Мера бытия

В горячей испарине Катя прильнула щекой к её щеке.

Звон в ушах достиг апогея, пульсируя болью в висках, поэтому Марусины слова прозвучали с железным оттенком:

— Три наряда вне очереди, Ясина.

Марусины колени резко дёрнулись, почти вонзившись в живот, и замерли.

Разум отталкивал случившееся.

«Этого не может быть, Марусенька. Ты только ранена, ты не убита», — билось в голове у Кати, вырываясь наружу бессильным мычанием. Она безуспешно попыталась разогнуть сомкнутые руки Маруси, сжатые в предсмертной судороге.

Катя испытала ощущение нереальности, когда надо сделать усилие, тряхнуть головой и вынырнуть из тяжёлого кошмара, чтобы увидеть, как они с Марусей идут по улице и нет никакого обстрела, а впереди ждут выговор и суровое взыскание.

— Маруся, Маруся, Маруся! — Она вытащила из-под мёртвой Маруси санитарную сумку, наугад нащупывая пальцами свежие скатки бинтов. Поодаль исходил на крик седой старик, сучивший ногами, словно жук, наколотый на булавку. Когда Катя его перевязывала, старик хватал её за руки и не давал прикоснуться к ране.

В казарму Катя пришла вся в крови, в пыли, в слезах, которые промывали дорожки на пыльных щеках.

Увидев её, дневальная Лена отшатнулась, а когда Катя сказала, что Маруся погибла, закрыла лицо руками и мешком рухнула на каменные ступени.

С твёрдым лицом Катя дошла до своей койки, вытерла слёзы полотенцем и громко сказала, так, чтоб слышали все девушки:

— За самоволку мне назначено три наряда вне очереди.

Батюшка в светлом облачении вёл торжественную службу. Его лицо горело неземным вдохновением, словно бы на клиросе пели не три женщины с лицами старушек, а хор ангелов.

Восемнадцатое июля, Сергиев день! В этом году Варвара Николаевна ждала его с особым трепетом. Дома накрыт торжественный стол. Вечером придут гости — Катенька и давняя подруга, вместе с которой пережили немало горя. После смерти своего командира взвода Катенька осунулась, похудела, а один раз Варвара Николаевна заметила, что она тайком смахивает слёзы.

Свечей не было, но лампадки у икон горели — капли масла приносили прихожане. На блюде для сбора приношений лежала груда золотых украшений для нужд армии. Варвара Николаевна не удивилась, потому что, начиная с блокадной зимы, так случалось всегда, когда бы она ни зашла. В прошлом месяце она тоже отнесла сюда своё обручальное кольцо, словно отсекая от себя озлобленность против гибели мужа.

Хор пел светло и радостно, пробивая насквозь жёсткую скорлупу душевной боли и скорби. Прочь грусть, прочь уныние, сегодня Серёженькин день рождения и именины. Варвара Николаевна дала себе слово встретить праздник с хорошим настроением. Катюша пообещала ей, что Серёжа обязательно вернётся, и она почему-то сразу поверила этой невысокой девочке с серыми, озёрными глазами. Хорошую подругу выбрал сын, верную и отважную.

Хотя для улыбки потребовалось усилие, Варвара Николаевна согнала с лица выражение отчаяния и приложилась к иконе Сергия Радонежского, Серёжиного покровителя. Коснувшись доски, сухие губы ощутили нежное тепло, как если бы она касалась щеки сына. И снова заныло, заболело внутри: где её мальчик, жив ли?

Варвара Николаевна вгляделась в умиротворённый лик Преподобного как раз тогда, когда по нему скользнул тонкий луч света, и она вобрала лучик в своё сердце, как добрый знак — жив Серёженька.

На память пришёл последний довоенный день рождения сына. Тогда она крепко выпила, да что уж лукавить — напилась почти до бесчувствия и проснулась от прикосновения рук Сергея, когда он вёл её до кровати.

Передёрнувшись от отвращения к себе, Варвара Николаевна закрыла лицо ладонями. Её била дрожь от раскаяния и невозможности прямо сейчас встать на колени перед сыном и покаяться за то, что не выдержала ареста мужа, сама сломалась и чуть не сломала Серёжину жизнь. Война всё исправила, одним разрывом бомбы перекрасив белое в чёрное, а чёрное в белое.

Выходить из церкви не хотелось. Варвара Николаевна подумала, что могла бы стоять под иконами целый день, глядя, как надежда и вера высветляют глаза людей. Многие плакали, но было видно, что слёзы, пролитые в храме, приносят им облегчение. Варвара Николаевна была благодарна всем этим людям, собравшимся здесь, чтобы молить Господа о победе воинства, потому что где-то далеко, за линией фронта, среди других воинов находился и её Сергей — крошечная частичка огромной страны.

Серёжа родился во время сильной грозы под раскаты грома. Мигал свет, и тугие струи ливня с силой хлестали в окно родильного отделения. Выл ветер. Приняв младенца, круглолицая акушерка звонко шлёпнула его по попке и засмеялась:

— Хорошенькую погоду выбрал новорождённый, чтобы появиться на свет. Видно, много бурь ждёт его впереди, но вы, мамочка, верьте, что такой крепкий мальчик их обязательно преодолеет. — Она положила ребёнка на весы и спросила: — Как назовёте?

— Не знаю, — вяло выдавила Варвара Николаевна. Ей непреодолимо хотелось пить и спать. — Муж мечтал о Карле, в честь Карла Маркса, а я ждала девочку Лидочку.

— Господи, прости, Карл! — вздохнула акушерка. — И придумают же люди имечко. — Щёлкнув гирьками, она сообщила: — Три кило, восемьсот грамм. Богатырь! Вы, мамочка, не дурите, а назовите ребёнка по-человечески, по старинке.

— Это как? — не поняла Варвара Николаевна. Она с тревогой следила, как акушерка подхватила малыша под животик и сунула его в таз с водой.

— Обыкновенно. Откройте святцы и посмотрите, чей день. Самое верное дело, — акушерка понизила голос, — хоть советская власть Господа и отменила, а Он всё равно смотрит на нас вместе со святыми заступниками.

Помнится, от сообщения, что прямо в эту минуту за ней наблюдает Бог с сонмом святых, Варваре Николаевне стало неловко, и она слабой рукой натянула на себя простыню. Может быть, тогда она в Него и поверила, сохраняя в себе уголёк веры, который вспыхнул в нужный момент?

В итоге сына назвали Сергеем[42], и Варвара Николаевна постоянно хранила благодарность за мудрый совет, полученный двадцать два года назад от больничной акушерки.

Вместе с людьми в храме Варвара Николаевна перекрестилась и склонила голову.

— Мир вам! — провозгласил священник.

«Какие хорошие слова, вобравшие в себя всю меру бытия», — подумала Варвара Николаевна.

Мир на земле — и люди не убивают людей, а вокруг довольно картошки и хлеба.

Мир в душе — и родители растят детей добрыми и сострадательными.

Но любой мир надо выстрадать, вымолить, выстроить.

Господи, помоги!

О том, что у него сегодня день рождения, Сергей узнал случайно, когда Васька Коновницын притащил в окоп трофейный ранец убитого немца. Переваливаясь через бруствер, Василий победно похлопал по раздувшемуся боку ранца своими музыкальными пальцами:

— Видал, какая богатая добыча. Надеюсь, удастся поживиться.

Васька хотел сказать это с лихой бравадой, но не получилось, и он жалобно шмыгнул носом. Есть хотелось неимоверно. Сергей подумал, что даже в блокаду он так не мучился от бескормицы. Может потому, что на Большой земле постоянно был в движении, а в окружении время тянулось медленно, будто замерев от атаки до атаки.

Рванув на себя застёжки ранца, он махом вывернул его содержимое на дно окопа. Хотя голод давно выдавил из души чувство стыда от прикосновения к чужим вещам, брезгливость осталась, и Сергей старался не копаться в вещах, а брать только необходимое. Тушёнки не было. Присев на корточки, Сергей откинул в сторону комок нижнего белья грязно-серого цвета и взял в руки чёрный томик с немецкой надписью. Поэмы Генриха Гейне. Романтиком был покойничек, небось стихи декламировал своим фройляйн, мечтал под луной. С протяжным вздохом Сергей подумал: «И зачем он пришёл на эту землю? Чтобы мучительно и страшно умереть в русских болотах?»

Из книги выпала фотокарточка полуобнажённой девушки в кружевных панталонах до колена. Кокетливо поставив одну ногу на стул, девушка грозила пальчиком и раздувала густо накрашенные губы, на фото выглядевшие чёрными.

— Мерзость какая, — сказал Василий, заглянув через плечо, — такая в санинструкторы не пойдёт и раненого из-под огня не вытянет.

После последнего боя он оглох на одно ухо, поэтому говорил на повышенных тонах.

Сергей приложил палец к губам:

— Тише ты, народ перебаламутишь. Дай людям отдохнуть.

Рядом, под импровизированным навесом из шинели, пользуясь затишьем, дремали три бойца из их взвода. Младший — Коляня Усов — тяжело сопел и всё время облизывал губы от жажды.

Питьевая вода ценилась на вес золота, потому что до ручья надо было ползти метров пятьсот по открытому месту, которое фашисты простреливали насквозь.

В жестяной коробке из немецкого ранца отыскались две пачки галет, несколько кусочков сыра, запакованные в хрустящий целлофан, и несколько розовых пластов сала в вощёной бумаге. При виде сала глаза Василия возбуждённо вспыхнули:

— Жируем, братцы! А я уж думал, что пустышку тянул.

Он сунул кусок сала в рот и сосредоточенно покатал его на языке, втягивая в себя худые щёки.

— Теперь я знаю, что такое полное блаженство, — он со вкусом слизал крошку с пальца, — до войны я думал, что счастье — это получить хорошую специальность, стать полезным обществу, нести культуру в массы.

Хрустнув галетой, Сергей удивлённо поднял бровь. Васька любил рассуждать о смысле жизни, но вопроса транспортировки культуры пока не касался.

Тот уловил ироничный взгляд и запальчиво сказал:

— Зря смеёшься, между прочим, без культуры люди дичают, можно сказать, превращаются в зверей, — он взял себе галету и положил на неё кусок сыра, зачем-то посмотрев сквозь него на просвет. — Если человек читает великие книги, слушает прекрасную музыку, то и душа у него становится лучше, добрее. Согласен?

Вместо ответа Сергей указал большим пальцем на томик Гейне, валяющийся на полу рядом с брошенным ранцем.

— С одной стороны — согласен, а с другой — нет. — Он задумался, пытаясь выразить ту мысль, что формировалась у него в голове. — Однажды на Ладоге, когда я перевозил эвакуированных, в толпе людей была одна старушка. Знаешь, очень странная, словно бы не от мира сего. — Он сделал паузу, припоминая вьюжный день с вплетёнными в снег комочками града. Очередь на машину тянулась длинным хвостом. Люди волновались, лезли в кузов, отталкивая друг друга, а бабушка стояла молча, чуть в стороне, и всех пропускала.

Она была высокой, с грубым широким лицом, окружённым тёмным ободом платка.

— И что? — подтолкнул разговор Васька. Он успел дожевать первую галету и потянулся за следующей.

— Я грузил людей, и она в кузов не поместилась, но спорить не стала, а прошла в конец очереди и встала заново. Этот рейс у меня был вторым, и я был сильно измотан, поэтому не стал наводить порядок, а сел за руль и повёл машину. Но честно скажу, кошка на душе скребла.

— Подумаешь, причём здесь культура? — в два жевка расправившись с едой, возразил Василий. — Я тоже в очередях не толкаюсь.

— Ты погоди, слушай дальше. На следующий день я снова перевозил эвакуированных, и снова старуха стояла в конце очереди.

Сказать по правде, я даже обрадовался. Как-то неприятно было, что вчера человека оттеснили, а я не вмешался. В общем, взял я эту бабушку в кабину, хотя она и отнекивалась, а по дороге спросил, почему она уступает другим своё законное место.

— И что сказала старуха? — Васька сонно сморгнул, и его лицо стало детским и глупым.

— Сказала, что другим это место нужнее. Понимаешь, она была готова умереть ради людей. Так вот, эта бабушка была неграмотной и в жизни не прочитала ни одной книжки, в отличие от немца, чьи галеты мы с тобой схрумкали. Так что не без книг люди дичают и превращаются в зверьё, — он задумчиво покачал головой, — а без души. Чуешь — без души! А культура, конечно, хорошо. Тут я не спорю.

Сергей не стал рассказывать, как по приезде в Кобону старуха низко поклонилась ему в пояс и трижды перекрестила:

«Дай Бог тебе, сынок, остаться в живых».

Васька уже спал, и Сергей ногой отгрёб в сторону вываленное из ранца имущество. Индивидуальный пакет для перевязки мог пригодиться. Сергей нагнулся, чтобы его поднять, попутно подцепив что-то круглое и твёрдое. В руках оказались часы в чёрном корпусе с тонким серебряным ободком. Посреди циферблата с выпуклыми цифрами было крошечное окошечко для даты, взглянув на которое Сергей понял, что у него сегодня день рождения.

Он сунул в карман индивидуальный пакет в вощёной бумаге, скрипуче отозвавшейся на прикосновение. Вот и отпраздновал.

От разливающейся жары горло продирало сухостью. Чтобы напиться, Сергей плеснул в рот остатки воды из фляжки, которой хватило только чтобы смочить губы. Небо над головой стояло высокое, ясное и такое далёкое, что захотелось сложить над головой руки лодочкой и с головой нырнуть в синюю гладь.

«Нет, когда придёт час, там, наверху, не спросят, сколько ты прочитал книг и можешь ли отличить Моцарта от Брамса, — рассеянно подумал он, блуждая взглядом по облакам. — В том мире это не имеет значения. Спросят, есть ли на земле кто-то, кому ты помог, защитил, накормил? И будет счастье, если ты хоть один раз честно и прямо сможешь ответить: “Да”».

