчик, он закроет ему отступление, и баран кинется на него.

– Можем потерять мальчика, – выразил сомнение руководитель каскадерской группы.

– А вы на что? – резонно возразил Второй. – Если что, будете рядом. Подстрахуете.

– Чего мы сделаем? – не расслышал руководитель каскадеров.

– Под-стра-ху-е-те! – по слогам произнес Второй.

Художники пошли рыть тупик в ближайший овраг. Операторская группа принялась монтировать кран для съемки с верхней точки. Каскадеры стали готовить мальчика в «последний путь»: щитки, корсет, налокотники, наколенники…

Короче, все были заняты делом. Лишь один барон, с веревочкой на рогах, мирно пасся неподалеку и, как мне казалось, в мыслях своих перебирал четки в каком-нибудь затерянном даосском монастыре.

Солнце стремительно садилось.

Я понимал, что сегодня мы этот ужас снять не успеем.

Во-первых, художники должны вырыть высокохудожественную западню, а это – время.

Во-вторых, оператору нужна раскадровка: слишком сложная и многоплановая сцена.

В-третьих, каскадерам, хотя бы вчерне, нужно понимать последовательность кадров. Мальчика терять не хотелось. Пусть даже с учетом состояния нашего престарелого актера. Да и барону пора бы уже вернуться из астрала в реальность. Слишком много событий за один день. Это следовало как-то переварить.

Короче, отложили съемку. Занялись другими делами.

Но «чаша сия неминуема есть». И через два дня мы все сидели в яме. Вернее, в западне, в которую загнал добродушного архара одичавший кровожадный мальчик. И на этот раз у нас уже имелся на руках план. И мы втайне предвкушали яростный армагеддон.

Барону по обыкновению намотали на рога веревку. Он уже не сопротивлялся и, как мне показалось, с мазохистским удовольствием подставил свои рога. Правда, художники с декораторами на этот раз пошли дальше в своих фантазиях. Им надоело толкать и таскать архара на привязи, и они приспособили веревку к заранее сколоченной хитромудрой штуковине. Что-то в духе пифагоровских изобретений. Издали она напоминала виселицу.

В ответственный момент рабочие по команде должны были вздернуть барона так, чтобы со стороны показалось, будто архар неистово встал на дыбы. А потом, также по команде, отпустить веревку. Опять же со стороны это должно было выглядеть так, будто архар прыгает на мальчика сверху и пытается затоптать. При этом рабочие должны были поднимать и опускать архара в заданной точке, чтобы оператору легче было следить за фокусом.

Стали репетировать.

Барона пару раз вздернули и отпустили.

Вяловато.

Веселые качели, которым бы обрадовалась любая малышня, барону явно не понравились. У него моментально закружилась голова. Он театрально закатил глаза, в точности как Сара Бернар в «Даме с камелиями», и пустил изо рта пену.

Постановщики пришли в бешенство. Главный по архарам в бессилии развел руками. Гримерша, у которой дома жили три собаки и четыре кота, заплакала.

По правде говоря, если бы не фактура, я бы никогда не утвердил такого никчемного актера на эту роль.

Так оно часто случается в кино. Ну не тянет актер, хоть убей! Но зато – фактура! И никуда ты от нее не денешься. Вот и приходится придумывать всякие фокусы. Кино ведь, по сути, грандиозная обманка. Шулерство, если уж совсем честно. И чем больше в нем фокусов, тем выше класс шулеров.

Вариантов у нас не оставалось. Сцену надо было снимать в любом случае.

Барон прекратил сопротивление на четвертом дубле и полностью доверился судьбе. Он прикинулся куклой. Соломенным манекеном. Мягким чучелом горного барана.

Ну и ладно. Хотя бы так. Все равно безучастное выражение его лица в кадр не попадало.

За пару часов мы отбарабанили жестокую драку мальчика с архаром, снимая каждый план по отдельности. Что касается убийства, то тут я включил свой опыт.

Все западные кинофестивали рьяно блюдут права животных. Они не любят, когда в кадре гибнет собачка. Или птичка. Не говоря уж о краснокнижных. Им легче покрошить сотню-другую людей и вылить с экрана на зрителей литров сто человеческой крови.

А вот с животными так нельзя. С животными они обходятся куда мягче. Короче, животных в том же американском кино любят больше, чем людей. Возможно, в этом есть своя плохо скрываемая правда…

По сценарию нашего барона ждал величественный конец. С этим делом у нас обычно проблем не возникало.

