Мелочи жизни

Ну что ж, звучит красиво.

Стали награждать.

Вначале – по-настоящему заслуженных. Тех, кто на самом деле пользовался всенародным уважением и любовью.

Потом – не совсем заслуженных. Зато уважаемых.

А потом уж и вовсе незаслуженных, если не сказать – случайных.

У нас ведь как…

Как только объявляется конкурс и начинается гонка, все первым делом начинают «искать выход». Кто там сидит на весах. Кто там рядом с тем, кто сидит на весах. Кто рядом с теми, кто рядом с тем, кто сидит на весах. И так далее. Включаются знакомства, связи и все такое прочее. Начинается грызня. Собирается компромат. Пишутся письма . с разоблачительным содержанием. В итоге побеждает тот, кто вовремя зашел в правильную дверь, кто собрал побольше дерьма на всех остальных и затем грамотно преподнес. И наконец, кто оказался ближе всех к тому, кто сидит на весах.

Что касается самого народа, от имени которого и вручалось это звание, то выяснилась еще одна неприятность. Народ, оказывается, очень экономно распоряжается своей любовью и уважает лишь избранных. А таких, как правило, много не бывает. Это ведь, по сути, штучное явление – народный.

Ну, кто у нас нынче – народный? Так, чтобы его и те признавали, и эти. И правые, и левые, и те, кто посередке.

Я лично опасаюсь за наших говорить. Потом столько выльют -захлебнешься…

Лучше уж я схитрю. Я скажу за Россию. Кто у них там без натяжки может носить звание «народный»?

Пушкин, наверное. Он у них «наше всё». Так ведь?

Толстой, бесспорно. Достоевский. Чехов…

А вот, скажем, Солженицына можно причислить к «народным»? Он ведь нобелевский лауреат. Или Бродского? Казакова? Довлатова?..

Вопросы возникают. Да, они большие художники, настоящие творцы от бога, но «народными» я бы их лично не назвал. И все же обратите внимание на уровень.

Поэтому, когда высокое звание народного писателя Казахской ССР стало нивелироваться и самых заслуженных уравняли с не совсем заслуженными, решили, что «народные» закончились. Последним выбрали, если я не ошибаюсь, Азилхана Нуршаихова. Случилось это в 1990 году.

Потом «нерушимый» развалился.

Но творцы никуда не делись. Просто они стали принадлежать не всем сразу, а каждый своей стране в отдельности. И каждая отдельно взятая страна стала их поощрять по-своему. Всех – и артистов, и режиссеров, и скульпторов, и певцов, и музыкантов… Ну и писателей, естественно.

…Кстати, последнего «народного» дали, по-моему, в 1999-м, если не ошибаюсь…

Званий тогда придумали великое множество, поскольку народ у нас талантливый. Было даже такое – «народный акын Казахстана», которое присваивали в основном певцам-импровизаторам.

Но потом стали путаться. Одни стали обижаться, другие возмущаться. Потому что критерии были уже не те, и присваивать стали уж совсем ненародным и незаслуженным.

И тогда, чтобы никому не было обидно, все звания отменили и оставили только два: заслуженный деятель Казахстана и летчик-космонавт Казахстана. Никаких тебе народных. Таким образом всех уравняли: и писателей, и артистов, и шахтеров, и комбайнеров, и шоферов… Всех, кто так или иначе своим трудом и талантом доказал Отечеству свою любовь и значимость.

Даже мне пару раз предлагали выдвинуться. Но я не стал. Думаю, у Родины и без меня хватает своих заслуженных.

Вообще, дело это тонкое и ненадежное – оценивать. Не знаю, как насчет шахтеров, но с творцами все непросто. Подлинное искусство вроде как не нуждается в сравнениях, и устраивать среди художников соревнование тоже, знаете ли, не очень… Все это от лукавого. Просто нынче все это поставлено на широкую рыночную ногу. За всем стоит обыкновенный расчет, который затем превращается в деньги. Все вокруг оценивается: кто круче поет, кто круче снимает и пишет, кто лучше всех танцует или рисует… И это уже не только в искусстве.

Даже ученый, который сейчас сидит и смотрит в свой микроскоп, видит на том конце не микробы, а – продолжение своей карьеры.

Между тем художник, когда творит, не думает об этом. Как и футболист, который бегает по полю. Он не думает: вот сейчас я забью – и мне повысят гонорар. (Хотя Роналду, мне кажется, думает именно так.)

Это, знаете ли, как неизбежное зло. Оно сопровождает тебя по ходу следования. Весь этот трескучий базар со своими рыночными зазывалами и мелочными торговцами в дорогих одежках.

Сколько у нас нынче всевозможных премий, фестивалей и конкурсов! Сколько у нас проводится в обязательном порядке «престижных» смотров, карнавалов, состязаний и всего прочего, в которых участвуют и сортируются по ранжиру «звезды» первой и второй величины! ..

Меня, например, запихали в конкурс, в котором, наряду со мной, получали награды «Лучший чай» и «Лучшая колбаса».

А однажды я играл в футбол на призы какой-то бани.

Какой позор!

Интересно, а живи сейчас среди нас Шакен Айманов или Мухтар Ауэзов… Или Мустафа Шокай… Что бы было? По каким номинациям мы бы их оценивали? Да и нужны ли были бы им наши номинации?

А если б Абай сейчас жил?..

Мне думается, не сорок назиданий он бы нам оставил, а всего лишь одно. Типа, ребята, а не засунуть бы вам все эти свои призы в одно место…

Ну ладно, это так – не больше чем пустые размышлизмы.

Художники – они ведь тоже люди. Они любят, когда их хвалят и когда ими дорожат. Им хочется, чтобы о них не забывали и чтобы заботились. Им важно знать, какие ордена и медальки понесут потом за ними на подушечках. Им нравится, когда их зовут куда-нибудь на… э-э-э… Да хоть куда! Пусть даже на той – занять почетное место. Тер.

Кстати, один мой приятель говорит, что тер – это последняя остановка перед «Кенсаем». Есть в этом правда.

Так вот…

Бельгер три раза подавал документы на государственную премию, поскольку «народного» ему в свое время не дали.

Ну какой он «народный» среди казахов? Так рассудили, наверное?

А между прочим я лично считаю, что по-настоящему народным был именно он. И никто другой. Потому что сколько раз видел: к нему, как к Льву Толстому в Ясную Поляну, шли люди. Со всех концов нашей, так сказать, необъятной Родины. Шли со своими разговорами, со своими письмами и жалобами, тащили ему свои рукописи графоманские и детям его имена давали просто так, из уважения, а не на фарт…

Я вам даже больше скажу. Его любили «большие» люди.

Обычно к Новому году ему присылали традиционный согым. Потом в первых числах января Гера-ага мне звонил на домашний и в шутку говорил:

Маган кiрiп шык. Имангалидын етiн жеймiз^[10].

А однажды один «большой» человек подарил ему айфон. Самой последней модели. Тоже – догадался!

Надо сказать, что с современными гаджетами Герольд Карлович был глубоко на «вы» и по имени-отчеству. Повертел его в руках, повертел и спрашивает:

– Дорогая, наверное, вещь?

– Ужас, – отвечаю. – Лошадь можно купить. А может, и две.

– Да ты что! Тогда надо его продать, – говорит. – А деньги я Ире^[11] вышлю.

Ну что – продали!

Я продал, не Бельгер же. Кенту своему.

Нельзя, наверное, такие вещи на люди выносить? Некорректно как-то. Но уж, как говорится, из песни слов не выкинешь. Так оно и было. И людей, что проявляли к нему свое уважение, всех – и больших, и маленьких, Гера-ага ценил. И уважал.

А что касается государственной премии, так ему и эту не дали. Прокатили все три раза. Причем свои же. Самые преданные и самые лучшие друзья. Те, с кем он общался на протяжении почти всей своей жизни, кого он переводил тоннами и километрами.

Потом уже перестал подавать.

– Зачем, – говорит, – позориться? Я ведь здесь чужак. Обойдусь.

Сказать, что Бельгер обижался, наверное, неправильно. Бельгер не обижался. Просто он относил эту черту характера к загадочной национальной особенности. Ну не могут они простить!

– Вот евреи, скажем, – рассуждал он. – Вылезет какой-нибудь Зиль-бершмуллер со своим талантом, так все остальные начинают ему помогать. Толкают в спину, дорогу расчищают, пихают вперед. А потом, когда он набирает вес, все остальные цепляются. И уже он тащит всех за собой. У казахов наоборот.

Не знаю. Забавное, надо заметить, наблюдение.

Хотя считаю, что тут не стоит делить. Такое есть у всех. Понемногу.

Просто у нас это ярче проявляется.

А казахов Бельгер любил. Преданно и беззаветно. Всю жизнь им служил. Приговаривал: «К,азагымнан айналайын».

И мы его любили. Многие считали, что казахского в нем намного больше, чем в самих казахах. И это справедливо.

Помнится, к 70-летию я написал о нем статью под названием «Последний казах». Так оно к нему и прилепилось.

А к 75-летию я написал уже другую статью и уже под другим названием – «Мамбет». Это не прилепилось. Некоторые даже обиделись. В особенности его друзья – бельгеровская команда, заслуженные старики, что собирались вечно у памятника Шокану Валиханову. Там Бельгер у них вместо командира был.

Герольд Бельгер

Он им потом объяснял, что «Мамбет» – это производное от «Мухаммед», то есть фактически от имени Пророка. Только тогда старики успокоились.

– Е-е, жарайды онда.

То есть – «ну тогда пусть».

И вот в те дни, когда шло празднование, он опять позвал к себе. Сказал – дело есть.

Прихожу. А в кабинете на диване лежат стопкой чапаны. Штук пятнадцать, не меньше.

– Вот, – говорит. – Кердщ ба? Ендi не iстеймiз?^[12] Надарили. Это же у нас любимое дело – массовая чапанизация. Или, как Олжеке^[13] метко сформулировал, – «халатное отношение».

– А что делать? – говорю. – Не надо ничего делать. Тем более вот этот чапан я уже видел у Калихана, а этот вроде Бахытжану дарили. Так что пусть мама Рая их в шкафчик спрячет. Пойдете на днюху к Абеке, там и задарите”. Эти чапаны по кругу ходят. Их же никто не носит.

Вот как было.

…А когда со мной шумиха началась, – это я про «Келш», – так вообще до абсурда доходило.

Казахстанский комитет выдвинул картину на «Оскар». Она отобралась в лонг-лист и благополучно прошла дальше. Затем через какое-то время она попала в шорт-лист из девяти картин, наряду с победителями Канн и Венеции. А надо сказать, что в тот год в номинации «Лучший иностранный фильм» на «Оскар» было заявлено около 160 фильмов со всего мира. Казахстан тогда впервые попал в шорт-лист. Западные и американские издания очень высоко оценивали шансы «Келш». Российская газета, по-моему «Известия», писала, что «за честь СНГ теперь поборются казахи», поскольку Шахназаров дальше не прошел. Как и грузины, и украинцы, и все остальные наши братья из «республик свободных».

И вдруг мне на электронку приходит коротенькое письмо из Лос-Анджелеса. Один мой знакомый журналист пишет, что впервые за всю историю «Оскара» страна-участник хочет отозвать свою картину. Оказывается, в Американскую киноакадемию пришла официальная бумага за подписью группы товарищей, которые уведомляют членов жюри, что Казахстан отзывает картину «Келш», то есть заявку на участие в конкурсе, «в силу аморального содержания фильма, порочащего историю и характер казахского народа».

Вот так вот. История закольцевалась.

Эх-х. Видимо, максимум, что мне светит, так это приз лучшего нападающего на первенство бани Бостандыкского района г. Алматы.

Ну и ладно. Обойдусь. А то, не дай бог, «Оскар» обломится. Заплюют же! Или наоборот: начнется чапанизация – и попробуй потом объясни, почему я не хочу на тер.

Сюжет

Первая серия

Лето. День. Дачный массив. Садовое общество «Солнечный зайчик». По дорожке идет пожилой человек. Назовем его – Куаныш-ага (пусть у всех и всего в этой истории будут добрые, светлые имена и названия).

Куаныш-ага проснулся сегодня в добром настроении, не торопясь попил чаю с овсяными печенюшками и решил прогуляться.

И вот он идет, опираясь на свою трость, прислушивается к пению птиц и стрекоту кузнечиков в траве. Радуется жизни. Все замечательно.

И тут вдруг с громким лаем на него бросается огромный пес. Правда, пес находится за забором. Добраться до старика он не может: цепь не пускает. Просто у этого пса такая забава – кидаться внезапно на проходящих мимо, повиснув передними лапами на заборе, и радоваться произведенному эффеюу. Мерзкая, конечно, радость. Собачья, хочется сказать. Люди, как правило, шарахаются и, чертыхнувшись, идут дальше. Пес убегает, виляя хвостом. Караулит следующего. И на этом инцидент как бы исчерпан.

Но на этот раз Куаныш-ага хоть и испугался, но механически замахнулся на пса и даже ударил тростью по штакетнику.

В это время во дворе своего шикарного особняка сын хозяина Жаксылык – здоровый такой детина – поливал из шланга лужайку. Он оскорбился за свою собаку, выскочил на улицу, выхватил трость у старика и закинул ее подальше в кусты. Все это Жаксылык сопроводил нецензурной бранью. Старик тоже не остался в долгу. Толкнул малого в грудь и высказал ему все, что он думает: о нем лично, о его коррупционере-отце, о близких и дальних родственниках, ну и о категории лиц, к числу которых он причисляет всю эту «семейку».

Жаксылык не стал ввязываться в дискуссию, показал старику средний палец и ушел. Куаныш-ага плюнул малому вслед и полез искать свою трость. Пока искал, упал и больно оцарапался о кусты.

Минут через двадцать старик вернулся домой и в сердцах вырубил всю сирень, что росла под окнами.

К вечеру приехала его дочь Мейирим – навестить отца. Застала его в таком состоянии и немедленно повезла к врачу. Тот смерил давление, выписал лекарства и отправил на всякий случай к травматологу. Травматолог зафиксировал синяки и ушибы. Промокнул зеленкой царапины и наклеил на лоб пластырь.

На этом вроде бы все.

Но нет. Мейирим, как и всякая любящая дочь, что называется, заточилась на мажорика.

