Мелочи жизни

Г о л о с а:

– Да-а-а.

– Точно!

– Он мог.

– Он наверняка слышал.

– Да многие тут слышали.

– Да-а уж, были денечки!

– Ой-й, и не говори. Ушло-прошло. А ведь славные были времена…

К а к е. Так что в этом я вижу еще одну историческую недостоверность. Подлог.

С п и к е р. М-да. Отлично! Ну что ж, какие будут предложения?

М а к е. Надо запретить эту картину. Нельзя ее показывать народу.

Ж а к е. Да. Хорошо, что мы успели ее посмотреть. Надо ее демонтировать и положить на полку. А еще лучше – смыть пленку. А то мало ли что…

С п и к е р надувает щеки и с шумом выдыхает. Обращается к с е к р е т а р ю.

С п и к е р. Открой-ка, дорогуша, окошечко, а то что-то тут душновато стало.

С е к р е т а р ь послушно раскрывает окно. В комнату врывается весенняя свежесть.

С п и к е р. Ну что ж. Пойдем дальше. Кто еще хочет высказаться?

М о л о д о й к и н е м а т о г р а ф и с т (с бородкой). А я вот еще хотел спросить у автора. Можно?

С п и к е р. Да, конечно, пожалуйста.

М о л о д о й к и н е м а т о г р а ф и с т (смотрит на режиссера). А вот у вас, вот у вас у самого дети есть?

А в т о р. Есть.

М о л о д о й к и н е м а т о г р а ф и с т. А дочь есть?

А в т о р. Есть.

М о л о д о й к и н е м а т о г р а ф и с т. А вот вы хотели бы, чтобы вашу дочь вот так?

А в т о р. Как?

М о л о д о й к и н е м а т о г р а ф и с т. Ну вот, чтобы ее вот так вот продали за деньги, а потом кто-то ее увез с собой в неизвестном направлении и по дороге изнасиловал в бараке, а потом его бы убили, а потом она бы вышла замуж за брата убитого, а потом стала бы изменять законному мужу с первым встречным… Короче, вы бы хотели, чтобы ваша дочь превратилась в дешевую подстилку дикарей?

С е к р е т а р ь (задумчиво). М-м-м… «дешевую подстилку»… Так и писать?

Спи к ер. Нет, дорогуша, напиши… э-э-э… «переходящий приз».

М о л о д о й к и н е м а т о г р а ф и с т. Молчите? И правильно делаете, что молчите. Никто не хочет своим детям такой судьбы. Упаси Аллах. А вы своими такими фильмами пропагандируете безнравственность и разлагаете нашу молодежь изнутри аморально.

Ж а к е. Вот! Правильно говоришь, джигит. На Западе так и могут подумать, что мы торгуем своими дочерьми и до сих пор ездим на ишаках. Вон Амре в 1936 году в Париже сыграл на старой домбре, так там до сих пор об этом концерте помнят. Свое надо двигать! Свое. Только тогда мы будем по-настоящему независимым государством со своим национальным искусством, как говорит наш Елбасы.

С п и к е р. Так. Ясно. Кто еще хочет высказаться? Какие будут предложения?

С а к е (задумчиво). О Президенте надо снимать. Вот что я вам скажу. О нашем своем Президенте.

Г о л о с а:

– Ой!

– Ой-бай!

– Точно!

– Верно!

– И как мы сразу не догадались?

– Это ведь такая ответственная тема!

– И благородная!

– Для молодежи. Как пример.

– Молодец, Саке! Вот голова!

М о л о д о й к и н е м а т о г р а ф и с т. Кстати – о голове. Я про Кенесары. Но для начала надо привезти на родину его голову. Где его голова? Никто до сих пор не знает, где голова Кенесары-хана.

Ж а к е. В Петербурге. Где же ей еще быть? В Кунсткамере.

М а к е. Уже ездили. Русские не отдают. Сволочи.

К о к е. Пока не вернут голову Кенесары, о каком кино можно говорить?

К а к е. Точно. Я, например, до сих пор спокойно спать не могу.

М о л о д о й к и н е м а т о г р а ф и с т. Вот поэтому я и хочу снять фильм про Кенесары.

Ж а к е. Молодец, сынок, это очень правильное решение. Вот кому надо выделять государственные средства, а не на всякое сомнительное говно.

С е к р е т а р ь. «Говно» – это то же, что и «некачественный кинопродукт»?

С п и к е р. Да, дорогуша. Молодец. Умница.

Ж а к е. Кстати. А почему они молчат?

С п и к е р. Кто?

Ж а к е. Ну, эти – дикари в «Келiн». Молчат весь фильм. Ни одного слова. Только охи да ахи. Я вначале подумал, что это семья немых.

К о к е. Я тоже так подумал. Но их же там несколько семей. И все молчат. Не разговаривают.

С п и к е р. Ну это такой художественный прием.

К о к е. А?

С п и к е р. Я говорю, что мы так решили сэкономить на субтитрах и на озвучании.

Ж а к е. А-а-а… Ну понятно тогда.

К и н о к р и т и к. А можно я скажу?

С п и к е р (заинтригованно). Да, конечно. Говорите. Мы вас слушаем.

К и н о к р и т и к. Вы знаете, а мне фильм понравился.

Все настораживаются. Затихают. В насушившей тишине раздается голос.

Ж а к е. И чем он тебе, айналайын, понравился? В каком месте?

К и н о к р и т и к. Я считаю, что это новое слово в нашем кино.

М а к е. Это уж точно! Такого слова у нас еще не было!

Все смеются.

К и н о к р и т и к. Я разглядела в этом фильмы мотивы творческого поиска Сехея Имамуры.

С а к е. Кого-кого?

К о к е. Что она говорит?

С п и к е р. Был такой японский режиссер.

Ж а к е. Э-э-э, царагым, где Япония и где мы…

К и н о к р и т и к. Понимаете, в картине «Келiн» присутствует особый эстетический шарм. Фильм нужно рассматривать как образец чистого недогматического искусства. Я, к примеру, ясно вижу почти архитектурную синергетику в композиционном построении каждого кадра, обостренное внимание к экстрасенсорике…

К о к е (шепотом). А? Что она говорит?

Ж а к е (также шепотом). Э-э-э… Зачем тебе? Умничает.

К о к е. Слова какие-то, понимаешь… Как по книжке читает.

К и н о к р и т и к. Фильм «Келiн» – это гармоничный синтез видеоизображения, музыки, цитат, картин известных мастеров в рамках творческого замысла художника. В фильме заключены не только зашифрованные видеопослания, но и медитация! Я ощущаю вибрации, во мне возникает резонанс с чем-то высшим, и будто что-то нисходит на меня или входит…

К о к е (шепотом). Ой-бай? Чего? Что в нее входит?

Ж а к е. Э-э-э, Коке… Ты как маленький. Что в нее может путного войти? Ты посмотри на нее…

К о к е. Ну надо же! Смелая дамочка. Совсем стыд потеряла. На людях такое говорить…

Ж а к е. Конечно. Видно же. Вон как коротко подстриглась. Под полубокс.

К о к е. Это да. Нормальная баба с такой головой по улице разгуливать не будет. Куда муж ее смотрит?

К и н о к р и т и к. Воистину язык искусства не знает границ. (Замолкает.)

Пауза. Первым: прерывает ее К а к е.

К а к е. Совесть его не знает границ, дорогая. Ты сама-то замужем? Семья у тебя есть?

С п и к е р. Каке, ну зачем тут переходить на личности? Причем тут ее семья?

К о к е. О чем она говорила вообще? Кто мне объяснит? На каком языке она вообще говорила?

К и н о к р и т и к. Я вижу в картине гуманистический заряд тенгрианского мирочувствия.

К а к е. Вот-вот. Какие-то странные обряды. Труп таскают туда-сюда. Чего они его таскают?

Ж а к е. Точно! Где это видано? У нас мертвецов так не таскали. Это на Тибете так делают, я по телевизору видел передачу. И голодным грифам отдают.

М а к е. О Аллах! Что ты говоришь – тело отдают птицам?

Ж а к е. Да. Падальщикам. И сидят ждут, когда они его всего обглодают.

Г о л о с а:

– Кудай сактасын!

– Macкapa!

– Ужысс!

С а к е. Это она правильно подметила. В картине есть шаманские пляски. Потом эта старуха рисует на трупе какие-то схемы. Короче, все они – огнепоклонники. Картина не просто плохая и безнравственная, она еще и вредная.

С п и к е р. В чем ее вредность?

С а к е. В том, что она пропагандирует какую-то странную веру. А мы, слава богу, не идолопоклонники. Мы – мусульманская страна.

С п и к е р. Но у нас же остались, Саке, отдельные ритуалы. Культ предков, например.

С а к е. Это все пережитки прошлого. Это все есть, я не отрицаю, но главная наша вера – ислам. Об этом и наш Елбасы говорил. Так ведь? Или здесь собрались немусульмане?

В кабинет заходит секретарша из приемной. Кладет перед с п и к е р о м телеграмму.

С е к р е т а р ш а. Это из министерства. Курьер принес. Стоит там ждет. Вот здесь надо расписаться.

Спикер ставит подпись в журнале. Секретарша уходит.

Спикер разворачивает телеграмму.

С п и к ер. Ну-ка, ну-ка, что тут у нас? О-о, как вовремя! Министр лично прислал. Мы ему на днях диск с фильмом высылали, чтобы он тоже посмотрел. Интересно его мнение.

М а к е. Зачитайте.

С п и к е р. Конечно-конечно. Вот. Э-э-э… «Поздравляю прекрасным фильмом. Замечательная самобытная вещь. Передайте лично от меня благодарность создателям. Особенно – режиссеру. Крепко жму руку. Молодцы!»

В кабинете снова повисает тишина. Через некоторое время ее прерывает Ж а к е.

Ж а к е. А там больше ничего не написано?

С п и к е р переворачивает телеграмму, рассматривает ее с обеих сторон.

С п и к е р. Нет. Больше ничего.

Г о л о с а:

– Вот, понимаешь…

– М-да.

– Интересное кино получается.

– Совсем интересное.

С п и к е р (секретарю). Дорогуша, прикрой-ка окно, а то что-то сквозит.

Секретарь послушно закрывает окно. Пауза затягивается.

К о к е. А вы какой фильм министру отправляли? Может, он не тот фильм посмотрел?

С п и к е р. Тот.

Ж а к е. Подумаешь, министр – тоже человек. Может ошибаться.

К а к е. Не-е-е. Касеке не ошибается. У него безошибочный вкус. И он его наверняка уже согласовал.

С а к е. Это точно. Он понапрасну говорить не станет.

С п и к е р. Ну что ж. Давайте пойдем дальше. Какие будут мнения?

Долгая пауза. Первым начинает К а к е.

К а к е. Вообще-то сам фильм снят очень профессионально. И природа какая красивая, посмотрите! Наши горы. Ели. Сосны. Да и вообще…

Ж а к е. А снег какой! Тут, в городе, такого снега больше нет. Сплошная грязь. Да и та не убирается. Не везет нам с акимами!

К о к е. Это точно! Прям чувствуется свежесть. Кристально чистый воздух. Ажно пробирает. Мне прям холодно стало в зале.

М а к е. И актеры в целом, можно сказать, с задачей справились. По такому морозу голышом бегать! .. Попробуй побегай. Это вам не в бассейне летом. В какой-нибудь там Турции. Так ведь? Все красивые, молодые. Откуда, кстати, этот охотник?

С п и к е р. Из астанинского театра!

М а к е. О-о! Сразу видно. Очень убедительный образ создал. Молодец.

Ж а к е. И бабка неплохая.

К о к е. Ой, не говорите… Настоящая ведьма. Мыстан-кемшр. Такую ночью в подъезде встретишь, на всю жизнь заикой останешься.

С п и к е р. Она, между прочим, в Ауэзовском театре дальше массовки не проходила.

Ж а к е. Скажите, пожалуйста! Вот, понимаешь, кого в запасе держали, а! Надо же, какая несправедливость! Таким актрисам надо только главные роли давать!

С п и к е р. Ну, так как мы поступим?

Все снова замолкают. Задумываются. Морщат лбы.

М а к е. Пусть режиссер заново посмотрит свою картину и внесет отдельные поправки. Ну, там, скажем, есть кое-где затянутости. Излишняя, скажем так, откровенность. Надо бы слегка эти дела прибрать. А так – неплохая картина. Местами.

Ж а к е. Да. Мы ж понимаем, мы же тоже… И ездили, и видели. Вон Президент поставил задачу войти в тридцатку самых продвинутых стран. Это и культуры касается, так ведь?

К о к е. Вот именно. Поэтому пусть не думают, что мы не читали там ихнего Фрейда. Читали мы и Мопассана, и прекрасно всё знаем. В конце концов, казахи тоже не с неба свалились. Нас тоже наши родители не в тесте нашли.

Общий смех.

С а к е. Все это, конечно, так. Но все же надо как-то смягчить картину. Мы же не говорим, что она совсем кошмарно-ужасная. Есть кое-какие излишества. Тут Маке прав. Их надо аккуратненько так преподнести. А так -действительно, необычная, оригинальная работа. Неожиданная, скажем так. Кувалдой по лбу.

К а к е. Да уж. Для нашего восприятия она, наверное, слишком авангардная. Но эксперименты в искусстве надо приветствовать. На то она и молодежь – дерзить и обновлять. Так ведь?

Ж а к е. Да. Очень дерзкая картина. Ломает все стереотипы.

С п и к е р. Ну так какие будут предложения?

М а к е. Есть предложение пообедать. А то я лично не успел позавтракать.

Ж а к е. Точно! Ой молодец, Маке! Давайте пообедаем, а потом примем решение.

С п и к е р. Ну хорошо. Заодно и передохнём. А то засиделись. Пойдемте продышимся. Разомнемся.

Все шумно встают со своих мест, двигают стулья и не спеша покидают кабинет. Секретарь открывает окно.

Конец первого акта. Обед.

Акт второй

Все возвращаются и шумно рассаживаются по своим местам. Настроение у всех после обеда приподнятое. Бодрое.

С п и к е р. Ну что ж, дорогие мои, давайте продолжим…

Ж а к е (разворачивает свежую газету). Я тут сходил в киоск, пока вы тут чаи гоняли, и купил вот газету. Она сегодняшняя. Тут вот статья про наше кино. Это даже не статья, а заявление! Вот, полюбуйтесь. (Демонстрирует. На первой полосе – кадр из фильма «Келш».) Тут я вижу подписи. Целых восемнадцать! И сплошь – депутаты. Уважаемые люди. Видите? И Журеке здесь, и Касеке, и Басеке, и даже Масеке подписался.

Все вытягивают шеи. Все заинтригованы.

Г о л о с а:

– И что?

– Кто?

– О чем?

– Что там написано?

Жаке. А я вам зачитаю. Вот… только концовку, а то статья большая. На целый разворот. Видите? (Демонстрирует.) Вот тут в конце депутаты обращаются: «В связи с вопиющим безобразием и бездумной растратой государственных средств на безнравственную и аморальную картину «Келш» просим подключить Комитет национальной безопасности, Генеральную прокуратуру и Комитет по правам человека к расследованию с целью привлечь авторов к уголовной ответственности за пропаганду разврата, искажение национальной истории и ущемление национальных интересов».

