Мера бытия

Миновав регулировщицу, караван машин прошёл мимо группы людей у штабеля ящиков с оборудованием. Там шла работа по установке медпункта.

Девушка с санитарной сумкой на боку, стоявшая в окружении мужчин, подняла голову и улыбнулась вслед уходящим машинам: зажила дорога, заработала, задышала.

Она снова повернулась к мужчинам и, озабоченно нахмурившись, сказала:

— Что же будем делать? Ума не приложу.

— Что же будем делать? Ума не приложу, — сказала военфельдшер Лера Гришина, проводив глазами колонну полуторок. Гружённые продовольствием машины шли на Ленинград, и Лера знала, что уже завтра благодаря этому рейсу несколько сотен человек останутся в живых. Она воочию представляла их, ставших тенями, с серыми лицами и тусклыми глазами, как те две девочки, что живут в папиной квартире. В последнюю увольнительную Лера подарила малышкам концентрат каши, выданный в сухом пайке перед отправкой на Ладогу. Её официальное назначение: «Военно-автомобильная дорога номер сто один».

Повернувшись спиной к ветру, Лера посмотрела на виноватые лица трёх санитаров и почувствовала, что на глазах закипают слёзы от собственного бессилия. Отправляясь на Ладогу, она готовилась к бомбёжкам, перевязкам, героическому спасению раненых, работе без сна и отдыха, а на деле оказалась неспособна на малое — поставить шатёр и развернуть работу медпункта. Палатку вместимостью сто человек она с санитарами пыталась установить три раза, но при сильном порыве ветра палатка исправно заваливалась набок, прикрывая груду оборудования брезентовым пологом. Гладкий лёд под ногами отзывался на шаги весёлым звоном, и Лера подумала, что с таким же успехом можно вбивать колышки в кусок стекла или зеркало.

— А может, палатку, того, ящиками придавить? — предложил санитар Круглов — седой как лунь мужчина, на гражданке работавший вахтёром в зоопарке.

Два других бойца-санитара — Илья Осадчий и Гоша Малинин — удручённо молчали. На нестроевую службу призывали не прошедших медкомиссию: Круглов хромал, Осадчий после ранения ослеп на один глаз, а Гоше Малинину едва исполнилось шестнадцать лет и он считался сыном полка.

«Три грации», — самокритично охарактеризовал их троицу искусствовед Осадчий.

— Ящиками мы уже пробовали, — напомнила Лера, наблюдая, как Круглов понурился под её взглядом. — Вскрывайте пока ящики, а я пошла на поклон к дорожникам.

Холодный вязкий воздух комом застревал в горле, вызнобляя тело изнутри. Чтобы согреться, Лера сунула руки в рукава и прибавила шаг, благо дорожники были в зоне видимости. Тяжело ворочая крючьями, они вмораживали в лёд балки, готовя мостик через трещину. Увидев Леру, мужчины явно обрадовались передышке и дружно закурили махорку с терпким запахом сушёных трав.

— Что тебе, сестричка? — спросил самый старший боец, потирая заскорузлые от мороза руки. На его растрескавшиеся пальцы с ободранными ногтями было больно смотреть. Перехватив Лерин взгляд, он усмехнулся: — Ничего, выдюжим. Говори, зачем пришла.

— Палатку не поставить. — Лера чувствовала, что говорит жалобно, как школьница, а не как военфельдшер, в чьём подчинении пусть маленький, но личный состав бойцов.

— Тю-ю, палатку, вот ерунда! — Дорожник улыбнулся, и от этого Лере на душе стало легче. Может, и правда ерунда?

— Ты вот что, дочка, прикажи своим орлам прорубить лунку.

— Во льду?

— Сейчас лёд молодой, не крошится. В дыру поставь мачту и залей её горячей водой. А полы палатки вморозь, тогда ветром не сорвёт. До весны стоять будет.

— А печка? Лёд от неё тает.

— Под печку разыщи кирпичи. Попроси шофёров, они привезут.

— Спасибо!

Прощаясь с дорожниками, Лера вдруг почувствовала, как горизонт перед глазами сместился набок, а она сама отъехала в сторону. На миг показалось, что она стоит на большом пароходе, а под ногами ходуном ходит зыбкая палуба. Лёд у ног разошёлся чёрной трещиной, из которой на поверхность выплеснулась пена жёлтой воды.

— Ой, мамочки! Что это?

— Это Нева балует, — сказал один из дорожников, — плещет в Ладогу. Да вы не бойтесь, товарищ военфельдшер, всё будет добренько.

Милое словечко зазвенело в воздухе, словно колокольчик, и, возвращаясь к своим, Лера повторяла про себя это «добренько», думая о том, что, несмотря на жестокую войну, мир вокруг наполнен добротой и любовью.

В девичьей казарме было темно и тихо. Светились только прорези в дверце печурки, похожие на красные глаза ночного хищника.

Чтобы за ночь помещение не промёрзло до льда, приходилось вставать и подбрасывать в топку по одному поленцу. Охапка сгорит жарко, но быстро.

Сегодня дежурной по буржуйке была Катя, поэтому надо было спать чутко, то и дело поглядывая в сторону печки — не погасла ли. Дров Катя припасла с вечера, лично напилив на чурки ржавой ножовкой.

Свернувшись калачиком и натянув на голову одеяло, Катя подумала, что с начала блокады видела совсем мало снов. Когда она валилась спать, то словно бы отключала свою память рукояткой рубильника.

— От хороших снов хочется плакать, а от плохих — сойти с ума, — пожаловалась как-то подруга Маша, и Катя с ней согласилась, потому что на лишние переживания не оставалось никаких сил.

«Да я ли вообще — эта девушка в военной фуфайке и с противогазом на боку?» — спрашивала себя Катя, изредка ловя своё отражение в зеркале, висевшем в коридоре казармы.

Между нынешней, худой и измождённой, Катей и Катей, раскинувшей руки на старой колокольне, лежала большая и страшная война. Но один подарочек из того счастливого часа всё же остался и висел сейчас у неё на шее в виде оловянного крестика. Его Катя не сняла, даже когда комсорг Наташа укоризненно подняла брови и заявила о несознательности. Прикрыв крестик ладонью, Катя промолчала.

Оттягивая момент, когда надо встать и идти к печурке, Катя попробовала задремать, но мысли уже начали определять круг забот наступающего дня. Сначала надо помочь дневальной Марине принести воды для стирки — она обещала вместе со своими вещами простирнуть Катины мелочи. Потом дежурство — сегодня у них с Машей обход квартир. Вечером хорошо бы успеть заскочить к своим и проведать Серёжину маму Варвару Николаевну.

Катя с Машей вышли на дежурство, когда в город по-пластунски заползал мутный рассвет, оседающий на стенах домов серой дымкой.

У дверей магазина стояла длинная молчаливая очередь, навстречу шли почерневшие от голода люди с бледными лицами и впавшими глазами.

— Когда закончится война, я буду носить только яркие платья, — сказала вдруг Маша, выдыхая из рта лёгкое облачко пара. — Знаешь, когда я поступила в институт, мама сшила мне очень красивое жёлтое платье с алыми маками по подолу. В начале войны бабушка поменяла его на банку рыбных консервов, но выкройки сохранились. Хочешь, я попрошу маму, чтобы она и тебе платье сшила?

— Хочу, — сказала Катя, напрягая воображение, чтобы представить себя в летнем платье.

Стараясь отрешиться от действительности, она даже зажмурилась. Неужели когда-нибудь в вымороженный город придёт лето, а женщины наденут лёгкие платья и забросят на антресоли тяжёлые валенки с галошами?

— Вот здесь у выреза можно пришить маленький белый воротничок, а около талии заложить две складки, — не унималась Маша.

Странное дело, но от Машиного щебета про платье на душе стало легче и теплее, словно на сугроб внезапно села пёстрая бабочка.

Жидкая пшёнка на воде, выданная в столовой на завтрак, оставила в желудке ощущение пустоты, а от уличной холодины мелко стучали зубы и пробегала дрожь по всему телу. Наверное, ленинградцы, пережившие блокадную зиму, не отогреются уже никогда.

Катя подумала, что Сергей сейчас сидит в холодной кабине и сжимает руками ледяной руль. Она знала, что на трассе шофёрам запрещено закрывать дверцы машины.

Поквартирный обход начали с дворника. В нахлобученной до бровей папахе и пальто с бобриковым воротником, женщина смачно жевала, отламывая по кусочку хлеба от половинки буханки. Каждый кусочек обмакивался в подсолнечное масло, распространявшее по каморке густой аромат жареных семечек.

Размазывая по подбородку масло, дворник торопливо спрятала блюдечко с маслом в стол и приподнялась на стуле, прикрывая собой хлеб.

— Мы пришли с обходом квартир, — сказала Маша. — Где у вас управхоз?

— Помер управхоз. Я за него.

Руки дворничихи метались по столу, собирая крошки, которые она тут же отправляла в рот.

От запаха подсолнечного масла у Кати закружилась голова. Чтобы не упасть в обморок, она потёрла варежкой нос и поторопила:

— Пойдёмте с нами — покажете, где в квартирах могут остаться покойники или дети без родителей, и подскажете, где надо проверить в первую очередь.

В глазах женщины промелькнула тень беспокойства. Она всплеснула руками:

— Да у нас, кажись, таких и нет. Все жильцы на своих ногах. В третьей квартире померли двое стариков, так их дочка схоронила. Нету, милые, точно нету. Вы в соседний дом сходите. Там много квартир пустых. А один учёный, говорят, прямо у порога лежит, из двери ноги торчат. Уже без ботинок.

— Нет, и хорошо, — обрадовалась Маша, — нам меньше работы.

Но Кате показалась подозрительной поспешность, с какой дворник начала отговаривать их от обхода.

Она упрямо наклонила голову и сказала:

— Мы всё-таки проверим. Раз у нас есть приказ на поквартирный обход, то мы его выполним.

— Ой, девчатки! — пропела дворник. Проворно вскочив, она засуетилась по каморке, выставляя на стол чашки и ложки. — Вы всё в трудах, в заботах. Давайте лучше чайку попьём. У меня хлебец есть, и маслице, и конфетки. Посидим, поговорим по душам, по-нашему, по-ленинградски.

— Чаи распивать нам на службе не положено. Мы сейчас пойдём, — отрезала Катя, делая вид, что не замечает тоскливого Машиного взгляда, каким та смотрела на ломтики хлеба.

Бедная Машка! Со своим высоким ростом и аппетитами спортсменки-баскетболистки она очень мучительно переносила голод. Чтобы её немножко подкормить, Катя иногда подсовывала ей кусочек сахара из тётиной посылки или делилась гостинцами Сергея.

— Не пойду! — вдруг заявила дворник и с размаху уселась на стул. — У меня от голода ноги не ходят, сами идите.

— Сами, так сами, — не стала спорить Катя. — Маша, пойдём. Начинаем с первого подъезда.

Не обращая внимания на стоны дворничихи, они вышли в узкий дворик, образованный между двух арок. Он ничем не выделялся среди сотен подобных дворов этой части города. До окон первого этажа высились сугробы, облитые нечистотами. Не в силах вынести вёдра, многие жители выливали содержимое из окон прямо во двор. С козырька над подъездом свисали сосульки, в углу двора скрипела на сквозняке полуоткрытая дверь подвала, ведущая в бомбоубежище.

Первый подъезд Катя и Маша обошли, цепляясь друг за дружку, чтобы не упасть, настолько обледенелой была лестница. Пустые квартиры, распахнутые двери. Только ветер гуляет да снег лежит, прикрывая голые полы с ободранным на растопку паркетом. Хоть сто лет потом живи, а никогда не забудешь разорённых домов с брошенными на пол детскими игрушками и фотографиями на стенах.

Во дворе, опираясь на лопату, стояла дворничиха.

«Ну, что я вам говорила?» — было написано на её лице с плотно сжатыми губами и злым прищуром глаз.

— Стоит. Небось нажралась от пуза, — пробурчала Маша.

Под пристальным наблюдением дворничихи Катя и Маша зашли во второй подъезд, явно жилой, если судить по крошкам опилок под ногами. Раз носят дрова, значит живы или были живы недавно. Катя и Маша понимающе переглянулись. В таких квартирах часто находили недавно умерших взрослых и ещё живых детей. Родители обычно всегда умирали первыми, отдавая детям свой паёк. Найденных детей принимали детские дома, которые были организованы чуть не в каждом квартале.