Ранним утром следующего дня она отправилась в офис к одному опытному адвокату с говорящей фамилией, который не проиграл в своей карьере ни одного дела. Привезла с собой слабо сопротивлявшегося отца. Тот под диктовку адвоката собственноручно накатал заяву. В заявлении фигурировали убойные строчки: «участник форсирования Днепра», «кавалер ордена Славы второй степени», «один из последних пенсионеров республиканского значения, удостоенный почетных грамот и правительственных наград», «заслуженный железнодорожник республики» – и чуть ниже: «зарвавшийся молодой человек без определенного рода занятий», «нецензурно выражался в адрес», «злостно и цинично избил, нанеся физический и моральный ущерб», «медицинское заключение прилагается»…

Через пару часов заявление лежало уже на столе начальника одного из районных управлений внутренних дел города. А еще через час полицейский «бобон» стоял уже у ворот «зарвавшегося молодого человека».

Жаксылыку повезло – на звонок вышел отец. (Назовем его – Мере-ке. Он работает на хлебной должности в земельном комитете. Замом, конечно. В нашем мире все решают «замы».) Удивился. Потом запер пса, пригласил незваных гостей во двор, в беседку. Там служители закона в общих чертах рассказали о цели своего визита. Мереке, как человек бывалый, наплел, что сын уехал на три дня в аул на поминки и что, как только приедет, он сам привезет его, «бестолочь неразумную», в управление.

Выпроводив полицейских, Мереке ураганом влетел в комнату золотого своего сынка и устроил допрос с пристрастием. Жаксылык не сразу сообразил, в чем дело, и не сразу даже вспомнил про деда, которого якобы избил. Но Мереке – калач тертый. И пока потрошил сына, параллельно в деталях обдумал все свои последующие действия.

Первым делом он вызвал помощника и велел ему и впрямь отвезти сыночка в аул, подальше от людских глаз. Сам кинулся к братушкам с кличем: «SOS! Аттан! Наших бьют!>>

Братушки слетелись в течение часа.

Для начала «пробили» – чё за старик? Кто за ним стоит? Выяснилось – божий одуванчик, безвредный насекомый. Но вот дочь – та еще стерва. Член городской коллегии адвокатов. С ней будет посложней. Давить – только хуже. «По бабкам» – тоже вряд ли подпишется. Баба – из принципиальных. Да и муж у ей – зампред какого-то там банка второго уровня. Так что с деньгами лучше не соваться. Еще и подставят.

Стали думать, как быть.

А чего тут долго думать?

Надо решать через мужа (Дос его зовут). Мужикам ведь легче между собой договориться.

Нашли выход на мужа. Оказывается, кто-то когда-то помог ему с устройством на это теплое местечко, и теперь самое время подойти к нему с разговором. Долг, как говорится, платежом красен.

Вытащили Доса на обед и за чаем ясно дали понять, что не стоит затевать бучу с заявлением. Что пацан этот – сынок весьма уважаемого агашки. Ну подумаешь, по горячке оскорбил старика! Готов извиниться. С кем не бывает? Так что лучше написать «встречку» и разойтись по-хорошему, «по примирению сторон».

Но банкир вдруг встал в стойку. Как так? С чего это он должен писать «встречку»? Тем более что старик не чужой ему человек. Да и жена не поймет. Так что повод включать заднюю «за боюсь» не прокатывает. А за свою должность он уже давно «раскидался» и долгов за собой не чувствует. Так что идите вы все по известному адресу – на заборах есть указатели, – а «хорошему и уважаемому» передайте, чтоб приготовил языкастому своему сыночку вязаные носки и мыло для задницы. Мол, на зоне все это пригодится.

Посредники выслушали недвусмысленный ответ Доса и всё в точности передали «уважаемому».

Мереке не на шутку закипел.

Да кто он такой, мать его туда-сюда, чтоб так дерзить?! Я ему покажу – «указатели на заборах))! ..

Ну ладно. Не понимает по-хорошему – будем говорить по-плохому.

И первым же рейсом Мереке летит в Астану. К старому своему кенту, с которым служил когда-то еще в советской армии и который нынче служит в генеральной прокуратуре заместителем главного.

Старый служака внимательно его выслушивает и ведет вечером на ужин, на который зовет, соответственно, своего старого кента, с которым по осени «ходит на гуся» и который нынче работает замглавного в финполе.

За теплым ужином замглавного в финполе обещает замгенпрокурора устроить небольшой такой раскардаш зарвавшемуся банкиру. Для этого понадобятся, конечно, некоторые расходы, половину которых задетый за живое Мереке выкладывает тут же. Он знает правила.

Через недельку-другую в банк, где служит зампредом Дос, наведываются бравые служители финпола, тычут в нос предписанием и опечатывают бухгалтерию. Работа банка парализуется. Затевается грандиозная проверка по случаю поступившей жалобы от гражданки Н., которая была уволена из банка полтора года назад в связи «с несоответствием служебному положению». Заявление ей подписывал как раз таки Дос. Теперь эта самая гражданка Н. утверждает в своем заявлении в фин-полицию, что ее уволили за то, что она не стала подписывать липовые документы по выдаче невозвратных кредитов. Теперь она требует справедливости и заодно перечисляет в своем заявлении имена тех заемщиков, которым и были выданы эти липовые кредиты.

На Доса накладывают «домашний арест» и начинают таскать.

События развиваются со скоростью арбузного поноса. Круг задействованных лиц резко увеличивается. Температура накаляется. В воздухе широко распространяется запах серы.

А что же наши доблестные пинкертоны? Они ведь должны были найти Жаксылыка?

Да. Они пару раз наведались к дому Мереке, и оба раза на звонок выходила матушка. Честно глядя в глаза, она оба раза показала, что сынок из аула вроде как выехал, но домой еще не приехал. У оперов тоже нет времени стоять у ворот и искать пропавших детей разных мажори-ков. Они вручают матушке повестку, просят расписаться в журнальчике и грозят, что если сыночек не явится в трехдневный срок, то они вынуждены будут объявить его в розыск.

Отец семейства не стал ждать, когда полицаи заявятся опять, и снова вызвал своего помощника. Велено было переправить обалдуя через киргизскую границу куда-нибудь подальше, теперь уже за кордон. Да хотя бы в те же Эмираты. Пусть пока полежит там на песочке, пока здесь все не устаканится.

Как было велено, так и было сделано. Жаксылык укатил в Дубай и временно закопался в песок, как Саид в известном фильме.

Одновременно с этим жене Доса, любящей дочери оскорбленного отца, добрые люди передали, что вся эта буча началась с ее долбаного бзика. Что если бы не она со своим приступом стервозности, то ничего бы и не было. И жили бы как жили – в тепле и спокойствии. А тут – вот. Это ж надо додуматься! Наехать на такого человека! Это ж все равно что сунуть башку в пчелиный улей. На дерьмо ведь не наступают. И что теперь? А теперь сами по самые ноздри в этом самом…

Словом, еще не поздно забрать «заяву» и уносить ноги. В противном случае муженька могут закрыть на долгий срок за «всякие прегрешения». Тем более сейчас страдает уже не только он один, но и весь банк. Что под домашним арестом муженек ее дражайший проводит последние деньки. Оставшиеся будет досиживать в другом месте. Что все его кенты и сослуживцы давно уже просекли, откуда зафанило, и втайне проклинают тот день, когда они приняли его в свою команду, и даже рады были бы спустить Доса в «собачий стос», лишь бы поскорей прекратить всю эту бодягу.

Но Мейирим – дамочка не робкого десятка. Позади давно уже Крым и рым. Выслушав доводы ходатаев, она еще теснее стиснула острые зубки и, прошептав «фак ю», купила билет и утренним рейсом вылетела туда же. В Астану. Как известно, все тугие узлы в нашей стране развязываются именно там.

В Астане она из аэропорта направилась прямиком в приемную к своему старому кенту, с которым вместе оканчивала юрфак КазГУ еще во времена Брежнева. Теперь он – глава серьезного ведомства в Комитете нацбезопасности страны. Генерал.

Со слезами на глазах, хрупкая и беззащитная, Мейирим поведала однокашнику о том беспределе, который творит «уважаемый» господин Борсыкбаев М. Показала копию заявления отца, копию справки из поликлиники о синяках и ушибах, копию предписания о домашнем аресте мужа, копию заявления уволенной дамочки и оригинал старой фотографии, где они с кентом-генералом в парке панфиловцев сфотались сто лет назад возле пушки.

Генерал расчувствовался.

Генерал проникся.

Тем более с этим «хорошим и уважаемым» у него были свои счеты. Когда-то тот не подписал ему акт на землю. Генерал просил в одном красивом ущелье каких-то вонючих тридцать соток под ИЖС, но тот отказал, мотивировав тем, что в заповедной зоне строительство частных домов не разрешается. И вот генерал вспомнил… И вот нашелся повод посчитаться… Земля – она ведь не только частная может быть, но и, как справедливо утверждал Галилей, круглая… Ну и, заодно, – почему бы не помочь старой приятельнице? Как вовремя она подвернулась! Ну не за «просто так», конечно. Справедливость надо устанавливать. А установление справедливости требует существенных затрат. Генерал тоже чтил правила.

А Мейирим тоже дама бывалая. Ей объяснять не надо. Она все прекрасно понимает. И она знала – куда летит и зачем.

Вечером, как водится, состоялся ужин. Деловой. В отдельной кабинке. На ужин генерал пригласил своего старого проверенного однокашника, с которым проходил курсы повышения квалификации в Высшей школе КГБ СССР им. Железного Феликса. Теперь однокашник работает в управлении собственной безопасности финпола и борется за чистоту кадров внутри вверенных ему подразделений. Ситуацию он схватывает с ходу и обещает помочь с установлением справедливости. Тут же, в кабинке, Мейирим вносит пятьдесят процентов за эту установку и, воодушевленная радушным приемом, утром следующего дня летит обратно, в южную столицу.

А что в штабе Мереке? А там тоже не сидят без дела.

Оказывается, когда Жаксылык выскочил на улицу к пенсионеру с разборками, племянница-школьница, стоя у окна, записала все это «кино» на мобилу. Для прикола. Мереке, просмотрев видео, поцеловал племяшку, вручил ей за сообразительность стольник, а видео перекачал к себе. Утром он скинул видео на флешку, причем смонтировав с того самого момента, когда старик толкает любимого его сына в грудь. Там отчетливо видно, как Жаксылык по инерции делает шаг назад и пропадает из зоны видимости. Выпадает, так сказать, из кадра.

С этим видео Мереке отправляет своего помощника к не менее известному адвокату, с не менее характерной и благозвучной фамилией, который тоже не проиграл ни одного дела в своей адвокатской жизни. С авансом, конечно.

Адвокат катает от имени Мереке заявление на имя начальника ДВД г. Алматы от гражданина Борсыкбаева Ж. М. (сына Мереке), в котором он сообщает, что в такой-то день «некий гражданин К., находясь в нетрезвом состоянии, из чувства личной неприязни нанес гражданину Борсыкбае-ву Ж. М. многочисленные травмы и ушибы в результате насильственных действий». В конце заявления гражданин Борсыкбаев Ж. М. просит вмешаться, разобраться и восстановить справедливость. Видеосвидетельство прилагается.

Через два дня заявление с резолюцией начальника ДВД г. Алматы поступает в то самое районное управление внутренних дел (по месту прописки), где уже было возбуждено дело по заявлению пенсионера, заслуженного железнодорожника Кырсыкбаева К. М.

Прожженный адвокат четко прослеживает путь исходящих из главной ментовской канцелярии бумаг и в назначенный день материализуется у ворот районного управления.

Операм, которые искали сына Мереке, он показывает видео – с соответствующим комментарием, конечно. Районные пинкертоны внимательно просматривают «хоум видео», где коварный старик толкает амбала в грудь и тот исчезает из виду.

«А там, – подсказывает с дьявольской улыбкой адвокат, – сзади, бордюр. Парень запнулся о бордюр и упал. В арык. На камни. В результате получил перелом бедра, руки, плеча и сотрясение мозга в трех местах. А это уже – нанесение тяжких телесных повреждений».

Менты покачали головами и приобщили видео к делу. И дело приобрело несколько иной оттенок.

Заслуженного железнодорожника вызывают на следующий день в УВД, дают почитать поступившее заявление от потерпевшего гражданина Борсыкбаева Ж. М., показывают видео и задают наводящие вопросы. Заодно напоминают, что дача ложных показаний может иметь плохие последствия. Железнодорожник приходит в ярость, стучит кулаками, топает ногами, в оконцовке ему делается дурно. В кабинет вызывают «скорую». Вместе со «скорой» прилетает и дочь Мейирим. Со своим адвокатом. Здесь они устраивают скандал и подают на имя начальника отдела собственной безопасности ДВД г. Алматы жалобу, в которой указывают «на недопустимые методы воздействия на участника форсирования Днепра, заслуженного железнодорожника республики и кавалера орденов Славы всех трех степеней».

Тем временем из Астаны прибывает другая группа – собственной безопасности. Группа смело берется за дело и заводит дело на пару особо рьяных следователей финпола, занимающихся делом банкиров.

В ответ «финики» меняют домашний арест на изолятор временного содержания и наглухо закрывают Доса. Адвокат пишет протест.

Замначальника финпола летит к замначальника КНБ с круглыми глазами.

– Моих хлопнули!

Генерал отвечает: «Не ссы. У меня есть выход на главного из собственной безопасности фиников».

Мереке в это время уже сидит в аэропорту в ожидании рейса. Он хочет задать генералу тот же самый вопрос: как так?

Оправившись от удара, Куаныш-ага вытаскивает из шкафа давно не надеванный пиджак, цепляет на него все свои боевые ордена с медалями и, несмотря на аритмию, гипертонию, сахар, давление, почечные колики, геморрой, простатит и артрит, летит…

Куда вы думаете?

Правильно. Туда же, в солнечную Астану.

Там он идет в гости к своему старому фронтовому другу – Касеке, с которым они когда-то давным-давно форсировали тот самый Днепр. Дело в том, что сын Касеке работает в могущественном АП. В просторечии – администрация президента.

Утром два ветерана, в костюмах, с полным иконостасом на груди, сидели уже в комнате отдыха Большого сына и пили чай с коньяком. Под этот самый коньячок подполковник в отставке, заслуженный железнодорожник страны, кавалер рыцарского креста с дубовыми листьями и бантами, рассказал сыну своего боевого друга целый боевик, страдательные роли в котором играли его дети и он сам.

Большой сын спокойно выслушал аксакала. Потом попросил изложить все это на бумаге и пообещал зайти с этим вопросом к Человеку, который все на свете решает. В том смысле, что – всё. Буквально! Начиная от разоружения, вооружения, смены строя, конституции, заключения нефтяных контрактов и заканчивая функционированием развязок, бензозаправок, оптовок, супермаркетов и даже пельменных с рюмочными.