Укол.

Меня всегда спасал укол. И в «Келш», и в «Шале», и в «Кемпир», и в «Кенже», и вообще везде. И потом с чистой совестью пишешь в конце титр: «Ни одно животное не пострадало».

Что касается моральных страданий тех же животных, то в уставах больших фестивалей насчет этого ничего не сказано.

…Съемку мы заканчивали поздней ночью.

Барон, намаявшийся за день, спал на дне ямы. Как убитый. Из глубокой раны его, нарисованной плачущей гримершей, сочилась свиная кровь. Мальчик скакал на нем, празднуя свою дикарскую победу. Операторы нарезали «крупняки».

А мне хотелось думать, что барону снятся горные вершины, мерцающие в пьянящем воздухе свободы. Слышится неясное бормотанье буддийских монахов и звон далеких колоколов.

Журчит в тени прозрачная вода, стекающая по гладким камням. Отливает бирюзой весенняя травка. Стелется низко предрассветный туман. И пасутся козочки, поглядывая с нескрываемым обожанием на полного сил и мощи своего господина. На своего предводителя и вожака. На фельдмаршала без страха и упрека. На ярого басилевса и лукумона.

На нашего доблестного барона.

Нужен был як

Нужен был як.

Вернее – много яков. Целое стадо.

Искать и ловить яка в дикой природе не представлялось возможным. Где его возьмешь? А даже если и поймаешь – как потом снимать? Он же дикий…

Но попытку мы все-таки предприняли.

Нашли Главного по якам. Он сказал, что як – зверь особенный, архаичный, ровесник мамонта, – и с ним надо аккуратно. В чем особенность яка, мы тогда еще не знали. И знать не могли.

Специалист по якам объяснил.

В Казахстане они не водятся. Вернее, тут ими никто особо не занимается. Другое дело Тибет: Или – Непал. Там этих слов – ну просто завались.

Ехать из-за яков в Тибет не хотелось. Да и денег таких никто бы не дал. Надо было укладываться в бюджет. А он, как обычно, очень трещал по швам.

И что делать? Куда теперь?

Известное дело в местный «Алькатрас». В наш родной, любимый зоопарк.

Там в вольере содержались яки. Целых три. То есть семья. Соответственно: як, ячиха и ячонок. По-научному: самец яка, самка яка и теленок яка.

Пришли. Глянули. Да. Действительно – животное странное. Спереди – корова, сзади – лошадь. Посередке – юбка из шерсти. Еще и издает какие-то странные поросячьи звуки. Вроде как хрюкает.

Попробовали поработать с зоопаркскими яками. Полезли в вольер. Они принялись носиться по кругу. Близко не подпускают. Оператор сказал, что не сможет так долго бегать за ними с камерой. Да и потом, все равно три яка погоды не делали. Нам ведь толпа нужна.

День-два ушло на раздумья. Но голь на выдумки горазда, и я послал людей за шкурой яка.

Нашли.

Я взял обыкновенную корову и «надел» на нее эту шкуру. Выражаясь по-киношному: примерил на актера сценический костюм.

Идея результатов не дала. Вернее, результат, конечно, был. Но не такой, какой ожидался. Корова, замотанная в ячью шкуру, смотрелась, прямо скажем, не очень. Можно сказать даже – грустно.

Или весело. В зависимости от задачи. Если комедия, то вроде как ничего. Забавно. Хотя и глуповато. Но перед нами стояла задача снять драму.

Снова взяли паузу.

Через денек-другой руководство студии осенило, и оно предложило заменить яков на козлов: мол, издали они вполне могут сойти за яков. Но это означало, что я теряю крупный план. Согласитесь, вблизи козел не очень похож на яка, а если прямо и без обиняков, то совсем не похож.

И тогда Главный по якам сказал: «Яки есть в Киргизии».

Отправились к братьям-киргизам. Те дали адрес. Высоко в горах.

Поднялись. Нашли.

Настоящие горные яки. Те самые. Ровесники мамонта. Радости -полные штаны.

Сторговались с хозяевами. Купили оптом двадцать голов и повезли их на двух «КамАЗах» вниз.

Естественно, на границе нас тормозят: «Что за груз?»

Объясняем: киношники, мол, нам нужно для нашего киношного дела. Они – ни в какую. Покажьте документы, ветеринарные справки, заключения, разрешения, декларации и все такое прочее.

