Мера бытия

Старик вытащил из кармана и дал онемевшей Варваре Николаевне солдатский конвертик со скупыми строчками, торопливо написанными химическим карандашом:

«Дорогая Варвара Николаевна! Поздравляю вас с наступающим праздником. Со мной всё хорошо, не унывайте. Верьте, что мы с Серёжей обязательно вернёмся».

В атаку на немецкий аэродром отправились пятьдесят партизан, а обратно в лагерь вернулось тридцать. Трое раненых, другие остались на поле боя.

Сам Жежелев был ранен в руку, а капитан Ненашев, которого Жежелев прочил в заместители, убит наповал. Жежелев сам лично подползал к телу, чтобы убедиться в его смерти. Ненашев лежал, подвернув под себя правую ногу, и его волосы трепал ветер.

Хотя ураганный огонь гитлеровцев не оставлял времени на скорбь и рассуждения, у Жежелева проскочила мысль, что Ненашев умер счастливой смертью на поле боя, а не сгнил в фашистском лагерном аду.

От застарелой раны в руку Жежелева нещадно трепала лихорадка. Его то била холодная дрожь, то обливал горячий, липкий пот. Поэтому, когда связная Наташа принесла шифровку, он сперва выпил стакан холодной воды, чтобы снять жар. Скупыми строками отряду выносилась благодарность за уничтоженный секретный объект и сообщалось, что их отряд вливается в Пятую партизанскую бригаду и должен принять пополнение. Самолёты с Большой земли прилетят в среду в четыре часа ночи. Сигнал к выброске — костры, разложенные в форме ромба. Будет прислано оружие, медикаменты, продовольствие, десант из тридцати бойцов и главное — радист.

От радости Жежелев заорал так, что Наташа вскинула на него испуганные глаза и спросила:

— Товарищ командир, вам плохо?

— Мне хорошо, Наташенька! Мне чудесно!

Здоровой рукой он привлёк Наташу к себе и громко чмокнул в макушку, прикрытую вязаным платком. К губам густо налипли ворсинки шерсти. Жежелев обтёр рот рукавом телогрейки.

— Девочка дорогая! Ты даже не представляешь, что ты мне принесла! Обещаю, что в следующий раз получишь самую вкусную шоколадку, какую только можно себе представить!

Он был твёрдо уверен, что в продовольственный груз совершенно точно положат шоколад. До среды оставалось три дня, чтобы подготовить приём.

Кате уже не один раз приходилось прыгать с парашютом в чёрную бездну, но в море огня она приземлялась в первый раз. Партизаны разожгли костры на совесть, и сверху казалось, что в гуще леса внезапно вспыхнули и загорелись высокие снежные сугробы.

— Следующий пошёл! — закричал лётчик.

Шаг в небо — и Катю закружил хоровод звёзд. Кругом ромашками расцветали купола парашютов десантников, и от этой боевой общности на душе становилось горделиво и радостно. Да и прыгать в этот раз было не тревожно, а весело. С земли доносились голоса, восклицания, смех.

Она приземлилась в пышный сугроб, провалившись едва не по грудь. Пока выбиралась, парашют потянуло по ветру. Вывернувшись лозой, Катя скинула стропы и стала гасить шёлковый фонарь купола.

— Я помогу, паренёк!

В рыжих бликах костра Катя увидела дублёное лицо с резкими морщинами у рта и тугой бинт через плечо под накинутой сверху фуфайкой. Не в силах действовать руками, мужчина наступил на парашют и держал его, пока Катя сгребала раздувающуюся ткань.

Она выпрямилась:

— Спасибо. Мне надо к командиру отряда.

— Я командир отряда. Капитан Жежелев. — Он окинул взглядом её фигуру и посмотрел в лицо: — Смотрю, мне совсем детей присылать стали. Ты, наверное, школу недавно закончил?

— Никак нет, товарищ капитан. Школа закончена в сорок первом. Разрешите доложить: сержант-радист Надежда Зайцева прибыла для дальнейшей службы.

Она с удовольствием увидела, как глаза командира отряда удивлённо моргнули.

Дождавшись, когда Катя соберёт парашют, кивнул в сторону лагеря:

— Прошу туда, товарищ сержант.

Лагерь лежал в стороне от расчищенной площадки для приземления. В ту сторону уже тянулись цепочкой десантники, бодрыми голосами разбавляя глухую тишину ночи.

— Нас тут недавно потрепали фашисты, — на ходу сказал Жежелев, — потерь много, да трое раненых, двое тяжело. С обескровленного отряда фронту немного помощи, а с такой бригадой мы ого-го как ударим по врагу. Тебе, Надежда, прежде стрелять приходилось?

— Приходилось. — Катя усмехнулась. Он явно держал её за несмышлёныша, случайно попавшего на войну. Она не стала рассказывать, что за выполнение последнего задания её представили к ордену Боевого Красного Знамени.

— Это хорошо, — похвалил Жежелев, — у нас отряд маленький, сама понимаешь, приходится быть и разведчиками, и артиллеристами, и стрелками. Кругом фашисты. — Он повысил голос: — Связь нужна как воздух.

