Мера бытия

Задрав голову, они смотрели, как ветер полощет край зелёного одеяла, и пытались уловить на кровати признаки жизни.

Чувствуя ломоту в плечах, Катя подобрала мелкий кусочек кирпича:

— Я сейчас попробую кинуть. Снежком бы лучше, но снег не лепится.

Отступив на несколько шагов, она прищурилась, и камешек уверенно щёлкнул о железную спинку кровати.

— Эх, были бы у меня руки, — сказал Гера. — Он зябко передёрнул плечами и посмотрел вверх: — Мне показалось, что на кровати было движение.

— Кинь ещё камешек, — попросила Маша. — Я так далеко не умею.

Подобрав осколок, она подала его Кате и крикнула в сторону кровати:

— Гражданин пострадавший, прыгайте вниз!

Одновременно с Машиным криком Катя запулила камнем ровно в середину неподвижной груды тряпок.

Не почувствовать такой толчок было невозможно.

Упав на одеяло, осколок кирпича соскользнул по атласу и царапнул по щеке. Лежать с камнем на лице было неприятно, но Лариса не шевельнулась. Сил не оставалось даже на дыхание, хотелось только спать, спать и спать.

Давным-давно, до войны, когда Лариса ходила в седьмой класс средней школы, у неё были мама, папа и дедушка Саша. А ещё книги. В комнате дедушки Саши они занимали всё пространство стен от пола до потолка.

Лариса очень любила читать. Она брала книгу, забиралась с ногами в кровать, и шумный Ленинград за окном вдруг превращался в Таинственный остров или пещеру Али-Бабы. В такие минуты она думала, что самое большое счастье в жизни — это когда ты одна и тебе никто не мешает.

Начало войны Лариса восприняла с восторженностью, словно внезапно оказалась внутри захватывающей повести. Война представлялась ей большим приключением, о котором она обязательно напишет книгу, когда вырастет.

Чтобы немедленно приступить к делу, Лариса достала новенькую тетрадку в линейку и приклеила на обложку открытку «Родина-мать зовёт».

Первая запись было про то, что папа ушёл на фронт. Шли дни, война громыхала всё ближе и ближе к городу. Рылись окопы и щели, открывались бомбоубежища и наползал холод. На деле война оказывалась не интересной, а очень страшной и злой, опутанной длинными очередями за хлебом и постоянным чувством голода.

Однажды, ближе к зиме, Лариса встретила во дворе Наташу из третьего подъезда. Наташа давно была её кумиром, потому что училась в художественном училище и имела пышные кудрявые волосы и бедовые глаза с красивыми серебряными искорками. Когда Наташа с папкой в руках проходила мимо, Лариса всегда мечтала, что когда-нибудь и она такой же уверенной поступью пересечёт двор и все соседские мальчишки будет смотреть ей вослед.

Но в этот раз Наташа не цокала каблучками по асфальту, а медленно тащилась с ведром, в котором лежали щепки. Через каждые несколько шагов Наташа останавливалась и отдыхала. Из румяных и яблочных её щёки превратились в серые тряпочки с прорезью тонкого рта посредине.

Увидев, как Наташе тяжело, Лариса спросила:

— Тебе помочь?

Она не ожидала, что Наташа захочет пригласить её к себе, но та сказала:

— Помоги, если тебе нетрудно.

— Мне нетрудно, совсем нетрудно, — горячо заверила Лариса, хотя ещё минуту назад думала о том, как у неё болят ноги.

Вместе они поднялись в квартиру, где по коридору просвистывал ледяной ветер, и зашли в маленькую комнатку с забитым окном. Там стояли кушетка, печурка и маленький столик на тонких ножках.

— А где твои родители? — спросила Лариса.

Наташа неопределённо мотнула головой:

— На кухне.

— Там же холодно.

— Им чем холоднее, тем лучше.

«Умерли», — поняла Лариса. Многие сразу не хоронили своих покойников. У кого-то не было сил, а кто-то до конца месяца пользовался карточками.

У неё самой мама и дедушка передвигались с трудом, но о том, что они могут умереть, Лариса старалась не думать.

— Я знаю, что ты любишь книги, — сказала Наташа, — я часто вижу, как ты читаешь. Вот, возьми. — Подойдя к столику, она взяла оттуда небольшой альбом, на переплёте проклеенный синей бумагой. — Здесь мои рисунки.

Лариса прижала альбом к груди, недоверчиво глядя на Наташу.

— Насовсем?

Наташа улыбнулась, и в её улыбке проскочило что-то от прежней Наташи.

— Конечно, насовсем, это тебе подарок.

Дома, по привычке забравшись в ледяную кровать, Лариса развернула альбом.

Нарисованный цветными карандашами, на страницах альбома жил Ленинград, но не военный, а такой, каким он станет после войны. Лариса сразу поняла это, едва увидела картинку памятника героям войны, окружённую морем цветов. Переворачивая страницы, она узнавала и не узнавала знакомые улицы, по которым бегала в школу и таскала санки с водой из невской проруби.

Дом на углу, разрушенный прямым попаданием, на Наташиной картинке стал ярко-красного цвета и сиял новенькими окошками. Из одного окна на Ларису смотрела улыбающаяся девочка с косичками, а на подоконнике около горшка с геранью сидел толстый кот.

И птицы! На картинках было множество разных птиц — голубей, воробьёв, сорок с белыми грудками! В блокадном городе птицы совсем исчезли, наверное, улетели в мирные города на другом конце света.

Лариса листала альбом без конца, думая, что обязательно должна дожить до Победы. Даже когда в буржуйке постепенно сгорели все книги из дедушкиной библиотеки, альбом сохранился.

Дедушка и мама умерли на прошлой неделе. Несколько дней Лариса жила одна, доедая последние крошки хлеба по карточкам, а потом взяла в руки альбом и легла в кровать, чтобы заснуть и не проснуться.

Что случилось после, Лариса не поняла. Раздался грохот, всё рушилось, кровать подпрыгнула и понеслась в пропасть. А теперь откуда-то снова падают камни, и несколько голосов внизу кричат:

— Прыгай! Прыгай!

Лариса зажмурилась. Вылезать из-под одеяла не было сил. Но голоса не отставали:

— Прыгай, товарищ, не бойся!

Убедившись, что альбом с ней, Лариса спустила ноги и перевалила за край кровати.

Что это было? Лицо Ларисы оказалось в снегу. Снег набился в уши, попал в раскрытый рот, проник за шиворот. Пальтишко, в котором она спала, расстегнулось и задралось на спину.

— Валенки, ищите её валенки, она же босая, — торопливо говорил чей-то девичий голос.

Её поднимали, вели куда-то под руки, кормили жидким супом, а она судорожно прижимала к груди альбом с рисунками и думала только о том, чтобы не потерять его в суматохе.

Осознавать действительность Лариса стала только через несколько дней, когда обнаружила себя в койке. Скосив глаза, Лариса увидела широкие окна, заклеенные полосками газет, высокий потолок и тумбочку около кровати. На ней лежал Наташин альбом и стоял стакан с водой.

— Где я? — спросила Лариса женщину, стоящую у печурки. Женщина была укутана в коричневое байковое одеяло, из-под которого торчали носки валенок.

Повернув голову, женщина медленно раздвинула губы в улыбке, обнажив тёмные дёсны без единого зуба:

— В больнице, не видишь разве?

Лариса обвела глазами просторную комнату, заставленную узкими солдатскими кроватями, на которых сидели и лежали женщины в больничных халатах. Она давно не видела людей без пальто и ужаснулась.

Одни женщины были костлявыми и высохшими, а другие толстыми, словно бочки, а когда они двигались, слышалось, как внутри них журчит и переливается вода.

Но больше всего в больнице Ларису удивило то, что кормили три раза в день. Вы только подумайте, три раза в день! На завтрак давали хлеб с жидким киселём, в обед дрожжевой суп и пюре из мороженой картошки — сладковатая, она показалась Ларисе восхитительно вкусной. На ужин принесли кашу с отваром из хвойных иголок цвета мочи. Пить его было противно, а от хвойной горечи по желудку разливался пожар, но медсестра зорко следила, чтоб больные отвар пили.

Сидя на стуле у двери, она твердила:

— В хвое много витамина С. Без него начинается цинга, выпадают зубы и вылезают волосы.

Судя по стриженой голове с чахлыми остатками волос, хитрая медсестра эту гадость в рот не брала. От Ларисиных длинных волос сейчас остался тоже крысиный хвостик.

В больнице она наконец помылась, стоя в просторной ванне, на дне ободранной до ржавчины. Нянечка, встав на табурет, поливала голову тёплой водой из лейки, непрерывно причитая с мягкой деревенской интонацией:

— Ой, лишенько. Да что это проклятый Гитлер с дитями делает. Жариться ему за это в аду веки вечные.

Несмотря на горячую буржуйку в углу, мыться было всё равно холодно, и здесь, в ванной, стоя голой на кафельном полу, Лариса вдруг так захотела к маме, что не сдержалась и заплакала. Ей было страшно и одиноко.

Соскочив с табуретки, нянечка бросила лейку и тоже залилась слезами:

— Тошно мне, ой, тошно. У всех беда, и конца ей не видно.

В дверь ванной комнаты заглянула врач — строгая Анна Ивановна, которую Лариса слегка побаивалась:

— Что тут у вас?

Лариса закрыла лицо руками:

— К маме хочу!

Мельком взглянув на Анну Ивановну, Лариса увидела, как её лицо, и без того бледное, стало совсем белым, сливаясь с белым медицинским халатом.

Одним движением нянечка набросила на Ларису простыню, махнув рукой Анне Ивановне:

— Иди, иди, Анна Ивановна, мы сами справимся.

Сквозь простыню Лариса чувствовала горячие руки нянечки и постепенно успокаивалась, ловя губами солёные слёзы. Правильно сказала нянечка — у всех беда, и если каждый будет плакать, то мы не сможем победить.

В палате Лариса забралась с ногами на кровать, завернулась в одеяло и раскрыла Наташин альбом, глядя, как на картинках гуляют счастливые люди с цветами в руках.

Она знала, что так обязательно будет, даже если сейчас в это трудно поверить.

Когда Лариса немного окрепла, её отправили в детский дом — готовиться к эвакуации.

На площади около эвакопункта Лариса увидела множество детских саночек. Санки на тротуаре, санки вдоль домов, санки, этажами нагромождённые друг на друга. Море саней!

В поисках ответа Лариса обежала глазами площадь, пока не увидела группу женщин, тянущих за собой саночки с детьми и тюками. Взяв детей и груз, женщины вошли в эвакуационный пункт, бросив санки на улице.

Детдомовцев провели в большой зал, плотно набитый людьми, и заведующая Марина Александровна сказала:

— Подождите здесь, я пойду оформлю документы.

Весь детский дом уехал раньше и ждал на Большой земле. Их группа из тридцати детей была последней.

От дыхания сотен людей воздух заполнил тёплый, влажный пар, капельками воды сочащийся с холодных стен.

Ждали недолго. Марина Александровна принесла посадочные талоны и повела ребят к машине.

Полуторки и автобусы под погрузку стояли длинной цепочкой от ворот до конца переулка. Молчаливая очередь с узелками в руках двигалась медленно. Лариса заметила впереди высокую женщину в клетчатом платке и стала следить за ней глазами. Когда клетчатый платок загрузится в машину, подойдёт очередь для детского дома.

Пока стояли, у Ларисы совсем замёрзли ноги. Чтобы согреться, она пошевелила пальцами, но тепла не прибавилось.

Её подсадил в кузов симпатичный молодой шофёр, которого звали Андреем. Дождавшись, когда кузов наполнится детьми, Андрей закрыл на задвижки задний борт, а потом широко улыбнулся:

— Покрепче завернитесь в одеяла, на Ладоге всегда ветер. Придётся немного потерпеть, но зато на том берегу отогреетесь и наедитесь.

От упоминания о еде ребята стали возбуждённо переглядываться, теснее прижимаясь друг к другу.

Черноглазая Айгуль, сидевшая рядом с Ларисой, недоверчиво сгорбила плечики:

— И кашу дадут?

— И кашу, и суп, и даже макароны с мясом, — подтвердил Андрей.

От упоминания макарон с мясом все потрясённо замолчали. Поездка по замёрзшему озеру — сущая ерунда, если в конце пути ожидает тарелка с макаронами!

Андрей повернулся к директору Марине Александровне:

— Имейте ввиду, что нам запрещено останавливаться по дороге, поэтому заранее проверьте, чтобы всё было в порядке.

— Мы готовы.

Марина Александровна поправила одеяло на маленьком Игоре, забившемся в самый уголок, и попросила:

— Лариса, подвинься, пожалуйста, я возьму Игорька на руки.

Своё одеяло Марина Александровна отдала двум сестрёнкам Оле и Любе, палаткой накинув его поверх голов.

«Это потому, что Люба кашляет», — подумала Лариса.

Ей нравилась Марина Александровна, и нравилось то, что она ничем не выделяет своего сына Юру. Юра сидел у самой кабины, нахлобучив на лоб потёртую меховую шапку с красноармейской звёздочкой.

Стискивая коленки, Лариса оперлась руками на выданный перед поездкой рюкзачок с личными вещами. Там лежала пара трусиков, две маечки, запасные чулки и Наташин альбом.

— Поехали! В добрый путь! — бодро сказала Марина Александровна. От того, что заведующая весела, ребятам тоже сделалась спокойно, тем более что впереди ждала тарелка с макаронами и, вы только вообразите, — с мясом.

Немного поёрзав на своих местах, дети затихли и стали смотреть, как машины одна за другой медленно спускаются с горки на ледовую трассу.

Сегодня на обед бойцам МПВО дополнительно выдали по котлете. Осторожно, чтобы не заметила строгая Маруся, Катя завернула котлету в бумажку и повела рукой вниз, к карману.

— Боец Ясина, я всё вижу.

Марусин голос вернул руку на стол, и под суровым взглядом командира Кате пришлось разломать котлету на части и съесть.