А у нас, как обычно, горит. Некогда бегать – справки собирать и прививки делать быкам.

Что делать?

Разводить с таможней? Это ж сколько за каждого быка платить? Нет таких денег.

И тут подходит один мутный тип, отзывает меня в сторонку и на доступном языке объясняет, что есть тут один хороший человек. Проводник. Знает все горные тропы. Все входы и выходы. Он может – если, конечно, найти общий язык – провести на ту сторону.

Куда деваться? Пошли к этому сталкеру.

Ничем не примечательный мужик. Маленького роста. Вертлявый. Разговорчивый.

Стали искать общий язык. Быстренько нашли, и он, пересчитав аванс, сказал, что выдвигаемся ближе к ночи.

– Быков не разгружайте, – велел сталкер. – Пусть так и стоят в машинах. Только дайте им воды.

Ну хорошо.

Напоили быков. Кинули им сена, а сами пошли в ближайшую лаг-манную. Запили лагман зеленым чаем и стали искать гостиницу. Надо было хорошенько отдохнуть, а, если получится, то и поспать.

А нет гостиницы. Какие-то старушки сдавали комнаты. Сняли две и залегли.

Поспать не получилось.

Часов так в восемь – а зимой темнеет рано – сталкер явился, как и обещал. С лошадьми. Нас было как раз трое. И он – четвертый.

Под покровом ночи, как пишут в дешевых боевиках, мы разгрузили быков и выдвинулись из лагеря.

Вначале ехали по ровной местности, погоняя впереди стадо яков. Потом тропа стала сужаться и, петляя, уходить в горы.

Разговоры постепенно стихли. Видимости – ноль. Лишь изредка сталкер подсвечивал себе фонариком, а так все больше мы двигались на ощупь. Такая монотонность убаюкивала.

Ближе к полуночи впереди послышался шум реки.

– На той стороне передохнём, – сказал сталкер.

– А там есть мост? – на всякий случай спросил я.

– Какой еще мост?! – оборвал все мои надежды сталкер. – Вброд пойдем.

Честно говоря, пересекать границу со стадом яков, да еще через речку, да еще и зимой, да еще и ночью, пусть даже верхом… не очень того. Мои спутники тоже не обрадовались.

А обойти никак нельзя? спросили.

– Как ты обойдешь речку? – коротко хмыкнул сталкер.

И вот мы у реки. Темно. Непонятно – какой она ширины. И, что важнее, – какой глубины.

– Здесь мелко, – прочел наши мысли сталкер. – И здесь – самое узкое место. Я пойду первым. А вы с быками за мной.

Ну что ж. Замечательно. Заодно и взбодримся, а то начали уже засыпать.

Сталкер включил фонарь и ступил в воду. Мы стали загонять яков в речку. Те нехотя потянулись за фонарем.

Ледяная стынь ударила в лицо. От моей лошади пошел пар. Я инстинктивно поднял ноги, чтобы не замочить. Бесполезно. Все равно брызги летят в разные стороны, и вскоре я промок. Весь. Одно утешение: речка действительно в этом месте оказалась не такой уж и глубокой. Лошадям – чуть пониже брюха. Все равно процедура не из приятных.

Плюс ко всему ничего не видно. Лишь слышно, как скребут копыта о камни по дну и впереди похрюкивают яки – то ли от страха, то ли от холода. Хотя у них вроде как непробиваемая шкура и толстенный мех.

И мысли разные нехорошие в голову лезут. Думаешь, удержаться бы в седле. А то, не дай бог, полетишь кубарем в воду. А там по низу камни. Ужас!

На съемках фильма Ермека Турсунова «Кельн»

Говорила мне мама: иди в учителя, там почет. Или в конторские -они всегда в тепле. Или в ГАИ – там деньги прямо на дороге валяются.

С горем пополам, с матами, криками кое-как выбрались на противоположный берег.

Все продрогли. Зубы как кастаньеты. И приплясываешь.

– Тут есть домик, – показал пальцем сталкер. – Пойдем туда. Надо обсохнуть.

Хорошая мысль.

Минут через пятнадцать добрались до какой-то избушки на курьих ножках. Еле поместились вчетвером.

Посередине что-то вроде печки.

Затопили. Разделись. Развесили одежды. Главное – не заболеть. Я слышал: на войне люди не болели гриппом, потому как обстановка не располагала. А тут хоть и не война, но с адреналином все в полном порядке.