Сергей знал, что до завтрашнего вечера доживут не все, потому что остатки Второй ударной армии собирали силы для последнего прорыва из окружения.

Сугробы громоздились до бортов кузова. Полуторка вязла и буксовала в снежной каше. Несмотря на зиму, в распахнутую дверцу машины почему-то врывалась жара, а не холод. Наклонившись, Сергей попробовал зачерпнуть горсть снега, чтобы утолить жажду, но вместо снега пальцы натыкались на слой песка.

— Серёга, слышь, Серёга!

Его теребили за рукав. Не открывая глаз, он вырвал руку, но зудёж над ухом не прекращался.

— Серёга, подъем. Комбат зовёт.

Глаза открылись сами, сонно моргая от бьющего закатного солнца. Переход от сна к яви был разительным, потому что вместо снежной прохлады вокруг стояла жара, пропитанная вонью от тысяч разлагающихся трупов. В ярком свете истекающий снизу воздух казался липким и масляным.

Сергей сел, переведя взгляд на лицо Васьки, заросшее чёрной щетиной по самые уши.

Тот нетерпеливо дёрнул головой:

— Пошли на построение, все уже собрались.

Пригибая головы, они перебежали в соседнюю траншею, где вокруг комбата — старшего лейтенанта Орехова — сгрудились несколько человек — остатки батальона численностью в четыреста штыков.

Приказ комбата отличался лаконичностью, клином врезаясь в сознание. Осмотрев личный состав, Орехов хмуро одёрнул гимнастёрку с обширной дырой на плече, сквозь которую проглядывала несвежая повязка.

— Значит так, товарищи бойцы. Получен приказ командования выходить из окружения. Всем максимально запастись продовольствием и боеприпасами и в два часа тридцать минут ночи десантироваться на лаптях. — Чтобы подкрепить силу слов, комбат ткнул пальцем в направлении двух танков, заботливо прикрытых срубленными берёзками. Видимо, резкое движение далось ему с болью, потому что угол рта комбата на секунду пошёл вниз, но голос был по-прежнему твёрд. — Запомните, к отражению танковой атаки фрицы не готовы, поэтому приказываю действовать слаженно и напористо. Задача ясна?

Командир взвода, младший лейтенант Кугелевич, бодро ответил за всех:

— Так точно, товарищ командир! Есть подготовиться к прорыву!

«Значит, через несколько часов будет бой, — подумал Сергей, — последний и решающий».

Им вдруг овладела странная лёгкость, какая бывает, когда тяжело забуксовавшая машина вдруг дёргается и идёт вперёд. Он вспомнил свой сон. Снежку бы сейчас холодненького.

— Жарко — нам плохо, и холодно — нам плохо, — сказал он вслух, чтобы не молчать рядом с тяжело вздыхавшим Василием.

Тот остановился и взял его за плечо:

— Серёж, я хочу попросить тебя об одном деле. — От жажды его голос звучал невнятно, с хрипотцой, переливаясь низкими нотками.

Сергей остановился, рукавом размазывая пот по щеке:

— Попроси, коли не шутишь.

— Какие шутки! В общем, если ты мне друг, — Василий перевёл дыхание, — ты меня застрелишь, когда ранят.

Его глаза смотрели с отчаянной решимостью, и было видно, что над этой просьбой он долго и мучительно думал.

— Дурак, — сказал Сергей, хотя подумал, что Васька прав, потому что лучше быть убитым наповал, чем медленно умирать под палящим солнцем в окружении врагов.

— Не дурак! — Васька вцепился в него мёртвой хваткой. — Мы с тобой в одном городе родились, в одну школу ходили, в один бой идём. Ты обязан помочь мне умереть легко и быстро, — он рванул ворот гимнастёрки, — а я, если хочешь, убью тебя. Уговор?

Сергей подобрал пустую фляжку, открутил пробку и попробовал выцедить хоть каплю жидкости:

— Уговор! Пошли манатки собирать и боеприпасы готовить, пока Кугелевич нам наряд не влепил. Вон, танкисты уже солярку в баки заливают, а нам ещё водой запастись надо. Кому тащиться? Орёл или решка?

Танки выползли из тумана белой ночи на границе света и тьмы. Тяжело ворочая гусеницами, они двинули в сторону немецких позиций. От мощного рёва моторов земля дрогнула, покачнулась и поплыла перед глазами тех, кто сидел, всем телом прилепившись к вибрирующей броне. Бойцов, оседлавших танки, было так много, что нога Сергея стояла на чьей-то голове, а ему в бок впивался острый Васькин локоть.

Руки словно вросли в оружие, а глаза напряжённо искали врага, чтобы успеть опередить прицельный выстрел.

Когда, преодолев первый ров, танки вышли на открытое место — грянула вражеская артиллерия, ураганным огнём сметая бойцов с брони.

— Держись, ребята! — разрывая рот, заорал комбат и тут же покатился кубарем вниз. Сергей видел, как его тело подмяло под гусеницу и отбросило в сторону. Пытаясь не соскользнуть вслед, Сергей с размаху ударился лицом о башню, на несколько секунд оцепенев от резкой боли.

Кругом стоял кромешный ад, наполненный грохотом, дымом и криками. Привалившись спиной к броне, Сергей вжался в пульсирующий металл. Стрелять! Стрелять без перерыва, прямо в гущу бегущих фрицев. Он сплюнул кровь изо рта, краем глаза зацепив Ваську, который грушей висел около ствола танка. Жив!

Откуда-то изнутри в голове зазвенела команда: «Огонь! Огонь! Огонь!» Эта команда толкала его нажимать пальцем на гашетку, лихорадочно поворачивая тело, чтобы опередить продвижение немцев. Сергей видел, как падали с танка товарищи, и понимал, что в любую секунду может тоже захлебнуться собственной кровью, но ярость боя начисто вытесняла чувство страха, придавая силы.

Когда в небе появились самолёты с чёрными крестами на крыльях и началась бомбёжка, от поднятой в воздух пыли солнце скрылось из глаз. Танк, облепленный людьми, двигался наугад, пока не провалился в песчаный котлован, изрытый тоннами взрывчатки. От собственного крика у Сергея заложило уши. Подошва сапога проехалась по траку гусеницы. Он едва успел отдёрнуть ноги. Трясясь от натуги, танк зарывался гусеницами по самое днище. Фрицы били прямой наводкой, и снаряды ложились всё ближе и ближе. Со стороны нашей батареи грянул ответный удар. Сергей думал, что там все погибли.

«Откуда?» — он дико посмотрел на Ваську.

Закусив губу, тот перезаряжал автомат.

— Наши! Слышите, наши бьют! — отстреливаясь, сипел командир взвода. Выпустив автоматную очередь, он круто развернулся к Сергею: — Из пулемёта стрелять умеешь?

Взводный пнул ногой тяжёлый немецкий пулемёт, откуда-то оказавшийся в яме. Рядом валялся ящик с патронами.

— Пробовал!

Перед глазами вертелась и плясала карусель боя: трассы, разрывы, цепочки автоматных всплесков, тяжёлая поступь танков.

Справа и слева, метрах в трёхстах, маячили серые мундиры гитлеровцев. Их каски отливали на солнце чёрным блеском.

Упав на колени, Сергей вцепился в пулемёт, выволакивая его на кромку ямы.

В лицо ударило фонтаном песка, резко плеснув жаром в глаза. Сергей навёл прицел и нажал на гашетку. Земля под ним дрожала и стонала, словно её перемалывали в огромных жерновах. Рядом поднимался столб дыма от горящего немецкого танка, крупные искры жгли лоб и волосы. Линия горизонта полыхала и пульсировала вместе с толчками пулемётных очередей, полосующих ряды немцев. С позиций гитлеровцев вверх летели сигнальные ракеты. Они летели туда, оттуда била наша батарея.

«Держитесь, ребята!» — стонал про себя Сергей, не переставая стрелять из пулемёта.

Тьма боя задавила, затёрла солнце, вдруг ставшее тусклым бордовым пятном кровавой корки. Везде: впереди, сзади, сверху, поле бурлило огненными валами, среди которых уродливыми чудовищами ползали танки.

— По танкам, справа! — разрезал воздух истошный крик командира, перекрытый глухим взрывом. — Разворачивай пулемёт! Живо!

Сергей мгновенно перекатился на другой бок и рванул дуло пулемёта в скопление немцев. Очереди выкашивали ряды, но фрицы пёрли и пёрли. Промелькнуло налитое жаром лицо Васьки с выпученными от натуги глазами. Он плюхнулся в песок на продавленное Сергеем место и застрочил из автомата короткими очередями.

В котлован то и дело валились раненые и убитые — красноармейцы, гитлеровцы — все вперемешку. Оглянувшись, Сергей увидел, что его спину защищают танкисты. Их лица были черны от копоти. Комвзвода занял позицию с левого фланга. По его рубахе расползалось тёмное пятно.

Атаки следовали одна за другой. Встав во весь рост, сержант Бочкин одну за другой метал гранаты, перекашивая рот в крике:

— За Ленинград, сволочи! Получайте!

Поднявшее в зенит солнце палило жаром. Тягучий воздух кисельно дрожал серым маревом. Гора трупов росла. Войска шли в атаку на верную гибель. Жарища, невыносимый смрад.

— Пить! — откинувшись на спину, простонал комвзвода Кугелевич, зажимая рукой рану на плече. — Ребята, дайте хоть глоток.

Воды ни у кого не оказалось, а вместо стеклянных фляжек в вещмешках звякали осколки. Сергей провел по спёкшемуся рту тыльной стороной ладони, подумав, что не хватало ещё потерять сознания от жары.

Пользуясь затишьем, стали копать ямку под колодец. На глубине полутора метров показалась вода с багровыми сгустками крови.

Пить хотелось до смерти. Особенно страдал от жажды раненый Кугелевич.

— Эх, была не была, — сказал Бочкин, — где наша не пропадала.

Вода в котелок набиралась медленно по каплям. Дождавшись своей очереди, Сергей заставил себя сделать глоток, но котелок тут же выбило из рук шальной пулей.

— В атаку, вперёд! — грянуло где-то сбоку поля боя. — Ура! За Родину!

Сергей снова откатился за пулемёт, перетащив его к другому краю пологой ямины. Перед глазами простиралась огромная поляна и виднелись рельсы узкоколейки.

«Уехать бы сейчас», — подумал он с тоской, устанавливая пулемёт в рабочее положение.

Со всех сторон к котловану стягивались немцы. Медлить было нельзя. Приподнявшись на локтях, комвзвода вслух пересчитал оставшихся. Их было пятеро: Сергей, Василий, сержант Бочкин и два танкиста.

Мутнеющий взгляд младшего лейтенанта Кугелевича пробежался по лицам и застыл, споткнувшись о жерло танка:

— Слушай мою команду! Приказываю прорываться к лесу. А там… — Кугелевич втянул в себя воздух, — …как Бог даст. Я вас прикрою. Старшим группы назначаю Медянова. Он шофёр, дороги знает, быстрее выведет к своим. Только подтащите ко мне всё оружие убитых. Постараюсь продержаться подольше.

Было видно, что Кугелевич истекает кровью и держится из последних сил.

Минуту молчания оборвал разрыв бомбы.

— Воздух! Ложись!

В небо взметнулся столб песка.

Младший лейтенант Лев Кугелевич не думал о смерти и не боялся, что скоро немцы забросают его гранатами или срежут автоматной очередью. Больше всего он хотел пить, и у него кружилась голова от потери крови. Когда он подтянул к себе автомат, руки ходили ходуном, а палец не попадал на спусковой крючок.

Чтобы расплывающиеся фигуры бойцов стали чёткими, он часто моргал, хотя это помогало плохо, потому что взгляд всё равно не фокусировался. Лёва вспомнил, как в детстве, упав с каштана, получил сотрясение мозга. Перед домом во Львове рос замечательный каштан с прохладными широкими листьями. Даже в самый жаркий полдень под деревом можно было найти глубокую тень.

Лёва карабкался на каштан в надежде заглянуть в окно Наталки с третьего этажа — черноокой и чернобровой дивчины с волной каштановых волос. Распущенные волосы доставали Наталке до пояса, а после дождя капельки воды в волосах сверкали бриллиантовой россыпью. Хитрая Наталка знала, что он за ней подсматривает, и нарочно шире раздёргивала тюлевые занавески, делая вид, что не замечает, как влюблённый мальчишка ловит каждое её движение.

Между тем наивным мальчиком Лёвой из швейного техникума и младшим лейтенантом Кугелевичем, что звездой распластался на кровавом песке, лежала война.

Львов… Мама назвала сына Львом в честь родного города. Сейчас на Украине хозяйничают фашисты. О том, где находится мама, Лёва старался не думать, но всем сердцем надеялся, что она успела эвакуироваться или уйти с потоком беженцев.

Если ему посчастливится попасть в списки погибших, то мама получит извещение, что сын — Лев Семёнович Кугелевич, двадцати одного года от роду — пал смертью храбрых.

Сконцентрировав взгляд, он посмотрел на пятерых бойцов, стоящих у его изголовья.

Почему они медлят? Теряют время.

Он шевельнул пересохшими губами, пытаясь выдавить из себя последние слова:

— Вперёд, на прорыв. Приказываю.

Зрелое лето кружило густой листвой и заманивало в болота брусничными россыпями. От кислых ягод сводило скулы, но Сергей всё равно рвал их горстями, уж больно хороши, да и есть хотелось невыносимо.

Вырываясь из окружения, они шли третьи сутки. Танкисты Степанцов с Мошниковым, Василий, сержант Бочкин и Сергей.