Спикер расстегивает воротник. Промокает платочком испарину.

С п и к е р (секретарю). Фуф… Открой-ка, дорогуша, окошечко, а то я, кажется, чаю горячего перепил. Да еще и с малиновым вареньем. Теперь вот пот прошиб. Зря я чай пил. Надо было компот выпить. Фуф.

Секретарь послушно распахивает окно. Порыв ветра играет шторами.

С п и к е р. Ну что ж, мои дорогие. Кто хочет высказаться?

М а к е. Да чего тут резину тянуть? Ясно же. Дурацкая картина. Ее теперь никакими переделками не спасешь. Да и вообще, чтобы ее переделать, надо еще денег потратить. Зачем? Лучше другой фильм снять.

Ж а к е. Да. Пожалуй, Маке прав. Чем штопать старую шубу, лучше сразу пошить новую.

К о к е. А давайте положим картину на полку, до лучших времен. Сейчас по горячке мы ничего путного не решим. А так – пусть отлежится, отстоится, как говорится. А там время пройдет – и посмотрим свежими глазами.

С а к е. Да кому это надо? От того, что она отлежится, она лучше не станет. Надо ее сжечь. Или порезать по кускам. И забыть, как дурной сон. И слава Аллаху, никто ее не видел.

С п и к е р. Как это – никто? Вон – министр посмотрел. Депутаты.

С а к е. Ну и хватает. Больше никому и не надо ее показывать. А то, не дай бог, – за границу уедет. Потом такой скандал поднимется. На весь мир опозоримся. Сжечь ее, уничтожить – от греха подальше.

С п и к е р. Но на нее же потрачены деньги!

С а к е. Ничего. Спишете на авторскую неудачу. Так и напишите -«автор потерпел неудачу», а мы все подтвердим.

К а к е. Правильно. В число самых развитых стран мира надо заходить через парадные ворота, а не через задний проход. Так еще наш Ел-басы сказал. Надо снять про Кенесары-хана и показать картину миру. И эпиграфом к картине надо использовать слова Президента из недавнего доклада по истории. Помните?

К о к е. Точно.

К а к е. А с этой «Келiн» все понятно. Нам такие картины не нужны. Сплошная порнуха. Стыда не оберешься.

Г о л о с а:

– Верно.

– Согласен.

– Сжечь ее.

– Смыть.

С е к р е т а р ь. «Порнуха» – так и писать?

С п и к е р. Да, так и пиши.

С е к р е т а р ь. А «задний проход»?

Раздается телефонный звонок.

С п и к е р (снимает трубку, внимательно слушает). Да. Здрасте. Кто? Оскаровский комитет? А-а, Пал Палыч, очень приятно. Как вы вовремя позвонили! Мы тут как раз обсуждаем… Да-да, «Келiн». Подождите, я сейчас громкую связь включу, чтобы всем было слышно. Одну минуточку…

Нажимает на кнопку. Из старого телефонного аппарата со страшным скрипом вырывается воодушевленный мужской голос.

Г о л о с. Прекрасный фильм! Просто замечательный! Мы тут всем комитетом единогласно проголосовали и решили отправить картину от Казахстана на «Оскар». Очень достойная картина. Во всех смыслах. Поздравляем! Давно мы так не радовались. Спасибо за труд! Поблагодарите киногруппу. До свидания.

В кабинете снова повисает тишина.

С п и к е р. Фуф… Прикрой-ка, дорогуша, окошечко, а то потянуло холодком. Вообще весной не рекомендуют на таком ветерке сидеть. Вон как сразу поясницу заломило.

Секретарь послушно закрывает окно и поправляет шторы.

Г о л о с а:

– Вот, понимаешь…

– «Оскар», говорит?

– М-да.

– Интересное кино получается.

– Совсем интересное.

Ужысс.

С п и к е р. Ну что ж, мои дорогие. Какие будут мнения?

Все безмолвствуют. Устали.

С п и к е р. Та-ак. Есть еще какие соображения? (Тишина.) Ну что ж, тогда спасибо всем за высказанные мнения. Полагаю, что все это было небесполезно и авторы фильма сделают соответствующие выводы. Учтут замечания и критику. Теперь давайте послушаем самого автора, так сказать – режиссера фильма. Пожалуйста.

Г о л о с а:

– Точно.

– Правильно.

– Да, пусть скажет.

– Пусть объяснит.

– Вот именно.

Давайте послушаем.

– Говори!

– Говори.

– Говори, мы тебя слушаем!

А втор. А что говорить?..

Занавес.

Нужен был смокинг

Нужен был смокинг. Обычный, классический.

Искать и ловить смокинг в дикой природе не представлялось возможным…

Стоп! О чем это я?

Смокинг – это ведь что-то такое из красивой жизни? Там, где лимузины и фанфары, где шампанское рекой и фейерверки по ночному небу. Где расстилаются красные дорожки и роскошные дамы с улыбками за миллион фотографируются с блестящими кавалерами в жеманных позах. Где праздничная суета и строгий водораздел, обозначенный оградительной ленточкой. Там, где одна половина изнывает под бременем славы, а другая – жаждет ее. Там, где ярмарка тщеславия оттеняется ярмаркой нарядов…

М-да.

Должен признать: вот в этом я не силен. В этом я, извините, полный профан. У меня и костюмов-то всего два. Один на случай похорон, второй – на свадьбы и юбилеи. А тут – целый смокинг. Да еще и с бабочкой. Боже мой! В жизни не надевал. А тут сказали – фейс-контроль. То есть – дресс-код. Все время путаю эти вещи. И еще эти безумные скопления людей…

Честно говоря, я их избегаю. Официантов вообще боюсь. Они всегда одеты лучше меня и всякий раз ставят в тупик со своими вопросами о фрикасе.

А куда деваться? В пригласительном так и было написано: «Mr. Tursunov»! «Мистер)) – это про меня. И эмблема оскаровского кок митета. Кошмар просто.

С другой стороны, вроде как повод радоваться. Командор, что называется, забурел. Вот она – тарелочка с голубой каемочкой. Живу в номере за триста восемьдесят долларов. Каждый день зачем-то меняют постель. Я не успеваю привыкнуть к своему одеялу. Оно все время хрустит.

В ванной – восемь полотенец. Мне всегда хватало одного, даже самого маленького, чтобы обтереться целиком. Для чего остальные семь -я не знаю. Но я стараюсь держать марку, не задаю лишних вопросов и насухо обтираюсь всеми, что есть. Все равно придет улыбчивая горничная и скажет: «Хаускипинг». Выметайся, значит, буду менять полотенца.

И шампуни.

На завтрак подкладывают свежие газеты. В одном из последних номеров – моя фотография. Повар, что каждое утро жарит яичницу, показал мне номер с моей растерянной физиономией и разбил в сковородку вместо положенных двух аж целых три яйца. И обильно накрошил туда колбасы. И протянул мне, и сказал – сэр!

– Рахмет, – отвечаю и чувствую, что начинаю привыкать. А это уже опасно.

За последние пару месяцев в рамках дежурной рекламы обо мне писали в разных газетах и журналах. И не только здесь, в Америке с Канадой, но и в Европе. И по телевизору я чего-то там говорил. В Италии и Монако.

Мэр Торонто лично подливал мне виски в стакан, а Катрин Денев плакала на сцене в Сицилии и целовала меня со словами:

– Вы сняли фильм про мою жизнь!

Надо же, а я и не знал, что у Катрин была столь суровая жизнь.

В Таормине таксист, узнав меня, подвез бесплатно в аэропорт, и даже тамошние служители услужливо донесли мою спортивную сумку, набитую моим же секонд-хендом, до самого трапа.

Да что там Сицилия! Меня даже упоминали несколько раз в родном парламенте! Депутаты обратились к генеральному прокурору с предложением посадить меня в тюрьму по статье за разврат и смуту. Или выслать из страны, если не получится отправить за решетку. По нынешним временам – это настоящее признание.

Потому как наш парламент давно уже развеял миф о пределах человеческой глупости вкупе с мифом о нереальности загробной жизни.

И вот результат – я в Лос-Анджелесе. Или, как они тут говорят по-местному, – в Эл-Эй.

Как это приятно и мелодично звучит – «Эл-Эй-й-й».

Я так и говорю, когда мне звонят и спрашивают – где ты?

– В Эл-Эй, – отвечаю я и жду, когда переспросят.

И всегда переспрашивают:

– Где-где?

– Да боже мой, – говорю я тоном утомленного деляги, – да тут я, в Лос-Анджелесе. Заскочил на недельку по делам.

– Ух-тый! – удивляются.

И я меняю тему, поскольку рассказывать больше не о чем. «Оскар» я опять проиграл. Лишь так, облизнулся. Пронесли его мимо меня и отдали румынам. Или – венграм? Не помню я. Да чего уж теперь?

А может, и хорошо, что не получил. Ну его к черту! Наши люди могут обидеться и устроить облаву. А потом ходи доказывай, что ты не специально, что оно само так вышло. Случайно.

И я расслабился. И снова жизнь показалась мне сказкой.

Натянул на себя довольную улыбочку и хожу себе вразвалочку. Чего еще надо?

Блеск. Сверк. Красота. Пальмы. Швейцары в белых перчатках. Чистое кино.

Небритые подтянутые мужики в строгих костюмах, дамы в длинных платьях с голыми спинами. Ну и я с ними. Как свой среди своих. Слоняюсь с бокалом шампанского.

Честно говоря, терпеть не могу шампанское. Кислятина. Потом от него отрыжка противная. Но компота нет. А вода только с газом. А я не пью с газом. А сок, гляжу, чересчур натуральный. Боюсь, живот схватит, куда потом бежать? Вот и хожу. Раскланиваюсь. Здесь так принято. И надо слиться. А то не дай бог чего еще может произойти.

Кого только нет!

Живой Де Ниро прошел! И этот с ним, продюсер, забыл его фамилию. Но тоже весьма крутой тип.

Теннисист шастает туда-сюда. Знаменитый. Который всегда в чистых носках играет. Белых. С ним эта – у которой новый муж. Моложе ее на двадцать лет. Блин, как ее? Эх, надо читать светские сплетни. Надо!

Это я уже на балу. То есть на фуршете. В этом чертовом смокинге. Жмет везде. Особенно – под мышками.

Кстати – я ж не рассказал, где я его взял.

Игнасио помог. Таксист. Классный парень. Он вез меня из аэропорта в отель и на следующий день по городу катал. Мы даже к нему домой заскочили.

Чудная семейка – шестеро детей. Все – пуэрториканцы. Жена Лизбет – сиделка у какой-то богатой старухи. Той скоро сто два. И все ждут. Особенно – родственники. Но Лизбет говорит, что ждут с восьмидесяти пяти. И неизвестно, когда оно все случится. По ее рассказам, бабка никуда не собирается. Посмеивается над всеми и курит кубинские сигары. Их ей покупает Лизбет у каких-то нелегалов, и они по воскресеньям режутся с мажорной бабулей в дурака, попивая французский коньяк. Так что лично Лизбет всем довольна.

Потом Игнасио дал мне свою визитку: мол, звони, если что.

Ну и я, как только получил пригласительный, сразу к нему – что делать? как быть? Паника. Где взять смокинг?

Игнасио только хмыкнул. Сказал:

– В чем проблема? Поехали.

И мы поехали.

Едем, значит, а я думаю: а на фига мне этот смокинг покупать? Надену я его один раз в жизни, порисуюсь в нем пару часов – и что потом? И денег он стоит, как выяснилось, приличных. Да я за такие деньги лучше бутсы куплю – «Мизуло». Да еще и пару!

И как раз спортивный магазин проезжаем. Я Игнасио говорю:

– Тормозни-ка. Я тут загляну на минуточку.

Подхожу к магазину. Стоит черный амбал под два метра ростом. Такие в фильмах про мафию вход в злачные места сторожат. Руки на груди крестом. Скучает. В ухе – серьга, на бычьей шее – цепь толщиной с палец. Я его спрашиваю: привет, как насчет футбольных бутс?

Он говорит – есть. И спрашивает – а зачем тебе?

Я ему: «Как зачем? Надо».

И он тут делает вдруг круглые глаза.

– Тебе? – спрашивает. – То! что, играешь в футбол?

– Да, – говорю, – с пяти лет. А что тут такого?

У него глаза становятся еще шире.

– И кого ты играешь? – спрашивает и начинает вдруг противно так лыбиться.

– Я-то? – отвечаю. – Защитника. А что?

Тут он начинает смеяться совсем уж откровенно. Толкает дверь в магазин и машет мне своей розовой ладошкой величиной в средний такой шельпек. Зовет, значит, за собой. И всё вопросики свои каверзные задает.

– Какого защитника?

– Центрального! – отвечаю.

Тут он вообще задохнулся от смеха.

– И давно ты, – хрипит, – центрального защитника играешь?

– Да блин, – отвечаю, – тебе-то какая разница, кого я играю?! Покажи бутсы – и все.

Тут он начинает корчиться и кого-то там звать.

– Ронни! – кричит. – Эй, Ронни, поди-ка сода! Посмотри, кого я привел! Этот китаеза утверждает, что он играет защитника! Центрального!

Вылез откуда-то Ронни. Чуть поменьше своего дружка. Где-то метр девяносто вверх и полтора в срезе.

– Погоди, Монти, – говорит Ронни, отстраняя своего дружка, и выступает мне навстречу. – Ты чё, правда в футбол играешь?

– Да вы что, офигели, что ли? – начинаю злиться я. – Правда. Чего вы как иностранцы первобытные? Покажите бутсы.

– Ну пойдем, – говорит Ронни и ведет меня внутрь.

Заходим. Он подводит меня к полке с какой-то странной обувью. По виду похожа на шиповки для легкоатлетов.

– Вот, – говорит Ронни, – выбирай. Но имей в виду, размеры начинаются с десятки.

А это по-нашему – сорок четвертый.

И действительно: стоят какие-то немаленькие сапоги-скороходы с металлическими шипами. Эдакие корабли на причале.

– У тебя какой размер? – спрашивает Ронни с прищуром.

– Да это же не бутсы, – отвечаю.

– А что это, по-твоему? – спрашивает Ронни.

– Говорю же, он прикольный, – давится за спиной Монти.

– Это ж для бегунов! – говорю.

Монти тут перестал слушать и тихо сполз по стенке.

Выяснилось, американцы не знают, что такое футбол. Они его называют – соккер. А футбол – это у них разновидность регби. Там тоже носороги в центнер весом бегают по полю с дыней. И каски у них на головах, чтобы травку мозгами не забрызгать.

И поехали мы с Игнасио дальше. Искать ателье, где сдают смокинги в аренду (раз уж обыкновенных футбольных бутс в этой хваленой Америке нет).

Нашли. Заходим.

Ермек Турсунов в смокинге

Я выбрал короткий. С баклажановым оттенком. Были еще и длинные. С хвостами. Как у пингвинов. Дирижеры в таких ходят. Но он мне не подошел. Великоват.

Бабочку подобрали с белой рубашкой. Воротник торчком. Глянул я на себя в зеркало – и срочно жениться захотелось.