За то, что девушки утаивали еду для родных, Маруся отчитывала беспощадно.

Однажды Кате тоже досталось по первое число.

— Ясина, думаешь, ты самая умная и добрая, а все кругом дураки и жадины? — со сдержанной яростью говорила Маруся, пристукивая кулаком по столу. — Ты думаешь, что те, кто распределяет продовольствие, ошибаются?

Не имея права спорить со старшим по званию, Катя молчала, хотя очень хотела выкрикнуть, что в первую очередь надо кормить детей, а потом взрослых.

— Тебе не приходило в голову, что нас, бойцов МПВО, кормят потому, что мы обязаны помогать не одному, не двум, а тысячам ленинградцев и должны иметь для этого силы. Для многих мы — последняя надежда. Умереть — проще всего. Это вообще нетрудно. Сложнее всего не только выжить, но бороться и победить. Поняла?

Хотя Катя по-военному ответила «так точно», но еду для Нины и Вани продолжала экономить. Разве можно прийти к детям с пустыми руками и видеть, как в их глазах потухает надежда?

За время блокады Ваня разучился ходить. Его ставили на пол, а он падал и пытался подняться, шлёпая ладошками по полу. А Ниночка, наоборот, не находила себе места и всё время вышагивала из угла в угол или бесконечно перебирала в пальцах батистовый носовой платок с красной каёмочкой.

Когда Катя виделась с Сергеем в последний раз, он пообещал, что похлопочет перед начальством насчёт эвакуации Веры с детьми. Хорошо бы скорее! С самого открытия ледовой трассы эвакуация шла полным ходом, но очередь была очень большой, и добиться разрешения стоило труда.

В Катиной памяти воскрес взгляд Сергея, с которым он спросил, не хочет ли она сама уехать?

Сняв варежку, Катя погладила его холодной ладонью по щеке:

— Я никуда отсюда не уеду, Серёжа. Знаешь, я чувствую, что Ленинград мой город.

Он улыбнулся:

— И мой, я здесь родился.

— А я родилась в Новинке. Ну и что? Зато здесь жила мамина сестра тётя Люда Ясина. Правда, я её пока не нашла. Но после войны обязательно разыщу. Мне мама велела.

— Обязательно разыщешь, я уже понял, что ты всегда выполняешь свои обещания.

— Всегда! — с гордостью в голосе сказала Катя, но тут же исправилась. — По крайней мере, стараюсь.

— Тогда пообещай, что на следующей неделе сходишь со мной к маме познакомиться.

Катя задохнулась от растерянности, думая, что с мамами женихи знакомят невест. Настоящих, красивых, воздушных, пахнущих одеколонной свежестью. Знакомство с мамой — это почти сватовство.

— Сережа, я…

Сергей засмеялся и вскочил в кабину:

— Буду считать, что ты согласна.

Полуторка, на которой ехала Лариса, шла в середине длинной колонны.

Позади себя Лариса могла видеть другую машину, за рулём которой сидел пожилой широконосый шофер с хмурым лицом. Когда его машина притормозила на спуске, шофёр резко крутанул руль, и его лицо стало совсем мрачным. Лариса решила, что носатый шофёр, наверное, не очень добрый. То ли дело шофёр их машины, по имени Андрей, в конце пути пообещавший макароны с мясом.

Интересно, дадут ли к макаронам чаю? И хорошо бы с сахаром. При одной только мысли о сахаре во рту стало сладко.

Лариса поёжилась, потому что в кузове с каждой минутой становилось всё холоднее и холоднее.

Справа и слева рядом с ними тоже ехали машины. Издалека они казались маленькими жучками, случайно затерявшимися на ледяном поле.

Машины ехали снежной колеёй, и ветер вздымал за ними пургу, засыпавшую проложенный путь. Рядом, по обочинам, надсадно гудели трактора. Выплёвывая из трубы чёрный дым, они тяжело волочили за собой плуги, которые ножами отваливали на сторону пласты снега. В сугробе, тюкнувшись носом, стояла заметённая снегом тёмная «эмка», и все машины объезжали её, одним колесом выбиваясь из ровной колеи.

В лицо дул ледяной ветер, а глаза слепило от белизны. В проблесках солнца сверкал снег, сверкала вьюга, сверкали ледяные торосы с остатками вмёрзших автомобилей, разбитых при бомбёжке.

Вдали по встречной дороге в Ленинград бежали машины, похожие на гружёные лодки из-за того, что Ларисе был виден только кузов, вздымающийся над снежным валом.

Несколько раз их полуторка так опасно наклонялась, что Лариса с Айгуль непроизвольно хватались друг за друга. Тогда Лариса представляла, что они сейчас выкатятся, словно горох из стручка, и останутся лежать на обочине двумя тёмными комочками по имени Лариса и Айгуль. Скоро Лариса совсем закоченела и уже не могла шевелиться, удивлялась, как не превращаются в сосульки регулировщики, стоящие вдоль пути. В белых маскировочных халатах, с винтовкой за плечами, они держали в руках по два флажка — красный и белый.

Красный — опасность, белый — путь свободен.

Немного вдалеке от дороги возвышались большие палатки. Наверное, там жили регулировщики. Чуть погодя Лариса увидела стенку, сложенную из снежных кирпичей: оттуда торчали дула зениток, направленные в небо.

Откуда взялись самолёты, Лариса не заметила, но зенитки вдруг с грохотом выбросили из жерл огненные факелы и стали гулко и часто стрелять, подрагивая стволами от выстрелов. Лариса крепко стиснула губы и широко открыла глаза, не в силах отвести взгляд от мелькающих в небе самолётных тушек.

Где-то впереди гремело, ухало и клокотало. Их полуторка дёрнулась и прибавила ход.

Лицо шофёра в задней машине стало напряжённым, как у штангиста, который поднимает непомерный груз.

Набравшую ход машину кидало из стороны в сторону. Кузов раскачивался, в глазах всё мелькало и сливалось в сплошную белую круговерть, конца которой не было видно.

Раскинув руки в стороны, Марина Александровна прижала к себе детей, сидящих вблизи, и нашла взглядом лицо сына. Распахнув глаза, Юрик смотрел вперёд себя в полном оцепенении. Никто из детей не кричал, не плакал, не звал на помощь. Блокада приучила детей молчать.

Если бы она могла спрятать всех, закрыть, заслонить своим телом, не чувствуя ни боли, ни страха…

— Господи, если Ты есть, Господи!

На какой-то момент машина замерла, и сердце Марины Александровны тоже оборвалось. В глазах потемнело, но слова, звучащие глубоко внутри, вытягивали её наружу:

— Господи, если Ты есть, Господи!

Взрывной волной полуторку сильно качнуло, и она остановилась. Откуда-то сбоку, из-за борта появилась голова шофёра. Метнув быстрый взгляд на Марину Александровну, он откинул борт и показал рукой на белевшую вдали палатку:

— Бегите с детьми туда. Мне взрывом колесо распороло.

Быстро сориентировавшись, Марина Александровна скомандовала:

— Дети, слезаем! По одному, без паники.

Объезжая их полуторку, прямо под взрывы ехали другие машины.

Лариса увидела, как шофёр задней машины высунулся из окна и что-то прокричал Андрею.

Тот махнул в ответ рукой:

— Езжайте, справлюсь.

Одного за другим Андрей стал ссаживать детей на землю. Стоя в кузове, Марина Александровна передавала их ему из рук в руки.

Быстро, быстро, ещё быстрее.

Лариса взлетела в воздух и тут же очутилась ногами в сугробе.

Сверху, чуть ли не на её голову, приземлилась Айгуль. Следом Юрик, затем Олежка и Лена.

Последней спрыгнула Марина Александровна. Дети облепили её, как цыплята.

Марина Александровна бегло посчитала их по головам:

— Все могут идти сами?

Её слова потонули в шуме и грохоте, который внезапно сменился затишьем, сквозь которое слышались одиночные залпы зениток.

Шофёр Андрей посмотрел на небо, и его лицо посветлело:

— Отбой воздушной тревоги. Идите в палатку, грейтесь. Я сменю колесо и скоро приду за вами.

Лариса шла, спотыкаясь на каждом шагу, потому что замёрзшие ноги почти не сгибались, а просторные валенки сваливались. Чтобы дойти до палатки, требовалось одолеть высокий снежный вал на обочине, и все дети усталыми черепашками карабкались через него, а Марина Александровна подталкивала сзади:

— Идите, миленькие, постарайтесь сами.

Немного в стороне Лариса увидела зияющую полынью размером с пруд, в которой плавал клетчатый платок женщины, стоявшей впереди них в очереди на эвакуацию. Около полыньи стояли люди и молча смотрели на тёмную воду, из которой на поверхность поднимались белые пузыри.

Маленькая Айгуль, которая тащилась рядом с Ларисой, вдруг опустилась на снег и стала хватать ртом воздух.

— Айгуль, вставай, вон палатка, недалеко.

Лариса обняла Айгуль за плечи и потянула вверх. Марина Александровна перехватила Айгуль, а Игорька взяла на руки девушка в овчинном полушубке и с санитарной сумкой на боку. Она самая первая стояла у проруби.

Повернувшись к людям, она скомандовала:

— Помогайте детям! Ведите их ко мне в пункт.

Перед глазами Ларисы замелькали ватники, полушубки, валенки. Маленьких несли. Большие шли сами. Уже подойдя к двери палатки, Лариса вдруг увидела, что у неё в руках нет вещевого мешка с Наташиным альбомом. Обмерев от ужаса, она оглянулась назад, пытаясь отыскать свою пропажу на белом льду, по которому вилась позёмка.

Гайки на колесе заклинило, а пальцы примерзали к холодному металлу. Встав на колени, Андрей бил молотком по ключу так, что спина взмокла от пота, но резьба сдвигалась по миллиметру. Надо быстрее. Бросив на землю шапку, Андрей постарался сосредоточиться на работе, как если бы молоток и гаечный ключ были продолжением его рук.

Не было времени ждать ремонтную «летучку», потому что измученные дети могли не дожить до Большой земли. В каждом рейсе с эвакуированными из кузова доставали покойников. Они умирали сидя, не дождавшись увидеть желанного берега, где им сунут в руки горбушку хлеба и нальют миску тёплого супа.

Не отрываясь от работы, Андрей кинул взгляд в сторону палатки, или обогревательного пункта, которому многие обязаны жизнью. Сейчас дети из его машины в надёжных руках военфельдшера Леры. Но Лера может только напоить их горячим чаем. В лучшем случае найдёт по кусочку сухаря. Обогревательный пункт — не столовая, там нет запаса продуктов. Ребятам и так повезло, что налёт застал их вблизи палатки.

С трудом, но гайки поддавались. Открутив три штуки, Андрей с тоской бросил взгляд на заднее колесо со спущенным баллоном. В мирное время пробитые шины наверняка будут сниться ему по ночам, как сейчас иногда снится экзамен по географии, на который он опоздал в десятом классе.

Мимо Андрея шёл поток машин, окатывая спину веером ледяных крошек. Знакомые шофёры подбадривали короткими сигналами, и от внимания друзей руки становились крепче, а настроение лучше. Ободрав в кровь костяшки пальцев, он наконец справился с заменой и похвалил себя, что в этот раз прихватил с собой лишнюю запаску. Она пришлась кстати.

С наслаждением выпрямляя затёкшие ноги, Андрей поспешил к медпункту. Если поторопиться, то можно успеть доехать до Кобоны засветло. Он не дошёл нескольких метров до палатки, когда навстречу выбежала учительница, сопровождавшая детдомовцев.

Не обращая внимания на расстёгнутое пальто, она заметалась между сугробами, выкрикивая:

— Лариса! Лариса! — В морозном воздухе её голос звучал еле слышно, то затихая, то вновь набирая силу. — Лариса! Ты где?

Издалека Андрей увидел, как от двери в палатку отделилась Лера и тоже подхватила зов:

— Лариса!

Набрав в лёгкие воздуха, Андрей гаркнул: «Лариса!» — и почти тотчас заметил тёмный холмик, жидко прикрытый свежей порошей.

Андрей сразу понял, что это ребёнок, и сердце больно ёкнуло — перевидав горы трупов, он так и не смог привыкнуть к виду мёртвых детей.

Махнув рукой женщинам, он присел на корточки и размёл снег с холодного лица, на котором не таяли снежинки.

Девочка лежала с закрытыми глазами, обеими руками прижимая к животу полупустой вещевой мешок.

Лариса! Какое красивое имя у неё было. Хотя почему было? Андрея словно что-то в грудь толкнуло. Резко притянув к себе девочку, он подхватил её на руки и побежал к палатке. Там тепло, горячая вода, медикаменты, хлеб, в конце концов.

Рядом с ним спешили Лера и учительница. Неловко толкаясь под локоть, учительница смотрела на Ларису расширенными глазами, и её губы безотчётно произносили:

— Господи, если Ты есть, Господи…

Сейчас Марине Александровне не казалось удивительным то, что она, убеждённая коммунистка, поминает Господа. А кого ещё просить о заступничестве?

Покрывшись гусиной кожей, полуголая Катя сидела на своей койке и давила вшей осколком стекла. Откуда в казарме появились эти твари, никто не знал, но все девушки быстро почувствовали, как капитально может отравить жизнь крошечная гадина размером с маковое зёрнышко.

— Я буду думать, что вши — это немцы, — заявила Катя, — убил вошь — помог фронту.

Чтобы подбодрить подруг, которые тоже просматривали складки одежды, она завела патефон и натянула на плечи гимнастёрку.

— Уходишь? — спросила Маша, которая стояла у стола и огромным угольным утюгом проглаживала наволочки для всего взвода в целях вшивой профилактики.

— Да, пойду к своим. Маруся мне подписала увольнительную.

Спускаясь с крыльца, Катя зажмурилась от яркого солнца, позолотившего корку снега возле крыльца. От щекотки в носу она по-кошачьи чихнула и невольно улыбнулась, подставляя лицо под солнечные лучи.

