Меняю курс

Мы вылетели на рассвете. Со мной отправились два лучших офицера эскадрильи: лейтенанты Луис Бургете (сын генерала) и Эрнандес Франк, тот, что приобрел куклы в Касабланке. К обоим я относился с полным доверием. Бучарайя сел в мой самолет. Перед вылетом мы детально изучили предстоящий нам путь, рассчитали бензин и договорились: если [150] через два часа не обнаружим стоянки, возвращаемся в форт. Итак, самолеты взяли заданный курс. Летели низко, чтобы Бучарайя мог ориентироваться по местности. Направление он указывал мне рукой, но я видел, что он не вполне уверен, правильно ли мы летим. На карте я отмечал наш путь, чтобы не заблудиться при возвращении. Полет проходил нормально. Спустя полтора часа я заметил, что мой пассажир как-то особенно внимательно рассматривает местность. По его указаниям, я несколько раз менял направление и наконец понял: мы заблудились. Оставалось одно - возвратиться в Вилья-Сиснерос. Положив самолет в вираж, чтобы развернуться, я увидел внизу верблюдов, несколько шатров и множество людей, перебегавших с места на место. Я спросил Бучарайя, не его ли это семья. Он попросил сделать еще один круг. В зеркало я наблюдал, с каким вниманием он рассматривал шатры и скот. Наконец, должно быть, узнал своих и подал знак садиться.

Я выбрал наиболее удобное место, и три самолета почти одновременно приземлились. Бучарайя сказал, чтобы мы оставались здесь. Сидя в самолетах с работающими моторами, мы видели, как он в сопровождении своего телохранителя направился к шатрам, где собралось много людей. После длительных переговоров, показавшихся мне вечностью, ибо моторы нагрелись почти до 100 градусов, Бучарайя вернулся и сообщил, что приказал приготовить чай и еду; кроме того, нас придут приветствовать его двоюродные братья. Честно говоря, это известие не обрадовало меня. Я предпочел бы попрощаться с Бучарайя, запустить мотор и вернуться в Вилья-Сиснерос. Но при создавшихся обстоятельствах столь быстрый отъезд мог быть расценен как боязнь или недоверие к хозяевам. Почти фантастические успехи нашей дружбы с кочевниками сразу же были бы сведены на нет, и мы вернулись бы к временам, когда не могли выйти за ограду форта. Всего этого нельзя было не учитывать. Я покорился судьбе и без всякого энтузиазма приказал выключить моторы, давая понять, что нам следует задержаться.

Очевидно, Бучарайя не разрешил своим людям приближаться к самолетам слишком близко. Толпа, которая все-таки вызывала у нас беспокойство, держалась на некотором расстоянии. Мы уселись под крыльями самолета, пытаясь укрыться от палящего солнца. Вскоре с чайными приборами подошли двоюродный брат и два сына Бучарайя. Все трое были вооружены французскими винтовками «Лебель». Время [151] от времени мы слышали споры между людьми из толпы и «охраной». Бучарайя имел вид невозмутимого человека, но я заметил: ничто не ускользает от его внимания. Подошли еще пять или шесть вооруженных кабилов с двумя неграми, принесшими еду и несколько ковров, которые расстелили на земле. И эти приготовления не доставили мне удовольствия. Началась трапеза. Я торопился закончить ее, но Бучарайя и около десятка его двоюродных братьев не спешили. Когда принесли последнее блюдо, я намекнул, что нам пора лететь. Хозяева ответили, что мы ни в коем случае не можем покинуть их, не выпив еще несколько чашек чаю. Помню, Эрнандес Франк и Бургете многозначительно переглянулись. Через полчаса я еще более настойчиво выразил желание распрощаться. На этот раз сам Бучарайя попросил не спешить и выпить еще чашку чаю. Меня охватило серьезное беспокойство. Не оставалось сомнений: нас задерживают. Офицеры казались невозмутимыми, но дали мне понять о возникшем у них недоверии. Я встал, решив, что обстановка достаточно ясна, и очень строго приказал запускать моторы. Затем подошел к Бучарайя, чтобы поблагодарить его и попрощаться. Наступил кульминационный момент. Сейчас мы узнаем: отпустят нас или задержат. Я увидел, как братья Бучарайя дружелюбно и искренне прощаются с офицерами. Бучарайя взял мои руки в свои, обнял, поцеловал в плечо, а затем снял кольцо с агатовым камнем, которое постоянно носил, и в знак дружбы надел мне на палец.

Растроганный и одновременно пристыженный за свои сомнения в лояльности и доброжелательности Бучарайя, я сел в самолет и дал сигнал к отлету. Приветствуя и прощаясь с нашими новыми друзьями, мы сделали над шатрами круг на малой высоте и, взяв курс к морю, без приключений прибыли в Вилья-Сиснерос, к великому удивлению губернатора, уже не рассчитывавшего увидеть нас.

Дружба с Бучарайя позволила расширить наши связи с различными группами кабилов, кочующих по пустыне. Мы оказали им несколько полезных услуг. Однажды нам удалось предотвратить беду. Обычно при перелете в Агуэра мы делали посадку на французском аэродроме Порт Этьен. С французами у нас установились хорошие взаимоотношения, и мы часто посещали друг друга. В один из таких визитов мы узнали, что банда из 300 хорошо вооруженных людей, совершив несколько ограблений во французской зоне, направляется на испанскую территорию, как раз в ту ее часть, где паслись [152] стада наших друзей. Через два часа после получения этих сведений наш самолет опустился вблизи одной из групп кабилов и предупредил их об опасности. Сообщение пришло вовремя и позволило им принять необходимые меры предосторожности.

Эти незначительные услуги получили широкий отклик в пустыне, где нас стали считать друзьями. Однажды, возвращаясь с задания, мы заметили небольшую группу шатров и спустились ниже, чтобы приветствовать их хозяев, но вдруг раздались выстрелы. Я был удивлен и не мог понять, что произошло и почему в нас стреляют. Вернувшись на аэродром, мы с недоумением обсуждали происшествие. Спустя несколько дней к нам прибыли четыре кабила, чтобы выразить свое сожаление. Единственный аргумент, приведенный ими в свое оправдание, - они «приняли нас за французов», считая, видимо, такое объяснение вполне обоснованным. Французам они не доверяли и боялись их.

В другой раз во время ужина, поглощая очередной квинтал{77} морисков, мы увидели негра, вбежавшего на аэродром, и трех или четырех арабов, с громкими криками наседавших на часового, не пропускавшего их. Негр оказался беглым рабом. Вместе с двумя своими друзьями хозяин преследовал его, намереваясь избить до смерти в назидание остальным. Испуганный негр прибежал к нам. Мы послали к чертям его хозяина, и тот, негодуя, отправился жаловаться губернатору.

Арабы абсолютно не сомневались, что вправе вернуть своего раба, так же как мы нашли бы естественным получить обратно сбежавших от нас барана или лошадь. Ромераль не осмелился прямо приказать нам выдать негра, но упорно намекал, что не следует выступать против вековых обычаев, поскольку мы все равно ничего не сможем изменить, и повторял приказ министерства избегать инцидентов с местными жителями. После долгого спора с ним и арабами я купил у хозяина его негра за 90 дуро, и он, успокоенный, отправился в Кабилию.

Прошло несколько недель. Однажды на аэродроме появился еще один беглец. Его никто не преследовал. Но через два дня пришел его хозяин и потребовал выдачи своего раба. Ему тоже заплатили 90 дуро. [153]

«Латекоер» не занималась перевозкой пассажиров. Ее самолеты доставляли только почту, но обычно на их борту почти всегда летел еще кто-либо кроме экипажа. Это были, главным образом, французы - офицеры из гарнизонов, расположенных во Французской Сахаре или в Мавритании. Мы, испанцы, также использовали эту линию для своих поездок на родину. Спустя десять дней после того, как к нам прибежал второй негр, на линейном самолете в Вилья-Сиснерос прилетел пожилой французский подполковник, занимавший важный пост в Мавритании. У него состоялся длинный разговор с губернатором. После ужина гость сказал, что хотел бы поговорить со мной. Я не буду излагать нашу длинную беседу, ограничусь лишь ее резюме. Визит подполковника объяснялся двумя причинами: первая - моя дружба с Бучарайя; вторая - вопрос о неграх. Относительно Бучарайя он хотел получить кое-какие сведения и подробнее узнать о моих отношениях с шейхом и его людьми. Подполковника интересовало, были ли эти отношения каким-то политическим шагом, санкционированным испанским правительством, или это моя личная инициатива. Одним словом, приезд Бучарайя в Вилья-Сиснерос и наши многочисленные визиты к кабилам внутрь страны, куда европейцы никогда не проникали (и надо сказать, наши походы оканчивались благополучно), - все это волновало французов, и они хотели получить информацию.

О неграх он говорил в покровительственном, почти отеческом тоне. Нарочито деликатно и вежливо, что привело меня буквально в ярость, он убеждал, что я молод, не знаю пустыни, поэтому мне не стоит вмешиваться в столь сложные дела, ибо они могут скомпрометировать испанскую политику в Сахаре и даже бросить тень на французское командование. Кроме того, как только негры в пустыне узнают о летчиках Вилья-Сиснерос, дающих приют и защищающих от хозяев, они повалят сюда тысячами. Как тогда я разрешу эту проблему?

Этот человек, державшийся со мной с видом покровителя, действовал мне на нервы. Мне захотелось выбросить его в окно. Я не находил слов для достойного ответа. В голову лезли лишь глупости. Полковник же, наоборот, казался совершенно спокойным. У него, видимо, был большой опыт, ибо, поняв мое душевное состояние, он весьма дипломатично изменил свой тон и, сделав вид, будто не придает значения нашему разговору, вежливо распрощался.

Результаты визита французского полковника не заставили себя долго ждать. Ромераль сообщил обо всем в колониальную [154] дирекцию, французское правительство сделало легкий намек, и наше военное министерство дало понять командующему авиации, что климат Сахары вреден для моего здоровья. По радио я получил сообщение о новом назначении на базу гидроавиации в Мар-Чика с указанием срочно явиться туда.

Такой срочный вызов преследовал одну цель: как можно быстрее выдворить меня из Вилья-Сиснерос. Очевидно, мое пребывание в тех местах угрожало спокойствию правительства. Поскольку в Мар-Чика не нуждались в моем присутствии, я отправился в отпуск в Мадрид.

Это происходило накануне открытия испано-американской выставки в Севилье, в связи с которым предполагалось проведение различных торжеств, обещавших быть довольно веселыми. Поэтому я без колебаний принял приглашение Гильермо Дельгадо Бракамбури провести во время этих праздников несколько дней у него в Севилье. Отправился я туда вместе со своим кузеном Пепе Кастехоном в его новеньком комфортабельном автомобиле.

В то время в Испании, если видели стоящую на дороге машину, обязательно спрашивали, не требуется ли помощь. Километрах в пятидесяти от Кордовы мы заметили автомобиль с дипломатическим номером. Шофер что-то исправлял в моторе. Рядом стоял господин, по внешнему виду типичный английский офицер в отставке, а немного поодаль - девушка-блондинка с приятной внешностью. Оказалось, машина принадлежит английскому посольству, а господин - губернатор Гибралтара, который вместе с дочерью едет в Севилью. Шофер-испанец сказал нам, что у него не хватает какой-то детали, а без нее он не может устранить повреждение. Англичанин говорил на испанском языке плохо, но дочь его объяснялась на нем довольно свободно. Пепе предложил им оставить автомобиль и шофера ждать, пока из Кордовы не прибудет помощь, и ехать в Севилью с нами. Они с радостью согласились.

Узнав, что я прибыл из Сахары, губернатор на протяжении всего пути расспрашивал меня об Африке, Пепе же в это время о чем-то весело болтал с девушкой. В Севилье мы остановились в отеле «Альфонс XIII», где для нас уже были заказаны номера. Потом я отправился в дом моего хорошего друга Гильермо Дельгадо. Мы с ним в один день получили чин майора. Дом у Гильермо был необычный. Он принадлежал к королевскому родовому имуществу и сдавался внаем за незначительную сумму. Чтобы войти в него, надо было [155] пересечь настоящий «Патио де лос наранхос» {78}. К нему же был обращен и фасад здания.

Гильермо жил с двумя дочерьми - 16-ти или 17-ти лет, красивыми, приятными и элегантными. Несколько раз мы с Гильермо летали над интернатом, в котором они учились, сбрасывая какой-либо подарок, тут же подбираемый монашками или девушками-воспитанницами.

В те дни в Севилье приземлился дирижабль «Граф Цепеллин», только что совершивший кругосветный полет. В составе его экипажа находился испанец, тогда подполковник авиации Эмилио Эррера. К сожалению, немцы оценили его знания в области аэронавтики значительно выше и щедрее, чем соотечественники. «Цепеллин» открыл аэродром Сан-Пабло, который с тех пор стал официальным аэродромом Севильи.

В те дни мы с Гильермо часто посещали знаменитое казино «Касинильо де ла Кампана». В Севилье его называли «Витриной холодильника», потому что салон, занимавший первый этаж, имел полукруглую форму и из-за большого количества окон казался витриной. Несколько раз я бывал в «Витрине» еще с Санхурхо. Такое казино могло существовать только в Андалузии и только в Севилье. Я уже рассказывал о баре «Гран Пенья» в Мадриде. Казино «де ла Кампана» производило впечатление значительно более утонченного и современного. Прием в члены клуба был строго ограничен. В него могли вступить аристократы, землевладельцы и крупная буржуазия, а также высшие власти города: губернатор, капитан-генерал, алькальд. Кроме того, при вступлении в клуб предусматривался ряд условий, не имевших ничего общего с этикой, моралью и честностью в том смысле, как это понимает большая часть человечества.