— Связь будет, товарищ капитан. Мне надо прямо сейчас развернуться и доложить, как прошло десантирование.

Хотя землянка для радиста уже была приготовлена, Жежелев, поколебавшись, привёл Катю в свою землянку посредине лагеря. Всё ж таки девушка, пусть всё время будет под присмотром — так безопаснее в случае нападения гитлеровцев. Соседняя землянка была отведена под медпункт. Дальше, россыпью, землянки личного состава, на утрамбованном пятачке сложенная из камней печка с закопчённым котлом.

Посредине лагеря горел большой костёр, сновали люди, стоял гомон. Симпатичный паренёк подхватил её рацию, обратившись сначала к Жежелеву:

— Товарищ командир, разрешите помочь новому бойцу. — Он как своей подмигнул Кате и доверительно сказал: — Ты, парень, не тушуйся — у нас люди хорошие. Настоящие.

— Отставить помощь, Солонухин! Это тебе не боец, а радистка, товарищ Зайцева. Кстати, старше тебя по званию.

— Ой!

Зардевшись как мак, Солонухин попятился к костру, а потом быстро юркнул за полог санитарной палатки.

— Видела? — хмыкнул Жежелев. — Побежал раненому другу обстановку докладывать. Ты их гоняй, парней наших, не жалей, они на нового человека как мухи на мёд летят. Соскучились без новостей.

Он пропустил Катю вперёд, в землянку, и чиркнул спичкой, зажигая коптилку, сделанную из патрона.

— Ну как там в Ленинграде? Живёт город? У меня там жена и дочка.

…Катя долго не могла уснуть в первую ночь в партизанском отряде. Свернувшись комочком на нарах, она для тепла укрылась парашютом — он отлично защищал от холода — и думала, что со дня на день наши войска перейдут в наступление и обязательно случится что-нибудь необыкновенное, великое и прекрасное. Например, Серёжа подаст весточку, что он жив. Пусть ранен, пусть изуродован, но главное — жив.

Желание увидеть Сергея было так велико, что Катя пробормотала присказку: «На новом месте приснись жених невесте», а сказав, тут же испугалась — вдруг приснится не Серёжа? Тогда пусть лучше вообще никто не приснится.

По стенке землянки сочилась вода. Медленно — так же, как и время. Утром влага скапливалась под потолком, по миллиметрам сползая вниз до нар, на которых лежал Сергей. В тусклом свете коптилки она светилась прозрачным хрустальным шариком.

«Как слеза», — подумал Сергей.

Он хотел поймать пальцем дрожащую каплю, но перевязка мешала шевелиться. Бинт на голове спускался на шею, охватывая грудь и живот.

— Множественные осколочные ранения, — сказала комендантша, — бровь рассечена надвое, но тебя, Серёженька, девушки и такого любить будут.

Разбитыми губами он не мог сказать, что девушки ему не нужны, потому что в Ленинграде живёт Катя — единственная и неповторимая.

На душе было паршиво: в памяти ещё не отгремел бой на аэродроме, в котором погиб Ненашев. Горячими камнями в мозгу ворочались видения трассы выстрелов, снова и снова дробно строчил пулемёт.

— Отходим!

Кто это крикнул? Ненашев?

Сергей обернулся как раз перед вспышкой, успев увидеть лицо Ненашева со странной кривой улыбкой.

Иссечённое осколками тело прошивало болью до самых пяток. Сергей скосил глаза на Шмеля, лежащего на соседней койке.

— Шмель!

Он не сразу понял, что несвязное мычание, наполнившее землянку, вылетело из его рта. С усилием заставляя повиноваться непослушные губы, Сергей снова позвал Шмеля. Звуки вязли и терялись, не успевая сформироваться. Он увидел вопросительный взгляд Шмеля, лихорадочно блестевший от жара.

«Неужели я онемел?» — мелькнула страшная мысль, от которой Сергей залился потом и попытался приподняться, но снова рухнул обратно. Тяжёлое молчание пудом придавило грудь — ни вздохнуть, ни охнуть.

Из забытья его вывел хлопок двери. В лицо пахнуло снежной волной холодного воздуха, которого не хватало в душной земляной тесноте, пропитанной запахом кровавых бинтов.

— Серёга, что скажу! — Ванька возник возле нар со скоростью болотного пузыря под резиновым сапогом. Он был в расстёгнутой телогрейке с торчащим воротом невесть откуда взявшейся тельняшки. Хитрые глазёнки лихо поблескивали. — Я, как только десант приняли, сразу к тебе. То есть к вам, — он дёрнул плечом в сторону Шмеля. — Вы не поверите, мужики, но вместе с десантом в отряд прислали… — Ванька выдержал тягучую паузу, — …угадайте кого?

Хотя после гибели Ненашева в Ванином голосе частенько позванивали горькие нотки, он изо всех сил старался выглядеть весёлым.

— Подрывника? — выскочило у Сергея.

Неосознанно произнеся слова, он слышал, что речь вернулась. Слава Богу! От облегчения он на миг перестал чувствовать боль.

Иван сделал отрицательный жест:

— Не угадал.

— Доктора? — предположил Шмель.