Знакомая дорога почти не отражалась в памяти, настолько привычными стали закопчённые развалины домов. Около пёстрой стены с клочками обоев Катя подняла голову и посмотрела на кровать, зацепившуюся ножками за оконный проём. Теперь она была погребена под грудой снега и обещала в ближайшее время рухнуть вниз прямо на лоскут зелёного одеяла, которое так и валялось на снежной горке.

На тротуаре Катя поддержала под локоть старушку, опиравшуюся на лыжную палку.

— Спасибо, доченька!

К ней повернулось тёмное лицо, изъеденное красно-синими цинготными пятнами. Тёмный платок, клочья седых волос надо лбом, но глаза! Глаза старухи сияли такой радостью, что Катя спросила:

— Хорошие новости?

— Письмо от сына получила. Воюет.

Протыкая остриём лыжной палки слежавшийся снег, бабуля посеменила дальше, унося с собой свою радость.

«Она тоже воюет, — подумала Катя, провожая взглядом сгорбленную старухину спину, — и ещё неизвестно, где легче — на передовой или в блокадном городе. Каждый поставлен на своё служение».

Недалеко от дома она остановилась передохнуть. Вспомнилось, что в выходные Серёжа поведёт знакомить её с мамой. От этой мысли в живот проскользнул холодок. Катя представила, как Сергей подводит её к маме — худую, некрасивую, вшивую, и упрямо сдвинула брови:

— Какая есть.

Оттолкнувшись от стены, она пошла дальше. Вот наконец и дом.

Сколько же она не была у Егора Андреевича? Получалось почти месяц. Живы ли?

У подъезда сердце тревожно сжалось, а рука скользнула в карман, где лежали пара кусков хлеба, несколько леденцов и бутылочка касторового масла, добытая на толкучем рынке.

В тёмном подъезде глаза ненадолго перестали видеть. На ощупь отыскав перила, Катя медленно шагнула вверх.

— Осторожно, не наступите на человека, — внезапно раздался знакомый голос у самых её ног.

— Егор Андреевич! — обрадовалась она, трогая рукой плечо сидевшего на ступеньках Егора Андреевича. — Живой!

— Живой, Катюшка, и тебе не хворать.

— А как наши? Вера, дети? Анна Павловна?

— Все, все живы.

— Ой, как я рада! — Катя присела рядом на обледеневшие ступени. — Жалко, что меня редко отпускают в увольнение, а то я бы каждый день приходила. Вы уж на меня не обижайтесь, Егор Андреевич.

Ей показалось, что голос Егора Андреевича мягко дрогнул:

— Какие могут быть обиды, Катерина, время военное, а ты на службе. Спасибо, что хоть изредка заглядываешь. Мне ведь твой привет передавали.

— Какой привет?

Он хмыкнул:

— Через Алевтину Бочкарёву, или забыла? Вы в церкви встретились.

Катя покаянно взмахнула руками:

— Забыла. Вреде бы недавно было, а кажется, сто лет прошло, столько событий.

Она увидела, что Егор Андреевич шевельнулся, и помогла ему встать:

— Пойдёмте домой.

— Да, да, пойдём.

Он поднимался вверх, тяжело шаркая ногами, обутыми в валенки, но, поднявшись на площадку, выпрямил спину и громко провозгласил вглубь квартиры:

— Принимайте дорогую гостью.

И снова темнота коридора, холод, сырость и внезапное тепло кухонной печурки. Всё так же, как было в прошлый приход, но Кате показалось, что стало чуть-чуть, самую капельку, но веселее.

На печурке подсушивалось несколько кусочков хлеба, на которые неотрывно смотрели Ваня и Нина. У них были глаза голодных котят, и Катя сразу же выдала каждому по две карамельки, а потом прибавила на плиту свой хлеб.

Касторовое масло Катя отдала Анне Павловне. Соседка сидела, прижавшись спиной к печке, и распускала старую вязаную кофту.

Кате она едва кивнула, но по довольному изгибу губ Кузовковой Катя поняла, что сумела угодить.

Вера на этот раз была дома. Костлявая, со впавшими щеками и узловатыми коленками, обтянутыми шерстяными чулками, она выглядела едва ли не ровесницей Анны Павловны.

Увидев Катю, она кинулась ей навстречу:

— Катюша, мы за тебя так волновались!

Полуобняв, Вера вскользь прикоснулась щекой к её щеке. Катя сжала ей руки:

— Вера, у меня для тебя есть новость!

— Какая?

— Я договорилась со своим, — она запнулась, — со своим другом, шофёром, он выхлопочет для тебя разрешение на эвакуацию.

— Эвакуация? — Вера схватилась рукой за горло, как будто её что-то душило. — Эвакуация? Правда? Ты не обманываешь, Катя? Если шутишь, то это очень злая шутка.

От вспыхнувшей надежды на спасение у Веры закружилась голова, и чтобы не упасть, она уцепилась за Катю. Она неотступно мечтала об эвакуации с того самого момента, когда Ваня в первый раз заплакал от голода.

— Ванечка, сынок, мне нечего тебе дать, — сказала тогда Вера, — потерпи.

Под понимающими глазами Нины она выбежала в ванную, закрылась на задвижку и в бессилии села на пол, едва не опрокинув на ноги ведро с водой. Ведь предлагали же эвакуироваться в самом начале войны, предлагали, а она отказалась! Вера заткнула себе рот кулаком и кусала, пока её не отрезвил вкус крови.

А сейчас, когда она уже полностью разуверилась в милосердии и справедливости, вдруг приходит Катя и говорит, что можно уехать из осаждённого города и спасти детей.

Ну не чудо ли?!

Катя ушла в казарму ближе к вечеру, символически похлебав жидкого овсяного супа, сдобренного касторовым маслом.

— В казарме поем, — остановила она руку Кузовковой, когда та разливала суп всем поровну, по поварёшке.

— Воды-то не жалко — полная Нева, только заправить нечем. — Анна Павловна всё-таки налила ей порцию, где в мутной жиже плавало несколько рыхлых зёрен овсянки, окружённых каплями касторки.

Хотя скулы сводило от голода, Катя отодвинула свою тарелку Ване с Ниной и те дружно застучали ложками. По их лихорадочным движениям Катя угадывала, что они боятся, как бы она не передумала и не отобрала тарелку, пусть мутного, пусть жидкого, но самого настоящего супа.

Когда Ваня глотал, его уши на стриженой голове трогательно вздрагивали лопушками, а шейка была тонкой-тонкой, как ниточка.

Вера жевала рассеянно, словно через силу, а Кузовкова, наоборот, быстро и деловито, звучно прихлёбывая от удовольствия.

Егор Андреевич ел с подчёркнутым спокойствием, только рука, державшая ложку, иногда подрагивала от слабости, и тогда он сердито шевелил бровями, как будто собирался отчитать свою руку за непослушание.

— Ну, я пойду! — Дождавшись чая, Катя встала из-за стола. — Мне сегодня на дежурство.

В свете коптилки она увидела направленные на неё глаза Веры с крошечным отблеском пламени внутри значков.

— Ты пока собирайся в эвакуацию, Вера. Я на днях забегу и скажу тебе, к кому обратиться.

Наморщив лоб, Вера кивнула и молитвенно стиснула руки:

— Я буду ждать, Катенька. Я буду очень ждать.

Холодным коридором Катя прошла до входной двери, остановившись от громогласного зова Егора Андреевича:

— Постой, Катерина, я совсем забыл, тебе письмо.

— От Оли? — Катя бросилась назад, в кухню, свернув по пути Верину тумбочку. — Где письмо?

— Погоди, сейчас вспомню, куда положил.

Пока Егор Андреевич обшаривал карманы, Катя от нетерпения приплясывала на месте.

— Егор Андреевич, вы скоро?

— Вот, нашёл. — Егор Андреевич торжественно протянул сложенный треугольник. — Держи письмо. А от кого, не знаю — оно из почтового ящика выпало, в котором сахар был.

— От тёти Люды, — помертвевшими губами сказала Катя, и потёртая бумажка показалась ей горячим угольком на ладони.

Нетерпеливыми руками она развернула треугольник, поднеся его к коптилке. Соседи из деликатности занялись делами, и она сидела наедине со своей тайной, не решаясь сразу в неё заглянуть. Перед глазами маячило мамино лицо с прилипшими ко лбу прядками волос, звучал родной голос: «Ты должна пробираться в Ленинград к моей сестре».

Короткий текст, написанный фиолетовыми чернилами, запутал мысли ещё больше. Мамина сестра писала:

«Люба, прости меня, я очень виновата перед тобой. Насчёт Михаила ты была права — он предал меня. Знаю, это мне за твоего Александра. Правда, я думала, что делаю доброе дело. Хотя это меня не оправдывает.

Перед тем как исчезнуть, я хочу прислать тебе кусочек детства, но ты наверняка сочтёшь меня сентиментальной дурочкой.

Помнишь, как мы с тобой таскали у няни сахар из сахарницы, а когда она нас застукала, ты взяла вину на себя? В последнее время я часто возвращаюсь к этому милому воспоминанию. В твоём поступке ты тоже выказала своё благородство, а я промолчала.

Посылаю тебе сахар, чтобы с каждым кусочком ты думала обо мне, а когда сахар закончится — можешь забыть, что у тебя была сестра.

Если бы я могла вернуть тебе Александра, то поменяла бы его на свою жизнь.

Люда».

Огонек коптилки тускло освещал Катино лицо с закушенной губой и нахмуренные короткие бровки над сосредоточенными глазами. Листок бумаги в её руках отбрасывал на стол длинную чёрную тень, которая моталась из стороны в сторону.

Вера подумала, что сейчас жизни ленинградцев похожи на этот скудный огонёк коптилки, который может затухнуть в любую секунду. Прикрыв глаза, она вообразила море огоньков, которые ещё хранили в себе тепло, согревая промороженные квартиры и комнаты. С каждым блокадным днём их оставалось всё меньше и меньше.

Господи, хотя бы удалось эвакуироваться, чтобы дети могли жить.

Писем от мужа Вера не получала с начала войны, но всем сердцем верила, что он жив и воюет. Мало ли что может случиться при перевозке почты во время войны. Томительная неизвестность всё же оставляла надежду на встречу, в отличие от казённых бланков похоронки, отмеченных печатью горя. Сколько таких скорбных листков разлетелось сейчас по всей стране!

Несколько следующих дней Вера провела в лихорадочном ожидании разрешения на эвакуацию и откровенно разрыдалась от счастья, когда Катя пришла с известием явиться за талонами на выезд.

Дальнейшее слилось в суету и стояние в очереди посреди длинного коридора средней школы. Около портрета товарищу Сталину стоял выцветший букет бумажных цветов, а по стенам были расклеены красочные плакаты.

— Говорят, что с детьми до трёх лет не эвакуируют, — сказала Вере стоящая впереди женщина. — Такие малыши живыми не доезжают.

— У меня большие дети, — торопливо ответила Вера, чувствуя, как сердце в груди перевернулось от страха.

Женщина окинула её недоверчивым взглядом и отвернулась, говоря что-то на ухо другой соседке по очереди.

Переступая порог кабинета, Вера едва могла сдержать дрожь в ногах. «Я должна получить эти бумаги. Я должна получить эти бумаги», — непрестанно крутилось в голове.

Пожилой, небритый человек за столом устало поднял голову и спросил о составе семьи. Вера ответила и оцепенела в ожидании ответа. Она забыла, что нужно дышать, и только часто-часто моргала.

Уполномоченный молча сделал пометку в журнале и протянул три бумажки:

— Быть завтра в семь утра на Финляндском вокзале. Вещей с собой берите минимум.

Проводив её до двери, мужчина высунул голову в коридор и хрипло прокричал в толпу:

— Товарищи, всех касается! Лишние вещи будут выбрасываться.

Вера боялась отойти от кабинета и продолжала стоять, сжимая в руке заветные листочки, но её оттеснили в сторону:

— Получили талоны, дамочка, и проходите, не задерживайте очередь.

То, что её назвали дамочкой, у неё вызвало истерический смех, и, идя к выходу, она всё смеялась и смеялась, пока уже на улице не осознала, что плачет.

Прочитав письмо тёти Люды, Кате стало ясно, что ничего не ясно. Из написанного она сумела угадать лишь то, что тётя Люда предала Катиного папу, а её саму точно так же предал муж по имени Михаил.

Про своего отца Катя ничего не знала, но мысль, что он был предан, будоражила воображение страшной недосказанностью. Она пыталась вызвать в памяти образ отца, каким видела его на единственной фотографии, но на ум приходили случайные встречи в случайных местах, которым она прежде не придавала значение. Например, однажды в поезде около неё остановился пожилой гармонист с тальянкой через плечо и долго вглядывался в её лицо подслеповатыми слезящимися глазами. А что, если это был её отец?

А может, он был в вагоне с заключёнными, без остановки пролетевшем мимо станции? В крошечном решётчатом окошке она сумела разглядеть мужское лицо.

Катя чувствовала, что разгадка событий кроется где-то совсем рядом, стоит только протянуть руку. Возможно, она тысячу раз проходила её стороной и не догадывалась. А ещё Катя думала, что своей посылкой тётя Люда спасла жизнь нескольких человек, и от этого стиралась злость за её предательство папы, которого она никогда не знала.

Но по мере приближения встречи с Серёжиной мамой тайна тётиного письма отступала на второй план, потому что на первый выходила большая проблема помыться. Не просто ополоснуть лицо и руки, а искупаться целиком, вместе с головой, превращая свалявшиеся сосульки из волос в обыкновенные девичьи косы. В баньку бы сейчас да с веничком!

Кате ясно, до мелочей вспомнилось, как бултыхались на коромысле тяжелые вёдра чуть желтоватой воды из пруда. Носить воду в котёл было Катиной обязанностью, а мама топила. Она любила разводить огонь под большим закопчённым котлом на каменной кладке, выпуская наружу пушистые клубы белого дыма, а потом приходила домой весёлая, растрёпанная и с порога кричала:

— Катюшка, в баню!