Что касается женского общества, то в этом отношении больших строгостей не было. Приглашали самых модных артисток и известных профессионалок… Кухня была великолепной. Винный погреб, конечно, лучший из лучших. Казино посещали владельцы главных винных складов, естественно знавшие толк в этом деле. Закажешь оливки - принесут лучшие в мире и без всякого обмана: ведь здесь бывали хозяева знаменитых в Испании оливковых плантаций. Окорока из Арасена доставляли в казино из имения одного из членов клуба. Приглашали владельцев лучших рыболовецких судов, [156] в частности Карранса, занимавшегося ловлей тунцов в Проливе. И конечно, тунцы, подаваемые в «Витрине», были отборными. То же относилось и к апельсинам и вообще ко всему, что только есть в Андалузии.

Когда в Севилье происходили бои быков, казино абонировало лучшие места на трибунах. В ложах и в первых рядах имелись специальные кресла со спинками для избранных членов общества, привыкших к особому комфорту. Позади них стояли присланные из казино лакеи в ливреях и подавали мансанилью, виски и т. п. с соответствующими закусками. У публики это не вызывало ни малейшего протеста. Невероятно, до чего укоренилось в нас барство! Я тоже пользовался этими привилегиями и преимуществами, но должен сказать, что уже тогда мне иногда становилось стыдно и за себя и за других. Я понимал всю несправедливость существовавшего положения, однако мирился с ним, ибо подобный образ жизни был мне в общем приятен.

Мне очень нравились корриды в Севилье. Здесь была самая красивая арена в Испании. Обычно я сидел в окружении друзей в удобном кресле, откуда было все прекрасно видно, и любовался на севильянок в изящных платьях и мантильях. Я не беру на себя смелость описывать ни севильские корриды, ни севильских женщин.

В то время мое недовольство вопиющим неравенством между различными слоями общества было умозрительным, и только значительно позже я сумел на практике выразить свой протест против него. Однако уже тогда налицо был некоторый прогресс в моем сознании. Жизнь, которую я вел, не привлекала меня до такой степени, чтобы я не мог отказаться от нее. Помню удивление Гильермо, увидевшего однажды, как возмутил меня поступок, казавшийся для завсегдатаев казино, где мы сидели еще с одним господином, нормальным. Во время нашей беседы по улице прошла красивая молодая девушка. Наш собеседник, член клуба, спросил у Дельгадо, знает ли он ее. Тот ответил, что не знает. Тогда этот человек попросил служащего, словно речь шла о самых обычных вещах, разузнать, где она живет, есть ли у нее жених или любовник, каково ее поведение и т. п. Сводничеством занимались почти все служащие казино. Этот факт может дать представление о жизни, какую вели наиболее привилегированные классы.

Между членами клуба существовала круговая порука. Достаточно было легкого намека, и все дела - судебные или любые другие - решались в пользу членов клуба или по [157] их рекомендации. Делалось это за счет простых смертных, не входивших в клан «избранных».

В те времена я дважды встречал в казино Примо де Ривера, который чувствовал себя там как рыба в воде. Он никогда не пил спиртного и держался с достоинством.

В казино мало говорили о политике. Все его члены были монархистами до мозга костей и ярыми защитниками церкви, хотя никогда не посещали мессы и не выполняли самых элементарных обязанностей католика. В один из дней святой недели я сидел в казино и наслаждался прохладной мансанильей. Я заказал знаменитую ветчину из Арасена и, лишь когда ее принесли, вспомнил, что сегодня нельзя есть мясо. Меня давно уже не заботили подобные вещи, но, чтобы не оскорблять религиозных чувств других, я приказал унести ветчину. Каково же было мое удивление, когда рядом я заметил ревностных католиков, уплетавших окорок вопреки церковному запрету!

Много раз, удивляясь, я думал о том, почему народ с такой безропотной покорностью переносил жизненные тяготы и несправедливость. Тогда я не замечал в нем недовольства и возмущения жизнью и поведением господ, и, конечно, никто никогда мне об этом не говорил. Однако первое, что сделал народ, когда восстал, - сжег казино.

Несколько дней я не видел своего кузена Пепе. Наконец он позвонил мне по телефону и пригласил на обед в таверну моего старого друга Пилина. Увидев кузена, я сразу понял, что он счастлив и хочет поделиться своей радостью. С того времени, как Пепе познакомился с английским губернатором и его дочерью, он не переставал думать о девушке. На следующий день после нашего приезда, в 9 часов утра, он отправил своего шофера вместе с автомобилем и письмом к губернатору. В послании он писал, что для него будет большой честью предложить им свой автомобиль, пока их машина находится на ремонте. Губернатор послал ему любезнейший ответ и пригласил на ужин, чего Пепе как раз и добивался. И вот мой кузен уже наполовину жених. Мне он превозносил свою новую симпатию до небес. Больше всего Пепе восхищало ее умение естественно держать себя в любом обществе. Когда же я спросил его о Солеа, он сразу стал серьезным и сказал, что это - его единственная забота, так как ему сообщили о ее приезде в Севилью.

В тот же вечер, когда мы с Гильермо сидели в таверне «Антекера» после осмотра быков для следующей корриды, [158] появилась Солеа в компании трех незнакомых нам сеньоров. Она приветствовала нас. Меня бросило в дрожь при мысли, что в таверне может появиться Пепе со своей англичанкой. Я пытался позвонить ему по телефону, но не застал дома. Когда мы с Гильермо садились в автомобиль, чтобы вернуться в Севилью, подошла Солеа и спросила, не хотим ли мы взять ее с собой. Ей так не терпелось поговорить со мной, что она, не раздумывая, покинула своих друзей. Без предисловий Солеа заявила, что знает, как Пепе восхищен одной «прилизанной» англичанкой. Слава богу, он уже мало интересует ее, между ними давно уже нет ничего общего, с этим покончено раз и навсегда. Однако любопытства ради ей хотелось узнать, верно ли, что Пепе совсем потерял вкус… Она долго говорила в таком же духе, пытаясь даже своим тоном показать полную индифферентность. Разговор очень встревожил меня. Имелись все основания подозревать, что Солеа может выкинуть любой фокус.

На аэродроме Таблада устроили большой праздник, на котором присутствовала королевская семья. Помню показательный удар «мордой о землю», как мы его называли в авиации, выполненный Гути на истребителе в десяти метрах от королевы. У самой земли он хотел выйти из пике, но самолет ударился о нее, к счастью под острым углом, и покатился по полю, Гути чудом удалось спастись. Тогда я последний раз видел короля. В разговоре он использовал мадридский жаргон. Бывая среди нас, король, не стесняясь, употреблял совсем не протокольные выражения. Думаю, таким путем он пытался завоевать наши симпатии. Заметив на аэродроме архиепископа, пришедшего приветствовать его, король подмигнул нам и, как Дон-Кихот, сказал: «Сталкиваемся с церковью». Затем стал смирно, по-военному и почтительно поцеловал его перстень. Наконец, помню случай с принцем Галесом, ныне виндзорским герцогом. Во время пробы бычков, устроенной на летном поле (необыкновенно красивое и яркое зрелище, в котором участвовали лучшие наездники Андалузии, в живописных костюмах и на прекрасных лошадях), принц, увидев, как сбили с ног первого бычка, демонстративно удалился с поля в сопровождении своего испанского адъютанта, кажется Моренеса, и отправился в аэродромный бар. Эта выходка принца была расценена как неуважение ко всем испанцам - от короля до последнего летчика. К тому же для нее у принца Галеса не было оснований. Бычкам в таких пробных боях не причиняли никакого вреда. Когда закончилась эта [159] часть праздника, мы зашли в бар выпить виски. Наш прекрасный принц все еще находился там, болтая с летчиками и попивая вино. Все мы были возмущены его поведением. Своим поступком он как бы обвинял нас в дикости и бесчеловечности. Один из летчиков воспользовался представившейся в разговоре возможностью и отплатил ему тем же. Он завел речь об охоте и, обращаясь к принцу, сказал, что до сих пор хранит неприятное воспоминание, вызванное гравюрой, когда-то висевшей в его детской комнате. На ней была изображена охота на лис в Англии: собаки терзали бедное животное, а охотники в красных сюртуках, и среди них несколько женщин, с восторгом созерцали кровавое зрелище. Принц прекрасно понял намек, но ничего не ответил и вышел из бара.

Английский губернатор и его дочь были в восторге от праздника, на котором их сопровождал Пепе. Бедный, он не мог представить себе, что ждет его через несколько часов!

Солеа интересовалась всем, что имело отношение к Пепе и англичанке. Как я и предполагал, она выкинула один из своих классических номеров. Во дворе своего дома она взяла двух мальчишек шести и семи лет, купила им сладостей и направилась с ними в отель «Альфонс XIII». Там она приказала посыльному передать англичанке, что имеет к ней срочное поручение. Девушка немедленно спустилась вниз. Солеа, указав ей на мальчиков, сказала: они - сыновья ее и Пепе; она пришла спросить, неужели англичанка прибыла так издалека, чтобы разрушить их семейное счастье. Об этой сцене мне потом рассказал посыльный. Бедная девушка покраснела и не знала, что ответить. Люди, находившиеся вокруг, конечно, поняли, в чем дело. В итоге разразился грандиозный скандал. Губернатор поторопился с отъездом. Молодая англичанка уехала, не пожелав выслушивать объяснений Пепе.

В Севилье мне довелось присутствовать на церемонии открытия канала Таблада, превратившего наш аэродром в остров. Я наблюдал за ней с подъемного моста, который соединил новый остров с городом. По этому случаю инженеры устроили настоящее представление. На полном ходу к мосту приблизился эсминец, и, когда столкновение казалось неизбежным, мост подняли, и эсминец вместе с каравеллой «Санта Мария», стоявшей на якоре вблизи моста, прошел по каналу.

Несмотря на жизнь, которую вел в то время, я все же был изолирован от политических дел. Однако до нас доходили слухи, указывавшие на то, что обстановка в стране весьма неустойчива. Первым серьезным выступлением против Примо де [160] Ривера явилась Санхуанада{79}. Оно потерпело неудачу, и несколько генералов, в том числе Батет и Агилера, были осуждены.

Восстание артиллеристов, вызванное упразднением существовавшего порядка продвижения в чинах, послужило поводом для роспуска артиллерийского корпуса и для занятия войсками его казарм. В Сиудад Реаль, где артиллеристам удалось на время захватить город, суд приговорил одного полковника к смертной казни, других командиров - к пожизненному заключению. Приговор, правда, не был приведен в исполнение. Эти события нельзя было скрыть, их обсуждали всюду, и совершенно открыто.

Среди моих друзей больше всего этой расправой возмущался Рамон Франко. Перелет из Европы в Буэнос-Айрес сделал Рамона всемирно известным. Впервые Атлантический океан был пересечен по воздуху{80}. Перелет, который он сам подготовил и осуществил, явился настоящим сюрпризом для авиаторов. Руис де Альда, его штурман, вошел в состав экспедиции, когда все приготовления уже закончились, помогал Франко только Барберан. Морского летчика Дурана, фигурировавшего в качестве одного из героев экспедиции, в последний час навязало Рамону командование морской авиации, которое не могло допустить, чтобы в столь важном мероприятии обошлись без них. Такое насилие едва не привело к отмене перелета.

Уже в Буэнос-Айресе у Франко произошла серьезная стычка с Примо по телефону. Диктатор приказал Франко отправиться в какую-то страну, но тот категорически отказался. Примо пришлось уступить. В то время Рамон был очень знаменит. Когда он вернулся в Испанию, ему устроили грандиозный прием в Уэльве. Я находился там с эскадрильей гидросамолетов. Тут же присутствовал его брат Франсиско, с которым Рамон не разговаривал уже несколько лет. На этом путешествии Франко основательно заработал, ему вручили множество подарков и денег, собранных по подписке испанцами, проживавшими в Америке, и т. д. Деньги он с примерным великодушием разделил между Руисом де Альда, Дураном и Рада. Рамон Франко стал национальным героем, пользовался огромной популярностью, приобрел значительное [161] состояние и прослыл республиканцем и врагом Примо де Ривера.

После возвращения Рамона из Америки я провел с ним несколько дней. Маленький отель, где он жил, превратился в центр конспирации республиканцев. Я был изумлен энтузиазмом, с каким Рамон занимался политической деятельностью. Он с большой расточительностью раздавал деньги, поэтому вокруг него постоянно толпились прихлебатели. Эти люди не внушали мне доверия, и постепенно я стал отдаляться от него.

Обстановка, складывавшаяся в стране, начала беспокоить придворных, до тех пор витавших в облаках. Ту же озабоченность я замечал и в доме сестры, куда к моему шурину Жевенуа часто приходили Рикардо Эспехо, Мигель Понте и некоторые другие и обсуждали так называемое «безразличие» многих военных к королю. Для пресечения этой опасной тенденции генералы и офицеры, наиболее преданные монархии, создали своего рода хунту. Мне не известны во всех подробностях цели этой организации. Я знал только о некоторых ее решениях. Одно из них предусматривало обновление военного дворцового персонала за счет привлечения молодых авторитетных военных, не принадлежавших к привилегированным семьям. Кандидатами в адъютанты короля называли майора авиации Эдуардо Гонсалеса Гильярса и подполковника Августина Муньеса Грандеса - двух молодых офицеров, пользовавшихся большим авторитетом в армии и происходивших из относительно бедных семей.