Перед самым уходом подполковник в отставке как бы невзначай пробросил ситуацию с банком, в котором происходит незаконная проверка. И что за этим стоят интересы клана Борсыкбаевых.

А надо сказать, что за день до этого к Большому сыну заходили солидные господа – главные акционеры парализованного банка. Они в красках описали ситуацию с беспределом и напомнили о том, что одним из совладельцев банка является старший сын младшей дочери того самого Человека, который решает все на свете. И что вопрос надо закрывать незамедлительно. И речь здесь не идет о потерянных прибылях банка. Речь идет только об одном – о справедливости.

Этот визит оказался как нельзя кстати, и Большой сын имел все основания заходить к Человеку, который решает все на свете, с этим вопросом.

А Человек, который решает все на свете, в это время находился то ли в Европе, то ли в самой Америке. Его пригласили на очередной сходняк, где собираются Самы. Оно потому так и называется – Саммит. И он как бы должен там выступить с докладом о демократических преобразованиях в стране. Тем более что похвастать было чем. Тем более что доклад был написан людьми весьма опытными, знающими, грамотными, с богатым творческим воображением. Половина из них когда-то писала спичи вождям гегемона.

В докладе говорилось о семимильных шагах, о стремительных темпах, об осознании ответственности перед будущим и о готовности к дальнейшим преобразованиям в общем деле на пути к мировому процветанию.

Тут не лишним будет добавить, что за день до этого Человек, который решает все на свете, ужинал с другими солидными решальщиками, которые тоже много чего могут по ходу решить. На встрече без галстуков все они с большим воодушевлением выслушали речи нашего Человека о тех инициативах, которые затеяны в стране и неустанно решаются с большим успехом вот уже двадцать с лихером лет.

Что касается всего остального, то следует отметить, что загар Жаксылыка от долгого пребывания под эмиратским солнцем приобрел янтарно-шоколадный цвет. Ему давно уже надоело играть в страуса, прятаться в песках, и он все свое свободное время проводил на мыльных аттракционах Дубая, где в один из вечеров познакомился с милой девушкой по имени Алуа.

Алуа приехала на теплое море из мокрого Лондона. На каникулы. В Англии она учится на дизайнера в одном из престижнейших учебных заведений. Жаксылык ей понравился сразу, и между ними, что называется, пробежала искра.

Искра оказалось такой силы, что на мгновение ослепила обоих. Особенно Жаксылыка. Причем настолько, что он нарушил приказ отца и отправился вместе с Алуа в тот самый недешевый Лондон. Там, под сырым лондонским дождем, из искры, согласно произведениям классиков марксизма-ленинизма, возгорелось пламя. Молодые клятвенно пообещали друг другу не расставаться больше никогда, связаться узами брака и обрадовать родителей сразу же по приезде в Алма-Ату. Тем более что Алуа в последнее время стало отчего-то подташнивать и зверский ее аппетит сменился вдруг меланхолией и ностальгией.

А в Алма-Ате в это время холодная война постепенно приобретала признаки подготовки к реальным боевым действиям. Штурмовые отряды с обеих сторон отрабатывали рукопашный бой в условиях глубокого окопа.

Узун-кулак донес до Мереке, что главные акционеры банка заходили в АП – и там появилась некая убийственная малява, которая со дня на день ляжет на стол Человека, который все на свете решает. И тогда всем кранты. Тогда всем маячит «северное сияние» и режимная пайка.

Таким образом, мяч оказался на их стороне. Требовалось принимать радикальные меры. А именно – находить выход на Человека, который все на свете решает. А это уже не хухры-мухры. Это уже не халам-балам. Здесь уже понадобятся другие подходы, мотивирующие аргументы, жалобные песни со складным рэпом, группой поддержки, да еще и с подтанцовками.

Знающие люди объяснили, что цены на входной билет устанавливаются по прайсу «Байконура» и колеблются в пределах круиза на космическом корабле типа «Союз ТМ» от планеты Земля до планеты Сатурн. К тому же встреча – если она состоится – состоится в порядке живой очереди. А очередь сейчас замерла на мистической цифре 666. К тому же решающий Человек находится сейчас в Европе. Или в Америке. И когда приедет – неизвестно. Одним словом, следите за новостями.

Мереке загрустил. Но на всякий случай внес необходимую сумму для обеспечения аудиенции и занял очередь.

Сон пропал. Причем у всех. И давно. Никакие снотворные не помогали. И желудки одинаково пошаливали у всех.

Хорошо спали только адвокаты.

И та сладкая парочка в Лондоне.

Ситуация зависла. Неопределенность вернула всем дурные привычки, от которых все избавлялись годами на морально-волевых. Стороны понимали, что вопрос теперь зависит от того, кто первым прорвется к решающему Человеку и складно споет.

Но пауза не товарищ деятельным натурам.

Мейирим добилась свидания с Досом, где она передала ему вязаные носки, сигареты, чай и хорошие новости.

Банку разрешили продолжить свою работу.

Следаки и опера поставили дело «на контроль» и занялись другой, не менее важной текучкой.

Куаныш-ага лег в совминовскую больницу подтянуть болячки, потревоженные недавней поездкой.

Армагеддон еще далеко не закончился, поэтому всем его участникам требовалось находиться в боевой форме.

Мереке рассматривал разные варианты дальнейших своих действий. Мысли приходили всякие – от тайной эмиграции в теплые страны со всей семьей до выписки киллера из Чечни, для устранения оппонентов по списку.

И тут – новая идея!

Зачем сидеть? Слава Аллаху, есть ведь члены семьи Человека, который все решает! Они могут как-нибудь за завтраком, между овсянкой и куырдаком, прокинуть тему.

Стали искать выход на кого-нибудь из членов…

Нашли!

Гольф! Древняя казахская игра. Все главные казахи играют в гольф. Члены – тем более.

Все знали: один из зятьев – знатный гольфист. Чемпион мира среди казахских гольфистов.

В один из дней в ходе перекатывания маленького мяча по изумрудной травке огроменного гольф-поля ему вкратце изложили суть дела. Естественно, вместе с полагающимся взносом.

Зять сказал, что дело решаемое. Надо лишь дождаться возвращения.

Мереке отложил вопрос с эмиграцией и временно закрыл вопрос с киллером из Чечни.

Мейирим добилась второго свидания – и отнесла мужу лекарства от изжоги.

Адвокаты купили себе по новой машине, свозили детей на каникулы в Майами – и продолжили рьяно сочинять разоблачительные поэмы на заданную тему. Бумаг было направлено в разные инстанции томов на двадцать. А то и на тридцать. Дело все еще оставалось на особом контроле.

И тут прилетели голубки из Лондона.

Жаксылык, конечно, родителей не предупреждал. Согласно алиби, он все еще находился в песках. Верный друг, которого он подговорил, честно слал отцу со скрытого номера бодрые эсэмэски из Эмиратов -чтоб папа не сомневался.

Повод для приезда был железный: Алуа решила познакомить родителей со своим избранником. Жаксылык был твердо уверен: слетаю на пару деньков, произведу неизгладимое впечатление на ее предков и улечу обратно.

В назначенный день, с букетом цветов и в строгом галстуке, сияющий Жаксылык нарисовался у дверей родительской квартиры Алуа. От него за километр несло курортным здоровьем и заразительным счастьем.

Открыла Мейирим. Она тоже приготовилась по такому случаю соответствующим образом. Коричневые круги под глазами от слез и недосыпа она густо замазала тоналкой и в цвет лица оделась во все серое.

За теплым ужином выяснилось, что избранник тоже когда-то учился за рубежом, окончил в Гамбурге школу кинопродюсеров и намеревается в скором времени снимать фильмы о родной земле, о героях-батырах, о простых тружениках славной степи казахской и всячески прославлять Родину на международной арене. Что касается чувств, то Жаксылык пообещал мамочке, что будет любить и беречь ее дочь до тех пор, «пока смерть не разлучит их обоих». Тут и Алуа, улучив момент, сообщила о своем интересном положении. Так что отступать было некуда, и Мей-ирим, изрядно потрепанная событиями последнего времени, растрогалась до слез и навзрыд повисла на могучих плечах будущего зятя…

Что касается свадьбы, то ее планировать было сложно. Рассказывать истинную причину Мейирим, понятное дело, не стала и отделалась общими словами. Отец, мол, в длительной командировке. Как вернется, так сразу и решим. Не говорить же будущему зятю о том, что отец невесты чалится в следственном изоляторе, кушает рении вперемежку со смектой и что вообще, по большому счету, неизвестно, чем еще весь этот кордебалет закончится.

Жаксылык, оказавшись в Алма-Ате, тоже расчувствовался и, борясь со своими противоречиями, набрал-таки мамин номер.

Под страшным секретом он попросил ее приехать тайно в закрытый ресторан по такому-то адресу. Матушка, не говоря никому ни слова, прилетела на крыльях и повисла на тех же могучих плечах сына. И тоже – навзрыд.

Жаксылык тут же познакомил мать со своей невестой. Нужно ли говорить, что женщины сразу понравились друг другу ?

Заговорили о свадьбе… Но не скажешь же новоиспеченной невесте, что отец упрятал сына в Эмираты, чтобы того не замели менты, и что он сейчас занимается тем, что вычищает за своим ненаглядным сынком все его какашки. Поэтому свадьба состоится, «как только отец вернется из длительной командировки».

И тут вернулся из Европы или из Америки Человек, который все может решить.

Гонцы побежали к нему наперегонки, наскакивая друг на дружку по дорожке и успевая ставить при этом подножки. Первым удалось прорваться зятьку. Вторым зашел Большой сын.

Выслушав и того и другого, решающий Человек прикинул вчерне диспозицию. Интересы всех сохранить в одинаковой степени не удавалось никому. Да и никогда. Всегда приходилось выбирать – или овцы, или волки. А как быть, когда волки там и там?

Человек задумался, а потом вызвал к себе Главного хранителя ключа и попросил того захватить с собой калькулятор.

Хранитель явился незамедлительно. Оба быстро прикинули и сошлись на цифре, которая обеспечит перелет по маршруту Земля – Плутон. В итоге решили: кто до этой цифры допрыгнет – значит, того и взяла. Сообщить об этом велено было Главному телохранителю.

Телохранитель передал высокое решение через своих нукеров.

Нукеры донесли.

Через день Мереке со своими братушками выскребывал остатки из всех оставшихся своих сусеков. Не хватило. Пришлось залезть в долги и заложить даже припрятанные на самый черный день бриллианты жены, участки, квартиры и дома. И даже тот уютный домик на Лазурном берегу…

Мейирим занималась тем же самым. Рыскала по кладовым. Дос дал ей адреса и сотовые номера ближайших своих сподвижников. Шапка пошла по кругу. Каждый бросил туда все, что мог бросить и забыть.

В назначенный день обе шапки, наполненные до краев, были переданы через верных нукеров. Надо ли говорить, что обе стороны были уверены, что именно их шапка дойдет до адресата…

В результате…

Доса выпустили. Он вернулся домой, смыл под душем тюремную вонь, поел человеческой еды и огляделся окрест. Мейирим сообщила, что дочь выходит замуж. Надо познакомиться с родителями жениха и назначить день свадьбы.

Мереке сообщили, что дело по сыну закрыто за «отсутствием состава преступления» и все обвинения сняты. Следовательно, ему можно возвращаться на родину. Отец на радостях отправил сыну в Эмираты эсэмэску, и тот через час явился домой. Отец был сильно ошарашен – как так быстро? не на ковре ли самолете? – но на радостях не стал вникать в подробности. Тем более что жена так подлинно сыграла сцену «мать встречает сына с фронта», что Мереке невольно вспомнил свою любимую картину «Охотник на оленей» с Мерил Стрип в главной роли.

За ужином речь займа о свадьбе. Вроде бы не совсем к месту. С другой стороны – война войной, а жизнь идет своим чередом.

Для начала следовало познакомиться. Выбрали ресторан. В назначенный день будущие сваты и сватья встретитесь в ресторане гостиницы с символическим названием «Достык». Нужно ли говорить, что родителями Алуа и Жаксылыка оказались недавние непримиримые враги…

После сцены, которой заканчивается бессмертная комедия Гоголя «Ревизор», участники концессии обрели-таки дар речи и выдавили из себя подобающие в таких случаях слова. Потом посидели еще чуток, выпили и облобызались. Пообещали: кто старое помянет, тому глаз и все остальное…

Осенью состоялась свадьба. Денег не было. Взяли кредит в банке, в который вернулся Дос.

Хотя кто в таких случаях считает убытки? Важно ведь, что в итоге справедливость восторжествовала. А она, как известно, дорого стоит.

А собаку свою Мереке отдал. Родственникам. В аул. Хотя, если так подумать, кабы не она – хрен бы вам свадьба!

Вторая серия

Иду я, значит, недавно по узкой горной тропке к своей даче. Она у меня в горах. Места, надо сказать, божественные. Отсюда весь город как на ладони. Особенно по вечерам красота, мать ее, ну просто неописуемая!

Иду я, значит, любуюсь видами, никого не трогаю – и вдруг… собака! Откуда ни возьмись. Здоровая такая. Как залает и как кинется. Слава богу – на цепи. И слава богу, забор высокий, в который она уперлась передними лапами. И лает. Слюной брызжет. У меня душа -в пятки. Стою и смотрю на нее. А она на меня. А я – на нее. А она – на меня. А в руках у меня – палка. И я стою и думаю: да пошли вы со своей свадьбой! На хрена мне ваша свадьба! Мне и без свадьбы хорошо.

И пошел себе дальше.

Днюха

– У тебя скоро день рождения. Скажи нам, чего ты хочешь?

– Ну, не знаю… А у вас есть идеи?

– О-о! У нас куча идей! Тебе понравится.

– А может, посидим просто так? Спокойно, по-свойски…

– Нет, так не пойдет. Что люди скажут?

– А что они скажут?

– Они могут подумать, что мы тебя не любим.

– А вы что, меня любите?

– А ты разве не чувствуешь?

– Ну-у… как бы… э-э…

– Да ладно, не грузись. Давай говори – чего ты хочешь?

– У меня все есть. Вы же знаете.

– Ну о чем ты мечтаешь? У тебя же должна быть мечта?

– У меня все сбылось.

– Ну хочешь, мы раскрасим улицы, завесим их флагами и везде будут твои фотографии…

– Они и так висят.