— Мимо. Даю одну попытку и подсказку. — Ванька вскочил, подбоченился и лихо притопнул ногой, словно приглашая в пляс.

Сергей поднял брови:

— Ансамбль песни и пляски, что ли?

— Снова не угадал!

Ванька руками изобразил косы.

— Неужели парикмахера? — Укоризненно нахмурившись, Шмель постриг в воздухе пальцами. — Совсем сбрендили. Будто не знают, что нам сейчас не до перманентов. Нам бы парочку наводчиков да батальон стрелков.

— Эх вы, темнота! Никаких парикмахеров, хотя доктор с батальоном нам не помешали бы. Нам прислали не радиста, а радистку. Радисточку. Зовут товарищ Зайцева. Кстати, очень даже симпатичная. Я хотел помочь вещи поднести, так она на меня глазами так зыркнула, что сердце в пятки ушло.

— Значится, теперь ты бессмертный, — сказал Шмель, — до пятки пуле не добраться.

— Радист, радистка, какая разница, — охладил Ванькин пыл Сергей, — главное, что отряд теперь со связью. А то сидели как в танке. Ещё бы на ноги быстрее встать. На фронте наступление с минуты на минуту, а я лежу печной трубой из погорелого дома.

Он облизал пересохшие губы, ощутив солоноватый вкус крови.

Говорить удавалось с трудом, потому что донимал жар, всё время хотелось пить.

После Ваньки к раненым заглянул Жежелев. Посидел на койке у Шмеля, повздыхал, помолчал. Вид у него был усталый, но радостный.

Уходя, он сунул руку в карман и достал оттуда две шоколадки и — Сергей не поверил своим глазам — две мандаринки!

— С Новым годом, товарищи раненые, тысяча девятьсот сорок третьим! Благодарю за службу!

Утром двенадцатого января, когда Варвара Николаевна подходила к дверям редакции, город накрыла волна грома. От мощных раскатов тренькнуло и струной завибрировало оконное стекло. На перекрёстке остановился трамвай. Высыпавшие на улицу пассажиры оглядывались и задирали головы.

— Началось! Неужели началось? — катился по толпе шепоток, пропитанный тревожным и радостным нетерпением.

Шум нарастал, вбирал в себя посторонние звуки и набатом бился о стены домов, словно где-то далеко, за сотню километров от Ленинграда, бушевала гроза невиданной силы.

Задохнувшись, Варвара Николаевна глотнула холодного воздуха и безотчётно стиснула руки. Началось!

Навстречу ей из подъезда выбегали люди, распахивались окна, изуродованные сеткой бумажной паутины. Мелькали лица, глаза, полные надежды и слёз.

Боже, как она их всех любила! Даже вон ту старушку из углового дома, которая как-то раз обозвала её, вы только подумайте, профурсеткой.

«Мое чувство любви к Родине, возможно, иррационально, — думала Варвара Николаевна, глядя на прибывающую толпу людей, — оно не зависит от меня. Оно поднимается изнутри, когда я нахожусь среди своих, оно переполняет меня. Возможно, это зов крови или что-то подобное, но я понимаю, что мы одно целое. И ничего больше не имеет для меня значения».

В Никольском соборе хрупкий батюшка с измождённым ликом пал ниц перед иконами:

— Началось! Слава Тебе, Господи! Отец наш Небесный, помоги русской армии прорвать блокаду!

Операция «Искра» по прорыву блокады Ленинграда началась в девять тридцать утра. Подчиняясь команде «огонь», четыре тысячи девятьсот орудийных расчётов одновременно дали залп в сторону противника. Более шестисот танков замерли в ожидании приказа к действию. Восемьсот девять самолётов были готовы к боевому вылету. Пушки Балтфлота развёрнуты для артиллерийской поддержки наступления.

Почти четырём сотням тысяч бойцов был выдан неприкосновенный сухой паёк.

Лера взглянула, как горизонт над линией фронта пульсирует огненными вспышками. Клубящийся дым застилал солнце, и оно казалось истёртым медным пятаком, в шутку прилепленным к небосводу. От дикого грохота орудий закладывало уши. Где-то там, в огненном месиве находилась Катя — Лера была в этом уверена. В последней весточке от сестрёнки говорилось, что она в действующих войсках. Правда, умолчала в каких, но Лера не сомневалась, что на прорыв брошены все силы двух фронтов и в стороне никто не останется.

Медсанбат дислоцировался в пятнадцати километрах от переднего края, а било так, словно палатки стояли в эпицентре взрыва.

Наступление! Сколько его ждали, готовили койки, складировали перевязочный материал, отрабатывали порядок действий…

Лера одёрнула халат, надетый сверху телогрейки, и побежала к полуторке у сортировочной палатки.

— Сколько у вас? Лежачие есть?

Чумазый солдат оторвался от насоса, которым накачивал баллон шины:

— Десять человек, в кузове. Все лежачие, товарищ военфельдшер.

Лера обернулась:

— Санитары! Выгружайте. Напомните сестре выдать раненым жетоны. Прослежу лично!