Как ни жалко было старую баньку, по нижние венцы вросшую в землю, но обещание председателя спалить их деревню приносило отраду.

«Надеюсь, что сжёг», — думала Катя.

Мысль, что в их бане фашисты могут отмывать свои кровавые лапы, казалась чудовищной.

И всё-таки Катя сумела вымыться, хотя в ванной комнате казармы изо рта шёл пар, а кафельный пол обжигал морозом босые ноги. Одно ведро с горячей водой сгодилось для головы. Другим она долго и тщательно смывала блокадную грязь, приговаривая мамину потешку:

— С гуся вода, с Катюшки худоба.

Мама, мама, знала бы ты, какая худоба ждёт твою дочку: стиральной доской торчат рёбра, ноги превратились в палочки с грубыми узелками коленок, а руки — в щепки.

Наверное, Катя носила на себе тонны грязи, потому что после бани захотелось раскинуть руки и полететь, такая необыкновенная лёгкость охватила всё тело. Но только лететь не так, как птица, напрягая мышцы и рассекая грудью воздух, а как тополиный пух, блаженно покачиваясь на волнах тёплого ветра.

Они с Сергеем условились встретиться около пяти вечера на перекрёстке у сгоревшего дома.

— Могу опоздать, — сразу предупредил Сергей, — сама понимаешь, служба.

— И я могу, — откликнулась Катя, в душе зная, что изо всех сил постарается прийти вовремя. Она вообще не любила опаздывать и догонять.

Ровно в половину пятого Катя вышла из казармы и повернула на набережную, заваленную снежными горами. И лёд, и снег, и каскады причудливых сосулек на оборванных трамвайных проводах сверкали на солнце, как сказочные чертоги Снежной королевы.

На прощание Маша махнула из окна рукой: желаю удачи!

«Словно прощается», — подумалось вдруг Кате.

Сердце её уже нетерпеливо подпрыгивало в ожидании встречи. Интересно, понравится она Серёжиной маме или нет? За чередой событий Катя смутно припоминала опухшую женщину, которую она проводила до квартиры. Больше вспоминалась холодная тьма нетопленной комнаты, где единственным живым существом казался огонёк коптилки.

На условленном месте полуторки Сергея ещё не было, и от порывов колючего ветра Катя спряталась за угол. Малолюдная улица дышала тишиной, лишь вдалеке брели две тёмные тени да невысокая девочка везла на саночках баклагу с водой.

От нечего делать Катя пересчитала целые стёкла в доме напротив — их оказалось пять. Остальные были выбиты взрывной волной или заколочены фанерой.

Из репродуктора в дальней стороне улицы лилась музыка, от которой мир вокруг становился необыкновенно красивым, несмотря на войну и разруху.

Прислонившись к стене, Катя прикрыла глаза, силясь вообразить, как будет выглядеть эта улица после войны. Новый дом, сияющий свежей краской, чистые стёкла, горшки с геранями на окнах. Как на рисунке умершей девушки, которую они с Машей вчера вынесли из пустой квартиры. Наверное, девушка была художницей, потому что на столе остался лежать лист ватмана, с которого улыбалась счастливая ребячья мордочка с изумлёнными голубыми глазами.

В музыку вклинился звук мотора. Сергей!

Подавшись вперёд, Катя увидела знакомую полуторку и уже шагнула навстречу, как вдруг заметила, что Сергей в кабине не один.

Рядом с ним сидела симпатичная девушка в военной форме. Когда машину подбросило на сугробе, девушка привалилась к плечу Сергея и засмеялась, а он улыбнулся в ответ. Девушка с завитушками волос вокруг лба не выглядела измождённым дистрофиком, а была крепкой, курносой и розовощёкой.

Замерев на своём месте, Катя стала наблюдать, как Сергей вышел из кабины, обогнул капот и приоткрыл дверцу пассажирке.

— Манюня, приехали!

Девушка по имени Манюня уверенно оперлась на ладонь Сергея, спрыгнула вниз, но руку не отпустила, так и продолжая стоять с ним лицом к лицу.

Он нагнулся и что-то сказал ей на ухо. Манюнины щёки полыхнули огнём, а Катя почувствовала себя третьей лишней. Чтобы её не заметили, она стала пятиться в глубину двора, пока не уткнулась в сугроб.

Серый двор, серый дом, серое каре небес, зажатое в четыре стены. Пока Катя неподвижно сидела в сугробе, мимо неё прошлась женщина, равнодушно скользнув взглядом по лицу:

— Живая, что ли, или мёртвая?

— Живая, — сказала Катя, с трудом отгоняя мысль о Сергее рядом с упитанной круглолицей девушкой.

Когда женщина скрылась за дверью, Катя встала и решительно двинулась проходным двором прочь от улицы, на которой стояла машина Сергея. Ей не хотелось с ним встречаться и тем более разговаривать. К чему слова? И так ясно, что красивые девушки с завитыми чёлками не чета анемичным блокадным дистрофикам.

«Он встречается со мной из жалости, — думала Катя, зажав лицо между ладонями, — он добрый, Серёжа. Но я должна была сразу понять, что у нас с ним разные дорожки».

Она вспомнила новогоднюю шоколадку и головку чеснока, положенные ей в сумку с противогазом, и порадовалась, что успела подарить Сергею крестик. Пусть крестик хранит его от беды.

Характерный свист снаряда вспорол воздух, когда Катя шла по Измайловскому проспекту. Ускоряя шаг, люди ныряли в ближайшие подъезды и подворотни, чтобы переждать артобстрел.

«Эта сторона улицы наиболее опасна», — машинально напомнила она себе, но перебежать через дорогу не успела, потому что за спиной грохнул разрыв снаряда.

Катю оглушило, кинуло навзничь и засыпало фонтаном снежных брызг.

Ожидая Катю, Сергей едва не сошёл с ума от волнения. После того, как он распрощался с Манюней, навязавшейся ему в попутчицы, он с полчаса сидел в кабине, то и дело поглядывая на перекрёсток, откуда могла появиться Катя. Но пешеходы шли, точнее, волоклись мимо, ступая неуверенной походкой тяжело больных людей. Он старался не смотреть в их одинаково бледные лица, чувствуя своё бессилие накормить всех.

На Ладоге у Вагановского спуска висел плакат с надписью: «Водитель, помни! Мешок ржаной муки — это паёк для тысячи жителей Ленинграда!»

Раздели один мешок на тысячу частей, сколько достанется каждому? Горстка. Горстка муки, горстка жизни, горстка надежды. Плакат, написанный на грубой бумаге, не раз срывал ветер и смывал снег, но чья-то рука снова выводила крупные буквы и вешала его на прежнее место.

Катя всё не шла.

Неподалёку он услышал обстрел, по звуку определив, что бьют по Измайловскому проспекту. Сергей пару раз прошёлся вокруг машины, согревая руки в карманах бушлата. Рукавиц у него не было, потому что он бросил их на ходу регулировщице Танюше. Проезжая мимо, он увидел, что Таня держит флажки голыми руками, красными от мороза.

— Где варежки?

В ответ Танюха отмахнулась:

— Потеряла!

— Держи, сестрёнка!

Сергей считал сестрёнками всех девушек с трассы. Да и как иначе, если их связывало братство Дороги, которое делало людей роднее родных.

— Куда запропастилась Катя? — спросил Сергей вслух, обращаясь к полуторке. Он уже чувствовал, как внутри него нарастает беспокойство, замешанное на страхе. Умерла? Попала под бомбёжку?

Кати не было.

Пару раз пришлось прогреть двигатель, чтоб не заморозить радиатор, а потом Сергей не выдержал и поехал к Кате в казарму.

— Ясина? — удивлённо сказала дневальная с остренькими татарскими глазками. — Ясина в увольнении. Она уже давно ушла, — и задумчиво сощурившись, уточнила, — в половину пятого. Я как раз на дежурство заступала.

— Спасибо.

Вернувшись к машине, Сергей медленно поехал маршрутом, по которому должна была пройти Катя. Он поймал себя на том, что от волнения сжимает руль с неистовой силой, и ослабил хватку.

«Где же ты, где?» — металось в голове, заслоняя все остальные мысли.

Следов недавней бомбёжки нет, на улицах тихо и пусто. Снова и снова он вглядывался в тёмные подворотни, искал взглядом людей, находил женские фигуры, думал, что это Катя, и вновь обманывался.

Около военных патрулей он резко затормозил и по субординации обратился к старшему по званию:

— Товарищ лейтенант, разрешите обратиться?

Молодой паренёк в командирской форме вскинул голову:

— Обращайтесь, товарищ боец.

Он был совсем мальчиком, в свежей с иголочки форме. И, наверное, гордился своим званием, как ребёнок новой игрушкой.

Сергей спрыгнул на землю и козырнул:

— Не видели девушку в форме МПВО? — и добавил по-простому: — Мне очень надо её увидеть.

В глазах лейтенанта промелькнуло жалостливое понимание:

— Нет, не видели.

Тогда Сергей вспомнил про обстрел и рванул туда, всё ещё надеясь, что откуда-нибудь из-за угла выйдет Катя. Широкий Измайловский проспект (Сергей так и не привык к новому названию — проспект Красных командиров) по обочинам был засыпан высокими снежными валами чуть ли не в человеческий рост. Протоптанными в снегу тропками гурьбой шли прохожие, дождавшиеся окончания обстрела.

Две девушки в форме МПВО вели под руки высокого мужчину.

— Девушки, вы Катю Ясину не видели?

— Кати здесь не было, — ответила высокая девушка, — она сказала, что собирается навестить друзей.

— У неё дежурство завтра утром, — добавила другая.

Чувствуя нарастающую пустоту в душе, Сергей остановился около развороченного снарядом сугроба, по которому летали растерзанные взрывом клочья газет со стенда. Их подбирали прохожие, торопясь разжиться кто чтением, кто растопкой. Один листок приклеился на лобовое стекло. Притормозив, Сергей бережно убрал газету в карман. Прежде чем сгореть в огне армейской махорки, эта газета пройдет через много рук. Печатное слово в войсках было на вес золота.

Внезапно он подумал, что Катя, наверное, просто не хочет его видеть и потому не пришла. Это объяснение показалось внятным и ненадолго истребило ноющую в душе тревогу.

«Ну да, конечно, как же я сразу не понял, — подумал он с облегчением, — девушки существа непредсказуемые. Но главное, чтобы она была жива».

Голова с размаху стукнулась обо что-то твёрдое, и Катя открыла глаза.

Над собой она видела серое небо, сбоку кучи снега, а впереди две спины в тёмных пальто. Всё это плыло, качалось и вертелось, как на карусели в Центральном парке культуры и отдыха, где она однажды была с мамой.

Дёрнувшись всем телом, Катя поняла, что её куда-то волочат за ноги, но не могла сообразить зачем, и от этого стало жутко. Чтобы вырваться, она изогнулась дугой, но ноги были зажаты крепко, и Катя снова ударилась о землю затылком в ушанке. Туго завязанная под подбородком, ушанка не слетала, но сползла набок, прикрывая обзор с левой стороны. Как ни стучала боль в висках, Катя мыслила ясно. Наверное, её приняли за убитую и хотят отнести в покойницкую.

Собрав силы, она облизала пересохшие губы и с хрипом выкрикнула:

— Пустите меня, я живая!

Ненадолго хватка ослабла, и сверху вниз глянули совершенно безумные глаза, яростно сиявшие на отёкшем женском лице. Женщина в тёмной мужской шапке смотрела на неё всего один миг, но взгляд её выражал знакомое всем блокадникам лихорадочное нетерпение, с которым голодные смотрят на хлеб. Казалось, она могла бы прямо сейчас откусить от Кати кусок тела, с наслаждением впиваясь зубами в тёплую кожу.

Догадка, что она попала к людоедам, заставила Катю окончательно очнуться. Что делать? Кругом ни души: тёмные развалины дома, занесённые снегом тропки, и два человека, которые тащат её в страшную неизвестность.

Раскинутые по сторонам руки искали точку опоры, но тонули в колком снегу, набивавшемся в рукава до самых локтей.

— Отпустите! Немедленно отпустите!

Катя пыталась извиваться и выворачиваться, отбиваясь от людоедов с яростным отчаянием, но безуспешно. Женщина ещё раз оглянулась, нервно дёрнув крепко сжатыми губами. Катя почувствовала, как её захлёстывает паника от собственного бессилия. Сейчас они затащат её в тёмный угол, саданут топором по голове, и дело с концом. А потом будут ходить по рынку с бидоном серого варева и громким шепотом предлагать:

— Холодец. Кому холодец?

Катя сама несколько раз сдавала таких продавцов в милицию, испытывая к ним брезгливую ненависть.

Сама не понимая, зачем и почему, она вдруг закричала:

— Хлеб! — и тут же почувствовала, что движение прекратилось. — Хлеб! У меня есть хлеб! — повторила Катя уже осознанно.

Теперь к ней повернулся другой человек — мужчина. Его пустые глаза невидяще смотрели сквозь неё, и только рот разевался в безмолвном крике, как в немом кино. Судорожно дёрнувшись, его руки разжались и потянулись к Кате.

— Хлеба, хлеба, хлеба.

Выдернув ногу, Катя вскочила, обжигаясь о снег ступнями в одних чулках. У неё в кармане лежали два куска хлеба, припасённые для Егора Андреевича.

Она вытащила ломти из кармана и резким движением отбросила их в дальний угол, зажмурившись от тяжести своего невозможного поступка. Даже сейчас, в смертельной опасности, бросить хлеб казалось кощунством. Успев увидеть, как двое коршунами кинулись за добычей, она побежала к дороге по следу, промятому её спиной. Снежная борозда вилась вокруг руин дома, то здесь, то там торчащих изуродованными обгоревшими обломками.

Без валенок ноги вязли в снегу, проваливаясь по колено, но в проломе уже виднелся просвет улицы с медленно бредущими людьми. Они показались Кате ангелами, парящими над вечностью.

Сбавив шаг, она оглянулась в зияющую пустоту двора. Наверное, те двое сейчас едят её хлеб. Надо найти милиционера, пусть разберётся.