– Будем петь, плясать, бегать наперегонки, перетягивать канат, прыгать в длину и ширину…

– Не надо прыгать. Хватит уже. И перетягивать не надо.

– Ну хочешь, мы надуем и полопаем шарики? Знаешь, какой шум будет стоять!

– Только не надо шума. Надоело.

– Позовем клоунов. Заграничных!

– У нас тут своих хватает.

– У наших ни ума, ни фантазии: выстроятся в очередь и будут по бумажкам читать.

– Говорю же, давайте посидим тихо, по-семейному.

– Нет, так нельзя. Никто не сможет запретить нам любить тебя. Даже ты сам. Так что говори: чего ты хочешь?

– Ну… не знаю.

– А ты подумай. Вот какое у тебя есть желание? У тебя же должно быть желание? Что ты любишь? О чем ты думаешь? И вообще, у тебя еще осталось хоть какое-нибудь желание?

– Честно говоря, я хочу, чтобы меня оставили в покое. Я хочу посидеть один и поиграть с коняшкой.

– Отлично! Давай мы подарим тебе такой оберег, чтобы тебя все оставили в покое! Узаконим твой покой!

– Да нет, вы меня не так поняли. Мне не это нужно.

– А что тебе нужно?

– Поскромней как-то надо…

– Как это? Что скажут соседи?! Что подумают враги?

– Какие враги? Разве у меня есть враги?

– Конечно! Враги есть у всех! Мы их уже назначили! Кстати, хочешь, мы закатаем их в асфальт?

– Не надо. Пусть ходят так, они больше не будут.

– Ну хочешь, мы устроим байгу и в ней победит твоя коняшка?

– Нет.

– Ну хочешь, кто-нибудь из нас побежит вместо твоей коняшки – и он обязательно придет первым?

– Нет.

– Ну тогда беги сам – и придешь первым.

– Нет. Я уже никуда не побегу.

– Но что-то же надо делать! Так нельзя. Мы уже набрали ход, и никто не сможет нас остановить.

– Да, я вижу.

– Что-то нам не нравится твое настроение.

– Пахнет чем-то нехорошим. Кажется, все это уже было.

– Что ты имеешь в виду?

– Ну, все эти кричалки, скакалки, речевки и плакаты… Того и гляди, вы мне еще памятник при жизни поставите.

– А мы уже поставили! Золотой и бронзовый. Хочешь, поставим еще и шоколадный? Все будут ходить и облизывать тебя. За деньги, конечно!

– Да и так уже… Короче, не хочу я ничего!

– Чего ты капризничаешь? Кенты хотят сделать тебе подарок. Что тут такого? Разве мы хуже других?

– Нет, не хуже.

– Короче. Ты как хочешь, но мы… но мы все равно: разобьем повсюду парки, засадим клумбы, развернем реки, разгоним облака, зажжем днем звезды – они будут светить только тебе! Хочешь, раскрасим горы в красный цвет?..

– Почему в красный?

– То есть в принципе ты не против?

– Думаю, это лишнее…

– Нет, ты пойми! Мы тебя так любим. У нас любовь такая, понимаешь? И мы должны это всем показать. И все должны это увидеть.

– Зачем?

– Ну, чтобы понимали и не расслаблялись.

– Но день рождения – это вроде такой обычный праздник…

– Заметь, ты сам сказал – «праздник»! В старину по сорок дней такие праздники праздновались.

– Вы на что намекаете?

– Надо бы это… э-э-э… увековечить.

– Кого? Меня?

– Ну а кого же еще? Ты подходишь по всем статьям.

– По каким еще «статьям»? Выбирайте выражения!

– Нет, ты не так понял. То есть это мы не так сказали.

– Ну, в общем, я ничего не хочу. Я устал.

– Причем тут твое «хочу – не хочу»? Так надо, понимаешь?

– Чего вы от меня хотите?

– Мы хотим устроить такой кордебалет! Такой фейерверк зажечь! Такой праздник зафигачить, чтобы чертям тошно стало.

– Да и так уже слегка подташнивает.

– Этого мало. Надо, чтобы запомнилось. Мы так шаркнем по душе, так жахнем, такое замутим – все запомнят!

– Да и так уже мутит, говорю же! Ребята, хватает. Зачем эти понты? Давайте посидим тихо, по-семейному, тортик купим, чай попьем.

– Какой еще тортик?! Ты что?! Разве мы нищие?! Или бродяги какие-нибудь? Зачем ты нас так обижаешь? Лучше говори – чего ты хочешь?

– Ну… не знаю. А у вас есть идеи?

– О-о! У нас куча идей! То! только скажи – чего ты хочешь?

Менделеев – мой, а Ленин – Михалыча

Я был в Санкт-Петербурге, когда он был еще Ленинградом, поэтому мне привычнее называть его именно так – Ленинград.

И сразу зададимся вопросом: что определяет лицо города? Или, как принято говорить сейчас, что является городским брендом?

Допустим, брендом Алма-Аты когда-то был апорт. Ну и, конечно, все остальное: Медео, Чимбулак, «Арасан», фонтаны, сады…

Теперь брендом стал – смог. И пробки в придачу. И безвкусная ар-хитекктура. И базары…

Но не будем о плохом. Будем – о хорошем.

Когда-то Ленинград считался культурной столицей страны. И это справедливо. То, что он культурный, было видно сразу. Не только потому, что на улицах не плевались. Я имею в виду другое. И люди были немножко другие, отличались во всяком случае. От тех же московских, скажем. И атмосфера несколько иная. Стильная. И была у Ленинграда какая-то своя уникальная аура. Стать своя. Присутствовал во всем какой-то особый, неуловимый, аристократический дух. Недаром великие итальянцы оставили здесь всюду свои следы…

Не знаю, что стало с городом на Неве сейчас, я давно там не был. В памяти сохранилась одна поездка.

Как раз стояли белые ночи. Спать не хотелось, и я решил прогуляться.

Вышел из гостиницы и зашагал по какому-то широкому проспекту. Потом свернул в переулок, прошел дворы и в глубине небольшого сквера заметил темнеющий памятник. Приблизился к нему, вгляделся.

Сидит какой-то бородатый старичок в кресле, держит папироску, на коленях книжка. Я вначале подумал – «Робинзон». Ну или Энгельс, на кудой конец. Сощурился, силясь прочесть надпись. Вдруг из-за памятника показался какой-то забулдыга: закряхтел, прокашлялся и, наконец, протерев заспанные глаза, стал механически докладывать:

Памятник Д. И. Менделееву в Санкт-Петербурге

– Вы имеете удовольствие лицезреть памятник великому русскому ученому Дмитрию Ивановичу Менделееву. Памятник установлен по скульптурному портрету знаменитого русского зодчего Гинцбурга в 1938 году. С левой стороны, как вы, наверное, успели заметить, на стене соседнего здания установлено мозаичное панно «Периодическая система элементов Менделеева», изготовленное в Академии художеств художником-мозаистом Фроловым…

От неожиданности я вначале слегка обомлел. Потом вслушался и, незаметно для себя, постепенно втянулся. Лектор, или в данном случае – гид, демонстрировал глубокое знание предмета. Из небольшого доклада, который длился минут десять – пятнадцать, я узнал, что «в феврале 1834 года по новому стилю у директора тобольской гимназии Ивана Павловича Менделеева родился сын Митя; он был семнадцатым ребенком в семье». Далее шли годы становления, тяжелые мытарства и потом уже – блестящая карьера ученого. Словом, был прослежен весь непростой путь от нищего школяра до всемирно известного первооткрывателя…

Со стороны, возможно, вся эта сцена смотрелась весьма экстравагантно.

Представьте сами.

Стоит глубокая ночь. Светит луна. Город спит.

Какой-то турист замер с открытым ртом у памятника русскому ученому. Перед ним читает лекцию человек совершенно запущенной наружности, в одежке с чужого плеча, с лиловым синяком под глазом, и лишь его одинокий хрипловатый голос нарушает ночную тишину.

Добросовестно проведя лекторий по истории создания монумента, мой неожиданный гид закруглился сакраментальной фразой:

– С вас – рубль.

С превеликой благодарностью и чувством, близким к восхищению, я протянул ему рубль и невольно спросил:

– А на что здесь поблизости можно еще посмотреть?

Мой ночной собеседник с готовностью отозвался:

– Рекомендую вам пройти в сторону Невского машиностроительного завода. Это в сторону проспекта Обуховской Обороны.

– А что там?

– Там вы найдете памятник вождю мирового пролетариата. Подробности вам может рассказать Виктор Михайлович. Это его памятник.

– То есть? – не понял я.

– Ну, Менделеев как бы мой, – ответил бомж, скромно потупив глаза, – а Ленин – Михалыча.

– Так их же, наверное, тут много – Лениных? – усомнился я.

– Совершенно верно, – с готовностью поддержал интеллектуальный разговор высокообразованный гид. – В Ленинграде шестнадцать памятников Петру Первому, десять Пушкину и около ста памятников Ленину. Боюсь, что точное количество последних, как и мостов в Ленинграде, не известно никому. Но доподлинно известно, что первый памятник вождю появился в городе уже 8 августа 1926 года. Причем деньги на памятник рабочие собирали сами. Это примерно семь с половиной тысяч рублей золотом!

– Что вы говорите! – присвистнул я.

– А как же вы думали! – сверкнул глазами лектор и гордо выпятил тощую грудь, как будто тоже участвовал в сборе средств на памятник. -А все дело в том, что Владимир Ильич в свое время руководил нелегальным подпольным кружком, состоящим из рабочих завода, писал им листовки. А Надежда Константиновна в это время работала учительницей в воскресной школе при заводе. Хотя…

Тут мой собеседник осекся.

– Что?

– Кажется, я отнимаю хлеб у своего коллеги. Извините, но вам лучше пройти к Виктору Михайловичу. Он вам расскажет о своем памятнике в подробностях.

– Но вы, как я вижу, тоже много чего знаете! – искренно поддержал я благородный порыв. – Мне интересно послушать именно вас.

– Благодарю, – заулыбался мой персональный экскурсовод и смущенно закашлял в кулак. – Но Виктор Михайлович два года изучал историю своего памятника в Ленинской библиотеке. Посещал лекции. Неудобно, знаете ли…

Помолчали. Я – сраженный благородством. Бомж, надо полагать, из чувства такта.

– Я лишь могу добавить, – скромно обронил он в итоге, – что скульптор Хар ламов дважды видел Ленина, а голову его лепил стоя непосредственно у гроба. Поэтому вождь получился вполне «человечным» и не обремененным более поздним пропагандистским обликом. Я имею в виду в обязательном порядке вытянутую вперед руку. В данном случае рука отведена назад. Поэтому поза вождя получилась живой и естественной.

– Прекрасно! – воскликнул я и протянул лектору свою руку для рукопожатия.

Лектор улыбнулся еще раз, галантно склонил голову, как оперный певец, вышедший на поклон, и удалился за своего Менделеева. Краем глаза я заметил за гранитными ступенями небольшой лежак, сложенный из разного рванья, и наполовину пустую бутылку портвейна.

К Ленину Виктор а Михайловича я не пошел. Далековато. Покружив по р айону, я вернулся к себе в номер. И в голове все это время у меня вертелась одна и та же мысль: «Как это замечательно, что даже бомжи в этом городе имеют свой неповторимый облик, оригинальный стиль и своеобразный колор ит!»

Случай в тайге

(письмо другу в тюрьму)

Здорово!

Посылку вчера тебе отправил. Ну там сигареты, чай, носки вязаные… Мать сама связала, зима на носу, говорит. Через пару дней получишь.

А еще вот хотел рассказать… Вспомнил по случаю.

Был у меня Мастер. Человек, который меня много чему научил. И по ремеслу, и по жизни. Звали его – Валерий Семенович Фрид. Один из динозавров советского кино. А советское кино, сам знаешь, не самое плохое было кино на свете.

Много он сценариев разных сочинил. Много. Ты видел наверняка кое-что из них: «Как царь Петр арапа женил», «Гори, гори, моя звезда», «Служили два товарища», «Экипаж»… Очень был достойный человек. Уважали его очень. Коренной москвич. Старый еврей из старой московской тусовки. Я иногда, жил у него дома и, пока жил, каких только гостей не видел. Такие люди приходили! Легенды! Но сейчас не об этом.

Так вот. Отбарабанил Валер Семеныч двенадцать лет в сталинских лагерях. От звонка до звонка, как говорится. А осудили его ни много ни мало – а за покушение на самого Сталина. Его и еще семнадцать человек с курса Алексея Яковлевича Каплера. Был еще такой великий человек, режиссер знаменитый, кинодраматург.

Понятное дело, никакого покушения на отца народов каплеровские студенты не готовили. Просто Каплер, человек пылкий, любвеобильный, по неосторожности, а может и на самом деле в порыве чувств, что, в принципе, нередко одно и то же, принялся ухаживать за Аллилуевой, дочкой Сталина. Светлана ее звали. А Каплер был их Мастером. Вел курс. Вот всех и сгребли подчистую. Процесс показательный устроили.

Самое смешное, – хотя какой тут смех? – Валер Семеныча забрали в 44-м году по дороге на фронт, куда он отправился добровольцем. Совесть уела – в талу отсиживаться. Было ему тогда неполных девятнадцать…

Следствие велось в Бутырке. В «крытке». По окончании дали срок. Тяжелый, но благо, что не расстреляли. Потом – пересылочные лагеря, и в итоге – шахтерский городок Инта. Это в Коми, у черта на рогах. И там уже до 1956 года.

И вот, помню, пока я жил у него в Москве, у Валер Семеныча, я даже представить себе не мог, что он, оказывается, бывший лагерник.

Ну, во-первых, он никогда об этом не говорил. Да никому и в голову бы не пришло спрашивать. Присутствовала во всем его облике какая-то своя неподдельная интеллигентность, врожденный аристократизм. Благородство, что ли. В каждой фразе это чувствовалось, в каждом жесте. И был он еще таким жизнелюбивым! Каждому дню божьему радовался. Выйдет с утра на балкон, – а он рано вставал, -глянет вокруг и руки от счастья потирает. Хотя чему тут радоваться? Совок. Тоска зеленая. Люди злые в метро тянутся. Там еще прям напротив балкона памятник Тельману стоял. Уродский такой памятник. Ужас в граните. А Валер Семеныч как и не замечал его. Все шутил, посмеивался. И чаще всего – над собой. Что уже редкость само по себе.