Сзади за ними топала дворник, взяв на плечо лопату.

На первом этаже жили две женщины, измождённые до состояния скелетов. Мать и дочь, поняла Катя, хотя по внешнему виду не смогла определить, кто из них старше, а кто младше.

На втором этаже жилой оказалась умывальная комната, с выведенной в вентиляцию трубой буржуйки. Обитатель квартиры мирно спал в ванной, укрывшись тремя одеялами.

Будить его не стали, а пошли выше, на третий этаж.

От Кати не укрылось, что по мере продвижения лицо дворника становилось мрачнее, а взгляд тревожнее. Это её настораживало, и она держалась начеку, стараясь не упустить из вида ни одно движение.

Когда Маша взялась за ручку последней двери, дворничиха резво двинула вперёд и перегородила путь.

— Нет здесь никого! — закричала она визгливым голосом, грудью напирая на Машу. — Идите за участковым, а потом и шастайте по квартирам! Откуда я знаю, что вы из МПВО, а не воровки переодетые?

Растерявшаяся Маша стала отступать, а Катя, наоборот, шагнула вперёд и двумя руками оттолкнула дворничиху от двери:

— А ну, пусти!

На полутёмной лестничной площадке мерно хлопал от ветра плохо прибитый лист фанеры, словно вдали слышались выстрелы.

Строго посмотрев в глаза дворнику, Катя приказала:

— Отоприте немедленно, иначе у вас будут неприятности. Мы имеем право ходить с проверками.

— Не пущу! — Перехватив лопату в правую руку, дворничиха замахнулась, чтобы ударить Катю по голове. Она была выше и сильнее девушки. Острие лопаты мелькнуло над Катиной головой клинком отточенной сабли. Машинально она отступила назад.

Ощерив рот, дворник пошла прямо на неё, словно в штыковую атаку. Стараясь уклониться, Катя неловко поскользнулась и упала на одно колено, оказавшись совсем незащищённой. Близко перед глазами качнулись серый пол и металлическая решётка перил с погнутыми прутьями. Лопата вновь поднялась в воздух, чтобы опуститься вниз. Но тут опомнилась Маша. Изловчшись, она мёртвой хваткой вцепилась в древко обеими руками.

Пока Катя поднималась, Маша и дворник возились молча и яростно, выворачивая друг другу руки. Катя прыгнула на спину в ватнике и рванула за воротник, стараясь повалить женщину на землю.

— Маша, беги за подмогой.

— Нет!

С резким усилием вырвав лопату, Маша глянула перед собой дикими глазами и сделала короткий удар.

Со взмахом рук дворничиха тряпочной куклой осела на ступени, свернув набок шею.

Маша побледнела:

— Катя, я её убила?

— Не знаю.

Чтобы обезопаситься, Катя содрала с головы дворничихи платок и туго перевязала ей руки сзади, затягивая узел со всем гневом, который рвался наружу. Потом перехлестнула петлёй кушак через перила.

— Теперь не вырвется.

Маша содрогнулась:

— Может, она сумасшедшая?

Катя едва могла перевести дыхание. Опираясь ладонями о перила, она коротко вдохнула сырой воздух, чувствуя в ушах биение пульса. В глазах мелькали разноцветные точки, а голова кружилась от слабости. Несколько секунд понадобилось, чтобы прийти в себя.

Дверь в квартиру была заперта. Присев на корточки, Катя обшарила карманы дворничихи. Под пальцы попадались кусочки хлеба, конфета в бумажной завёртке, огрызок карандаша. Ключ нашёлся во внутреннем кармане, надёжно пришитом под полой ватника.

— Попробуй, подойдёт?

Протянув ключ Маше, Катя встала рядом, уже предполагая, что может увидеть в этой квартире. Наверняка ценные вещи и добротная мебель, натащенная из домов умерших.

Кроме того, обходя квартиры, приходилось постоянно наталкиваться на покойников, которых не спешили захоронить, чтобы до конца месяца попользоваться их хлебными карточками. Осуждать голодных людей, часто в последней стадии дистрофии, было трудно, поэтому бойцы МПВО обычно не сообщали о случаях замалчивания факта смерти, а просто выносили трупы в общую могилу. Но ни мародёры, ни родные умерших никогда не бросались с лопатами наперевес.

Ключ повернулся со второй попытки. Распахнув дверь, девушки вошли в квартиру и замерли от ужаса, потому что кругом были дети. Несколько ребят лежали поперёк кровати, вытянув вперёд тоненькие ноги без обуви. У дивана на полу застыла девочка с треугольным лицом и закрытыми глазами. Не доползя до двери, прямо у порога скорчилась крошка в пушистой заячьей шубке и голубой шапке с помпоном.

Не зная, к кому бежать первому, Катя и Маша заметались по комнатам, отзывающимся глухими звуками шагов.

Живых детей было много, но все они не шевелились, глядя перед собой с полной отрешённостью.

— Тормоши их, не давай заснуть! — кричала Маша, бегая от одного ребёнка к другому.

Она дула им в лицо, растирала руками щёки, трясла за плечи.

Катя схватила в охапку мальчика лет десяти, потащила с собой, но поняла, что не справится:

— Маша, останься, я за помощью!

— Тётенька, — раздался тихий шелест. Катя наклонилась над мальчиком с бескровным лицом и посиневшими губами. — Тётенька, ты придёшь за нами?

— Конечно, приду. Сбегаю, вызову подмогу и вернусь. Мы заберём вас в детский дом. Там вас накормят и обогреют. Вам будет хорошо, обещаю.

Мальчик моргнул и прошептал:

— Я тебе верю — ты МПВО. Та женщина, дворник, она собирала детей из пустых квартир и забирала наши хлебные карточки. Ты возьми у неё наши карточки, тётенька.

— Обязательно возьму, — пообещала Катя.

Ненависть душила её с такой силой, что она не удержалась и со всей силы пнула ногой тело дворничихи, лежавшее на лестнице мягким комком. Та глухо застонала, и Катя обрадовалась. Жива, мразь! Значит, судить будут, а потом расстрел!

За несколько блокадных месяцев Катины глаза видели много жуткого и острота чувств притупилась. Но того, что творилось здесь, за закрытой дверью обычного ленинградского подъезда, нельзя было оправдать никакими доводами.

Лестница кружилась перед глазами, и Катя не знала, бежит она, идёт или сидит, но всё же переставляла ноги, пока не вышла на улицу, захлебнувшись от порыва ветра.

Самым важным сейчас было спасти детей, и она молилась про себя, чтобы мимо проходил патруль или милиционер.

Чёрные патрульные с автоматами на груди попались почти сразу, и Катя встала им поперёк дороги, с отчаянием выкрикнув:

— Срочно, там умирают дети! Много детей. Мне нужно вызвать сюда подкрепление с носилками и милицию.

Скороговоркой она продиктовала адрес, который патрули должны передать по цепочке, и побежала обратно.

За это время Маша успела подтащить некоторых детей к выходу и усадила их в ряд по стеночке. Девочка в серой шубке беззвучно открывала рот с высохшими губами. Катя побежала на кухню, нашла там кастрюлю и снова побежала на улицу, чтобы разыскать воды и напоить детей. Каждый раз, проходя мимо дворничихи, она пинала её ногой, слушая доносящееся из-под платка глухое звериное урчание.

Когда дворничиху уводили два милиционера, та подняла голову и плюнула Кате под ноги, пачкая снег сгустком крови:

— Всё равно вы все сдохнете!

В ответ пальцы одного из милиционеров скользнули по кобуре:

— Сперва с тобой разберёмся.

Он повернул к Кате с Машей опухшее лицо, на котором глаза казались щёлочками:

— Всех детей вывезли, девушки?

— Последних выносим, — ответила Катя. — Нескольких сразу в больницу отправили, а этих трёх сейчас отвезём в детский дом. Там уже ждут. У них питание получше, и вшей выведут. Сами знаете, в детдомах почти всех детей удаётся спасти.

Она кивнула на саночки, где неподвижными столбиками сидели три малыша.

— Хорошо, — сказал милиционер, — женихов вам хороших, девчонки. Не слушайте эту ведьму, мы выживем.

— Конечно выживем, — сказала Катя, — и дети выживут. И бегать будут, и в футбол играть будут, и гулять, и смеяться, и пироги с вареньем есть — всё у нас будет!

Принимая детей в детдом, заведующая Марина Александровна попросила:

— Товарищи, миленькие, достаньте нам ёлку, скоро Новый год.

До войны Марина Александровна была красива изысканной красотой поэтических дам Серебряного века: высокий лоб, обрамлённый дымкой пепельных волос, серые глаза с длинными ресницами, прямой носик и лукавый изгиб нежных губ, словно навсегда застывший в мягкой усмешке.

Когда кто-нибудь восхищался её красотой, она задорно смеялась:

— Куда мне, дочке жестянщика, до прекрасных дам.

К удивлению друзей и знакомых из всех кавалеров, которые осаждали Марину Александровну с яростью обречённых на вечные муки, она выбрала скромного бухгалтера в круглых очках и намечавшейся лысиной. К началу войны у них было уже трое сыновей, и самый старший, тринадцатилетний Митя, подавал большие надежды в шахматном клубе при Дворце пионеров. В тот день, когда пришла похоронка на мужа, сын Митя стоял в очереди за крупой. Начавшийся обстрел смёл людей с тротуара несколькими снарядами. В забитой ранеными больнице Марина Александровна долго бегала из кабинета в кабинет, прорываясь в палаты, чтобы разыскать сына, пока наконец не нашла его на каталке у двери в морг.

Ей сказали, что в больнице сын сумел прожить около часа и очень беспокоился о неотоваренных карточках.

— Вот, возьмите, он просил вам передать, — юная медсестричка протянула смятый листок карточек, перепачканный пятнами крови.

Вернувшись домой, Марина Александровна долго сидела у окна, прижав к себе младших мальчиков, а утром пришла на работу в школу с белыми прядями в волосах, кое-как собранных в растрёпанный пучок.

Выжить и не сойти с ума ей помогла работа, потому что когда целиком и полностью отдаёшь себя другим, то некогда думать о себе. Некогда плакать, некогда жаловаться и некогда болеть.

В конце ноября, после того как занятия в школе прекратились, Марину Александровну вызвали в РОНО и инспектор предложила:

— Марина Александровна, знаю, что вы никогда не работали с дошколятами, но, тем не менее, прошу вас взять на себя организацию детского дома. Сами понимаете, сирот много. Война.

Вечером того же дня Марина Александрова с сыновьями переселилась в помещение расформированной школы. Она спала урывками, сама лично следила за кухней, принимала детей, утешала, купала, стригла, колола дрова, делала всё то, что сделала бы для своего ребёнка любящая мама.

Но сейчас приближался Новый год и оставить детей без праздника сотрудники детского дома не могли.

Сегодня Кате показалось, что она увидела Олю.

— Оля!

Сердце в груди громко застучало молоточками, горяча холодные щёки.

В сером пальто, в платке, натянутом на лоб, Оля стояла в очереди у булочной и смотрела на раструб радиотранслятора.

«От Советского информбюро. Передаём последние сообщения».

Очередь колыхнулась и по цепочке переместилась к ретранслятору.

«В течение 28 декабря наши войска вели бои с противником на всех фронтах. На ряде участков наши войска, ведя бои с противником, продолжали продвигаться вперёд и заняли ряд населённых пунктов.

За 27 декабря наша авиация уничтожила сорок пять немецких танков, восемь бронемашин, более шестисот двадцати автомашин с войсками и грузами, семнадцать полевых орудий с прислугой, девять зенитных точек, свыше четырёхсот тридцати повозок с боеприпасами, три автоцистерны с горючим, три радиостанции, сожгла четыре железнодорожных эшелона и рассеяла до пяти батальонов пехоты противника»[16].

Очередь дружно вздохнула и посеменила обратно к двери булочной.

Темноглазая девушка в платке оглянулась и встретилась глазами с Катей. Душа рванулась навстречу и опустила крылья. Не Оля!

Катя понурилась, с отчаянием пытаясь воссоздать в памяти Олино лицо с бровями вразлёт и тонким вырезом красивого рта. Оля вспоминалась, но как-то размыто, по отдельности: фигуру, волосы, руки Катя помнила, а сама Оля ускользала.