Направление к Ленинграду было перекрыто вражескими кордонами и минными полями. Вдоль дорог громоздились обломки брошенной техники. Несколько раз отчётливо слышалась немецкая речь. На пути попадались свежие могилы, обрывки фашистских газет, пустые консервные банки.

Накануне вечером они сгрызли последние крошки сухарей, зажевав их горстками водянистой болотной голубики.

Жара сменилась на пронзительно холодный дождь с порывами ветра, лохмотья мокрой формы прилипли к телу, зубы стучали от холода. Остановиться и развести костёр было рискованно — кругом немцы, да и коробок спичек в кармане запасливого сержанта Бочкина отсырел насквозь.

Сменяя друг друга, на самодельных носилках несли младшего лейтенанта Лёву Кугелевича. Едва вырвавшись из-под обстрела, один из танкистов — старший сержант Степанцов — осторожно промыл его рану водой со спиртом и обложил чистым мхом.

Сергей поразился, какими чуткими оказались грубые руки танкиста, покрытые чёрной копотью, — во время перевязки Кугелевич даже не охнул.

— Не сомневайтесь, мох верное средство, — объяснил Степанцов в ответ на недоверчивые взгляды товарищей, — я сам с Севера, у нас завсегда так раны лечили. Заживет, как на собаке.

Мох ли помогал Кугелевичу или ещё что, но он не умирал, хотя, глядя на его опрокинутое лицо, много раз казалось, что конец близок. Младший лейтенант то терял сознание, то открывал глаза и долго смотрел на верхушки леса над головой, явно не догадываясь, где находится.

Только однажды он перевёл взгляд на Сергея и очень чётко сказал:

— Ничего не слышу. Я оглох.

— Это тишина, — ответил Сергей, — обыкновенная тишина.

Ему и самому казалось странной царившая в лесу тишина — ни резкого воя снарядов, ни раскатов взрывов, ни пулемётных очередей. Жадно хватая ртом влажный парной воздух, он чувствовал себя так, словно провалился на глубину под лёд Ладоги и бредёт по дну в полном безмолвии.

Ноги болели, спина болела, от рукояток носилок с заскорузлых ладоней слезала кожа.

Усмотрев между нескольких сосен сухой пригорок, Сергей обернулся:

— Мужики, давайте туда. Передохнём немного.

Разговаривать не было сил.

Опустив носилки с Кугелевичем на землю, все опустошённо рухнули рядом. Танкисты сели спина к спине, Василий, не обращая внимания на дождь, подгрёб под голову груду мокрых листьев, а сержант Бочкин кувырнулся комочком на бок и сразу заснул.

Сергей садиться не стал — потом не подняться. Надо идти, искать еду и кров, иначе лейтенант не дотянет до завтрашнего утра. Он посмотрел на лицо Кугелевича с заострившимся носом и впавшими глазницами. Кожа стала уже совсем восковой, напоминая пергаментную бумагу.

Нельзя отдавать парня смерти, не для того его тащили под пулями, чтобы уморить на марше. Настоящие люди должны жить.

Усилием воли Сергей оторвал плечи от дерева. Каждый шаг был как проклятие.

— Серёга, ты куда? — скрипнул в спину Васькин голос, похожий на воронье карканье.

— Пойду вперёд на разведку. Если будет опасность, дам очередь, тогда меня не ищите.

Это было оговорено много раз, но по военной привычке Сергей повторил условленное.

Танкист Степанцов повернул потемневшее от усталости лицо:

— Далеко не ходи, пошарь по окрестностям.

Вместо ответа Сергей махнул рукой, пытаясь прибавить шаг, чтоб не догадались, что он едва стоит на ногах. Касаясь ладонями шершавых стволов, Сергей слизнул с пальца капельку смолы. От ожегшей рот терпкой горечи туман в глазах рассеялся, идти стало легче. Слой опавшей хвои под ногами кое-где набухал кочками мелкого сизого мха с чахлыми кустиками вереска. Прыскали по сторонам лягушки. Не обращая внимания на морось, звучно выбивал дробь дятел.

«Словно и нет войны», — подумал Сергей и тут увидел впереди тёмную стенку сруба с замшелыми брёвнами. Не может быть! Изба! Посреди чащобы! Сердце забилось в унисон стуку дятла. Спасение или смерть?

Взяв автомат наизготовку, Сергей стал медленно приближаться к двери.

Кованая щеколда была замкнута на деревянную палочку, сквозь щели в крыльце пробивался молодой кустик, окон нет. Тишина и покой, как на картинке в детской книжке.

Тёсанная топором дверь поддалась с чудовищным скрежетом, способным разбудить всю округу. Если бы в доме ждала засада, то шансы уцелеть стремились к нулю. Но в пустой избе Сергей нашёл только паутину, засохший лист на полу и мешочек сухарей, подвешенный к притолоке.

Свет проникал сквозь узкие бойницы под самым потолком, освещая грубый стол, две лавки, полати и печурку-каменку. На столе лежал коробок спичек.

От неожиданно привалившего счастья Сергей почувствовал сокрушительную слабость, как будто из него вынули все кости.

Выбрав из мешочка с сухарями самый маленький огрызок, он сунул его за щеку и вышел наружу. Надо бы сделать стоянку дня на три, пока Кугелевич не оклемается, а там как получится.

В обратную дорогу вела мысль, что сегодня они будут спать в тёплой сухости и относительной сытости, а завтра с утра надо будет сделать вылазку по окрестностям и изловить дичь. Хорошо бы заготовить еды впрок. По всем параметрам до своих предстоит идти километров сто в западном направлении.

Пока Сергей добирался до стоянки, стало темнеть, и вдалеке тоскливо и жутко заухала сова. Пусть блажит, главное, чтоб не напороться на фрицев.

В октябре 1942 г. Катя отбывала на фронт. В кузове полуторки кроме неё сидели две девушки из медсанбата и лежали тюки с грузом. Чтобы не задувал холодный ветер, Катя подняла воротник шинели. Стало теплее, хотя из низин тянуло осенней сыростью.

Погрузившись в учёбу на курсах радистов-разведчиков, она не заметила, как пожелтели деревья. Вторая военная осень, за которой придёт новая блокадная зима. Но теперь город не погибнет от голода: запасы продовольствия сделаны, каждый клочок земли засажен огородами. Говорят, около Исаакиевского собора созрел небывалый урожай капусты.

Один берёзовый листок прилип к её рукаву. Положив лист на ладошку, Катя сдула его в поток воздуха. Лети, ты должен остаться на родной земле.

Девушки тихонько разговаривали и смеялись, вспоминая какую-то Люсю, а Катя держалась рукой за борт, жадно глядя по обе стороны дороги, словно вбирая в себя окружающее.

Обгоревшие леса сменяли опушки с сожжённой травой, валялась поломанная техника, кое-где в воронках от бомб плескалась бурая вода. Запомнился дом без крыши, около которого стояла лохматая девчонка и махала Кате рукой.

«На счастье», — подумала Катя.

Несколько раз шофёр останавливал машину, чтобы покопаться в моторе, и тогда Катя спрыгивала на дорогу, с удовольствием разминая затёкшие ноги. Новенькие офицерские сапоги — подарок на память — удобно облегали икры. Сегодня придётся с ними расстаться.

Куда идёт машина, Катя не знала. Командир курсов приказал: «Не задавай лишних вопросов, все инструкции получишь на месте».

Она и не задавала — привыкла за время обучения. Знала только то, что поступает правильно, потому что после Марусиной гибели совсем не могла находиться в казарме, где всё напоминало о ней. Сразу после Марусиных похорон Катя подала рапорт о зачислении в действующую армию и была очень удивлена, когда буквально через неделю её вызвали на собеседование в военкомат. У всех дверей стояли люди, а у тридцать шестой комнаты, куда она направлялась, было пусто. Катя сперва подумала, что ошиблась, но оказалось, пришла правильно.

То, что она услышала, звучало тревожно и восхитительно.

Напоследок мужчина в гражданской одежде, сидящий рядом с военкомом, внимательно посмотрел на неё через толстые линзы очков и произнёс очень медленно, как бы вколачивая в мозг каждое слово:

— Хорошо подумайте, товарищ Ясина. Очень хорошо подумайте. Работа наша опасная и ответственная. Вас будут забрасывать в тыл врага, вы можете попасть в руки к фашистам. Если откажетесь — мы поймём, а вы продолжите службу в МПВО. Пенять вам никто не станет.

Катя вскипела.

— Товарищ военком, товарищ уполномоченный… — Она не знала, как обратиться к мужчине в костюме, и сказала первое, что пришло в голову: — Я давно всё обдумала и прошу меня отправить на фронт в любом качестве. Я умею плавать, и стрелять, и бегать. Я даже пробовала альпинизмом заниматься.

Мужчина в очках наклонил голову и насмешливо спросил:

— И как, получилось?

— Что получилось? — запальчиво спросила она.

— Стать альпинистом? Высоко забрались?

— Не очень, — вынужденно призналась Катя, — на старую колокольню. Но зато там не было лестницы и я карабкалась по отвесной стене.

— Я же говорил — боевая. Диверсантов задержала, — многозначительно сказал военком, посмотрев на штатского. — Так что забирайте девушку в своё хозяйство, товарищ Красильников.

Красильников кивнул:

— Пожалуй, возьму. — И, обращаясь к Кате, сказал: — Вам придётся забыть, откуда вы родом. Забыть, что у вас есть родные, знакомые и любимые. До конца войны вы не должны будете с ними встречаться. И о том, в каком качестве вы будете проходить службу, никто не должен знать. Просто скажете, что уходите на фронт, и всё. Без подробностей.

Катя почувствовала, как пол под ногами дал резкий крен вниз: а как же Серёжа? Что он подумает, когда вернётся? Смогут ли они когда-нибудь увидеться в этой жизни? Не значит ли, дав согласие, потерять надежду на встречу с ним? Но может быть, Серёжа тоже там, за линией фронта?

Усилием воли она взяла себя в руки.

— Я готова на всё.

На сборы Кате выделили двадцать четыре часа, которые она разделила между Егором Андреевичем и Варварой Николаевной. У неё она сидела особенно долго, а на прощание решилась поцеловать в щёку:

— Я вернусь, Варвара Николаевна! Обязательно вернусь вместе с Серёжей, вот увидите!

В ответ Варвара Николаевна порывисто обняла её, тепло уткнувшись губами в макушку:

— Спаси тебя Господь, Катенька. Я буду ждать тебя, как любимую дочку. Не теряй себя, чтобы ни случилось.

Двухэтажный дом предвоенной постройки, приспособленный для курсов, располагался на Выборгской стороне. Доехав до конечной остановки на трамвае, Катя прошла пешком по тополиной аллее и остановилась перед высоким забором с крепко запертой дверью.

Чтобы дотянуться до звонка, ей пришлось встать на цыпочки.

Открыла девушка-дневальная в свежей военной форме с сержантскими лычками и сразу повела через двор в отдельный флигель, размером и формой напоминавший общественный туалет.

— Тебе сюда, — она распахнула дверь и провела Катю в квадратную приёмную с письменным столом и пишущей машинкой. Сидевшая за столом женщина со строгой причёской указала на стул.

— Посиди, тебя вызовут.

Пока Катя осматривалась, женщина позвонила по телефону.

— Проходи в кабинет, тебя ждут.

Робея, Катя перешагнула порог и сразу увидела знакомое лицо Красильникова с огромными глазами в обрамлении толстых линз. Только теперь он был не в штатском костюме, а в форме полковника.

Он оторвался от бумаг и улыбнулся:

— Здравствуйте, Зайцева! С прибытием!

Катя стало неловко, что полковник забыл её фамилию. Она поправила его:

— Товарищ полковник, я не Зайцева, я Ясина.

— Нет, — он сделал отсекающее движение пальцем, — теперь вы Надежда Ивановна Зайцева. Ваш отец — Иван Иванович Зайцев — конюх колхоза «Красный луч» Лужского района Ленинградской области. Заучить как дважды два. Кроме того, товарищ Зайцева, у вас есть ещё и прозвище — Стриж. С этими новыми именами вам надо учиться работать и жить.

Надежда Зайцева, Стриж — у Кати голова пошла кругом. Вечером перед сном она достала карманное зеркальце и украдкой посмотрела на своё лицо, проверяя, может ли эта курносая девушка с веснушками быть Надей Зайцевой. Родное лицо не клеилось к чужому имени, и Катя с досадой провела пальцем по брови. Нет чтобы дать ей имя Маша или, на худой конец, Нина. Против Стрижа у неё возражений не имелось.

Высокой девушке с соседней койки повезло меньше, потому что она представилась позывным Сыроежка. В их группе были ещё Белка, Редька, Ёлка и Клюква.

Учёба начиналась с семи часов утра. Азбука Морзе, корректировка огня, шифрование, немецкий язык, топография, агентурное дело, тир, снова азбука Морзе — и так по бесконечному кругу.

От ключа радиопередатчика у Кати на пальце образовалась мозоль, а ночью стали сниться немецкие слова, которые она пыталась расстреливать из пистолета, как бумажные мишени. Под выстрелами слова лопались и превращались в парашюты с болтающимися стропами. Прыжки с парашютом изучались только в теории, из-за невозможности выезда на практику.

Кате стало казаться, что учёба никогда не закончится, но однажды её снова вызвал к себе Красильников:

— Присаживайся, Зайцева. Положение на фронтах знаешь?

— Так точно! — Едва успев присесть, Катя вскочила со стула, как школьница перед учителем. — Совинформбюро передаёт, что в районе Сталинграда тяжёлые бои. Сражения идут в центре города.

