Меня звали Рони

Last Disco

Моя последняя смена началась в четыре утра. Убейте меня еще раз, если я понимаю, почему три — это еще ночь, а четыре — это уже утро. Вставать пришлось в половину, а лечь накануне рано не получилось, мы тусили. Блин, с одной стороны, круто, что я перед смертью успела так оторваться. А с другой обидно, что могла бы так еще много раз. Короче, у нас была вечеринка по поводу последних выходных Шахаф в армии. Ее мама приготовила домашней стряпни на роту, наверное. Правда, это на гражданке звучит внушительно, а на базе не очень, но это я сейчас придираюсь, потому что прикидываю, сколько бы моя мама привезла на мое прощание с базой. Сорри, Шахаф, но я бы тебе утерла нос. Я любя, честно.

Поскольку нам самим готовить было не нужно, мы еще почти все днем поспали, и были на редкость отдохнувшими. Вечеринка была — закачаешься. Шахаф заранее придумала концепцию - Last Disco. Написали это на стене разными цветами, украсили разноцветными ленточками. Цвета выбирала Шахар — розовый, золото и серебро. Как в лучших домах.

Мы поели, потом сменили дежурных в штабе, чтобы те тоже могли поужинать, и вернулись в столовую. Пятница была на удивление спокойной, у забора тишина, никаких беспорядков. Даже боевую готовность понизили настолько, что экипажам двух танков, которые обычно по ночам дежурят на позициях за заставой, приказали вернуться на базу и разрешили разойтись спать. Так что мы спокойно менялись.

Новенькие явно были не в своей тарелке, но старались делать вид, что каждый день так пируют. Старенькие даже немного расстраивались, что скоро тоже на свободу. Позвали голанчиков и остальных ребят. Орали песни, танцевали, обнимались и фоткались. Было ужасно жалко, что я ночью дежурю и надо все-таки идти спать. Если бы я успела, я бы рассказала маме, что мне показалось, что я скоро влюблюсь. Знаете, иногда вдруг понимаешь, что ты к чему-то готов. К чему-то, чего раньше очень боялся. То есть, ты все еще боишься, но этот страх уже немного замешан на предвкушении. Папе бы ни за что не рассказала, кстати. Прости, пап, но быть папиной дочкой — это не только большая привилегия, но и большая ответственность. И мама, в отличие от тебя, помнит, из какого это фильма.

Обычно мы по пятницам тусили до десяти вечера, но в этот раз было так хорошо, что мы разошлись только в одиннадцать. Пока приняли душ, пока еще поболтали. Легли в полночь. Три часа на сон - обычное дело. Но в штаб мы, конечно, все равно притащились смурные. Два с половиной часа мы честно пялились в экраны и обсуждали вчерашнее. Было так спокойно, что мы даже попеть успели. Я, как обычно, устроила небольшой стендап — я знала, что девки обожают, когда я валяю дурака. Чтобы не клевать носом, устроили дебаты о предстоящем обеде — сосиски или шницели, вот в чем вопрос на самом деле, дураки ваши классики.

В 5:30 Нир, замкомбат голанчиков, провел из штаба обычную утреннюю летучку. Комбата в эти выходные не было, Нир был за командира всего сектора. Он сообщил остальным, что командование северной бригады передало приказ до 9 утра не приближаться к Бурме (так у нас называлась дорога, которая идет вдоль забора). Нир сказал, что, мол, причину не сообщили, а он не спрашивал. Не суйтесь к забору, короче, вас и здесь неплохо кормят.

А через час полетело. Помещение штаба укреплено, и жестянки из Газы его пробить не должны, но обстрел был такой мощный, что мы перепугались. Мы ведь привыкли к обстрелам. Обычно дают 10-12 залпов максимум и успокаиваются. Или снова стреляют после короткой передышки. Но в этот раз передышек не было. Они палили и палили. А потом они полезли, и я заорала.