Начистил я свои чоп-черные ботинки, напялил смокинг с баклажановым отливом и поперся вечером на ихний этот фуршет.

Народу-у-у!

Я сразу затесался в середку и затаился. И нормально себя почувствовал. И хорошо, что поел заранее. Мы с Игнасио, когда обратно в отель ехали, в «Макдоналдсе» навернули по биг-маку. А то тут есть нечего. Канапушки какие-то. Октопушки. Слизняки какие-то на сухарях шевелятся: смотреть страшно, не то что есть. Но я попробовал из принципа, чтоб потом не жалеть. Мерзость.

Официант протянул воду в чашке с лимоном. Я ее выпил залпом. Он почему-то сморщился, глянул на меня внимательно и унес пустую чашку обратно.

Хожу, значит, раскланиваюсь со всеми. И тут – не поверите! – Шэрон Стоун, которая «Основной инстинкт» и все такое прочее, на шею мне бросается. Сама! В каком-то умопомрачительном платье. Свер-кает-переливается, как новогодняя елка, аж глазам больно. На ушах -бриллианты, на пальцах – бриллианты, на шее – целая горсть.

– Ха-а-ай! – орет. – Как я рада тебя видеть! Я и не знала, что ты здесь!

– Да я и сам, – говорю, – не очень-то верю, что я здесь.

Она: хи-хи-хи, ха-ха-ха. Ты все такой же балагур. Хохотун.

Аха, отвечаю, все такой же! А сам оглядываюсь, думаю, может, кто меня разыграть надумал? Может, организаторы коварные решили меня так поощрить, раз уж призом обделили? Да мало ли что этим империалистам на ум придет?! Здесь же у них все не так, как у людей.

Нет. Вроде все по-честному. Никаких разводов. Обнимается. Смеется. В щечку чмок-чмок. Пойдем выпьем. Расскажешь, где да что.

Ну пойдем. А сам смотрю – она уже навеселе. Глаза масляные. Нос красный. Даже сквозь пудру румянец пробивает.

И давай мы танцевать!

Слились, так сказать, в экстазе. И она всем ручкой так машет: привет мол, ха-ва-ю, видите, с кем я?! И ей все тоже ручками: «Грэйт! -кричат. – Найс! Вандерфул!» Типа – повезло тебе, офигенный выбор!

Ну еще бы не вандерфул, думаю!

Вот она – жизнь! Вот она – тарелочка! Вот что значит слава! Пусть и не дали мне этот «Оскар)), зато вот сама Шэрон Стоун на людях кидается! И пусть сколько бы ей там ни было, где-то под шестьдесят, если не ошибаюсь…

Ну и что?! Это же тебе не «Аватар)) какой-то дуболомный. Не «Трансформер)) для не наигравшихся в детстве. Это же «Казино» и это «Плохие парни». Она там везде на переднем плане!

И вот верчусь я, значит, с ней по залу, а сам думаю, куда эта негодница Деми Мур запропастилась? Чего-то не видать ее. А так бы подкатил к ней и с наскоку:

– Бонжур, мадам! Позвольте на тур вальса.

Попробуй откажи. Ухарь такой в смокинге с бабочкой. И нехай потом этот ее додик, Эштон Катчер, удавится…

Или у ней уже другой додик? Да, впрочем, какая мне разница?

А сам пальцами так незаметно карман свой щупаю. Там у меня в штанах еще двести баксов заначки от командировочных оставалось. Еще не вечер, господа буржуи, думаю! Еще вполне можно устроить здесь небольшой такой нахрапистый кордебалет!

Короче, шебутимся мы с моей Шэр во всю. С друзьями ее по бокальчику пропустили. Я даже тост залепил. За любовь с первого взгляда. А что? На сердце – праздник, в теле приятная легкость образовалась. Весь я какой-то гибкий стал, тонкий и звонкий. Легче воздуха. И вроде бы все сразу как милые люди, и ничего в них такого особенного нет. Подумаешь – богема. Видали мы таких!

И тут вдруг Шэрон домой засобиралась. Голова, говорит, кружится, дурнит ее, давай типа завтра с утра созвонимся.

Ну жаль, конечно, говорю, но окей, раз такое дело. Я жеть сегодня джентльмен, черт бы меня побрал. Иди, говорю, раз надо, а утром я тебе звякну. И она целует меня на прощанье в щечку и невзначай как бы роняет:

– До завтра, Ли! Передавай привет своей Джин Хо. Я буду у вас в Гонконге летом.

И-всё.

И рухнуло все в одно мгновение.

Растворилось в один момент. Оборвалось. Стою как оплеванный.

Какой еще Ли? Какая еще Джин Хо? О чем она вообще? Нахрюкалась, мымра старая, и лепит теперь сама не знает чего.

И сразу смокинг под мышками стал давить. И в горле тесно так стало из-за этой гребаной бабочки.

Да ну-у-у, думаю, что это еще за фокусы?..

Пойду тогда и я домой. К своим накрахмаленным полотенцам и скользкой простыне. И еще у меня там в ванной дюжина разных кремов и целый эскадрон шампуней. Вылью всю эту ерундовину себе на голову, залезу в ванну и буду сидеть. Отмокать.

И пошел себе. И даже Деми Мур не стал искать. Ну их всех! Что они за люди такие – несолидные? Алкашня.

Первый казахский порнограф

И вот возвращаюсь я домой после всех этих заграничных фестивалей, конкурсов, открытий, закрытий, премьерных показов и пр очей пьянки-гулянки, с кучей орехоколов различной тяжести и величины, весь, так сказать, обласканный мировым признанием, высоким мнением международной общественности и полным ощущением своей исключительности.

Медные трубы – они, знаете ли, вещь коварная. Они могут за раз выдуть из человека все прежние установки. Сорвать резьбу в мозгах, стереть тормоза и сжечь центровку.

Вот и у меня, помнится, на первых порах слегка повело походку. Трудно, понимаешь, оставаться обычным аулбайским бор сыкбаем, когда тебе с утра до вечера долдонят о творческом прорыве, о революции в изобразительном решении, о невероятной глубине философских исканий и тонком лиризме. И все это на фоне улыбающейся твоей физиономии в серьезных специализированных журналах, за подписью самых авторитетных кинокритиков, где они наперебой разбирают твою картину по косточкам и находят в ней то, о чем ты даже сам не догадывался.

Помнится, Hollywood Reporter сравнил меня с молодым Куросавой.

Я пошел в ванную и вгляделся в зеркало. Похож! И сбоку, и анфас. Ну вылитый! А местами даже лучше. И как это я раньше не замечал?

Чего уж там, голову слегка «потрахывает» (как говаривал батька Лукашенко про свой парламент).

А куда деваться? Они ж толпой наваливаются. Критики эти. И умные все, сволочи. Начитанные. Слова разные наворачивают. Выражения. Одно я запомнил даже, потом повторял при разговорах. «Кон-гру-энт-ный круиз по глубинам подсознания». Это про «Келш». Во как!

Ну, думаю, не иначе как перст божий меня вел. Наверняка в подкорке чего-то там стрельнуло. Наверняка заискрило. Писали же ученые люди про подкорку. Что-то там такое происходит без твоего ведома. Какие-то там сигналы, говорят, из космоса поступают. Потому художник иной раз и сам не понимает, чего наворотил. А образованные люди потом ему и объясняют терпеливо: мол, вот, видишь… Вот здесь у тебя была связь с астралом. И здесь еще, и здесь. А тут вообще прямой наводкой бабахнуло. Так что, будь спок, ты – гений. Мы знаем. И не сумлевайся. И сейчас мы натянем на тебя пророкский чапан и затащим на пьедестал. И ты там будешь стоять, светить и указывать всем остальным дорогу. Вытяни руку – вот так! И не сопротивляйся. И не дергайся. Ты лучше прими правильную позу. И стой. А мы будем хороводы водить.

И – знаете, так хорошо на душе становится. Так классно. И прям чувствуешь, что у тебя в башке какой-то там трансформатор самонаво-дящийся работает. Надо просто вовремя его включать. И почаще менять батарейки. Чтоб не перегорело. А то замкнет как-нибудь – и все. И никаких тебе сигналов, никаких приветов из Вселенной. Придут люди в белых халатиках и поведут под белы ручки в палаты. А этого ужас как не хочется.

Космос, как мне объяснили, он ведь как океан, он – везде. Следовательно, и опасность рядом. И она постоянная. Нелегко уловить тот коварный момент, когда медленно и осторожно уплывает почва из-под ног. Важно в таком состоянии все-таки оставаться одной ногой на земле, а то мало ли… Некоторые так и уплывают. И обратно их уже не вернешь. Не докричишься.

Сколько я встречал в своей жизни таких вот… уплывших, с перегоревшими лампочками в голове. Так и стоят в позе, а чапан-то уже весь в дырках. И сквозь эти дырки вся их срамота просвечивает.

Жизнь, как выясняется, больше всего любит отыгрываться на простодушных и легковерных. В данном случае мне, как пребывающему в начальной стадии космического недуга после всех моих забугорных фанфар, отчизна первой указала на многочисленные заблуждения. И случилось это, как ни странно, не на художественном совете киностудии, не в прессе, не в социальных сетях и даже не на парламентских слушаниях. Мозги мне вправили на… Зеленом базаре. И произошло это так.

Когда долго болтаешься по заграницам – скучаешь по своей еде. Конечно, все это замечательно, все эти омары с кальмарами да мидии голубые с осьминогами в соусе arbi.

Что касается меня, то ничего не заменит обыкновенного мыркым-байского бесбармака с сур ет и казы.

И чтобы сорпа потом с накрошенным туда куртом. И потом чаёк такой, чоп-черный, с густым таким молоком, и он такой… почти коричневым становится, и аромат от него прет, и баурсаки по столу рассыпаны, и чак-чак желтым медом отливает…

Ну, короче, вы поняли. Беш – это святое!

Словом, после дальних странствий направляюсь я, значит, на Зеленый. Там у меня есть одна апашка, которая крутит исключительное казы. Я бы сказал, что это даже не казы, а – пощечина мировому сообществу кулинаров. Брутальный вызов всем этим мишленам и прочим чистоделам. Возможно, это даже не столько еда, сколько ехидная ухмылка в сторону всех этих реформаторов из нацбанка! Всем их диверсионным проделкам, порождающим пораженческие настроения в обществе.

Я уверен: пока моя апашка крутит на Зеленом базаре свое казы, вся подрывная работа наших хитромудрых банкиров и реформаторов отечественной экономики летит к чертовой матери.

Да чего там банкиры с экономистами!

Один только запах казы моей апашки напрочь перебивает все старания нашего правительства во главе с его правителями.

А почему, спросите вы? А я отвечу.

Потому что, когда моя апашка заворачивает свое казы, ей там тоже какие-то сигналы из космоса поступают. Правда, я не знаю, кто там у них наверху отвечает за мясной отдел, но, надо сказать, отвечают там весьма ответственно. Придраться не к чему.

Короче, это нечто. Наверное, у многих есть такие золотые апашки, которые не дают окончательно впасть в хандру.

Ну и вот.

Иду я, значит, по базарным рядам и боковым зрением замечаю вывеску с дисками. Такую, знаете, наскоро сколоченную деревянную панель наподобие стремянки. И паренек такой бойкий зазывает забойными слоганами любителей домашнего видео:

– Падхади! Выбирай! Все лучшее из паследнего кина!

Подошел.

И что я вижу?!

О Аллах!

Я вижу диск с «Келш»!

На самом видном месте!

С пикантными кадрами на обложке.

А надо сказать, что скандал, связанный с выходом этой картины, спутал все первоначальные планы по ее продвижению.

Помнится, газеты пестрели статьями о безнравственности фильма. По телику разные общественные деятели выступали с требованиями призвать авторов к ответу. Эсэмзски с угрозами отрезать мне самые важные части организма поступали ежедневно с завидным постоянством. В соцсетях вообще творилось черт-те что. Ко всеобщей истерии подключились какие-то движения по защите животных. Их озаботила трагическая судьба козы. Молодежное крыло патриотов устроило мне обструкцию в книжном магазине, где хозяева неосторожно устроили с ними встречу. Всполошились политиканы. В парламенте гневно возмущались депутаты во главе с Тлеуханом и другими звездами отечественной эстрады. Петиции с их предложениями выслать режиссера из страны или посадить в тюрьму были разосланы в КНБ, МВД, Генпрокуратуру, Комитет по правам человека и почему-то -в ЮНЕСКО.

Впрочем, раздавались отдельные голоса и в защиту.

В общем, стоял шум. Ломались копья. Радовались только продюсеры. Они говорили, что это даже на руку картине. Теперь типа она хорошо пойдет.

Не знаю. Мне лично все эта бодяга сильно действовала на пищеварение. Эпатаж – не мое.

Из-за этой неожиданной бучи на студии не на шутку перепугались. Фильм поначалу хотели закрыть, потом положить на полку, потом перемонтировать, потом вовсе порезать и смыть в растворе остатки пленки. Словом, идей было много, и все – в стиле доктора Геббельса.

Экземпляр с копией картины держали на киностудии за семью печатями. На фестивали отправляли со скрипом. С неохотой. Что касается тиражирования, то об этом вообще боялись заводить разговор.

А тут на тебе – диск! В открытом доступе! Да еще и на базаре!

Я как увидел, так и застыл с открытым ртом. Как в стеклянную дверь лицом врезался.

Чувствую, как меж лопаток заскользила вниз противная такая капелька и застряла аккурат возле копчика, а в мозгу затеялась отчаянная битва логики с абсурдом. Причем абсурд побеждал за явным преимуществом.

Во-первых, как он сюда попал – диск с моим фильмом? Его даже нам не дают. Создателям, твамать.

Во-вторых, где его сделали? И кто делал? С какой копии?

И откуда пираты могли его достать? Фильм же нигде не катали. Меня ж теперь точно посадят.

И почему его продают здесь, а не в «Меломане», скажем?

А может, это вообще не мой фильм? Может, это чей-то другой «Ке-лин»? Мало ли этих «келинов» вообще развелось! Вон по телику индийскую «Келин» катают. Или пакистанскую? Короче – не поймешь.

Тем временем дистрибьютор, ну то есть паренек, торговавший дисками, заметив мой потерянный вид, подошел ближе.

Состоялся совершенно безумный диалог.

– Ну чё, братан, кино брать будем?

– Ы-ы-ы.

– А ты какое любишь? Экшн, фэнтези, любовь, стрелялки, индийское?

– У-у-у.

– Могу предложить эксклюзив. Вот! – говорит бойкий парнишка и протягивает мне диск с «Келш».

– Что это такое?! – вскрикиваю я и отдергиваю руки, как ошпаренный.

– Ты чего? Ты чего? – успокаивает паренек и мягко трогает меня за рукав. – Ты чё нервный такой? Не бойся. Это новинка. Первая казахская порнуха.Рекомендую.

– Что-о-о?!

– Ат-твечаю, брат. Бери, не пожалеешь.

– Какая еще порнуха?! Где там порнуха?!

– Везде, – спокойно объясняет мне бойкий парнишка, как психиатр своему пациенту. – Там все друг друг трахают: и люди, и птицы, и звери. Все. А одна ничёшная такая деваха спит со всеми подряд.