— Всё правильно, — кивнул Красильников, — только с сегодняшнего дня приказываю забыть об этом. Поменьше осведомлённости, побольше придурковатости: — Он слегка улыбнулся и грустно сказал: — Оперилась ты, Стриж, пора вылетать из гнезда. Вечером выедешь на задание. В тихое место. К деду. Там был радист, молодой парень. Провалился. Фашисты его выловили. Согнали народ и повесили на площади. Десять дней не давали вынуть из петли, изверги. Теперь деду необходим новый радист, поменьше и незаметнее. Будешь его внучкой.

В животе сразу стало холодно и пусто, а сердце в груди застучало часто-часто, но не от страха, а от боязни не суметь оправдать доверие.

Она вспомнила глаза мамы, когда та смотрела на неё в последний раз.

«Мама-мамочка, ради тебя, ради всех мам на свете, ради Серёжи я должна справиться».

В авиационную часть вблизи фронта Катя прибыла младшим сержантом Красной армии — в подогнанной по фигуре гимнастёрке и новых сапожках, а на лётное поле вышла одетая деревенской девчонкой.

«А что? Не привыкать. Давно ли жила в избе с русской печью и бегала за водой на реку? — спросила себя Катя, пытаясь расправить заломы на суконной юбке грязно-зелёного цвета. Задумалась и поёжилась. — Давно. Очень давно. В другом мире».

На ноги она натянула штопаные чулки и старые мальчишеские ботинки. Вместо кофты — телогрейка с заплатками, на голову белый платок в мелкий горошек.

Закончив маскарад, Катя взглянула на себя в зеркало и ахнула: увидел бы Сергей, не узнал такое чучело с глазами-пуговицами на круглом полудетском лице.

Изображая смущение, она прыснула, по-деревенски прикрыв рот ладошкой. Получилось правдоподобно. Главное, не поднимать глаза. Катя была уверена, что первый же встречный фашист легко прочитает в её глазах лозунг: «Бей врага до последней капли крови!»

В телогрейке оказалось два объемистых внутренних кармана — очень удобно для гранат и лимонок. Она давно решила, что при аресте сразу подорвёт гранатой себя и как можно больше немцев. Ещё в разведшколе под юбку был подшит потайной кармашек для пистолетика. Пистолетик выдали размером с ладонь, как игрушечный.

— Такой врага только ранит, — сказал инструктор, — а добивать придётся финкой. Она очень остро заточена, смотри, не порежься.

Финку в кожаном чехольчике Катя пристегнула на пояс. Дома, в деревне, она любила так ходить за грибами, только в чехольчике из бересты лежала не финка, а кухонный ножик с отломанным остриём.

Самолёт У-2 уже стоял наготове. Немолодой лётчик в кожаном шлеме с наушниками с уважением протянул руку для пожатия:

— Добро пожаловать на борт!

Его слова отскакивали от Кати словно мячики. Лётчик что-то спрашивал, она отвечала, через секунду забывая, о чём разговор.

Натягивая поверх одежды лётный комбинезон, Катя поёжилась от нахлынувшей нервозности. Движения вдруг стали резкими, дёргаными, а в горле пересохло. Она знала, что это ненадолго. Стоит только начать действовать, и страх улетучится прочь, главное, переждать первый момент.

Наверно, она побледнела, потому что лётчик решил подбодрить её:

— Не переживайте, девушка, я везучий. Недавно «мессер» мой самолёт насквозь очередями прошил как решето, а я живой и самолёт с дырками летает, не разваливается, — он показал на ровный ряд отверстий в корпусе самолёта. — Мотор иногда чихает, но это ерунда. — Он коротко хохотнул, блеснув полным ртом железных зубов.

— Здорово, — пробормотала Катя.

От вида дырок в самолёте ей на мгновение стало не по себе, хотя весёлое лицо лётчика внушало уверенность. Он лично застегнул ей шлем под подбородком и повысил голос, чтобы пробиться через кожаную преграду:

— Теперь будь внимательна! Ударю тебя по плечу — готовься к прыжку. Махну рукой — быстро перебрасывайся через борт на крыло, иначе пролетим цель.

Много раз за время полёта Кате казалось, что ещё чуть-чуть, и самолёт развалится на куски, срубая пропеллером мохнатые верхушки елей. От сильной вибрации мотора металлическая обшивка крыла скрипела и стонала, а к горлу то и дело подкатывала противная тошнота, мешающая трезво осмысливать обстановку. Бледный диск луны мотало из стороны в сторону, словно он был подвешен на ниточке, готовой вот-вот оборваться.

Где-то там, внизу, в ромашковом поле лежала родная деревня с вросшей в землю старой колокольней. Иногда небо вспарывали редкие ракеты, похожие на падающие звёзды. Пересекая линию фронта, самолёт резко ушёл вверх, и Катя успела заметить всполохи огней, которые беззвучно вспыхивали и гасли.

Она вынула часы со светящимся циферблатом, но не смогла сосредоточиться.

— Плохо, Зайцева, садитесь, два, — подражая учителю, строго сказала она себе, переводя взгляд на подрагивающие стрелки альтиметра. В такт им в груди громко и часто стучало сердце: тук, тук, тук.

Тысяча двести метров высоты. Мама дорогая! Это тебе не на колокольню взобраться. Резкий ветер в лицо вышибал слезу. Катя смахнула её как раз в тот момент, когда лётчик обернулся и прокричал:

— Смотри, партизаны!

Приподнявшись в кресле, насколько позволяли ремни, Катя проводила глазами пылающий остов здания — то ли склад, то ли казарму.

Радость, что рядом свои, освободила дыхание. Наших, русских рук дело! Пусть не её личных, но всё равно наших, общих рук, которые сейчас миллионами ладоней отталкивают врага от страны, не дают ей захлебнуться в кровавой фашисткой каше.

Лётчик резко развернулся и поднял руку:

— Пора.

Катя отстегнулась и вылезла на крыло, едва не спикировав вниз в потоке воздуха.

В ста одёжках ноги едва сгибались в коленях. Скользя руками по гладкой поверхности, Катя перенесла вперёд центр тяжести, всем телом ощущая, как оно отрывается от твёрдой плоскости, зависая над бездной. Тугой ветер наполнил лёгкие холодным воздухом.

Километровое расстояние между самолётом и землёй на миг придавило плечи пудовой тяжестью, но тут же оборвалось от резкого рывка парашюта.

— Я лечу! Господи, я лечу!

Приземлилась Катя удачно, у края полянки, окаймлённой частоколом берёзовых стволов и невысоких елей. Погода выстоялась тихая, моросил дождик, светила луна.

Округлым движением она подтянула к себе парашют, спешно гася пузыри купола. Рука сама нашла финку, чтобы срезать стропы.

«Так, хорошо. Теперь распороть грузмешок. Затолкать туда шлем, парашют, комбинезон. Быстрее! Ещё быстрее! Молодец, Зайцева! Пятёрка тебе». — Мысли в голове работали чётко и слаженно, напрочь перекрывая путь для боязни и неуверенности.

Секундного света фонарика было достаточно, чтобы узреть вывороченную кочку возле поломанного дерева. Туда лёг мешок с парашютом. Катя нагребла в яму охапку опавших листьев и придавила их сверху замшелым камнем, на ощупь кажущимся бархатным.

Вроде всё. Шагнув вперёд, она закинула за плечи вещевой мешок со своей самой большой ценностью — рацией «Север», которую все радисты ласково называли «Северок».

За лесополосой лениво брехали деревенские собаки. Идти предстояло десять километров строго на запад.

В виде поощрения издательство выделило Варваре Николаевне пять кочанов капусты и два килограмма моркови.

Кочаны белели на подоконнике комьями снега для снежной бабы. Окончив печатать текст, Варвара Николаевна отщипнула верхний лист самого большого кочана и приложила к щеке, глубоко вдохнув вкусный, чуть островатый запах. С недавних пор она научилась находить радость в малости, даже такой мизерной, как капустный лист или песня ветра за окном. Варвара Николаевна встала и закрыла форточку, бросив мимолётный взгляд на улицу. Как всегда, у репродуктора стояла толпа народа. Передавали сводку с фронта. Она сделала радио погромче, с замиранием сердца ловя каждую фразу диктора.

«В течение пятнадцатого октября тысяча девятьсот сорок второго года наши войска вели бои с противником в районе Сталинграда и в районе Моздока. Ha других фронтах никаких изменений не произошло».

Изменений не произошло…

Знакомые слова, повторяющиеся изо дня в день, за которыми стояли нечеловеческие усилия остановить армию Третьего рейха. Чтобы завоевать Европу, Гитлеру понадобилось меньше полугода. Польша капитулировала за шестнадцать дней, Дания — за двадцать четыре часа, Норвегия и Бельгия продержались два месяца, Франция — сорок четыре дня. А у нас один гарнизон Брестской крепости почти месяц отбивал атаки объединённых сил фашистской Германии. И Ленинград стоит. Даже малыши в наших детских садиках оказались сильнее, чем вся европейская рать. К Европе Варвара Николаевна испытывала глубочайшее презрение.

Повернув ключ, она выдвинула ящик стола, где была спрятана иконка Георгия Победоносца. В её глазах он был русским, крепко сжимая в руке не копьё, а пистолет-пулемёт ППШ, такой, какой был выдан Серёже и Катеньке.

Девочка с оружием… Что в мире может быть страшнее и пронзительнее?

Бумажная иконка размером с ладонь была наклеена на фанерную дощечку и сверху покрыта лаком. Варвара Николаевна взяла её из комнаты соседки, когда ту отвезли на кладбище. С тех пор, как Катя ушла на фронт, Варвара Николаевна молилась за двоих детей, а вчера ночью внезапно проснулась от острого приступа тревоги за Катеньку. Она приложила руку к груди, чувствуя, как сердце словно стискивают ледяные пальцы. Почему-то вместо родной комнаты с коптилкой на столе вокруг почудился тёмный лес и ветер, гуляющий по верхушкам деревьев. Чтобы отогнать наваждение, Варвара Николаевна опустилась на колени и до тех пор, пока не пришла пора собираться на работу, просила у Богородицы защитить рабу Божию Екатерину.

…А теперь вот капусту принесли с блокадного огорода. Сложив пальцы ковшичком, Варвара Николаевна погладила кочан, как голову ребёнка. Вечером надо будет наквасить ведро капусты, а то Серёжа с Катей вернутся с фронта, а у неё в доме хоть шаром покати. А так хоть капусткой похрустят.

Поздно ночью, когда капуста была засолена, Варвара Николаевна выбрала время сесть за машинку и отстучать очередную запись.

«Сегодня в издательстве “Художественная литература” подготовлена к печати новая книга стихов Всеволода Азарова. Она называется: “Ленинграду”.

Я подошла поздравить автора. Азаров сидел торжественно-сияющий. Его, уроженца Одессы, блокада навсегда сделала ленинградцем.

Я не удержалась от вопроса:

— Вы ведь военный корреспондент Балтфлота, везде бываете, много видите, скажите, когда будет прорыв блокады?

Он близоруко вскинул на меня глаза и приложил руку к груди:

— Варвара Николаевна, дорогая, будь моя воля, я прямо сейчас ринулся бы в бой. Я готов фашистам горло зубами перегрызть, но ещё не время. Копим силы.

Зная, что мой Серёжа служит шофёром на Ладоге, Азаров встал и в знак уважения продекламировал отрывок из стихотворения:

Я плакала, и милый Азаров плакал вместе со мной.

И ещё одна радость в нашем издательском деле: в киоски “Союзпечати” поступил первый номер возобновлённого в осаждённом городе журнала “Ленинград”.

Подумать только, больше года нас морили голодом, убивали снарядами и бомбами, а мы пишем стихи, издаём журналы и читаем. Жадно, взахлёб читаем.

Нет! Никогда и никто не сможет победить наш народ.

Пока есть на земле хоть одна книга на русском языке — Россия будет жива».

Десять километров по лесу Катя отмахала за четыре часа. Дошла бы скорее, но задержала быстрина реки со сломанным мостом. Чтобы не замочить рацию, пришлось искать брод. Один раз почудился запах дыма из человеческого жилья, и Катя, точнее Надя Зайцева, прибавила шаг, огибая опасное место. Она уже почти свыклась с новым именем и на «Катю» не оборачивалась, как первое время, но всё же иногда тянуло назвать своё имя. Тогда она тайком писала его на песке и сразу же стирала четыре крупные школьные буквы.

Жидкий рассвет забрезжил у кромки поля, с которого просматривались крыши домов. Дальше придётся передвигаться короткими перебежками. Присев на корточки, Катя сверилась с картой, где рукой начштаба была поставлена жирная красная точка. Справа река, слева остатки барской усадьбы, а впереди пункт назначения — деревенская баня. Там будет ждать дед.

Сунув руку в карман, она ради спокойствия потрогала гранату-лимонку и посмотрела под ноги на вдавленные в землю каблуки ботинок.

Приказ «следов не оставлять» сидел в голове как приколоченный. Опасные лунки сравнялись кончиком палки. Вроде всё?

Хотя Катя почти уткнулась носом в землю, на открытом пространстве она чувствовала себя огромным великаном, неуклюже скачущим от куста к кусту. Собственное дыхание звучало пыхтением паровозной трубы.

Она почти добежала до сруба, когда со стороны бани раздался мужской шёпот:

— Откуда дровишки?

На мгновение застыв на месте, Катя быстро отозвалась на пароль:

— От тёти Наташи из Василёвки.

— Иди вперёд, не оборачивайся.

На ходу дед снял с неё вещмешок, едва не за шкирку втащив в баню:

— Раздевайся! Быстро!

Перед Катиными глазами мелькнуло суровое лицо, по глаза заросшее седой бородой, и короткопалые руки с тёмными лунками ногтей. Катина голова едва доставала деду до середины груди.

— Ну, снимай жакетку.