Сталкер засуетился. Вытащил откуда-то закоптелый чайник. Затем -кружки. Затем – сахар. И даже – окаменелые пряники, по виду вроде как тоже ровесники мамонта.

Чувствовалось, что человек основательно знает свое дело. Чувствовалось, что картель киргизских сталкеров наладил свой бизнес давно и крепко. Хвала развалу СССР!

Пряники, кстати, показались мне пищей богов, пусть их и невозможно было прокусить, не подержав вначале в кипятке. И чай, между прочим, пусть и отдавал слегка керосином, пришелся очень даже по вкусу.

Отдохнув и просохнув в срубе, мы тронулись дальше.

Настроение как-то сразу улучшилось, и недавний экстрим с ночной переправой показался мне в какой-то мере вполне заурядным делом. Да и вообще, надо сказать, я все больше ощущал, что вся эта бодяга с контрабандными яками не такая уж и абсурдная идея. Художник ведь должен преодолевать. Художник должен доказывать. Он должен идти напролом, чтобы родить свое детище. Об этом говорили еще древние греки.

Вот Аристотель, к примеру, в своем трактате «Поэтика» писал о том, что художник должен страдать. Иначе он ничего путного не создаст. При этом художник должен страдать не просто так. Он должен пропустить страдания через себя. Только так на свет появляются прочувствованные и подлинные вещи.

А я что делаю? Я как раз страдаю. Пропускаю, можно сказать, через себя. В отдельных местах даже сквозь.

Страдания мои начались в тот самый момент, когда я подписался на постановку этой картины.

Первым делом мне рубанули бюджет, и мы начали страдать всей группой.

Вначале пришлось сократить количество сцен. Потом – количество локаций. Потом – количество массовки. Потом – количество техники. Потом пришлось сократить количество съемочных дней…

А совсем потом – пришлось сократить количество зверей. Но не яков, конечно. На это я пойти не мог. Яки в кадре – ключевой элемент фильма.

Так что страдания мне были обеспечены в полном объеме. И даже с запасом. И надо сказать, что они с каждым днем росли в геометрической прогрессии. И не только родная студия, но и отдельные персоналии включились в это дело. Я думаю, что совместными усилиями все они хотели, чтобы произведение в конечном итоге получилось по-аристотелевски выстраданным. То есть – подлинным. За что им всем, конечно, отдельное спасибо.

Да взять хотя бы этих же яков.

Ну действительно. Почему – яки? Ну почему, действительно, – не козлы? И дешево, и сердито. А тут – столько мороки! Бегаю. Ругаюсь. Ищу. С трудом нахожу. Потом связываюсь с какими-то подозрительными субъектами, нарушаю государственную границу. Да и зачем эта граница?! Кто ее придумал? Зачем эти старые разбойники вообще собрались в этой Беловежской пуще и все расчертили заново?! ..

Нет, прав был Аристотель. Художник должен испить свою чашу до дна.

Правда, я не помню, писал ли Аристотель что-либо о киргизских пограничниках и таможенных службах Казахстана. Но о тяготах художника на пути к бессмертным творениям он писал. Это точно.

Вот какие мысли крутились у меня в голове, пока я мерно покачивался в седле, глядя на бычьи хвосты.

Часа через два мы выбрались на плоскогорье. Сталкер остановился и приподнялся на стременах. Огляделся по сторонам.

– Туда! – показал он рукой, и мы двинулись за ним.

Еще через какое-то время сталкер поднял руку и сошел с коня. Мы тоже спешились. С непривычки ныла, извините, промежность. Не то чтобы сильно натерло, но у нас у всех, кроме сталкера, были одинаковые выражения лиц. Так обычно смотрят люди, которые хотят по-маленькому, а обстоятельства не позволяют.

– Все! – объявил сталкер. – Мы в Казахстане.

– Точно? – удивился я.

– А ты что, не узнаешь родную степь? – осклабился сталкер, забирая у нас уздечки.

Честно говоря, я не узнавал. Темно. Да и указателей никаких нет.

– Пойдете вон туда! – показал сталкер. – Там чабанские домики.

Мы окончательно рассчитались, и сталкер вместе с лошадьми растворился в темноте. Мы остались в голой степи одни.

Морозило. Ветер давно выдул последнее тепло.

– И чё? – подал первым голос Второй.

Он ездил со мной выбирать быков.