Немея от холода, она вышла на улицу и пошла между сугробов, которые вдруг стали красного цвета. Перед глазами плавали разноцветные мушки. Где-то здесь, за поворотом, должен быть патруль МПВО или милиционер.

Очень хотелось найти точку опоры. Когда рядом с ней затормозила полуторка, Катя едва держалась.

— Сергей!

Но это был не Сергей. Из кабины свесился чубатый парень с широкой белозубой улыбкой и спросил:

— Товарищ боец, подвести?

Катя переступила с ноги на ногу. Увидев, что она босиком, парень посерьёзнел:

— Э, да ты без валенок. Садись скорее! Случилось что?

— Снаряд рванул, а потом не помню, — непослушным языком сказала Катя, когда он помог ей взобраться на сиденье.

— Тебе далеко?

— Мне вон туда — вдоль по каналу, а потом свернуть в переулок.

— Сделаем! — Парень озабоченно заглянул ей в лицо. — Ты не ранена, товарищ боец? Может, сразу в госпиталь отвезти?

— Нет, давай в казарму, там разберусь.

— Ну, тебе виднее. — Он направил машину в проулок. — Но вообще-то ты правильно решила. У нас в автобате если кого из шофёров зацепит, то тоже в госпиталь не идут. Сама знаешь, некогда по койкам бока отлёживать. Если на каждую царапину внимание обращать, то баранку крутить будет некому. У нас работа боевая! Ты не смотри, что не на фронте — на Ладоге бывает почище, чем на передовой, особенно когда бомбят на бреющем, а кругом одни полыньи. Ещё опасно — трещина-выколотка. Машина туда въезжает на полном ходу, а сверху её льдиной накрывает, как крышкой гроба. Раз — и шофёр пошёл на корм рыбам. Я сам вчера в такую переделку чуть не попал, едва затормозить успел.

Голос парня доносился до Кати с неприятной резкостью, отдающейся болью в голове.

Чтобы приглушить звук, она прикрыла ухо ладонью, а потом сказала:

— Я знаю, как у вас трудно. У меня есть знакомый шофёр с Ладоги — Медянов.

— Медянов? — Парень неопределённо пожал плечом. — Не припомню такого. У нас ведь народу больше тысячи. Хотя постой. Серёга?

— Да, Сергей.

— Тогда знаю! Это Манюнин жених. Есть у нас одна такая лапочка со склада. Эх, и бедовая деваха, я тебе доложу! Глазки как сливки. На неё у нас многие ребята заглядываются, но она только к Серёге благоволит.

Катя поморщилась, и парень забеспокоился:

— Что, больно?

— Ничего, пройдёт, — изобразив спокойствие, сказала Катя. — Высади меня у того детского садика. Приехали.

Остановив машину около казармы, он заглянул Кате в лицо:

— Э, да ты, девушка, совсем белой стала. Пойдём-ка я тебя до двери провожу, а то упадёшь.

Катя и вправду упала, едва только голова коснулась подушки. Кто-то из девчат растирал ей ноги, Маша побежала за кипятком, а Маруся заботливо навалила сверху груду одеял.

Катя почувствовала, как ей на лоб легла прохладная ладонь и Марусин голос сказал:

— Врача бы надо. Похоже, у Кати жар.

Жар? Какой жар? Ей совсем не жарко, а напротив, холодно. Свернувшись в комочек, Катя спрятала голову под одеяло, забывшись между сном и явью. Ей чудилось, что она стоит на вершине старой колокольни и смотрит вниз на ледовую трассу, по которой серыми буханками хлеба тянутся фургоны и полуторки. Низко нависшее тёмное небо пузырилось белыми облаками, сыпавшими хлопья на лёд, на машины, на белые фигуры регулировщиков и на саму Катю.

Сергей вёл машину в середине колонны. Отсюда Катя видела его насквозь, словно стеклянного, и обрадовалась, что Сергей не снял подаренный крестик. Когда полуторка Сергея с размаху угодила в полынью, Катя закричала, тотчас услышав:

— Она бредит. Девочки, намочите кто-нибудь в уксусе полотенце.

От резкого запаха уксуса и полотенца на голове сон распался на части. Катя с изумлением увидела, что лежит на своей кровати в казарме, а рядом с ней теплится огонёк коптилки и сидит верная Маша.

Сев за пишущую машинку, Варвара Николаевна Медянова добавила в свой дневник новую запись:

«Сегодня выдался очень тихий, светлый день, как будто бы созданный для того, чтобы дарить людям надежду. Пурга, кружившая две недели, утихла и уступила место антициклону, который смог выгнать солнце из небесных окопов и заставить нас вспомнить, что зима рано или поздно уйдёт.

Когда я брела по улице со службы, ко мне подошёл незнакомый военный, пожал руку и сказал спасибо.

— За что? — спросила я, недоумевая.

Ответ меня поразил. Он застенчиво улыбнулся и сказал:

— Просто за то, что вы ленинградка.

В редакцию заглянула Оля Берггольц и прочитала новые стихи, созвучные нынешнему казусу:

А к полудню новый повод для счастья. По радио объявили, что с 12 февраля рабочим и инженерно-техническим работникам в счет месячных норм отпускается по 500 граммов крупы, служащим — по 375, детям — по 300, иждивенцам — по 250. По блокадным понятиям это целое богатство.

Мы с редакторшей заплакали. Слава Тебе, Господи! Неужели выживем? Теперь я в этом уверена, и в душе поднялась давно забытая радость, какую я почувствовала в детстве после первого Причастия.

Вечером ещё один подарок судьбы — забежал Серёжа. Правда, настроение у него было грустное.

Я спросила, почему, он промолчал, а я не стала настаивать на разговоре. Если бы не было войны, я могла предположить, что он поссорился со своей девушкой. Но какие теперь девушки?

Мне достаточно того, что он жив и здоров. Если будут силы, то завтра схожу в церковь. Мне спокойнее на душе, когда я молюсь за него».

В санитарной палатке вместимостью в сто человек стоял равномерный многоголосый шум, хотя все старались говорить шёпотом. В том углу, где лежала Лариса, сквозь парусиновую стенку были слышны звуки ледовой дороги: сигналы машин, крики людей, разрывы снарядов. После мёртвой тишины ленинградской квартиры ей нравилось чувствовать движение жизни.

Повернувшись на бок, Лариса обвела глазами пространство палатки, разделённое пологом на два отсека. В одном отсеке стояло несколько коек и лежали тяжелораненые, а в другом пыхтела печурка с бачком кипятка, стояли деревянные лавки, несколько столов и ящики с медикаментами. Под двумя одеялами Лариса чувствовала себя тепло и уютно, а после тарелки каши хотелось заснуть блаженным сном.

«Сейчас посмотрю одну картинку и лягу спать», — подумала Лариса, засунув руку под подушку, чтобы достать Наташин альбом.

Как она оказалась в палатке, Лариса не знала, но едва открыв глаза, сразу спросила:

— Это эвакуация? — А потом добавила: — Где мой альбом?

Ей ответила военфельдшер Лера, которая в этот момент перебинтовывала голову матросу в чёрном бушлате:

— Долго же ты спала!

Закрепив повязку, Лера отрезала ножницами концы бинта и подошла к её кровати. Она положила Ларисе на лоб прохладную руку, пахнущую йодом:

— Похоже, жар спал. — Потом Лера присела на краешек кровати и объяснила: — Ты не в эвакуации, а в санитарной палатке. Марина Александровна оставила тебя здесь, потому что ты была без сознания и могла умереть в дороге. Через несколько дней мы отправим тебя на Большую землю, и ты догонишь свой детский дом. — Она немного помолчала и спросила: — Ты помнишь, что случилось?

Лариса задумалась, а потом кивнула:

— Помню. Я потеряла рюкзак. Там был альбом. Наташин альбом, понимаете?

Она заволновалась, но Лера предупредительно погладила её по плечу:

— Не беспокойся, вот твой рюкзак — под койкой лежит.

Лёгким движением Лера вытянула за лямку тощий вещевой мешок и положила его Ларисе на живот:

— Твой?

— Мой!

Обеими руками Лариса схватилась за мешок, пальцами нащупав внутри твёрдую альбомную обложку. Ей сразу стало хорошо и спокойно. А уж когда санитар дядя Паша принёс ей тарелочку каши, Лера почувствовала себя на седьмом небе.

Её отправили на Большую землю через два дня.

Снежный буран с размаху бился о капот машины и завывал в щелях палатки. Чтобы Лариса не простудилась, Лера лично завязала уши у шапки и закутала с головой в одеяло.

— Угадай, кто за тобой приехал?

— Не знаю.

Уезжать от Леры не хотелось, поэтому вид у Ларисы был унылый. Лера постаралась её подбодрить:

— За тобой приехал Андрей, тот, который вёз вас из детского дома. Он пообещал, что посадит тебя с собой в кабину.

— Правда?

Судя по заинтересованному взгляду, который Лариса бросила на входную дверь, Лера угадала, что нашла правильный подход к девочке. Однажды, когда в палатку привезли целый грузовик малышей, ей пришлось сопровождать их до самой Кобоны. Пригревшиеся детки с отчаянием в глазах облепили её, как цыплята, и ни за что не хотели отпускать.

Сколько же измученных и раненых прошло через её руки? Лера не смогла бы их сосчитать, даже если захотела, потому что день и ночь сливались в сплошной поток, подобный тому каравану машин, который шёл через озеро, ни на минуту не останавливаясь. Ранения, обморожения, ожоги, погибающие от дистрофии. Порой Лера так уставала, что засыпала прямо во время перевязки.

Передавая Ларису в руки Андрея, Лера взглянула ему в глаза, и в глубине сердца словно колокольчик тренькнул, уж очень милая была у него улыбка — озорная и в тоже время застенчивая. Счастливой будет та девушка, которую он полюбит.

Отогнав ненужные мысли, Лера отвернулась и порывисто обняла Ларису:

— Счастливого пути!

С высоты пассажирского сиденья Лариса выглядела совсем крохотной. Тоненький, бледный блокадный цветочек.

Полуторка чихнула и медленно тронулась с места, а к Лере подбежал санитар Илья Осадчий. Надевая на ходу бушлат, он махнул рукой в направлении палатки и выпалил:

— Товарищ военфельдшер, звонили с Большой земли — потерялся саночный обоз из Ленинграда, приказано срочно выйти на поиски.

…Мело так, что среди белого дня наступила кромешная ночь. Чтобы не обморозить лицо, Лере пришлось остановиться и намотать платок, оставив только щёлку для глаз.

Закоченевшие пальцы не слушались, и узел завязался только с третьего раза.

— О, це добре, — сказал подошедший санитар Круглов. Природный русак, он любил шикануть словечком-другим по-украински.

Бросив взгляд на Круглова, Лера вздохнула. Она жалела пожилого Павла Ивановича, который заметно приволакивал левую ногу. Признанный годным к нестроевой службе, он всегда первым вызывался на помощь и впрягался в самые тяжёлые и грязные работы.

Рядом приплясывал от холода Илья Осадчий. После ранения на Пулковских высотах он потерял один глаз, но в тылу не остался. Наблюдая за его работой, Лера порой думала, что природа компенсировала Илье зрение третьим глазом на затылке. Илья был вездесущ и всеведущ, мелькая одновременно сразу в нескольких местах.

— Пошли. — Подняв воротник, она первая двинулась в сторону Ленинграда, но Павел Иванович широким шагом опередил, прикрывая её от ветра:

— Тебя, Калерия Михайловна, беречь надо, ты у нас женщина.

— Я у вас военфельдшер, — сказала Лера, хотя в душе была благодарна Круглову за заботу. Идя наперекор ветру, она и вправду быстро бы выдохлась, тем более что сумка с медикаментами была довольно увесиста, а сумку Лера никому не доверяла и всегда носила только сама.

Под вой вьюги она беспокоилась о том, чтобы не потерять направление, как те несчастные, которых они теперь ищут. Заслонённые главным, из глубины памяти возникали обрывки мыслей, не связанные между собой, и вдруг, когда сил почти не осталось, Лере представилось давно забытое лицо мамы Люды. Отец постарался уничтожить всё, что могло напомнить о ней. Выбросил вещи, порвал фотографии, сжёг документы.

Однажды, когда она спросила про маму, он резко ответил:

— Запомни, Лера, ты никогда не должна упоминать имени Людмилы Степановны Ясиной. Никогда! Так надо.

Подчёркивая дистанцию, отец назвал маму официально, как постороннего человека. Маленькая Лера не понимала, почему так надо, но папе верила, тем более что при разговоре у папы страшно дергался рот, а к шее прилила тёмная кровь. С каждым годом память о маме Люде бледнела, словно мокрой кисточкой смывали акварельные краски с листа ватманской бумаги. А вот теперь, в войну, мама как будто пришла ниоткуда и встала рядом, чтобы отвести беду. Где же ты теперь, мама Люда?

Сотканное из белой пелены снега, мамино лицо виделось чётко и реально. Ошеломлённая, Лера остановилась перевести дыхание, но тут услышала, как совсем близко коротко всхрапнула лошадь. Нашлись!

Она повернулась к санитарам:

— Слышали? Это там!

— Стой, свои! — во всю мощь заорал Илья, рванувшись вперёд.

— Стой! — заглушил его бас Круглова.

Придерживая санитарную сумку, Лера бежала сзади, задыхаясь от снега и ветра.

От снега и инея обоз из десяти повозок был весь белый: белые лошади тянули белые сани, на белых облучках которых неподвижно сидели сгорбленные белые фигуры.

Утром, прощаясь, каждый из возниц по очереди пожал Лере руку, и она удивилась, что у неё такая маленькая ладонь.

Следующей ночью по Ладоге шли танки. Перекатывая гусеницами, они ползли по льду наподобие огромных зелёных жуков, лязгающих железными зубьями. Чтобы тяжёлые машины не проваливались, с них были сняты башни и каждый танк тянул свою башню сзади на волокуше.