Катя насупилась:

— Не буду. В инструкции про раздевание не было сказано.

— Экая ты дурёха, внученька.

С медвежьей хваткой дед облапил её за плечи и скользнул рукой в карман, где лежал боезапас.

— А это что?

К Катиному носу сунулась ладонь с гранатой.

— Это я на всякий случай. Если немцы. Чтоб подорваться, — попыталась объяснить Катя.

Дед оборвал:

— Мне не подрывница нужна, а радистка, так что без глупостей. Ещё раз замечу оружие — отправлю обратно. Выкладывай всё в корзину.

Он показал на лыковую корзину, набитую щепками для растопки, куда Катя покорно выложила ещё две гранаты и пистолетик из внутреннего кармашка.

— Остальное клади.

После заминки Катя добавила в корзину фонарик, карту, часы и компас.

— Карандаш есть?

— Есть.

— Тоже выкладывай.

Огрызок карандаша Кат положила на циферблат часов и вздохнула:

— Всё.

Она вспомнила про финку на поясе, но решила промолчать. Финка — не пистолет. Мало ли зачем девушка носит финку, может, она капусту крошит.

Тем временем дед одним взмахом оторвал от пола деревянную кадку, открыв чёрную прореху между досками:

— Что смотришь букой? Живо пихай туда рацию.

От сырой земли несло холодом и тленом.

Катя бросилась на колени, подтягивая за собой мешок с рацией. Под руку попался банный веник, исхлёстанный до голика. От него пахло сухим берёзовым листом и копотью.

Невольно вырвалось:

— В баньке бы попариться!

Дед коротко, горлово хохотнул, как жернова внутри покрутил:

— Теперь часто мыться будешь, каждую связь с центром. — И только поставив бадью на место, он в первый раз взглянул на Катю пристально: — Ишь ты, какая пичужка! Это хорошо, Надюха, меньше подозрений вызовешь. Запомни, — он шевельнул бровями, нависшими над маленькими чёрными глазами, — меня зовут Тимофей Иванович Лыков, а твоя мать, моя дочка — Галина Тимофеевна, — третьего дня умерла, и ты пришла ко мне пёхом из деревни Александровка. Деревню на днях немец сжёг, так что концов не найти. — Он потёр в воздухе пальцами, словно гася свечу. — Завтра аусвайс тебе выправлю. Поняла?

— Да, — закивала головой Катя, — поняла, дедушка Тимофей Иванович.

— Ну и лады. Иди в избу и жди меня. А если кто зайдёт — плачь шибче. А меня спросят, ответишь, что пошёл к фельдшеру.

Дедова изба стояла в глубине двора за зелёным забором из широких досок. Добротная, на высокой подклети. Три окна по фасаду и полукруглое, наборное над дверью. В Катиной деревне такая богатая изба была только у уполномоченного ОРСА — отдела рабочего снабжения, да и ему досталась от раскулаченных. Подружка Ольга однажды угодила мячом прямо в окно горницы, за что уполномоченный грозил взыскать с неё деньги через суд и обзывал вредительницей.

В сенях она сняла с себя телогрейку, с сожалением хлопнув ладонью по опустошённому дедом карману. С гранатой было бы надёжнее. Домотканый полосатый коврик, зашарканный донельзя, привёл её к русской печи с широкой лежанкой. От мягкого тепла сразу потянуло в сон — сказалась ночь на ногах.

Прислонившись спиной к печному боку, Катя обвела взглядом закопчённые стены, по щелям заткнутые пучками льняной кудели. В углах чёрная паутина. Посреди горницы стол под зелёной клеёнкой, на котором навалена груда вещей. Чтобы расчистить краешек столешницы, Катя отодвинула в сторону моток тряпья и сунула топор в плотницкий ящик. Лечь на железную кровать с шишечками она не решилась, заметила только, что одеяло похоже на засаленный блин, оприходованный стаей бродячих собак. Три грубых стула, лавка и огромный иконостас, где кроме Спаса Нерукотворного кругом толпились разные святые. Тепло сплавлялось с покоем, наполняя голову сонным туманом. Борясь с дремотой, Катя присела возле стола.

«Я только чуть-чуть, недолго, вполглаза», — сказала она себе, опуская голову на сплетённые руки.

Сквозь задёрнутые занавески тёк неяркий утренний свет, мерно тикали ходики, в печной трубе подвывал ветер. Не верилось, что рядом по улицам ходят фашисты и скоро она встретится с ними лицом к лицу.

Из дневника Варвары Николаевны Медяновой:

20 октября 1942 г.

«Сегодня весь день идёт дождь, словно небо плачет. Серые тучи висят как аэростаты, царапая животами зачехлённый шпиль Петропавловки и фигуру Ангела на Александрийском столпе.

Широкие лужи растекаются по асфальту, и вода заполняет собой щели для укрытий. Не очень-то приятно пережидать обстрел, стоя по щиколотку в грязи. Наша редакторша носит с собой запасные ботики. Подумать только, идёт война, гибнут люди, а мы думаем о такой малости, как сухие ботики! И, наверно, это правильно. Надо жить вопреки всему и не сдаваться. Ботики — это тоже символ будущей победы.

Капуста посолена и морковка насушена, лук по старинке заплетён в косу. Мне даже удалось сварить банку яблочного повидла, правда, без сахара — меня научила одна случайная собеседница. В очередях идут постоянные разговоры о заготовках, соленьях, вареньях — все готовятся основательно. Люди ждут зиму спокойно, без паники, зная, что большой голод больше не повторится.

Очень тревожно за Сталинград. Сейчас там решается судьба страны. Фашисты рвутся к Волге. Сводки передают, что идут ожесточённые бои, но оборона держится героически. Сталинград… Раньше название этого города мне ни о чём не говорило. Большой населённый пункт на карте страны. А теперь Сталинград стал частью моего сердца, как если бы там сражались мои дети Серёжа и Катенька.

Недавно получила письмо от Ефима Петровича. Он на фронте, пишет, что бои идут с переменным успехом. А где эти бои, ведомо одному Главкому, потому что на конверте только номер полевой почты.

Спаси наших защитников, Мати Пресвятая Богородица, под Своим святым омофором!

Ленинград готовится к уличным боям. По радио передали, что патронный завод отгрузил в магазины большую партию патронов, которые можно купить за наличный расчёт. Жаль, что у меня нет ни ружья, ни разрешения на оружие, а сражаться я могу только с помощью пишущей машинки».

На хуторок Сергей набрёл случайно, пойдя по еле заметной стёжке между болотами. На близость жилья указывали коровьи лепёшки и молодые осинки с обструганными на лыко стволами.

Сергей спрятался за стенку риги и осмотрел просторный двор, плотно вымощенный досками. В глубине стояла низкая бревенчатая изба в пять окон. За домом шумела на ветру берёзовая роща. Успевшая поредеть листва обнажила белые стволы, особенно яркие в розовом закатном свете.

Он как собака повёл носом. С хутора тянуло печным дымом и хлебом. Сергей сглотнул слюну. Сколько они уже не ели хлеба? Представилось, как лица ребят вспыхнут радостным удивлением, если он достанет из вещмешка ржаную буханку с запёкшейся корочкой.

Их группа тронулась из лесной сторожки несколько дней назад, как только младший лейтенант Лёва Кугелевич стал транспортабельным. Лёвкину жизнь спасла тетёрка, которую удалось подстрелить под шумок ненастья. Потом, пробираясь кабаньими тропами, медленно пошли наугад, огибая деревни и по местам боёв определяя путь к линии фронта.

В сгоревшем танке удалось отыскать планшет с картой. По ней определили, что если двигаться напрямик, то до Колпино можно дойти дней за десять-пятнадцать, а там свои.

На пути часто встречались минные поля. Они тянулись на целые километры. Иногда немцы вешали таблички с надписями «ахтунг минен». Но чаще о заминировании подсказывали ровные полянки с пластами вывороченной земли там, где кто-то наступил на мину.

Гадая, зайти на хутор попросить хлеба или остеречься, Сергей сунул руку за пазуху и достал яблоко, сорванное в заглохшем саду около старой усадьбы. Он долго бродил среди развалин, надеясь отыскать временный кров для ночлега группы. Но от былого величия барского дома остались только мощный фундамент и несколько яблонь.

Перед тем как откусить, Сергей вдохнул его нежный запах и сразу вспомнил о Кате.

Съесть бы это яблоко вместе, попеременно откусывая кусок за куском. Одно яблоко на двоих — это как признание в любви.

В избе хлопнула дверь. Сергей положил руку на автомат и насторожился. Через двор прошла пожилая женщина с ведром в руке. Невысокого роста, полноватая, в белой косынке, повязанной концами назад. Позвенев ведром в сарае, она ушла, и снова всё стихло. Сергей бесшумно перебежал к стене дома и заглянул в окно. Увидел тесную кухоньку с обширной русской печью, на столе чугунок и миска, по виду с квашеной капустой. Женщина возилась возле печи. Фрицев в доме не наблюдалось, и похоже, что хозяйка была одна.

После секундного колебания Сергей решил рискнуть. Если нет хлеба, то, может, даст варёной картошки. Крадучись тенью, он вошёл в сени и негромко стукнул костяшками пальцев о косяк:

— Хозяйка, можно войти?

Ухват со звоном задел плиту.

Женщина повернула к нему испуганное лицо с полуоткрытым ртом:

— Господи, помилуй!

Её рука легла на сердце, а глаза уставились на автомат на шее.

Показывая миролюбие, Сергей отвёл дуло вниз. Чтобы она совсем успокоилась, он не стал перешагивать через порог, а шёпотом сказал:

— Не бойтесь, я свой, красноармеец. Выбираюсь из окружения. Нет ли у вас хлеба или картошки?

Взгляд хозяйки сменился на такой пронзительно-жалостный, что Сергею показалось, будто она сейчас заплачет.

— Проходи, солдатик, садись, поешь картошечки. Вот и капусточка есть.

Быстрыми движениями хозяйка ставила на стол какие-то тарелочки, мисочки. Достала стопку и плеснула туда толику мутно-красной жидкости из оплетённой бутыли, заткнутой струганной деревяшкой. От запахов пищи и домашнего тепла у Сергея закружилась голова. Руки и ноги отяжелели.

Голод пересилил осторожность, и он сел за стол. Схватил ломоть хлеба, обжёг пальцы о картошку, смотрел, как прозрачно выгибает пласт кислая капуста с мелкими вкраплениями тминных семян. Хотелось съесть всё и сразу. А потом в баню и спать, спать, спать.

Смахнув с табуретки невидимую пыль, хозяйка села напротив и подпёрла щеку ладонью, видно, хотела что-то сказать, потому что несколько раз подавалась вперёд, а потом снова отшатывалась.

Когда за окном промелькнул белый платок, Сергей вскочил:

— Кто там?

— Не обращай внимания, это моя дочка Шурка. Ей десять лет всего. Только и знает, что с кошкой играть. Ты ешь, ешь. — Не вставая с места, она расстелила на столе кусок тряпки и завернула в него буханку хлеба. — Сама пекла третьего дня. Ещё не успел зачерстветь.

Последнюю щепоть хрусткой капусты Сергей проглотил почти не жуя.

— Спасибо вам большое, больше отблагодарить нечем.

Хозяйка смущённо отмахнулась:

— Да нешто я не понимаю. Свои же люди. У меня сынок такой же, воюет где-то. Бери хлебушек.

Она протянула Сергею хлеб, он принял буханку, как ребёнка, пахнущего теплом и уютом:

— Скажите, где мы находимся?

— Село Боровёнки. Тут и речка Мста недалече, только мост взорван. У нас народ на лодках переправляется.

— А немцы?

— Немцы-то? — переспросила хозяйка. В её тон закралась какая-то неприятная интонация, от которой он похолодел. — Немцы тут недалече. Мабудь, на соседнем хуторе, за рощицей. — Сергей вспомнил несколько берёзок сразу за домом. — Но они недавно уехали. Я сама слыхала, как мотоцикл тарахтел.

— Да что ж вы молчали! — вырвалось у Сергея.

Держа руку на спусковом крючке, он ринулся к двери с единственной мыслью как можно быстрее унести ноги. Половик в сенях гармошкой скользнул под сапогами. Сергей стукнулся локтем о стену и распахнул дверь на улицу, внезапно ослепнув и оглохнув.

Когда солдат выскочил из избы на крыльцо, Шурка удивилась, какой он грязный и ободранный. Вместо формы — отрепья, голова лохматая, на лице щетина, как у одёжной щетки. В одной руке он держал автомат, а другой обнимал буханку хлеба. В задумчивости Шурка подёргала себя за косичку. Наблюдать за продолжением было интересно и страшно.

Немцы, которых она привела, спрятались по обе стороны от двери и один из них, самый толстый, ударил солдата по голове прикладом автомата. Буханка хлеба скатилась по ступенькам, а солдат упал. Тогда второй немец — высокий и тощий, с железным зубом, — ударил солдата сапогом в живот и забрал у него автомат.

Шурка подобрала хлеб, завернула его в подол и подошла к немцам. Они что-то брехали на своём языке, точно гавкали. Шурка подумала, что сейчас самое лучшее время попросить у них шоколадку за выданного солдата. Разве зря она, не жалея сапог, бежала к ним через две канавы?

Мамка научила её говорить немцам «битте», поэтому Шурка протянула руку ковшичком и сказала:

— Битте, дяденьки, дайте шоколадку, — чтобы немцам стало понятнее, она ещё два раза повторила, — шоколад, шоколад. Я знаю, у вас есть.

Шурка показала на карман, где толстый держал плитку шоколада. Она ещё вчера приметила, что он постоянно суёт за щёку дольки и смачно причмокивает. Шелест серебряной шоколадной обёртки напоминал Шурке о новогодних игрушках, которые они мастерили в школе, а вкус шоколада за время войны она успела забыть. Помнила только, что он сладкий и тает во рту.