То есть, мне казалось, что я заорала, но видимо я просто докладывала по рации, как учили: "Четыре человека бегут к забору. Подтвердите получение. Я различаю двух вооруженных людей, бегущих к забору. Подтвердите получение. Турецкий всадник. Подтвердите получение..." Вот только нас не учили, что делать, если на твои позывные никто не знает, что ответить.

Уже в 6:31 Нир передает: "Всем частям, у нас сложная ситуация, сиреневый дождь и турецкие всадники, подтвердите получение!"

"Турецкий всадник" — это армейский код, означающий тревогу в связи с проникновением террористов. У нас одна девочка как-то на учениях вместо "турецкий всадник" сказала "Троянский конь". Согласитесь, это логичнее. Но у ИИ, который придумывает все эти названия, ни фантазии, ни чувства юмора лет. Одни "Железные мечи" чего стоят.

"Сиреневый дождь" — массированный обстрел. "Сложная ситуация" — комбинированная атака. Это самый смешной код, конечно. Нарочно не придумаешь.

Нир и еще несколько солдат выезжают на дорогу между базой и кибуцем, чтобы перехватить террористов. В штабе остаются 19 человек.

В то утро вместе со мной дежурили Шира, Яэль, две Майки. Ширель была запасной. Ну и капитан Шир и сержант Ям, конечно же. Потом еще Ади прибежала. Совершенно случайно в штабе оказался один голанчик, Ури. Единственный боец с оружием. Потом его позовут отбивать атаку на штаб. Он выживет.

Уже через несколько секунд нам приходится говорить хором — в каждом квадрате были боевики. Такого не было ни на курсах, ни на учениях. Максимальной угрозой считался прорыв забора в восьми, кажется, точках, в каждой из которых на израильскую территорию вторгаются до десяти террористов. Это был worst-case scenario. Я серьезно. Боже, какие дебилы. Первым прорван сектор Яэль.

— Четыре человека в районе забора, подтвердите получение.

— Они несутся на мотоциклах в нашу сторону. Уже проехали "Роа-Йора".

— Я вижу 15 человек у восточной стены заставы. Они уже на территории заставы.

— 30 человек проехали "Роа-Йора" и продолжают ехать в сторону поселков.

— Дыра в "Песочных часах". Они подорвали "Песочные часы".

— Станция Диего, 10 человек бегут к забору. Подтвердите получение. Турецкий всадник.

"Роа-Йора" (видит-стреляет) — это, грубо говоря, пулемет, установленный на вышке и управляемый из оперативного штаба джойстиком. Шир несколько минут стреляла и уложила тучу боевиков, пока систему не вывел из строя беспилотник.

Мы действуем, как автоматы. Потом на записях будет слышно, что мы плакали, но я не помню своих слез в тот момент. Помню, что голова была ясная и рот не закрывался. Впрочем, последнее для меня не достижение, да и остальные у нас никогда молчаливостью не отличались. Мы на связи с пехотой, мы непрерывно докладываем им обстановку, и часть бойцов выезжает защищать соседний поселок и патрулировать дороги. Кто-то должен остаться на базе, но в тот момент я об этом не думаю.

Наверное, мы все одновременно понимаем, что это вторжение, но никто не хочет говорить это первой. Страшнее на твоем дежурстве не может быть ничего. Это слово даже произнести боишься, потому что тогда это станет реальностью. Первой это приходится произнести Яэль. Потом я как будто со стороны слышу, как мой голос объявляет: "Вторжение". И одновременно со мной об этом объявляют и все остальные.

Я вижу, как бульдозер просто сминает забор, вижу рядом с ним пикап, за ним несутся мотоциклисты, и мне все время хочется себя ущипнуть и проснуться, но на это тоже нет времени, надо считать боевиков и докладывать, считать и докладывать.

У камеры, которая, в том числе, может наблюдать за заставой и нашим кибуцем — Яэль. Над ней столпились капитан и оба сержанта и считают боевиков, которые мчатся по дороге к базе. Я слышу цифру "70", потом будет больше. Камера видит ворота на базу, там идет бой. Там всего несколько наших солдат, в трусах и шлепанцах, но с автоматами. Боевиков много больше, они прорываются на базу.