Выглянувший из дверей Круглов довольно крякнул:

— Пусть крепче бьют гада. Эх, если бы не моя нога, я бы им показал кузькину мать.

Лера смотрела на танки сквозь мутное окошко палатки и мысленно благословляла их на бой, отчаянно желая, чтобы каждый танкист, севший за рычаги этих танков, пришёл с войны целым и невредимым.

За каждые сто тонн груза водители ледовой дороги рисовали на капоте звёздочку, как за сбитый самолёт. Как-то раз Сергей прикинул, сколько спасённых жизней вмещала каждая из этих звёзд. Получалось столько, что дух захватило, и он поклялся себе водить машину, пока руки в состоянии держать руль.

У Сергея звёздочка была уже третья. Для разогрева потерев ладонью о ладонь, он приложил к холодному металлу трафарет и мазнул кисточкой. Густая краска красной гвоздичкой расцвела на тусклой зелени капота.

Как Сергей ни старался рисовать аккуратно, пальцы всё же испачкались в краске, кровавя ногти алым колером. Он яростно потёр кожу ветошью, едва успев поправить ушанку, когда подошёл начальник автобата. В армейском полушубке, стянутом ремнём на талии, капитан выглядел солидно, хотя на самом деле отличался худобой и стройностью. Он мало спал, мало ел и давно забыл, что такое отдых и сытость.

Сергей вытянулся:

— Здравия желаю, товарищ капитан!

Капитан остановил его жестом:

— Медянов, тебе будет особое задание. Вместо эвакуированных повезёшь из Ленинграда спецгруз. Вот адрес, явишься по нему в распоряжение коменданта Бабочкина.

Сергей взял из рук капитана бланк наряда и козырнул:

— Так точно! Явиться к коменданту Бабочкину!

Он так звучно отчеканил фамилию, что по лицу капитана скользнула тень улыбки, тут же исчезнувшая при виде подъехавшей машины шофёра Клюкова с простреленной кабиной и выбитыми стёклами.

«Обычное дело, к которому никак не привыкнуть», — подумал Сергей, глядя, как капитан осматривает повреждённую полуторку. Слава Богу, что Клюкова не зацепило, а остальное починится.

Пока машина стояла под погрузкой, он урвал минутку, чтобы сбегать в магазин и купить кулёк сушек — маме и Кате.

При мысли о Кате его настроение мигом сменилось на тревожное и виноватое: вдруг Катя не пришла по уважительной причине, а он уехал и повёл себя как свинья.

«Да, товарищ Медянов, именно как свинья, вернее — поросёнок с огромным пятаком вместо носа», — сказал он сам себе с горьковатой иронией и даже потёр кончик носа, словно проверяя, не появилось ли на лице увесистое рыльце.

Он не заметил, откуда возникла Манюня. Она любила появляться внезапно, как в игре казаки-разбойники. Сергей подумал, что в детстве Манюня наверняка всегда выигрывала в прятки. Ей очень шла ладно подогнанная шинелька с начищенными пуговицами. Сергей заметил, что Манюня сменила неуклюжие валенки на аккуратные бурки, отделанные кожей. Всю эту убийственную красоту довершала кудрявая чёлка, крутыми локонами спадавшая на брови. Манюнины глаза смотрели с масляным обожанием, а рот приоткрылся сахарным крендельком:

— Серёжа, добрый денёк!

Воспитанный литературной мамой, Сергей ненавидел сюсюканье, каким часто грешили знакомые девушки. Хорошо, что Катя не такая. Он опять поймал себя на мысли о Кате и вновь в глубине просквозила тревожная нотка.

— Привет, Маша, хорошо выглядишь, — сказал Сергей, делая вид, что торопится, тем более, что он и вправду торопился.

Но его манёвр не удался. Манюнины бровки радостно дрогнули, она подошла и крепко вцепилась ему в локоть. Белые пушистые варежки на её руках рядом с его потёртым ватником выглядели как заблудившиеся в буреломе зайчики.

Он отстранил её руку:

— Осторожно, испачкаешься, я измазал рукав в солярке.

— Пускай, — сказала Манюня, — угадай, что я хочу тебя спросить?

Умильно наклонив голову, она захлопала ресницами в ожидании ответа.

После секундного раздумья Сергей предположил:

— Снова свозить тебя в Ленинград?

— Не угадал! Разрешаю ещё одну попытку.

Скрытое торжество в Манюнином голосе намекало на что-то особенное, и чтобы отделаться, Сергей вспомнил их знакомство:

— Ещё раз сколотить тебе лестницу?

— Да ну тебя, Серёжка, — Манюня смешливо всплеснула руками, — у вас, мужчин, совсем нет воображения. Так и быть, открою тебе секрет. Я хочу пригласить тебя пойти со мной на вечеринку. Будет несколько человек. Посидим, пластиночки послушаем. Светка-связистка принесёт Шульженко и Русланову. Тамара из банно-прачечного батальона обещала пирог с калиной спечь. Ты ел пироги с калиной?

— Не ел, — сказал Сергей, соображая как бы половчее отказаться, потому что идти на вечеринку, да ещё с Манюней совсем не хотелось. Не придумав ничего лучше, он показал на карман, из которого выглядывал кончик путёвки:

— Рад бы пойти, но не могу, видишь, у меня срочный рейс.

— Так я тебя не сегодня и зову, — огорошила Манюня, — вечеринка завтра поздно вечером.

— Всё равно не могу.

Похоже, получилось излишне резко, потому что Манюня сразу сгорбилась, как от удара, мгновенно превращаясь из статной девушки в беззащитного ребёнка с трогательным взглядом больших, влажных глаз:

— Я так и знала, что ты откажешься.

От неприкрытой горечи в её голосе Сергею стало стыдно. Действительно, что такого? Не в ЗАГС же зовут, а на пирог с калиной.

Он примирительно тронул Манюню за плечо:

— Маша, не обижайся. Если смогу, то загляну на минутку.

От радости Манюня едва не запрыгала на одной ножке:

— Правда?

— Правда.

— Тогда до завтра, Серёжа. Я зайду за тобой в девять.

Хотя на Манюню со всех сторон пялились шофёры соседних машин, она не обращала на них никакого внимания, прошествовав к своему складу, как королева среди подданных.

Сев в машину, в боковое зеркало Сергей увидел, как Манюня остановилась на крыльце и помахала ему рукой — красивая и яркая, как этикетка бутылки ситро.

В этот день немцы бомбили дорогу без перерыва, а когда наши истребители разгоняли тяжёлые туши бомбардировщиков, с вражеских позиций начинали стрелять зенитки. Кроша лёд, снаряды били справа и слева, на живую разрывая нитку дороги. Под бомбёжками и градом пуль к пробоинам спешили дорожные бригады наводить мосты и стягивать льдины. Сергей видел обмороженные лица рабочих с клочьями кожи на щеках, и ему казалось, что он слышит, как от тяжести канатов у них трещат кости. Показывая места объезда, вдоль дороги метались девочки-регулировщицы. Их бы накормить да дать поспать. Он подумал, что не может представить девушек в лёгких платьях и туфельках.

К Ленинграду Сергей подъехал совсем измученный. Чтобы прийти в себя, ему пришлось заскочить в столовую и выпить стакан чаю. Талонов на сахар у него не было. Он жадно глотал пустой кипяток, жидко подкрашенный несколькими чаинками.

Съесть сушку из кулька в кармане он не мог. В Ленинграде еда не лезла в горло. Сэкономленную сушку он сунул в руки какому-то парнишке лет десяти, бессильно стоявшего у стены бомбоубежища. В награду достался долгий изумлённый взгляд, от которого у Сергея дрогнули руки, и он судорожно протянул ещё одну:

— На, возьми.

Потом по указанному в наряде адресу он долго искал коменданта Бабочкина и нашёл его спящим под лестницей, заваленным грудой пыльных шёлковых тряпок, как потом объяснил Бабочкин — театральным занавесом.

Спецгрузом из Ленинграда оказалось чёрное пианино, заботливо укрытое чехлом из старых одеял. Вдобавок к инструменту прилагался пианист — маленький смешной человечек с чёрной щетиной и в детской лыжной шапочке с красным помпоном. Когда Сергей предложил ему сесть в кабину, тот укоризненно посмотрел, как бы удивляясь, что можно не понимать самых простых вещей:

— Товарищ шофёр, я не могу принять ваше предложение. Я должен следить за инструментом. Чтобы вы знали: музыкальный инструмент для артиста — это часть его самого. — Он развернул к Сергею кисть руки и пошевелил длинными пальцами с обкусанными ногтями, изображая гамму. — Чтобы ни случилось, я должен быть рядом. И прошу вас ехать аккуратно — завтра нам выступать на фронте.

Пианист первым вскарабкался в кузов, с суматошным напряжением следя за погрузкой, а потом уселся на тюк с вещами:

— Я готов, поехали!

— Вам надо завернуться в одеяло, а лучше в два одеяла, они в углу кузова, — сказал Сергей, поняв что уговоры пересесть в кабину бесполезны. — Если не возникнет поломок, то останавливаться по дороге не будем.

Сделав круглые глаза, музыкант оглянулся на пианино и молитвенно сложил руки:

— Умоляю, товарищ шофёр. Умоляю! Только без поломок!

Сергей вёл машину так нежно, что не разлил бы стакан молока, поставленный на капот, и всё же пианист остался недоволен. Уже в Кобоне, полумёртвый от холода, он с осуждением сказал:

— Молодой человек, вы везли нас как телегу с дровами.

День сейчас или ночь, Катя не знала. Когда она открыла глаза, в казарме было темно. Она попросила пить, чья-то рука поднесла к губам кружку с кисловатым морсом. Катя жадно сделала несколько больших глотков и снова заснула. В спине было больно, а дышать трудно. Она тяжело, с хрипом закашлялась и вдруг поняла, что умирает.

Сквозь сомкнутые веки Катя видела, что рядом с ней на краешке кровати сидит Смерть в белом саване и наматывает её силы на большой разноцветный клубок. С каждым витком клубок становится толще, а жизнь короче.

Страх не пришёл, поэтому Катя стала исподволь разглядывать лицо Смерти, перечерченное множеством морщин, как печёная картофелина, но сосредоточиться не удалось. Сделав последний виток нитей, Смерть отложила клубок в сторону и сказала:

— Нужен сульфидин.

От неожиданности Катя вздрогнула и попыталась приподнять с подушки тяжёлую голову. Смерть исчезла, но вместо неё возникла женщина в белом халате, надетом поверх ватника. В руке женщина держала градусник, а из нагрудного кармана выглядывало деревянное ухо стетоскопа.

— Вам нужно обязательно достать сульфидин, иначе больная не встанет на ноги, — громко говорила она Маше и Марусе. — Это срочно. У нас в больнице сульфидина сейчас нет, и где его достать, я не знаю.

— Доктор, а можно чем-нибудь заменить лекарство? — заискивающим голосом спросила Маша, стоявшая за спиной врача.

Та резко обернулась:

— Сказать по совести, я не уверена, что и сульфидин даст нужный эффект, но на сегодняшний день это единственное, что может спасти больную.

Не понимая, что говорят о ней, Катя постаралась вспомнить, когда её дежурство. Неужели она проспала? Надо подняться, умыться и одеться.

Пока Маша с Марусей провожали доктора, она перекатилась на бок, чувствуя в груди неистовые толчки сердца о рёбра. Ничего, это сейчас у всех. Это от голода. Чтобы вылезти из койки, ей пришлось сначала сползти на пол, а потом вцепиться руками в спинку кровати. Растрепавшиеся волосы лезли в глаза, ноги дрожали, а по спине прокатывался холодный пот. Видел бы её сейчас Сергей.

Мысль о Сергее сформировалась где-то в глубине души, тотчас исчезнув под пеленой, застилавшей сознание. Та женщина, врач, сказала что нужно лекарство — сульфидин. Интересно, для кого?

Край одеяла свешивался с кровати, мешая отыскать валенки. Чулки она достала из своей тумбочки. Скатанные валиком, они лежали на нижней полке. Когда Катя натягивала второй чулок, хлопнула дверь и в помещение быстрым шагом вошла Маша. Увидев Катю, она ойкнула:

— Катюшка, зачем ты встала? Ты же больная. Ложись скорее, Маруся сейчас звонит в госпиталь, ищет тебе лекарство.

Губы пересохли, поэтому вместо речи Кате удалось выдавить невнятный возглас:

— Я больная?

— Конечно ты! — Преодолевая слабое сопротивление, Маша уложила её в постель и накрыла одеялом. — Разве ты не помнишь, что тебя привезли в машине без валенок, в одних чулках?

Катя потёрла лоб, скользнув пальцами по горячей коже:

— Кажется, помню. Да, помню.

С пугающей отчётливостью вспомнилось серое небо над головой и хруст снега, когда двое людоедов волокли её к разбомблённому дому. Она посмотрела на Машу:

— Их поймали?

Та сразу поняла суть:

— Наверно поймали. Мы сразу сообщили в милицию.

— Хорошо.

Подушка приятно пружинила под затылком, а звуки, размываясь, гасли и сливались в однообразный гул, заполнявший голову. Когда Катя упала в тяжёлый, горячечный сон, к её кровати подошла Маруся.

— Нашла лекарство? — спросила Маша, хотя по хмурому лицу Маруси об ответе гадать не приходилось.

— Нет. — Маруся искала точку опоры, пока не взялась рукой за спинку стула. Она подняла глаза на Машу. — На сегодня и завтра я освобождаю тебя от службы и даю задание достать этот проклятый сульфидин. В аптеке сказали, что люди привозят его с Большой земли через Ладогу.

Маша по-старушечьи схватилась ладонью за щёку:

— Ой, как плохо, что же делать? Идти пешком? Искать попутку?

— Не знаю, — голос Маруси дрогнул, — но времени очень мало, мы можем опоздать, и тогда…

Не договорив, она повернулась к Кате, которая лежала закрыв глаза и надсадно дышала.