По заволновавшейся очереди Катя поняла, что на подходе хлебный фургон, и отошла в сторону, освобождая проезд.

Высокий сугроб достигал ей почти до макушки. Сползая с тротуара на проезжую часть, слежавшийся снег перегораживал часть перекрёстка, так что машине пришлось объезжать его по кругу.

И тут ударил выстрел артобстрела. Угодив в сугроб, снаряд вздыбил вверх фонтан снега, накрыв фургон снежным куполом.

— Ложись! — закричала Катя людям в очереди. — Все в укрытие!

Очередь откачнулась назад, словно впаявшись в стену здания, а когда осел снег, все увидели, что машина лежит на боку, а из развороченной взрывом кабины свешивается убитый шофер.

Но главное — хлеб! Размётанные по улице буханки тёплыми кирпичиками лежали в радиусе нескольких метров от фургона.

Люди замерли, не смея отвести глаза от хлеба. Ведь это было так просто: протянуть руки, нагнуться и взять. А потом, прямо тут, не сходя с места, отломить хрустящую корку и сунуть в рот, понимая, что сегодня ты уже не умрёшь.

— Хлеб! — прорезал пространство короткий женский не то плач, не то всхлип.

— Хлеб! Хлеб! — на разные голоса откликнулась очередь, приходя в движение.

Протянув руки, люди шли вперёд как слепые, сталкиваясь и падая на колени. Мальчишка в коротком пальтишке первым оказался около буханки, но под прицелом десятков глаз остался стоять, руки по швам, только текли слёзы по щекам.

— Хлеб! Много хлеба! Целый грузовик.

Вместе со всеми Катя тоже сделала шаг вперёд, не видя перед собой ничего, кроме россыпи хлебного богатства.

Женщина рядом с ней, рывком сорвав варежки, смотрела на свои дрожащие пальцы, словно заклиная их скорее схватить буханку, прижать к себе, спрятать под полу пальто.

— Хлеб! — плыл стон, прокатываясь от человека к человеку.

Несколько мгновений длилось оцепенение, а потом мальчишка рывком поднял буханку, покачал на ладонях, как ребёнка, и отнёс к порогу магазина.

Один за другим люди стали поднимать хлеб и складывать его в общую кучу.

Две буханки Катя достала из-под фургона и бережно положила на верх хлебной пирамиды.

Девушка, похожая на Олю, протянула ей руку:

— Держись.

Холод пальцев девушки Катя чувствовала даже сквозь варежку. Встав в хоровод вокруг хлеба, люди крепко взялись за руки.

В спину бил ледяной ветер, с неба сыпался снег, не тая на остуженных лицах, но все стояли до тех пор, пока не подошло время открытия магазина и продавцы стали заносить хлеб на полки.

Уходя, Катя повернулась к девушке:

— Скажи, как тебя зовут?

Не удивившись вопросу, та улыбнулась:

— Оля.

— Я так и знала.

Катя кивнула, хотя очень хотелось закричать:

«Олька, подружка, где ты? Ау!»

Собираясь в рейс, Сергей с досадой обнаружил, что портянки не успели просохнуть. Он страдальчески наморщил нос: опять придётся терпеть на ногах волглую сырость, которая к концу рейса превратится в ледяной компресс. Один шофёр из их звена отморозил пальцы вплоть до ампутации, но, пролежав в госпитале всего несколько дней, снова сел за руль.

В промежутках между рейсами шофёры приспособились сушить портянки и валенки под капотом, на растяжке, где крепится радиатор. Шутили: «Моя машина — моя цыганская кибитка». В кабине спали, в кабине ели, в кабине писали письма.

Перемотав портянки, Сергей едва успел сунуть ноги в валенки, как услышал учтивый стук в дверцу:

— Товарищ Медянов, можно к вам заглянуть на минуточку?

Он не успел сказать «нет», когда в кабину взобралась учётчица Манюня с кокетливой чёлкой, завитой мелкими локонами.

«И когда только время на причёску находит?» — подумал Сергей, глядя в круглощёкое лицо с носом-пуговкой.

Манюне недавно исполнилось двадцать лет, и не было дня, чтобы она не забежала к Сергею переброситься парой слов или узнать, как дела на том берегу. Назойливое Манюнино внимание тяготило, да и ребята подшучивали, но выставить девушку рука не поднималась, потому что Манюня взирала на него с восторженностью, словно он был по меньшей мере тенором Лемешевым или артистом Крючковым.

Так и закрепилась за ним шутливая кличка «Манюнин жених», которую никто не принимал всерьёз, кроме Манюни.

Знакомство их началось с трагического эпизода, когда Манюню по какой-то надобности занесло на верхний ярус складских полок. Потом ребята говорили, что Манюня специально залезла на верхотуру, чтобы её спас прекрасный принц в промасленной фуфайке.

Но Сергей знал, что это не так. Когда он в тот день зашёл на склад, то увидел на полу рассыпавшуюся деревянную лестницу и услышал тоненькое подвывание, похожее на щенячий визг. Звук шёл сверху, и Сергей, задрав голову, обошёл склад, остановившись под портретом Сталина, откуда был наибольший обзор, словно вождь решил лично наблюдать за погрузкой и отгрузкой.

Вой прекратился. Решив, что ему почудилось, Сергей двинул в сторону грузчиков, переваливающих в кузов мешки с зерном, и тут снова кто-то заплакал.

На этот раз он смог определить направление звука. Мало того, под потолком появились ноги, обутые в щегольские хромовые сапоги. Они беспомощно елозили по нестроганым доскам, ещё пахнущим смолой и лесом.

Сдвинув на затылок ушанку, он позвал:

— Эй, кто там плачет?

Всхлипывание затихло, и с полки свесилась растрёпанная девичья голова.

— Я плачу.

Девчушка, распластавшаяся на полке, выглядела очень молоденькой, симпатичной и несчастной.

— Что ты там делаешь? — с удивлением спросил Сергей.

Девушка прикусила дрожащую губу:

— Слезть не могу. Видишь, лестница упала.

— Да мало того, что упала, так ещё и развалилась.

Его сообщение вызвало новый взрыв плача.

Спокойно смотреть на девичье горе Сергей не смог, а потому сбегал в машину за инструментом и наскоро сколотил вывалившиеся ступени, закрепив стыки металлическими хомутами из консервной банки.

— Давай слезай, я поддержу.

Девушка вспыхнула от возмущения:

— Ишь какой ловкий: «поддержу»! Не видишь, что я в юбке? Лучше отвернись — знаю я вас, шоферню.

— Могу вообще уйти, — обиделся Сергей, круто разворачиваясь, — к тому же моя очередь на погрузку подходит. Сама слезай.

— Нет, не уходи!

Одной рукой намотав край юбки на кулак, девушка стала кособоко спускаться по приставной лестнице, но на высокой последней ступеньке остановилась в раздумьях:

— Ой, боюсь!

Позже до Сергея дошла опрометчивость своего рыцарства, но тогда он легко подхватил девушку за талию и, приподняв, поставил на пол. Её руки лежали на его плечах, а глаза смотрели в глаза. На миг он представил, что в его руках Катя, и сжал девичью талию чуть нежнее, чем стоило.

Так он познакомился с Манюней, которая сейчас сидела рядом и расспрашивала, какая артистка ему больше нравится — Орлова, Серова или Марина Ладынина?

— Я обожаю Ладынину! — восклицала Манюня, закатывая глаза в знак восхищения. — Когда я смотрю кино, то думаю, что тоже смогла бы стать артисткой. Как вы думаете, товарищ Сергей?

Сергей мельком глянул на крутой Манюнин лобик, окаймлённый кудряшками:

— Так иди в артистки. Война же не навсегда.

— Правда?! — Манюня едва не подпрыгнула. — Я тоже так думаю, — она зарделась, — товарищ Медянов, а может, вместе пойдём? Будем как Александров и Орлова.

Он такой перспективы Сергей едва не поперхнулся, но, на счастье, выручил старшина Жуков, посигналив светом ручного фонарика:

— Медянов, к майору. Срочный рейс.

Пока Сергей шёл за заданием, в лицо бил шквальный ветер и крутила метель. Плохая погода для поездки. Разгону в такую погоду не дашь, а как только скользкий лёд закончится, передок полуторки уткнётся в снег. Тут же начнут буксовать задние колёса, и придётся пробивать в свежей пороше перемёты, бросая машину вперёд-назад.

Майор — командир колонны, серый от усталости — уже ждал. Подняв воротник полушубка, он нетерпеливо прохаживался вдоль строя машин, иногда проверяя ногой накачанные баллоны. Когда Сергей со старшиной присоединились к кучке шофёров, майор посветил фонариком в лицо каждому, проверяя внешний вид. Сергей одёрнул телогрейку и спешно стёр со щеки следы копоти — майор не уважал расхлябанности.

— Знаю, что сегодня по два рейса все уже сделали, — майор вздохнул, — но надо, товарищи бойцы. Повезёте в Ленинград спецгруз особого назначения.

Лучом фонарика он высветил надпись на одном из ящиков: «Подарок ленинградским детям из Грузии».

— Всем ясно задание?

— Так точно, товарищ майор! — рявкнул Сергей, вливая свой голос в общий ответ.

В путь тронулись с включенными фарами. Навстречу каравану качалась гирлянда огней от машин, идущих из Ленинграда. Иногда на поворотах можно было разглядеть людей в кузове, сбившихся под одеялами в тесную кучу. Мысленно Сергей пожелал им дотерпеть до берега, потому что в Кобоне эвакуируемых ждали тепло и горячая пища.

На третьем километре дороги им посигналила регулировщица Люсенька. В белом маскхалате, перепоясанном ремнём винтовки, она указала на объезд полыньи и махнула флажком:

— Счастливого пути!

В ответ Сергей мигнул фарами, но тут полуторка чихнула и заглохла.

— Заведись, милая! — в голос взмолился Сергей.

Он повернул ключ зажигания и нажал на стартёр, но машина бессильно урчала, совершенно не собираясь заводиться. Чтобы не отстать от колонны, Сергей выскочил на лёд и бешено закрутил пусковую рукоять стартёра. Ноги разъезжались на льду, а ушанка отлетела куда-то в сторону.

«Давай, давай, давай!» — молотом стучало в мозгу в такт каждому обороту.

Особо важный груз должен быть доставлен во что бы то ни стало.

— Не заводится?

Он не услышал, как подошла Люсенька.

Не отрываясь от ручки, Сергей отрывисто сказал:

— Да вот, понимаешь…

Люся подняла руку и ласкающим движением погладила капот, словно подбадривая отставшего от стада бегемота:

— Давай, машинка, постарайся, мы все устали.

Под её слова мотор прокашлялся раз, другой, и передок машины задрожал от сдержанной силы.

— Спасительница ты, Люся!

В одно мгновение Сергей оказался в кабине, выжав газ на полную. Пробуксовав на ледяной корке, колёса сдвинулись с места и перед глазами снова замелькало белое полотно дороги, тускло подсвеченное фонарями в руках регулировщиц.

На пятом километре вместо регулировщицы стояла снежная баба. Вмороженный в снежный ком фонарь жёлтым пятном очерчивал круг света, и от его луча на душе будто вспыхивало такое же светлое пятнышко, показывающее, что ты не один. Ясное дело — девчонки отбежали погреться. Баба тоже сгодится, лишь бы дорогу показывала.

Белое поле и темнота убаюкивали, и бороться со сном становилось всё труднее, не выручал даже специально подвешенный котелок с болтами, который на каждой выбоине ощутимо и громко лупил по затылку, прикрытому шапкой-ушанкой.

«Надо сосредоточиться, — приказывал себе Сергей, усиленно моргая слипающимися глазами. — Один неверный поворот руля — и ты в полынье».

Он увидел провалившуюся машину в первом же рейсе, когда их колонна попала под бомбёжку. Тогда, стараясь маневрировать из-под ударов, Сергей в первые секунды не понял, что случилось, но машина впереди вдруг подпрыгнула, завалилась на левый бок, и качая бортами, ухнула вниз, оставив на чёрной воде радужку бензиновой плёнки.

— Сашка! Это же Сашка Кузин!