– С кем подряд?!

– Сначала со своим любовником, потом со своим женихом, потом с мужем, потом с братишкой мужа, потом снова с любовником. Короче -карусель. Шведская семейка.

– Какая еще семейка?! Что ты несешь?!

– Нан :у.рсын! – говорит парнишка. – Ты просто не видел, а там они все в одной юрте спят. И там они все зажигают не по-детски. Я сам смотрел. Со своей подружкой. Заводит нереально. Три раза подряд. Аф-фигенный фильм!

– Какой кошмар!

– Канешна, – продолжает парнишка. – Там у него еще и братишка заводной есть. Он слышит, как братан там со своей женой кувыркается, и начинает дрочить. Прям показывают, как дрочит!

– Дрочит?

– Да. И там бабка есть – мать ихняя. Она тоже все это слышит, но помалкивает. Понятное же дело, ей там лет сто и ей уже по барабану все эти игры. И она просто лежит и слушает. И от этого кайфует.

– Кайфует?! От того, что слушает?!

– Да, – продолжает парнишка. – Это еще фигня. Там в концовке этот пацан с голодухи козу трахнет.

– С голодухи?!

– Да, – кивает парниша. – Затащит ее в сарай и там трахнет. Но его понять можно. Ему же нелегко каждую ночь одну и ту же музыку слушать. Тут не то что на козу – на корову полезешь.

– Мамочки!

– Там, кстати, коровы тоже есть, но – древние. Яки называются.

– Древние коровы?

– Да. Ровесники мамонта, – продолжает парнишка. – Поэтому на пятьдесят тенге дороже, чем все остальное. Видишь? И еще – потому что свежак.

Я глянул на цены. Да, действительно. «Келш» стоил дороже всего остального на пятьдесят тенге. А «Крестный отец» вообще дешевле на целый стольник.

– Бери, братан. Все берут. Как пирожки разлетаются. На ночь посмотришь.

– Почему на ночь?

– Такие фильмы лучше на ночь смотреть, – авторитетно подытожил парнишка.

Все это время я стоял не шевелясь. Столбняк.

Воспользовавшись паузой, мой словоохотливый собеседник пустился в анализ.

– Вообще, надо сказать, наши сейчас красавчики! Научились снимать. Почти по-западному. Зачетное кино стали делать. Чё ты думаешь, только они, что ли, могут кино с голыми бабами снимать? Мы тоже можем. Наши актриски тоже красивые. Ничем не хуже ихних шэронстоунов и моникбелуччей. Подумаешь, у этой Анджелины Джоли губки бантиком. Вон – Сагатова. У ней тоже бантиком. Или там – Мухамеджанова. Или вот эта еще есть, немножко косит, – блин, забыл, как ее звать. Они покрасивше самой этой Джоли будут. И помоложе. А Джоли уже завяла. Она уже не та. У ней же рак, говорят. Худая, как смерть. Так же, брат?

– Пожалуй, ты прав, – ответил я скорбно. – Возьму я этот диск. Посмотрю.

– Да. Канешна, – закивал парнишка и ловко сунул мне диск в пакетик. – Надо поддерживать своих производителей, правильно же?

– Еще бы, – отвечаю.

– А вообще, между нами говоря, – парнишка тут совсем понизил голос и наклонился к самому уху, – я считаю, что этот режиссер, который снял всю эту фигню, реально чокнутый.

– Почему это? – насторожился я.

– Ну сам подумай, что он хочет сказать этим своим фильмом?

– Что?

– Он хочет сказать, что казахи произошли от козы.

– От какой еще козы?! Действие происходит во втором веке до нашей эры!

– Ну и что? Там же наши актеры играют, значит, фильм про казахов.

– Ты что, офигел? Вон Бред Питт древних греков играет. Это же не значит, что он – грек. Да и вообще, это же не документальное кино.

Это – художественное кино. Это – выдумка! Сказка! Притча! Зачем там искать историческую правду?

– Э-э-э, братан, ты не понимаешь! Там же этот пацан козу трахает?

– Ну и что? Чего вы все прицепились к этой козе?!

– Потому что нормальному человеку такое в голову не придет! Казахи коз не трахали. Я тебе это точно говорю. Это, может быть, якуты. Или чукчи своих тюленей трахали. Или моржей. А казахи – нет. Блин, встретил бы я его на улице, точно бы башку проломил.

– Это еще почему?

– Потому что он – пидарас.

– С чего ты взял?!

– Все так говорят.

– Никакой он не пидарас! Я это точно знаю.

– Э-э-э, да откуда ты знаешь?

Знаю и все!

– И еще писали, что этот режиссер заслан оттудова!

– Откудова?

– Ну, оттудова, – парнишка показал пальцем куда-то в сторону китайской границы. Говорю тебе, он засланный казачок. Чтобы молодежь нашу тут разлагать и нас перед всем миром козоебами выставить.

– Ну… ты знаешь… – не выдержал я, – мнения могут быть разные. Этот фильм показывали по всему миру, у него восемнадцать международных призов. И далеко не дилетанты его оценивали, а серьезные профессионалы. Те же академики оскаровские приняли этот фильм как значительное событие в мире кино. И это – первая казахская картина, которая попала в шорт-лист! Чтоб тебе было понятней, это как попасть в финал Олимпийских игр по боксу. А слышал ли ты вообще что-нибудь про…

Слушай, брателло, скривился вдруг подозрительно парнишка, а ты откуда все это знаешь?

– Я?

– Ну да, ты.

– Ну…

Плейшнер оказался на грани провала.

– Как бы тебе сказать… Я читал… Писали… Ну, короче… Ай, ладно. Лучше я пойду. Вот, на, возьми деньги.

– Да. Ты лучше иди.

Парнишка взял деньги и еще раз глянул на меня с прищуром.

Ия пошел.

На деревянных ногах.

Домой.

Прямиком.

Никуда не сворачивая.

Про казы, конечно, я моментально забыл. Какое тут казы, когда такие дела творятся?!

Приплелся я, значит, домой в весьма расстроенных чувствах, как трамвай по неровным рельсам, и тут же поставил диск.

Он оказался весьма приличного качества. Видимо, запись делали в профессиональной студии. Это обстоятельство слегка меня успокоило. Научились хоть с умом воровать. Что касается всего остального…

Ну что тут скажешь?

Ничего и не скажешь.

Пожалуй, так было всегда.

Мимолетное мнение рыночного торговца легко перевесило тонны бесплатной бронзы, которой осыпали меня мировые издания. И все как-то быстро вернулось на круги своя. Успокоилось. Устаканилось. И стало как прежде. Как всегда.

И походка тут же ко мне вернулась. Своя. Собственная. И пошел я своей родной походкой на кухню и в психическом припадке перемыл всю посуду.

Современники

О школе

Реальная история.

Друг вернулся из Праги. Жил там некоторое время. По приезде по велению сердца отдал сына в первый класс. Казахский.

На одном из уроков учительница принялась рассказывать детям о стране, об успехах в строительстве новой жизни, о завоеванной независимости, о победах демократии – в общем, о нынешней нашей замечательной жизни, которая превратилась в чудо-сказку. Через слово она упоминала о неоценимой роли Елбасы, о том, что во всех этих достижениях дело и имя его стоят особняком. При этом учительница старалась быть понятной и избегала сложной риторики – все-таки дети малые, надо на доступном языке. Поэтому она называла Елбасы просто -Нурсултан-ата. То есть – ваш дедушка Нурсултан, он же – Главный волшебник.

Закончила она свой рассказ на мажорной ноте:

– Вот, дети. Благодаря вашему аташке мы так замечательно живем, и поэтому надо его любить и быть благодарным за все то, что он для нас всех делает.

И тут поднимает руку сынишка моего друга – семилетний оралман из Чехии.

– Апай, – говорит, – у меня вопрос.

– Да, Мухтарик. Спрашивай.

– Вот вы говорите, что Елбасы – наш аташка. Но у меня уже есть свой аташка. Его зовут Каиргали-ата. А наш Елбасы – Нурсултан Назарбаев. Поэтому он мне не аташка, а всего лишь президент. Разве не так?

Учительница слегка оторопела, не нашлась сразу, что ответить. А тут и все остальные руки потянули.

– И у меня есть свой аташка!

– И у меня!

– А у меня их даже два!

И начался шум. До слез дошло. Словом, урок свернулся.

После обеда, когда отец заехал в школу забрать сына, учительница обратилась к нему с укором:

– Ваш сын сорвал сегодня урок.

– Как? – растерялся отец. – Как может маленький мальчик сорвать урок?

И учительница ему рассказала как.

Слава богу, отцу хватило ума не затевать скандал. Смысл? Он объяснил это «тлетворным влиянием Запада)). Все-таки жизнь в Европе реально действует на мозги. Пусть даже это – ребенок…

Если помните, в наше время «добрым аташкой» был дедушка Ленин. Дело и имя его должны были жить вечно, но просуществовали чуть больше семидесяти лет. Впрочем, и этого, как оказалось, хватило всем по горло. До сих пор отмываемся и всё никак не отмоемся. У каждого второго тавро на лбу.

А вот еще был случай. Мне его Асеке (Асанали Ашимов, народный артист СССР) рассказал. Я смеялся. Поначалу даже не поверил, но он убедил.

Ну вот, значит…

Время от времени Асеке приглашают в разные места – народ его любит. И уважает. Тем более – есть за что.

В этот раз его позвали на родину, в Южно-Казахстанскую область. В Туркестан. Там ему всегда рады, на руках носят, облизывают…

Ну, понятное дело, бешбармаки, куырдаки, встречи в больших и малых аудиториях, чапанокрытие и все такое прочее. Это мы умеем лучше всех.

Вволю нагостевавшись, Асеке отправился обратно. На машине. С ним его старый друг детства вместе школу оканчивали знаменитый театральный критик Аширбек Сыгай. За рулем – Серик, здоровый такой малый, «тридцать два в отрезе», как сказал бы мой незабвенный мастер Валер Семеныч Фрид. Так называли в тайге зэки неподъемные бревна.

Едут.

Ну, голова, естественно, разламывается, в животе легкий переполох, во рту ощущение, будто там ночевала стая собак. Хочется в тенечек и полежать на корпешках. И чтобы никто не трогал пару часов. До утра хотя бы. И чтобы – тишина…

И Аллах услышал! Послал приличную такую, умело оборудованную остановку у трассы. С кафешкой, беседками, родничок журчит, орел гипсовый над ним нависает. Все как положено.

Гастролеры загнали машину на парковку, а сами отправились в тенечек, туда, где беседки, зеленый чай и арбузы. По жаре это самое то. И только расположились, только сели – подъезжают два пыльных автобуса. Из них с шумом-гамом высыпают детки разных возрастов. И все, как только увидели Асеке, побежали к нему. Облепили:

– Агай! А можно с вами сфотографироваться?!

И давай с ним селфиться. Сами, видно, не очень понимают – кто такой. Да это и не важно. Лицо засвеченное, значит, знаменитость какая-то. Звездень.

Асеке терпел-терпел, а потом и говорит:

– Зря вы ко мне пристали. Кто я такой рядом с Мухтаром Ауэзо-вым? Вон он сидит, – и показывает на Аширбека, который благоразумно ретировался, устроился в другой беседке и потихоньку арбуз трескает в одиночестве.

Детки как услышали «Ауэзов>>, рванули к Аширбеку:

– О-о-о! Смотрите! Мухтар Ауэзов! Агай! Можно с вами сфотографироваться?!

Асеке доволен, что избавился, ну и заодно красиво подставил кента. Развалился и отдыхает.

А Ашеке тоже не промах. Говорит деткам:

– Да зачем я вам, ребятки? Вон целый Тохтар Аубакиров стоит. Первый казахский космонавт! – и на водителя, Серика, показывает.

Детки – к Серику:

– Ура! Первый космонавт! Агай, можно с вами сфотографироваться?!

А Серику все равно делать нечего. Да и не привык он к такому вниманию. Обрадовался даже.

– Конечно, дети! Давайте! – и принял удар на себя с превеликим удовольствием.

А Аширбеку любопытно стало что это за школа такая, откуда детки. Подозвал к себе молодую учительницу, что металась вместе со всеми от одного к другому и фоталась сама не своя от счастья.

– Скажи, айналайын, а кто эти школьники?

– Это второй курс Жетысайского колледжа культуры, – отвечает счастливая поклонница знаменитостей. – А я руководительница ихняя.

Хотел было Аширбек выразить ей свое «фе», да некогда было. На поезд опаздывали, в Шымкент. Подождали они с Асеке, пока «Тохтар Аубакиров» нафотается с учащимися культурного колледжа, ну и отправились дальше.

Прибыли на вокзал поезд уже на путях стоит, пыхтит. Побежали по перрону, и тут апашка какая-то, что пирожками торгует, навстречу:

– Эй, Асанали! Чего ты как на пожар несешься? Возьми вот пирожки, по дороге съешь!

Да я не очень люблю пирожки, – отвечает на ходу Асеке. – Вон сзади Мухтар Ауэзов бежит – вот он от них просто без ума.

Бабушка глянула, куда Асеке показывает. А там Аширбек с арбузом ковыляет-чертыхается.

– Да ты что?! – заругалась она на Асеке. – Какой же это Ауэзов? Это же Аширбек Сыгай. А Мука, да будет ему земля пухом, ушел от нас еще в 1961 году! Разве ты не знал? Как не стыдно! А еще живешь в городе!

Асеке засмеялся и полез к себе в вагон.

Вот такая вот история приключилась.

Жизнь сама порождает анекдоты. Двадцать пять лет благодатного упадка привели к тому, что наша действительность становится частью народного фольклора. А что остается? Остается улыбаться и смотреть на свои беды сквозь призму смеха. Но это нехороший смех. Неправильный.

Вот мне недавно еще анекдот рассказали. Жизненный.

Училка просит детей написать сочинение на тему «Что бы я сделал, если бы стал премьер-министром Казахстана?».

Ну, детки подумали-подумали и написали. То сделаю, это сделаю, там порешаю. Все – разное. Но главное – в концовке. У всех сочинение заканчивалось одной и той же мыслью: «И хрен потом кто меня найдет!»

К чему я все это?

Каждый раз, когда я слышу о назначении нового министра образования, о реформах в школе, о небывалых успехах в этой сфере, я уже мало чего жду. Понятное дело – слов больше не осталось. И не хочется уже ни про учебники позорные лишний раз говорить, ни про зарплаты нищенские учителей, про ЕНТ это долбаное, на которое детки идут как наши отцы шли в штыковую…

Какой умник вообще придумал это ЕНТ? Ну что это такое, в самом деле? Какие-то суровые дядьки и тетки с миноискателями на входе. Вопросы задают, потрошат, роются, ищут чего-то – вертухаи, блин. Обстановочка, конечно: обыкновенный шмон на зоне.

И как должен после этого чувствовать себя школьник?

Я понимаю – аэропорт. И то мера эта вынужденная, хоть и малоприятная. Но это же все еще школа! Это дети, а не зэки, которые вернулись с лесоповала и притащили с собой притыренные заточки.