Еще готовить любил сам и как-то по-особенному вкусно ел. По-детски как-то. Трогательно. И в конце обязательно какую-нибудь вкусняшку. Сладкое он любил. Халву особенно. А еще конфеты всякие, пирожные, тортики. И приговаривал: «Это для души». Говорю же – как пацан.

А еще девчонка у него была. Любовь. Ира. Двадцать один год. Русая коса по пояс, глаза – две голубые тарелки. А ему тогда, если не соврать, под семьдесят. А может, и больше… Короче – не очень они монтировались, но что-то настоящее между ними было. Счастье было. Его ведь не скроешь. И не сыграешь.

В общем, удивлял он меня всем своим образом жизни, мироощущением и миропониманием, что ли. Как он смотрел на эту самую жизнь. И не было в нем никакой озлобленности. Вот, мол, сволочи, оттяпали целый кусок жизни! Молодость загубили! Нет. Никакого вытья или там хвастать биографией жертвы, косить под фраера блатного… А тогда многие этим грешили.

Помню лишь, как-то рассказал он мне одну историю…

Лагерь. Тайга. Мороз под сорок. Зэки рубят просеку. Топоры не у всех, выдали ручные пилы. А как пилить столетнюю сосну? Рыли сугроб, подкапывали под ствол пониже, в эту ямку залезал человек и там, согнувшись в три погибели, пилил. Яма узкая, не развернешься, да и сил никаких нет. Какие силы у зэка? Тюремная пайка – «суп рататуй, то ли мясо, то ли -…» А еще ведь норму выполет. Не дашь норму – хавать не будешь.

Одежда в яме скоро намокала. Противно липла к телу. А тут еще и ветерок последнее тепло из-под шмотья выдует. И мыслишки разные поганые в голову лезут. Думаешь, что в ямке этой так и останешься. Сверку лишь товарищи присыплют снежком, притопчут, чтоб ровно было, и все. И как не было тебя.

Ну представляешь, короче. Волком выть хочется.

А охранники-вертухаи устраивали себе тепло: разжигали баки такие железные и стояли возле них с автоматами. Грелись. Собаки сторожевые опять же рядом с ними.

И вот зэки несчастные старались по нужде и без нужды пройти рядом с таким баком, чтобы хоть на секундочку почуять жар.

И один такой вот фитиль-доходяга случайно подпалил себе край матросского бушлата. А он подлиннее обычной робы, бушлат этот. Да еще и промаслен фигней какой-то. Вот и полыхнул.

И вот катается в сугробе этот матросик, базлает на всю тайгу, криком исходит, сгорает заживо. А зэки его окружили и не тушат. Тянут к нему руки. Греются…

Я это к чему.

Всякое по жизни случается, так ведь? Споткнулся. Упал. Лицо себе расшиб. Больно теперь. А жизнь не только ведь нищетой человека проверяет, но и сытостью. И мало кто проходит это испытание. Соблазнов много, а человек слаб.

Не сужу никого, но ты посмотри вокруг. Другая жизнь. Никто с голоду не помирает. А кто смог выдержать испытание сытостью и сохранить в себе человека? В ком оно – богатство его – сохранило душу? Кинется ли он спасать, если кто загорится рядом?

Вряд ли. Сомневаюсь. Не каждый сунется. Наоборот, найдутся те, кто еще и соляры поддаст.

Зато тот, кто прошел по жизни искушения приманками разными и сохранил в себе людское, тому уже не страшно ничего. Он встретит их спокойно и с достоинством. А внутренний покой, скажу я тебе, – это большое дело. Его не продашь и не купишь. И будет он потом каждому дню радоваться, как божьим именинам. Ценить будет. И благодарить.

Обнимаю тебя, брат мой. Тебе сейчас тяжко и слова кажутся мелкими. Но все равно, попытайся победить в себе зверя и спасти в себе человека. То, что сейчас, – это не навсегда. Пройдет. Надо перетерпеть. Чтоб потом на радость сил хватило. А радость – она всегда после беды приходит. Так оно устроено.

«Арабский узел»

Все решал галстук. Их у него было два.

На дни рождения и юбилеи он надевал яркий. Цветаой. В полосочку.

На похороны отправлялся в черном.

Когда-то, еще в те незапамятные времена, когда народ послушно становился в очередь за пачкой творога, Бакеня числился в рядовых расторопных комсомольцах. Со временем в нем заметили способности: у него лучше всех получалось сочинять лозунги, речевки, «поздравлял-ки» по случаям и без. Голос у него был приятный, да и внешностью бог не обделил. Высокий, улыбчивый.

Бакеню стали потихоньку продвигать по идеологической линии. Он быстро доверие оправдал и взялся проводить тематические комсомольские вечеринки. Затем он стал «особистом». В том смысле что ему доверялось проводить особые мероприятия в конкретном режимном формате.

Так он стал вхож в «аппарат». Его стали посылать на юбилеи и негромкие торжества. Он работал представителем «горки». Иногда он даже представлял «Самого». Возил телеграммы, дипломы, грамоты и керамических коней.

Со временем вжился в роль. Свыкся. Купил костюм. Серенький, в елочку, строгий и непритязательный. В нем он мог слиться с любой толпой. Не сказать чтоб сидел как на модели, но, удивительное дело, костюм ему был к лицу. Он – этот костюм – ничего не преувеличивал и ничего не приуменьшал в Бакениной непримечательной наружности. Серая униформа надолго стала его служебным камуфляжем. Словом, универсальный был костюм. Он мог свободно явиться в нем как на юбилей, так и на вынос тела.

Постепенно Бакеня приобрел манеры. Свой неповторимый почерк поведения в кругу. Он одинаково блестяще мог произнести высокопарный тост за праздничным столом или нацедить трогательную надгробную речь у могилы. Он глубокомысленно хмурил лоб, понижал или повышал голос, умело манипулируя спазмами в горле у одра, чем вызывал неподдельную скорбь, или вдруг неожиданно прорывался приступами импульсивной щенячьей радости.

Вечерами он штудировал афоризмы. Сыпал изумрудами чужой человеческой мысли. Сборники на все случаи жизни теснились на его прикроватной тумбочке.

К нему скоро привыкли, и если Бакеня вдруг появлялся в каком-нибудь учреждении, люди начинали шептаться. Значит, кто-то почил. Или наоборот – жив и получит поздравительный адрес.

Людская молва не тяготила. Даже напротив. Можно сказать, Бакеня нашел свое место в жизни: он был нужен. А это – главное.

Все испортило в один миг очередное банальное застолье. Собрались по случаю обрезания абуссаламовского внука.

Мулла, приглашенный по такому случаю, обронил мимоходом фразу, которая отняла у Бакени покой.

Оказывается, когда человек умирает, по шариату его обмывают старшие. Или друзья. И если покойник окажется необрезанным, то его хоронят так… Без лишних церемоний. Немытым.

Перспектива оказаться в могиле грязным и без полагающихся почестей почему-то реально насторожила Бакеню. А может, он просто боялся досужих кривотолков потом. Вот, мол, Бакеня-то наш, оказывается, не того… Неполноценный. Не из наших… Да и мало ли какие там у него тараканы в голове проснулись. Перемкнуло – и все. Иногда ведь трудно понять, где у человека проводок заискрит.

Прошлой осенью Бакеня перенес микроинсульт. Перепугался. Может, и это еще как-то повлияло.

Выслушав модного муллу, Бакеня шепотом спросил, но, как водится, услышали все:

– Скажите, уважаемый, а мне можно сделать обрезание?..

За столом молча переглянулись. Дело в том, что Бакене недавно исполнилось сорок шесть.

* * *

Наутро Бакеня сказался больным и на работу не вышел. И это было очень некстати, поскольку городской голова открывал памятник в парке и надо бьло придать этому событию праздничный окрас. На месте монумента старому русскому писателю в мятой шляпе и с отвисшими усами, чьим именем когда-то назывался парк, установили каменного батыра на строптивом жеребце. Батыр был гранитным, зорко всматривался в даль и угрожал мнимому врагу булавой и копьем. Жеребец был под стать, тоже недобро смотрел в сторону парадных ворот и как-то не по-лошадиному зло скалил черные зубы.

Скульптор не посушился на патетику. С нижней точки зрительскому глазу открывалось серьезное конское достоинство, вырезанное любовно, с пристрастным знанием деталей. Сам батыр чем-то смахивал на акима столицы в пору его залихватской молодости. У батыра почти не было шеи, что дополнительно придавало ему вид мужественный, практически бескомпромиссный. Понятно было, что враг, если ему вдруг вообще вздумается сунуться в город, не пройдет дальше пригородного рынка.

Городской голова промямлил скорую неподготовленную речь. Как-то беспомощно помахал рукой и сошел с трибуны. Раздались жидкие непродуманные аплодисменты. Торжество постарались выручить музыканты. Они грянули древний мотив с барабанным боем. Народ не особо поддержал и стал вяло расходиться. Помощники головы растерянно носились в подтрибунном помещении и пожимали плечами. Бакеню так и не дождались.

Он в это время лежал на диване, смурной и расхристанный. Глядел красными воспаленными глазами в потолок. Весь в думах. Он пытался мыслить рассудочно и трезво. Получалось плохо.

– Какая на фиг разница, если вдруг явится эта дамочка с косой? -думал он, все больше раздражаясь. – Обрезанный ты, необрезанный, мытый – немытый… Потом-то уже все равно.

Но возникала в предательском воображении противная картинка с его кончиной, где он благополучно преставляется в какой-нибудь швейцарской клинике. Потом его отправляют самолетом домой, скорбно встречают в аэропорту, медленно везут в большой черной машине домой, заносят в спальню, кладут на пол – и тут появляются его дружки. Они раздевают его, приступают к мытью его остывшего тела – и на тебе…

Первым, конечно, начнет Секебай. Он это дело любит – издеваться и подкалывать. И ему будет нипочем мрачноватая величавость старинного церемониала. Его подхватит Мазай. Потом Рысбек. Потом присоединятся все остальные. Они начнут тыкать ему в причинное место, противно ржать и хихикать… Толпа за дверями станет прислушиваться…

Дальше думать не получалось. Дальше – кошмар: торжество летит к чертям и превращается в какую-то дешевую комедию…

Короче, Бакеню серьезно переклинило.

– Надо, – бубнил он, глядя в одну точку. – В срочном порядке.

Через неделю все уже, блин, знали про Бакенину проблему. Отговорить не получалось, помочь – тоже. Бакеня панически боялся отечественных врачей. Не доверял.

И тут, слава Аллаху, звонок из Тель-Авива.

* * *

Ося. Он же – Геча. Он же – Гоголевич. Он же – «Быча, займи червонец». А по паспорту – Осип Казимирович Быковицкий. Одноклассник. Однодворник. Вместе заканчивали 26-ю с математическим уклоном. Видимо, и до него уже дошло.

– Бакеня-а! – орал он в трубку. – Т-твою налево! Какие могут быть вопросы! Боже ж ты мой! Бери билет и немедленно вылетай! У меня тут есть один оч-чень качественный товарищч. Хер-рург! Спец по всем, кому за сорок! Он все сделает быстро и красиво! Вылетай!

Бакеня проворочался пару ночей, а наутро обреченно вытащил из шкафчика свой заграничный паспорт и поплелся в израильское посольство. В консульском отделе на вопрос: «Зачем вы летите в Израиль?» -ответил со вздохом: «Хочу поклониться святым местам».

* * *

Ося встретил его в аэропорту. Кинулся целоваться, даже показалось-пустил слезу.

По дороге из аэропорта не умолкал. Все рассказывал, как он тут «цепляется за жизнь среди этих гребаных евреев». И машины мыл, и официантом, и помощником парикмахера («кучеряшки в кучу сметал»), и даже одно время – кошмар! – сторожил морг. Зато теперь – сам хозяин небольшой автостоянки в центре Тель-Авива. Лысина, брюшко, два подбородка. Работает над третьим. Все как положено. Зубы отбелил, исправил лазером глаза, подобрел на пятнадцать килограммов – не узнать.

Ося сразу повез Бакеню в ближайшую рюмочную. Просидели дотемна. Слегка подзаправились. А потом поехали к Осе домой. В гостиницу Ося не разрешил.

– Ты что, ничто казахское мне не чуждо!.. – выгнул он кренделем грудь.

Бакеня растрогался. Надо же, думал он, а Геча-то все такой же. Не забыл.

* * *

В школе Ося, вернее, Геча еще в девятом классе запомнился тем, что на спор выпил «с горла» бутылку бормотухи и пошел к химичке признаваться в любви от имени мужской половины всего класса.

Из комсомола, конечно, погнали – что в то время было делом неслыханным, а потому уже на следующее утро Геча проснулся школьной знаменитостью. Его, что называется, обложили респектом даже в старших классах. Что, впрочем, не помешало отцу забрать его из школы к себе в синагогу, где запихал в мальчишеский хор «отпевальщиком». Там Геча пару лет старательно подвывал фальцетом вместе с остальными иудейскими отроками строки из Псалтыри.

Но это мало что меняло. Со двора ведь Осю никто не гнал, а потому он оставался по-прежнему в основном составе и все остальное время проводил в кругу родной шпаны.

А потом они неожиданно уехали. Как и многие ихние.

* * *

Осина жена – классическая, из местных. Зовут Феодосия. Ося ласково называл ее Федей.

Под мясистым носом – едва заметные усики. Глаза – Надежды Константиновны. Могучий затылок. Надежный торс. Влажные ладони.

Тоже вроде как обрадовалась. Подала на стол утку в яблоках.

– Ми вас все тут сильно ждали, – улыбнулась она и протянула ножку.

Есть не хотелось, но Бакеня с деланым аппетитом поел. Сыто крякнул. Федя умилилась и протянула вторую.

– Осины приятели нам пошти шо родня!

Дети – все трое – посидели для умиления со взрослыми, а потом воспитанно ушли к себе.

Постелили Бакене в гостиной. На широченном диване – три на три. Бакеня с наслаждением вытянул свои короткие плоскостопые ноги и сладко зевнул. Ему отчего-то стало хорошо и покойно. Он даже на какое-то время забыл, зачем, собственно, сюда приехал.

Тут в дверь просунулась мокрая лысина Оси. Только что вылез из-под душа.

– Спишь?

– Нет.

– Завтра поедем к Фельдфебелю, – сказал Ося.

– К кому? – не понял Бакеня.

– В Хайфу. В клинику Сени. Мы его тут в своих кругах Фельдфебелем зовем. Это – восемьдесят километров отсюда.

– Почему Фельдфебель? – насторожился Бакеня.

– Не знаю. Вообще-то, он – Хейфец.

– Хейфец?