За утро она успела сорвать голос и теперь говорила хриплым басом, переходящим в шипение. Напиться горячего чая или просто помолчать несколько минут не было никакой возможности. За полуторкой подкатила ещё машина, следом санитарный фургон. Потом она потеряла счёт раненым и перестала различать лица, видела только красную кровь, белые кости и чёрные ожоги.

— Эй, санбат! Принимай новеньких!

Весь день Лера бегала из палатки на улицу, от сортировки к хирургии и перевязочной. В первую очередь надо заняться тяжёлыми, вывести из шока, перебинтовать, наблюдать. Под руки толкались легкораненые. Они просили пить, курить, ругались, требовали отправки на фронт.

Улучив секунду, она дёрнула за полу халата хирурга Клокова:

— Товарищ капитан, Евсей Иванович, прикажите ходячим освободить палатку — у меня голоса нет.

Зычный баритон Клокова ненадолго расчистил тесное брезентовое пространство с переносной печуркой в углу. Стало видно, что вся палатка сортировки забита под завязку — носилки поставить некуда.

«И это ещё не предел, — подумала Лера, — при наступлении всегда много потерь».

У входа по-звериному выл обгоревший танкист. Лера кинулась колоть ему пантопон, он посмотрел на неё глазами, чёрными от боли:

— Да кололи уже, не помогает.

— Это противошоковое. Потерпи, родной, сейчас врач освободится.

Санитары снова внесли носилки.

— Куда их, товарищ военфельдшер?

Лера поискала глазами место:

— Попробуйте пристроить за печурку, там раненые уже готовы к отправке. А тех трёх, у двери, переводите в операционный блок.

Она кинула беглый взгляд на носилки и удивилась, потому что вместо военного санитары принесли женщину в гражданской одежде. Слипшиеся от крови волосы прикрывали лоб и часть лица, по которому разливалась смертельная белизна. Руки с красивыми длинными пальцами были сложены на груди.

— Кто это? Откуда?

— Говорят, местная, случайно попала под артподготовку.

Смочив бинт, Лера наклонилась над женщиной и откинула прядь волос. Где-то она уже видела эти черты с упрямо стиснутым ртом, застывшим сейчас в тяжёлом молчании. С опытом фронтового медика Лера безошибочно определила, что женщина обречена, но всё же сказала дежурное: «Я скоро к вам подойду. Подлечим и отправим в госпиталь».

Раненая не пошевелилась и открыла глаза лишь тогда, когда сквозь шум суеты прорвался крик хирурга:

— Лера, Гришина, быстро сюда! Остановка сердца!

Лера Гришина? Не может быть! Кто-то сказал: Лера Гришина?

Нечеловеческим усилием воли женщина на носилках заставила перебитые позвонки повернуть голову влево, чтобы увидеть девушку-военфельдшера. С полу ей было видно только спину в белом халате и часть щеки. Она жадно смотрела на каштановые волосы, стянутые в пучок, и плавный ход рук над распростёртым телом на операционном столе.

Неужели это её дочка, о которой выплакано столько слёз? Когда Лера случайно обернулась, женщина уловила, что та очень похожа на её сестру Любушку, такой, какой та была в юности.

Людмила Степановна знала, что умирает, но боли не было, просто тела совсем не чувствовалось, словно оно служило пустой оболочкой, в которой билась и кричала душа.

Стараясь не выпускать Леру из поля зрения, она прокручивала в уме свою жизнь, чтобы успеть рассказать её дочери, успеть оправдаться, объяснить, что сначала предала она, а потом предали её.

Свой поступок она осознала не сразу, потому что была уверена в том, что действия её правильные и во благо. Боже, как человек заблуждается, когда думает, что имеет право судить и распоряжаться чужой жизнью!

Счастье сестры Людмила Степановна разрушила одним ударом, точнее, одним разговором с Алексом — Любиным женихом. Как сейчас перед глазами стоит осенний день и гулкий подъезд с холодным камином, куда Алекс бросил окурок сигареты.

Завязав разговор, они за беседой забрели в случайный дом на набережной Мойки. Алекс выглядел несчастным и растерянным. Она — убедительной и напористой.

— Алекс, я должна серьёзно предупредить вас, что вы ставите под удар судьбу моей сестры.

За связь с вами, гражданином Британии и сотрудником посольства, Любу могут посадить в тюрьму. На днях Британия разорвала с Россией дипломатические отношения. До меня дошли слухи, что в Москве арестована Китти Мещерская, всего лишь за то, что была на вечеринке с англичанами. Если вы её любите, то я настоятельно прошу вас исчезнуть из России. В городе аресты, вы же не хотите, чтобы Любу расстреляли?

Её слова дробно отскакивали от стен, возвращаясь эхом.

Лицо Алекса побелело, как каминный мрамор.

— Я увезу её в Англию.

Она отрезала:

— Вы прекрасно знаете, что это невозможно.

— Тогда я сам останусь в Петрограде. Пойду работать, я инженер.

— Вы говорите глупости, Алекс, это тем более невозможно. Вас расстреляют первым как шпиона, а Люба сойдёт с ума от горя.

Зачем Алекс её послушался?