– Куда он сказал идти?

– Туда, – сказал я и пошел вперед.

– А что там?

– Там – дом.

Ночью в степи далеко видать. Вскоре показались редкие огни. Утопая по колено в сугробах, мы добрались до какой-то приземистой хаты. Рядом – высокие сеновалы. Кошары. Один загон пустовал. Мы загнали туда яков и закрыли ворота.

Хриплым лаем встретили волкодавы. Я приник к окну. Постучал. Оттуда выглянуло абсолютно рязанское лицо с зелеными глазами и конопушками вокруг картофельного носа.

Я от неожиданности слегка оторопел. Мысленно помянул сталкера: куда это он нас завел, сволочь?

– Извините за беспокойство! – начал я. – Можно вас на секундочку во двор?

Рязанский мужик сделал круглые глаза:

– Сен немене, казак емессщ ба?

То есть – «Ты что, не казах?».

– Уф-ф! – выдохнул я радостно. – Свои.

Выяснилось, рязанского мужика зовут Сергей. Местные кличут Сериком. Чабанит с семи лет. Родился и вырос тут, на Кордае. По-русски говорит так себе. Зато все понимает.

Нанялся, оказывается, к какому-то ментовскому генералу. Пасет его скот и тем живет.

Жена. Пятеро детей. Дважды сидел. Залетал по пьянке. Но с этим покончено. Словом, нормальный мужик. Верить можно.

Объяснили ему, что вот гоним коров в сторону Алматы. Путь неблизкий, и хотим оставить стадо у него на пару дней. Потом приедем на грузовиках и увезем. Деньги за беспокойство и на корм -вот.

Серик глянул подслеповато на стадо, что темнело в загоне у кошары, поправил сползшую телогрейку и кивнул:

– Жарайды.

Мы обрадовались. Сунули ему денег и отправились в сторону трассы. На всякий случай я оставил Сергею, то есть Серику, номер студийного телефона.

– Звони, если чё.

Светало.

Домой дорога всегда короче.

Быстро поймали на трассе попутку и за несколько часов добрались до города.

Усталости я не чувствовал. В машине удалось прикорнуть на пару часов. Машина – это ведь не лошадь. Машина – это ведь совсем другое дело. Нигде не натирает. Но самое главное – решили проблему с яками!

Сразу отправились на студию. Захожу к себе в кабинет, и тут ассистентка Лена с выпученными глазами:

– Вам звонили из воинской части!

– Откуда? – спрашиваю.

– С Отара! Пэ-гэ-тэ Гвардейский! – отвечает. – Уже несколько раз звонили. Какой-то Серик.

– А-а-а, – улыбаюсь. – Серик. И чего он хотел?

– Не знаю. Мыркымбай какой-то. По-русски плохо… – пожимает плечами Лена. Я не смогла его понять.

Ну хорошо. Подождем.

Через полчаса – звонок.

– Слушаю.

– Аллоу! Ермекшсщ?!

– Ия. :К,ал к,алай, Секебай?

– Ой-бай! – орет Серик-Сергей. – Бар болгыр! Мыналарын сиыр емес кой! Бул не пале езi?! Typi жаман. Малдьщ барiн корадан куалап шыкты! Щетiнен сузеген, акендiкi!..

Перевожу только контекст.

Серега, как честный фраер, проснулся утром, попил густого чаю с молоком, послушал по «Шалкару» последние новости и пошел дать сена вновь прибывшим коровам.

То, что он увидел, произвело на него сильнейшее впечатление. Таких навороченных коров ему еще в жизни видеть не приходилось. А поскольку пить он завязал давно и зеленоватые аватарики вроде как перестали прыгать у него перед глазами, он побежал в воинскую часть к знакомым солдатикам – звонить. Дома у него связи никакой нет. Только радио.

Я как мог его успокоил и сказал, чтоб он зря не паниковал. Животные смирные. Почти домашние. Завтра, мол, пришлю машины. Словом, осталось «лишь день продержаться да ночь простоять».

Серик еще долго кричал мне в трубку, как он поначалу вспотел от неожиданности, но к концу разговора смягчился и даже пару раз нервно хохотнул.

Через пару дней, как и обещано было, «КамАЗы» привезли яков, и мы стали их снимать. А вот как снимать – об этом уже в другом рассказе.