– O-о! Тыне знаешь. Это Маэстро! Это-Паганини своего дела. Это -Моцарт слепой кишки и аденомы. Близкий родственник моей простаты. Если все, что он отрезал, выложить на асфальт, получится магистральная трасса Хайфа – Санкт-Петербург. А как он делает массаж «сулико»! Тебе обязательно надо это испытать на себе.

– Почему – Санкт-Петербург?

– Потому что доктор Хейфец начинал свою карьеру там. Между прочим, многие правоверные и иудеи бывшего совка до сих пор хранят о нем добрую память и, ложась в постельку, вспоминают его легкую руку

– Слушай, – приподнялся Бакеня, – столько возни из-за меня.

– Да ты что! – замахал руками Ося. – Сколько не виделись! Заодно прокатимся. Мне тоже надо проветриться.

Он понизил голос:

– Там у меня есть одна зазноба. Не женщина, а сплошные взбитые сливки с клубникой! Познакомлю. Спи.

* * *

Бакеня спал как ребенок. Впервые за последнее время ему приснился нормальный сон. Логичный. С началом и концом. А так все снилась какая-то белиберда: то слон с неимоверно длинным хоботом, то пошлый верблюд, который лез все время целоваться, то дети во дворе вдруг принимались обзывать его грязнулей, дразнили и тыкали пальцем чуть пониже пупка…

С утра Ося собственноручно приготовил яичницу (Федя ушла на службу) и, азартно хлопнув Бакеню по спине, завел свой старенький «Форд)).

Ехали резво. По дороге вспоминали школьные годы.

– …А эта щас где? – интересовался Ося. – Которая с глазами, такая длинная, и родинка под коленкой…

– Ковалева?

– Да нет! Эта, из-за которой Секебай на спор на кладбище ходил ночевать. Помнишь?

– А-а… эта… – заулыбался Бакеня. – Камшыбаева. Она за народного артиста замуж вышла. Сейчас девяносто шесть килограммов весит. Дочку приводила на юрфак поступать.

– Девяносто шесть?! Что ты говоришь! .. – Ося покачал головой. -Бог миловал.

«Зазнобе» Ося позвонил из машины, как только выбрались на хайвей.

– Алле! Это мой бурундучок? А это я – твой суслик, боже ж т мой, -игриво затарахтел он. – Скоро буду. Да. Конечно! Келдыш при мне. Он соскучился. Отель ты знаешь. Номер тот же. Ха-ха! .. Обещаю зажигательный мюзикл как минимум в два классических акта. Ха-ха! Ритм по нарастающей. Мне еще папа завещал: два акта в самый раз. Первый – на сон грядущий, второй – на рассвете, на коровьем реву. И не обязательно глубоко: важно настойчиво и плавно. Ха-ха! Ты моя рыбка…

* * *

В Хайфе стояла невыносимая жара. По улицам шатались подвыпившие футбольные фанаты и размахивали флагами. К вечеру ожидался какой-то суперважный матч.

Тормознули у бара «пропустить по махонькой». Машину оставили на стоянке. Рядом был мотель, в котором обычно останавливался Ося. Его там, видимо, знали. Портье учтиво поздоровался и подал ключи.

Доктору Хейфецу Ося звонил уже из бара.

– Сеня, родной, т-твою налево, – поздоровался он мило. – Мы приехали. Сидим возле мастерской Яшеньки. Приезжай, боже ж ты мой.

Напротив, через улицу, с окна второго этажа свисал щит с изображением кота в сапогах-скороходах. Стилизованная надпись на идиш с переводом на русский гласила – «Яков Буренгойм и Ко». Внизу, на первом, бликовала алюкобондом маленькая лавка мастеровой обуви.

Через минут сорок в баре появился солидный господин в очках и благообразной бородке. Ося поднялся ему навстречу, широко распахнул объятия. Они трижды расцеловались.

Усатый протянул руку с пухлыми мягкими пальцами.

– Семен Валерьич, – сказал он.

– Булат, – кивнул Бакеня, почему-то заискивающе.

– Это Бакеня, – приобнял его за плечо Ося, придавая уверенности. -Я тебе рассказывал. Тоже профессор, только по другим наукам. Вот, приехал специально к тебе. Надо обслужить.

– Сделаем, – коротко ответил Семен Валерьевич и заказал двойной виски со льдом.

* * *

Надо сказать, что доктор Хейфец был личностью весьма примечательной. Еще в далекой юности его отличало широкое сердце, пытливый ум и активная гражданская позиция. Он не мог оставаться в стороне от банальных и в то же время практически неразрешимых проблем безответственного советского студенчества. Безответственного, в первую очередь, в вопросах любви и морали.

Когда его первый раз накрыли в Ленинграде доблестные блюстители порядка по заявлению добродушных коллег за очередным нелегальным абортом, он с ходу получил пять лет мордовских лагерей.

Впрочем, Сеня не стал сильно сокрушаться из-за такого безотрадного стечения обстоятельств. Более того, в лагерях он окончательно уверился в том, что старина Фрейд во многом был прав. И то, что проделывали со своим мужским достоинством обитатели северных лагпунктов, заслуживало, как минимум, серьезных научных исследований. И не только в области экспериментальной хирургии. Психиатрам здесь тоже нашлась бы работа. А вместе с ними и конструкторам, модельерам, инженерам, портным, дизайнерам и даже, возможно, художникам-абстракционистам.

При помощи «рубанка и топора» местные эскулапы проводили на живых пациентах такие по сложности операции, на которые Сеня с его неугомонным авантюризмом и многолетней практикой не решился бы даже в условиях стационара.

Член удлиняли, утолщали, впихивали в него какие-то металлические шарики, после которых он выглядел как недоспевший кукурузный початок. А еще на нем вышивали крестиком, выжигали свечками, выкалывали синюшными чернилами роковые заклинания и предостережения, рисовали портреты любимых…

Сеня сделал для себя, возможно, самое главное открытие в жизни: за пенисом – будущее. На нем можно и нужно строить карьеру, потому как он – предмет особых забот и переживаний всего контингента не только далекой мордовской зоны, но и, пожалуй, всего человечества. Следовательно, Сеня, будучи еще сидельцем советской колонии строгого режима, уже твердо знал, чем будет заниматься на воле.

Первым делом он собрал все необходимые бумаги и подался, как все честные иудеи, на родину предков. Пару лет проволындался в какой-то полугосударственной клинике. Ждал лицензии. И лишь потом, по получении оной, доктор Хейфец начал свою знаменитую частную практику.

Слава пришла быстро. К нему потянулись страждущие со всего света. Свое ремесло он поднял до немыслимых высот. У него появились ученики. Появилась, можно сказать, своя школа, а с ней, естественно, и мастерская.

Сеня слыл настоящим виртуозом. Он удлинял, укорачивал, утолщал мужские достоинства, вышивал на них различные узоры, ставил древние королевские печати, вправлял вывихи и даже, случалось, пару раз восстанавливал после перелома.

При этом Сеня никогда не стоял на месте. Как всякий новатор, он все время выдумывал, смело экспериментировал, внедрял, или, как сейчас говорят, – креативил. По ходу выяснилось, что Сеня не только талантливый хирург, но и не менее одаренный менеджер. В нем счастливо сочетались врачебные дарования с умением выгодно их продавать.

В его деле не было мелочей. Особых слов заслуживал, к примеру, его личный кабинет, на стенах которого в строгих портретных рамках красовались различной формы и размеров фотографии мужских достоинств, выполненные в оригинальной художественной форме. Каждой новой своей модели Сеня по давней традиции присваивал имена. Был здесь и «Генерал в отставке», был и «Греческий смоковник», «Вавилонская башня» и «Афганский излом», «Бен Ладен» и «Гроздья гнева» (другой вариант – просто «Стейнбек»). Рядом с ним, перекликаясь тематически, висело ветеранское «Прощай, оружие!» (второе название -«Эрнест Хемингуэй))). Сеня подчеркивал, что в данном случае второе название нравится ему больше, поскольку фамилия великого писателя начинается на «х», а заканчивается всем знакомым «и кратким». Тут же: «Измирский ятаган», «Наполеонов комплекс», «Вдовья радость», «Весельчак У», «Яростный утешитель»… Были даже «Йоркширский терьер», «Терминатор» и «Тудзонский ястреб» – для агрессивных. Одну из наиболее удачных своих моделей Сеня посвятил памяти незабвенного коменданта далекого мордовского лагеря. Так и назвал – «Майор Половинчук».

К Сене ехали отовсюду. Представители Черного континента обычно выбирали «Манделу». На родине особым спросом пользовался «Воспрянь, Иерусалим!». Правда, поначалу он хотел назвать эту модель «Шарон» – за особый несгибаемый характер и волю к жизни, но потом, когда премьер-министра парализовало, доктор Хейфец резонно передумал.

В последние годы к Сене зачастили клиенты из Центральной Азии. Этим визитерам Сеня небеспочвенно предлагал вариант «Конец атамана» или «Транссибирский экспресс». Возражений практически не было. Клиентам нравилось.

* * *

Ося был уже «тепленьким». Он тоже перешел на виски, слегка мешая его с колой, и постепенно становился все более решительным.

Бакеню тоже понемногу развезло. Еще со вчерашнего приятно кружилась голова.

– А вообще я тебе скажу, в нашем возрасте такие люди, как Сеня, просто незаменимы, – наставлял Ося. – Практически Сеня теперь -главный член моей семьи. Хранитель печати. Так ведь, Сеня?..

– М-да, – скромно склонил голову доктор Хейфец.

Пили за здоровье. За родителей и детей. За революционные преобразования в стране. За макро- и мини-прорывы в экономике. За Кунаева. За Горбачева. За Путина и за Медведева. За Ельцина почему-то Семен Валерьевич принципиально пить не стал – «Чего ради за беспалого?)). Ося, напротив, выпил. Бакеня его поддержал. Потом стали вспоминать американских президентов. Застопорились почему-то на Эйзенхауэре.

Потом были тосты за веротерпимость. Выяснилось, что Тора не запрещает обрезание никому, даже китайцам с индейцами. Более того, она – Тора – даже рекомендует это самое обрезание. И не столько в гигиенических целях, сколько в духовных. А если еще глубже, то – в морально-этических. А если задуматься совсем глубоко – то и в политических, культурных и даже социально-экономических.

Часам к одиннадцати бар заполнила радостная торсида. Местная команда у кого-то выиграла, и бармен дважды угостил всех за счет заведения.

Потом инициативу перехватил какой-то возбужденный ветеран фанатского движения. Он предложил тост «за левую ногу бразильского легионера Марселиньо – лучшего распасовщика всех времен и народов».

Около полуночи Бакеня глянул на свои часы и с удивлением обнаружил на циферблате пять стрелок.

Он стал напряженно вспоминать, что он здесь делает и как он вообще сюда попал. Он все пытался выяснить: с кем играл «Кайрат»? почему не было в составе Пехлеваниди? куда делся Сегизбаев? И главное: как ему – «Кайрату»! – удалось пробиться в Лигу чемпионов?

Вдруг Ося решительно стукнул себя по колену, посмотрел на Баке-ню и произнес:

– Пора.

– Что? – перепугался Бакеня.

– В баню, – ответил Ося и потащил свою компанию к выходу. – Это наша древняя народная казахская традиция!

Бакеня не стал сопротивляться. Да и бесполезно было. Он знал: раз Ося вошел в раж (а он как раз туда вошел и выходить особо не собирался), то его уже не остановишь.

Через какое-то время все трое каким-то загадочным образом очутились в хамаме.

Бакеня сразу полез под холодный душ. Надо было срочно трезветь. Надо было сосредоточиться и вспомнить. Надо было, но…

Но ничего не вспоминалось.

Сквозь ледяные струи к нему медленно, почти на ощупь и очень осторожно стала возвращаться действительность. Он напрягся и усилием воли включил концентрацию. Через двадцать минут почти все вернулось на круги своя, за исключением небольших деталей, и Бакеня механически схватился двумя руками за свой писюн. Вот он! Собака! Вот из-за кого он сюда приехал.

Бакеня радостно перевел дух, завернулся в простыню и направился в комнату отдыха. Профессор Хейфец и Ося сидели в глубоких креслах и рассуждали о политике. Оба дружно ругали Америку, в особенности «этого фамильного клоуна Буша». Доставалось и «лопоухому негру». Из разговора становилось понятно, что все проблемы президента Америки из-за того, что он – необрезанный.

– А когда мы сможем это сделать? – робко подал голос Бакеня.

– Что? – не понял Семен Валерьевич.

– Ну, это… операцию.

Ося тут же рубанул воздух рукой.

– Сейчас!

– Как это? – разволновался Бакеня.

– А чего тянуть? – настаивал Ося. – Профессор – вот…

Он показал пальцем на Хейфеца.

– …Келдыш у тебя с собой…

Показал Бакене между ног.

– Давай, вытаскивай его сюда. Чик – и все, боже ж ты мой. Не ссы, ты имеешь дело с Паганини.

Семен Валерьевич с некоторым сомнением пожал плечами.

– А инструменты? – попытался слабо возразить он.

– Срочно звони своему ассистенту, – велел Ося. – Пусть он твой волшебный чемоданчик везет прям сюда.

Профессор посмотрел на замершего в простыне Бакеню, обвел туманными глазами влажные стены.

– Честно говоря, условия здесь не совсем…

– Да брось ты! – перебил его Ося. – Вспомни, как ты в сырых питерских подвалах скоблил бабам матки. Теперь ему здесь, видите ли, нет условий. Ох уж эти мне лепилы! Человек приехал издалека, можно сказать, на священную землю. Привез с собой, можно сказать, свою затаенную мечту. А ты не хочешь ее осуществить! Ты что, Хейфец, боже ж ты мой? Имей совесть. Звони.

И он протянул профессору сотку.

Семен Валерьевич взял телефон и, с трудом попадая пальцем в цифры, неуверенно набрал номер.

Ассистент с некоторым удивлением выслушал шефа, но возражать не посмел.

Через час он уже стоял в холле с профессорским чемоданчиком.

Хейфец показал на столик. Ассистент привычно разложил сверкающий никелем профессорский арсенал. Бакеня глянул на все эти скальпели, щипцы, шприцы, катетеры и почувствовал, как стремительно похолодело у него между ног.

– Чего ты? – скривился Ося.

– Да как-то… это… – начал мямлить Бакеня. – Неожиданно.

– А я говорю: пять минут – и будешь как новенький! – настаивал Ося.

– Схожу-ка я в парную, – попытался улизнуть Бакеня.