После отъезда Алекса Люба оборвала все связи и уехала в деревню. Тогда думалось, что ненадолго: одумается, перегорюет, простит. А оказалось, что сестра потеряна навсегда.

Второй страшной потерей стала дочь Калерия — Лерочка.

Та, что сейчас стоит у операционного стола такая взрослая, такая серьёзная.

Любуясь дочерью, Людмила Степановна заметила, как врач сказал Лере что-то на ухо, а потом, чтобы не испачкать руки, вытер потный лоб о ткань халата на её плече. Чутьём человека, одной ногой переступившего черту жизни, Людмила Степановна угадала, что с этим человеком Лера проживёт долгую и счастливую жизнь. У них будут дети — её внуки. Мальчик и девочка. И девочку назовут Людой в её честь.

Воспоминания служили Людмиле Степановне чем-то вроде наркоза, и боль в искалеченном теле не появлялась.

Когда выяснилось, что муж написал на неё донос, Лерочку пришлось оставить. Это случилось накануне переезда в новую квартиру, и она даже не узнала, куда поставили кроватку ребёнка и где у Лерочки кукольный уголок с тряпичным зайцем, которого она сшила ей в подарок. Михаил всегда был слабым человеком, ну, и перестраховался. Он сам сказал ей про вызов к следователю и про то, что ей «шьют дело».

Людмила Степановна не стала ждать, когда под окна дома приедет «чёрный ворон» и на глазах у дочки увезёт в заключение. Пересуды соседей, клеймо «ЧСИР» — член семьи изменника Родины, закрытые двери учебных заведений…

Она решила, что Леру не должен коснуться ужас изгоя общества. Собрав вещи, Людмила Степановна отправила сестре прощальную посылку с сахаром (интересно, дошла она или нет?) и сама лично явилась к следователю.

Суд присудил три года лагерей с последующей высылкой на сто первый километр. Так Людмила Степановна оказалась в Вологде, а перед самой войной переехала в Ленобласть, поближе к городу. Надеялась разыскать Леру и посмотреть на неё хоть издали, а уж умереть на руках дочки Людмила Степановна и мечтать не смела.

Шум в палатке нарастал. Наверное, привезли новую партию раненых. Лера, подозвав санитаров, куда-то убежала, и Людмила Степановна испугалась, что умрёт раньше, чем дочь вернётся. Но Лера вдруг возникла около её носилок.

— Вот видите, я пришла, как обещала. Давайте, посмотрим, что с вами.

Хотя онемевшие губы почти задеревенели, Людмила Степановна смогла тихо позвать Леру:

— Доченька.

— Я здесь, — сказала Лера.

От Лериных рук шёл запах эфира и йода. Они прохладно гладили Людмилу Степановну по лбу, по щеке, нежно поддерживали под голову.

— Доченька!

Людмила Степановна почувствовала невыразимый покой и радость.

Мутнеющим взглядомона увидела, как с брезентового потолка плавно опускается золотой полог, сквозь который просматриваются две распахнутые ладони, готовые милосердно принять её душу. Во время революции Людмила Степановна разуверилась в Боге, но теперь ясно видела, что Он есть и ждёт её, словно неразумное дитя, заплутавшее в трёх соснах.

…Лера дождалась, когда сердце женщины перестанет биться, и закрыла ей глаза. На войне привыкаешь к смерти, но эта гибель отозвалась странным, тягостным чувством утраты, как будто умерла не случайная женщина, а близкий человек.

Поднявшись с колен, Лера махнула рукой санитарам:

— Скончалась. Освобождайте место для раненых. — Она ещё раз всмотрелась в застывшее лицо с умиротворённой улыбкой. — И всё-таки я её где-то видела.

18 января 1943 года взвод разведки под командованием старшего сержанта Кириченко, 284-го полка Ленинградского фронта, подошёл к деревне Липки. Позади осталась неделя ожесточённых боёв, впереди — последний рубеж обороны противника, за ним — войска Волховского фронта.

Чувствуя скорую гибель, фашисты оборонялись со звериным упорством. Каждая пядь мёрзлой приладожской земли была изрыта пулями и разворочена минами. Над грудами трупов заупокойно выл ветер.

Короткий зимний день быстро погружался в тусклые сумерки. Луну над Старо-Ладожским каналом заносило рваными тучами. Вдали за лесом взлетали и гасли разноцветные огни сигнальных ракет. Короткими сполохами металось над лесом пламя взрывов.

В полушубках, валенках и маскхалатах разведчики бесшумно скользили вдоль ледяной кромки канала. Хотя последнюю неделю они спали урывками, настроение у всех было приподнятое, потому что тень победы уже витала в воздухе, пропитанном пороховой гарью.

Когда на бровке канала мелькнули неясные фигуры, взвод по команде рухнул в снег и двинул вперёд по-пластунски, готовый умереть, но не пропустить фашистов дальше. В лунном свете тускло отсвечивала сталь стволов, а белые маскировочные халаты казались заснеженными копнами.

Их тоже заметили, но выстрелов не последовало. Никто не двигался.

— Наши? Волховский фронт? — неуверенным голосом произнёс кто-то из разведки.

— Наши? Ленинградский фронт? — спросили их с другой стороны.