Тогда и родилась у неё мысль выторговать у немчуры вкуснятину. Сначала думала обменять красивый дедов ножик на шоколадку. Мамка прячет ножик, завёрнутый в старую газету, за комодом. Хорошо, что подвернулся солдатик. Шурка своими ушами слышала, как полицай зачитывал приказ доносить обо всех партизанах и военных. Полицай ещё сказал, что за поимку преступников полагается награда.

Солдатика было жалко, но шоколадку очень уж хотелось.

Вместо шоколада толстяк наставил на неё палец навроде пистолета и сказал:

— Пуф, пуф.

От такой несправедливости Шурка оторопела. Из глаз брызнули слёзы. Она метнула взгляд на выскочившую из дома мамку с остолбеневшим лицом и заревела в голос.

Потом, когда фашисты подогнали мотоцикл и привязали солдата к коляске, она забилась в пустую собачью будку — Барбоску немецкий офицер застрелил — и подумала, что обиду немцам не спустит. Обдумывая план мести, Шурка решила, что сгоняет за огород и наберёт мухоморов. Из мухоморов дед настаивал бодяжку, чтобы растирать больные суставы, похожие на сухие коряги. Если эту настойку незаметно подлить фашистам в еду, то… Шурка довольно тряхнула косичками и улыбнулась. Мухоморов нынче тьма-тьмущая!

Мотоцикл так резко затормозил у ворот, что его повело в сторону. Мордатый немец на заднем сиденье что-то буркнул мотоциклисту, тот закинул голову и весело заржал, прихлопывая перчаткой по рулю.

В голове у Сергея было звонко и пусто. Он не ощущал ни тела, ни рук, ни ног. Даже души внутри себя не чувствовал. Она улетела, как только заплывшие от побоев глаза увидели рядом немцев. От этого факта исчезло всё: и мысли, и боль, и страх — осталась пустая оболочка.

Широкой рукой с толстыми пальцами немец рванул Сергея за шиворот, опрокинув на землю. Размахнулся и врезал сапогом под рёбра, так что остановилось дыхание:

— Шнель, рус, шнель!

На миг мелькнула мысль умереть, не вставая с места, но сапог двинул ещё раз, теперь по спине.

Связаны были только руки. Со стоном Сергей перевернулся на колени и медленно встал. Дрожащие ноги разъезжались, изо рта текла кровь. Он сплюнул выбитые зубы и посмотрел немцу в лицо.

Немец был жирный, с круглым бабским подбородком и пронзительными маленькими глазками, выражавшими арийское превосходство над низшей расой. Нахлобученная на макушку каска придавала ему вид поросёнка в цирке.

То ли оттого, что вдруг вспомнилась Катя, то ли оттого, что над головой качала косами русская берёза, но Сергей почувствовал, как к нему возвращается боль, а за ней душа.

Мясистые губы немца зло искривились. Дёрнув плечом, он перехватил рукоятку автомата и ткнул Сергея стволом под лопатку, показывая, куда двигаться.

«Значит, здесь меня пристрелят. Бежать некуда».

Он видел, что круглая площадь, где они высадились, забита фашистами. Из распахнутой двери с надписью готическим шрифтом доносился шум голосов. Трое солдат курили, облокотившись на заборчик. Водитель мотоцикла лениво копался в сумке.

Споткнувшись, Сергей едва не стукнулся головой о ворота со следами от сбитых звёзд. Они отворились с ржавым скрипом, пропуская на территорию какого-то предприятия, по которому основательно прошлись бомбёжками. Одно здание, в глубине, лежало в руинах, а на остатках другого чудом держалась полуразрушенная крыша с оторванными листами железа.

— Хальт! — приказал немец.

Он сунул руку в карман, достал носовой платок в красную клетку и тщательно вытер со лба дорожки от пота.

— Комт, рус.

Автомат снова врезался в спину. Каждое движение хлюпало в груди дикой болью. Едва переставляя ноги, Сергей доплёлся до кирпичного корпуса. Немец подтолкнул его вниз, в подвал.

«Значит, убивают здесь. Ведут, как барана на бойню. А я иду. Зачем?» — приходили и сразу же убегали обрывки мыслей. Чтобы собраться с духом, Сергей отыскал на шее Катин крестик и зажал его в кулак. Три ступеньки вниз он одолел с поднятой головой. Хоть и был измучен, но не хотелось, чтобы немцы видели его слабость. Откуда-то снизу, из кромешной тьмы, его слух выхватил голоса, стоны, ругань. Он удивился: «наши», и поймал себя на мысли радости, что его сегодня не застрелят.

Привыкнув, глаза различили в подвале скопление тел, сгрудившихся в кучу. Хотя места было достаточно, люди старались держаться вместе.

— Помираю, дайте пить, — доносился хрип откуда-то из-за угла.

— Не дави на ногу, разлёгся как барин, — вклинился возглас, полный злобы и отчаяния.

— Мама, мамочка, — причитал высокий юношеский голос.

— Не тяни кишки, нет здесь мамочки, — грубо оборвал его густой бас. И юноша замолк, словно струна лопнула.

Опираясь рукой о стену, Сергей пробрался в угол напротив двери и уже без сил сполз на пол, оказавшись вблизи чьей-то спины.

Человек повернулся:

— Откуда, братишка?

Подавленный случившимся, Сергей не мог разговаривать и вместо ответа невнятно промычал:

— Вторая ударная.

— И я из второй, — сказал собеседник. — Здесь почти все наши. Мой полк под Спасской Полистью накрыли. А ты откуда прорывался?

— Из Мясного Бора.

Сергей не видел, но понял, что сосед понятливо кивнул.

Голова раскалывалась на части. Жуткая вонь и духота подкреплялись сырым подвальным холодом, прогрызавшим до костей.

Согнувшись дугой, Сергей опёрся локтями о колени и обхватил руками гудящий затылок. Внутри него нарастало чувство огромной, вселенской безнадёжности. Единственным слабым утешением, которое маячило на задворках сознания, было то, что он не навёл фрицев на ребят. И они, дай Бог, сумеют прорваться к своим.

Сергея ждали три дня, делая осторожные вылазки по окрестностям. Пока оставалась надежда на его возвращение, отход оттягивали. Но зарядили дожди, которые превращали болота в топи, а дороги в непроезжее месиво, и стало ясно, что надо двигаться дальше.

К своим вышли в середине сентября.

Услышав русскую речь, Лёва Кугелевич обнял молодого мальчишку-солдатика и долго молчал, не в силах совладать с чувствами.

Катя проснулась от громкого топота ног по деревянному полу. Словно кто-то гвозди вколачивал. Неужели заснула?

Рывком подняв голову, она встретилась взглядом с высоким немцем и оторопела.

Наверное, у неё был совершенно дикий вид, потому что немец вздёрнул вверх подбородок и захохотал, тыча в неё пальцем.

«Кто это чучело?» — автоматически вспыхнуло у Кати в мозгу.

Немец был в серой шинели с поднятым воротником, в пилотке и с автоматом через плечо. Гауптман, то есть капитан. Не меняя позы, она скользнула пальцами по поясу с финкой, чувствуя, как напряжение деревянит мускулы шеи. Немца заслонила фигура деда, который быстро обнял её за плечи и втолкнул в крохотный чулан, заваленный всяким хламом.

— Сиди не высовывайся.

Дед повернулся к немцу и льстивым голосом зачастил:

— Это внучка моя Надюха, ферштейн? Дочкина дочка. Дурёха девчонка, совсем дикая. Битте, битте, господин офицер, пожалуйте к столу!

Сквозь щёлку в занавеске Катя увидела, как на столе возник стакан мутной жидкости и кусок хлеба со шматком сала.

Немец крякнул:

— Гут! Карошо!

Дед вёл себя хоть и подобострастно, но естественно. Фашиста он не боялся, то и дело лопоча всякие пошлости на ломаном немецком языке.

Значит это не провал. Катя постепенно успокоилась. Вот, он какой — первый увиденный ею гитлеровец. Жадными глазами Катя рассматривала его лошадиное лицо с блёклыми глазами и длинным носом, выискивая на нём черты палача и убийцы.

«Интересно, ему приходилось убивать? Сколько смертей у него за плечами?»

Прищуриваясь от света из окна, немец чихнул и махом опрокинул стакан в рот. Кадык на тонкой шее конвульсивно дёрнулся. Катя испытала чувство брезгливости. Она отвернулась, стукнувшись локтем о помятое оцинкованное корыто на стене.

С дробным грохотом корыто сорвалось с гвоздя и брякнулось вниз, больно ударив по ноге. Катя громко охнула, а немец снова захохотал.

— Дура девка, что с неё возьмёшь? — примирительно сказал дед, бросив в сторону чулана уничтожающий взгляд.

Уцепившись за знакомое словечко, гитлеровец застучал стаканом об стол:

— Дура, дура, дура!

От стыда и унижения Кате захотелось выскочить из кладовки и выкрикнуть в ненавистное лицо фашиста, чтобы убирался прочь с их земли, иначе…

Опасаясь, что может выдать себя, Катя крепко прикусила зубами кулак: терпи, Зайцева, будет и на нашей улице праздник. Стараясь не производить шума, она переступила через корыто, приникнув к крошечному запотевшему оконцу. Отсюда открывался вид на баню, где спрятана рация. Около бани круглый прудик с берёзкой на холме. Дальше огороды, потом лес.

В огороде копались две женщины в надвинутых на лоб платках. Старые или молодые — издалека не разобрать. Перевернув пласт земли, одна из них поднесла ладонь к глазам, вгляделась в дом деда, из которого выходил фашист, и выразительно покачала головой.

— Манька Белова, — сказал дед, возникший у Кати за спиной. — Злющая, ровно крапива. Ты с ней не разговаривай. И вообще во двор старайся не выходить, а я всем буду говорить, что ты после смерти матери маленько умом тронулась. И вообще, давай условимся, Надюшка, — никаких вопросов. Меньше знаешь — целее будешь. Мне твоего предшественника на всю жизнь поминать хватит. Хороший был парнишка, но сунулся куда не просят и спалился.

— А что с ним случилось? — холодея от того, что сейчас услышит, спросила Катя, хотя помнила разговор о судьбе своего предшественника перед вылетом. Но хотелось услышать из первых уст, а вдруг он погиб от шальной пули или был убит в бою.

— Повесили его фрицы, — сурово оборвал разговор дед с хрипотой в голосе. — Пойдём-ка, я тебя покормлю, небось проголодалась, а у меня караси жареные к твоему приходу.

Несмотря на большое тело, дед двигался бесшумно, словно кошка, и движения его были ловкие, уверенные.

Открыв печную заслонку, он вопросительно зыркнул на Катю из-под кустистых бровей:

— Печку топить умеешь?

Она улыбнулась:

— Да я деревенская, почти местная, — но тут же прикусила язык, вспомнив инструкцию: никому ничего о себе не рассказывать, даже косвенно.

Но дед, казалось, пропустил её оплошность мимо ушей и брякнул на стол большую чугунную сковороду с красноватыми тушками карасей, густо посыпанными нарезанным луком.

У Кати потекли слюнки. Она вспомнила, что не ела почти сутки, и последним обедом была гречка с тушёнкой в аэродромовской столовой. Когда девушка-подавальщица в голубом лётном комбинезоне поставила перед ней компот, Катя уже очень спешила, поэтому она выпила взвар на ходу, даже не сказав спасибо.

Караси с хрустящей запёкшейся корочкой таяли во рту. Такая вкуснота получается только в русской печке. Разомлевшая Катя подчистила сковороду корочкой хлеба и отхлебнула чай:

— Дедушка, а часто к тебе немцы заглядывают?

Он усмехнулся:

— Знамо дело, я ведь полицай.

Катина рука с кружкой описала дугу, остановившись на полпути.

— Холуй, — с нажимом повторил дед, — а ты, стало быть, холуёныш.

— Холуй? Полицай?

Дед пожал плечами:

— Не заметила разве чёрную шинель с папахой в сенях?

Катя покачала головой:

— Нет.

— А должна всё подмечать, словно у тебя сто глаз и сто ушей. Иначе грош тебе цена в базарный день как подпольщице.

Справедливые слова острыми иголками вонзались Кате в душу. Разведчица называется! Она потёрла загоревшиеся щёки.

Дед хитро сощурился:

— Видела гауптмана? Настоящая тварь! Не сосчитать, сколько наших на тот свет отправил. Каждую неделю в фатерлянд посылочки отправляет своей фрау. Гребёт всё, что под руку попадает — битую птицу, подушки, мёд. Не поверишь, однажды даже банку дёгтя отправил. — Дед почесал бороду. — Редкостная сволочь. А я его спас, когда он под бомбёжку попал. Их там много, немчуры, валялось, а я себе этого выбрал, потому как чин, герр офицер. Домой его приволок, кровь остановил, за фельдшером сбегал. Не будь меня, скакал бы гауптман сейчас на деревянной ноге. Хотя, сказать по правде, я бы ему обе ноги отстрелил, пускай бы жил обрубком и каждый день слезами обливался.

Гауптман потом про меня начальству доложил: есть, мол, такой старик, который ещё в Первую мировую в Германии в плену был. На него можно положиться. — Он посмотрел на притихшую Катю и, протянув руку, погладил её по голове. — Ты ему, внученька, при встрече книксен делай, ну, приседай помаленьку. Он будет доволен.

Вот так-то, Надюшка. Сожми губы и терпи. Работа у нас с тобой такая[51].

Ноябрьский ветер сеял на землю мелкую снежную крупу, будто кто-то рассыпал мешок манки. Крытые дранкой крыши изб сливались с вечерним сумраком. Иногда в темноте окон мелькал тусклый свет и сразу пропадал — жители берегли керосин для зимы. Дробя хрупкую тишину, лениво лаяли собаки, которых ещё не успели перестрелять немцы. Пахло лесом и печным дымом.