Ну и какой после этого экзамен? Это же чистой воды профанация. Она в состоянии выявить разные таланты: умение извернуться, спрятать, способность обмануть систему, справиться с психологическим шоком… Все что угодно. Но она не показывает главного – научился ли человек мыслить. Все эти вопросники с клеточками рассчитаны всего лишь на один день. Завтра они уже никому не понадобятся…

Я бы вообще предложил отменить экзамены в школе. Пусть выпускник напишет на двух-трех страницах, что он собирается делать дальше и почему. И что он думает о школе, кстати. Какие итоги он может подвести, ведь он провел в ее стенах столько лет! Все эти «баллы» отражают однобокую картину. Пусть он покажет, что научился думать и грамотно излагать свои мысли. Пусть он продемонстрирует свой интеллект. Интеллект юного человека, который вступает во взрослую жизнь. По прочтении всех этих сочинений можно будет сделать много интересных выводов. И рекомендаций.

Надоело. Понятное дело, что образование наше – это маленький островок в океане. И этот островок не может быть процветающим, когда его со всех сторон обступает гора проблем из разнородного мусора. Да и вообще, высказываться насчет уровня нашего образования все равно что говорить о скверной погоде. Она существует, мало кого устраивает, но исправить ее никто не берется. Ясно одно: школа знаний не дает. Она все больше превращается в формальность, нежели является реальным обучением. Просто надо чем-то занять детей. Пусть промаются одиннадцать лет, а там – посмотрим. Хотя – куда смотреть? Вузы нынче – продолжение той же школы, правда с другими тарифами и более мерзопакостной обстановкой. И что остается?

Зарубеж.

Но «зарубеж>> не всякий потянет. Да если даже и потянет, куда потом этот ребенок, отравленный этим самым «зарубежом», приткнется? Даже с красивым иностранным дипломом. Приедет обратно в это же недоразумение? А в зарубежных вузах взятки давать не учат и «разводить» экзамены – тоже. «Зарубеж» живет по другим правилам. И про «всенародных аташек» там сказки не рассказывают.

Что в итоге? Замкнутый круг? А в современном мире не сырье и не ресурсы определяют могущество страны. Самое важное сегодня – это наука и культура. О чем я все время и нудю.

Завтра все эти любители селфиться со знаменитостями пойдут рулить страной. Завтра кто-нибудь из них вполне может стать премьер-министром. Ну или просто министром, на худой конец… Хотя – почему завтра? Иные уже сегодня там сидят. И рулят. Торжество идиотизма. Больно смотреть. И стыдно.

Я вот что думаю – а что дальше? Есть ли дно у этой пропасти? Видимо, наша жизнь превратилась в нескончаемый такой полет. Сплошное падение. Стабильное состояние упадка. Как в кошмарном сне: летишь куда-то вниз, пока не проснешься в поту.

Бардак вообще устойчивее порядка. Поэтому количество бандерлогов на душу населения превзошло все мыслимые нормы. Они уже везде. Они уже в правительстве. Мы ушли от одной дикости и пришли в другую. Вернее, нас туда привели…

Мне хочется за что-нибудь зацепиться. За что-нибудь хорошее. Ну, допустим, за мысль, что не все – невежды и прохвосты. Есть замечательная молодежь. Светлые, чистые, образованные. Но темноты – больше. Несоизмеримо больше. В будущем это – конфликт. Они не уживутся вместе. И не сработаются. Это факт.

А жизнь течет себе, течет. И не останавливается. Учителя твердят: «Надо найти себе место в жизни». Кто ж спорит? Но надо, оказывается, еще найти такую жизнь, чтобы можно было найти себе там место. В «нашенской» жизни место себе находят только те, кому этот абсурд кажется нормой. Они его, впрочем, и создали. Под себя. Остается или принимать эти правила, или валить «отсюдова» подальше. Что, собственно, и происходит. Я чувствую, как страна незримо ускользает все равно что песок сквозь пальцы. Я, видимо, скоро ослепну от блеска наших скорых перспектив. Мне их пихают в глаза и уши по 24 часа в сутки…

«В глубине сердца я не могу не признать, что мои дорогие соплеменники, за небольшим исключением, ничтожества». Это не я сказал. Это сказал Зигмунд Фрейд. И здесь я его понимаю.

Когда стоишь спиной к солнцу – ты видишь только свою тень. Это уже я говорю. И я это говорю не для того, чтобы сделать кому-то больно. Обидеть там или поддеть. Нет. Просто я говорю это потому, чтоб потом не жалеть, что я видел все это и благоразумно молчал.

Почем вы, мастера культуры?

Художники бывают двух типов – побирушки и приспособленцы.

Побирушки, в свою очередь, делятся на вампиров, упырей и ведунов. Последние – безобидны. Находятся в прямой связи с астралом и в редкие часы отсутствия связи пасутся где-нибудь возле винных магазинов и летних кафе. Вид они имеют зачуханный, жены их ругают, а дети стыдятся.

Приспособленцы ведут совершенно иной образ жизни. Связей с нечистой силой у них нет. Они безопасны, заурядны и предсказуемы. У них справные квартиры, дачи с землей и машины с гаражами. Их приглашают на официальные мероприятия, где им вручают медали и почетные грамоты. Все это потом показывают по главному телевизору, и вся страна все это видит. Дальние родственники в самом дальнем ауле тоже все это видят и злятся.

Дети их учатся в престижных школах, а жены гадают на картах, в каком году им обломится госпремия.

Замечено: чем больше в художнике приспособляемости, тем меньше в нем остается художника. С другой стороны, если не научишься приспосабливаться, то со временем превратишься в побирушку. Совмещать не получается. Так что, как пишут в супермаркетах на дверях, которые никуда не ведут, – «Выхода нет».

Пришлось как-то мне оказаться в Астане по делам.

Если честно – поехал я туда клянчить денежку на очередное свое самовыражение.

Обойдя бессчетное количество высоких кабинетов и получив везде надежный отказ, я оказался на какой-то пышной вечеринке в компании особо приближенных к императору.

Застолье как раз перевалило через свой экватор, и все уже чувствовали взаимную приязнь и тепло. И один очень уважаемый агашка, дружески положив свою натруженную руку на мой затылок, задумчиво так произнес:

– А не пора ли тебе, дорогой наш товарищ, замахнуться, так сказать, на главную тему нашего кино? Если хочешь, я могу поговорить с людьми, которые решают.

– А какая в нашем кино, извините, тема главная? – осторожно спросил я.

– Ну как же? – сделал брови домиком уважаемый. – Разве ты не знаешь?

– Нет, – честно ответил я.

Уважаемый по-отечески тепло заглянул мне в глаза, надеясь на сообразительность.

– Дружба народов? – попытался угадать я. – Планета ста языков?

Уважаемый улыбнулся и отрицательно замотал головой.

– Победы над джунгарами?

Уважаемый снова мотнул головой.

– Эпосы, легенды про батыров и акынов?

– Нет, дорогой, – сказал уважаемый. – Самая главная тема нашего кино – это наш Президент. Его биография и становление. Понял?

– Понял, – понял я.

– Ну и вот, – все так же благодушно продолжил уважаемый, – раз ты все понял, то я и спрашиваю: не пора ли тебе замахнуться?..

Говоря откровенно, самому мне это в голову как-то не приходило. Да и в планах никак не значилось.

Видя мое замешательство, уважаемый стал загибать пальцы.

– Вот смотри… «Небо моего детства» мы сняли, так?..

– Так. Но мы этот фильм по-другому называем.

– Кто это – «мы»?

– Ну мы, киношники.

– И как?

– «Мне бы твое детство». Как вариант – «Мне бы твои средства».

– Не смешно, – не оценил уважаемый и загнул еще один палец. -«Путь лидера» сняли, так?

– Так. Но мы и его по-другому называем.

– Как?

– «Муть лидера». Или как вариант – «Жуть лидера».

– Вы, киношники, все малахольные, и у вас нет чувства юмора, -

отметил уважаемый и загнул следующий палец. – Слушай сюда. «Огненная река» вышла, так?

– Вышла. Но мы ее…

– «Секретарь парткома» в запуске, так? – перебил уважаемый.

– Так.

– Теперь надо думать о будущем, – подытожил уважаемый. – Как ты насчет будущего? Замахнешься?

Я задумался.

Сценарий про Бейбарса, на который я уже который год канючу деньги, никому, как выяснилось, не нужен. С ним я уже и в Америку ездил – попрошайничал, и к арабам в Эмираты, и даже в Москву. Давние казахские дела никого там не интересуют.

У нас в стране тоже денег нет. Вернее, они, наверное, есть. Даже наверняка есть. Но только не на мое кино.

– О бабках не думай. На этой теме экономить на будут, – словно читая мои мысли, резонно подпер уважаемый.

С киностудией все понятно, дальше соображаю я. Пациент скорее мертв, чем жив. Что касается разовых продюсеров, то они дают деньги на стрелялки-убивалки. Или на малопонятную мне ржаку. Или – на кайратнуртаса. Или на…

И как быть?

Быть или не быть вообще? Снимать или не снимать? Да и сколько можно так сидеть?

– Эх-х, – приподнялся я в кресле. – Была не была! Замахнусь. Отчего бы не замахнуться?

– Джигит! хлопнул меня по плечу уважаемый. – Нам нужен страновой пиар. В этом смысле кино – это то, что надо. Пусть не думают, что мы только нефть умеем продавать. У нас и культура есть. У нас ее даже много. Куры не клюют. Так ведь?

– Угу.

– А тебя за границей знают лучше, чем здесь, – стал развивать свою мысль уважаемый. – Мы позовем лучших российских артистов, лучших операторов и художников, снимем кино про «папу», а потом напишем на афишах твое имя и повезем по самым крупным фестивалям мира.

– Угу.

На всех этих фестивалях ты уже был, и тебя там должны помнить. Так ведь?

– Угу.

– Потом в оконцовке поедем на «Аскара»! – понесло уважаемого по кочкам да по корягам. – Ты ведь был на «Аскаре»?

Был. Но…

– Там тебя тоже помнят, – не слушал уже меня уважаемый. – Там мы им устроим кара-жорга вприсядку! Мы им там покажем, куда нужно засунуть этого Бората! К едрене фене! Так ведь?

Да. К фене. Но…

– Они нас запомнят, – размахался бокалом уважаемый. – И пусть только попробуют не дать нам этого ихнего «Аскара»! А когда мы получим «Аскара»… Ты представляешь, что будет?!

– Что?

– Первый казах – обладатель «Аскара»! Мы же тогда все в шоколаде будем! Всем – генеральские погоны! Понимаешь?

– Понимаю. Да. Но…

– Что – «но»? – нахмурился уважаемый. – Что ты нокаешь?!

– Я буду снимать в своем стиле. Хорошо?

– Это как? – насторожился уважаемый.

– Ну как… – принялся объяснять уже я. – На таких проектах шаг влево, шаг вправо расценивается как провокация. Так?

– Не понял…

– Я говорю, что заниматься сексом на Красной площади нельзя,

советчиков будет много. Понимаете?

– А-а-а, ты об этом, – догадался уважаемый. – Ну а как ты хотел? Это ж тебе не ваши там абстракции про сюрреализм. Это ж государственной важности дело, а не какой-то там халам-балам.

– Никто и не собирается снимать халам-балам.

– Ну а как ты собираешься снимать?

– Я думаю, что здесь нужен нестандартный подход, – начал я издалека. – Чтобы враз отмести обвинения в стереотипных решениях.

– Так-так-так, – пододвинулся поближе уважаемый.

– Чтобы герой выглядел естественным. Настоящим, что ли. Чтобы вызывал доверие. Без вашего этого глянца с фанфарами и фанерой.

– Ну-ну-ну…

– Чтобы, понимаете ли, правда пёрла с экрана. Сермяжная такая правда! Наш президент, он ведь сам человек из народа. Он землю эту знает, он правду чует.

– Ты выражайся конкретнее, пожалуйста, – попросил уважаемый. -

Ты что, хочешь снять «Шал-2»?

– Почему это? – удивился я. – Зачем «Шал-2»?

– Ну вы же, киношники, – народ без фантазии, – стал расшифровывать свои мысли уважаемый. – Снимете одну какую-нибудь вещь, а потом начинаете клепать сиквелы, приквелы, ремейки… Потом выйдет «Шал-2: Судный день». Или – «Шал-2: Империя наносит ответный удар», «Шал-2: Последний крестовый поход»…

– Не-е-ет, – перебил уже я уважаемого. – Я про «Шала» не думаю. Я про другое думаю.

– И про что ты думаешь?

– Вы мой фильм «Келш» видели?

– Ну-у видел. И чё?

– Понравился?

– Ну-у как тебе сказать? – замялся уважаемый. – Оригинально. Неожиданно. Правда, не для нашего зрителя.

– Вот-вот, – уже хлопнул по-свойски уважаемого я. – Надо вот в этом же ключе. Если вам «Оскар» нужен, то я точно знаю, как его взять. Я знаю, что американцам нравится. «Келш» уже был в шорт-листе, так? И это без всякой там пиар-поддержки. А если мы с вами навалимся с рекламой и промоушном – шансы почти стопроцентные.

– Ты что, – отшатнулся от меня уважаемый, – охренел?!

– А что?

– Какой «Келш»? Какой еще чёрт-лист?!

– Не нравится?

– Там же у тебя все голые ходят! – начал ударяться в детали уважаемый. – С козами трахаются! С быками трахаются. С попугаями… И все в одной юрте!

– Зато какая правда жизни! – перебил я. – Какая неистребимая воля! Преодоление, противостояние, эволюция! Борьба за продолжение своего рода! ..

– Да ты что, офигел совсем?! – закипел уважаемый. – Пошел ты в жопу со своей правдой жизни! Я к тебе с такой идеей, а ты все опошлил! Не надо тогда ничего. Снимай свое говно и живи дальше.

И мы поругались.

Через пару месяцев я оказался в Лос-Анджелесе. Опять же по своим босяцким делам. Хотел там денежку стрельнуть: походил по фондам, поулыбался, позаглядывал в глаза жирным еврейским киноторговцам, и один из них, Марк его зовут, видимо сжалившись, говорит:

– Эта твоя ботва про непобедимых казахских гладиаторов никому здесь не нужна. Возьми вот этот сценарий, прочитай, и завтра поговорим.

Я взял солидную папочку и поперся к себе в отель. По дороге не утерпел. Сел на скамеечку в скверике и открыл. На обложке написано: «Twilight». Чуть пониже – «New Moon».

Ну, нехай, думаю… Наверное – про любофф.

Ни фига. Вампиры. Бегают туда-сюда по городу, друг дружку едят.

Утром звонит этот самый Марк. Спускайся, говорит, позавтракаем, я тут внизу, в твоем отеле.

Я быстренько умылся. Спускаюсь. Сидит. Круассаны ест, с джемом вишневым. Соком запивает.

– Ну чё? – спрашивает.

– Да ты знаешь, Марк, – начинаю я вилять, – сценарий, конечно, интересный. Но вот тема…

– А что – тема?

– Да не моя это тема!

– Что это значит – «не моя тема»? – удивляется Марк. – Ты же профессионал. Какая тебе разница – какая здесь тема? Бери и снимай.

– Да не могу я так.