Краем уха я слышу, как Майку Десятник успокаивает по рации Шило, командир роты, голанчик: "57-я, сделай глубокий вдох, слушай меня внимательно. Где террористы в 57-м квадрате? Я хорошо тебя слышу. Все хорошо, я с тобой. Все будет хорошо. Ты в порядке, не волнуйся. Ты в безопасности". К этому моменту Нир уже очень тяжело ранен, и Шило остался за командира всего сектора. Нир выживет, но практически потеряет речь. Шило погибнет, но успеет перебить кучу боевиков. И успокоить Майку.

Шило вообще оказался каким-то суперменом из блокбастера. Он, уже раненый, и еще шестеро его "молчаливых волков" будут пытаться под прикрытием одного "Тигра" сами спасти заставу. Одновременно он прикажет другим отрядам ехать в Кфар-Азу, он уже знает, что там резня. Шило и еще пятеро "волков" погибнут. Командование возьмет на себя командир взвода Йохай. Выше офицеров уже на базе не останется.

Йохай все это время защищает штаб. С ним Нимрод и Итай, тоже из "Голани", которые в самом начале атаки столкнулись с нухбами, и у тех, кого им удалось застрелить, нашли подробные карты базы, где штаб был помечен красным. Они поняли, что это главная цель террористов, и прибежали держать оборону. Четвертым был Ибрагим Харуба из отряда следопытов. Из этих четверых выживет только Нимрод.

Камеры уже все подбиты, мы следим за нухбами по радару. Мы видим, как они проезжают наш магазин, как подъезжают к зданию штаба. Свет гаснет, им удалось вырубить электричество. И только тогда командиры говорят нам встать из-за стола и отойти от экранов. "Бросить пост". Даже в тот момент приказ кажется нам диким, мы не можем бросить пост, мы же глаза, застава без нас ослепнет. До нас не сразу доходит, что мы больше ничего не видим. Мы медленно встаем, как во сне. Шир приказывает всем идти в ее кабинет. Это самая дальняя от входа комната в штабе. Я иду вместе со всеми и чувствую, что ноги почему-то не сгибаются. Тело болит как после силовой тренировки.

Йохай, Нимрод, Итай и Ибрагим отстреливаются пять часов. В штабе есть боеприпасы, так что на какое-то время им хватает патронов. Потом патроны заканчиваются, но у них есть ножи. В какой-то момент в помещение залетает граната, и Йохайчик накрывает ее своим телом, но она не взрывается.

Ибрагим в перерывах между автоматными очередями и взрывами работает переводчиком — объясняет нухбам, что сдаваться мы не собираемся, а собираемся наоборот вступить в богопротивную связь сначала с самими боевиками, а потом со всеми их предками по женской линии до седьмого колена. Мы аж заслушались. Чуваку, конечно, надо было не в следопыты, а в поэты идти. Теперь уже поздно. А у него пятеро детей было, кажется.

Я плохо соображаю от постоянного шума. Динамик орет, автоматные очереди, крики. Но теперь мы можем связаться со своими, и пишем им сообщения с телефона Майки. Мы ведь все телефоны оставляем у входа в штаб, поэтому телефон был у Десятник, у Шир и еще у кого-то. Связь с девчонками в убежище есть примерно до восьми утра. Сообщения и им, и родителям доходят очень медленно, и мы думаем, что просто в 8 утра совсем пропал сигнал. Хотя в 9:27 мне удается в последний раз связаться с мамой.

"— Мамочка, я в порядке, не волнуйся, я в штабе, сигнала нет.

— Я тебя люблю.

— Мама, я в порядке, не волнуйтесь за меня. Я тоже тебя люблю.

— Хорошо, детка. Береги себя".

И четыре сердечка.