Дед сидел на пороге предбанника и курил толстую самокрутку. Вроде как отдыхал после парной, но на самом деле охранял Катю. Вот уже месяц они выходили на связь три раза в неделю, и весь этот бесконечный месяц Катя маялась в четырёх стенах и училась терпению. Она горько думала, что если бы штаб попросил отчёт о проделанной работе, то самым большим достижением оказалась бы заново побелённая печь и генеральная уборка дедовой избы, а когда к деду приходили немцы, то она мышкой шмыгала в чуланчик и садилась подрубать простыни большой ржавой иглой.

В тесной бане было полутемно и влажно. Жар от горячей печки-каменки поднимался к потолку, уходя в дыру трубы. Чтобы не упариться, Катя уселась на пол и настроила рацию на волну Центра. Сегодняшняя сводка была длинной, в десять минут, как обычно, не уложишься. Она надела наушники и перенеслась в пространство на том конце связи. Интересно, кто принимает их шифровку — парень или тоже девушка?

Телеграфный ключ выбивал точки и тире, которые за сотни километров отсюда сложатся в буквы и цифры. Сводку положат на стол в штабе армии, и, может быть, на следующий день Совинформбюро сообщит стране, что партизанский отряд пустил под откос три состава с танками и отбил у фашистов группу военнопленных.

Катя подстроила частоту и сосредоточилась на приеме инструкций.

«Срочно связаться с Ивой. Пароль: “Ранние нынче холода”, отзыв — “Надо запастись дровами”».

Интересно, кто это Ива? Снимая наушники, Катя мысленно нарисовала образ красивой девушки и вздохнула: кто-то каждый день рискует жизнью и защищает Родину, а кто-то молчком сидит на привязи, как цепная собачонка, и выстукивает азбуку Морзе. Представив собачонку с ключом в лапах, Катя фыркнула и тут же сердито поёжилась: «Ничего, дед упорный, а я ещё упорнее, выдержу его молчанку».

В действительности дед Тимофей с ней разговаривал, но только о домашних делах или о рыбной ловле. Он ходил проверять садки каждый божий день, возвращаясь домой с корзиной серебристой рыбы. О работе ни-ни, словно она не радистка-разведчица, а эбонитовый телефонный аппарат для связи с центром. Не будешь же беседовать с корпусом или диском набора номера?

Кадку, под которой прятали рацию, ставил на место дед.

Приоткрыв дверь, Катя окликнула:

— Дед Тимофей!

— Ась? — Дед скрипнул досками предбанника и вдруг зло заорал: — Сколько тебя, копошу криворукую, можно ждать?! Только и умеешь, что мух считать! В бане и то толком вымыться не в состоянии! Я тут уже озяб как цуцик!

Катино сердце подпрыгнуло мячиком: немцы!

Одним прыжком она оказалась возле кадки и упёрлась руками в набухшие водой доски. Ей показалось, что она сейчас лопнет. От натуги перед глазами поплыли огненные круги, а уши заполнились тугим плеском волн. Кадка медленно, но встала на место. Ноги дрожали. На остатках дыхания Катя опрокинула себе на голову ковшик воды и растрепала мокрые волосы.

— Иду, дедушка! Вытираюсь!

Приклеивать на лицо испуганное выражение не понадобилось, но когда она выскочила в предбанник, вместо толпы фрицев с автоматами наизготовку рассмотрела спину удаляющейся соседки. Из перекинутой через плечо корзины с постирушкой текла струйка воды.

— Конспирация, ёлки-моталки, — старательно затаптывая самокрутку, сообщил дед. — Соседка Манька страсть какая любопытная. Первостатейная сплетница на селе. — Он по-медвежьи встал, заслонив телом остатки света. — Посторонись-ка, Надюшка, я кадку поставлю.

— Я уже поставила.

— Ужель?

Не поверив Кате, он заглянул в парную и для надёжности покачал ладонью край бадьи: крепко ли стоит.

Бадья не шелохнулась, и дед уважительно посмотрел Кате в глаза:

— Сильна ты, девка. Не ошибся я в тебе. Можешь считать, что первый экзамен на подпольщицу ты выдержала.

Несмотря на то, что кадка отняла у неё много сил, Катя вспыхнула от радости:

— А когда будет второй?

Дед словно бы не услышал. Нагнувшись, чтоб не ушибить затылок о притолоку, он вышел из бани, остановился и посмотрел на небо, затянутое рваными облаками.

— Гляди, Надюшка, — природе всё едино, что на земле творится. Мир ли, война ли…

Катя тоже задрала голову вверх, так что мокрые волосы хлестнули по щеке. Холодный ветер приклеил чёлку ко лбу. Как здорово жить на свете! Длинное облако, похожее на крокодила, догоняло маленький пушистый шарик, отдалённо напоминающий серую овечку. Кате даже стало её жалко. Но на подлёте к добыче крокодил начал разваливаться на куски, а овечка, напротив, толстела и толстела, пока наконец не вобрала в себя всю длинную крокодилью тушу.

Улыбнувшись, как будто сама одержала победу, Катя взяла деда за рукав:

— Дедушка, Центр велел тебе срочно связаться с Ивой.

Он взглянул на неё сверху вниз и медленно пошёл по тропинке к дому. У калитки задержался и пропустил Катю вперёд.

— Ты спрашивала, когда будет второй экзамен? — сказал он с протяжным вздохом, выдавшим глубокое раздумье. — Дай Бог, чтоб никогда.

Через пару месяцев Сергея вместе с группой выживших военнопленных гнали в глубь страны. Позади оставался пересыльный лагерь, где Сергей едва не умер от тифа, если бы не врач. Удивительно, но в лагере оказалось жалкое подобие лазарета с несколькими нарами вместо коек и маленькой уродливой буржуйкой на огромный щелястый барак, сколоченный из необрезной доски. Туда отправляли не лечить, а умирать, потому что лекарств не полагалось. Но доктор ухитрялся доставать какие-то пилюли и выпрашивать для больных усиленное питание.

Перед отправкой по этапу строили в колонну по пять человек, отстававших расстреливали, и на освободившееся место в пятёрке сразу вставал другой. Убивали за всё: за косой взгляд, за стон от раны, за поднятый с земли окурок, за голодное пошатывание в строю на этапе.

Обочины шоссе были завалены трупами. Из сугробов торчали руки, ноги, страшно и мёртво белели лица с одинаковым выражением каменного покоя. С каждым километром колонна становилась всё короче и короче, а трупов вдоль дороги больше и больше.

Навстречу пленным ехали танки, грузовики, легковушки — по большинству «Хорьхи» и американские «Виллисы». Двигались соединения немцев. Сергей подумал, что это уже не те фашисты, которые браво печатали шаг в сорок первом. Теперь фрицы шли с мрачными лицами, словно предчувствуя, что в родной фатерлянд вернуться доведётся немногим.

Впрочем, среди немцев тоже встречались порядочные люди. Один из лагерных охранников на ломаном русском шепнул, что Красная армия наступает и Сталинград не сдаётся.

«Я тоже не буду сдаваться», — думал Сергей, стараясь шагать как можно твёрже, чтобы не выбиться из строя. Не давая глубоко вздохнуть, жутко болело сломанное ребро — неделю назад пленные устроили давку в очереди за баландой. Под тяжёлое, многосотенное дыхание строя мысли тянулись уныло и отрывисто.

Шёл снег. Телогрейка, доставшаяся Сергею от умершего, совсем не грела, а ноги в кирзачах деревенели от холода.

Пожилой сосед по пятёрке, которого все называли Михалыч, споткнулся раз, другой, третий, а потом вцепился в рукав Сергея:

— Серёга, сейчас упаду.

— Ты что, Михалыч, держись!

Сергей подхватил его под локоть, но Михалыч вдруг мотнул головой, на которой седые волосы сливались цветом со свежим снегом. Взгляд его помягчел и стал отсутствующим:

— Держи моё имущество и не поминай лихом.

Дёрнувшись всем телом, он сунул Сергею в руки заплечную торбочку, кулём рухнув под ноги.

— Михалыч, погоди!

Но строй шёл дальше, и только воздух прорезала короткая автоматная очередь.

Повернув голову, Сергей увидел, как два охранника волокут тело Михалыча к обочине.

— Отмучился, — угрюмо сказал кто-то из середины колонны.

В придорожную деревню пришли, когда начало вечереть. В бытность шофером Сергей не раз заезжал в местное сельпо купить хлеба или ситро. Около будки стрелочницы жила бабушка, которая однажды поила его парным молоком. Теперь будка стояла с вырванной дверью и выбитыми окнами, а на месте бабушкиного дома торчали обгоревшие брёвна.

— Лос! Лос! — Работая прикладами, немцы сбили военнопленных в кучу возле колодца.

Обессиленные люди падали друг на друга. Стояли крик, стон и ругань.

— А ведь я из соседней деревни, — вдруг тоскливо провыл бородатый мужик с тёмным лицом, изрезанным морщинами возле широкого носа. — Жена моя здесь, Марья.

Привалившись к колодцу, он дикими глазами посмотрел на Сергея.

— Прости, Господи, душу грешную. Не уйду с родной земли. Марья здесь. Ребятишки.

Сергей тронул его за плечо:

— Ты что, ложись, не маячь. Пристрелят.

Резким движением вскинув руку, мужик перевалился через борт колодца, принявшего тело с глухим всплеском. И сразу же по ушам ударил автоматный треск и истошная немецкая ругань. Разметая бревенчатый сруб, в колодец полетела граната. Осатаневшие немцы стреляли в пленных без разбора, просто так, чтобы выместить на них свою злость и усталость.

Когда колонну снова построили, вся земля была усеяна мёртвыми.

— Как много русских, — закуривая сигарету, сказал один конвоир другому, — стреляешь их, стреляешь, а они всё не кончаются. — Тяжело закашлявшись, он выпустил из лёгких дым и с ненавистью посмотрел в серое русское небо. Пленных предстояло гнать ещё двадцать километров — за это время можно околеть на проклятом русском морозе.

Трудовой лагерь, куда попал Сергей, располагался на территории бывшего зернохранилища. Чёрные бараки, опутанные по периметру колючей проволокой, вмещали две тысячи заключённых, которых немцы не считали за людей. На углах лагеря — сторожевые вышки. Лай овчарок перекликался с немецкой речью, сливался с ней, и фашист тоже воспринимался лютым псом без человеческих чувств, без души, без ума, без сострадания.

Кормили в лагере дважды в день. Затемно, в пять утра звучал гудок, и люди бегом выскакивали из бараков и строились в длинную очередь, чтобы получить буханку хлеба на четверых.

Хлебный кирпичик был завёрнут в несколько слоёв прохимиченной бумаги, с указанием даты выпечки — обычно тридцать восьмой или тридцать девятый год.

К семи вечера вновь вырастала вереница из пленных — теперь за баландой. Разливал её бочковой со скомканным личиком злого гнома. Себя он называл дядя Миша, и, судя по наколкам на руке и уверенному поведению, тюрьма была для него родным домом.

В первый же день по приезде он с размаху огрел Сергея черпаком по голове.

— Кланяйся, гнида, дяде Мише!

Бочковой ощерил гнилой рот и посмотрел на охранников, которые покатились со смеха. Видимо, такую потеху он устраивал ради них. Сергей неловко сгорбился, ожидая второго удара, но его отпихнул следующий пленный:

— Иди, не задерживай, все есть хотят.

Варево пили тут же, не доходя до двери. Хотя в раздаточной стояла давка и плыл густой пар, но было не холодно, а истомлённый желудок просил тёплого.

В мутной жиже из брюквы плавали комочки белой крупы — искусственное саго.

Держа в руках продавленную алюминиевую миску с баландой, Сергей встретился взглядом с черноволосым мужчиной. Он был очень бледный, с острым подбородком и воспалёнными глазами, в которых пробивалось неколебимое упрямство. Выхлебав через край свою пайку, тот поймал в рот последние капли и протянул руку Сергею:

— Капитан Степан Ненашев. Волховский фронт, пятьдесят вторая армия.

Пожатие капитана отличалось теплотой и крепостью.

— Рядовой Сергей Медянов. Шофёр. Автобатальон и Вторая ударная.

— Шофёр? — оживился Ненашев. — Это хорошо. Будем держаться вместе, я потеснюсь на нарах.

В бараке было не намного теплее, чем на улице. Дыхание сотен людей оседало на стенах, тут же схватываясь седой изморозью. Нары стояли в три этажа.

— Места всем не хватает, поэтому спим друг на друге, — объяснил Сергею Ненашев. — Лучше всего спать в середине, потому что снизу тяжело, а сверху холодно.

Сергею досталось место с краю второго яруса. Мешая заснуть, вниз свешивались чья-то рука и нога. Чтобы не упасть, он боялся пошевелиться и долго лежал в темноте с открытыми глазами, перебирая события.

Молитва пришла к нему на ум извне, нарастая, как звуки музыки. Сначала робко, едва слышно, потом всё громче и громче, пока не заполнила собой пространство вокруг. Он ушёл в неё всем существом, словно был не в лагерном бараке, а ступал по небу, свободный и счастливый.

Сергей не знал, где и когда запали в память старинные и завораживающие слова: «…Заступник мой еси и Прибежище мое, Бог мой, и уповаю на Него». Он повторял их, пока не впал в дрёму.

На следующий день двести военнопленных отправили разгружать вагоны. Сергей с Ненашевым попали в первую партию. От крепкого мороза сразу задубело лицо и стриженая голова. Сергею досталась ушанка на несколько номеров больше. Шапка болталась на нём наподобие колокола и постоянно сползала на глаза, закрывая обзор, но он давно понял, что на фашистов лучше не смотреть. Прямой взгляд рисковал нарваться на пулю.