– Ты что, больной? – Марк даже круассан отложил. – Ты знаешь, сколько тут режиссеров в очереди стоят? На любую работу согласны, лишь бы в процессе быть.

– Представляю.

– Нет, ты не представляешь, – покрутил пальцем у виска Марк. -Вы там у себя офонарели совсем. Феллиниев из себя корчите. А то кино давно уже ушло. Нынче так не работают. Тут за мной люди толпами ходят. А я сам к тебе пришел. Ты это учитывай.

– Кстати, а почему ты ко мне пришел? – спросил я из любопытства.

Марк вернулся к круассану и очень так прозаично ответил:

– Ты не обижайся, конечно, но ты нам подходишь. Во-первых, тебя тут мало кто знает, а значит, мы на тебя не сильно потратимся. А во-вторых, фильм этот фактически мы уже продали. Во все англоязычные страны мира. Осталось только режиссера найти.

Я задумался.

А не замахнуться ли, так сказать, на вампиров?..

– Ты извини, – выдавил я из себя со страшным скрипом последнюю каплю раба, – но я не смогу.

Марк улыбнулся мне, как врач, который определился наконец с диагнозом, и весело так сказал:

– Ну ладно. Как хочешь. Какие проблемы?

И ушел.

Через месяц – звонок на скайп. Захожу.

Марк.

Счастливый. Ликует. Пальцем мне в бумажки тыкает – распечатки с разных сайтов.

– Вот, – смеется, – я тут попросил ребят инфу на тебя нарыть.

– Какую еще инфу?

– Ну… мне любопытно стало: кто ты там у себя? Кто и что про тебя там пишут? – смеется Марк. – Может, ты какая звезда недоступной мне величины? Хотел определиться.

– И что? – спрашиваю. – Определился?

– Еще бы! – отвечает. – Такого идиота, как ты, я давно не встречал. Чего ты мне тут заливал, что вампиры не твоя тема? Ты же живешь среди них!

Эх-х…

Марк. Что ты понимаешь в наших пампасах…

Нет в жизни счастья.

Как бы я ни замахивался, так и не пришлось мне снять ни про вампиров, ни про «папу», ни про этих наших казахских гладиаторов.

А может, и хорошо, что не пришлось…

Аблай-хан из Буркина-Фасо

Драма в двух актах с кульминацией и финалом

Акт первый. Лунообразный город

Люди делятся на две категории. Одни считают Шекспира комедиографом, другие – трагиком.

Лично я считаю, что правы и те и другие.

Член Союза писателей Казахстана с 1983 года Жузжасаров Мынжа-сар считал, что Шекспир – автор высоких трагедий. Себя он относил к продолжателям шекспировских традиций. Полагаю – не без оснований. В большинстве его произведений глубоко вскапывались темы послевоенного детства, и все они были в той или иной мере автобиографичны.

Мне довелось переводить на русский несколько его рассказов и повестей. Пока переводил, подружились. Несмотря на большую разницу в возрасте.

Коллеги Маке тоже любили. Уважали. И было за что. Был он человеком добрым, широким, кампанейским.

Насколько я знаю, расписание его жизнедеятельности ничем не отличалось от графика многих его собратьев по перу.

С понедельника по пятницу Маке сидел на работе, в редакции толстого журнала, читал рукописи молодых и подающих надежды. Многим лично занимал «до стипендии» и помогал печататься в периодике. При этом не жалел на эти благородные дела ни времени своего, ни денег, ни сил.

По субботам Маке ходил с друзьями в «Арасаи». По воскресеньям -

а это святое для казахского писателя – с женой по гостям.

График менялся редко. В зависимости от значительности событий. Если, скажем, вместо назначенного дня рождения или свадьбы случались похороны, то, конечно, Маке отправлялся на похороны. Все равно там собирался все тот же круг давних друзей и приятелей. И похороны постепенно превращались в традиционные посиделки с обильным чревоугодием.

Алма-Ата – город аулообразный. Все более или менее известные люди знакомы друг с другом, а потому казахская манера жить даже с течением времени не претерпевает особых изменений. Меняются лишь лица, а привычки остаются прежними. И так – по круговой.

Впрочем, одна особенность у Маке все-таки была. Он свято чтил народные традиции. Придавал серьезное значение ритуалам. Верил в порядок. Не сказать чтобы Маке установил у себя дома патриархальный режим, но жена, опять же, обращалась к нему на «вы». Я тому свидетель. И не иначе как «хан ием». Что означает в буквальном смысле -«мой владыка». Ну, или – «мой правитель». «Мой хозяин»…

Дети тоже обращались к нему на «вы».

Я лично ничего в этом крамольного не вижу. Таков порядок. Традиция. Ну и ладно, мне-то что, если им так нравится…

В рабочем кабинете у Маке вместо обычной мебели на высоком постаменте красовалось седло. С серебряной окантовкой. Из-за отсутствия столов и стульев приходилось устраиваться прямо на полу, на корпешках. С непривычки поначалу ломило поясницу. Но через пару-тройку посещений привыкаешь. И вроде даже так лучше. Удобно. И просторнее.

Маке читал намаз. Знал молитвы. Он мне рассказывал, как один из его дедов ходил пешком в Мекку. Маке тоже дважды посещал священный город. Правда, летал уже на самолетах.

Словом, Маке был человеком старорежимным и добропорядочным. Конечно, со своеобразными установками и понятиями о жизни. Но они никому не причиняли вреда и неудобств.

И вот поехала как-то младшенькая его дочь, гордость семьи, красавица и умница Махпал поступать в университет имени Патриса Лумумбы. В Москву. Школу она закончила, как и полагается, с отличием. Провожать ее съехалась чуть ли не вся родня. И каждый счел необходимым сказать ей напутственные слова, пожелать удачи и свято чтить устои предков.

Поступила Махпал с первой же попытки. Да и кто бы сомневался? Отец ходил с высоко поднятой головой. Письмо дочки из Москвы читал нараспев в редакции журнала, собрав в круг самых близких своих друзей -тоже писателей, выдающихся казахских прозаиков: Баке, Саке и Куреке. Словом, все складывалось прекрасно.

Через год Махпал вернулась. Думали, на каникулы. А она никуда не поехала, осталась. Никто не знал, в чем дело. А Маке никому ничего не говорил. Только ходил по редакции чернее тучи и курил в конце коридора у раскрытой форточки.

Многие заметили перемены: компании Маке стал избегать. От былой разговорчивости не осталось и следа. К тому же вернулся к старой своей привычке – стал потихоньку закладывать. Рукописи юных дарований браковал не читая.

Вскоре выяснилось… Оказывается, дочь возвратилась из Москвы, так сказать, в интересном положении. Проще говоря – с животом. Об отце будущего ребенка ничего толком не стала рассказывать. Мать лишь смогла выпытать, что он из Уагадугу. Это в Буркина-Фасо. И что отец отца этого африканского архаровца – какой-то террорист. Или партизан. Участвовал в государственном перевороте. Короче – ужас.

Маке поначалу грозился выгнать дочь из дому. Ни о каком продолжении учебы речь уже не шла. Всерьез рассматривался вариант высылки в далекий аул. На чабанский отгон. Но вмешались родственники и вылили десять кубов холодной воды на гнев отца. Кое-как потушили.

Что и говорить, для «почти классика казахской литературы», хранителя вековых устоев это был настоящий удар. Вполне в духе шекспировских традиций.

Друзья как прослышали – решили поддержать. Потащили Маке в «Каламгер» (кафе Союза писателей).

Купили что полагается в таких случаях. Расселись. Налили. И стали утешать: мол, что тут поделаешь? Ну случилось и случилось. Ребе-нок-то в чем виноват? Да и потом, у нас, у казахов, дети – это ведь всегда радость. Тем более – первый внук. Не выгонять же дочь на улицу? Родная кровь. Да и кто в молодости не ошибался? Вспомни себя…

Короче, нашли какие-то слова, утешили. Залили горе горькой. Смирился.

Акт второй. Поворотное событие

Через девять положенных месяцев, в один из зимних вечеров, пришло радостное сообщение: Махпал родила сына.

Маке взял с собой верных друзей – Баке, Саке и Куреке, и старики, радостные и возбужденные, потащились в роддом. По дороге заскочили на базар, набрали всяких там ништяков и ближе к обеду нарисовались у окон родильного дома.

Кричать хором неудобно. Стали посвистывать и бросаться снежками в окна.

На сигналы выглянула какая-то рыжая девица. Приоткрыла окно, с некоторым скепсисом посмотрела на великовозрастных орлов и хмуро спросила:

– Кого?

– Жузжасарова – позови, пажалыста! – попросил Баке.

– Щас, – хмыкнула рыжая и ушла.

Через минуту появилась Махпал. Приветливо помахала, скромно кутаясь в больничный халат.

– Ой, айналайын! Как ты, доча?! – закричал Маке.

Махпал показала большой палец.

– Как все прошло? – продолжал в том же тоне Маке. Голос его дрожал от волнения. – У тебя все хорошо?

Махпал улыбалась и кивала.

– А мы тебе яблок принесли! – поднял пакет Маке. – Смотри! Апорт! Настоящий! И апельсины! Тебе сейчас надо побольше есть витаминов!

Махпал улыбалась и кивала.

– А как сынок-то твой?! – радостно закричал Маке. – То есть как там мой… внук?!

Махпал засмеялась.

– Покажи! – крикнул Баке.

– Да! – подхватили Саке и Куреке рядом. – Золотая ты наша! Покажи своего батыра!

Махпал замешкалась.

– Чего ты, дочка?! – засмеялся Маке. – Не стесняйся. Тут же все свои родные люди. С детства тебя на руках носили.

– Да-да! – закивали старички. – Ты же наша общая доча! Поклажи сына, золотце!

Махпал исчезла. Видимо, пошла за ребенком.

– Вот, понимаешь, как! – запыхтел счастливый Маке. – У меня уже внук есть! Целый внук! Я ему даже имя уже придумал!

– Ой, молодец! – поддержал Баке.

– Уже придумал?! – включился Куреке. – Ну надо же!

– И какое имя? – заинтересованно уставился Баке.

– Да вот как на руки возьму, так в ухо ему и крикну: «Твое имя -Аблай!»

– O-о-о!

– Да-а-а!

– Вот это имя! Всем именам имя!

– Красиво!!! – заохали-заахали старики. – Такое имя не каждому достается. Это тебе не банальные серики-берики, нурики-жмурики…

Показалась Махпал со свертком в руках.

– Давай, дочка, покажи нам моего Аблая! – закричал Маке.

И Махпал осторожно развернула новоявленного Аблая крохотным личиком к окну.

Старики глянули – и приумолкли. Младенец выглядел не совсем того. В смысле – все было нормально. И носик, и глазки, и щечки…

Только что-то с ним было не так. Не очень он казался… светлым. А даже наоборот, казался темненьким, что ли… Даже слишком. Как перезревший баклажан.

– Может, он не совсем еще отошел? – пробормотал Баке.

– Пуповина, наверно, на шею намоталась? – предположил Куреке. -Такое тоже бывает.

– Кровь еще не рассосалась, наверное… – высказал свой вариант Саке. – Или печень барахлит.

– Да, у новорожденных такое случается, – попытался зацепиться за последнюю надежду Баке.

Но старики понимали всю бессмыслицу своих неразумных версий и приуныли. Ребенок родился черным. Черным как смоль. Как осенняя ночь. Как отцовская печаль…

На Маке больно было смотреть. Их ослабевших его рук выпал апорт и покатился по искристому белому снегу.

Кульминация. Народные мудрости

Через час надломленные седые джигиты сидели в кафе «Каламгер» и отрешенно глушили водяру. Обходились без тостов. Пили молча и сосредоточенно.

Наконец Баке, как самый находчивый, попытался нарушить тишину.

– Ты знаешь, Маке, – начал он издалека, – я тебе вот что скажу. Казахи ведь мудрый народ, так? Вспомни, сколько у нас пословиц и поговорок на эту тему. Вот взять хотя бы эту: «Карга каргасына аппагым дейдi»^[2].

– Да, – подключился Куреке. – Точно! Есть еще такая: «Кiрпi кiрпiсiне жумсагым дейдi»^[3].

– Вы что, обалдели совсем?! – оборвал их Маке. – Какой еще ворон?! Какой ежик?! Издеваетесь, что ли?

– Да ты что! – перепугался Саке. – Как можно? Мы же пришли разделись с тобой радость.

– Ну и сидите тихо, раз уж пришли, – рявкнул Маке. – Сидите и пейте себе. Тоже мне, фольклористы хреновы.

Помолчали. Повздыхали.

– Конечно, мы тебя понимаем, – приобнял друга Баке. – Такого никто не ожидал.

– Дауж…

– Никто…

– Поэтому такая вот реакция получилась. Не-а-дек-ват-ная, – вздохнул Баке и опрокинул залпом стопку. – А не надо было так реагировать. Вон Махпал, бедная, тоже расстроилась.

– Да-а-а уж…

– Досталось девочке. А тут мы еще со своими рожами, покажи да покажи…

– Да-а. Не надо было так.

– А как надо было? – злобно спросил Маке.

– Ну-у, – замялись старики, – помягче как-то… По-другому.

– Ей сейчас и так несладко.

– Э-э-эх-х-х… – вдруг вздохнул Маке и тихо заплакал.

История минула кульминацию и вышла на финишную прямую.

Финал. Божий промысел

Прошло пять лет.

Все это время я был за границей.

Как только вернулся в Алма-Ату, тут же набрал Маке. Следовало поздороваться со старшим.

Старик узнал сразу. По голосу. Обрадовался. Немедленно позвал к себе в гости.

Я взял такси и быстренько приехал по старому адресу. Поднялся на знакомый этаж. Нажал на кнопку звонка. Дверь открылась.

В коридоре стоял мальчик. Лет пяти. В тюбетейке. Лопоухий. Кучерявый. Черненький. Такой маленький, аккуратненький Обама.

– Ассалаумалейкум, ага! – выкрикнул он бойко и протянул мне руку с розовой ладошкой.

– Уагалейкум, – ответил я и вошел. – Юмнщ баласысын? Чей будешь?

Атамнын, – ответил шустрый мальчонка. – Мiне, ага, тапiке киiнiз^[4].

И бросил мне к ногам тапочки.

– Атын кiм?^[5]

– Аблай.

– Оскенде кiм боласын?^[6] – спросил я на автомате.

– Оны бiр Кудай бiледi, – также механически ответил мне маленький президент и махнул рукой. – Журiнiз^[7].

Я послушно проследовал за ним в зал.

Маке сидел на диване. Смотрел «Дискавери)): какие-то бушмены учили белого мужика выживанию в пустыне.

Мы тепло поздоровались. Маке по-аксакальски стал расспрашивать, где я был и что делал все это время. Я так же подробно стал ему все рассказывать. Пока говорили, заметил, что дед с внуком сидят рядышком и внимательно меня слушают.

Дед задумчиво ворошил внуку жесткие волосы, пребывая в глубокой нирване. Как под гипнозом. Так обычно мулла перебирает четки.

Внук тоже замер, застыл так в состоянии, близком к наркотическому. Чувствовалось, что это их обычное дело. Что-то вроде тактильной медитации.