Худсовет по «Келiн»

Пьеса в двух актах с перерывом на обед

Действующие лица

С п и к е р – матерый киношный чинуша 45-50 лет

С е к р е т а р ь с о б р а н и я – милое юное создание

К и н о к р и т и к – мадам со знанием английского языка 35-40 лет

Р е ж и с с е р – зачуханный киношник неопределенного возраста

А также:

М а к е, Ж а к е, С а к е, К а к е, К о к е и другие члены художественного совета киностудии, деятели литературы и искусства, лауреаты всевозможных премий и званий, профессора, академики; средний возраст – 75 лет

М а с с о в к а: редактора, члены сценарной коллегии, киноведы, молодые кинематографисты

Действие происходит в кабинете директора киностудии.

Наши дни.

Акт первый

С п и к е р. Итак, мырзалар! Как поживаете? Ну и жара стоит, не правда ли? Давно такого не было. Но все равно я рад всех вас приветствовать на очередном нашем заседании. Жаке, я слышал, вы на днях дочь замуж выдали? Поздравляю!

В кабинете оживление. Радостный гудеж. Все принимаются жамкать руки Ж а к е и хлопать его по плечу.

– Ооо! Жаке, что же вы молчали?

– Ай, молодчина! Ай, джигит!

– Она же наш пединститут оканчивала, да?

– Поздравляем, Жаке!

– Я же ее на руках вот недавно только носил, а! А уже замуж, а! Вот время летит, а!

– Полторы тысячи человек на свадьбе было! Сам аким открывал!

– Что вы говорите!

– Пусть первым ее ребенком будет сын!

– Да! И пусть он весь будет в своего деда!

– А жених кто?

– Да! С наступающим вас внуком, Жаке!

Жаке сдержанно улыбается. Явно доволен. Жмурится от удовольствия.

Ж а к е (писатель, лауреат госпремии). Рахмет. Рахмет. Да, вот так случилось. Неплохо прошло. По-моему. Неплохо. Вон, Маке был, сам все видел своими глазами. Атырауский джигит. Да. Родители – хорошие люди… Да.

Маке подтверждающе трясет головой.

С п и к ер. Прекрасно, прекрасно! Итак, мырзалар. Давайте вернемся к тому, с чего начали. Только что мы просмотрели кинокартину «Келш». Теперь нам надо решить, что с ней делать. Прошу высказываться. Маке, может быть, вы и начнете?

М а к е (поэт, лауреат межгосударственной премии). Ну что ж, давайте я начну, раз уж вы так настаиваете. Хотя я не собирался… Может, попозже… Ближе к концу, что ли… Ну раз такое дело… Ладно. Ну что я могу сказать по данной картине? Не хочется тут никому портить настроение, но я буду говорить прямо и без обиняков. Это – не кино, это просто кошмар. Это – ужас. Позор. Давно я так плохо себя не чувствовал. Чуть со стыда сквозь землю не провалился.

С п и к е р. Маке, пожалуйста, по существу.

М а к е. По существу. Во-первых, это кино – никакое это не кино. Это, так сказать, злобный высер на нашу славную историю.

С е к р е т а р ь. Так и писать – «высер»?

С п и к ер. Напиши, дорогуша, «неудачная попытка».

М а к е. Да! Это – неудачная попытка извратить представление о наших великих предках. О наших прадедах. Во-вторых, это откровенно порнографическая картина с элементами зоофилии. (Обращается к рядом сидящему члену редколлегии, который недавно выдал замуж дочь.) Так ведь, Жаке?

Ермек Турсунов на съемках фильма «Келiн»

Ж а к е. Совершенно с вами согласен, Маке. Такого кина у нас никогда не было. Я даже не представляю такой свою дочь. Она ведь тоже молодая келин. Вошла в чужой дом, так сказать, со своим супругом в законном браке. Но я надеюсь, что она получила правильное воспитание и никогда не будет делать того, что тут показали в этом, мягко выражаясь, кине. Я вообще сомневаюсь: все ли в порядке у режиссера с психическим здоровьем? Их обоих вместе со сценаристом надо поместить в психушку. Пусть лечатся.

С п и к е р. А это его сценарий, Жаке.

Ж а к е. А?

С п и к е р. Режиссер сам писал этот сценарий.

Ж а к е. А-а-а… Ну и хорошо. Одного лечить дешевле выйдет. Ну вы сами подумайте: разве можно, чтобы наша невестка, наша святая келин, носитель чистоты и непорочности, так непристойно себя вела?!