В раздумье Маша села на стул и вцепилась себе в волосы:

— Если б здесь был Сергей! Он бы привёз с того берега.

— Если бы да кабы на луне росли грибы, — жёстко сказала Маруся. — Сергея здесь нет, а Катьку надо спасать.

Маша и сама это знала, но никак не могла сообразить, с какого конца начать поиски лекарства. Наверное, с чёрного рынка.

Метнувшись к своей койке, она рывком вытащила из-под неё чемодан и достала пакет, перевязанный бечёвкой:

— У меня есть босоножки! Очень красивые босоножки, совсем новенькие. Маруся, смотри. Как думаешь, их обменяют на сульфидин?

Небрежно разорвав обёртку, Маша выставила на пол голубые босоножки с кожаными бантиками на носках. На грубом полу рядом с валенками и галошами они смотрелись диковинными птичками, случайно залетевшими из заморских стран.

Маруся с сомнением пожала плечами:

— Не знаю. Если по одному порошку за босоножку, то будет мало. Погоди, у меня тоже кое-что есть.

Она отошла и вскоре вернулась с парой чулок.

— Вот, возьми. Настоящие фильдеперсовые, берегла, чтобы в праздник надеть.

Тонкий чулочный шёлк невесомо лёг на босоножки, соскользнув Маше на колено. Она подумала, что до войны о таких чудесных чулках могла только мечтать.

— Ещё два пакетика, если повезёт найти лекарство, — подсчитала она вслух.

— Эй, товарищи, меня забыли, — неожиданно раздалось с крайней койки, где после ночного дежурства отсыпалась Лена — молчаливая девушка с коротко остриженными волосами. Лена была новенькой и держалась немного высокомерно, поэтому Маша удивилась, когда Лена заговорила.

— Мы не забыли, просто ты нас никого ещё не знаешь.

— Ничего, узнаю. Мы — ленинградцы — все в одной купели крещены. — Завернувшись в одеяло, она на цыпочках перебежала комнату и подала Маше какой-то мягкий пёстрый комок. — Этот шарф моя мама рисовала, батик называется — роспись по шёлку. Смотрите.

От лёгкого взмаха шарф развернулся, открывая ярко-синее море, где на нарисованных волнах качались старинные ладьи под белыми парусами. Когда ткань волновалась, то создавался эффект, что ладьи плывут по-настоящему, как в кино.

Такой красотой была поражена даже суровая Маруся.

Она коротко взглянула на зардевшуюся Лену, которая стояла с шарфом в руке:

— Тебе не жалко отдавать мамину память?

— Жизнь дороже.

— Да, ты права, — Маруся посмотрела на босоножки с чулками, перевела взгляд на шарф и подытожила, — итого, в лучшем случае шесть порошков. На пару дней хватит, а потом девчата ещё что-нибудь соберут. Иди, Маша, да будь аккуратна. Рот не разевай и торгуйся до последнего.

Районная аптека перестала существовать осенью после сильного артобстрела. Залетевший в торговый зал снаряд убил трёх провизоров и пробил в стене брешь на улицу. Маша помнила, что долгое время на тротуаре у аптеки под ногами хрустели стёкла и разносился резкий йодистый запах. Потом на асфальт тротуара легли сугробы, а в помещении аптеки были выломаны прилавки и деревянные шкафчики, но люди по-прежнему приходили сюда в надежде встретить спекулянтов лекарствами.

Когда Маша подошла к аптеке, там уже стояла женщина в кроличьем полушубке, поверх которого была надета огромная грубошёрстная жилетка, звенящая ледяными катышками. У женщины было серое лицо, словно вылепленное из скомканной обёрточной бумаги, и глаза, полные тревожной надежды.

Она посмотрела на Машу:

— У вас есть лекарства?

Маша отрицательно потрясла головой:

— Нет, мне самой нужен сульфидин.

Выглядело так, как будто она упомянула что-то запретное, потому что по лицу женщины внезапно пробежала судорога, а в глазах вспыхнула ненависть:

— Я первая пришла! Я! Сульфидин мне нужен. Мне, а не тебе. Моему сыну Вовику. Иначе он не выживет! Он умирает, мой ребёнок. Понимаешь?!

Маша не знала что возразить, а потому молчала, крепко прижимая к груди свёрток с вещами для обмена.

— Уходи! — яростно выпалила женщина, как сказала бы приблудной собаке. — Иди прочь!

— Не уйду. — Маша крепче упёрлась ногами в землю, упрямо наклонив вперёд голову.

Двумя руками, женщина попыталась оттолкнуть Машу с тропы. Её прикосновение было совсем слабым, как прыжок котёнка, и не могло стронуть Машу с места.

Женщина заплакала:

— Уходи, прошу тебя, уходи. Не бери грех на душу.

— Я не уйду, — сказала Маша, — зачем вы меня гоните? Может, лекарства хватит для всех.

Они развернулись в разные стороны, но едва Маша сделала шаг, как женщина придвинулась к ней вплотную, словно борец на ринге, чутко ловя каждый жест, каждое движение. Машины глаза то и дело метались к переулку, откуда мог выйти спекулянт. Она подумала, что ещё вчера без колебаний отвела бы спекулянта в милицию, а сегодня стоит, как нищенка на паперти, и молит про себя, чтобы ей хватило украденных лекарств.

Мимо аптеки шли люди, и Маша видела, что каждый раз женщина напрягается, готовая броситься наперерез.

Пожилой мужчина с мешком за плечами вёл за руку девочку-подростка. Медленно прошёл высокий военный, явно высматривая незнакомый адрес. Две старушки со счастливыми лицами тащили фанерную дверцу от буфета — скоро у них будет тепло.

Маша начала коченеть на морозе, когда через двор прямо к аптеке подошла девушка с фарфоровым личиком дорогой куклы. Взгляд её темных глаз нёс в себе уверенное превосходство, по которому Маша сразу поняла, что она — счастливая обладательница власти, какую дает человеку то, чего нет у других.

Плавным движением девушка развернулась между сугробами, грея руки в большой меховой муфте, похожей на барашковую папаху.

Едва она остановилась, как женщина с гортанным возгласом кинулась вперёд:

— Сульфидин! Мне нужен сульфидин!

Она не сомневалась, что обратилась по адресу, хотя девушка не произнесла ни слова.

Машино сердце ёкнуло в ожидании. Неужели всё напрасно и у девушки нет лекарства или она сейчас скажет, что тоже покупательница и тоже хочет достать сульфидин?

Но брови девушки дрогнули, придавая лицу деловое выражение, и она сухим тоном спросила:

— Что у вас на обмен? Деньги не беру.

— Вот, вот, смотрите, пожалуйста. — Трясущимися руками женщина закопошилась в сумочке, извлекая оттуда длинную коробочку синего сафьяна. Её улыбка стала заискивающей и жалостной. — Это золотой браслет. Посмотрите, какого хорошего плетения. На вашей руке он будет чудно смотреться.

Женщина так волновалась, что едва не выронила коробочку, на которую девушка едва взглянула.

Повернув голову вполоборота, так что Маше стал хорошо виден её ровный носик и розовые губы, нетронутые голодом, девушка поинтересовалась:

— А что у вас?

— Мне тоже сульфидин, — сгорая от смеси унижения и подобострастия, сказала Маша.

Больше всего на свете ей хотелось взять эту сытую и наглую тварь за шкирку и пинками погнать в милицию. Но тогда прощай лекарство, которое конфискуют как вещественное доказательство.

— Я спрашиваю, что у вас на обмен?

Маша сглотнула:

— Новые босоножки, с бантиками. — Презирая себя, она стала перечислять: — Потом фильдеперсовые чулки, новые, и шелковый шарф очень красивый.

— Покажите, — повелительно произнесла девушка.

Она вытащила из муфты свою белую, мягкую руку, разительно отличающуюся от Машиной пятерни с заскорузлыми пальцами, которые торопливо разворачивали пакет с босоножками.

Верёвочка путалась, и Маша перегрызла её зубами.

— Я эти босоножки один раз надела. — Она поймала себя на том, что извиняется.

Приподняв босоножку за бантик, девушка осмотрела её со всех сторон и со вздохом вернула обратно:

— Мне будут малы.

— А чулки с шарфом? — напомнила Маша, стараясь не смотреть в сторону женщины, которая так и стояла с коробочкой на вытянутой руке; её надломленная фигура выражала полное отчаяние.

— Чулок у меня полно.

Потеряв к Маше интерес, девушка повернулась к женщине:

— Давайте вашу браслетку. Я вам поменяю её на десять порошков. Больше у меня нет.

На щёки женщины вернулись краски. Одной рукой заслонившись от Маши, словно оберегая добычу, другой она отдала девушке сафьяновую коробочку и жадно схватила горсть крошечных конвертиков из вощёной бумаги, появившихся на свет из обширной муфты.

— Это точно сульфидин?

Судя по виду, девушке вопрос не понравился, потому что она состроила недовольную гримаску, испугавшую женщину. Та заторопилась оправдаться: — Нет-нет, я ничего, это я так, по привычке.

Не рискуя развернуться и уйти, женщина стала отступать, сначала медленно, а потом всё быстрее и быстрее, пока не скрылась в перекрестье улиц.

Маша с тоской посмотрела ей вслед и на всякий случай спросила девушку:

— Точно больше нет порошков?

— У меня не фармзавод.

Девушка зло дёрнула уголком рта, отчего её кукольные губы вытянулись в тонкую линию. Наглая тварь, которая наживается на чужом горе.

«Сейчас я отведу её в милицию», — подумала Маша. Прикинув собственные силы, она решила, что вполне сможет дотащить спекулянтку до Опорного пункта милиции.

Отработанным жестом она сдвинула назад противогазную сумку, чтоб не мешалась под рукой. Но девушка оказалась хитрее и знала пути отступления, потому что вместе с сигналом воздушной тревоги юркнула в подворотню и бесследно растворилась среди пустых дверных проёмов, выбитых или выломанных на дрова.

Сульфидина нет, Катька умирает, а время тает, как снег на ладони. На вой сирены Маша не обращала внимания, просто перешла на неопасную сторону улицы. Плохо получилось.

Ой, плохо! От расстройства она громко хлюпнула носом, утирая слёзы обледенелой варежкой, и тут увидела женщину, раздобывшую сульфидин. Она стояла, прижавшись спиной к чудом уцелевшему остову телефонной будки, и смотрела на Машу.

Повезло ей. Маша хотела пройти мимо, но её остановил негромкий шёпот:

— Подождите.

Она остановилась.

Женщина открывала и закрывала рот, некрасиво морща лоб, перечерченный глубокими морщинами. Было видно, что она хочет что-то сказать, но не может решиться, раздираемая внутренней борьбой.

— Что вы хотите? Вам помочь? — спросила Маша.

— Нет. — С отчаянным выражением женщина сунула Маше в руки полупрозрачный пакетик. — Быстро бери, пока даю, и уходи.

— Но как? Почему?

Маша ничего не понимала. Пергаментный свёрток размером с почтовую марку трепетал в пальцах ромашковым лепестком.

— Потому, что иначе я жить не смогу, — коротко ответила женщина. — Уходи, пока я не передумала.

В казарму Маша бежала как на крыльях. Пусть один порошок, пусть чуть-чуть, но это лучше, чем ничего.

— На один приём хватит, — сказала она Марусе, отдавая лекарство, — зато у нас есть лишние шесть часов. Как она?

— Всё так же, — Маруся кивнула на градусник в стакане, — температура высокая. Спит и пьёт.

— Надо дать хвойный отвар.

— Да даю. Девчата откуда-то стакан мочёной клюквы достали и морс сварили. Но этого мало.

— Знаю, что мало.

Не снимая фуфайку, Маша протянула к печурке озябшие руки, выпила кружку кипятка и снова повернула к двери:

— Пошла.

— Куда ты теперь?

Под Марусиным взглядом Маша слабо улыбнулась, внезапно почувствовав тяжёлую, сонную усталость от духоты и тепла:

— Буду добираться на тот берег.

Маруся, которая собиралась пойти дать Кате лекарство, остановилась и ахнула:

— Как?

— Обыкновенно. Пешком. Ходят же люди. Я знаю, ходят. Наташа Волосова из двадцать третьей дружины МПВО ходила. Говорят, даже некоторые горожане сами перебираются.

— Там трупов больше, чем выживших, — жёстко перебила её Маруся, — тридцать километров в мороз здоровый мужик не пройдёт.

Маруся говорила правду — по всему Ленинграду ходили слухи о грудах мертвецов, вмёрзших в ледяные могилы вдоль дороги. Если бы перейти озеро было так просто, то людям не приходилось бы отчаянно ждать эвакуации, отсчитывая каждый день жизни.

— А я пройду, — упрямо сказала Маша, — иначе у нас тоже будет труп. Катюхин. — Она впервые позволила себе спорить с Марусей и видела, что Маруся начинает колебаться. Маша поднажала: — Ты пойми, товарищ младший лейтенант, другого выхода нет.

— Я выпишу тебе пропуск. Может, повезёт найти попутку. И надень ватные штаны. Обмундирование проверю лично.

Скромная маленькая Кобона на побережье Ладоги испокон века жила рыбалкой.

Когда в ноябре полуторка Сергея впервые въехала на Вагановский спуск, он увидел утопавшие в снегу приземистые избы, прилепленные к берегам застывшей речки, и широкие деревянные причалы для рыбацких баркасов и малых лодок.

— Восемьдесят дворов у нас, сынок, — сказала ему местная старушка на вопрос о величине деревни, — только не деревня у нас, а село. Вон, видишь на пригорке церква Святого Николая Чудотворца?

Перетряхнув в голове знания по истории, Сергей вспомнил административное деление царской России и удивился, что местные им ещё руководствуются. Вот что значит глубинка, размеренно и упрямо живущая по-старинке, с иконами в красных углах и церквами, которые наперекор всем ветрам стоят стожарами и удерживают основу бытия.

А может, так оно и надо? Так и правильно?

В тот морозный день высокое небо над Кобоной сияло голубизной, а белые облака были похожи на крылья ангела, между которым и вздымался высокий шпиль со снятым крестом.