Остальные девчонки тоже пытаются успокоить родителей. Мы все еще ждем подмогу, все еще уговариваем друг дружку, что она придет. В штабе есть обычный телефон, он звонит, не умолкая. Это и командование, и родители. Родители начали звонить не сразу, они знают, что на этот номер можно звонить только в самом крайнем случае. А то, что случай крайний, сначала никто не понимает. Но этот телефон все еще используется для связи с командованием, поэтому мы на звонки почти не отвечаем. В какой-то момент я слышу, что офицеры уже вместо фразы "пришлите подкрепление" говорят "пришлите спасателей".

Все это продолжается часов пять. В комнате очень тесно, а нас 18 человек, мы сидим на полу и все время меняем положение так, чтобы руки-ноги окончательно не затекли. Нам страшно. Мы плачем, конечно. Но все еще пытаемся шутить. Майка Виалобо Поло за неделю до этого получила знак отличия за то, что посреди толпы у забора распознала террориста. Для нас это редкое достижение, но теперь мы над ней ржем, что в конце этого дня она уже не будет никак выделяться. Еще смешно, что не выйти в туалет, потому что коридор простреливается. Почему-то очень смешно, что некоторые девчонки одеты не по уставу: мы как-никак в штабе и вообще война, а у них рубашка расстегнута! Ширель со смехом говорит мне, что завтра же дезертирует. Иногда вдруг все надолго замолкают и погружаются в себя. Шир даже в эти минуты остается верна себе и между переговорами с командованием пытается нас подбадривать. Иногда к нам в комнату заглядывает Харуба, весело подмигивает и говорит, что зашел от нас подзарядиться, а то мы больно веселые. Так и сидим. Я почему-то уверена, что это не конец. Но и отличницы иногда ошибаются.

А потом террористы поджигают здание. Мы еще до этого слышали, как они бегали вокруг со своим аллах акбаром, проверяя, что выходов больше нет. Потом они залезли на крышу, и в комнату пополз дым. Шир пытается заткнуть дверной зазор тряпками, но дым идет и из вентиляции. Шир говорит нам беречь дыхание. Я пытаюсь и все время как будто куда-то уплываю.

Вдох-выдох.

Мне три месяца. Родители активно обсуждают мой распорядок. Мама волнуется, что я перестала спать днем, а папа успокаивает ее, что зато я стала засыпать в семь вечера и спать до самого утра. Если бы я умела говорить, я бы сказала, что я не дура ложиться спать днем, когда вокруг все такое интересное. А ночью все равно темно и тихо. Говорить я пока не умею, поэтому начинаю в знак согласия с папой активно пускать пузыри, но взрослые, как обычно, ничего не понимают.

Вдох-выдох.

Мне девять месяцев. Папа счастлив. Мое первое слово — "аба". Мама ехидно замечает, что все израильские дети "папа" произносят раньше, чем "мама". Я не понимаю, в кого я тогда такая умная, если они оба не

понимают, что ребенку звук "б" легче произнести, чем звук "м". Ладно, еще чуть подрасту — объясню.

Вдох-выдох.

Мне два года. Наконец-то мне рожают сестру. Я изнываю от нетерпения и требую, чтобы мне ее предъявили. Кажется, я в ее возрасте была симпатичнее. Намного. Я была такая беленькая и хорошенькая, что меня прозвали Белоснежкой. Меня все хотели потискать и взять на ручки. Я не хочу брать на ручки ЭТО. Не то, чтобы мне предлагали. Но если предложат, я не стану. Оно орет, глаза узкие, на голове черная шерсть, руки-ноги в складках. У меня были гладенькие. Я так думаю. Ой, она на меня посмотрела. Мама, она мне улыбнулась! Дай подержать! Это мое. Вы мне ее родили! Яэль... Имя круглое, как галька, на языке перекатывается, его так приятно произносить. Я бегаю по дому и ору "Яэль, Яэль, Яэль!" Я буду настоящей старшей сестрой. Для начала я решаю, что если я Белоснежка, то Яэль будет Золушкой. Мама просекает подвох, но явно хочет посмотреть, что будет дальше, и не возражает. И правильно делает, дальше все будет замечательно и мы станем лучшими подругами. Потом, когда родится Алон, я буду любить его с первой секунды. Я всегда буду на его стороне, если его будут ругать. А отчитывать его буду только наедине.