И тогда взвод начал вставать с колен, двумя руками вздымая над головой автоматы. Шедшие навстречу тут же повторили условный жест, бывший первой частью пароля. Два фронта встретились, проклятая блокада была прорвана. Ошалев от восторга, охрипший хор мужских голосов одним дыханием проорал окончание пароля, переданного войскам из штаба фронта: «Победа!»

Катина жизнь вписалась в партизанский отряд непринуждённо, словно она родилась среди землянок, раскиданных посреди леса. Ей нравилось просыпаться утром от мысли, что сегодня их отряд на воробьиный шажок приблизит общую победу и вечером в эфир уйдёт новая сводка о пущенных под откос эшелонах или взорванных мостах.

Чтобы умыться снегом, Катя в одной гимнастёрке выскакивала на улицу и всей грудью вдыхала морозный лесной дух, вкусно хрустящий льдинками на тёплых губах. Она не уставала восхищаться красотой могучих елей, осыпанных серебряной мишурой инея, и любоваться рябиновыми гроздьями, внезапно вспыхнувшими из-под снежной шапки. В такие секунды она ощущала себя заколдованной царевной из волшебной сказки, хотя вместо чудесного платья на ней надеты армейские ватные штаны и рваная телогрейка, а вместо кокошника на голове плотно сидят наушники. Если бы ещё Серёжа был рядом…

Буквально за несколько дней Катя узнала всех партизан по именам, а они ласково называли её «наша Наденька». Заглянула она и в землянку к раненым. Там было темно и душно. Один раненый спал, укрывшись с головой байковым одеялом, а второй, по фамилии Шмель, молча пожал протянутую руку и приложил палец к губам, призывая хранить тишину. Катя на цыпочках выскользнула наружу.

В черничном киселе неба взбитыми сливками плавали белые облака, а бледное солнце выглядело блином, который рано сняли со сковородки.

«Наверное, пора завтракать», — подумала Катя, когда поняла, что мыслит исключительно гастрономическими категориями. Чувство голода осталось с блокады, иногда прорываясь в фантазиях. Она до сих пор не могла доедать свою порцию до конца, оставляя кусочек хлеба «на потом».

Мимо неё на лыжах прошла пятёрка подрывников.

— Надюша, пожелай удачи!

Она махнула рукой вослед:

— Возвращайтесь, буду ждать!

Зачерпнув пригоршню снега, Катя подкинула его вверх, глядя, как в лучах солнца искрится пушистое облачко. Восемнадцатое января — до первой капели далеко, как до Млечного Пути, а весеннее настроение дурманит голову и кипит в крови.

Утопая в снегу голенищами валенок, Катя залезла в сугроб, чтобы проверить крепление антенны. Тугая ветка берёзы окатила её водопадом снежинок. Щекоча нос и лоб, они комочками застряли на ресницах. Хорошо оказаться в партизанском отряде! Вообще-то, к партизанам должна была лететь Таня Панова, хотя она такая же Панова, как Катя — Зайцева. Но на последнем задании Таня неудачно приземлилась и сломала ногу, поэтому пришлось экстренно искать замену.

Оглянувшись, чтобы никто не видел, Катя скатилась с сугроба вниз, как с горки, едва не уткнувшись в живот Жежелеву.

— Ой, товарищ капитан, я нечаянно.

Жежелев смерил её суровым взглядом, в глубине которого прятался смех:

— Надеюсь, что не с целью покушения на командирский состав, — он выразительно показал на часы, — время сеанса связи, пора выходить в эфир.

По утверждённому плану связь осуществлялась дважды в день. Катиной задачей было уложиться как можно короче, чтобы немцы не успели запеленговать радиопередатчик. Она умела работать на ключе так быстро, что для постороннего слуха точки и тире сливались в сплошную морзянку без конца и без начала.

С приёмом можно было не торопиться, и Катя всегда с нетерпением ждала, когда штаб сообщит обстановку на фронте. Информационную сводку она тщательно переписывала на листок бумаги, прикалывая его на толстую берёзу возле штабной землянки.

Шифровку она привычно передала за несколько минут и перешла на приём. Жежелев сидел рядом. Катя видела его внимательные глаза. Тот напряжённо постукивал кулаком по колену:

— Ну, что там нового? Как наступление?

Катин карандаш летал по бумаге: «Блокада Ленинграда прорвана. Войска Волховского и Ленинградского фронтов соединились в районе Синявино. Поздравляем, товарищи!»

Кате показалось, что наушники на голове стали горячими, а от ключа по пальцам бежит электрический ток.

Расширенными глазами она увидела, как Жежелев привстал с лавки:

— Что? Что там?

— Прорвана! Товарищ командир, блокада прорвана! Прорвана, понимаете?! Прорвана!

Щёлкнув тумблером передатчика, Катя на миг припала головой к плечу Жежелева и выскочила на улицу, чувствуя, что сейчас взорвётся от забурливших в груди боли и радости. Крыльями раскинув руки, она подняла глаза к небу и закружилась, так что ноги отрывались от земли:

— Товарищи, ура! Блокада прорвана!