Перерыва на отдых не полагалось, пить не давали, поэтому пленным приходилось собирать в горсти остатки снега, налипшие на стенки вагонов, и слизывать холодные комочки.

— Русиш швайн, — громко сказал проходящий мимо офицер в форменном пальто с меховым воротником.

Вдоль длинного состава взад и вперёд прогуливались охранники с немецкими овчарками. Под погрузку стояли грузовики МАN. Сергей с интересом покосился на длинные капоты, заботливо прикрытые стегаными чехлами. Он вспомнил, как прошлой зимой шоферил через Ладогу. Вспомнил деловую суету на Вагановском спуске, грузы, которые шли в Ленинград, эвакуированных, Катю…

Какое было счастливое время!

Выкинуть бы фашистика из кабины, нажать бы на газ, и пускай стреляют вослед — всё лучше, чем плен и работа на врага.

От мысли, что приходится разгружать боеприпасы для немцев, у него сводило скулы. Каждый снаряд — выстрел по Родине, по Ленинграду, по маме с Катей.

— Жахнуть бы сюда пару бомбочек, — шепнул он Ненашеву, и тот согласно кивнул:

— Правильно, Серёга, я сразу увидел в тебе родственную душу. У меня у самого руки чешутся. Здесь, говорят, партизаны пошаливают. Небось и сейчас кто-нибудь из них за составом приглядывает, чтоб потом своим радировать. Может и жахнут. Уйти бы к ним. Я потому за тебя как за шофёра и уцепился. — Он повёл глазом в сторону грузовиков: — Смог бы?

— Конечно, смог. — Сергей почувствовал, как внутри груди вспыхнул и разгорается маленький костерок.

Увидев, что на них смотрит конвоир, Ненашев торопливо взялся за длинный деревянный ящик с крестом люфтваффе:

— Раз-два, взяли.

И снова у Кати потянулись дни, изматывающие бездельем и тревогой за деда.

Одна радость — выход в эфир, ради которого всегда протапливалась банька. Баню Катя всегда начинала топить с полудня, чтоб пар выстоялся.

От поленницы за баней было видно остатки старой барской усадьбы, которая стояла на высоком пригорке. Катя называла её про себя стратегической высотой. Видно, при наступлении горушка подвергалась сильным бомбёжкам и усадьба не раз полыхала, пока не обвалилась грудой руин.

Катя выбрала толстое берёзовое полено для растопки и засмотрелась, как над обгоревшим остовом здания кружит стая птиц. Подпрыгнуть бы сейчас, вон хоть с того бревна, что лежит поперёк дороги, потянуться вверх и полететь к Серёже. Нет, лучше сначала разведать позиции немцев, а потом к Серёже.

Она обернулась на шлёпающие шаги за спиной.

Соседка шла медленно, волоча за собой осиновую жердину, чтобы подправить плетень около избы. От натуги её лицо было бордовым, по цвету сливаясь с сатиновым платком на голове. Мужская кацавейка расстёгнута, на ногах опорки от кирзовых солдатских сапог. Уступая дорогу, Катя отшатнулась назад, упершись спиной в поленницу.

Соседка кинула на неё ненавидящий взгляд, от которого Кате стало не по себе.

— Чтоб ты сдохла, крыса фашистская. Живёшь тут в тепле, в сытости. — Резко втянув щёки, соседка вдруг подалась грудью вперёд и смачно плюнула Кате в лицо. — Беги, жалуйся деду. Что стоишь как вкопанная? Небось у него для меня пуля давно приготовлена. Не боюсь! Не боюсь вас, проклятые!

Поскольку руки были заняты дровами, а спина прижималась к поленнице, Катя не могла вытереть мокрую от плевка щёку и не могла развернуться и уйти. Оставалось молча стоять и ждать, когда соседка пойдёт дальше.

— Ненавижу! — Соседкин голос сорвался на фальцет, словно кувшин треснул, а глаза налились слезами. Грузно переступив опорками, она пошатнулась, словно пьяная.

От невозможности ответить у Кати стало горячо в груди. Ах, если бы можно было подбежать, обнять, сказать, что она своя, советская, и хотя бы шепнуть, что наши в Сталинграде наступают и скоро, совсем скоро Красная армия соберёт силы в кулак и растопчет фашистскую гадину.

Чтобы не выдать себя даже взглядом, она уткнула лицо в дрова, до крови оцарапав сучком ухо. Боль ненадолго отвлекла от несправедливой обиды, но ещё целый день Катя мысленно возвращалась к этой сцене и подбирала слова для ответа.

Мама говорила: «Не суди людей по наружности, суди по душе». А как судить, если душа спрятана за внешностью полицая? Трудно разобраться.

На связь с центром они с дедом выходили в восемь вечера, и около семи Катя начала беспокоиться. Дед не шёл и не шёл. Каждые пять минут Катя выбегала на крыльцо и вслушивалась в звуки за калиткой.

Из центра села доносились крики немцев — дед говорил, что там была открыта пивная. Катю передёрнуло от отвращения. Потом прозвучала одиночная автоматная очередь, поддержанная дружным хохотом. Проехала машина. Прохватывая ноги, по сеням сквозил холодный осенний ветер.

Без пяти минут восемь Катя сунула в карман финку, с тоской вспомнив об отобранных дедом гранатах. Она уже почти не сомневалась, что за ней скоро придут, и была готова к сопротивлению.

Скрип телеги и ржание лошади раздались ближе к полуночи. Вскочив на ноги, Катя устремилась к двери, на ходу сбивая половики и задевая стулья.

— Дедушка!

— Шнель, шнель! — отрывисто закричал молодой мужской голос одновременно с ударами ногой в калитку.

Катей овладело каменное спокойствие. Она обвела глазами комнату, остановив взгляд на тёмных ликах икон. При свете лампадки они выглядели торжественно и мрачно.

— Иду!

У калитки по глазам ударил яркий луч фонарика. Она нащупала руками задвижку:

— Битте, битте, герр офицер.

Дед приказывал ей всех фашистов называть офицерами, чтоб подлеститься. Двое немцев нетерпеливо топтались возле телеги, на которой лежало что-то длинное и тёмное.

Один из немцев с силой хлопнул Катю по плечу, так что она едва устояла на ногах. Видимо, это была шутка, потому что фриц коротко всхрапнул, распространяя вокруг себя крепкий чесночный дух, подправленный самогоном. Не похоже, чтобы они пришли с арестом.

Дед часто приводил в дом солдат, чтобы угощать их самогонкой, и сейчас Катя по наитию спросила:

— Шнапс?

— Я, я, шнапс, карошо, — оживились немцы.

Нагнувшись над телегой, они стали стаскивать с неё человеческое тело. Дед!

Между двух спин в шинелях Катя увидела запрокинутую голову с белым лбом и висящие плетями большие руки.

— Дедушка! — помимо воли вскрикнула Катя. Дед на руках немцев глухо застонал.

— Партизанен пух-пух, — объяснил один из немцев.

С пыхтением и ругательствами немцы втащили раненого в дом и положили на кушетку под образа. Тот, что объяснял про партизан, требовательно показал пальцем на стол:

— Шнапс, сало.

— Сейчас, сейчас, — засуетилась Катя.

Взметнув юбкой, она бросилась в кладовую за бутылью, где хранился самогон, и салом. Когда наливала стаканы, руки тряслись, а по клеёнке растеклась мутная лужица с густым сивушным запахом.

Нарезать сало Катя не стала — сунула сразу кусок немцу в руки:

— Битте. Я к дедушке.

Ей показалось, что в глазах немца блеснуло сочувствие. Вытянув губы трубочкой, он втянул в себя самогон и впился зубами в сало. Другой немец что-то залопотал, но Катя перестала обращать на них внимание, пусть хоть всю бутыль вылакают.

Она тронула деда за руку:

— Дедушка, это я, Надя.

Больше всего в это минуту она боялась, что дед очнётся и сболтнёт при немцах что-нибудь лишнее, поэтому встала так, чтобы загородить его от немцев.

Окровавленный бинт вокруг груди весь пропитался кровью, но дышал дед тихо, почти неуловимо. Значит лёгкое не задето.

Переведя умоляющий взгляд на немцев, она знаками показала, что деду нужен покой. Расположившиеся вокруг стола немцы расселись вольготно, оттаивая в тепле и сытости. Казалось, что они собрались просидеть тут до утра. Катя побежала в чулан, где прежде пряталась от фашистов, и схватила пустую корзину. В корзину легла запасная бутылка самогона и вязка сушёной рыбы.

— Вот, возьмите и уходите. Ферштейн? На хаус, на хаус, — она с отчаянием кивала немцам на дверь, а потом сообразила, как быстрее их выпроводить, и заревела. Громко, в голос, кулаками размазывая слёзы по щекам и шумно сморкаясь в фартук. Фрицы вскочили как ошпаренные. Когда их сапоги прогремели по сеням и затихли на улице, Катя сорвалась с места и закрыла двери на все задвижки. Голова работала чётко и ясно.

Если деда ранили партизаны, значит, их семья у немцев не на подозрении. Надо будет выйти в эфир, доложить о ранении деда и ждать инструкций.

Она приложила ладони к щекам, словно обжегшись от их жара.

«Никакой самодеятельности, — сурово зазвучало в памяти наставление преподавателя спецшколы, — запомните намертво: выказать ненужную инициативу — значит провалить задание».

«А если инициатива нужная?» — вкрадчиво перебил благую мысль внутренний голос.

Ступая на цыпочках, Катя приблизилась к деду и села на табурет. Его дыхание не ухудшилось. Слава Богу!

Намочив в воде кончик полотенца, она потянулась обтереть лицо деда и вдруг увидела, как его веки дрогнули, а глаза сквозь ресницы глянули зорко и ясно.

Обнаружив, что глаза видят, а котелок варит, Тимофей Иванович обрадовался: жив, старый пень, ещё поскриплю.

Нарочно вставая под выстрел, Тимофей Иванович очень боялся, что его убьют наповал, но ещё больше опасался потерять сознание и в беспамятстве проговориться перед немцами и выдать внучку.

Когда Тимофей Иванович через связного в партизанском отряде сообщил Центру, что остался без радиста, то не ожидал встретить такую пичужку. Ей бы ещё в куклы играть да с парнями на танцы бегать. Носик картошинкой, косички, глазищи как серые искорки. Одно слово — Стриж.

Удачно ей позывной подобрали. Прежний радист, Колька, был хоть и молодой, но всё ж таки парень, отчаянная головушка, а тут девчонка, что дождевая капля из-под застрехи.

Жаль Кольку до сердечной боли. Тимофей Иванович крепко сжал губы, словно вздымая неподъёмную тяжесть. Колька сгорел по-глупому, когда не выдержал и помог сбежать арестованному парнишке из партизанской деревни. А ведь говорил ему, вдалбливал в голову, чтоб не давал воли чувствам. Чтоб ни словом, ни взглядом, ни видом не показывал, что душа рвётся в клочья.

День Колькиной казни давил Тимофея Ивановича грудной жабой: сдавило дыхание и похолодели ноги. Тогда он вместе с другими полицаями стоял в оцеплении вокруг виселицы. Серый день, серые мундиры фашистов, чёрные форменки полицаев. Чёрное и серое. И только Колька был в красной от крови рубашке с открытым воротом.

Когда палач накидывал петлю, Колька успел зацепить его взглядом и улыбнуться разбитым ртом, а потом, глядя в толпу, поднял вверх сжатый кулак: мы победим.

— Шнель! — лающе закричал гауптман, командовавший казнью, одновременно ударом сапога выбив скамейку из-под Колькиных босых ног.

Ни один мускул не дрогнул на лице Тимофея Ивановича. С тупым равнодушием он смотрел на гибкое Колькино тело, чувствуя за спиной гулкую тишину, исходившую от согнанных на казнь местных жителей.

Нет, не победить немцам русский народ, который сейчас вобрал в себя и татар, и белорусов, и украинцев, и много других людских ручейков, составляющих вместе могучую реку. И никому не победить. Нас можно вешать, резать, стрелять, но мы всё равно встанем. Из пепла сожжённых деревень поднимемся, осеним себя крестным знамением, возьмём в руки заповедный меч-кладенец и скажем слова, которые спасали Русь не единожды: «Аз есмь с вами, и никтоже на вы».

Керосиновая лампа на столе мигнула, и её огонёк стал совсем тусклым. Тимофей Иванович увидел, как лицо внучки стало проваливаться в тень. Он пошевелился, отгоняя болезненный сон.

— Надюшка, внученька.

— Что, дедушка?

Её голосок звучал ликованием. Губы Тимофея Ивановича дрогнули в улыбке — приятно ощущать себя живым, пусть хотя бы и раненым. Он покорно переждал, когда Надюшка оботрёт ему лоб полотенцем, а потом отстранил её руку:

— Послушай, внучка. Тебе придётся вместо меня сходить в Гатчину и передать документы нашему человеку.

Скрутив жгутом полотенце, Надюшка подалась вперёд:

— Иве?

Недовольный излишней горячностью, Тимофей Иванович нахмурил брови:

— Если будешь забегать вперёд — отстраню тебя от задания.

Он увидел, как от его слов Надя подобралась и посерьёзнела.

Выпрямила спину и ответила по-военному:

— Так точно, товарищ командир!

— Ну, то-то. Теперь слушай внимательно. Документы я выкрал сегодня утром из папки одного майора. О чём бумаги, тебе знать не надо, но их очень ждут подпольщики. А когда выкрал, то нарочно сунулся под партизанский огонь, чтобы меня не заподозрили и не обыскивали. Вроде как майора собой заслонил.