Никто не сомневался, что назначения будут приняты теми, кому их предлагали. Но, к большому удивлению в высших сферах, Муньес Грандес отказался от предложенного поста. Впервые военный отверг честь стать адъютантом короля. Назначили Паблито Мартина Алонсо, молодого подполковника, тоже из небогатой семьи. Муньес Грандес предпочел вернуться в Марокко и командовать местной полицией.

Кроме того, члены хунты считали, что надо дать лошадей для игры в поло некоторым кавалерийским и артиллерийским полкам в провинции, где офицерство стало испытывать «безразличие» к монархии. В Испании поло всегда было игрой привилегированных классов. Они думали, предоставив офицерам в провинции возможность заниматься аристократическим спортом, льстившим их тщеславию, создать у них иллюзию близости к дворцовым кругам. Для поддержания верноподданнических чувств к монарху они предусматривали, чтобы [162] секретариат короля больше рассылал офицерам поздравлений, фотографий и проявлял другие признаки внимания, о которых монарх может не знать, но которые произведут хорошее впечатление и заставят думать, будто он постоянно помнит о своих подданных. О значении таких мелочей могу судить, исходя из собственного опыта. Когда мне присвоили чин майора, я получил фотографию короля с надписью: «Майору Идальго де Сиснеросу, Альфонс XIII».

Вначале меня удивило такое внимание. И хотя уже тогда мои симпатии к монархии начинали исчезать, должен признаться, королевская фотография польстила моему тщеславию и в глубине души я гордился подарком. Потом я узнал: этой милостью я обязан Мигелю Понте, подсказавшему мое имя в секретариате и рассчитывавшему таким образом восстановить мою пошатнувшуюся приверженность монархии.

В одну из поездок в Сеуту я представился ее военному коменданту генералу Мильяну Астраю, который пригласил меня на обед. Во время трапезы он расспрашивал меня о политической деятельности Рамона Франко. Видимо, это сильно беспокоило его. Большой интерес генерал проявил к настроениям в авиации. Не знаю почему, этот монархист-фанатик считал меня своим единомышленником.

В то лето меня послали в составе Хорнады Рехии{81} в Сантандер, где я должен был оставаться в течение двух месяцев, которые собиралась провести в этом городе королевская семья. Но должно быть, вмешался какой-то республиканский дух, так как перелет закончился весьма плачевно. В Мар-Чика мне приготовили гидросамолет. Очень настойчиво нам рекомендовали взять с собой парадную форму и фраки, так как придется присутствовать на многих приемах. К отлету мы явились, словно на свадьбу.

Первое несчастье случилось у мыса Сан-Висенте. Авария в одном из моторов вынудила нас совершить посадку на воду, но из-за большого волнения на море сломались несколько шпангоутов. С трудом устранив повреждения, мы чудом оторвались от тридцатиметровых волн. Посадка на воду и взлет имели трагические последствия. До Кадиса, где находился авиационный ремонтный завод, мы добрались на самолете, уже непригодном для дальнейшего использования. Нам дали [163] другой. На нем мы долетели до Виго с остановкой на один день в Лиссабоне. Из Виго вылетели рано утром с полными баками горючего, намереваясь добраться до Хихона. Запустив передний мотор, мы удалились от берега, чтобы стать против ветра, но в это время обнаружили пожар. Огонь стремительно распространялся по трюмам гидросамолета, в которых находились баки с тремя тысячами литров бензина. Мы попали в сложное положение. Берег находился в четырех-пяти километрах, поблизости не было видно ни одного судна. Броситься в воду, оставив гидросамолет, мы не могли, так как горящий бензин разлился бы по поверхности моря и настиг нас. Включив мотор, на предельной скорости я направил самолет к берегу. Пламя, словно шлейф, тянулось за нами. Должно быть, это было внушительное зрелище: бешено несущийся гидросамолет, пять человек экипажа, сгруппировавшиеся на носу, и пламя в черных клубах дыма. Внезапно мы заметили шедший от берега бот. Подлетев к нему, я приказал всем бросаться в воду. Нам удалось достичь бота раньше, чем бензин начал растекаться по воде. Спасло нас еще и то, что бензиновые баки, заполненные доверху, не имели воздушных камер и поэтому не взорвались. Газета «АБЦ» на первой странице поместила фотографию гидросамолета, объятого огнем, с поднимающимся над ним столбом дыма, который терялся вдали. Нашим спасителем оказался молодой человек, получивший в награду за свой смелый поступок «Крест благодеяния». Авиация тоже преподнесла ему хороший подарок: ведь, чтобы приблизиться к горящему гидросамолету, нужно было проявить большую смелость. Мы потеряли весь свой великолепный гардероб. Самолет потопили выстрелами с морской базы.

Первое политическое выступление, в котором я участвовал, произошло на авиабазе в Мелилье. Поводом для него послужила «добровольная» подписка на подарок диктатору. Однажды у нас удержали часть жалованья. Не помню, достигала ли она 10 процентов всей суммы. Офицер, первым обнаруживший это, возмутился, почему без его согласия сделаны такие вычеты. Мы единодушно поддержали его. Кассиру пришлось полностью выплатить причитающиеся нам деньги. Никто из офицеров не придал большого значения этому событию. Мы находили свое поведение естественным. Лицемерные же действия властей преследовали цель не только получить дополнительно два или три миллиона песет, но также убедить нас, что в этом - проявление уважения испанского народа к диктатору. [164]

Спустя несколько дней нашего командира подполковника Камачо вызвал генерал Посас, военный комендант Мелильи. Он был озабочен тем, что одна из воинских частей в его округе не пожелала сделать взнос на подарок. Убеждениями и даже угрозами он пытался заставить нас изменить свое решение. Но мы оставались непреклонными и, не считаясь с возможными последствиями, твердо стояли на своем. Наша часть оказалась единственной в вооруженных силах, которая не сделала запланированного вклада. Однако репрессий не последовало. Очевидно, в высших сферах понимали, что благоразумнее не давать ход этому делу. Мы гордились уроком, преподанным властям, и с тех пор безотчетно заняли более определенную позицию в отношении диктатуры. Помню, как, не стесняясь, мы повсюду выражали недовольство мероприятиями Примо де Ривера. Критические высказывания делались не раз и по адресу монархии.

Находясь в отпуске в Мадриде, как-то ночью я зашел в модное в то время кабаре «Ледяной дворец». Все столики были заняты. Я подсел к знакомому лейтенанту и двум его товарищам. Не обращая на меня внимания, они продолжали спор, прерванный моим приходом. Спорили горячо. Вначале я не прислушивался к их разговору, но понемногу заинтересовался. Говорили о диктатуре, монархии и республике. Двое офицеров были республиканцами, третий - монархист и фанатичный приверженец Примо де Ривера. Республиканцы оперировали простыми разумными доводами, убедительными примерами. Монархист же в раздраженном тоне пытался противопоставить им общие положения. Я не имел никакого желания вмешиваться в спор, но монархист, очевидно, принял меня за своего единомышленника и обратился за поддержкой. Промолчать было нельзя, и, поскольку он действовал мне на нервы своей глупостью, я со всей горячностью выдвинул против диктатуры и монархии аргументы, некогда слышанные мною от республиканцев в Алькала. Помню испуг на лице этого офицера, сменившийся затем негодованием. Он не мог или не нашел сил возразить и, исполненный собственного достоинства, удалился.

Офицеры- республиканцы тоже были удивлены. Они не ожидали найти во мне союзника и, конечно, не могли предположить, что в глубине души я не придавал большого значения существу спора. Один из них серьезно заметил, что они рады встретить в моем лице сторонника. Ничего не скрывая, они стали рассказывать о республиканском движении. Поняв, что [165] со мной пытаются говорить о вещах, которые мне не положено знать, я извинился и, сославшись на желание потанцевать, прервал их излияния. Воспользовавшись приходом своих друзей, я вскоре распрощался с офицерами. Они еще раз выразили удовлетворение по поводу нашего знакомства и обещали не терять связи со мной. Со временем это происшествие выветрилось из моей памяти.

Я был доволен службой на базе гидроавиации в Мелилье. Сослуживцы оказались приятными людьми, и мы прекрасно ладили друг с другом. Редкостное явление - дисциплина на базе была сознательной, какой и должна быть настоящая воинская дисциплина. Солдаты не боялись командиров. Я не припомню ни одного случая ареста рядового. Офицеры старались облегчить жизнь своих подчиненных, улучшить их питание. Посторонние, которым доводилось пробовать солдатскую пищу, не верили, что она приготовлена для рядового состава. Секрет заключался в искусстве хозяйственников и в умелом использовании некоторых наших специфических возможностей. Раз в месяц мы отправлялись на гидросамолете в Гибралтар, являвшийся порто-франко{82}, и закупали большое количество продуктов, стоивших намного дешевле, чем в Мелилье. Помню, цены на сахар, табак и ликеры были там в четыре раза меньше. Другим источником дохода являлся бар. На все, что в нем продавалось, делалась надбавка в один процент. Полученные от этого деньги шли на улучшение питания солдат. Хотя подобные операции не очень-то разрешались законом, их цель оправдывала себя.

Служба на базе была нетрудной. В моем ведении находился один гидросамолет, обслуживавший верховного комиссара протектората. Мы располагались в порту Сеуты, в маленькой бухте с одним ангаром.

Я провел здесь несколько месяцев. Думаю, следует остановиться и на других преимуществах моей жизни на базе, имевших для меня в то время решающее значение: прекрасное жалованье, полная свобода, отсутствие какого-либо начальства, предоставленные в мое распоряжение гидросамолет, великолепный моторный катер, автомобиль, обширная квартира, никакой работы, так как верховный комиссар редко совершал полеты. Я пользовался всеобщим уважением. Многим нравилось бывать на вечеринках, устраиваемых мною. Гибралтар находился в десяти минутах полета, поэтому я [166] всегда имел погреб с хорошо подобранным запасом вин. Мы могли совершать прогулки на моторном катере и гидросамолете. Одним словом, мой пост был идеальным для любого молодого аристократа, даже чрезмерно избалованного и капризного.

Восстание в «Куатро виентос»

Однажды я полетел в Мелилью, чтобы поменять самолет. На следующий день во время киносеанса ко мне подошел подполковник Камачо и заявил: наступил момент, когда он должен мне кое-что сказать. Несмотря на взаимное доверие, Камачо и я ни разу серьезно не говорили о политике. Камачо, хорошо знавший меня, конечно, не имел оснований предполагать, что я могу быть участником политического заговора. Он и сам никогда не рассказывал мне, что является членом республиканской организации.

По выражению лица Камачо я понял: он хочет сообщить мне что-то важное. Возможно, речь пойдет об авиационной катастрофе или о какой-либо любовной интрижке - единственные для меня в то время серьезные дела.

По самым пустынным улицам Камачо повел меня в порт и возбужденно стал рассказывать о том, что в течение ближайших четырех дней что-то будет готово и я должен этой же ночью отправиться в Мадрид. Из его бессвязной тирады я ничего не понял. Когда же он объяснил, что речь идет о восстании с целью провозглашения республики в Испании, мне, естественно, оставалось только выразить удивление. Я никак не мог понять, почему он обратился ко мне и что меня связывает с этой затеей. Наш разговор походил на диалог между сумасшедшим и глухим. Он не допускал мысли, что я ничего не знал, и поэтому не мог понять моего отношения к его сообщению. Со своей стороны я не совсем разобрался, о чем, собственно, идет речь. Я совершенно забыл о своей беседе в кабаре «Ледяной дворец», которой не придал никакого значения. Мне трудно было представить, что мое знакомство с Рамоном Франко, Легорбуру и другими республиканцами могло создать обо мне мнение как об их единомышленнике. Естественно, я был удивлен, и мне стоило многих усилий догадаться, чего от меня хотят.

Наконец мне удалось кое-что уяснить. Камачо получил сообщение о дате мятежа и список офицеров-республиканцев. [167] Из них он выбрал четырех, которые должны поехать в Мадрид для участия в нем. Очевидно, я был одним из них. Я немедленно ответил: все это абсурд и на меня не следует рассчитывать, ибо я не имею никакого отношения к этому делу.

В Мадрид, как сообщил Камачо, вместе со мной должны были ехать лейтенант Мельядо и младший лейтенант Валье. Мельядо, решительный офицер, пользовался большой популярностью в авиации и располагал солидным состоянием, позволявшим ему превосходно жить. Он не скрывал своих республиканских убеждений и, должно быть, с вполне искренней решимостью и энтузиазмом пускался в эту авантюру. Младший лейтенант Валье считался хорошим летчиком и великолепным радистом. Он также был известен как республиканец.

Камачо беспокоился, какую позицию займут Мельядо и Валье, когда узнают о моем отказе. Тем более что четвертый участник предстоящего путешествия подполковник Августин Муньес Грандес тоже не мог лететь с ними, так как находился в инспекционной поездке, и Камачо не имел возможности связаться с ним. Младшим офицерам могло показаться, что их хотят отправить одних, а старших по чину оставить.

Но меня начинало волновать другое.

Мои друзья из-за своего легкомыслия и неосведомленности рассчитывали на меня и теперь будут думать, будто в решающий момент я струсил и бросил их. Эта мысль брала верх над логическими рассуждениями по поводу абсурдности моего участия в подобной авантюре. Я ей даже не сочувствовал, да и глупо ставить на карту свою жизнь со всем, что я имел. Однако я решил ехать в Мадрид.

В ту же ночь Хоакин Мельядо, Хосе Мария Валье и я приехали в Малагу. Никто из нас не имел ни малейшего представления о дальнейших действиях. Единственное, что сообщил мне Камачо, - надо установить контакт с подполковником авиации Сандино и получить у него инструкции.