Остренькие глаза старушки смотрели на Сергея с наивным любопытством, с каким ребёнок ждёт, что похвалят его любимую игрушку.

Он не мог не улыбнуться в ответ:

— Как солнце поднялось, так я вашу церковь с середины Ладоги и увидел, словно она из-под земли вынырнула.

От похвалы старушка буквально расцвела:

— То-то, сынок! А застал бы ты нашу красавицу, когда на ней крест был! Да не простой, а с вделанными хрустальными шариками, чтоб рыбаки издалече путь к дому видели. Мой батяня вспоминал, что, бывалочи, в шторм закрутит Ладога, ни зги не видать, а промеж туч всплеснёт лучик от креста, глядишь, и сил прибавляется к земле пристать. Сколь людей наша церковь спасла — и не сосчитаешь, и много ещё спасёт.

Тот разговор со старушкой запомнился, и каждый раз проходя мимо церкви, Сергей думал, что слова о спасении оказались пророческими, потому что в церкви устроили эвакопункт, где измученных в дороге ленинградцев кормили, лечили и давали надежду на будущее.

Сейчас, идя с Манюней на вечеринку, Сергей бросил привычный взгляд в сторону церкви, окружённой толпой эвакуированных. Неуклюже переваливаясь через борт грузовика, люди торопились зайти в распахнутые двери, чтобы впервые за долгое время получать полную тарелку каши с тушёнкой и горячий сладкий чай. Он даже почувствовал запах этой самой пшёнки, греющей насквозь промороженное тело.

К дому Манюниной подруги шли быстрым шагом, нагнув головы и стараясь держаться подветренной стороны, потому что с Ладоги шквально несло ледяным холодом. Несмотря на поздний вечер, по узким деревенским улочкам то и дело проезжали грузовики и от дверей столовой слышались громкие мужские голоса и тихий девичий смех. Семенящим шагом мимо прошла женщина с коромыслом, на котором глухо поскрипывали тяжёлые вёдра.

Манюня заговорщицки повернула лицо к Сергею и прошептала:

— Полные.

Он не понял:

— Что полные?

— Вёдра полные — к удаче. Знаешь такую примету?

«И почему она всё время городит несусветную глупость?» — подумал Сергей, но промолчал в ответ, а только взял Манюню за локоток, высвобождая дорогу блеснувшим впереди фарам.

Не снижая скорости, коротко просигналил из проезжавшего грузовика знакомый шофёр соседнего батальона. Сергею вдруг резко расхотелось идти с Манюней на ненужную вечеринку и сидеть среди незнакомых людей, делая вид, что тебе весело и интересно. Мысленно он был не в Кобоне, а ехал по ленинградским улицам по направлению к казарме МПВО.

Когда длинный забор из покосившегося горбыля закончился калиткой, Манюня уверенно просунула руку между досок и отомкнула внутреннюю щеколду:

— Пришли. Ох и потанцуем! Я знаешь как люблю танцевать?! — Выбив перед дверью чечётку, она ввела Сергея в просторную кухню, наполненную звуками граммофона, теплом и запахами еды.

От белёной русской печи несло жаром, обжигающим обветренные морозом щёки и руки.

Тусклый свет лампочки в оранжевом абажуре освещал стол в углу горницы, видимо, отодвинутый ради танцев. На столе Сергей заметил нарезанную грубыми ломтями буханку хлеба, тарелку колбасы, открытые банки с тушёнкой и эмалированную миску варёной картошки с торчащим сверху лавровым листиком.

Две девушки — высокая и низенькая — танцевали фокстрот и, увидев вошедших, остановились, как по команде:

— Машутка пришла! — закричала высокая, бросаясь к Манюне, хотя смотрела при этом на Сергея, и ему даже показалось, что она игриво подмигнула. — Знакомь нас скорее со своим кавалером.

— Сергей, — зардевшись пионом, сказала Манюня.

— А я Надя. — Высокая протянула руку лодочкой, и её рукопожатие оказалось по-мужски крепким.

Следом представилась низенькая — её звали Ликой. Она была очень хорошенькой, с огромными тёмными глазами и крошечным ротиком, густо наведённым малиновой помадой.

Кроме девушек в комнате были ещё два парня, рядком сидевшие на диване. Одного из них Сергей уже видел и смутно припомнил, что он вроде бы работает на погрузке у третьего склада. Он тоже узнал Сергея и дружески кивнул:

— Я Женя, а ты Сергей?

Другого парня звали Иван. Вместо приветствия он сухо кивнул, бросая на Лику взгляд собственника. Она кокетливо повела плечом в его сторону и провозгласила:

— Полный сбор, друзья, прошу за стол!

Все сразу оживились, задвигались, и после того, как картошка была разложена по тарелкам, Иван взял в руки бутылку вина.

— Девушкам в первую очередь!

Большие руки Ивана слегка подрагивали, расплёскивая вино мимо рюмок, и было видно, что он зол на что-то, хотя и пытается сдерживаться.

Когда очередь дошла до рюмки Сергея, он быстро накрыл её ладонью:

— Мне не наливай.

— Брезгуешь?

— Мне скоро в рейс, — соврал Сергей, заготавливая пути к отступлению, хотя до утра был совершенно свободен.

— Ну, в рейс, так в рейс, — не стал спорить Иван.

Его дублёное лицо немного расслабилось, и он кинул помягчевший взгляд на Надю:

— Первый тост хозяйке дома.

Надя встала:

— За Родину, за Сталина!

— Ура, товарищи! — поддержала Манюня.

Перед тем как выпить, она чихнула, словно кошка, а потом подцепила на вилку кусочек колбасы:

— Сто лет колбасы не ела.

Сергей тоже попробовал колбасу, удивившись давно забытому вкусу. Сама собой закрутилась мысль, что надо бы достать колбасы Кате, вот бы она обрадовалась!

После выпитой рюмки Иван подобрел и уже не смотрел вокруг себя таким волком.

Он почти ничего не ел и то и дело подкладывал закуски на Ликину тарелку.

Женя со склада напропалую ухаживал за Надей, а Манюня, плотно придвинувшись к стулу Сергея, бормотала всякую чушь, перемежая речь восклицаниями:

— Правда тебе здесь нравится? Правда весело?

Мрачнея с каждой минутой, Сергей согласно кивал, но после фокстрота, во время которого Манюня сделала попытку повиснуть у него на шее, не выдержал:

— Мне пора.

Манюня побежала сзади и, пока он надевал бушлат, стояла рядом с глазами несчастной собаки:

— Серёжа, ну пожалуйста, останься ещё хоть на полчасика!

— Не могу, меня ждут в Ленинграде. — Он вдруг сам уверовал, что сказал чистую правду и его действительно ждут в Ленинграде, очень ждут. Если поспешить и машину быстро загрузят, то к утру можно успеть сделать рейс сверх нормы и заглянуть в казарму к Кате.

Прогонит — значит прогонит, но поговорить с ней необходимо.

Бред накатил на Катю горячими волнами, из глубины которых появились расплывчатые фигуры разного цвета. Мама пришла в нежных голубых тонах, ласкающих, как струи воды. От маминого посещения Кате сразу стало легче и захотелось спать. Далеко за горизонтом угадывался белый как сахар силуэт женщины. Катя знала, что это тётя Люда, но разглядеть её не могла, потому что тётя таяла на глазах, превращаясь в полосу сизого дыма.

Подруга Оля увиделась тёмной, почти чёрной. Она неподвижно смотрела перед собой широко раскрытыми глазами, но Катю не замечала, оставаясь за чертой ледяного круга. Катя позвала Олю и попыталась безуспешно расколоть ледяной панцирь. Но Оля её не видела и не слышала.

Измученная, Катя снова заснула, погрузившись в новую волну, откуда к ней тянулись руки ленинградцев, которым она не смогла помочь. Где-то между приливами волн в Катином воображении жил Сергей. Исхудавший, с острыми скулами и милой косенькой улыбкой, он пробивался к ней сквозь хлопья снежного бурана над Ладогой. От свиста ветра у неё глохли уши, заполняя голову равномерным шумом. Кате становилось зябко и страшно. Она явственно представила на руле Сергеевы руки с обмороженными пальцами и сбитыми в кровь костяшками.

Докричаться до него не удавалась, потому что голос срывался на шёпот:

— Серёжа, держись, не сдавайся.

В горле пересохло.

— Пить. — Катя увидела склонившуюся над ней Марусю и спросила: — А где Маша?

Маруся глухо сказала:

— Маша на ответственном задании, но к утру должна вернуться.

— А сейчас ночь?

— Ночь.

Она могла бы не спрашивать, потому что казарма освещалась одной коптилкой на тумбочке, а Маруся сидела рядом полуодетая, с кое-как заплетённой косой.

Катя приподнялась на локте, обведя глазами спящую казарму. Сегодня ночь, а вчера был день, значит, она болеет уже долго.

— Маруся, а Сергей ко мне не приходил?

Рука Маруси погладила её запястье:

— Нет, не приходил. Никто не приходил, кроме доктора. Спи.

Дым из трубы в батальонной землянке рвало ветром в мелкие клочья — к пурге. Завьюжит скоро, заметёт, так что ни зги не видно, поди знай, где земля, где небо — всё смешается в одной белой круговерти.

Чтобы открыть дверь в землянку, Сергею пришлось отгрести от порога снег носком валенка. Ну и погодка — хороший хозяин собаку не выгонит. Но шофёры не собаки — должны в любую погоду крутить баранку, потому что город ждёт хлеба.

Под печку в землянке была приспособлена двухсотлитровая железная бочка из-под бензина. От жара её бока раскалились чуть ли не докрасна. Сергей подошёл к своим нарам и на минутку присел, свесив голову. Некрасиво, что он ушёл с вечеринки, но сердцу не прикажешь, тем более что мысли о необходимости увидеть Катю с каждой минутой становились глубже и отчётливее. Жаль, что полуторка не самолёт — рванул бы штурвал на себя, вжик — и готово, вот он, Ленинград, как на ладони.

Один раз Сергею доводилось летать над Ладогой. С высоты птичьего полёта ледовая трасса выглядела тонкой серой ниткой, грубо простегавшей белое полотно снежного покрова огромного озера. Вдоль по нитке двигались грузовики и автобусы, холмами маячили палатки санитарной службы, иглами торчали дула зениток, шевелились трактора, россыпью чёрных точек работали ремонтные бригады — всё это наполняло его чувством сопричастности, ведь это была и его дорога, которую он любил и проклинал.

Сверху дорожное хозяйство выглядело совсем беззащитным, словно игрушечным.

Но Сергей знал, что стоит появиться на горизонте вражескому самолёту, как дорога сразу же взорвётся рёвом моторов и резкими хлопками зенитных снарядов.

В середине января трассу отодвинули к свайной железной дороге, ближе к северной кромке льда. Случайно собьёшься с пути — и можно нырнуть в открытую воду.

Сергей подумал, что к концу войны на дно Ладоги ляжет не один автобатальон. Если бы он мог однажды собраться в колонну и выехать из воды!

Хлопнувшая дверь вывела его из задумчивости. Сергей встал, широко улыбнувшись заснеженному Аслану Чентиеву:

— С приездом!

Вместо ответа Аслан стянул со лба шапку-ушанку и уткнулся в неё лицом.

— Кто? — похолодев от дурного предчувствия, спросил Сергей.

— Коля Марков. — Сквозь шапку слова долетали глухо. Аслан едва сдерживал рыдания, потому что Николай был его лучшим другом и они с Асланом даже договорились после войны вместе пойти учиться на строителей.

Смерть Кольки Маркова не укладывалась в голове. Сергей машинально посмотрел на его койку, по-уставному заправленную тонким армейским одеялом. От фотографии улыбающейся мамы, висевшей в изголовье, клещами стиснуло горло.

Аслан опустил руки и стоял посреди землянки навытяжку, как будто отдавал последний долг.

Сергей односложно спросил:

— Трещина?

— Нет! — Аслан болезненно сморщился. — Колька боеприпасы вёз и попал под обстрел на девятом километре. Несколько снарядов разорвалось рядом с кабиной. Кольку тяжело ранило, но он сумел довезти машину до берега. Понимаешь — он доехал! — Глаза Аслана яростно блеснули. — Умер в кабине, когда мотор заглушил.

Тяжёлое молчание рвало тишину не хуже крика. Сергей положил Аслану руку на плечо и крепко сжал пальцы:

— Мы отомстим!

«Колька, как же так? Колька? — неотступно думалось, когда руки привычно делали свою работу. Проверить машину перед рейсом — это как самолёт перед вылетом, любая оплошность может стоить жизни и полного кузова муки. Перво-наперво проверить подкачку шин до двух с половиной атмосфер. От этого зависят маневренность и скорость при разгоне. Но самое главное — регулировка карбюратора.

Сергей до отказа завернул иглу мощности, чтоб не пережигалось горючее, и сел в кабину.

Пока машина стояла под погрузкой, совсем завьюжило. Помогая укладывать мешки, Сергей вспотел, а когда отмотал первый десяток километров, то понял, что замёрз до дрожи от холода, выжигающего его изнутри.

Метель усиливалась, и за снежным вихрем он не мог видеть ни сигнальных огней, ни регулировщиц, ни вешек, установленных вдоль трассы. Кругом были только снег и вой ветра.

С каждым поворотом колёс Сергей ждал, что провалится в полынью. Чтобы легче выбираться из ледяной воды, он расстегнул ватник и туже затянул пояс. Однажды шофёр из их батальона ушёл на дно вместе с грузовиком и не мог выплыть, потому что зацепился ремнём за рукоять ручного тормоза. Повезло ему, что рядом оказался майор из разведки. Скинув полушубок, тот нырял до тех пор, пока не вытащил потерпевшего.

Судя по спидометру, машина приближалась к концу пути. Притормозив, Сергей выглянул наружу, тут же получил от ветра ледяную оплеуху, так что ушанка покатилась на сиденье. По глазам резануло снежной пылью.