С п и к е р. Жаке, по существу, пожалуйста. Что вы имеете в виду?

Ж а к е. Да чего тут иметь в виду? Я тут прямо скажу. Мне тут юлить-вертеть незачем. Я не в том возрасте, чтобы юлить-вертеть. Она же спит с тремя мужиками подряд! Такого просто быть не может. Я в это не верю. Наша келин должна быть скромной, тихой и послушной. А тут она какая-то озабоченная дикая кошка. Бросается на всех – и всё.

М а к е. Да ладно бы на людей бросалась, Жаке! Там ведь все как одержимые себя ведут. А этот несчастный мальчик вообще на козу залез! Что хочет сказать этим автор? Вот мне интересно – что он хочет этим сказать? Неужели он считает, что казахи произошли от козы? Если это так, то он сильно ошибается. Казахи никогда не драли своих коз! Они их ели. И пили их молоко. Вот Дарвин-аксакал говорит, что человек произошел от обезьяны. Что вполне возможно, я считаю. На некоторых посмотришь – действительно. Но вот мы – казахи – произошли от волка. Это я точно знаю.

С е к р е т а р ь. Так и писать – «драли своих коз»?

С п и к е р. Нет, не надо. Напиши, дорогуша, «вступали в связь».

С е к р е т а р ь. С козами?

С п и к е р. Что – «с козами»?

С е к р е т а р ь. Ну, это… вступали в связь?

С п и к ер. Да. Так и пиши – «вступали в связь с козами».

С а к е (театральный режиссер, лаурат международной премии). Если я не ошибаюсь, это тот самый режиссер, который написал сценарий, в котором нашего легендарного актера Асанали Ашимова в каком-то кино посадили в яму и облили грязью. Разве можно обливать грязью такого заслуженного человека? Где его воспитывали – этого режиссера? Его что, в клетке держали, сырым мясом кормили?

Ж а к е. Да-да. И одет там Асеке совсем как безродный босяк. Весь фильм в каком-то рванье ходит. Вы что, не могли купить ему приличный костюм? Куда смотрели костюмщики?

С п и к е р (поправляет). Костюмеры.

Ж а к е. Вот именно! Люди же смотреть будут. Неудобно просто за Асеке. Это же наша гордость. Это же наш Бекежан! Помните Бекежана? До сих пор в аулах все плачут, как только Бекежана видят. Увидят – и плачут. Нет, это какой-то враг народа, – я про режиссера. Совсем не уважает ни традиции наши, ни обычаи, ни заслуженных артистов.

С п и к е р. Каке, а вы почему молчите? Может, хотите что-нибудь добавить?

К а к е (театральный актер, лауреат межпланетной премии). Да-а-а уж… (Вздыхает.) Чего тут добавишь? Вот смотрю я на наше кино и думаю: неужели нельзя показывать что-нибудь хорошее? Приятное и волнительное, чтобы воспитывать нашу молодежь в духе… э-э-э… в духе патриотизма и любви к Родине. Вон сколько у нас свершений! Сколько побед! Наши деды такую огромную территорию от врагов защитили и нам передали. И что? Где все это? Почему не находит своего отражения в кино? Неужели только мы должны этим заниматься? Где наша смена? Где режиссеры, которые продолжат славные традиции Шакена Айманова, Абдуллы Карсак-баева, Мухтара Ауэзова, Камыша Сатпаева и Бауржана Момыш-улы?

К о к е (директор театра, писатель, лауреат межгалактической премии). Вот именно! Где Кабанбай-батыр? Где Богенбай? Срым? Аблай-хан? Где они все?! Почему нет о них достойных фильмов? Вон Голливуд каждый год снимает про великих полководцев! «Гладиатор», «Троя», «Александр», «Спартак»…

Ж а к е. Наши тоже сняли. «Кочевник»… твою мать. Там есть Аблай-хан. Честно говоря, получилось не очень. Он там целуется со своей женой! Сидит там на утесе и целуется, совсем как американский ковбой. Ужас просто…

К о к е. Да. Это, конечно, чересчур. Такое нельзя позволять. Максимум, что мы могли себе раньше позволить, это нюхать. Или трогать волосы. Даже был такой обычай – троганье волос невесты. Помните?

Г о л о с а:

– Да-да.

– Конечно.

– Точно. Как не помнить?

– Так и было.

– Прекрасный обычай.