В пути я убедился: мои товарищи тоже лишь понаслышке знали о подготовке восстания. Правда, им были известны имена некоторых его вдохновителей - Алькала Саморы, Прието, Марселино Доминго, Мигеля Маура{83} и нескольких [168] других, менее значительных. Из военных, принимавших участие в заговоре, они знали лишь лейтенантов и капитанов. Но особенно нас обрадовало сообщение о том, что одним из руководителей подготавливаемого восстания является Рамон Франко.

Престиж Рамона Франко в те дни поднялся до небес в связи с его последним приключением: бегством из военной тюрьмы. Вся пресса посвящала личности Рамона пространные статьи. Реакционеры с негодованием требовали применить к нему самые строгие меры. Левые же горячо симпатизировали Рамону. Появились даже фантастические рассказы о его побеге из тюрьмы. Вся Испания говорила о Рамоне Франко. Слава первого авиатора, совершившего перелет через Атлантический океан, ясность политических позиций, враждебных диктатуре и королю, мужество, с которым он открыто заявил о своих убеждениях, опубликование в газете письма, в котором он резко выступал против собственного брата, называя Франсиско Франко фашистом и реакционером, арест и прочие более или менее достоверные эпизоды создали вокруг его личности романтический ореол. Он стал всеобщим любимцем. Реакция считала его своим смертельным врагом. Рамон Франко сыграл немалую роль в установлении республики в Испании.

Приехав в Мадрид, я расстался со своими товарищами, условившись о порядке связи с ними.

Так началась моя деятельность революционера.

Первой проблемой для меня стал вопрос о квартире. Я мог бы поселиться в своей комнате у сестры Росарио, но при теперешних обстоятельствах мне казалось неудобным находиться в одном доме с адъютантом короля и фанатичным монархистом, каким был мой шурин. Я снял комнату в отеле для холостяков на площади Бильбао, довольно комфортабельном и спокойном, где раньше иногда останавливался.

Впервые после разговора с Камачо я смог тщательно обдумать положение, в котором оказался. Оно было не из легких. Я знал лишь, что приехал в Мадрид принять участие в восстании против короля, но не имел никакого представления, каким образом оно будет осуществлено, кто его участники, что нужно делать.

Я хотел повидать Легорбуру или Нуньеса де Прадо, но они словно сквозь землю провалились. После нескольких бесплодных попыток мне удалось наконец установить по телефону связь с Сандино. Он находился в здании военного министерства, [169] в крыле, занимаемом авиационным ведомством. Мне показалось, ему не доставило большого удовольствия мое желание поговорить с ним. Он дал мне понять, что находится под арестом и не может покинуть помещение министерства. В результате моей настойчивости договорились попытаться встретиться во второй половине дня. Обычно после двух часов в учреждениях уже никого не бывает.

В пять часов вечера я появился в министерстве и без малейших затруднений проник в комнату, где находился Сандино. Я застал его весьма унылым и озабоченным. Подполковник сказал, что причину ареста ему не объявили, и он опасается, не сообщил ли кто-либо о его связях с республиканцами. Поведав о цели приезда, я попросил ввести меня в курс дела и дать инструкции мне и другим прибывшим со мной летчикам.

В общих чертах Сандино рассказал следующее. Движение возглавляет хунта под руководством Алькала Самора, в которую среди прочих входят Асанья{84}, Прието, Касарес Кирога{85}, Маура… В случае успеха хунта станет правительством. Восстание поддерживают социалистическая партия и Всеобщий союз рабочих (УСТ), которые объявят всеобщую забастовку по всей Испании.

Об участии военных он сообщил, что оно весьма широко - на стороне восставших выступит целый ряд гарнизонов. При этом Сандино назвал имена генералов, готовивших мятеж: Нуньес Прадо, Кейпо де Льяно… Движение поддерживают и многие офицеры из авиации. Главный удар предполагается нанести по аэродрому «Куатро виентос». Его радиостанция должна передать приказ к началу действий на других аэродромах и в гарнизоны. Нарисованная Сандино картина произвела на меня впечатление хорошо подготовленного заговора, руководимого влиятельными лицами и поддерживаемого рабочими и большей частью народа.

Когда Сандино закончил, я попросил сказать, что конкретно должны делать Мельядо, Валье и я, с кем установить связь, когда и куда явиться, кто будет руководить взятием аэродрома «Куатро виентос» и т. д. и т. п. Короче говоря, я хотел узнать, какую роль отводят нам. Но энтузиазм, с которым он сообщал общие сведения, объяснял обстановку, [170] превратился в пустую болтовню, когда речь зашла о конкретных вещах. Он заявил, что, находясь под арестом, потерял контакт с товарищами и не осведомлен о последних распоряжениях, и порекомендовал повидаться с Мигелем Маура, членом хунты, занимавшимся подготовкой участия военных в восстании. Иными словами, мне предстояло восстановить связь с Маура, Рамоном Франко и капитаном Фуэнтесом, в доме которого на следующий день было назначено собрание Доенных.

Сандино сообщил приметы дома, где скрывался Рамон Франко, дал явочное письмо к Маура, с которым я не был знаком, и рассказал, что нужно сделать, чтобы присутствовать на предстоящем совещании.

Я вышел из министерства так же свободно, как и вошел туда.

Свидание с Сандино вызвало во мне противоречивые чувства. После его информации об общем положении дел я несколько успокоился и воспрянул духом, хотя меня тревожил ряд моментов, показавшихся мне неясными, тем более что Сандино, ответственный за подготовку восстания в авиации, многого не смог объяснить мне. Я не понимал, почему отсутствует связь между заговорщиками именно в эти решающие дни. Ведь я проник в министерство без всяких затруднений, что могли сделать и другие. Я так и не узнал от Сандино ни имен других летчиков - участников операции на аэродроме «Куатро виентос», ни ее плана. Я стал подозревать, что плана нет и в «Куатро виентос» ничего не подготовлено. С другой стороны, меня несколько удивил приказ посетить самого члена революционной хунты, ибо это означало, что Сандино возложил на меня почти накануне восстания задачу установления соглашения с ним, а также поручение присутствовать на следующий день на собрании военных. Мне казалось, поскольку я не принимал участия в организации выступления и приехал в Мадрид всего лишь за три дня до него, то мне просто укажут место, которое, по моим представлениям, должно было быть уже определено для меня руководителями.

Я отправился в небольшой особняк, в котором жил Маура, и через слугу передал ему записку Сандино. Меня ввели в нарядный кабинет с великолепным диваном и креслами, обтянутыми красной кожей. На одном из кресел лежала гитара. Я запомнил эту деталь, ибо мне казалось совершенно немыслимым, чтобы в такое время в кабинете одного из руководителей восстания кто-либо мог думать о развлечениях. [171]

Я не знал Маура и не предполагал, что он так молод. Первое впечатление о нем было положительным. Маура показался мне человеком энергичным, решительным, простым, с приятной внешностью. Он был хорошо одет и совершенно не похож на революционера в моем представлении.

- Итак, вы приехали из Мелильи, чтобы принять участие в захвате «Куатро виентос»? - обратился он ко мне.

И сразу же с огромным воодушевлением заговорил о восстании. По его словам, все прекрасно подготовлено, успех гарантирован. Слушая его, я успокоился. Его оптимизм придал мне бодрости. Затем он спросил:

- Теперь расскажите мне о военных, все ли подготовлено и уверены ли участники в себе?

Я оцепенел от изумления. Я пришел, чтобы он ввел меня в курс дела, а получалось наоборот - я обязан информировать его. Пришлось напомнить ему, что я приехал только сегодня утром и ни о чем не осведомлен. Сандино приказал мне установить связь с ним и Рамоном Франко именно для того, чтобы получить приказ о дальнейших действиях. После моих слов он почувствовал себя несколько неудобно, но затем все так же бодро заявил:

- Хорошо, очень хорошо. Отправляйтесь повидать Франко и договоритесь с ним.

Все же свидание с Маура произвело на меня отрадное впечатление. Он показался мне человеком, внушающим доверие. Я вышел от него воодушевленным и спокойным, хотя настораживало то, что представитель хунты, на обязанности которого лежала связь с военными, спрашивал меня о ходе дел и не имел ни малейшего представления о подготовке восстания на аэродроме «Куатро виентос».

Я отправился разыскивать дом, где скрывался Рамон Франко, сгорая от нетерпения поговорить с ним.

Мне и в голову не приходило принимать какие-либо меры предосторожности. Я вел себя так, как если бы находился в официальном отпуске. Я побывал в здании министерства, посетил Маура, совершенно не думая, что могу быть задержан полицией. Мое поведение в тех условиях было абсурдным, но в то же время старший офицер, действовавший столь неосмотрительно, вряд ли мог вызвать подозрение.

Внешний вид Рамона Франко поразил меня. Он был страшно бледен, так как много дней не выходил на улицу. Эту бледность подчеркивала большая вьющаяся, очень черная борода, которую он отрастил за время вынужденного заточения. [172]

На нем были дешевый, довольно потрепанный штатский костюм и фланелевая клетчатая рубашка, расстегнутый ворот которой обнажал заросшую волосами грудь. Рамон был похож на бандита с Сьерра-Морены. Появись он в таком виде на улице, его бы немедленно арестовали.

С Франко меня связывала большая дружба, долгое время алы вместе служили и, полагаю, обоюдно ценили друг друга. Я знал его хорошие и плохие качества. Он был умен, легко и быстро ориентировался в обстановке и в то же время обладал рядом привычек и странностей, которые никому не удавалось искоренить в нем. Одной из них была привычка небрежно одеваться. Он всегда носил потрепанную и грязную гражданскую одежду или военную форму. Порой он совершал довольно странные поступки, нисколько не беспокоясь об их последствиях. Это был настоящий дикарь, и ему очень подходило полученное в авиации прозвище «Шакал». На мой вопрос, почему он в таком маскараде, Рамон серьезно ответил: чтобы не узнали. Я убедил его побриться, постричься и надеть форму, ибо появиться в таком виде на аэродроме «Куатро виентос», куда он думал направиться, было бы совершенной нелепостью… Хотя Рамон несколько месяцев провел в тюрьме, а затем долго скрывался, у меня создалось впечатление, что он обо всем хорошо осведомлен. Его рассуждения казались логичными, а проекты вполне реальными.

В общих чертах он изложил мне план восстания. Оно начнется в Мадриде и некоторых провинциях на рассвете дня «х». Генералы и старшие офицеры, которым предстояло командовать силами восставших, уже на своих местах. Гражданские в день «х» объявят всеобщую забастовку по всей Испании. Мобилизованы все левые партии, каждый политический руководитель знает свое место. По словам Франко, восстание хорошо подготовлено и победа почти предрешена.

Аэродрому «Куатро виентос» революционная хунта отвела одну из наиболее важных задач: начать восстание. Аэродром необходимо было захватить в первые часы дня «х», подготовить самолеты, нагрузить их прокламациями и воззваниями, вооружить бомбами и пулеметами. По радиостанции «Куатро виентос» на всю страну будет провозглашена республика и передан призыв к народу оказать поддержку новому режиму.

Одновременно сильный гарнизон из Кампаменто{86} направится в столицу, чтобы с помощью рабочих завладеть королевским [173] дворцом и главными общественными зданиями. Кроме этого республиканцев поддержит большая группа студентов.

Беседа с Рамоном Франко дала мне достаточно ясное представление обо всех приготовлениях и вызвала новое чувство: впервые я осознал свое отношение к восстанию. Неприятная, навязчивая мысль, что я дал вовлечь себя в непонятное для меня дело, стала частично исчезать.

Мы условились встретиться на следующий день для уточнения последних деталей.

Из разговора с Рамоном я вынес и другое впечатление, несколько встревожившее меня. Оказывается, моя миссия будет не такой простой, как я полагал. В предварительных планах, разработанных Франко, мне отводилась весьма ответственная роль. Это никак не прельщало меня, и, честно говоря, казалось неразумным поручать важные дела столь неопытному в вопросах революции человеку, каким был я.

Мы расстались с Рамоном Франко в восемь часов вечера. Чтобы разобраться в своих впечатлениях, я решил пройтись пешком до центра города. Результаты размышлений не обрадовали меня. Непроизвольно я вновь видел отрицательные стороны и недостаточно ясные обстоятельства предстоящего выступления, и мой оптимизм быстро исчезал. Я стал нервничать и наконец решил ни о чем не думать, предоставив событиям идти своим чередом. А чтобы не оставаться наедине с тревожными мыслями, пошел в аэроклуб, надеясь встретить друзей, которые развлекли бы меня. Одновременно я рассчитывал разузнать у них, не предпринимаются ли какие-нибудь контрмеры со стороны правительства.

Мое появление в клубе не вызвало удивления, никто не спрашивал, почему я оказался в Мадриде. Все восприняли это как должное, будто видели меня здесь еще накануне и, казалось, не подозревали о готовящемся восстании.

Из аэроклуба я отправился в бар Кук. Меня интересовало, какая атмосфера царит там. В те времена бар Кук считался очень модным. Его посещал весьма узкий круг избранных лиц (аристократы, дипломаты, некоторые иностранцы). Бар был скорее маленьким клубом. Почти все его посетители знали друг друга. Женское общество тоже было весьма ограниченным. В него имело допуск лишь небольшое число аристократок без особых предрассудков. Содержал бар Эмилио Сарачо, богатый промышленник из Бильбао, фанфарон по натуре, который, подобно своим состоятельным землякам, [174] подолгу жил в Англии. Бар был обставлен комфортабельно и со вкусом. Он славился шотландскими виски высшего качества, которые привозили в бочках и поглощались здесь в большом количестве.