– Стоя-ать! – заорал Ося и схватил его за руку. – Ты мужик или где?! Ты зачем сюда приперся? Тут вот такое светило, можно сказать, без пяти минут нобелевский лауреат, т-твою налево… Чего ты мнешься? Чего ты его зажал? Давай выкладывай его сюда, на тарелочку.

– Только не на тарелочку, – обронил Семен Валерьевич.

Он надел запотевшие очки и попытался нащупать на столе одноразовый шприц. Не нашел.

– Монечка, – обратился он к ассистенту, – вы бы не могли сделать пациенту блокаду?

– Хорошо, Семен Валерьевич, – отозвался ассистент и уверенно взял в руки шприц.

– Я все-таки схожу в парную, – сказал Бакеня и отвернулся.

Ося схватил его за простыню. Потянул обратно.

– Ссышь, кафыр! Предатель! – гаркнул он. – А я вот не ссу! Режь мне!

И он поднялся с дивана, распахнул по-гусарски халат. Ассистент глянул Осе на низ живота и вяло произнес:

– Вам не нужно.

– Это почему?! – возмутился Ося.

– У вас все в порядке, – невозмутимо ответил ассистент.

Ося стал яростно спорить. Даже схватил ассистента за грудки.

– Шо ты имеешь ввиду?! Говори! На что ты намекаешь, прислужник Сиона?!

Бакеня воспользовался моментом и тихо исчез.

В парной он сидел до тех пор, пока ему не стало дурно. Задыхаясь, он с трудом выполз в предбанник, лег на кушетку и отключился.

* * *

В окно громко чирикали бесстыжие еврейские воробьи. Сквозь легкие занавески светило вполне казахское утреннее солнце.

Ося приоткрыл глаза. В висках какие-то гномы дробно колотили по звонкой своей наковальне. Во рту накануне ночевала дюжина котов с пригородных помоек Хайфы.

На морально-волевых Осе удалось-таки выпрямиться и сесть на кровати.

Бакеня спал напротив. В кресле. Почему-то – в банной простыне. На полу валялись пустые банки из-под пива. Под столом в Осиных ботинках лежали скомканные пакеты с фисташками. Серый Бакенин костюм с ярким галстуком мешком висел на бра.

Ося с удивлением уставился на Бакеню и попытался восстановить последовательность событий.

Аэропорт, Федя, утка в яблоках, бар, «КайраТ» – чемпион!», Сеня, баня, Келдыш, Нобелевская премия, Монечка-ассистент…

Дальше память работать отказывалась. Изображение исчезало в разбелке, картинка расплывалась. Как они оказались вновь в гостиничном номере, Ося так и не вспомнил. Впрочем, это было уже и не так важно. Важно было, что на этот раз все обошлось без приключений и потерь.

Ося с трудом поднялся и направился к унитазу.

Лопался мочевой пузырь.

Как только за ним закрылась дверь туалета, раздался истошный Осин крик. От этого вопля Бакеню аж подбросило в кресле, и он кубарем скатился на пол. Тут же из ванной с распахнутыми от ужаса глазами выскочил Ося. Он держался обеими руками за своего «келдыша», обмотанного в три слоя медицинских бинтов, и жутко таращил глаза.

– Боже ж ты мой! Твою налево, – вопил он, пытаясь размотать непослушными руками плотно закрученный бинт. – Боже ж ты мой! Что это такое?! Что они с ним сделали?!

Бакеня глянул на мечущегося Осю и попытался сообразить. Мысли стали наскакивать друг на друга в бешеном галопе и путаться. Нотки в искаженном Осином голосе пугали. Он подвывал и как-то по-собачьи дико приплясывал.

Так и не размотав бинт до конца, Ося бросился к телефону.

* * *

После вчерашнего доктор Хейфец лежал у себя в спальной и мучился желудком.

Осе с трудом удалось набрать нужный номер. От волнения он дважды нарывался на чужих людей и, путая идиш с русским, рассказывал о своей проблеме. Незнакомцы вежливо выслушивали и серьезно советовали обратиться к доктору.

Наконец-то на том конце отозвался усталый знакомый голос:

– Алё.

– Сеня?! Сеня, т-твомать! Что ты сделал? – заорал в трубку Ося.

– Что такое?

– Ты еще спрашиваешь?! – Ося в ужасе разглядывал свой член. -Что ты сделал с моим тигренком?

– С кем?

– С моим ятаганом!

– Не понимаю.

– С моим ху… твою налево!!!

– Это не я. Это Монечка.

– Кто?! – Ося выдал какой-то нечеловеческий звук, похожий на призывный крик самца пампасного оленя на заре. – Зачем он это сделал?!

– Ты сам его уговорил.

– Что значит – «уговорил»?! – неистовствовал Ося.

– Это значит, что ты настоял, – отвечал угрюмо Семен Валерьевич. Чувствовалось, что слова даются ему с трудом. – Мы тебя отговаривали, но ты был непреклонен. Тебя невозможно было переубедить. Ты сильно заругался. В конце концов ты поставил Монечке ультиматум: или он оперирует, или ты его не выпускаешь из бани.

Ося глубоко замолчал. Стал лихорадочно перебирать пальцами по столешнице. Потом издал другой звук, похожий уже на отчаянный рык того же муфлона, но уже в период муссонных дождей.

– Сеня, т-твою налево, меня же домой не пустят! – заплакал он в голос.

– А ты им особо не размахивай.

– Но, Сенечка, раньше он у меня смотрел вот так, – Ося согнул руку в локте кулаком к потолку. Затем вытянул руку параллельно земле все с тем же сжатым в напряжении кулаком. – А теперь он почему-то смотрит вот так…

Видеть все эти манипуляции доктор Хейфец определенно не мог.

– Как это – «вот так»? – злобно переспросил он. – Что это значит?

Ося взбесился.

– Это значит, что он поменял угол подъема и смотрит теперь в другую сторону!

– Что он поменял? – не расслышал профессор.

– Угол! И на нем практически не осталось кожи! – плакал Ося. -Зачем вы содрали с него кожу, Сеня?!

– Чего ты на меня орешь? – не выдержал профессор. – Ты же сам выбрал.

– Что я выбрал?

– «Арабский узел».

– Какой?!

– Мы тебя отговаривали, но ты и слушать не хотел.

– Какой-какой узел?

– Арабский, – подтвердил профессор примирительно и добавил. -Из Монечкиного альбома. Там были образцы. Ты выбрал «Арабский узел». Хотя Моня резонно предлагал тебе «Бухенвальдского крепыша».

– Кого?

– «Крепыша»! Он тебе больше идет… Да ты не переживай! Функционально ничего не изменилось.

– Как это – не изменилось?! Я теперь не узнаю его в лицо!

– Привыкнешь.

– Мне больно писать.

– Пройдет.

Профессор повесил трубку.

– Боже ж ты мой… – прошептал Ося и медленно опустился на пол, обхватив руками голову.

В дверь постучали.

– Кто там? – вздрогнул Бакеня.

– Рум-сервис, – проворковал из-за двери приятный женский голос.

Бакеня пошел открывать.

– Стой! – зашипел на него Ося и метнулся к двери. Заглянул в глазок и весь перекосился.

– Это я, твой бурундучок, – сладко замурлыкали в коридоре. – Открывай, я пришла, как ты и намекал, на коровьем реву.

Ося молитвенно закатил глаза к потолку и стал жарко чесать свою несуществующую бороду.

– Ося, я знаю, что ты там, – засопела пышная блондинка. – Я слышу, как ты волнительно дышишь.

– Ты знаешь, э-э, Липа, тут такое дело…

– Осип, – голос за дверью насторожился. – Открывай, слышишь! Тыодин?

– Да. То есть нет. Со мною друг.

– Кто?

– Друг. Мы вместе учились. И вот он приехал… По одному важному делу…

– Друг? Как ее зовут?

– Бакеня. Он из Казахстана.

– Откудова?? – в голосе звякнул металл.

– Но дело даже не в этом.

– Ты завел себе шлюху из Казахстана? Ты что, совсем охренел?

– О чем ты говоришь? Какая еще шлюха? – не выдержал Ося. – Это Бакеня, мой друг из Алматы… прибыл, э-э, можно сказать, по сугубо личному делу…

– Передай этой Бакене, чтобы она особо не торговалась! Зариться особо не на что, – загремела блондинка. – Эй, Бакеня! Он любит позу богомола.

А знаешь почему?

– Почему? – донесся вдруг женский голос из номера напротив.

Блондинка развернулась всем своим пышным бюстом к двери и яростно пропыхтела в глазок:

– Потому что у него щекотун, как у кролика!

За дверью противно захихикали.

В коридоре раздались удаляющиеся гневные шаги.

– Липа! – закричал Ося и высунулся в проем. – Липа, стой! Ты не можешь просто так уйти! Липа!

Блондинка даже не обернулась.

Ося прикрыл дверь и тихо опустился в кресло.

Бакене стало его жалко. Он почувствовал себя виноватым.

– А может, он попробует восстановить прежний вид? – попытался он развернуть ситуацию.

– Кто?

– Ну этот, Паганини твоей аденомы, – цеплялся за последнюю надежду Бакеня. – Ты же сам говорил, что он главный член твоей семьи.

– А-а-а, – горестно махнул рукой Ося и надолго заперся в ванной. Было слышно, как он плачет и разговаривает вполголоса со своим келдышем.

* * *

Через день Бакеня уезжал. Ося провожал его в аэропорту. Всю дорогу молчали.

У паспортного контроля Ося вдруг заговорил:

– Не рассказывай никому. Не поймут.

– Не скажу, – заверил друга Бакеня.

На том и простились.

* * *

Каким-то образом вся эта история положительно сказалась на Бакенином имидже. Он снова стал прежним. Развеселился. Стал компанейским. Снова стал ездить с особыми поручениями по особым поводам и местам. Однажды даже спел в узком кругу еврейскую свадебную песню, которой научил его в той самой памятной поездке легендарный доктор Хейфец.

Пошел даже слух, что жена его – худосочная Камшат – забеременела. Многие стали подходить и вполголоса интересоваться у Бакени насчет телефончика профессора из Тель-Авива. Бакеня в ответ как-то сразу мрачнел лицом, уходил от разговора и под разными предлогами старался сменить тему. Друзья не понимали. Обижались.

На самом-то деле Бакеня все еще переживал за Осю. Даже порывался пару раз позвонить ему, узнать о здоровье. Но все не находил повода. А нет повода, нет и разговора.

Ближе к осени Ося вдруг позвонил сам.

– Бакеня, твою налево! – заорал он в трубку. – Приезжай немедленно! «Арабский узел», я тебе скажу, – это совершеннейшее чудо! Как говорят англичане, дас ист фантастиш! Опробовано в самых радикальных боевых условиях! Даю гарантии! Паганини ждет, боже ж ты мой! Вылетай!

P. S.

Для тех, кому за 50

Кто из вас помнит, когда к вам впервые обратились по имени-отчеству?

Какой была ваша реакция?

Вы вздрогнули? Удивились? Обрадовались? Расстроились?

По большому счету, это ничего не значит. И это вовсе не значит, что вы стареете. Просто вы перешли в этой игре на следующий уровень. Так что не нужно заглядывать в паспорт, шуршать полным собранием сочинений под общим названием «Анализ мочи», следить за кардиограммой… Не нужно всего этого.

Надо просто научиться не спешить.

Теперь ведь, по сути дела, не нужно ничего доказывать. Только подтверждать.

Через какое-то время вы поймете, что это ваш любимый возраст. Преимущество его в том, что вы научились наконец спокойно оценивать все, что вы делаете. Без накруток и без потворства. Вам не нужно больше играть в поддавки со своим самолюбием. Не нужно играть в догонялки со временем. Если, конечно, вы воспитали в себе одну очень важную вещь. Она называется – самоирония. Очень полезная, между прочим, штука. Ни один врач на свете не знает о ее благотворном действии. А она спасла так много жизней! Уберегла от исковерканных судеб…

Что дальше?

Если вы не законченный балбес, то вы приобрели многое и не утратили ничего.

Хорошо, если вы все-таки разбогатели, но не стали заложником своего богатства.

Как это понимать?

Ну… это та же бедность, та же нищета, но со знаком плюс. Когда человек дорого одет, но выглядит дешево. Согласитесь, жалкое зрелище.

Хорошо, если вы не утратили способности стесняться, краснеть и вам иной раз бывает неловко за других. За друзей, за родных. За совершенно незнакомых вам людей.

За Родину…

Вы стали спокойнее и рассудительнее. Во всяком случае – вам так кажется. А если вам так кажется, то, значит, это уже сидит в подкорке и незамедлительно отражается на всех ваших поступках и словах.

Вас стали больше раздражать люди. Это нормально. За долгие годы общения с ними вы приобрели стойкую привычку оставаться одиноким в толпе.

Да, вас стали больше раздражать люди, но вы научились платить за свое раздражение улыбчивым снисхождением.

Вы наконец-то научились прощать. Вы научились любить через боль.

В вас есть нечто. Люди называют это – харизмой.

Вы доказали, что можете быть лидером. Тамадой, например. Или кем-то посерьезней. По ситуации. Если понадобится. И люди единодушно предоставляли вам эту возможность – рисковать первым.

В вас много хорошего. Это – общеизвестно, и об этом не нужно говорить вслух.

В вас много плохого. Вы с этим уже не пытаетесь бороться. Просто поздно. И вы ленитесь. Даже если это больно отражается на ваших близких и на вас самом. Вы привыкли. И они тоже.

С другой стороны, все то плохое и то хорошее, что есть в вас, в первую очередь возвращалось к вам же. Посмотрите на своих детей. Это удивительно: они ходят, едят, спят, разговаривают и даже ругаются так же, как вы. Но если вам удавалось до сих пор с этим мириться, значит -с этим можно жить.

Кстати, ради чего вы живете?

На этот осточертевший вопрос у вас заготовлен спасительный ответ. Ради семьи.

Это неправда. Это очередная ваша невинная отговорка.

Вы живете ради себя. Во всем остальном вами двигает беспокойство. И вы заботитесь о своих родных на инстинкте. Как та же собака. Или кошка. Можете называть это родительской любовью. Пусть так. Кошка так не говорит. Она просто лезет за своими заигравшимися детьми в огонь и сгорает там вместе с ними.

Иногда вы беспокоитесь за свое будущее. Каким оно будет, никто не знает. Есть только туманные надежды, что вас не оставят одного, когда вам придется передвигаться по дому в кресле-каталке.