Не глуша мотор, Сергей пулей выскочил из машины на лёд, закачавшийся под ногами. Не обращая внимания на разрывы, к полынье бежали другие шофёры из их колонны. Майор, выскочивший из головной машины, с перекошенным ртом закричал:

— По машинам! Не останавливаться!

Когда полуторки снова двинулись в путь, Сергей стискивал зубы, чтобы не плакать, и думал о том, каково лежать в ладожской глубине весельчаку и гармонисту Сашке Кузину, родом из далёкого сибирского городка.

От удара котелка по затылку мысли приняли деловое направление, а руки твёрже перехватили руль. За прошлые сутки Сергею удалось поспать едва ли два-три часа. Рейсы, ремонт, очередь на погрузку и разгрузку. Время крутилось со скоростью маховика на больших оборотах.

Сбросив газ перед мостками через промоину, Сергей глянул в сторону палатки обогревательного пункта. Белым холмом она маячила неподалёку от дороги, напоминая о поднявшемся из воды таинственном граде Китеж. Только озеро у Китежа называлось нежно, прозрачно — Светлояр, а тут сурово и кратко — Ладога.

С неделю назад Сергей забегал в санитарную палатку перевязать руку, обожжённую брызгами горящего керосина: чтобы устранить поломку, пришлось делать факел. Делала перевязку симпатичная фельдшерица Лера с карими глазами, в глубине которых плавали золотистые искорки. Чем-то неуловимым она напомнила Сергею Катю. Но Катя была лучше.

На ровном участке дороги Сергей прибавил скорость, стараясь догнать свою колонну. Встречный поток машин иссяк, и пространство вокруг дышало затаённой тревогой, готовой в любой момент взорваться осколками снарядов.

На этот раз на бреющем полёте над озером тенями прошли два «мессера», чёрные на чёрном небе. Сначала Сергей услышал звон стекла, а потом увидел, как прорвался рукав фуфайки, разбрызгивая клочки ватной подстёжки.

Ударив по газам, Сергей сдал машину назад, а потом резко рванул вперёд, пытаясь не позволить немцам прицелиться.

Некоторые из водителей во время налётов залезали под кузов. Мешки с мукой спасали от пуль, но в этот раз в кузове лежал особо важный груз, и спасти его было необходимо любой ценой.

«Мессершмитты» прошли в сторону Шлиссельбурга, и Сергей перевёл дыхание, надеясь, что обстреляли его просто так, на всякий случай. Но нет! Они вернулись и зашли сзади. Двумя руками вцепившись в руль, Сергей кинул машину через снежный бруствер и волчком закрутился на ледяном зеркале.

Пули били по машине справа и слева. Осколок лобового стекла зацепил щёку. Сергей машинально вытер кровь тыльной стороной ладони. Паршиво чувствовать себя мишенью. Он вздрогнул, когда град пуль забарабанил по кузову, дырявя ящики с ценным грузом. Чтобы выйти из-под обстрела, он снова вылетел на трассу и врубил полную скорость:

— Неси, голубушка!

От мелькнувшей впереди полыньи его бросило в жар, но машина уже ехала дальше, оставляя позади вой самолётов. По ушам ударил грохот сильного взрыва. Сергей оглянулся:

— Разбился, гад!

До боли вывернув шею, Сергей посмотрел на сполохи пламени, охватившего «мессер». Спасибо зенитчикам с девятого километра, на совесть бьют ребята!

Когда впереди замелькали габариты автоколонны, Сергей притормозил и заглянул в кузов — проверить сохранность ценного груза. Свет ручного фонарика выхватил разбитые в щепы верхние ящики и ярко-оранжевые мандарины, катавшиеся внутри кузова.

— Подарок ленинградским детям из Грузии, — пробормотал Сергей, пряча за словами захлестнувший душу поток благодарности неведомым людям, кто печётся о блокадном городе.

Будут мандарины у ленинградских детей! И Дед Мороз придёт! А воспитательница за стареньким пианино сыграет новогодний вальс, в котором будет слышаться перебор колокольчиков.

К воротам базы их колонна пришла к рассвету. Отскрёбывая от щеки капли застывшей крови, Сергей устало откинулся на сиденье и наконец смог подремать, хотя сквозь разбитое стекло в лицо дул ледяной ветер. Снилось ему лето, лес и полная корзина спелой земляники. Зачерпнув ягоды горстью, он протянул их Кате и проснулся от окрика:

— Медянов, твоя очередь на разгрузку. После войны отоспишься!

Действительно, придётся спать после войны. Сергей завёл грузовик и плавно подъехал к складской эстакаде.

Закутанная в платки тётка с ёлками стояла на углу у Нарвских ворот. Раскрасневшиеся щёки и толстый нос картошкой, здоровым видом резко выделялись на фоне большинства восковых лиц.

На вопрос о цене торговка похлопала рукой в овчиной рукавице по упругой еловой ветке и спросила:

— А что у вас на обмен?

— Кусковой сахар, — сказала Катя, — только у нас его мало.

— За ёлку давайте десять кусков сахара. Меньше не возьму. Товар ходовой: и в праздник нарядить, и отвар из иголок заварить, и буржуйку стопить. Знаете небось, что хвойный отвар от цинги помогает? Гляньте, у меня все зубы целые.

Чтобы убедить Катю и Машу в пользе хвойного отвара, торговка ощерила в улыбке крепкую челюсть без одного зуба посредине.

— Семь кусков сахара, — решительно сбила цену Маша, — у вас одного зуба не хватает.

— Тю! — возмущённо закричала баба, вперивая в Машу негодующий взгляд. — Так это не от цинги! Этот зуб мне муж ещё до войны выбил, когда к Ваньке Синюкову приревновал. А я в Ванькину сторону и не глядела, всего и делов, что пивка вместе попили. Так пиво пить никому не запрещается!

— Мы не для себя ёлку покупаем, а в детский дом, — сказала Катя.

Она очень надеялась, что торговка сжалится и снизит цену, потому что сахар из посылки тёти Люды Вериным детям был в сто раз нужнее, чем этой крепкой и бойкой бабёнке с выбитым передним зубом.

Но слова про детский дом на хозяйку ёлок подействовали слабо, потому что она снова посмотрела на Машу, видимо признав её за главную, и отрезала:

— Девять кусков, и баста! Ради детского дома, так и быть, самую пушистую ёлку вам выделю. — Покопавшись в связке хвои, она вытащила за ствол приплюснутую ёлку с обломанными нижними ветками. — Гляньте, какая красавица.

Если ёлку можно сравнить с облезлой кошкой, то это была именно она.

Смерив наглую тётку взглядом с ног до головы, Катя дёрнула Машу за руку, нарочито громко объявив:

— Пошли отсюда, Маша, я у Балтийского вокзала другого продавца с ёлками видела. Там наверняка можно дешевле сторговаться. Да и ёлки не ободранные.

— Ой, подождите, девчата, я вспомнила, что у меня есть ещё одна ёлочка. Отдам вам её, пожалуй, но только ради деток. Как сиротинкам не помочь.

Встрепенувшись, тётка отбежала в сторону, где за сугробом стояли санки, которые караулил невысокий мужчина в старой шинели с отпоротыми погонами, и скоро вернулась с хорошенькой ёлочкой. Высотой она была с Катю и терпко пахла хвоёй и зимним лесом.

Когда Катя с Машей принесли ёлку в детский дом, заведующая Марина Александровна всплеснула руками:

— Милые вы мои! Вы даже не представляете, как я вам благодарна! — Обняв ёлочку, она занесла её свой кабинет с заиндевевшими стенами и предложила: — Пойдёмте я вас чайком напою, мы вместе с детьми в спальне живём. А потом, когда будете уходить, я покажу вам один секрет!

Девушкам из МПВО почти ежедневно приходилось сдавать сирот в детский дом, но никогда прежде Катя и Маша не заходили внутрь — не было времени. Обычно они просто стучали в дверь, передавали ребёнка и сообщали, где и при каких обстоятельствах нашли.

Малыши, вынутые из рук мёртвых матерей, зачастую не могли сказать своё имя, не то что фамилию, и им придумывали фамилии на ходу. Чаще всего давали фамилию Ленинградский, но иногда упоминали тех, кто их принёс: Машин, Катин, Юлин, Маринин.

Для себя Катя насчитала Катиных уже около десятка.

— У нас сто детей, разных возрастов. От десяти лет до годика, — идя по коридору, рассказывала Марина Александровна, и голос у неё был молодой и чистый.

Тонкой рукой она поправила прядь седых волос надо лбом, и в свете дня Катя заметила, что Марина Александровна совсем не старая, как увиделось при первой встрече, а молодая и очень красивая.

Когда они с Машей привезли в детдом детей, спасённых из запертой квартиры, заведующая выглядела как столетняя старуха с ввалившимися щеками, обтянутыми жёлтой кожей.

— Девочки, снимите фуфайки, у нас не холодно.

Марина Александровна гостеприимно распахнула дверь, введя Катю и Машу в просторную комнату с большой каменной печью вдоль стены. Три окна, заклеенные газетными полосками, ряд детских столиков и школьных парт, высоко под потолком прибита тарелка радио-транслятора, на стене портреты Ленина и Сталина, и везде, куда ни глянь, дети, дети, дети. И тишина. Тишина в помещении, наполненном детьми, казалась ненормальной и жуткой. Блокадные дети не плакали, не играли, не баловались, а молча сидели на стульчиках или лежали на полу. Хотя в зале было тепло, многие дети жались к печке, нахохлившись и засунув руки в рукава. Два малыша на полу возили машинки, на которых лежали кубики.

— Это они хлебец возят, — негромко сказала Марина Александровна, скользнув пальцами по их стриженым головёнкам.

Маленький мальчик за партой маятником раскачивался из стороны в сторону. Девчушка с расцарапанным лицом яростно рвала в клочки книжку с картинками. К ней подошла воспитательница, но не заругала, а обняла и погладила по голове:

— Молодец, Леночка, умница. Давай пойдём порисуем.

— Опять? — спросила Марина Александровна.

Воспитательница удручённо подняла брови:

— Опять. Ничего не могу поделать. Пусть уж лучше книжку рвёт, чем царапает себе щёки.

— Конечно, Ольга Ивановна, пусть рвёт. Можете взять старые амбарные книги из чулана, всё равно на растопку пойдут.

Повернувшись в сторону Кати с Машей, Марина Александровна пояснила:

— Это у Леночки нервный тик, её совсем недавно к нам привели. Многие дети поступают к нам в реактивном состоянии. А вот и ваши подопечные, узнаёте? Так вместе и держатся, как братья и сестрички. Слава Богу, все выжили.

Несколько ребят, сидевших за крайним столиком, держали в руках карандаши и закрашивали одну картинку на листе бумаги.

— Это хорошо, что они рисуют. Если дети могут отвлекаться, значит, психика восстанавливается.

Рассказывала Марина Александровна ясным, ровным голосом, словно объясняла урок, но Катя видела, что её глаза неспокойны, словно небо перед грозой.

— Мы пользуемся любой возможностью доставить детям радость, поэтому низкий поклон вам, девушки, за ёлку. — Мягким жестом Марина Александровна взяла Катю и Машу за руки, и Маша заметила, что, несмотря на тепло в помещении, пальцы у неё прохладны и сухи. — А впрочем, я вас совсем заговорила, давайте пить чай, а потом обещанный секрет.

Чай оказался настоящим, крепким и ароматным. Катя добавила туда соли, и Марина Александровна не удивилась:

— Я тоже пью с солью, так сытнее.

— А я никак не могу привыкнуть, — сокрушённо вздохнула Маша. Её лицо выразило такую горечь, что Катя не удержалась и протянула ей сэкономленный кусочек сахара.

— На.

— Спасибо!

Просияв, Маша сунула сахар за щёку и с полным ртом пробубнила:

— Марина Александровна, вы обещали нам показать секрет.

— Ой, девочки, наш секрет — это такое чудо, такое чудо! Когда нам его привезли, я даже заплакала. — Вскочив как молоденькая, Марина Александровна провела Катю и Машу в тесную кладовку, зажгла свечу и торжественно указала на пару ящиков. — Смотрите, мандарины. Настоящие мандарины! Представляете, в подарок каждому ребёнку на Новый год будет по мандаринке.

Доски верхнего ящика были расщеплены на осколки, а по борту ящика тянулась надпись химическим карандашом: «Подарок ленинградским детям из Грузии».