Эмилио Сарачо, с которым я поддерживал весьма дружеские отношения, был забавным типом. Я думаю, бар он содержал отнюдь не ради бизнеса, а скорее из-за желания иметь удобное место для встреч с друзьями, чтобы угощать их таким виски, какого не найдешь ни в одном другом казино Мадрида. Речь Сарачо была необычайно груба. Если бы не своеобразная баскская искренность и манеры английского джентльмена, он был бы невыносим. Сарачо был фанатичным монархистом и больше всего гордился дружбой с королем. Я помню, в какой великолепной рамке держал он поздравительную телеграмму, присланную ему монархом в день именин.

Мне хотелось поговорить с Сарачо, так как он обязательно поделился бы со мной своими подозрениями или опасениями. Два часа, проведенные с ним, убедили меня, что ни Сарачо, ни кто другой из его компании не имели никакого представления о готовящемся перевороте.

На следующий день я отправился на собрание военных, о котором говорил Сандино. Оно состоялось в доме пехотного капитана Фуэнтеса, о котором я слышал не слишком лестные отзывы. Первым, кого я увидел там, оказался Хосе Мартинес де Арагон. Внезапная встреча вызвала обоюдное изумление и огромную радость. Мне было необычайно приятно в такой сложной ситуации иметь рядом лучшего друга, к которому я питал безграничное доверие, как к самому честному из всех, кто когда-либо встречался мне. Хосе был очень удивлен, ибо не предполагал, что я могу интересоваться политикой. С этого момента мы не расставались.

На собрании присутствовало десять или двенадцать офицеров. Первое впечатление обескуражило меня. Мы встретили там трех или четырех знакомых офицеров, не пользовавшихся никаким авторитетом. Один из них изгонялся из армии за какие-то грязные денежные махинации. Эти люди, которым я никогда бы не доверился, очевидно, участвовали и играли в движении какую-то роль.

Встреча с Хосе помогла мне преодолеть неприятное впечатление, возникшее в связи с присутствием этих типов. Арагон сказал, что революцию делают не только с «сестрами милосердия», в подобных движениях всегда участвовали люди с [175] запятнанной репутацией или те, кто хотел бы, чтобы другие забыли о некоторых событиях в их жизни. Необходимо более широко смотреть на вещи.

Тон собрания показался мне деловым. Из разговоров я понял, что участие войск из Кампаменто обеспечивал Кейпо. Захват мадридских казарм, всеобщая забастовка и выступления в различных провинциях прекрасно подготовлены.

Поднявшиеся с аэродрома «Куатро виентос» самолеты выбросят над столицей сигнал к началу всеобщей забастовки и к атаке казарм и королевского дворца. Если дворец не удастся взять сразу, самолеты должны будут подвергнуть здание бомбардировке.

Детали организационных мероприятий на аэродроме «Куатро виентос» нам следовало уточнить с Франко и Сандино, а затем согласовать с командующим авиацией Луисом Рианье, поддерживающим контакт с Алькала Самора. Он и сообщит нам точную дату восстания.

На следующий день положение опасно усложнилось. Капитаны Галан и Гарсия Эрнандес, по каким-то соображениям, мне не известным, начали восстание раньше намеченной даты.

Галану, руководившему восстанием, удалось привлечь на свою сторону большую часть гарнизона Хака. Тех, кто не хотел участвовать в нем, вежливо заперли, чтобы избавить от ответственности в случае неудачи. Одним из них был командир батальона подполковник Берлеги.

Верные правительству войска подавили эту вспышку. Галана судил военно-полевой суд и вместе с капитаном Гарсия Эрнандесом приговорил к расстрелу.

События в Хака отразились на общих планах подготовки восстания. Арагон и я, обеспокоенные случившимся, отправились повидать Рианье, связанного с главными руководителями. От него мы узнали последний приказ хунты: начать восстание на следующее утро, дабы помешать правительству принять контрмеры. По его словам, приказ передан всем группам участников и пока не поступало никаких сведений о его отмене. После разговора с нами Рианье отбыл в Бургос, чтобы вместе с генералом Нуньесом дель Прадо попытаться выполнить возложенную на них миссию - захватить город и аэродром.

Арагон и я отправились к Рамону Франко. Последний был возмущен переносом даты выступления на более ранний срок, опасаясь, что не хватит времени провести окончательные приготовления к захвату «Куатро виентос». Внезапно явился [176] взволнованный механик Рада с неприятным известием: в Мадриде арестовано несколько членов революционной хунты, среди них Алькала Самора и Маура. Правительство приняло срочные меры предосторожности и отдало приказ об аресте большого числа подозреваемых лиц. Одним словом, в результате ошибок руководства, вызвавших путаницу и послуживших поводом к отказу членов организации от участия в восстании, она оказалась разбитой.

Обсудив ситуацию, сложившуюся после событий в Хака, мы все-таки решили выполнить возложенную на нас задачу, то есть отправиться в «Куатро виентос» и поднять восстание. Такое решение мы приняли под влиянием Арагона. Если летчики, сказал он, не выполнят своего обязательства - дать сигнал к началу восстания, ответственность за его неудачу ляжет на них. «Военные, - говорил Арагон, - не могут еще раз предать рабочих, которые завтра выйдут на улицу сражаться за республику, ведь мы им обещали свое участие». Эти слова произвели на меня огромное впечатление. И хотя после всего случившегося казалось безумием отправляться в «Куатро виентос», я не только не возражал, но решительно поддержал Арагона.

Своим друзьям мы сказали, что с одиннадцати до часу дня безвыходно будем сидеть в кафе «Колониаль», чтобы не пропустить каких-либо важных новостей. Оттуда мы отправимся за генералом Кейпо и проводим его до Кампаменто.

Плохие вести приходили одна за другой. Естественно, нам хотелось знать, удалось ли предупредить летчиков - участников заговора об изменении дня восстания и кто из них к нашему приезду будет в «Куатро виентос». Добыть эти сведения мы поручили капитану авиации Артуро Гонсалесу Хилу, одному из наиболее авторитетных летчиков и авиаконструкторов. Он был известен также своими прогрессивными политическими убеждениями. Его имя стало особенно популярно после того, как он завоевал первый приз в конкурсе на создание легкого самолета для нашей авиации. Призыв к восстанию Гонсалес Хил встретил с воодушевлением. Но несмотря на присущий ему оптимизм, в тот день он находился в плохом настроении. Неожиданно в кафе появились капитан Мадрасо и два офицера-артиллериста. Они подошли к нашему столику и от имени офицеров-артиллеристов гарнизона Кампаменто и себя лично заявили, что ввиду дезорганизации и ареста революционной хунты выходят из движения, о чем просят сообщить Кейпо де Льяно. [177]

Это был тяжелый удар, ибо силам Кампаменто отводилась чуть ли не главная роль в осуществлении наших планов. Арагон безуспешно пытался уговорить их изменить свое решение. Неистовый Гонсалес Хил, видя, что доводы Арагона не помогают, в состоянии крайнего возмущения стал оскорблять отступников. И тогда меня словно что-то толкнуло. Я, несомненно, меньше, чем они, желавший ввязываться в эту историю, мечтавший о каком-нибудь происшествии, которое помешало бы отправке в «Куатро виентос», не спавший несколько ночей и пребывавший в очень нервозном состоянии, одним словом, испытывавший классические муки страха и малодушия, реагировал, однако, на реплики Гонсалеса несколько неожиданным для меня самого образом. Я сказал, что, если он продолжит свои оскорбления, дело закончится дракой, нас задержит полиция и тогда мы не сможем выполнить возложенной на нас задачи. Таким образом, своим вмешательством я исключил то, чего больше всего хотел в тот момент.

Арагон и я поехали на такси за Кейпо де Льяно, ожидавшим нас в окрестностях Мадрида. Там совместно с компаньоном он держал небольшую фабрику по выработке синьки. Мы сообщили ему об измене артиллеристов Кампаменто. Эта весть поразила его словно выстрел. На вопрос, как думают поступить летчики, мы ответили, что по-прежнему готовы захватить «Куатро виентос». Условились так: он поедет с нами на аэродром и оттуда, взяв тамошних солдат, отправится в Кампаменто.

Кейпо де Льяно был типичным солдафоном-кавалеристом, каких описывают в романах и изображают в театре. В генеральском мундире, высокий, худой, с большими усами, он казался энергичным и решительным. На меня произвела впечатление быстрота, с какой генерал принял решение - несмотря ни на что, идти с нами. Мы помогли ему облачиться в военную форму. Подавая шелковый генеральский пояс, я вспомнил картину, изображающую тореадора, завязывающего с помощью ассистента свой кушак перед боем быков. Поверх мундира Кейпо надел гражданское пальто, в карман которого сунул пистолет. Мы сели в такси, заехали ко мне в отель, где я тоже переоделся в военную форму, и направились в «Куатро виентос».

В машине, не желая разговаривать в присутствии шофера, мы сидели молча. Я думал о сложном положении, в котором оказался, ибо не сомневался, что начатое нами дело обречено на провал. Но путь к отступлению был уже отрезан. [178]

Я испытывал противоречивые чувства. Наиболее сильные из них - страх, любопытство и фатализм. Страх вызывал ощущение легкой боли в желудке, возникающей обычно при плохом настроении или в моменты паники. Проклятая боль становилась все сильнее по мере приближения к аэродрому. Несмотря на это, мне хотелось знать, чем же кончатся события ближайшей ночи. Фатализм - «кому что предопределено», как говорят арабы, - свойствен многим испанцам. В ту ночь я поставил на карту все, абсолютно все! На карту, которая не могла выиграть!

Мы подъехали к воротам аэродрома, и мои неприятные размышления были прерваны. Жребий брошен, оставалось только действовать, раздумья уже бесполезны.

Стало легче, когда я оказался лицом к лицу с конкретной обстановкой. Перестав думать о последствиях, я почувствовал себя значительно спокойнее и преисполнился решимости преодолеть любые препятствия.

Я вспомнил, в Алькала-де-Энарес, перед тем как убить первого в моей жизни быка, я испытывал то же самое. Только выйдя на арену и увидев быка, я понял: надо действовать, другого выхода нет, и, преодолев охвативший меня животный страх, обрел спокойствие и решимость.

Мы отпустили такси и направились к воротам аэродрома. Часовой приказал мне остановиться и вызвал разводящего. Тот отдал честь и, полагая, что мы офицеры, ночующие на аэродроме, пропустил нас.

По правилам ключи от аэродромных ворот должны находиться у дежурных офицеров. Но те, чтобы не доставлять себе лишних хлопот и иметь возможность спокойно спать, передоверяли их разводящим.

Я направился в зал знамен. Арагон и Кейпо остались возле дверей, готовые прийти мне на помощь. Дежурство по караулу нес молоденький лейтенант, прозванный «Пилюлькой» за увлечение фармакологией и очень маленький рост. Я его знал, так как он учился у меня.

Дежурный спокойно спал. Для удобства он снял свою кожаную портупею с пистолетом и повесил на стул. Проснувшись и увидав меня, «Пилюлька» испуганно вскочил, полагая, что я устрою ему разнос. Не без труда ему удалось попасть ногами в сапоги и застегнуть пуговицы на мундире. Когда он привел себя в порядок, я отдал ему портупею, но без пистолета, который, к его явному неудовольствию, держал в руке. [179]

Приказав ему сесть, я как можно спокойнее объяснил, что этой ночью начинается восстание с целью провозглашения в Испании республики. Группа летчиков-республиканцев должна захватить «Куатро виентос», и я сожалею, что на его долю выпало дежурство как раз в эту ночь. Он может или присоединиться к восставшим, или дать себя арестовать и, таким образом, если нас постигнет неудача, оправдаться, сказав, что его захватили силой.

Напуганный и ошеломленный «Пилюлька», полагая, что у меня приступ помешательства, на все отвечал согласием. Он дал запереть себя в одной из комнат, не оказав никакого сопротивления…

Как сообщил дежурный, на аэродроме ночевали 25 офицеров. Первое, что нам предстояло сделать, - нейтрализовать их, то есть почти всех арестовать, так как относительно большинства из них мы не питали никаких иллюзий. Тем временем на другом автомобиле прибыли Гонсалес Хил, Мельядо и еще два офицера. Оставив одного из них в карауле взамен «Пилюльки», мы направились в «Палас» {87}, где жили расквартированные на аэродроме офицеры.

Спальни находились на первом этаже. Оставив товарищей в коридоре, я вошел в первую комнату. Включив свет, я увидел на кровати крепко спящего капитана Виргилио Сбарби, моего хорошего друга, очень веселого, симпатичного человека, вечного забулдыгу, для которого ничего, кроме развлечений, не представляло интереса. С трудом мне удалось разбудить его. Сердитым тоном Сбарби попросил оставить его в покое, ибо поздно лег, вечером основательно выпил и должен рано лететь. Затем повернулся на другой бок, намереваясь продолжать спать. Однако я не отставал от него, повторяя, что речь идет о важном деле, не терпящем отлагательства. Весьма недовольным голосом капитан спросил, нельзя ли подождать до утра, чтобы «завести пластинку». Я ответил, что нет. Уступая моей настойчивости, он сел и мрачно приготовился слушать.

Я «завел пластинку», похожую на ту, что сыграл «Пилюльке»: сообщил о решении провозгласить республику и о захвате аэродрома летчиками-республиканцами; разбудил я его, чтобы узнать, примет ли он участие в восстании; если нет, мы запрем его в одной из комнат. По мере того как я говорил, выражение удивления на физиономии Сбарби сменилось [180] возмущением. «Уж если кого следует запереть, так это тебя, - ответил он, придя в ярость. - Если ты пьян или тебе захотелось пошутить, отправляйся к какому-нибудь дяде, а меня оставь в покое!» И, снова повернувшись спиной и проворчав по моему адресу проклятия, попытался лечь.