Перед глазами плыли верхушки елей, качались облака, мелькали лица партизан, выбежавших на её крик. Они смеялись и плакали, а Катя вдруг поняла, что если сейчас же, сию секунду не поделится новостью с Сергеем, то её счастье будет неполным.

Она потянулась на носочки и сложила руки рупором, обращаясь к небесам:

— Серёжа, ты слышишь? Блокада прорвана!

Когда в землянку ворвался резкий девичий голос, Сергей думал о Кате. Раненую ногу он пристроил на свёрнутый ватник, а сам лежал и смотрел, как по потолку плещутся неровные блики от язычка коптилки. Было холодно, словно в кабине полуторки на Ладоге.

Он вспомнил, как прошлой зимой рядом с ним сидела Катя, он грел в ладонях тонкие пальцы девушки и не решался её поцеловать, хотя хотел этого больше всего на свете. И пусть Катя не пришла на последнее свидание, но если они когда-нибудь встретятся, то он обязательно скажет, что мысли о ней не дали ему умереть в лагере военнопленных и помогли выстоять в окружении под Мясным Бором.

Сейчас Катя, наверное, на дежурстве. Кругом холодные дома с выбитыми окнами, а ветер таскает по земле оборванные электрические провода.

Он попытался представить, как Катя идёт по набережной Обводного канала. Шинель туго подпоясана ремнём, на боку сумка с противогазом, из-под ушанки выскользнула непослушная прядь волос. Сама того не замечая, Катя любила наматывать её на палец, когда смущалась или внимательно слушала собеседника. Глаза при этом у неё становились глубокими и таинственными, как серый омут.

Сергей так глубоко задумался, что внезапно услышал Катин голос со знакомыми звенящими нотками.

Пытаясь вернуться в действительность, он крепко потёр руками виски, но Катин голос не умолкал, мало того, звал его, выпевая по слогам его имя.

— Серёжа, ты слышишь? Блокада прорвана!

Блокада прорвана? Катя? Здесь? Откуда?

Это не могло быть бредом или сумасшествием, потому что Шмель тоже услышал про блокаду. Глухо барабаня кулаком по стене, он горячечно забормотал:

— Блокада прорвана! Чуешь, Серёга? Наша взяла! Теперь мы их пойдём крушить, так что клочья полетят!

— Там Катя!

— Какая Катя? — возразил Шмель. — Это радистка товарищ Зайцева. Она утром заглядывала. Я с ней за руку поздоровался, а ты спал.

Сергей мотнул головой:

— Нет! Там Катя!

Напрягая жилы, он рванулся с койки, чувствуя, как под повязкой что-то лопнуло и по спине потёк ручеёк тёплой влаги. В ушах противно и тонко зазвенело. Холодный пол леденил босые ступни. Под бешеный стук сердца Сергей оперся рукой о стену, чтобы не упасть.

Катин голос вдруг оборвался, и Сергей занервничал, что мираж исчезнет навсегда и он не сможет выяснить, откуда прилетел Катин голос. Ноги заплетались, но он знал, что должен выбраться наружу. Три ступеньки вверх были преодолены на остатках дыхания. Сергей опомнился, когда в лицо пахнуло свежестью. Холодный воздух льдинками вонзился в лёгкие, кровь застучала в висках. Хотя после тёмной землянки глаза на несколько секунд ослепли, он успел разглядеть девушку, танцующую посреди поляны. Её волосы трепал ветер, а взгляд устремлялся ввысь, поверх деревьев. Подняв вверх руки, словно стараясь дотянуться до солнца, она крикнула:

— Серёжа, ау! Ты меня слышишь?

Зажмурившись, он сглотнул горячий комок в горле, чтобы не задохнуться от счастья:

— Слышу!

Через двадцать пять лет на свою серебряную свадьбу Сергей и Катя попытались найти место партизанского лагеря. Инициатором поездки была Катя. Едва Сергей заикнулся позвать гостей, она взяла его лицо в ладони, поцеловала в нос и сказала:

— Помнишь нашу свадьбу в партизанском лагере?

Преодолевая сопротивление её тёплых рук, он кивнул.

Катя улыбнулась:

— Там и отметим вдвоём. Только ты и я. Никаких гостей, никаких внуков, племянников — никакой суеты. Дети и Лерка не обидятся — они у нас понимающие.

От Катиных волос пахло мёдом. Он поймал губами лёгкую прядь с прозрачными блёстками седины:

— Только у тебя всегда получается меня уговорить.

Когда их «Москвичок» ехал по Московскому шоссе, стоял тёплый летний день, укрывающий землю зелёной щёткой молодой травы. Вспыхивали на ветру серебристые листья осинок.

Растопыривая мохнатые лапы, теснились к дороге мохнатые ели.

На подъезде к Мясному Бору Сергей скинул скорость, и его лицо посуровело. Здесь он всегда ехал медленно, как вдоль кладбища — не мог забыть гибель Второй Ударной армии. Тысячи бойцов, зажатых на пятачке в два квадратных километра, крики, стоны, отчаяние, с которым бросаются под танки…

Идущий позади грузовик нетерпеливо засигналил. Сергей прижал машину к обочине и выключил зажигание. Хотелось просто посидеть молча, перебирая в памяти прошедшие годы. Разве тогда, когда он, прорываясь из окружения, волок на себе раненого взводного, верилось, что настанет время и он будет проезжать мимо мест, где пали товарищи, на собственном легковом автомобиле? Здесь надо идти пешком, опустив голову и скинув шапку.