Катя глубоко вздохнула. Запах мандаринов кружил голову забытой сказкой, ёлкой и почему-то Сергеем. Наверное, потому, что когда она его видела, душа наполнялась счастьем. Глядя на комочки южного солнышка, грудой ссыпанные в разбитые ящики, Катя внезапно подумала: «А вдруг эти мандарины вёз Сергей?»

И от этой мысли ей стало светло и радостно.

Когда Сергей, забежав домой на пять минут, хлопнул дверью, Варвара Николаевна подошла к окну, чтобы посмотреть, как он проходит через двор. Шагая между сугробов к своей полуторке, он выглядел маленьким и худеньким, как подросток. Кормилец!

Плотнее запахнув потёртую телогрейку на заячьей подстёжке, Варвара Николаевна оглянулась на стол, где сын оставил два пластика подсолнечного жмыха, аптечный пузырёк подсолнечного масла и немного урюка в цветастом кисете. Он объяснил, что мог бы привозить больше — магазины в Кобоне работали, но перед каждым рейсом машину досматривали, предупреждая спекуляцию. За спекуляцию или малейшее воровство — сразу расстрел. Чтобы привезти родным хоть крошку еды, каждый хитрил как умел.

Выкладывая продукты, Сергей сказал:

— Мама, урюк тебе передал мой друг Левон из Армении, родные ему посылку прислали.

Настенные часы давно стояли с повисшими гирьками — к чему их заводить, если время смёрзлось неподвижной ледяной глыбой? Навскидку Варвара Николаевна определила — около трёх часов дня. Надо успеть переодеться и попить чаю, чтобы снова отправиться на работу. В следующий раз домой доведётся попасть только через пару недель, потому что все оставшиеся в живых сотрудники редакции перевелись на казарменное положение. И слава Богу, вместе легче выжить.

Чайник на буржуйке начинал уютно попыхивать довоенными воспоминаниями о даче близ Павловска, которую их семья снимала на лето. Неужели это когда-то было? Деревянный домик на две комнатки, тихое поскрипывание половиц под ногами, запах цветущей сирени, она, муж, маленький Серёжик, и горячий чайник на столе с вязаной скатертью.

Жаль, что когда счастье лежало в руках скромным букетиком полевых цветов, она не ценила данности, а истово рвалась куда-то вперёд, гнала время: быстрее, быстрее, ещё быстрее! Нет чтобы остановиться, задуматься, помолиться. В последнее время мысли о Боге, о вере приходили всё чаще и чаще, словно блокада возвращала давно утраченное. Наверное, потому, что душе надо было на что-то опираться среди беспросветного мрака и безумия.

На днях, отпросившись у главреда на пару часов, Варвара Николаевна сходила в Никольский собор и поразилась, как много народу в церкви. Истощённый священник служил молебен о мире. От голода лица людей стали похожими на лики, сошедшие со старинных икон: тонкие черты, впалые глазницы, тёмные тени наискосок скул. Именно тогда ей пришла в голову мысль записать, запечатлеть происходящее для истории, чтобы никогда больше… Никогда.

Свечей не было, и Варвара Николаевна оторвала от журнала кусок обложки, свернула в трубочку и затеплила огонёк на подсвечнике: «Спаси и сохрани моего сына Сергея, Господи. Он делает великое дело».

Поднеся руки ко рту, Варвара Николаевна подула на замёрзшие пальцы и пошла к письменному столу. Прочь водка — дурь, высасывающая человеческий мозг, надо сосредоточиться, сесть за пишущую машинку и начать печатать. Кто-то обязательно должен вести записи, потому что в мирные дни каждая весточка из блокады станет бесценной. От холодной спинки стула сразу заныла спина, а отёкшие пальцы плохо сгибались, но Варвара Николаевна заставила себя заправить лист бумаги, проверила ленту и выбила первые строчки:

«Ленинград жив. Света нет, тепла нет, воды нет, трамваи не ходят, в кооперативах ничего нет, две декады выдачи нормы нет. По улицам ходят тени людей, обречённых на смерть от голода. Гробы, гробы, трупы, трупы. И вместе с тем никогда мне не казался город таким прекрасным, как в эти смертельные дни. От мороза стоят такие белые деревья, так красива Нева и её набережные с замерзшими кораблями и застывшими домами. Город тих, словно уже вымер весь. Нет трамвайного шума. Радио не кричит, люди молча проходят, как автоматы, лишь редкие машины нарушают покой улиц обречённого города».

Руки Варвары Николаевны летали по клавиатуре, а глаза неотрывно смотрели на мешочек с урюком. Она ощущала во рту его кисловатый вкус, аромат, напоённый южным солнцем.

Не выдержав, она встала, налила стакан тепловатой воды из чайника и бросила туда одну урючину настаиваться. Спасибо неведомому Левону из Армении, пусть его семья будет счастлива!

В ожидании урючного чая руки привычно вспорхнули над пишущей машинкой. Теперь Варвара Николаевна не думала, о чём писать, а позволила мыслям самостоятельно ложиться на бумагу ровными печатными буквами.

«Господи, не дай мне погибнуть до февраля. Подкрепи мои силы лишним кусочком хлеба, иначе не выйдет очень нужная книга “Использование в пищу ботвы огородных растений”, потому что в редакции я осталась единственной машинисткой, а все остальные умерли».

Не в силах ждать, когда урюк настоится, Варвара Николаевна взяла стакан, не стараясь сдерживать дрожь в руках. При посторонних она стеснялась есть жадно, но дома можно расслабиться и долго, с блаженством сосать чуть размоченную абрикосовою мякоть.

От протопленной буржуйки в комнате стало немного теплее, по радио знакомый голос Ольги Берггольц читал стихи. Она сильная, Оля, она не сломалась в блокаду, как многие, а наоборот, смогла выжить.

Придвинув к себе кисет, Варвара Николаевна высыпала урюк на стол и стала бережно разбирать его на две кучки, себе и Ольге. Вчера Берггольц отдала свои карточки совсем малознакомому человеку, потому что он умирал. Надо ей помочь. Оля обязана выжить.

Она бросила быстрый взгляд на тарелку радиоточки с волнами Ольгиного голоса, чёткого, ровного, чуть хрипловатого.

С Ольгой Берггольц Варвара Николаевна познакомилась ещё в двадцатых, когда печатала для неё небольшую заметку в газету. Тогда Оля была круглощёкой, задорной, с чуть раскосыми глазами, придававшими её лицу что-то неуловимо степное, калмыцкое.

В следующий раз они встретились в конце тридцатых годов в длинном коридоре редакции. Ольга шла ей навстречу, стремительная и напряжённая. В первый момент Варвара Николаевна заколебалась: неужели Берггольц? О ней давно не было слышно.

— Оля?

— Я.

Это была уже совсем другая женщина с морщинками горя около красивых губ, и тонкими пальцами, не знавшими покоя.

Они присели на диванчик в закутке, и Ольга рассказала, что у неё умерли две дочки, но сейчас она снова ждёт ребёнка.

И вдруг, буквально через несколько дней, как обухом по голове: Ольга Берггольц арестована.

Её обвиняют в контрреволюционном заговоре против Сталина и Жданова.

Выпустили Олю через полгода, совершенно измученную и затравленную. От побоев в тюрьме она потеряла ребёнка, и уже никогда больше Варвара Николаевна не видела живого блеска в её глазах. Они стали твёрдыми и сухими, как кусочки асфальта.

Аккуратно ссыпав урюк для Ольги в кулёчек, Варвара Николаевна убрала другую порцию в жестяную банку из-под печенья и туда же втиснула плитки жмыха — не приведи Господь, крысы доберутся. Они и так шастают по всей квартире, ничего не боятся.

Про крыс тоже надо не забыть написать.

Варвара Николаевна подошла к пишущей машинке и, не садясь, отбарабанила:

«Нынче город заполонили огромные крысы, которые чувствуют себя хозяевами в домах. Говорят, что крысы бегут с погибающего корабля, а у нас они наоборот, стремятся на поживу. Значит, Ленинград ещё держится на плаву, хотя один Бог знает, каким образом».

Это казалось удивительным и непостижимым, но Ленинград собирался встречать Новый год. То тут, то там в руках прохожих вспыхивали зеленью еловые ветки, внося яркую нотку в чёрно-белую гамму блокадных красок, густо покрывших замёрзший город.

В Катиной казарме тоже поставили в вазу несколько зелёных веточек. И сразу унылая комната с рядами коек преобразилась в праздничный зал, наполненный ожиданием перемен к лучшему.

Ещё накануне девушки задумали отметить Новый год назло врагам и поэтому к обычному рациону подкопили кое-какие лакомства в виде карамелек к чаю и лепёшек из дуранды. Дурандой называли подсолнечный жмых, который продавали твёрдыми плитками, напоминающими куски спёкшегося асфальта. Дуранду размачивали в воде, добавляли к ней горсточку муки или столярного клея и жарили на сковородке, как оладьи. Не блины с мёдом, конечно, но вполне съедобно.

— Ой, девочки, вы не представляете! — сказала Маша, раскидывая на стол белоснежную скатерть. — Я сегодня была в столовой Дома художников, они там тоже к Новому году готовятся. Вошла и обомлела. На столах чего только нет: колбаса, рыба, котлеты, бутерброды с икрой!

От Машиных перечислений в казарме установилась звенящая тишина. Даже младший сержант Юля Громова, которая легла спать после дежурства, сдёрнула одеяло и, не отрываясь, уставилась на Машу, ожидая продолжения.

Маша выдержала долгую паузу, а потом озорно хлопнула кулаком по ладошке:

— Подхожу ближе, а вся еда нарисована красками. Прямо на тарелках. Вот умора!

— Ну вот… — разочаровано протянула Юля, снова откидываясь на подушку, — а я уже уши развесила. Гадала, откуда такое богатство? Знаете, девочки, а на прошлый Новый год мы с мамой пекли пироги с малиновым вареньем. Вкусные! — Вдруг сделавшись суровой, Юля всхлипнула и накинула на голову одеяло: — Буду спать. Разбудите, когда время к двенадцати, хочу кремлёвские куранты послушать.

Чтобы девушки могли хоть ненадолго скинуть кучу одёжек, в комнате жарко топилась печка, звонко щёлкая угольками в топке. Стоявшая на коленях возле печки Катя подняла голову:

— А я прошлый Новый год отмечала в школе на Новогоднем балу. Мы с друзьями так веселились, так радовались, что закачиваем школу. И мама со мной была. Она ведь учительница. — Оборвав речь, Катя нахмурилась. Чтобы справиться с воспоминаниями, она сердито стукнула топориком по полену, развалив его на две ровные половинки.

Нет, не заставят фашисты нас лить слёзы! Мы выстоим. Упрямо тряхнув головой, Катя обвела глазами общежитие, по которому расползался еловый запах.

Несколько девушек уже переоделись в платья и теперь смущённо хихикали. Неуклюже отставляя в стороны исхудавшие руки, они оглядывали себя с явным удивлением, будто не веря, что просторные платья с отвисшими плечами когда-то сидели на них ловко и ладно. И Катя удивлялась вместе с ними, потому что в форменной серо-зелёной одежде все казались одинаковыми: ни худыми, ни толстыми. Наверное, и она утонула бы в собственном платье, сшитом мамой на выпускной вечер.

Юля спала. Наташа и Ира только пришли с дежурства и с ожиданием смотрели на сковородку, где пофыркивали дурандовые лепёшки.

— А ещё у нас будет вино! — провозгласила Маша, добровольно взявшая на себя обязанности хозяйки. — Интендант выдал мне целую бутылку красного. В нём много калорий. А ещё макароны! — Сняв крышку с кастрюльки, она продемонстрировала Кате толстые макаронины густо-чёрного цвета и пояснила: — Говорят, водолазы их с разбомбленной баржи достали, вот они и почернели, когда высохли. Мы и такие съедим с удовольствием.

— Зато у детей есть мандарины и ёлка, — сказала Катя, припомнив визит в детский дом, и Маша улыбнулась в ответ, словно они вдвоём были причастны к маленькой тайне.

В этот вечер вообще хотелось улыбаться вопреки всему, просто радуясь тому, что ещё жива.

Присев на свою кровать, Катя сама не заметила, как заснула. Думала приложиться на подушку щекой, чуть-чуть, чтобы отдохнуть, а когда открыла глаза, за окном качалась темнота и шёл снег.