Я не знал, что делать. Он вынуждал меня терять драгоценное время. Сбарби был совершенно убежден, что такой завзятый гуляка, каким он считал меня, может говорить о республике так же, как о какой-либо Челите, и поэтому, даже угрожая пистолетом, я не мог убедить его в серьезности моих слов.

В отчаянии я придумал, чтобы закончить эту трагикомическую сцену, следующий ход: заставив его вновь сесть, я сказал, что совершенно трезв и немедленно докажу это. Затем вышел в коридор и позвал Кейпо де Льяно. Когда Сбарби увидел в дверях генерала с огромными усами и пистолетом в руке, он понял, что с ним не шутят.

Из 25 офицеров, ночевавших на аэродроме, лишь двое примкнули к нам: майор Роа и, к моему великому удивлению, мой двоюродный брат Пепе Кастехон. Остальных закрыли в большом зале «Паласа», но это было сделано только для видимости, так как зал находился в цокольном этаже и не имел на окнах решеток.

Уже после этого прибыли Рамон Франко, Рада и еще три или четыре офицера-республиканца. Мы направились в солдатские спальни. Там события развертывались совсем по-иному. Наши расчеты строились на том, что, достаточно солдатам увидеть Рамона Франко, они тотчас примкнут к восстанию. Мы разделились на группы. В сопровождении двух офицеров я вошел в одну из спален. Появился дневальный и отдал мне рапорт. Я приказал разбудить солдат и как можно быстрее построить их. Приказ мгновенно был выполнен. Обратившись к строю, я сказал, что группа офицеров, руководимых Рамоном Франко, восстала против монархии, чтобы провозгласить Испанию республикой. Кто хочет, пусть присоединяется к восставшим, кто против - должен остаться в спальне. Никакие наказания им не грозят. Один из солдат выкрикнул здравицу в честь республики. Это вызвало настоящий взрыв энтузиазма. Все солдаты предоставили себя в наше распоряжение, провозгласив «Вива!» {88} республике и Рамону Франко. [181]

Я был глубоко потрясен тем, с каким доверием отнеслись солдаты к нам и республике, с какой радостью, решимостью и спокойствием разобрали они винтовки и подчинились нашим приказам. Так начались мои первые серьезные шаги в революцию.

Поскольку на самом «Куатро виентос» ничего не было подготовлено к восстанию, нам пришлось импровизировать.

Майор Роа с несколькими рабочими аэродромной типографии отправился печатать манифест и прокламации, которые предстояло разбросать над Мадридом.

Для захвата бомбового погреба, расположенного в двух километрах от аэродрома и охраняемого пехотинцами, снарядили небольшой отряд.

По рации мы сразу же начали передавать тут же сочиненный манифест о провозглашении Испании республикой.

С помощью нескольких офицеров Кейпо де Льяно приступил к формированию колонны для наступления на Кампаменто.

Казалось невероятным, чтобы четыре безумца, явившихся в «Куатро виентос», смогли развернуть такую деятельность, не встретив ни малейшего сопротивления.

В шесть часов утра были готовы к вылету два первых самолета, на которых механики по собственной инициативе закрасили монархическую кокарду красной краской. Альварес Бурилья{89} и я поднялись в воздух, чтобы сбросить над Северным и Южным вокзалами Мадрида прокламации и дать сигнал к прекращению движения на железных дорогах и началу всеобщей забастовки.

Арагон, летевший со мной, сбросил над вокзалом Аточа несколько прокламаций, которые железнодорожники тут же подобрали. Сделав несколько кругов над городом, мы вернулись на аэродром.

Кейпо де Льяно со своей колонной, развернутой в цепь, только еще направлялся в Кампаменто. Я не знаю, почему он так задержался, но из-за этой медлительности преимущество, связанное с внезапностью, было потеряно.

На аэродром «Куатро виентос» стали прибывать первые автобусы с офицерами, жившими в Мадриде. Прежде чем они выходили из автобусов, мы предлагали им присоединиться к нам либо добровольно согласиться на арест. К восстанию примкнули только полковник Анхел Пастор, лейтенант Кольяр - товарищ Барберана по его будущему неудачному перелету на [182] Кубу - и еще три офицера. Большинство же прошли в зал «Паласа», где уже сидели остальные арестованные. Всего там набралось 70 человек.

Арагон и я заправили свой самолет горючим и отправились в столовую «Паласа» выпить кофе. Между тем арестованные открыли двери зала и свободно разместились в вестибюле. На нас они смотрели словно на диковинных животных или безумных.

В «Куатро виентос» царил энтузиазм. Количество сторонников республики увеличивалось за счет трамвайщиков. Прибыв на конечную станцию и узнав о восстании, они просили дать им винтовки, чтобы тоже принять в нем участие. И еще один примечательный факт: когда мы перекрыли Эстрамадурскую дорогу, буржуа присоединились к «арестованным» офицерам, а рабочие, шоферы и извозчики, то есть простые люди, с огромной охотой брали оружие и решительно вставали в наши ряды.

Мы еще раз поднялись в воздух, чтобы разбросать над Мадридом прокламации, призывавшие народ примкнуть к восстанию. Однако, к нашему разочарованию, транспорт работал нормально, жители спокойно ходили по улицам, на вокзалах, как обычно, прибывали и отправлялись поезда. Одним словом, обещанная всеобщая забастовка не была объявлена.

Возвратившись на аэродром, мы увидели колонну Кейпо, остановленную силами Кампаменто. Нас с тревогой расспрашивали, что происходит в Мадриде. Никто не понимал, почему в столице так спокойно.

Рамон Франко решил бомбардировать королевский дворец, полагая, что это может изменить обстановку. В «Куатро виентос» все с волнением следили за полетом его нагруженного бомбами самолета. Он несколько раз пролетел над дворцом, а затем повернул назад, не сбросив ни одной бомбы. Когда Рамона спросили, что произошло, тот ответил, что на Восточной площади было много детей и он побоялся начать бомбардировку.

В это время появился генерал Кейпо де Льяно. Он приказал своей колонне занять оборонительные позиции у аэродрома, так как войска мадридского гарнизона уже окружали нас и артиллерийские части приготовились начать обстрел. Посовещавшись, Кейпо де Льяно, Рамон Франко и другие офицеры решили организовать круговую оборону. Под четыре самолета было приказано подвесить бомбы, остальным трем сбросить над Мадридом прокламации и попытаться [183] рассмотреть, решилось ли наконец население вмешаться. Обстановка быстро ухудшалась. Непростительное опоздание Кейпо, помешавшее захватить Кампаменто, неудача со всеобщей забастовкой нанесли нам тяжелый удар. Большая часть арестованных офицеров вышла из «Паласа» и совершенно свободно разместилась на большой лестнице здания, наблюдая за перипетиями нашей борьбы. Знаменательно, что ни в тот момент, когда они поняли, что обстоятельства складываются не в нашу пользу, ни тем более позже, когда уже стало ясно, что мы проиграли, никому из них не пришло в голову вмешаться и восстановить прежнее положение. А ведь их было в четыре раза больше, чем нас. Я уверен, что они не сделали этого не из-за страха стать лицом к лицу против нас, а из-за нежелания защищать монархию.

Арагон и я вновь поднялись в воздух, чтобы посмотреть, какова обстановка в Мадриде, сбросить прокламации и узнать, что делается на позициях атакующих нас войск. В столице жизнь шла своим чередом: ничто не указывало ни на забастовку, ни на восстание. Мы летели очень низко. Я был так возмущен, что бросал свой самолет чуть ли не на мостовую, желая заставить жителей понять, что мы восстали. Мне запомнилась одна деталь, имевшая для меня определенное значение. Пролетая, едва не царапая черепичные крыши, над Каррера Сан-Херонимо, вблизи отеля «Палас», я увидел господина, спокойно читавшего театральную афишу. Это обескуражило меня: если кто-то раздумывает в такой день над тем, в какой театр пойти вечером, совершенно ясно, что нам нечего ждать от мадридцев.

Войска, посланные на подавление восстания, двигались несколькими развернутыми колоннами. Особое впечатление произвела на меня колонна жандармерии, так называемой гражданской гвардии, шедшая через Карабанчель. Было холодно, поэтому жандармы надели свои черные плащи. Сверху они казались сплошной черной массой, вызывавшей неприятное чувство. Впервые в жизни я смотрел на жандармов как на врагов. До сих пор я видел в них приветливых и услужливых людей, каждую неделю посещавших нас в Сидамоне или Канильясе. Их приглашали закусить, в ответ они спрашивали, не нужна ли их помощь.

Артиллерия уже приступила к обстрелу аэродрома. Мы хорошо видели разрывы снарядов на взлетно-посадочной полосе и у ангаров. Позже я узнал, что ею командовал мой шурин Педро Жевенуа. [184]

Как только мы приземлились, к нам подбежал полковник Анхел Пастор и возбужденно сообщил, что Кейпо, Рамон Франко и еще несколько офицеров приняли решение прекратить сопротивление, так как дальнейшие жертвы бесполезны. Офицеры, которым может угрожать расстрел, должны на самолетах перебраться в Португалию. Рамон Франко, Кейпо и еще несколько человек уже улетели, а солдаты, которыми теперь командовали арестованные офицеры, сдавали оружие. Нам также следует немедленно бежать, если мы не хотим попасть в плен.

Для меня, не имевшего никакого революционного опыта, это был сильнейший удар. Я не мог себе представить, что финалом этой истории может быть бегство на самолете! Я не испытывал бы того тяжкого страха, который терзал меня накануне восстания, если бы знал, что в случае поражения буду иметь возможность спастись. Арагон тоже был удивлен. Тогда Пастор, обладавший большим здравым смыслом, нежели мы, сказал, что, кроме нас, никому из оставшихся на аэродроме ничто не угрожает. С нами же расправятся в 24 часа, как сделали это с Галаном и Гарсия Эрнандесом два дня назад, а поэтому глупо самим лезть в петлю.

Я не знаю: Пастор ли убедил нас или под влиянием каких-то других причин, но после некоторых размышлений мы решили лететь. Между тем обстрел продолжался, башня управления и один ангар были уже уничтожены, снаряды рвались, главным образом, на взлетно-посадочной полосе. Противник явно стремился воспрепятствовать взлету самолетов.

Наша машина не имела горючего, и в тех условиях о заправке нечего было и думать. Другие самолеты находились уже на пути в Португалию. Таким образом, собравшись бежать, мы не могли осуществить своего намерения.

Неожиданно появились механики и сообщили, что в ангаре стоит заправленный самолет. Это был «P-III». Я никогда не летал на самолетах такого типа, но, ни минуты не колеблясь, влез в пилотскую кабину. Пастор сел на место наблюдателя, Арагон устроился у него в ногах.

Механики, словно они сами намеревались лететь, прилагали невероятные усилия, пытаясь запустить мотор. Но все их попытки были безрезультатны. Правительственные войска уже вступили на аэродром. Убедившись, что «машинка» не завертится, мы предложили механикам уйти, чтобы их не захватили на месте преступления. Но они не слушали нас, и вдруг мотор взревел. Не ожидая, пока он прогреется, я дал газ, [185] самолет покатился по полю, однако холодный мотор не давал возможности оторваться от земли. Я видел, что взлетная полоса кончится раньше, чем самолет сможет подняться в воздух. Впереди уже развернулся в цепь инженерный батальон. Солдаты, поняв, что машина несется прямо на них, разорвали строй, чтобы дать нам дорогу. К счастью, на нашем пути встретился маленький бугорок, и самолет взлетел. Ни один из солдат не подумал стрелять в нас, хотя мы промчались в нескольких метрах от них.

Итак, благодаря упорству и стремлению механиков спасти нас «P-III» покинул аэродром. Это произошло в два часа тридцать минут пополудни. Стало холодно. Пастор и я в какой-то степени были защищены от ветра, но Хосе Арагон дрожал как осиновый лист.

На самолете, взятом прямо из ремонтных мастерских, не работал ни один бортовой прибор, не было ни компаса, ни карты. Меня особенно беспокоило, сколько в баках горючего. Бензомер не действовал, и я не имел ни малейшего представления, как долго мы сможем продержаться в воздухе. Поскольку ориентироваться было не по чему, я взял направление по реке Тахо и так летел в течение двух часов. Когда горючее кончилось и мотор заглох, мы не знали, испанская под нами территория или уже Португалия. Я посадил самолет на убранном поле и спросил у пастуха, чья это земля. Узнав, что португальская, мы облегченно вздохнули.

Трудно объяснить мое состояние в тот момент. Горечь и разочарование охватили меня. В том, что произошло, я видел только отрицательные стороны и чувствовал себя подавленным, морально сломленным, человеком, спасшим свою жизнь бегством. Я был уверен, что за несколько часов потерял родину, друзей, семью, погубил карьеру - одним словом, лишился всего, из чего, как думал, состояла моя жизнь. В то время я еще на все реагировал с позиций странного экземпляра человеческой породы - сложного, тщеславного, самолюбивого, приписывающего себе какие-то особые качества, - именуемого «испанским грандом».

Мои товарищи Арагон и Пастор, должно быть, испытывали нечто похожее. Никто из нас не имел ни малейшего опыта в подобных делах, мы никогда не попадали в обстановку, хотя бы отдаленно напоминавшую ту, в какой очутились. Итак, мы оказались в провинции Кастель Бранко, в нескольких километрах от испанской границы, и абсолютно не знали, что делать дальше. [186]

Оставив самолет, мы отправились в деревню, замеченную нами еще с воздуха. Шли молча. Каждый думал, что предпринять в создавшейся малоприятной ситуации. Наша группа - три небритых сеньора с угрюмыми лицами, одетые один (Хосе) в гражданский костюм без шляпы, двое (Пастор и я) в бросающуюся в глаза зеленую форму испанской авиации, - производила, наверное, странное впечатление.