А потом мы сидели за дастарханом. Ели беш.

Мне дали баранью голову. Я отрезал ухо и протянул его Аблаю. Как и положено – с пожеланиями.

А потом, после сорпы и чая, Аблай взял домбру и затянул толглу Бухар-жирау, в котором великий поэт обращается к своему хану со следующими словами:

Кунбатыстан бip душпан,

Акырында шывар сал тустан.

Озi сары, кoзi кок,

Дiдарыньщ аты боп,

Куншыгыска карайды.

Шашын алмай, тарайды,

Кудайды бiлмес, дiнi жок,

Жамандыкта мiнi жок,

Затсыз, тексiз бip кэпiр,

Аузы-басы жун кэтр,

Жемк,орларга жем бepin,

Азды кепке тецгерт,

Ел камын айткан жаксыны,

Сойлетпей урар уртына.

Бауыздамай шер канынды,

Влтрмей алар жанъщды,

Кагазга жазар малъщды.

Есен алар пульщмен,

Солдат алар ульщнан,

Кундердiн кунi, Аблай,

Жаяулап келер журтьца,

Жагалы шекпен кигiзiп,

Балды май жагар муртьца,

Есе тимес езiце, Есiктегi кулыннан…

Если коротко, то в этом жарком обращении великий советник предупреждает Аблай-хана о возможных разрушительных последствиях колонизаторской политики Российской империи, о том, что казахи могут потерять многое из своих традиций и привычного уклада жизни, что хан горько пожалеет о своем решении, что этим рыжебородым с зелеными глазами нет никакой веры, что они еще устроят, они еще покажут кузькину мать, что они… Одним словом, надо держаться за независимость, а не подписываться под мутные идеи русского царя.

– Е-е-е, жараткан. Кудайдын бергенi гой^[8], – наклонился ко мне Маке и горделиво добавил: – На следующий год в школу пойдет.

– В казахскую? – спросил я зачем-то.

– Ну конечно, – последовал ответ. – Не в африканскую же!

И действительно. Зачем вмешиваться в естественный ход событий?

Так вот, насчет Шекспира. Многие считают, что он трагик. Мне кажется, тут есть о чем поспорить…

Арыстаным. Жолбарысым…

Не про министра – не надейтесь. Это – ваша тема.

Я о своем. О – вечном.

Люди постарше помнят, нынешние – вряд ли. Но жил когда-то на свете весельчак и балагур, хохмач и юморист Калтай Мухамеджанов. Добродушный такой дядька. Смешливый. Даже здоровался забавно: «О арыстаным, о каскырым, жолбарысым! – «О мой лев, о мой волк, мой тигр!»

Он был намного старше меня, и я бы не сказал, что мы были друзьями. Скорее, так, добрыми приятелями. Да и встречались мы не так часто. Но когда пересекались, у него всегда находилось время посидеть со мной в «Каламгере» за кофе-чаем или же прогуляться по скверику, что напротив Союза писателей.

В последнее время я стал все чаще его вспоминать.

Почему?

А вот почему.

Было у него, помимо всех прочих достоинств, одно ценное качество. Самоирония. Ни у кого из нынешних я этого не вижу. Мы слишком серьезны. Мы не допускаем никаких шуточек в свой адрес. А чтобы еще и над собой смеяться… Что ты!

А он умел.

Вот помню случай.

Ушел Кунаев. Назначили Колбина. Вся наша парадная «элита», выстроившись в цепочку потянулась в «домик на горке» почтить, так сказать, и отметиться. Потащился и Калтай. Но, как настоящий казакпай, – опоздал. Заседание начали без него. Калтай покрутился у закрытых дверей, по-прикладывал ухо, послушал, о чем говорят, ну и пошел себе по пустым коридорам. Тут его догоняет кто-то из инструкторов ЦК. Если не ошибаюсь, Ербол Шаймерденов. Он состоял в ведомстве Романова, вместе с Колей Лариным. Там еще несколько человек работало. Сейчас уже не помню кто.

– О, Кал-ага! Вы что тут ходите один?

– Да вот приперся, – отвечает Калтай, – хотел было в задницу к Колбину залезть, да смотрю, там уже мест не осталось. Битком все забито.

По-казахски это звучит убийственно метко. Ну и по-русски вроде ничего. Во всяком случае, смысл ясен. Особенно подтекст.

То были времена, когда половина из нынешних все так же сидела на трибунах, правда под другими знаменами, когда Аллах был под запретом и никто из них не ходил в мечети, когда на высоких собраниях только самые смелые пробовали говорить на родном языке и в зале стали устанавливать микрофон для прений…

Меня, как «труженика идеологического фронта)) (работал корреспондентом в «Ленинской смене»), стали привлекать к высоким собраниям в качестве синхронного переводчика. Со мной – еще двух таких же «идеологов»: Алтынбека Сарсенбаева и Амиржана Косанова. Они переводили с русского на казахский, а я – наоборот.

Из редакции меня отпускали с подчеркнутым пиететом – как же, в Большой дом зовут. А я и рад посидеть с кентами в цэковском буфете. Тем более что с трибун в основном все говорили по-русски. И мне доставалось меньше всех пыхтеть в рубке.

Но однажды к микрофону подошел Калтай.

Он говорил без бумажки. Не спеша, с расстановкой. В его речи не было патетики, не было стандартного набора пламенного спикера тех лет – предисловие, суесловие, послесловие. И что самое необычное -вся его речь была усыпана пословицами, поговорками, смысловыми сравнениями, архаичными идиомами…

С меня семь потов сошло. С некоторыми оборотами я, признаюсь, не справился. Ну попробуй переведи с ходу: «Есектiн жугi женiл болса, жатаган болады». Получается: «Если у осла легкий груз, то он станет лежебокой». В смысле – плохой работник. Будет валяться все время и сачковать.

А вот еще (я успел тогда записать на отдельной бумажке): «Ел артындагы шан; жутады. Ел алдындагы май жутады». Буквально: «Те, что плетутся сзади, глотают пыль, а те, что спереди, плавают в жире». Не очень складно, но суть, полагаю, понятна и полностью оправдала себя в наши дни. Есть те, кто поотстал и питается пылью, и есть те, кто предпочитает фуагра и рябчиков в ананасе.

У меня тут в блокнотике сохранились еще высказывания Кал-ага. Жалко, что мало.

«Бай ат мiнсе «кайырлы болсын» дейдi. Жарлы ат мiнсе «кайдан алдын» дейдi». Смысл такой: «Если богач приедет на скакуне, все спешат поздравить его с приобретением. Если заявится бедняк на лошади, у всех вопросы – где взял».

Это – подзабытые старые поговорки. Кал-ага был дока в фольклоре.

Мне нравится вот это: «Кершiн коркак болса езiндi уркiтiп ел-тiредi». Точно не передашь, тут несколько слоев, но если попробовать: «Если сосед твой паникер – жди беды. Как-нибудь и тебя напугает до усрачки».

Потом, уже в перерыве, когда все пошли из зала, я осмелился подойти к нему.

– Кал-ага, почему вы речь свою заранее не дали? Я бы хоть нормально подготовился… – начал было я.

– Е-е, жолбарысым, – улыбнулся он в ответ. – Откуда я знаю, что скажу в следующий момент? Это книги и пьесы сочиняют заранее, а тост разве пишут?

Однажды нас, всех троих «особо приближенных» синхронистов-переводчиков, вызвали во Дворец Ленина. Там проходил съезд. По-моему, один из последних. Или – партконференция? Не помню точно. Зато хорошо помню, что вел ее секретарь ЦК КП Казахстана с интересной фамилией Двуреченский.

И снова все говорили в основном по-русски. И снова я засиделся в буфете. Смотрю – бежит Ербол.

– Ой-бай! – кричит. – Там опять Калтай слово просит.

И мы рванули. А до рубки далеко бежать.

Прибежали. Смотрим.

Алтынбек, бедолага, сидит в наушниках, глаза прикрыл, как мулла на минбаре, и чего-то там бухтит. Калтая переводит. Тот уже на трибуне. Как обычно, вычурно и витиевато жжет.

Амиржан – в углу на диванчике, отвернулся к стене, за живот держится. Умирает со смеху.

– Что делать? – спрашиваю шепотом.

Ербол руками развел: мол, пусть уж теперь до конца так. А то голос переводчика сменится, все заметят, а это неправильно.

Я гляжу – у Алтынбека от напряжения пот бисером на лбу выступил. Очки запотели. Спина мокрая. Старается изо всех сил. А Калтай грузит по тяжелой:

– Казак айтады: «Айттым – бiттi, узiлдi-кесiлдi…»

Алтынбек идет за Кал-ага след в след: ничего не выдумывает, никуда не сворачивает:

– Казах говорит: «Сказал – всё, отрезал-оторвал…»

Я осторожно выглянул в зал. Там – покатушки. И что интересно: все, кто в наушниках, не на Калтая смотрят, а куда-то вверх. Переводчика ищут. А Кал-ага довольный, видимо думает: сегодня я в ударе, вон как угорают!

Потом объявили перерыв. Мы вышли в зал. Смотрю, Кал-ага ко мне сквозь толпу прорывается. Уже доложили.

Подошел ко мне вплотную и разве что за грудки не взял.

– Эй, – говорит, – бала… (непечатное), ты чего… (непечатное) мои слова на свой лад… (непечатное, непечатное, непечатное)…

А что я скажу? Алтынбек рядом стоит, бутерброд жует, лимонадом запивает, а в глазах такая правда! Ну ангел, только что с небес прямиком на съезд компартии спустился. А что? У него железное алиби: все ж знали, что с казахского перевожу я. Дублера у меня не было.

Ну… выслушал старика. Промычал что-то в ответ: мол, я ж просил заранее такие вещи согласовывать…

Но Кал-ага не умел долго обижаться. И снова мы гуляли с ним по случаю в скверике и пили кофе-чай в «Каламгере».

Ну а кто по-настоящему дружил с Кал-ага, так это Бельгер. Он мне часто про него рассказывал.

Вот, помнится…

Как-то Назарбаев позвал Кал-ага с собой в поездку по стране. Кал-ага вернулся в Алма-Ату воодушевленный. Встретился с Бельге-ром и говорит:

– Оказывается, мы с тобой ничего не знаем. Все, что пишут эти газетенки, и все, что тарахтят эти балаболы-оппозиционеры, – полная чушь. Враки. Я вот поездил с Нуреке по Кызылординской области и увидел все собственными глазами. Народ счастлив и доволен! Все прекрасно! Все просто замечательно!

Таких людей называют – гэгмен.

Термин пришел из американского кино. Гэг – шутка. Мен – мужчина, человек. Гэгмен – комик. Юморист. Гаер.

Скорее всего, слово появилось вместе с Чаплином. А может, и раньше, во времена Гарольда Ллойда и Бастера Китона.

Последним великим гэгменом советского кино был, наверное, Юрий Никулин. Еще – Евгений Леонов. Ну и Шурик, конечно. Крамаров, Смирнов, Филиппов, Вицин…

У нас, может быть, Шакен Айманов, Серке Кожамкулов, Мулюк Суртубаев… Ну, с некоторой натяжкой, Аскар Токианов.

Амина Умурзакова была великой «гэгвумен».

Мы их помним чаще всего смеющимися.

Между тем серьезное лицо гэгмена – притягательнее. Незадача в том, что я почти не помню Кал-ага без улыбки. Да и все, с кем приходилось говорить о нем, невольно начинали улыбаться при одном только его упоминании.

– Он пришел в этот мир со смехом и со смехом покинул его, – так примерно отозвался о нем Абдижамил Нурпеисов потом, после его ухода.

Замечено, что всякий приколист – в глубине души человек одинокий, замкнутый и даже мрачный. Юмор – он ведь тоже разный бывает. В горьком смехе печали больше, чем в открытой скорби. Оборотная сторона смеха зачастую просто невыплаканные слезы. У смеха множество оттенков.

Мне, например, неприятна природа нынешнего смеха. Неприятна и малопонятна. Мы ведь нынче не смеемся. Мы – ржем. Чувствуете разницу?

У калтаевского смеха основа была другой. И качество повыше.

Вот сейчас я пишу о нем и вспоминаю весь перечень расхожих эпитетов, которыми награждали Калтая при жизни и после. Но меня не покидает ощущение, что это все не то. Все это неверно и неточно. Вовсе не беззаботным комедиантом он был. Так смеяться мог только очень грустный человек. Смеяться по несмешным причинам.

Каким был юмор Калтая?

Разным. Чаще всего светлым. Беззлобным. И, что важно, он не был пустым. Калтай смотрел на эту жизнь как на драматическую комедию с открытым финалом. И смех его, который благословил сам Ауэзов, был необходим всем нам.

Мне думается, что многослойность калтаевского смеха, его ироничность особенно нужны именно сейчас. Потому что мы озлобились. Мы живем со сдвинутыми бровями и стиснутыми кулаками. Мы привыкли ко всем своим старым и новым болячкам. Мы носимся как с писаной торбой со своей национальной исключительностью. Мы не умеем шутить над своим невежеством. Мы разучились смеяться над своей ущербностью и чересчур возвеличенным самомнением. Это вполне объяснимо: у карликов двойное самолюбие. Мы воспринимаем в штыки любые сомнения относительно государственной провинциальности в эпоху планетарных трансформаций. Мы оберегаем свой аульный мирок с его традиционной косностью и непроходимым национальным аутизмом, который мы ошибочно выдаем за культурную самобытность.

Трагизм ситуации еще и в том, что мы не воспринимаем здоровый смех. Мы боимся быть осмеянными даже в собственных глазах. И это тоньше других понимал самый разудалый весельчак и краснобай Кал-тай Мухамеджанов – человек многих знаний и многих талантов.

Я уверен, что он острее многих чувствовал все эти ксенофобские настроения подавляющего большинства, находясь в самом центре одряхлевших творческих союзов.

Известно, что есть два типа клоунов: белый и рыжий. Рыжий – печальный, а белый – весельчак.

Кал-ага не был клоуном, и он не был пустобрехом. Я видел за его неподражаемой улыбкой неизбывную тоску, которую он прятал за шутовским словом.

Мне иногда кажется, что Калтай был человеком не просто одиноким, но даже отрешенным. Под его ежедневной маской шутника скрывалась великая печаль по неустроенности и обреченности собственного народа. Не случайно в последние годы он взялся за сказки. Наверное, он тоже тосковал о сказочном благополучии в утопическом будущем. Он переводил с арабского «1001 ночь». (Нынче нам рассказывают другую сказку – под названием «2050».) И в этой своей печали он сродни Абаю с его обидой и досадой на своих соплеменников.

Да что там говорить, не один лишь Кал-ага прожил чужаком среди своих. И Мукагали, и Ильяс, и Аскар, и Оралхан, и Жараскан… Все те, кого мы потеряли недавно, ушли, так и не договорив. Не потому, что мы не дали им высказаться, а потому, что не стали внимательно слушать. А умение слушать – это дар, который встречается куда реже, чем умение говорить. Особенно у нас.

Мне и теперь видится, что мы не поняли Калтая: как мучается бык, знает только плуг.

Он не ныл. И не жаловался. И не изобличал. Он не отзывался плохо даже о погоде.