Снился Сергей, стоящий на подножке полуторки, и Катя знала, что в кузове машины у него лежат ящики с апельсинами, а в кармане большая шоколадка и головка чеснока. В последнее время, когда от цинги стали болеть дёсны, часто хотелось чеснока, особенно если натереть долькой корочку хлеба. Вспомнив про корочку, она потрогала через гимнастёрку крестик с колокольни. Было ли это? Будет ли?

Ради праздника на столе горели сразу три керосиновые лампы, отбрасывая на лица девушек мягкие светлые блики.

Маша стояла около тарелки транслятора и, увидев, что Катя проснулась, весело закричала:

— Катюха, вставай, соня, проспала всё на свете, сейчас Сталин говорить будет!

Всё ещё во власти сна, Катя нащупала ногами валенки. Есть хотелось нестерпимо, но все сидели перед тарелками и ждали полуночи.

— Без четверти двенадцать, — укоризненно заметила Маруся, поправляя гимнастёрку с нашивками младшего лейтенанта. Маленькая, щупленькая Маруся командовала подразделением МПВО с самого начала войны, поэтому, когда Катя постигала азы военного дела, Маруся уже успела повоевать и получить ранение.

— Иду, иду, — тотчас отозвалась Катя, поправляя растрепавшиеся волосы. Не хотелось войти в следующий год распустёхой с полусонными глазами и рубцом от подушки на щеке.

Пока она шла к столу, Маша успела разложить на тарелки по ложке макарон и дурандовой лепёшке, пахнущей семечками и подсолнечным маслом. От упоительного запаха сразу потекли слюнки, а руки потянулись к ложкам.

— Ждём, товарищи бойцы! Без команды не есть, — полушутливо приказала Маруся, заметив, как все девушки задвигались в нетерпении.

— Без пяти двенадцать, пора разливать вино! — раздался голос тихой Леночки Сомовой, которая говорила так редко, что её прозвали Молчуньей.

Встав, Маруся взяла в руки бутылку:

— О, если Молчунья заговорила, то действительно пора наполнить бокалы.

Каждому досталось примерно по трети стакана.

Маруся обвела глазами собравшихся.

— Какие тосты сегодня произносить? — сказала она задумчиво, как бы про себя. — За мир? За Родину? За Сталина? Конечно! Но ещё добавлю, — она подняла стакан, — за наш прекрасный город, товарищи!

— За Ленинград и за разгром фашистов, — одними губами шепнула Катя Маше на ухо, — хочу этого больше всего на свете.

Под бой часов Катя подумала о Сергее и загадала только одно желание, чтобы он был жив. И сразу заныло сердце — где он сейчас? Может, едет по льду, рассекая метель светом фар, а может застрял в сугробе или попал под бомбёжку? Вспомнит ли он о ней в эту ночь?

Все встали, чокнулись и молча выпили, глядя друг на друга. В нос ударил крепкий дух перебродившей ягоды и спирта. Многие девчата закашлялись. Маруся чихнула и стыдливо прикрыла нос ладошкой.

Прежде Катя никогда не пробовала спиртное. Вино показалось ей терпким и невкусным, к тому же закружилась голова, а ноги наполнились теплом и слабостью. Поморщившись, она торопливо заела вино куском лепёшки.

По радио стали передавать музыку, и девушки повеселели, разговорились, послышался смех.

— А сейчас — танцы! — предложила Маша. Она подбежала к патефону и яростно закрутила ручку, провозгласив: — Вальс «Амурские волны».

Вытащив Катю со стула, она шутливо взяла её за талию и повела в плавном танце.

Перед глазами Кати Машино лицо раскачивалось из стороны в сторону. Это из-за вина. Дав себе слово больше не прикасаться к спиртному, она отстранилась:

— Не хочу вальс, давайте я вам лучше русскую спляшу, по-нашему, по-деревенски! Эх, разойдись, народ!

Она подбоченилась одной рукой и вышла на середину.

Тяжёлые валенки висели пудовыми гирями. Катя сбросила их с ног и пристукнула пятками по полу:

— Запевай, девушки! Во поле берёза стояла…

И взвилась душа ввысь, улетая в родное село со старой колокольней в ромашковом поле. Кружилась в танце Катя, кружились девушки, махала платком Маша, и улыбалась строгая Маруся.

Плывя лебёдушкой, Катя не рассуждала, но всем сердцем чувствовала, что закончится война, пройдут годы, в сверкающем блеске вновь поднимется город Петра, но этот танец в блокадном городе никогда не исчезнет из её памяти. Переводя взгляд с лица на лицо, она запоминала грустные глаза Юли, раскрасневшиеся щёки Маши с пятнами лихорадочного румянца, растрёпанную косу Маруси. Девушки, родные мои, сильные, верные. Катя хотела обнять их всех.

Куда делись усталость и одышка? Топнув ногой, Катя резко повернулась и оказалась лицом к лицу с Сергеем.

Задохнувшись от танца, Катя прижала руки к груди и замерла, не понимая, откуда в казарме МПВО взялся Сергей, и вообще, не снится ли он ей в своём потёртом ватнике с прожжённым пятном на рукаве и в ватных брюках, заправленных в чёрные валенки?

Немного растерянный под любопытными взглядами, Сергей топтался около двери и отбивался от вопросов девчат. Сгрудившись вокруг него, девушки незаметно охорашивались и поправляли платья.

— Откройте военную тайну, кто вы, товарищ боец? Чей-то муж или, может быть, отец? — под раскаты смеха наступала на него бойкая Шура Прохорова.

Недавно Шура выбила два передних зуба, поэтому выговаривала слова шепеляво, как маленький ребёнок, прикрывая рот ладошкой.

— Дед Мороз! — нашёлся Сергей, вызвав новый взрыв хохота. — За внучкой Снегурочкой пришёл, — кивком головы он показал на Катю, у которой щёки зарделись, как два яблока.

— Девушки, вы слышали, к нам забрёл сам Дед Мороз — красный нос! — Не на шутку разойдясь, Шура схватила Сергея за руку и стала тянуть на середину круга. — Выходи в хоровод, Дед Мороз.

— Хоровод, хоровод! — подхватили девушки, хлопая в ладоши.

Комкая в руках ушанку, Сергей беспомощно посмотрел на Катю, явно не зная, как поступить. Щека у него была перечерчена глубоким порезом, а на лбу пестрели отметки ещё не подживших мелких ссадин.

Не обращая внимания на смешки девушек, Катя поискала взглядом Марусю:

— Товарищ младший лейтенант, разрешите обратиться…

Маруся улыбнулась, взмахом руки упреждая вопрос:

— Иди, Катя, разрешаю увольнительную на два часа. Но чтоб ровно в три ноль-ноль по московскому времени была в койке.

— Есть!

— Ну вот, — разлетелись по залу разочарованные голоса девушек, — в кои-то веки поймали Деда Мороза, а Снегурочка его уводит!

В ответ Сергей обернулся уже в дверях:

— Хоровод откладывается на мирное время, девушки. Попляшем тогда вволю, а сейчас тороплюсь.

Взявшись за руки, Катя и Сергей вышли на улицу, пропитанную хрустким ледяным холодом. Снег прекратился, и небо освещали бледная луна и лучи прожекторов, скользящие в поисках вражеских самолётов. Ночь просачивалась сквозь пролом в стене разбомблённого дома, тёмной тенью ложась на белый снег под ногами. В конце лунной дорожки стояла полуторка. Сергей остановился и посмотрел Кате в глаза:

— Поздравляю с Новым годом!

— С новым счастьем! — сразу же откликнулась она коротким эхом, потому что действительно в это миг была абсолютно счастлива, несмотря ни на что.

От крепкого мороза сразу замёрзли уши. Сергей завязал Кате под подбородком шапку-ушанку, а потом притянул к себе и коротко поцеловал в губы:

— Катя, ты будешь моей девушкой?

По её телу пробежала горячая волна, со всплеском растворяясь в глубине сердца. Говорить она не могла, а только кивнула головой и лишь позже, переборов немоту, коснулась пальцем пореза на щеке:

— Где тебя так?

Он беспечно отмахнулся:

— А, ерунда, осколками лобового стекла порезался, когда мандарины вёз.

— Мандарины! — Катя вспыхнула. — Так значит, это ты! Я знала, знала, что это ты. Я видела ящики с мандаринами в детском доме и сразу подумала: «А вдруг это Серёжа привёз?»

— А это он и был, — сказал Сергей. — Пойдём в кабину, здесь холодно.

Ведя Катю к машине, он положил ей руку на плечи, а она мучительно думала, обнять его тоже или это стыдно для девушки вот так сразу вешаться на шею парню?

Но эта чудная новогодняя ночь ещё не закончилась, потому что в кабине Сергей сказал:

— У меня есть для тебя подарок. Закрой глаза.

Глаза Катя послушно закрыла, но через щёлочки в пальцах всё-таки подсматривала, как он нагнулся, открыл коробку для инструментов и положил ей что-то на колени.

— Что это? — В лунном свете Катя разглядела большую шоколадку и крепкую головку чеснока в белоснежно-розоватой шелухе.

Это было подобно чуду. Широко распахнув глаза, она смотрела и не верила, что сны сбываются.

— Откуда ты знаешь, что я мечтала о чесноке и шоколадке? Они мне даже снились.

— Я буду всегда угадывать твои желания, — сказал Сергей, и Катя ему сразу поверила.

Вместо музыки в кабине тихонько урчал мотор. Сергей зажёг фары:

— Поедем, прокатимся? У тебя пропуск с собой?

Катя потрогала карман фуфайки, нащупывая сложенный напополам лист бумаги:

— Да, с собой. А куда мы поедем?

— Куда глаза глядят.

Катя всё ещё держала в руках шоколад и чеснок, любуясь на них, как ребёнок на новогодние игрушки.

— А у меня нет для тебя подарка, — разочаровано произнесла она, когда Сергей медленно тронул машину с места. — Хотя нет! Есть! — Торопливо положив чеснок с шоколадкой в сумку с противогазом, Катя расстегнула ворот ватника и сняла с шеи крестик, найденный на колокольне. — Серёжа, возьми, носи, пожалуйста. Пусть он тебя сбережёт.

С тревогой Катя посмотрела в лицо Сергея, готовая к осуждению или непониманию, как она, советская комсомолка, может дарить такие подарки.

Несколько секунд, пока Сергей молчал, она сидела закаменев, но он вдруг мягко притянул её к себе свободной рукой и поцеловал в глаза:

— Спасибо, Катюша, я никогда не буду снимать твой крестик. Обещаю.

Машина медленно ехала по пустым улицам, между домов с тёмными окнами, мимо громады Троицкого собора, мимо Египетского мостика с гранёными стелами на парапете. Мост караулили мрачные чёрные сфинксы, прикрытые снежной порошей.

Утопающий в снегу город был тих, суров и прекрасен.

Казалось, что в целом мире нет никого кроме них и города, поэтому, когда из-за угла вывернул легковой автомобиль, Катя посмотрела на него как на мираж.

Сверкающая серым лаком машина и вправду выглядела чудом, неизвестно откуда возникшим в ночной морозной дымке среди развалин. Не доезжая до моста, легковушка остановилась, и оттуда легко выпорхнула девушка в пушистой шубке и меховых ботиках. Тщательно уложенная причёска золотилась на голове плотным шлемом. Вслед за девушкой со стороны водителя неторопливо вылез плотный мужчина в добротном армейском тулупе и с бутылкой шампанского в руке. По-барски опершись на дверцу легковушки, мужчина выбил пробку. Когда струя шампанского ударила вверх, девушка засмеялась и протянула ему два бокала. Чокнувшись, парочка выпила, уселась в машину и уехала, а Катя и Сергей, онемев, посмотрели друг на друга.

Катя чувствовала себя так, словно её ударили, а она не может дать сдачи. Увиденное не вмещалось в сознание и от этого было особенно горько и обидно.

Схватив Сергея за руку, она едва не выбила руль, а когда он резко остановил машину, взорвалась от возмущения:

— Это враги! Это не наши, не советские люди! Как можно? Скажи, Серёжа, как можно?

Сергей спокойно и твёрдо взял её за руку:

— Катя, это наши, советские люди. Просто они… — он помолчал, подбирая слова, — …просто у них другие ценности. Но нам с тобой таких не надо. Ведь правда?