Вдох-выдох.

Мне четыре года. Мама, наконец, сообразила, что если записать меня в балетную студию, хотя бы час в день в доме будет тишина. Я с таким энтузиазмом тяну носочек и верчусь перед зеркалом, что все время падаю. В итоге мама, еще какое-то время помучившись, переводит меня в кружок хип-хопа. Как ей вообще балет в голову пришел?

Вдох-выдох.

Мне десять. Первые пару лет в школе было еще ничего, а потом оказалось, что там еще и учатся. Я хочу танцевать и петь, а математику не хочу. Но у меня появляются первые подозрения о том, что математика нужна мне не только для поступления в лучшие университеты мира и блестящей карьеры, но и для того, чтобы меня никто не дергал, когда я пою и танцую. Подозрения со временем подтверждаются. Кажется, я просекла фишку. Если я буду хорошо учиться, то в свободное от учебы время мне никто не помешает заниматься важными делами. Значит, я буду хорошо учиться.

Вдох-выдох.

Мне 14. Я конфисковала у мамы ручную паста-машину, которую много лет назад купил ей на барахолке мой покойный дед. Теперь я сама делаю разное тесто для пасты, и это гораздо вкуснее. Когда приходят

гости, я готовлю пасту, а мама — соус. Хоть приемы устраивай. На кухне вообще тусить гораздо приятнее, чем я раньше думала. Во-первых, если я готовлю, я выбираю музыку. Во-вторых, люди предпочитают не ссориться с теми, кто их кормит. В-третьих, фантазия на кухне только приветствуется. В отличие от школы.

Вдох-выдох.

Мне 16, и я сдаю на права. Первая в классе! И когда мне, наконец, дают порулить самостоятельно, моим первым пассажиром, конечно, становится Яэль. Мы открываем все окна и орем песни, и Яэлька визжит от счастья, а я тоже визжу, но только про себя, конечно, я же уже взрослая. Хочется мчать с ней так бесконечно и не важно, куда, и мы обещаем друг дружке, что, как бы нас ни раскидало, когда мы станем взрослыми, мы все равно будем встречаться и кататься вот так, вдвоем, открывая все окна и горланя песни.

Вдох-выдох.

Мне 17. Смотреть сериалы с мамой неожиданно даже круче, чем с подружками. Не так страшно, если это Stranger Things, например. Или 13 Reasons Why. И можно поржать, если это The Vampire Diaries.

Вообще мама — единственная, над кем я не могу безнаказанно стебаться, потому что страсть к розыгрышам и дурацким шуточкам у меня от нее. Как упертость — от папы. Папа уверен, что я поеду учиться на повара в Нью-Йорк. Он уже копит на мою учебу деньги, строит планы о том, как они всей семьей будут наезжать ко мне, как я буду прилетать на каникулы домой, как потом я открою ресторан в Тель-Авиве и наоборот ресторан израильской кухни в Нью-Йорке, даже как конкуренты будут воровать мои рецепты, а он будет с ними судиться. Но я еще не уверена, что действительно хочу осуществить эту подростковую мечту. Правда, я уже изучила все кулинарные школы в городе и даже знаю, куда пойду учиться, если пойду. Но у меня вся жизнь впереди, я могу увлечься чем-то еще, и вторым, и третьим, и иногда в разговорах с мамой меня начинает переполнять это ощущение безграничных возможностей.

Вдох-выдох.

Мне 18. С курсов домой иногда отпускают поздно вечером, и тогда я пишу Яэль и зову ее сгонять за мороженым. Она уже обычно в кровати и ей лень вылезать, но если намекнуть, что я угощаю, то эта халявщица быстренько спустится со второго этажа и прямо в пижаме поедет со мной на заправку. Я пытаюсь удержаться в этом воспоминании и убедить себя в том, что я сейчас в машине с Яэль, она жалуется мне на училок и подружек, трещит не переставая, и я могу, молча улыбаясь, просто вести машину и ни о чем не думать.