Хорошо, если по собственному дому.

Хорошо, если в кресле.

Хорошо, если вам вообще захочется передвигаться…

Есть ли еще желание пожить исключительно для себя? Такое желание неистребимо.

Что оно означает в вашем понимании? То есть буквально, когда вы смогли бы сказать, что живете по принципу «all inclusive».

Яхты и замки – не про вас. В вас течет другая кровь. Правда, она сильно пожижела. Но все равно в ней еще есть пыль из-под копыт степных скакунов.

В вас нет ничего от тех аристократов-буржуа, что смотрят на вас со страниц глянцевых журналов, да и вся родословная многострадальной нашей земли ясно об этом говорит. Но вас это вовсе не должно напрягать. Это не порок. Это даже, скорее, достоинство. Добродетель. Хорошо, если вы это принимаете.

Что тогда?

Когда всё в кайф и вы успеваете осознавать: всё действительно в кайф.

Можете ли вы так?

Иногда можете. Иногда – нет. Хотя сейчас вас реально почти ничего не тяготит.

Осталось научиться малому.

Это непривычно. Поначалу. Потому что вы так долго к этому стремились, что так и не успели заметить: все, достаточно. Не надо так давить на акселератор. Отпустите педальку. Дальше уже – по накатанной.

Только не выпускайте руль. Не выпускайте. И не сильно отвлекайтесь от дороги. Она – эта дорога – коварная. Иных все еще заносит на поворотах.

И она, дорога эта, в одну сторону. Обратной не будет. Но и это не проблема. Вы ведь уже догадались, что это всего лишь увлекательное путешествие с известным финалом.

Да, кстати. Чуть не забыл. Самое главное.

Постарайтесь не испортить концовку.

Семь правил чистоты

На Востоке существуют семь правил чистоты. Мне они нравятся своими смыслами и обобщениями. Возможно, кого-то они смутят своей эклектикой. Может быть, даже банальностью. Но я много раз убеждался – все прописные истины просты и незамысловаты. Как солдатская каша.

Нынешнее время характерно тем, что все эти правила забыты. Они не работают. Преданы забвению. Не берусь судить, как оно так вышло. Причин много, и я о них пытаюсь по случаю размышлять. Иной раз нахожу ответы, иной раз – нет.

Тогда лезу за ответами в умные книжки. Общаюсь со знающими. Но разговоры эти все равно возвращают к началу начал. К человеческим правилам. Когда-то о них говорили нам наши отцы. А им – наши деды. И так – из поколения в поколение. И все мы жили по этим правилам. Полагаю, не будет лишним вспомнить о них снова.

Первое правило. Чистота рук

Что оно означает?

Вспомните детство. Чему нас учили родители? Не брать чужого. Чужие игрушки, чужие вещи, чужую одежду. Мало того, не просто не брать, но и не зариться на чужое. Не завидовать. Не желать. Не искушать себя. То есть не вставать на цыпочки, чтобы посмотреть – что там творится у богатого соседа за забором.

На Востоке знали: чрезмерная тяга к чужому порождает болезни. Вызывает к жизни дух стяжательства. Умножает скорби. Будит комплексы.

С другой стороны, не стоит жадничать. Попросят – дай. Не будь сквалыгой. Щедрость доходнее скупости.

Не ешь один. Обязательно делись. С другом, братом, с собакой, птицами… Коли дали тебе, отдавай и ты.

С чистыми руками крепче сон. С чистыми руками уверенней речь и ровней взгляд. Следи за ними, поскольку рука твоя – от сердца. Берешь от сердца чужого, отдаешь от своего. Так – правильно.

А если заришься ты на чье-то добро, то навлекаешь на себя беду. Пачкаешься. Мараешься. В мыслях своих. И никаким мылом, никаким шампунем тебе уже не отмыться потом, ибо ты покусился на чужое. Не ты пахал, не ты сеял – не тебе и урожай снимать.

Правило второе. Чистота ушей

На свете много грязи. Люди, в общем-то, слабы и, по большей части, жестоки. А жестокие люди, как правило, трусы. А трусы распространяют вокруг себя вирус страха. А страх выплескивается в грязные речи, сплетни, жалобы и недовольство. Страх вызывает к жизни несуществующие призраки, которые затягивают в темный омут души твоей. Там обитают вурдалаки, упыри, оборотни и прочая нечисть.

Не слушай эти разговоры. Не слушай их, ибо грязь прилипчива. И ядовита. Не заметишь, как запачкаешься. Глядишь, и сам уже в этих разговорах, и сам уже в их кругу, и сам уже возводишь напраслину, и сам жалуешься и ищешь виноватых. Уже и сам месишь грязь, в которой живешь. А чем ты тогда отличаешься от них от всех?

Потому будь осторожен, держи свои уши чистыми. Не собирай и не копи грязь. Не общайся с людьми злоречивыми, тревожными и ожесточенными. Они – зло.

Третье правило. Чистота глаз

Умные люди говорят: бог дал человеку два глаза, два уха и один язык. И все это для того, чтобы человек больше видел, больше слушал и меньше говорил.

К счастью, человек сам волен выбирать – на что ему смотреть. К тому же человеку предоставляется выбор: смотреть или отвернуться.

В темноте все видится темным. На свету все – как есть. Выйди из темноты своей и – прозреешь.

А что радует глаз?

Небо. Море. Горы. Лес. Лошадь. Ребенок. Женщина…

Поэтому – выключи телевизор: там сегодня правит бал сатана. Выключи радио: там больше не осталось добрых песен. Закрой девяносто девять процентов своих привычных сайтов: там нет ничего для сердца. Там – мусор и грязь.

Посмотри на своего сына. Запомни, как он растет.

Позвони матери и послушай ее голос. Когда она уйдет, с тобой останется ее голос. И тебе не будет так одиноко. И тоскливо. И эхо голоса ее согреет тебя в ненастный день.

Поцелуй свою женщину. Это тебе ничего не будет стоить, а ей большего и не надо. Она почувствует себя счастливой.

Правило четвертое. Чистота рта

Как было уже сказано – господь дал тебе один язык. Он знал, почему именно – один. Хотя многие полагают, что язык человеку дан для того, чтобы прятать свои мысли. Возможно, в чем-то они и правы. Поскольку иной молчаливый может показаться мудрым. Но не всегда молчание – золото. И тебе не удастся отмолчаться за всю свою жизнь. Когда-то тебе придется говорить. И тогда – упаси тебя бог от лишних слов. От грязных слов. От мутных слов. Потому что слово – это оружие и слово – это лекарство. Слово – это хмельное вино, и слово – это родниковая вода. Словом можно вылечить – и словом можно убить. Пуля пролетит мимо, а слово поразит в самое сердце. Поэтому – содержи рот в чистоте.

Правило пятое. Чистота одежды и тела

Если ты хочешь ходить во всем белом, то ты должен помнить: на белом каждое пятнышко заметнее. А если ты не уверен в своей белизне, то зачем тебе такие одежды?

Да, ты прикроешь ими свое тело и будешь думать, что только ты знаешь – что ты прячешь под одеждами своими.

Но один мудрец сказал: чем безупречней человек снаружи, тем больше демонов у него внутри. Другой мудрец говорил, что в человеке все должно быть прекрасно. Истина, как всегда, где-то посередине. Потому что и рот твой, и глаза, и уши, и руки твои… все это – тело твое. И если ты доподлинно знаешь, что ты не слушал грязных речей, не произносил слякотных слов, не брал чужого и не множил страхи, то платье твое будет еще одним украшением твоим. Оно оттенит все твои достоинства.

А если нет, тогда ты будешь смотреться в нем нелепо и глупо. И одежды твои белые не столько украсят тебя, сколько подчеркнут все твое убожество.

Правило шестое. Чистота мыслей

Ты думаешь, что никто не знает – о чем ты думаешь. Когда ты молчишь. И даже когда ты говоришь. Но это не всегда так. И люди не так глупы. Они смотрят тебе в глаза. А глаза тоже говорят.

Но даже не это главное. Главное – как ты думаешь. Хорошо ты думаешь или плохо? О своей выгоде ты думаешь или об общей? О выгоде ты своей думаешь или о чем-то другом? А умеешь ли ты думать не только о выгоде? О чем ты вообще чаще всего думаешь? О себе? О семье? О детях? О родителях? О друзьях? О врагах? О родине?..

О чем?

На самом-то деле все люди думают одинаково. Мысли их схожи. И круг их интересов и беспокойств один и тот же. Различаются они лишь масштабами и манерой размышлять.

Что важно?

Не думать плохо. Не замышлять дурного. Не строить кривое. Не полагаться на обман. Надеяться на лучшее. Верить в доброе и светлое. Рассчитывать на радость. Все остальное – случай. Везение. Но фортуна улыбается сильным. А сила – в правде. Вот – главное.

И последнее правило. Седьмое. Чистота сердца

Можете ли вы навскидку вспомнить кого-нибудь из вашего окружения, про кого вы с легкостью могли бы сказать: «У него чистое сердце))?

Наверняка такие найдутся. Правда, их не будет много. А их и не должно быть много. Иначе бы мы жили не на земле…

Самое важное: когда вы думаете об этих людях, вам становится легче жить. И вы благодарны им за то, что они были и есть в вашей жизни.

Берегите их. Они – спасение.

Некоторые из них уже ушли в мир иной. Другие живут с вами в одном времени. А некоторые – рядом. И это – большое счастье. И благодать. Без них ваша жизнь утонула бы в грязи и нечистотах. Они помогают вам держаться на плаву. Без них вы бы не смогли отличить одно от другого. Без них жизнь не имела бы того смысла, какой имеет. Вот поэтому так важно беречь их. И любить. Ведь все в итоге сводится – к любви. А любовь – это не чувство, как думают многие. Это в первую очередь благодеяние.

Любовь отдает, а не берет. И чем больше она дает, тем больше к ней возвращается.

Это не мне. Это – ему. Или – ей. Им. Всем, кого любишь.

Любовь не думает о выгоде. Она не требует ничего взамен. Но ее всегда видно. И слышно. У нее чистые глаза и теплые речи, прямая спина и ровный взгляд. Она выше и чище всего. Любовь и есть – сама Чистота. И если вы сможете сохранить в себе все эти правила, то и будете вечно пребывать в любви.

Вот и вся любовь

Вначале ты любишь запах. Запах оказывается мамой. Он останется с тобой навсегда.

Потом ты любишь свою воспитательницу в продленке. У нее теплый голос. И мягкие руки.

Потом ты влюбляешься в первую учительницу, которую вначале боялся.

Потом – в свою одноклассницу, за которой несешь портфель.

Потом – в сокурсницу, которая любит кино.

Потом (ужас!) – в девушку своего друга.

Потом – в коллегу по работе…

А потом…

Потом…

Потом вдруг замечаешь, что начинаешь симпатизировать медсестре, которая ставит тебе укол…

А однажды ранним утром, когда ты вдруг очнешься в палате после долгой комы и почувствуешь неожиданную ясность мысли, ты вдруг поймешь, что по-настоящему ты любил… вишню. Ту самую шершавую вишню, что росла в тенистом саду родительского дома. И теперь тебе доставляет тайное удовольствие просто смотреть на весеннее утро за окном, на буйное цветение оживших деревьев и слушать беззаботный птичий пересвист. Ты никому не говоришь об этом и тихо радуешься своему открытию. И ждешь, когда все уйдут, чтобы оставить тебя одного.

Коротыши

Хэллоуметсiз ба!

Что вам с того, что я скажу? Давайте однажды все помолчим. Хотя бы день. Устроим себе такой праздник – День тишины. Ну или хотя бы час. Час Тишины. И посидим. Послушаем. Самая красивая на свете музыка – тишина.

* * *

Не хочу никого исправлять. Мне хотя бы с собой разобраться. Вот и занимаюсь собой – делаю свое. А при таком раскладе тебе уже неинтересна похвала. Или хула. Важно, чтобы понимали. А примут или нет -это уже вопрос «шешнацатый».

* * *

Как известно, в историю можно войти, а можно попасть. Так вот. Не хотел бы я оказаться на месте того непутевого станционного смотрителя, к которому однажды вломился домой Лев Толстой, лег на кровать и умер.

* * *

Футбол – честная штука. Я, например, могу посмотреть на играющего человека и сказать, какой он в жизни. По тому, как он бежит, пасует, финтит, все видно. Даже как он мыслит. Если вообще… мыслит.

* * *

Грустное все-таки зрелище – эти газеты наши, журналы с теликом. Какой-то торговый дом, если не сказать – барахолка. Шумно, грязно, да и товар, что называется, с запашком. С другой стороны, все эти СМИ -точное отражение нашей реальности. В этом смысле они не врут, поскольку отражают ложь.

* * *

Телевидение и газеты сейчас находятся в руках тех, кому я бы не доверил налить мне воды в стакан.

* * *

Из всех армян и дагестанцев мне больше всех нравятся грузины.

* * *

В жизни не так важен смысл. Главное – ощущать вкус. Проще говоря, лучше бешбармак есть, чем рассуждать о его плюсах и минусах.

* * *

Мои дороги, как правило, оказываются самыми трудными. Но в этом есть одно немаловажное преимущество: на них не бывает толкотни.

У каждого свои задачи. Меня не привлекает перспектива снять фильм и заработать миллион. Или орден на грудь. Или «Оскар»… Все эти похлопывания по плечу и показушные обнимашки как-то сами собой отвалились со временем.

* * *

Люди забудут, что я сказал. Но они не забудут, что почувствовали, когда смотрели мои фильмы.

* * *

Я не хочу участвовать в этой борьбе тщеславий. Я лишь хочу быть чьим-то утешением. На большее претензий не осталось.

* * *

Если собрать все камни, которые в меня бросили, получится небольшой такой холм. С него хорошо видать. И далеко плевать.

* * *

Я отвечаю за то, что я делаю, но я не могу отвечать за то, как вы это понимаете.

* * *

Моя жизнь не ролик и не трейлер. Я всегда помню, что это полный метр и второй серии не будет. Да и не нужна она. Ремейки, как правило, не очень получаются.

* * *

Я не готов подставлять вторую щеку. Не дорос внутренне и вряд ли уже дорасту.

* * *

Самурайский кодекс чести тоже здесь не в ходу.

* * *

Если ты придешь к человеку, который тебя оскорбил, с целью зарезаться у него во дворе, то ты будешь делать это под его аплодисменты. Заодно он снимет все это на свой мобильник. Потом помочится на твой труп и спляшет кара-жорга вприсядку. Зачем достает ему такое удовольствие?