— Правда, — сказала Катя, подумав о том, что для неё сейчас самое дорогое — Сергей и крестик, найденный на колокольне. Кусочек Родины.

Слова Сергея про разные ценности Катя вспомнила на следующий день, когда они с Машей дежурили в своём квартале. Кругом один снег, сугробы и дома со слепыми окнами. Людей было совсем мало, и почти все они тянули за собой саночки: кто с ведром воды, кто со скрюченным дистрофиком, кто с покойником.

Мороз вызверился так, что казалось, даже воздух замёрз до состояния льда, ломаясь в лёгких при каждом вдохе и выдохе. У Маши заиндевели ресницы, и Катя рукой в варежке проверила свои ресницы, хотя не могла почувствовать их сквозь шерсть грубой вязки.

Варежки подарила старушка, которой она помогла донести до дома кастрюльку с водой. Бабушка дарила их торжественно, с глазами, полными радости:

— Возьми, внученька, потешь мою душеньку. Вы, девушки, для нас словно ангелы с небес.

«Ангелы в казённых валенках», — подумала Катя, хотя слова старушки приятно тешили самолюбие.

Обстрел начался по расписанию, около пяти вечера. Когда снаряд ухнул в конце улицы, Катя с Машей разошлись в разные стороны и стали останавливать прохожих, не давая пойти под обстрел. Часто люди спорили или даже пытались сбежать. Измученным ленинградцам обстрел казался досадной задержкой, потому что они давно перестали бояться смерти.

Усмотрев впереди одиноко бредущую фигуру, Катя повысила голос:

— Гражданин, эта сторона улицы особо опасна! — Написанная голубой краской табличка с предупреждением была нарисована на соседнем доме, и прохожий мог не обратить на неё внимание. — Гражданин, остановитесь!

Но человек упрямо шёл вперёд, прямо под разрывы снарядов. Иногда, выбившись из сил, он останавливался, опирался руками на колени и отдыхал. Так делали многие, зная, что если свалишься, то навсегда останешься лежать в снежном сугробе, потому что дистрофики не могли самостоятельно подняться на ноги.

Махнув Маше, чтоб оставалась на месте, Катя прибавила шаг и догнала мужчину.

— Гражданин, туда нельзя, обстрел!

Он повернул к ней полное, бледное лицо, от водянки раздутое, как шар, наполненный водой. Катя не гадала, сколько ему лет. Могло быть двадцать, а могло семьдесят. Голод всех ровнял под одну гребёнку.

— Девушка, мне очень надо. Если остановлюсь, то не дойду. — Он говорил очень медленно, выдыхая изо рта прозрачное облачко пара. — Вы понимаете, я стал засыпать на ходу, значит, сил совсем не осталось.

Катя сурово свела брови, словно говорила с ребёнком:

— И всё же нельзя идти под обстрел. Давайте я провожу вас в убежище и вы отдохнёте.

— Нет-нет, прошу, не останавливайте. У меня очень важное дело.

Он снова двинулся вперёд, но Катя не отпускала, тогда он остановился, с обречённостью посмотрев на небо, в котором ветер мотал аэростаты. На лице его отразилась такая мука, что Катя не удержалась и пообещала:

— Когда обстрел закончится, я вас провожу.

— Правда?

Мужчина потёр щёки кулаками, обмотанными разрезанным шарфом, и вдруг спросил с нерешительностью в голосе:

— Скажите, а вы верующая?

Сперва Катя растерялась, но потом вспомнила про подаренный крестик и про то, как просила Бога сохранить Сергея от гибели. Ответить «нет» значило соврать, и она твёрдо сказала:

— Да.

У мужчины вырвался вздох облегчения. Позволив Кате отвести себя в бомбоубежище, он попросил её присесть рядом на скамейку у входа.

В этот час бомбоубежище было почти пусто, только в дальнем углу под грудой тряпья кто-то шумно ворочался. От обледеневшей скамейки по спине тёк холод, пробирая до костей.

Неловкими движениями сдёрнув обмотки из шарфа, мужчина выпростал руку с гноящимися раздутыми пальцами и засунул её за пазуху.

— Сейчас, сейчас. Не уходите, девушка.

На улице ухали снаряды, поэтому Катя поторопила:

— Пожалуйста, быстрее, у меня нет времени, я на дежурстве.

Согнув плечи, мужчина заторопился, а потом вытащил из кармана серёжки с гранёными зелёными камушками и протянул Кате.

— Возьмите. Это серьги моей жены Лиды. Она умерла неделю назад.

Не понимая, зачем мужчина даёт ей серьги, Катя отпрянула:

— Нет! Я не могу это взять.

Мужчина качнул головой в заячьей шапке:

— Возьмите. Отнесите в церковь, пусть отдадут для Победы. Я знаю, что в церкви собирают деньги на танковую колонну. Чувствую, мне самому не дойти, а жене обещал.

В его умоляющем взгляде сквозила такая безграничная доверчивость, что Катя не выдержала:

— Хорошо, я отнесу ваши серьги.

…Взяла. Славная девочка. И взгляд у неё хороший, умный.

Мужчина медленно повалился на бок и прикрыл глаза. Теперь можно и заснуть, главное, чтобы приснилась Лида, а ещё лучше — пришла и забрала к себе. Есть ему не хотелось, а это верный признак скорого конца. Сначала голод пожирает мышцы, потом органы, оставляя нетронутым только мозг и душу. Душу голоду он не отдал, не поменял Лидины серьги на хлеб — выполнил завещание. Мужчина улыбнулся: хорошо уходить из мира с чистым сердцем. Не размыкая век, он почувствовал, как подошла Лида, взяла за руку и повела за собой в голубую высь, где нет ни горя, ни страха.

До церкви, куда Катя принесла серьги, надо было пройти через небольшой парк. Если смотреть вверх, то можно увидеть синее небо и сверкающие от инея ветки деревьев, а если опустить глаза вниз, то взгляд натыкался на серую протоптанную дорожку и ряды покойников, лежащих вдоль ограды. В распахнутые двери церкви свободно входили люди, крестясь и кланяясь, прежде чем войти.

На Катин вопрос о священнике худенький подросток в замызганной рабочей фуфайке махнул рукой:

— Не волнуйтесь, скоро будет. Отец Иоанн никогда службу не пропускает.

На службу отца Иоанна привозили на саночках две внучки. Старшая, пятнадцатилетняя Лизонька в материнском пальто, тянула верёвку а младшая Соня, которой недавно исполнилось девять лет, помогала сестре по мере надобности или подталкивала санки в горку.

Сам батюшка передвигался с трудом и когда смотрел на согнутые впереди спины внучек, плакал, не вытирая слёз, льдинками застывавших на морозе.

Остаться дома батюшка не мог, потому что люди ждали утешения и ободрения, и никто, как Господь, поставил его служить в блокадном городе. Блаженны плачущие, ибо они утешатся[21].

Сегодня немцы стреляли с особенным остервенением. Точным попаданием разнесло в щепки вмёрзшую в лёд баржу у набережной Невы и выворотило перила моста через Фонтанку. Держась на одной опоре, перила со стуком раскачивались от ветра, колотясь о гранитную чушку.

Отец Иоанн подумал, что на завтра придётся много отпеваний безвинно убиенных, а у него заканчивается песок, которым он посыпал тела, символически предавая их земле. Надо не забыть попросить кого-нибудь наколоть ломом ведро замёрзшего песка.

На подходе к церкви саночки перехватили прихожане, впрягаясь в верёвку вместо внучек.

В отличие от немевших ног руки двигались, поэтому отец Иоанн осенил всех крестным знамением и тихонько затянул тропарь при нападении врагов:

«Скоро предвари, прежде даже не поработимся врагом, хулящим Тя и претящим нам, Христе Боже наш, погуби Крестом Твоим борющия нас, да разумеют, како может Православных вера, молитвами Богородицы, Едине Человеколюбче».

Хотя на пороге церкви женщины подхватили батюшку под локти, он отстранился:

— Сам взойду.

В притвор отец Иоанн поднимался, переставляя ноги руками, но едва оказался внутри, как почувствовал прибавление силы.

— Слава Тебе, Господи, ещё день отстою.

Внучки помогли отцу Иоанну облачиться в рясу, которую он надевал прямо на ватник и армейские штаны. Руки мёрзли до посинения, с трудом удерживая кадило, которое висело тяжестью, подобно пудовой гире.

Из большой кружки, подаренной покойной женой, батюшка хлебнул глоток кипятка, чтобы не сел голос, и вышел на амвон.

Несмотря на голод, стужу, бомбёжки и обстрелы, народ в храм приходил толпами, как на Пасху. Батюшка не мог разобрать, кто из прихожан молодой, кто старый: он видел перед собой только глаза, наполненные надеждой, и души, парящие под куполом церкви в клубах общего дыхания.

Замотанные до ушей женщины из церковного хора уже приготовились к службе. Пытаясь согреться, они переминались с ноги на ногу и хлопали руками по бокам. Сгрудившиеся прихожане зашевелились в ожидании первых слов молитвы.

«Наверное, это и есть высшая любовь к Господу, служить ему на грани жизни и смерти», — умилённо подумал отец Иоанн, сбрасывая немощь, подобно ненужной одежде. Сейчас он был счастлив, что удостоился чести быть вместе с этими людьми, неколебимо стоявшими наперекор тёмной силе.

Служа Литургию, он увидел справа у солеи невысокую девушку в форме бойца МПВО, и когда делал каждение, специально прошёл рядом, чтобы ей обязательно досталось толика ладанной благодати.

Хорошие у неё глаза. Умные и добрые. Спаси её, Господи, и сохрани.

…Отстояв Литургию, Катя подошла к женщине, протиравшей оклад иконы, и тихонько спросила:

— Меня попросили передать в церковь серьги в фонд Победы, кому можно отдать?

Оставив работу, женщина посмотрела на Катю долгим взглядом, в котором сквозило напряжение:

— Я видела вас вместе с управхозом Егором Андреевичем. Я Алевтина Бочкарёва, меня подселили в квартиру к Гришиным.

— Правда? — обрадовалась Катя. — Я так давно не заходила к Егору Андреевичу, что мне уже стыдно. Как они там? Как Вера, дети. Вы ведь знаете Веру?

— Живы. — Опустив глаза, женщина помяла в руках тряпку, распространявшую слабый запах воска. — Хороший человек Егор Андреевич, он мне дров дал, иначе бы мы с дочками погибли.

— А сейчас где ваши дети? — спросила Катя.

— А вон сидят, — Алевтина указала на два закутанных комочка, жавшихся на скамейке у входа. — Сейчас я их в пономарку отведу, там печка топится. И хлебцем батюшка подкармливает, когда прихожане делятся. Мир не без добрых людей, — она перекрестилась, — спасла меня Пресвятая Богородица. А серьги вы вон туда, в кружку для пожертвований опустите. Я часто вижу, как люди туда ценности кладут. Одолеем врага всем миром, иначе никак.

Катя согласно улыбнулась:

— Обязательно одолеем и до весны доживём.

Уже выходя, она обернулась и ещё раз окинула взглядом храм, заполненный людьми. Здесь они были вместе с Богом.

Катюшину посылку с сахаром Егор Андреевич хранил в сейфе, крепко-накрепко запретив себе вспоминать, как тает во рту белоснежный кусочек сахара.

Сахар предназначался только детям Веры — Нине и Ване. Дети должны выжить во что бы то ни стало. За время блокады Нина стала совсем бестелесной, со шнурочками ног и рук, а Ваня ссохся в маленького старичка со скорбными глазами страдальца.

Блокадные дети стали всегдашним кошмаром Егора Андреевича: он не мог видеть их на улице и отворачивался, когда заходил в дом, где были дети. От невозможности им помочь хотелось биться головой о стену.

Сахар только Нине и Ване! Если Катя смогла отказаться от сахара, то он и подавно. Каждый день Егор Андреевич брал по четыре кусочка и самолично клал детям в кашу из обоев, которую варила Кузовкова. Теперь вся квартира питалась в складчину, чем Бог пошлёт.