Невдалеке на вершине холма красовался великолепный помещичий дом. Нам, уставшим, не знавшим, куда идти, очень хотелось передохнуть в этом особняке, но мы понимали, что это невозможно, и продолжали путь. Пройдя около трех километров, мы увидели едущий нам навстречу автомобиль. Знаками попросили водителя остановиться. В машине сидел хорошо одетый господин, лет сорока, с нескрываемым удивлением смотревший на нас. Он удивился еще больше, когда мы спросили его, далеко ли до железнодорожной станции. «Каких-нибудь сорок километров», - ответил он и добавил: «Мне неизвестны ваши планы, но, думаю, вы не намереваетесь добираться туда пешком?» Мы сказали, что хотели бы сесть на поезд, идущий в Лиссабон, чтобы присоединиться к своим товарищам, уже находящимся там. Затем сообщили, что мы участники неудавшегося восстания против монархии, происшедшего сегодня утром в Мадриде. Выслушав все, он задумался, не переставая упорно рассматривать нас, а затем, не говоря ни слова, выключил мотор и вышел из автомобиля. Подойдя к нам вплотную, он очень серьезно сказал: «Ваша первая встреча на португальской земле оказалась не совсем удачной, я глава португальских монархистов всего этого района и нахожусь в противоположном вам политическом лагере. Но, как говорят в Испании, «одно другому не мешает». Да будет мне позволено в положении и обстоятельствах, в которых мы встретились, заняться вами, пока вы не сядете в лиссабонский поезд». В 1930 году политические противники могли себе позволить подобное обращение.

Каково же было наше удивление, когда, приняв его предложение отвезти нас на станцию, мы увидели, что он направил свою машину к прекрасному зданию, попасть в которое нам так хотелось некоторое время назад. Как оказалось, он был хозяином этого дома и жил там вдвоем с женой. Нас представили хозяйке. Пока мы брились и умывались, нам приготовили вкусный завтрак, который был съеден с аппетитом, не уступавшим нашему пессимизму. [187]

Чтобы не возвращаться более к этому настоящему португальскому кабальеро, скажу, что он отвез нас на станцию, купил билеты в вагон первого класса, дал некоторую сумму денег на дорогу и посадил в поезд, не пожелав принять от нас испанские песеты в уплату за все издержки. Он дал свой лиссабонский адрес, и через несколько дней мы возвратили ему деньги, еще раз поблагодарив за внимание.

Я умирал от усталости и, как только поезд тронулся, заснул как убитый. Проснулся, когда поезд подошел к лиссабонскому вокзалу и фотокорреспонденты начали «стрелять» в нас своими лампами-вспышками. Со сна мне показалось, что это продолжается канонада, сопровождавшая наше бегство с «Куатро виентос».

На вокзале нас встречали полицейские, журналисты и два португальских офицера. Подойдя к вагону, офицеры сообщили, что они прикомандированы к нам военным губернатором в качестве сопровождающих и готовы отвести туда, где уже находятся Кейпо, Рамон Франко и другие испанцы. В автомобиле нас доставили в знаменитый монастырь Мафра, что-то вроде испанского Эскориала{90}, расположенный в 35 километрах к северу от Лиссабона. Здесь размещалась военная школа, но в те дни она не функционировала. Хосе Арагона и меня поместили в большой, мрачной и холодной комнате с двумя кроватями. На этом закончился длинный и беспокойный день, так круто изменивший мою жизнь.

Португальские власти вели себя по отношению к нам весьма корректно. Прикомандированные офицеры держались по-товарищески. Мы находились в тех же условиях, что и слушатели школы: скромные комнаты, довольно скудная пища, но при этом не следует забывать, что материальный уровень жизни военных в Португалии был значительно ниже, чем в Испании. Монастырь с его огромными коридорами, полутораметровой толщины стенами, плохо освещенный, сырой и неотапливаемый, вызывал неприятное чувство. Если еще учесть наше моральное состояние и отсутствие многих необходимых вещей (смены белья, туалетных принадлежностей, пальто), станет понятно, что впечатление от первого дня пребывания в изгнании было довольно безотрадным.

Мы получили первые мадридские газеты с описанием восстания. Правые, особенно «Эль дебате» и «АБЦ», естественно, [188] называли нас предателями. Они напечатали нечто вроде биографии каждого из десяти или двенадцати офицеров, бежавших в Португалию. Они не только лгали и извращали факты, но и осыпали нас множеством оскорблений. И, странная вещь, казалось, мы не должны были бы придавать значения такой явной клевете, однако, следует признаться, она все же задевала и возмущала нас. Мы впервые сталкивались с подобным явлением и, как говорится, имели слишком чувствительную кожу. Особенно были взбешены Кейпо и Рамон Франко. Обо мне, не знаю почему, газеты писали в несколько ином тоне. Только сумасшедший, дурак или глупый сноб, кричали они, мог решиться на подобную выходку.

Хосе Арагон был единственным, кто успокаивал нас, доказывая, что бешеные нападки реакционных газет показывают, как правые напуганы. Бросая грязью в участников восстания, они тем самым пытаются уменьшить его значение.

Тогда я впервые услыхал о «золоте Москвы». Одна из газет намекала, что русские деньги сыграли не последнюю роль в организации заговора.

В первые дни нашего пребывания в Мафра меня приехали проведать пять офицеров португальской морской авиации, с которыми я познакомился во время перелета на гидросамолете из Мелильи в Сантандер вдоль побережья Пиренейского полуострова. Этот визит доставил мне большую радость, особенно если учесть созданную вокруг нас обстановку. Они привезли два ящика необыкновенного вина «порто», провели с нами вечер и искренне предложили свою помощь на будущее. Прощаясь, они обещали вскоре вновь навестить нас, но это посещение оказалось первым и последним. Министр, узнав об их визите, страшно возмутился и категорически запретил показываться в Мафра.

Чтобы перегнать в Испанию самолеты, на которых мы перелетели в Португалию, командование испанской авиации отправило в Лиссабон группу летчиков во главе с капитаном Лакалье (ставшим позже генерал-лейтенантом). Перед отъездом из Мадрида они получили строгие инструкции, запрещавшие устанавливать какие-либо контакты с «отступниками». Однако некоторые летчики связались перед полетом с нашими семьями и предложили отвезти нам все необходимое. Таким образом мы получили первые чемоданы с вещами и некоторое количество денег. Теперь можно было снять военную форму, мешавшую выходить из монастыря, хотя власти не препятствовали этому. [189]

Тогда же мы получили рекомендацию эмигрантского комитета (созданного некоторыми республиканскими руководителями, обосновавшимися к тому времени во Франции) при первой же возможности выехать в Париж, где мы находились бы в большей безопасности, чем в Португалии. Одновременно сообщалось о высылке денег на эту поездку.

Во время продолжительных прогулок по окрестностям Мафра Арагон, мой двоюродный брат Пепе и я, естественно, обсуждали наше положение и решили перебраться в Париж. Но у Хосе Арагона возникла нелепая идея: плыть туда на пароходе в качестве матросов и тем самым сэкономить комитету стоимость нашей поездки. Как ни старались, мы не могли убедить Хосе в нелепости его затеи. На следующий же день он отправился в Лиссабон наниматься на какой-нибудь корабль. Мне не хотелось оставлять его одного, поэтому я последовал за ним, решив испытать судьбу. К счастью, дело оказалось не таким простым, как представлял себе Арагон. Во-первых, мы долго не могли найти судно, которое не заходило бы в испанские порты. Наконец мы отыскали нужный нам пароход. Когда же Хосе попросил записать нас в судовую команду, капитан, пристально глядя на наши руки, сказал, что очень сожалеет, но экипаж уже укомплектован. То же самое, но в значительно более грубых выражениях, ответили нам на парусно-моторном судне, направлявшемся в Ля Рошель.

Наконец Арагон согласился, что с нашей внешностью аристократов не стоило и думать наняться в матросы. Таким образом, на двадцатый день пребывания в Португалии мы спокойно сели на пароход, совершавший рейсы Конго - Бельгия.

В Антверпене нас ожидала полиция. Она обошлась с нами вполне корректно и не чинила никаких препятствий при высадке на берег. В Брюсселе мы были приняты самим префектом. Воспользовавшись пребыванием в этом городе, мы посетили дона Франсиско Масья{91} (его выслал, по-моему, Примо де Ривера), который жил в окрестностях бельгийской столицы в скромном, но приятном пансионе. Масья, каталонский Дон-Кихот, произвел на меня сильное впечатление. Его лицо казалось энергичным и в то же время добродушным. Он жил с дочерью. Нам понравились ее простота в обращении с гостями и нежное отношение к отцу. [190]

Во время этого визита Кейпо де Льяно вел себя нетактично, а если говорить прямо, глупо. Прощаясь с доном Франсиско, он сказал несколько фраз, показавшихся нам грубыми или, по меньшей мере, неуместными. Он дал ему понять, что не разделяет его сепаратистских взглядов и что если и посетил его, то только потому, что тоже находится в эмиграции.

Париж

В Париж мы прибыли в десять часов вечера. На перроне нас ожидала полиция. В комиссариате вокзала нам устроили допрос, а на следующий день в довольно неприветливой форме передали вызов в префектуру.

Поселились мы в скромных меблированных комнатах недалеко от вокзала. Моя комната с маленькой тусклой электрической лампочкой, с большой супружеской кроватью, биде и умывальником, спрятанным за ширмой, с потемневшими от времени обоями, выглядела очень мрачной. Это было классическое убежище для двух персон, интересующихся только друг другом. Я же в этой конуре чувствовал себя совсем одиноким и забытым в огромном, незнакомом городе. Знаменитый, веселый Париж произвел на меня удручающее впечатление. К счастью, я страшно устал, сразу же бросился на кровать и заснул.

На следующее утро мы отправились в полицию, чтобы привести в порядок свои документы. Кейпо де Льяно, Рамона Франко и меня принял, чем мы были немало удивлены, сам префект Парижа, не кто иной, как Кьяпп, известный своими преследованиями всех более или менее прогрессивно настроенных людей. Помню, в его большом кабинете почти всю стену занимала картина, изображавшая атаку полиции на группу забастовщиков. Видимо, эта картина вдохновила его на зверскую расправу 6 февраля 1936 года{92}. Внешность префекта не внушала симпатий. Он старался быть вежливым, но я находил его поведение фальшивым. Кьяпп заявил, что во время пребывания во Франции мы не должны вмешиваться в политику и полиция не будет беспокоить нас. Затем, выдавая разрешение на жительство в Париже, выразил надежду, что [191] испанские офицеры, оценив предоставленные им льготы, будут вести себя примерно. И, обращаясь к Рамону Франко, добавил, придав своему голосу отеческий оттенок: «Я не рекомендую вам заниматься во Франции теми делами, какими вы занимались в Испании, так как здесь последствия окажутся значительно более неприятными». Рамон Франко довольно резко ответил, что не нуждается ни в чьих наставлениях и сам знает, что ему делать. Я опасался, как бы их перепалка не закончилась так же, как в пьесе «Четки Авроры» {93}, но, к счастью, префект не принял слова Рамона всерьез, и мы мирно распрощались.

Из префектуры мы отправились в Люксембургский сад, где должна была состояться наша встреча с кинорепортерами. Рамон Франко пользовался популярностью настоящей «звезды», и кое-что от его славы революционера перепало и нам. Журналисты ни на минуту не оставляли нас в покое. «Юнайтед пресс» платила по 500 долларов за маленькое интервью о восстании в «Куатро виентос». Деньги мы поровну распределяли между собой.

Через некоторое время на улице Вожирар мы отыскали приличный пансион. Кейпо, Арагон, Пепе и я немедленно перебрались туда, с радостью покинув мрачный отель у вокзала.

Наше новое жилище, в центре Латинского квартала, в нескольких десятках метров от театра Одеон, было приятным и спокойным. Большинство его жильцов составляли типичные старые англичанки, постоянно занятые вязанием. Они приехали в Париж на зимний сезон, чтобы избавиться от туманов у себя на родине и воспользоваться благоприятным обменным курсом фунтов стерлингов на франки. Работавшая в отеле миловидная и симпатичная девушка-кассирша, одновременно выполнявшая обязанности телефонистки, довольно хорошо знала испанский язык. Звали ее Елена.

После ужина мы отправлялись в кафе «Наполитэн», расположенное на Бульварах. Там всегда собирались испанцы, эмигрировавшие во Францию. Хотя компания располагалась в глубине кафе, споры на испанском языке слышались уже у двери, контрастно выделяясь на фоне спокойных и серьезных разговоров постоянной публики. Шум, устраиваемый испанцами, выходил за рамки общепринятых норм поведения, но таков уж наш национальный обычай - разговаривать во весь [192] голос, не считаясь с тем, что это может беспокоить окружающих.

Там я познакомился с Индалесио Прието, Марселино Доминго, Рикардо Бароха, Сеферино Паленсиа, Грако Марса и некоторыми другими, имена которых не сохранились в памяти.

Раньше мне не раз приходилось слышать о Прието и Марселино Доминго дома и в клубе «Гран Пенья», читать в «АБЦ» или «Ла Эпока» - газетах, получаемых нашей семьей. Но я никогда не читал их собственных статей или речей и не слыхал отзывов о них беспристрастных людей, поэтому, совершенно естественно, имел об этих политических деятелях весьма превратное представление.

Прието я представлял себе хитрым, решительным и непримиримым врагом монархии и диктатуры. Он вызывал во мне интерес, и я гордился тем, что знаком с человеком, о котором столько говорили в среде, где я раньше жил.