Все это я так пространно говорю лишь для того, чтобы еще раз напомнить: нас слишком мало, чтобы так бездумно и так безрассудно обращаться со своими достойными современниками. И всякий раз, возводя очередной гранитный монумент в далеком ауле какому-нибудь местному батыру или акыну, которые жили в незапамятные времена, нелишне оглянуться вокруг. Может быть, рядом с нами ходят живые скромные герои нашего времени, которым не нужны памятники при жизни. Достаточно простого человеческого внимания.

Катарина и Петруччо

Хадиша Букеева

Вчера мне почему-то приснилась Хадиша Букеева…

Молодежь вряд ли знает – кто это. Но люди постарше помнить должны.

Легендарная личность. Великая казахская актриса. Воспитанница Меркурьева и Мейерхольда. Непревзойденная шекспировская Катарина…

Я не могу сказать, что мы тесно общались – виделись нечасто, но забыть этого человека невозможно. Слишком она была яркой, колоритной, породистой, харизматичной, как сказали бы сейчас. Присутствовал в ней природный аристократизм, хотя родителей она потеряла еще ребенком и выросла в детском доме.

Так вот. 18 февраля 1984 года я сидел у Хадиши-апай дома на углу Коммунистического и Виноградова, и мы пили чай. Мы вспоминали Шакена^[9]. Вернее, вспоминала она, а я лишь записывал. В тот год страна собиралась отмечать 70-летие Айманова. Нынче на дворе 2016-й (с ума сойти!), и Шакену уже не 70, а, получается, – 102.

Что изменилось с тех пор?

Да, пожалуй, все. И не в самую лучшую сторону. Но не будем о грустном… Лучше я приведу рассказ Хадиши-апай. Пусть она расскажет, каким помнит Шакена. И это будет справедливо. Потому что о Настоящих должны говорить Настоящие. А нам лучше помолчать.

..Я до сих пор слышу ее голос. Неторопливый, неспешный. Помню сильный низковатый тембр. Помню, когда Хадиша-апа рассказывала о Шакене, она улыбалась и смотрела куда-то в сторону, чуть прикрыв глаза. Так смотрят в прошлое. А я смотрел на нее и думал: таких больше не будет. И в этом, к сожалению, я оказался прав.

Они уходят, продолжают уходить. Хадиша-апай ушла в 2011-м. Их тихие шаги растворяются в стылом воздухе нашего бестолкового времени. Остаются лишь воспоминания. Но – что удивительно – их воспоминания способны согреть даже на расстоянии.

Хадиша Букеева:

«…Если вспоминать о Шакене… Это значит говорить о нашем времени. О нашем поколении. Я не могу представить Шакена без Калибека Куанышбаева, без Шолпан Жандарбековой, Мухтара Ауэзова, Габита Мусрепова… Шакен всегда был в кругу друзей, в центре любой компании.

Понимаешь, айналайын, вот есть понятия «талантливый актер», «талантливый певец». Реже говорят – «талантливый человек». Редко случается, чтобы дар актера сочетался с необыкновенным даром человеческого обаяния. Трудно талантливо сыграть, еще труднее талантливо прожить. Теперь, когда прошло столько времени, я могу сказать, что Шакен был не просто большим Актером. Он был прежде всего талантливым Человеком.

Я вспоминаю наши гастроли…

Хотя это слишком громко сказано – «гастроли»! Нынешним покажется смешным. А теперь представь: по степи движется странный караван. Лошади, телеги с реквизитом и декорациями, персональный верблюд Калеке (Калибека Куанышбаева. – Е. Т.) с колокольчиком на шее, следом за ним Шакен верхом на ослике, ну и все остальные – кто на ком…

Лето кончилось, но жара еще держится.

Утро в пути, день в пути, ночью останавливаемся где получится, хорошо если у водоема, и разбиваем лагерь: разжигаем костры, готовим ужин в казанах. И так – месяцами. Вот такие вот «гастроли».

Карты нет, компаса нет, да и особых ориентиров – тоже. Двигались в основном по интуиции. Ездили по аулам и отгонам, а они же маленькие совсем.

Обычно мы ждали и радовались лаю собак. Если они поднимали гвалт значит, и люди рядом.

Вот, помню, набрели мы так на один аул. А дело уже к ночи. Но люди собрались сразу, – ну а как же, это ж для них такое событие: артисты из Алма-Аты приехали!

Дома культуры, конечно, никакого у них нет, клуба тоже. А значит, ни сцены, ни занавеса. Зато есть большая конюшня.

Ну и ладно. Нам не привыкать.

Натаскали лавок для зрителей. Принялись готовить сцену. Вместо осветительных приборов развесили несколько керосиновых ламп. Их тут же облепила мошкара. Короче, рампа как бы подразумевается.

Зато какой аншлаг!

Публика набилась «в театр» под самую завязку. Свободных мест нет, друг у друга на коленках сидят. Жарко, дышать нечем. И что вообще играть? Долго думать не стали и решили, что в такой ситуации выручить может только классика. Ну что может быть уместнее Шекспира в далеком казахском ауле? Только Шекспир. «Укрощение строптивой»…

Поскольку занавеса не было, приходилось работать следующим образом.

Как только заканчиваешь свою сцену – отходишь в сторонку. В тенек. На свет выходят другие. И так по очереди.

Приближалась сцена Петруччо с Катариной. А мне плохо. Задыхаюсь. Позвала Шакена.

– Хоть бы немного воздуха, а то, боюсь, не вытяну сцену.

Он все понял и тут же выставил окно. Подсадил меня на подоконник и помог спуститься на землю. А у меня от слабости ноги подкашиваются. Вот-вот упаду. Но слава богу: слегка отдышалась -и полезла обратно.

Шакен Айманов

Сцену мы довели без срывов. Зрители остались довольны…

Потом, пока все наговорились и разошлись, пока собрали инвентарь, пока все сложили, забрезжил рассвет. Поспать так и не удалось. И тут Шакен говорит:

– Эх-х, опять придется спать в седле. Пойдемте лучше погуляем.

И мы пошли в степь: Катарина, Баптиста и Петруччо.

Грим еще не смыт. Тишина. И тут Петруччо (Шакен) мечтательно вдруг так заявляет:

– Вот накоплю со временем денег, куплю дом, каждое утро буду сажать кедры и яблони. И вас в гости позову.

– Какой еще дом?! – осаживает его Баптиста (Калибек). – Ты на себя со стороны посмотри. Для начала купи себе хотя бы пиджак и прикрой им свою худобу.

– Ничего, – смеется Петруччо, – придет еще время…

Потом нас, артистов, провожают всем аулом. И аксакалы с ажешками, и молодухи с грудными, и аульная детвора, и присмиревшие волкодавы с дворнягами… И стоят так толпой на окраине, машут руками, и долго еще слышен колокольчик на шее нескладного верблюда Калеке…

И снова – бесконечная дорога, аулы, крохотные неказистые селения… И везде – скорая импровизированная сцена, спектакль из классического репертуара. Радостные зрители.

Как давно это было…

А еще помню…

У кого-то из Серкебаевых был день рождения. Вначале громко плясали у них в каморке четыре на четыре. Помню – еще огромный шифоньер на трех ножках раз за разом валился на танцующих.

К трем ночи Шакен потащил всех в сторону Аэропортовских озер – купаться. Там уже начал подтрунивать над Калеке.

– Видишь трамплин? Вот если спрыгнешь с него, куплю тебе коробку конфет.

А Калеке тоже не дурак. Он посмотрел на этот самый трамплин, смерил взглядом – высоченный такой – и говорит:

– Лучше давай так. Ты прыгай сам – и я куплю тебе десять коробок.

– Ага! – взвился Шакен. – Все слышали?! Товарищ Куанышба-ев обещал мне десять коробок!

И полез. На самую верхотуру. Мы внизу стоим, смотрим, и нам отсюда страшно. А он там, в своих трусах семейных по колено. Ножки тоненькие, и весь он такой жалкий. Как подстреленный воробушек. Смех, да и только.

Калеке снизу орет:

– Эй, орел! Ты же плавать не умеешь! Может, не нужно, а то потом отвечать за тебя!

– Ничего! – кричит Шакен сверку. – За десять коробок я из принципа не утону!

И – прыгнул. Смешно еще так ногами дрыгнул, пока в воду летел. Ухохотались все.

Вылез, зуб на зуб не попадает. Но – довольный.

Я спрашиваю:

– Ты что, правда плавать не умеешь?

– Откуда?! – отвечает. – Я и моря-то никогда не видел! Максимально сухопутный казакбай!

Естественно, наутро он простудился и слег. Калеке сам бегал потом за лекарствами, варил бульоны и чаем отпаивал. Лечил. А конфеты эти злополучные они детям роздали…

Так и жили.

Актер, он ведь всю жизнь играет чужие судьбы – и в каждой из них пытается проявить чуточку себя. Шакен прожил свыше ста ролей в театре и кино, но та, которую люди запомнили, – это роль Человека. Он и сейчас продолжает играть свою роль. Его присутствие так осязаемо и зримо, что мне порой становится стыдно за любое проявление косности и грязи в человеческих отношениях. Ничего не поделаешь, время поменялось. А с ним и люди.

Знаешь, иногда мне кажется, что я стала старой. Ворчу. Многое мне перестало нравиться. Невольно сравниваешь… Мы жили не так, и мы жили другим. Мысли у нас были не такие, как у нынешних. И мечтали мы о другом. Конечно, нам не довелось увидеть многое из того, что стало доступным нынче. Что мы видели? Голод, войну, сиротство, разруху… Но все равно – не хлебом единым, как говорится. Не только о брюхе мы думали. Не умели мы копить и прятать. Все, что было в доме, – все было на столе.

Недавно один известный поэт сказал, что Шакен Айманов не был завистливым. Я бы так не стала говорить. Он умел завидовать. Но по-доброму. Людям вообще свойственна зависть. Правда, у кого-то она белая, у кого-то – черная. Зависть для Шакена была мотором. Импульсом. Он завидовал умным, начитанным, образованным. Он завидовал даже по мелочам. Как-то я пришла к нему и обронила несколько фраз по-английски.

– О-о?! – удивился он. – Как красиво! А что ты сказала?

– Да ты не поймешь, – засмеялась я беззлобно.

Чуть позже он обратился ко мне на чистом французском, да еще и с таким фирменным прононсом.

– Ой, что ты сказал? – удивилась я.

– Да ты не поймешь, – засмеялся он.

Если говорить о Шакене… Это значит говорить о внутренней свободе. Он всегда и во всем был волен. Но это не пустая свобода, она заключала в себе высокую ответственность. Свободу он понимал не как вседозволенность. Он мечтал о создании казахского народного театра, в котором бы просвещался народ, о создании национального кинематографа. Поэтому в 1953 году он окончательно ушел в кино.

В сороковых я снялась у него в картине «Райхан». Позже – в других его фильмах. Но театр он не забывал. Приходил. Приходил как праздник. Когда он был на сцене – не только зрители, но и сами актеры не уходили покурить или побалагурить в сторонке. Они теснились за кулисами и смотрели, что вытворяет на сцене Шакен. Ну и народ тогда, конечно, ходил в театр! Билетов не достать…

На кино он смотрел как на общественную кафедру, с которой учат человека быть умнее и требовательнее к себе.

Что еще я помню о Шакене?..

Я не помню, чтобы Шакен грубил. Он любил повторять: «Вежливость украшает человека». Впрочем, с мужчинами иногда позволял себе резкости. А если хотел наказать, то наказывал шуткой. Язык у него был еще тот. Скажет как отрежет. Но всегда после тяжелого разговора тянул к себе, чай попить, в шахматы поиграть.

Если вспоминать Шакена… значит говорить о доброте. Он умел впитывать в себя добро, сам бьш его носителем и щедро делился с близкими и знакомыми. И доброту его люди ощущали буквально физически. Аура у него была такая. Теплая. Поэтому люди ходили на его спектакли. По десять, двадцать, сорок раз ходили. Почему? Потому что никогда не было повтора. Всегда была новизна, импровизация. И главное, в зал излучалась энергия добра. А это – редкость.

Я бы тоже хотела оставить людям кусочек своей энергии, если во мне есть хоть чуточку таланта, как у Человека Шакена. И сиди сейчас с нами рядом Шакен, я уверена, он бы меня поддержал.

И мечты он своей достиг: и дом построил, и сад посадил, – и были мы у него в гостях, и, кажется, остались там навсегда».

Так говорила Хадиша Букеева – незаменимая партнерша Шакена Айманова по театральной сцене.

Сколько они отработали вместе?! «Отелло», «Глубокие корни», «Дружба и любовь», «Каракипчак Кобланды», «Укрощение строптивой»…

Я помню этот разговор, как будто он был вчера. Поэтому, наверное, она мне и приснилась.

Мы сидим у нее на кухне. Хадиша-апай перебирает старые фотографии…

– Вот мы в «Отелло». А вот это – «Глубокие корни». Видишь, какой он грозный, здесь он играет Бретто…

За окном кружит снег. Тикают часы. Тикают, как десять, двадцать, сто лет назад… Хадиша-апай вспоминает о Шакене, о своем поколении и заставляет снова задуматься: как все-таки несправедливо, что мы в погоне за какими-то призрачными вещами забываем, о чем нам говорили наши старики, о чем они мечтали, от чего хотели уберечь. Они говорили нам об этом иносказательно, тонко и очень корректно. Они рассчитывали, что мы поймем их интонацию и постараемся жить так, чтобы им не было за нас стыдно. Или досадно…

Это я сейчас понимаю, что, говоря о Шакене, Хадиша-апай говорила о памяти, о святости, о добродетели, о милосердии, о любви. Это она еще тогда говорила. А я – не понимал…

О слонах, орденах и чапанах

В писательских кругах бытует байка. Правда или нет – не знаю, но мне ее в свое время рассказал Бельгер.

Не так давно, когда мы все еще жили в братской семье народов в качестве подданных «нерушимого союза», вопросы с медалями и орденами решали в Кремле. То же самое – относительно Ленинских и государственных премий в области литературы и искусства. К премии, помимо славы и почестей, прилагалась серьезная сумма. Не нобелевская, конечно, сумма, но все равно весьма и весьма приличная.

Как-то от Казахстана на государственную премию выдвинули роман Ильяса Есенберлина «Кочевники». Вполне заслуженно. Все остальные тоже выбрали своих лучших. Грузины, украинцы, чукчи, нивхи… Все -замечательные и достойные писатели.

Когда настала пора заседать главной комиссии, в Москву стали снаряжаться делегации болельщиков.

Грузины выехали дружной компанией, захватив с собой чачи, вина, разнообразных персиков и виноградов. Как и положено – комиссию ублажать. Хохлы, естественно, захватили горилки с салом. Даже нивхи поехали со своей струганиной и пушниной.

Казахи тоже полетели… захватив с собой два чемодана компромата на Есенберлина.

В те годы Москва считалась для нас пупом земли. Оно, может быть, и на самом деле было так.

Ну, пуп пупом, но в Казахстане тоже стали думать, как поощрять и возвеличивать своих творцов. Кто-то предложил присуждать звание -народный писатель Казахской ССР.