Катя положила руку ему на колено — она всегда чутко улавливала его настроение:

— Когда-нибудь здесь построят часовню. Мне кажется, что она должна быть высокой, белой, с куполом, как пламя свечи.

Слегка откинувшись на сиденье, она посмотрела в окно долгим взглядом, словно выбирая место для постройки.

Сергей вдруг вспомнил, как они вдвоём отстреливались от полицаев, когда те искали Катин передатчик при очередном прочёсе леса. Партизанская группа задерживалась, и им с Катей пришлось принять неравный бой. Помогло то, что они успели залечь в ложбине, послужившей естественным окопом.

Израсходовав все патроны, он зажал в руке связку гранат. Катя сзади обняла его за талию и прилепилась к спине, чтоб стать одним целым. Она была разгорячена боем, потная, растрёпанная — Сергей чувствовал её тело каждой клеткой, и от того, что через несколько секунд Катина жизнь может оборваться, его била дрожь. Он боялся, что её могут убить, но ещё больше боялся, что её убьют, а он останется.

Полицаи поняли, что выстрелов больше не будет, и уверенно наступали. Их глаза рыскали, как у голодных волков. Сергей знал, что каждый из них рассчитывает лично захватить радистку живой и получить награду.

— Эй, партизаны, сдавайтесь! Всё равно вас возьмём!

Каждый шаг полицаев отсчитывал вечность. Пересохшие губы не слушались, и всё-таки Сергей сумел спросить то, что не решался прежде:

— Катя, ты выйдешь за меня замуж?

Она прижалась к нему ещё теснее:

— Да! Я обещала твоей маме, что мы вернёмся вместе!

Её ответ раздробили автоматные очереди, скосившие ряд полицаев. Резким ударом Сергей сбил Катю на дно ложбины и накрыл собой, пережидая волну взрывов. Он дал бы расстрелять себя сотню, нет, тысячу раз, лишь бы только на Кате не было ни одной царапины.

Вспоминая тот бой, Катя до сих пор просыпается в холодном поту и потом долго сидит на кухне перед нетронутой чашкой чая.

Как-то раз, когда дочка спросила, страшно ли было на войне, Катя ответила:

— Очень! Но за того, кто рядом, ещё страшнее.

С трассы свернули возле Подберезья, где при атаке на аэродром погиб Ненашев. Дальше асфальт заканчивался и шла просёлочная грунтовка. Судя по лужам, наполненным прозрачной водой, по ней редко ездили.

Доехав до поля с валунами, Сергей вышел из машины. На сердце было грустно и больно, словно он, снова грязный, голодный и оборванный, стоял по колено в снегу под дулом автомата.

Пальцы скользнули по шершавому граниту:

— Здесь была моя рука, здесь Ненашева, а здесь Ванькина. Если бы я тогда не убежал…

Катя встала рядом, плечом к плечу, и они попытались сдвинуть камень с места, обнаружив, что за четверть века он врос в землю.

— Но ты убежал, Серёженька, и твоя мама тебя дождалась, а потом у нас родились дочки. — Она погладила его по щеке, оставляя на коже лёгкий след нежного тепла. — Пойдём, попробуем отыскать дорогу к озеру. Наверное, она совсем заросла.

В надежде пробраться к утопленной полуторке они побрели по заглохшей стёжке между двух берёзовых рощиц. Под руками колыхались набиравшие высоту стебли иван-чая, а под подошвами резиновых сапог бугрились остатки трухлявых брёвен. Пена цветущего кипрея у болотины пахла сладко и приторно.

Чтобы перейти через ручеёк, Сергей подхватил Катю на руки. Засмеявшись, она обняла его за шею, переполненная мирной радостью тишины, разлитой в тёплом воздухе. В этот момент казалось, что сейчас их только двое во Вселенной и впереди, за поворотом, откроется что-то таинственное и необыкновенное.

В зарослях орешника они поцеловались, а когда Сергей прошёл вперёд и раздвинул руками кусты, Катя ахнула. Посреди полянки, в ромашковом море стояла старая колокольня с проломленной крышей. Из распахнутого небесного окна меж облаками на тёмные брёвна сруба лился дождь золотого света. Дойдя до середины стены, свет превращался в тень, которая плавно стекала к подножию.

— Так это же моя колокольня! — Катя схватила Сергея за руку. — Понимаешь, моя! Такая же, как та, которая…

Угадывая недосказанное, Сергей показал на звонницу:

— Смотри!

Катя подняла глаза и прищурилась от яркого солнца. В первый момент она видела только цветовое пятно. Присмотревшись, поняла, что наверху звонницы стоит девушка в цветастой кофточке. Раскинув руки в стороны, девушка охватывала ими небо, словно готовилась к полёту. Её голос серебром рассыпался над полем с ромашками:

— Люди, я люблю вас, будьте счастливы!