О Марселино Доминго у меня сложилось совершенно иное мнение. Я начитался и наслышался о нем таких глупостей, что встреча с ним не привлекала меня. Его характеризовали как человека антипатичного, извращенного, ненавидящего все испанское, и особенно армию. Подобные пороки реакция обычно приписывала анархистам, масонам и сепаратистам. Не потребовалось много времени, чтобы убедиться, что дон Марселино - хороший человек, корректный, необычайно скромный и страстно любящий свою родину.

Впервые в жизни я общался с людьми левых убеждений, и к тому же видными революционерами. Они произвели на меня сильное впечатление. Встречаясь с ними, я испытывал робость и еще какие-то трудно объяснимые чувства, мешавшие мне говорить. Что бы ни приходило на ум, все казалось недостойным быть высказанным в таком обществе.

Эспла, корреспондент одной либеральной мадридской газеты, после ежедневных телефонных разговоров с редакцией имел обыкновение приходить в кафе и рассказывать последние новости из Испании. Как-то ночью он принес Прието письмо.

В нем сообщалось, что Леру{94}, воспользовавшись арестом и эмиграцией большей части руководителей, назначил себя главой республиканского движения. Новость привела Прието в негодование, которое он и не пытался скрыть. Я необычайно изумился, услышав употребляемые им по адресу Леру слова, [193] ибо, по неведению, представлял себе Леру настоящим революционером. Выражения Прието показались мне чрезмерно грубыми. Впервые я понял, что единство, взаимное уважение и солидарность среди республиканских руководителей вовсе не так уж сильны, как я думал.

На следующий день в нашем симпатичном отеле едва не возник серьезный конфликт.

Как я уже говорил, Рамон Франко в те дни считался в Париже «звездой» первой величины. Газеты и журналы помещали его фотографии, рассказывали эпизоды из его жизни, многое преувеличивая и присочиняя. В кинотеатрах показывали хронику о том, как Рамон Франко и я гуляем в Люксембургском саду. В тот день мы пригласили Рамона отобедать в нашем пансионе. Одна из старых англичанок, видевшая эту хронику, узнала его и, поскольку читала только реакционные газеты, поносившие нас, должно быть, сильно перепугалась, обнаружив, что живет под одной крышей с такими опасными и страшными преступниками, задумавшими свергнуть симпатичного Альфонса XIII. Она сообщила о своем открытии соотечественницам и заявила о намерении сменить пансион. Встревоженная хозяйка рассказала нам о случившемся. Она ничего не имела против нас, но не хотела терять и более солидных клиентов. Тогда мой двоюродный брат Пепе, считавший себя истинным испанским идальго, в необычайно изысканных выражениях произнес перед англичанками речь о том, что им не стоит утруждать себя переездом, так как мы, испанцы, сами покинем пансион. Эти слова повлияли на перепуганных англичанок. Они решили остаться.

Вскоре к нам в пансион переехали Прието и Марселино Доминго. Мы опасались, что новое испанское вторжение вызовет очередной переполох среди старых английских леди, но, очевидно, новые постояльцы показались им безобидными людьми, хотя префектура приставила к каждому из них по полицейскому. Эти шпики неотступно следовали за ними, если те выходили на улицу, или весь день торчали у пансионата, если они оставались дома. Такой же привилегией пользовался и Рамон Франко. Кейпо, несмотря на беспокойство, причиняемое постоянно торчащим за спиной полицейским, считал себя обиженным, ибо его оставили без надзора.

Легкость, с какой наш незадачливый генерал делал политические декларации любому, кто разговаривал с ним, начинала все больше беспокоить нас. Последняя его выходка была особенно неприятной. Один бельгийский журналист злонамеренно [194] воспользовался ответами Кейпо на некоторые свои вопросы и написал статью, где ловко использовал его высказывания против испанского республиканского движения. Чтобы избежать в дальнейшем подобных неприятностей, мы учредили при Кейпо своего рода службу адъютантов, дабы лишить его опасной инициативы и свободы действий. Сделали мы это под предлогом того, что генералу неудобно одному ходить по Парижу. С тех пор кто-либо из нас всегда сопровождал его, и генерал считал это вполне естественным.

Однажды утром, вернувшись в пансион, я увидел ожидавшего меня лейтенанта артиллерии Игнасио Анитуа, моего родственника и друга. В течение долгого времени я ничего не слыхал о нем, поэтому необычайно удивился, встретив в Париже, да еще в качестве изгнанника за участие в восстании против монархии. Анитуа никогда не имел ничего общего с политикой. Он временно командовал батареей в Хака, когда капитан Галан поднял там восстание. Игнасио не собирался принимать в нем участия, но, увидев, что большинство его подчиненных поддержало Галана, решил разделить их судьбу.

После поражения восстания Игнасио спрятался в доме одного крестьянина и оставался там до тех пор, пока у моего брата Маноло родственные чувства к брату жены не возобладали над его монархическими убеждениями. Тогда он отвез его на своей машине к французской границе и переправил вместе с какими-то контрабандистами.

После стольких весьма трагических приключений Игнасио Анитуа, простой и славный парень, оказался в Париже, словно свалился с луны. Печальный, сбитый с толку, он постоянно вспоминал свою молодую жену. Его поведение в Хака - еще одно доказательство того, что армейские офицеры не питали особых симпатий к монархии и не имели желания защищать ее.

Жизнь в Париже принесла мне много новых впечатлений. Я познакомился с людьми, чьи представления о жизни совершенно отличались от тех, что сложились у меня до сих пор. В этой абсолютно неизвестной для меня среде я чувствовал себя неуверенно, хотя и старался держаться естественно.

Я понимал необходимость, хотя бы частично, изменить мои старые взгляды, отбросить прежние предрассудки, но расстаться с тем, что приобретено в течение всей жизни, очень нелегко.

Однажды вечером в компании, собравшейся в кафе, испанский студент, эмигрировавший в Париж, с большим апломбом [195] рассуждал о восстании. Он утверждал, будто причина провала - в поведении военных. Несправедливость его нападок возмутила меня. К тому же я полагал, что он намекает на меня. Несмотря на принятое решение стараться управлять своими чувствами, я не мог сдержаться и резко вскочил с места. Прието понял, что может последовать за этим, стал между нами и предотвратил скандал, столь непростительный в данных обстоятельствах.

Спустя несколько дней после нашего приезда в Париж довольно известный французский писатель (не помню его фамилии, что-то вроде Джермен) пригласил Рамона Франко, Кейпо и меня в свою великолепную квартиру на «коктейль парти». Собралось много гостей. Все шло хорошо до тех пор, пока хозяин дома не решил, что настал момент продемонстрировать гостям «редких зверей» - сюрприз приема. Экзотическими существами оказались Рамон Франко, Кейпо и я.

Нет смысла повторять все небылицы, с серьезным видом рассказанные хозяином дома, когда он представлял нас своим гостям и говорил о восстании в Мадриде. Рамона Франко он изобразил как самого бесстрашного революционера эпохи; Кейпо - как нечто среднее между Дон-Кихотом и средневековым капитаном - завоевателем Испанской империи (наш усатый, длинный и необыкновенно худой генерал имел огромный успех у собравшихся). Когда же очередь дошла до меня, писатель не знал, что сказать. Очевидно, его запас выдумок иссяк. Наступило неловкое молчание. Он посмотрел на листок бумаги, где записал наши фамилии, и прочел мое имя - Идальго де Сиснерос. Фантазия, присущая большим писателям, подсказала ему слова для воздействия на воображение гостей. Забыв, что католические попы не могут иметь законных потомков, он торжественно объявил, что я знаменитый испанский дворянин, прямой потомок кардинала Хименеса де Сиснероса. Заканчивая свое представление, он сказал, что если наше восстание потерпело провал, то лишь потому, что Рамон Франко отказался от победы, не решившись бомбардировать королевский дворец в Мадриде из-за боязни принести в жертву детей.

На следующий день в кафе «Наполитэн» перед самым закрытием появился наш вчерашний гостеприимный хозяин, пришедший присмотреть других знаменитостей для своего очередного приема. Его сопровождали два изысканно одетых молодых человека. На вечере я не очень приглядывался к писателю, [196] но в кафе сразу же обратил внимание (он и не пытался этого скрывать), что его не интересуют женщины. Прието весьма серьезно передал ему, как я возмущен выдумкой о моих родственных связях с кардиналом Сиснеросом. Когда дон Инда находился в хорошем настроении - а в тот вечер он был особенно весел, - то буквально расточал пикантные шутки. Литератор поговорил с нами и любезно предложил отвезти на своем великолепном «испано» в пансион. Прието, Кейпо и я уселись в машину. Когда проезжали площадь Одеон, где находилось кабаре русских белоэмигрантов, в котором все лакеи и служащие - бывшие генералы и полковники царской армии, имевшие большие титулы, чем герцог Альба, наш друг предложил выпить по бокалу шампанского. Я с изумлением увидел, что Прието и Кейпо охотно согласились. Я не осмелился что-либо возразить и пошел за ними. Меня не покидало неприятное чувство, что мы встретим кого-нибудь из испанцев или какой-либо журналист сфотографирует нас. Не знаю, что бы произошло, если бы в прессе появилось фото с изображением социалистического лидера Индалесио Прието, генерала Кейпо де Льяно и майора Сиснероса в компании со знаменитым писателем, имярек, очень известным в определенных парижских кругах, и двумя его молоденькими дружками и под этим снимком стояла бы подпись, утверждавшая, что мы пили в фешенебельном кабаре на золото, выданное Москвой для восстания против монархии. Мне до сих пор непонятно, как мы могли совершить подобную глупость.

Наконец я и мой кузен получили из Испании несколько чемоданов с одеждой, обувью и другими вещами. Нам даже прислали смокинги, так что мы вновь имели возможность выглядеть аристократами. Когда вечером на следующий день мы оделись по последней моде, это вызвало в пансионе некоторую сенсацию.

Мои денежные дела уладились. Отпала необходимость обращаться в комитет, опекавший нас. Обычно он выдавал каждому нуждавшемуся эмигранту тысячу франков в месяц. На эту сумму можно было жить скромно, но вполне прилично.

Первым прислал мне в Париж деньги один мой друг, ярый сторонник монархии. Многие члены его семьи занимали видные посты при королевском дворе. Однажды он дал мне взаймы большую сумму, сказав при этом, что я могу не беспокоиться и вернуть ее, когда улучшатся мои денежные дела. Очевидно, узнав о моей эмиграции и предположив, что я сижу [197] без гроша, он, проявив поистине дружеские чувства, раздобыл где-то деньги и при первой же оказии отправил мне банковский чек на сумму в два раза большую, чем я был ему должен. В своем письме, не содержавшем никаких политических комментариев, он просил принять эти деньги, посылаемые по его собственной инициативе, не беспокоясь об их возвращении.

Это еще одно доказательство, что в то время политические противники могли позволить в отношениях друг с другом некоторое великодушие, не опасаясь скомпрометировать себя. Трое или четверо знакомых, которым я давал взаймы, немедленно вернули долги, узнав мой адрес. Я получил несколько денежных переводов и от людей, симпатизировавших республиканскому движению. Некоторые из них прислали мне деньги, собранные вскладчину. Все это свидетельствовало о сочувствии к нам.

Одним словом, в «Лионском кредите» {95} у меня появился текущий счет, обеспечивший вполне приличное существование в Париже и даже позволявший тратить часть денег на развлечения.

Но не все относились ко мне так великодушно. Реакция моих братьев была весьма типична для испанских аристократических семей. Узнав по радио о моем участии в восстании на аэродроме «Куатро виентос», они вначале не хотели этому верить, полагая, что в сообщение вкралась ошибка. Затем, когда убедились в его достоверности, возмутились и принялись бранить за то, что я навсегда обесчестил семью. Однако в конце концов вполне человечно решили: несмотря на мои отвратительные поступки, нельзя оставить меня на чужбине без денежной поддержки. Они встретились и обсудили, какую сумму мне ежемесячно отправлять. Потом собрались вновь, чтобы на сей раз установить пропорциональную часть взноса каждого в зависимости от его финансовых возможностей. Очевидно, братья так и не смогли договориться, ибо споры продолжались до провозглашения в Испании республики. Так за время эмиграции я и не получил от них ни одного сантима.

Индалесио Прието являлся признанным главой эмиграции. Ему беспрекословно подчинялись даже такие видные политические фигуры, как Марселино Доминго, Мартинес Баррио, Рамон Франко, лидеры каталонцев и басков - словом, все [198] испанские эмигранты независимо от их партийной принадлежности.

Прието посещали такие аристократы, как герцог де ла Торрес, крупные промышленники, как Эчиварриета и Сота, политические деятели типа Сантьяго Альба{96}, высшие иерархические чины масонов, лидеры различных партий и рабочих организаций и т. д. и т. п. Вообще каждый испанец, оказавшийся в Париже, обязательно наносил ему визит. Многие специально приезжали, чтобы повидать его. Прието поддерживал довольно тесный контакт с руководителями французских социалистов.

Кроме постоянного личного общения с множеством людей он вел обширную переписку. На все письма отвечал сам и любил относить их к поезду, идущему в Андай{97}. В первые дни знакомства я иногда сопровождал его на вокзал, но затем эти прогулки стали ежедневными и вошли в привычку. Отправлялись мы туда обычно в шесть часов вечера. К этому времени дон Инда разделывался со своей корреспонденцией и заходил за мной. Возвращались обратно уже поздно по краю Люксембургского сада. На протяжении всего пути дон Инда напевал мелодии из испанских оперетт. Он обладал хорошим слухом и голосом и знал тексты многих песен.