Вдох-выдох.

Я вспоминаю, где нахожусь. Как приятно думать, что через год в это же время я буду в Англии. Правда, мама еще не заказала билеты. Может, еще получится убедить ее поехать в августе? Если я демобилизуюсь в середине месяца, после этого можно сразу улететь и заодно успеть на Eras Tour, Тейлор как раз в это время будет в Лондоне. Но мама говорит, что если ехать всей семьей, то она готова только на осенние праздники. Может, самой слетать только на концерт, а потом в октябре уже со всеми вместе поехать путешествовать по Англии? Надо сосредоточиться и это обдумать, но сосредоточиться трудно.

Дышать уже совсем нечем, и мы открываем дверь в коридор. Тех, кто выходят первыми, сразу так обжигает дымом, что они мгновенно задыхаются. Полная тьма, черная, я никогда в такой не была. Говорят, есть рестораны с такой фишкой. Люди платят море денег за то, чтобы ужинать в кромешной темноте, потому что когда ничего не видишь, обостряются чувство вкуса и обоняние. Я как будущий повар, хотя это еще не точно, должна, конечно, все кулинарные извращения попробовать, но если я попаду себе вилкой в глаз, мне это может не понравиться.

Уже теряя сознание, я слышу, как кто-то из офицеров кричит: "Надо уходить через окно в уборной". Потом на меня кто-то больно наступает, хватает за плечи и трясет. Может, Майка? Она у нас пловчиха, но если ей и удается что-то сказать, то я уже не слышу.

Десятник действительно выбралась. Не представляю, как ей удалось открыть глаза в таком едком дыму и все же найти дорогу в туалет. Тем более, что она астматик. Она не только об меня спотыкалась, не только меня трясла и пыталась поднять, но она дошла. Раковина была уже разбита теми, кто лез перед ней, поэтому я вообще не понимаю, как она дотянулась до окна, она ж маленькая, ниже меня. Она была предпоследней из тех, кто вылез. За ней только Нимрод вывалился, уже весь обожженный. Всего удалось вылезти семерым. Она еще минут 40 сидела под окном и ждала, что кто-то из нас тоже вылезет. А потом и там дым стал таким плотным, что они отползли в какие-то кусты. Там они сидели еще несколько часов, пока за ними не пришли десантники. Майка очень сильно надышалась дымом, и долго еще лежала в больнице. К ней приходили наши мамы и расспрашивали про нас. Она еще еле говорила тогда. Потом она сама ездила к нашим семьям. Они все старались, правда, но я не понимаю, как она с ума не сошла. Мама ей говорит: "Мы были так счастливы, что ты смогла выбраться. Мы так радовались за тебя, Яэль и Ори. Так радовались".

Говорит и плачет.

Вы будете смеяться, но мне до ужаса жалко Майку. Говорят, есть такая штука под названием "вина выжившего". Бедная она... Пока меня не опознали, она все надеялась, что хоть кто-то из нас, кроме нее, выжил. Фантазировала о том, что я где-то спряталась, потеряла память, поселилась у лесных гномов. Не знаю, что она себе напридумывала, но она реально на что-то надеялась. Пока меня не опознали.

Хотя ее, да и моих родителей, можно понять. Всякое было. Люди часами и иногда даже днями прятались, не зная, безопасно ли выйти из укрытия. Не неделями, конечно, но мало ли, что мне в голову пришло, я же обожала розыгрыши. В конце концов я могла потерять память, быть спасенной молодым бедуином и возлежать весь этот месяц в шатре на подушках, бледная и прекрасная, с огромными глазами на изможденном лице, на фоне ковров и верблюдов... Кончайте ржать, вам жалко, что ли? Но ладно, вернемся к реальности.