Жаке. Вы про ковбойцев мало знаете! Вы видели фильм «Горбатая гора»? Вот там вот жизнь настоящих ковбойцев и показана.

Г о л о с а:

– А про что фильм, Жаке?

– Что там такого?

– Дерутся, стреляются?

– Индейцев убивают, наверно?

Ж а к е. Вы посмотрите, посмотрите. И убедитесь. Мне просто стыдно пересказывать. Да и вообще, зачем позвали американцев снимать нам нашу историю? У нас что, своих режиссеров не хватает?

К о к е. У нас не только своих режиссеров, у нас даже своих актеров не хватает. Вон, какой-то киргиз играет Мустафу Шокая. Неужели нельзя было найти своего, казаха?

Ж а к е. И не говори. Причем тут киргизы? Даже усы нормальные Мустафе не смогли правильно приделать.

С п и к е р. А какие у него были усы, Жаке?

Ж а к е. Они были другие. Тонкие. А у этого – густые. Торчат, как сталинская вехотка. Еще бы сделали как у Гитлера. Посмотрите на старые фотографии. Вон русские сняли хорошие фильмы про своих царей и адмиралов! Все похожи на своих исторических прототипов как две капли воды. А почему мы не можем? У нас же их намного больше бьио – великих полководцев, политиков и ученых. Вон съездите в Туркестан – и посмотрите. Темы валяются у нас под ногами, а мы их не видим. Или не хотим видеть.

М а к е (подхватывает). Да вон хотя бы почему не экранизировать произведения классиков литературы? Я вон сам, например, недавно интересную пьесу написал про сталеваров Темиртау. Все областные театры ставят. Готовая вещь. Бери и снимай. Нет, нам надо с ног на голову встать, тогда, может, и обратят внимание. Как говорится, хочешь прославиться – подожги землю.

С а к е. Точно! Я так понимаю, что лавры спилбергов и тарантинов не дают спать нашим режиссерам. Им нужно показать своих уродами и дикарями, тогда другие обратят внимание. Там ведь они любят, чтобы у нас все выглядело плохо, чтоб мы тут все в навозе копались. Чем уродливее у нас, тем для них и привлекательнее. Поэтому и дают призы за всякое дерьмо. А наши и покупаются. И лепят всякую чернуху. Надо вообще наказывать за такие вещи.

С е к р е т а р ь. Слово «дерьмо» писать?

С п и к е р. Замени, дорогуша, на… э-э-э… «некачественный кинопродукт».

С е к р е т а р ь. А «озабоченная кошка» как заменить?

С п и к е р. Напиши… м-м-м… «аморальное разложение».

К а к е. И вообще, там столько ошибок! Столько неточностей! Всё – неправда!

С п и к е р. Что именно, уважаемый Каке?

К а к е. Наша келин так себя не ведет. Это раз. Потом – наши предки не держали яков. Это киргизы такими вещами занимались. Это – их скот. Мы всю жизнь занимались лошадьми и баранами. В-третьих, эта несчастная женщина в этом фильме неправильно ведет себя в постели.

С п и к ер (с неподдельным интересом). Так-так-так. Любопытное замечание. Как это – неправильно? Что вы имеете в виду, уважаемый Каке?

К а к е. Ну, она это… Немножко врет… Лживо… Короче, она стонет… э-э-э… слегка… э-э-э… не так, черт побери!

Г о л о с а:

– Ну-ну-ну?

– Говори-говори.

– Интересно.

– Что она там не так делает?

К а к е. Ну вот, скажем, если я правильно понял, в этом фильме речь идет о незапамятных временах? Так?

С п и к е р. Да. Совершенно верно, Каке. Это – второй век нашей эры.

К а к е. Ну и вот! Вы только посмотрите, что она вытворяет! Она там такое вытворяет! Да и кто так стонет? Кто так стонет, я вас спрашиваю?! (Обводит гневным взглядом всех присутствующих. Все смотрят на него неотрывно, с неподдельным интересом.) Таким стоном стонет только современная женщина. А в те времена, я уверен, женщины стонали не так.

С п и к ер. Ну ни фига себе! Вот это наблюдение, Каке! А как они стонали в те времена?

К а к е. Они стонали по-другому.

Ж а к е. Э-э-э, Каке, откуда ты знаешь? Ты что, слышал, как стонали женщины во втором веке?

К о к е. Он мог слышать. Он давно живет. Так ведь, Каке? Ты ведь слышал? (Весело подмигивает.)