Подумать только, в мирное время несносная Кузовкова будоражила квартиру своей стервозностью, а как смерть подступила вплотную — глаза в глаза, стала совсем другим человеком: ругается, злится, но дело делает. Часто бывает — большая беда шелуху с людей счищает, и оказывается, что у иных под грязной коркой — чистое золото, а у других под пушистой шкуркой — комок грязи.

Взять хотя бы жиличку из тридцатой квартиры, такая была культурная дамочка! Всегда напомаженная, аккуратненькая, говорливая. Волосы завиты, как у собачки-болонки, на голове шляпка, руки в белых кружевных перчатках.

Бывало, встретит во дворе, остановит и давай рассказывать про своего сыночка Лёнечку. Уж и отличник он, и пионер — всем пример, и на балалайке играет, и стихи пишет. Тряслась над сыном, как курица над яйцом.

Егор Андреевич нахмурился, вспоминая недавнюю встречу с Лёней.

Она произошла под вечер, когда Егор Андреевич брёл из отдела рабочего снабжения. Волокся медленно, черепашьим шагом, отдуваясь через каждые несколько метров. Вящее сходство с черепахой придавал тяжёлый заплечный мешок, набитый плотницким инструментом, предназначенным для постройки домового обогревательного пункта. Кой-какой инструментишко, конечно, имелся и в домкоме, но Егор Андреевич рачительно рассудил: дают — бери, бьют — беги. В будущем пригодится. В том, что у домкома имелось будущее, если не разбомбят, конечно, Егор Андреевич не сомневался. Не ему, так следующему домоуправу хозяйство придётся восстанавливать.

Изнемогая от усталости, он остановился передохнуть в подъезде бывшей столовой и увидел лежащего на ступенях подростка, скорчившегося в неловкой позе.

Мёртвых на улицах было много, и на них перестали обращать внимание, поэтому Егор Андреевич отошёл в сторонку, чтобы не запнуться о покойника, хотя и подумал про себя:

«Господи, помилуй, ему бы ещё жить да жить».

Когда он занёс ногу, чтобы перешагнуть через тело, подросток пошевелился.

— Эй, парень, ты живой? — спросил Егор Андреевич для проформы. Ясное дело, что живой, раз шевелится.

— Не знаю, умер, наверно.

Паренёк говорил совсем тихо, еле ворочая языком, видно совсем ослаб.

— Это ты брось! Дай-ка я тебе помогу подняться.

Схватив воротник пальто, Егор Андреевич потянул парня вверх, пока тот не перевернулся на четвереньки и с трудом поднялся. Егор Андреевич глянул в морщинистое жёлтое лицо и поразился.

— Лёня?

— Я.

Серые глаза Лёни, ставшие огромными, смотрели на него, не узнавая.

— Я Егор Андреевич, упрамхоз. А где мама?

— Мама дома. Она меня выгнала, потому что я очень много ем, — с полнейшим равнодушием в голосе ответил Лёня.

Сперва Егор Андреевич оторопел, но потом решительно положил руку на плечо Лёни, хрупкое, как цыплячьи косточки:

— Ну вот что, пойдём-ка со мной. Я собираюсь организовать в нашем доме обогревательный пункт, будешь им заведовать.

— Я? — Лёня искривил помертвевшие губы. — Я же сегодня умру.

Егор Андреевич разозлился, хотя не смог бы точно определить, на кого — на Лёнину мать, на немцев, терзающих город голодом, или на сам голод, заставляющий людей терять человеческий облик.

Возвысив голос, он крепко выругался:

— Отставить глупости и пораженческое настроение. Сражаться надо, а не нюни распускать. Тогда и жить будешь. Понял?

— Понял, — ответил Лёня с интонацией механической куклы, но Егор Андреевич заметил, что в Лёниных глазах заблестела искорка жизни.

После того как Лёня был пристроен, Егор Андреевич долго не мог успокоиться. И так бывает. Война, она, как наждачка, открывает истинную сущность.

Дрожащими пальцами Егор Андреевич достал из посылки последний кусочек сахара и положил на ладонь, чёрную от копоти. Если бы не посылка с сахарком, то Нину с Ваней свезли бы на кладбище и не дождались бы они прибавки продовольственных норм.

С конца января в городе иждивенцам вместо ста двадцати пяти стали давать по двести пятьдесят грамм хлеба, служащим триста, а рабочим четыреста. Мяса давали по сто пятьдесят грамм на десять дней. Да и какое мясо? Кости!

Егор Андреевич похвалил себя, что сообразил варить кашу из боев, обои-то на чём приклеены? На клейстере из муки!

Чтобы не проесть все обои сразу, Егор Андреевич взял мелок, обошёл квартиру и под бормотание Кузовковой расчертил стены.

— Обдирать и варить будешь по метру в день, поняла?

Анна Павловна поджала губы и сварливо процедила:

— Поняла. Но когда война закончится, будешь, Егор Андреевич, сам обои клеить. На мою помощь не рассчитывай.

Её интонация была такой же, как в довоенной жизни, чему Егор Андреевич умилился до такой степени, что потрепал Кузовкову по плечу и сам удивился своему поступку.

Вместе с Верой и Анной Павловной Егор Андреевич произвёл полную ревизию квартиры для выявления продуктов питания.

У Кузовковой нашлись воск для натирки пола и глицерин. Вера принесла касторовое масло — на нём хорошо жарить — и выданные на работе корешки старых книг на рыбьем клею: из них можно сварить похлёбку.

Сам лично Егор Иванович внёс в питательный фонд три сыромятных ремня для холодца и отличные новенькие кожаные набойки.

— Из набоек сварю суп, — сразу же определилась Кузовкова, — но вам супа не дам. Набойки две — одна Нине, другая Ване, а мы перебьёмся.

Бережно упаковав сахар в старую квитанцию, Егор Андреевич послюнил палец и провёл им по газете, которой было выстлано дно посылки. Прилипшие к коже несколько крошечек сахарной пудры он облизывал долго, со смаком, а потом перевернул ящик и крепко стукнул по днищу: будет чем печку растопить.

Поскольку от резкого движения в глазах стало темно, Егор Андреевич несколько раз глубоко вздохнул, пережидая слабость. Если бы летом кто-нибудь предположил, что через несколько месяцев его крепкие руки, похожие на клешни, не смогут разломать почтовый ящик, Егор Андреевич отправил бы шутника охладиться стаканчиком ситро.

Но факт остаётся фактом: ящик на столе остался целёхонек, зато из-под газеты выпал листок серой бумаги, сложенный наподобие армейского треугольника.

— Ни надписи, ни подписи, — пробормотал Егор Андреевич, разглядывая треугольник.

Сунув письмо в карман, он подумал, что хорошо бы завязать узелок на память, иначе можно забыть про письмо и не отдать его Кате, а оно небось важное, если было спрятано под газетой.

После ареста мужа, заглушая водкой чувство потери, Варвара Николаевна Медянова — Серёжина мама — мечтала о смерти, а теперь, когда за плечами стоит гибель от голода, она неистово стремилась к жизни.

Говорят: «бойся своих желаний, они имеют обыкновение сбываться» — воистину так.

Внезапно ей пришла дикая мысль, что блокада стала для неё лекарством, избавившим голову от дурмана и вернувшим сына. Ведь она его почти потеряла, своего Серёжу. Приходила домой пьяная, спала или молчала. Эгоистка. От стыда за прошлое на глазах закипали слёзы злости на свою дурость. Но плакать нельзя, потому что слёзы истощают силы, которые надо беречь, чтобы записывать всё подробно. Теперь, в эту лютую зиму, распоротую морозами, все ленинградцы от мала до велика — не просто жители, они Свидетели.

Хотя от холода пальцы прилипали к клавишам пишущей машинки, Варвара Николаевна стала быстро печатать:

«20 января.

Редактор Мария Кондратьевна сказала, что ей звонили из Смольного и приказали подать списки на эвакуацию. Мы все заволновались, радуясь, что сможем вырваться из осаждённого города. Особенно хлопотала корректор Надежда Спиридоновна, у которой трое детей.

Список получился коротким, потому что почти все сотрудники редакции умерли. Мы с Марией Кондратьевной ехать отказались. Мария Кондратьевна сказала, что здесь родилась, здесь и умрёт, а я хочу быть ближе к Серёже, потому что не могу потерять его ещё раз. Поехала только корректор. В первую очередь эвакуируют женщин с детьми.

Хотя нормы хлеба прибавили, смертность очень высока. Умирают многие. Страшно подумать, сколько трупов лежит сейчас в запертых квартирах, и обнаружить их могут только крысы. Конечно, по городу ходят бытовые бригады девушек-комсомолок, таких же дистрофиков, как мы все. Но разве они и бойцы МПВО могут оказать помощь сотням тысяч людей?

Весь город полон слухами о наших успехах на фронте. В разговорах упоминают Мгу, Псков и даже Лугу. Но радио молчит, а газета написала только о взятии Холма.

Людям всё равно хочется добрых вестей.

Вчера была в церкви и увидела, как на моих глазах умерла одна певчая. Её отнесли в сторону, а батюшка продолжил служить молебен “В нашествии супостатов”.

Он сам очень истощён, но держится. Дай Бог ему сил, потому что мы, миряне, можем уехать в эвакуацию или оставить службу, а священники должны держаться до конца. Страшно представить, что станет с городом, если в нём затихнет молитва».

Перед ночной бомбёжкой немцы сбрасывали на парашютиках светящиеся ракеты. Плавно болтаясь в воздухе, светляки рассеивали вокруг противные мертвенно-синие искры, которые у Кати ассоциировались со смертью.

Сирены завыли, когда до конца дежурства оставалось всего полчаса.

Прислонившись спиной к стене дома, она смотрела на стаю самолётов и думала о горячем чае и дрожжевом супе, представлявшем из себя тёплую воду, заквашенную на разведённых дрожжах. Хотя от супа бурчало в животе, голод на время отступал.

Стоящая рядом Маша притопывала замёрзшими ногами и монотонно заклинала:

— Пронеси, пронеси, пронеси.

Катя увидела, как от самолётов отделились тёмные тени, летящие прямо на них.

— В бомбоубежище, быстро!

Бомба рванула, едва они успели перевалить через порог, оказавшись в душном помещении, освещённом одной коптилкой, малой искоркой мигающей в глубине.

— Не свалитесь, здесь ступеньки, — сказал рядом чей-то мужской голос.

Катя потянулась зажечь ручной фонарик, но Маша её опередила, осветив лицо мужчины в ушанке, из-под которой выбивался край белой вязаной шапки.

Засунув руки в рукава, он сидел на ящике с песком и мигал от яркого света.

— Много у вас народу в убежище? — спросила Катя, на случай, если придётся выводить людей из-под завалов.

— Да нет, человек десять. Теперь в убежище никто не ходит, какая разница, от чего умереть?

В последнее время такие рассуждения стали обычными, и бойцы МПВО слышали их каждый день, но всё же Катя строго сказала, повторяя слова лозунга:

— Нельзя так говорить. Мы должны бороться за каждую человеческую жизнь.

Глаза мужчины посмотрели на неё с усталой укоризной, и она вдруг разглядела, что он совсем молодой, наверное, её ровесник.

Переходя на «ты», она спросила:

— Работаешь?

— А как же. Мастером на заводе.

Он застенчиво улыбнулся, переведя взгляд на Машу. При каждом новом взрыве фонарик в Машиной руке очерчивал кривую линию, от которой по бомбоубежищу брызгали лучики света.

Хотя массивная кладка гасила внешние звуки, дом вздрагивал, глухо резонируя, как в пустой бочке.

Рядом заплакал ребёнок, и женский голос неразборчиво заговорил ему что-то ласковое, торопливое, нежное.

Когда сквозь толщу стен пробился стук камнепада, детский плач перешёл в крик. Его поддержал хриплый стон из глубины убежища. С монотонной безнадежностью кто-то выл на одной ноте:

— А-а-а-а, а-а-а.

Парень у входа нервно дёрнул ртом:

— Неужели засыпало?

И тут женщина запела ребёнку колыбельную. Негромко, тягуче, чистым голосом, похожим на перезвон бубенцов.

Среди хаоса взрывов, стонов, дробного стука камней простая песня звучала непостижимо и пронзительно, словно спасение, возникшее ниоткуда. Колыбельная была сильнее того смертельного урагана, который сейчас бушевал наверху, и Катя слышала только её, очнувшись, когда прозвучал отбой воздушной тревоги.

Толкая тяжёлую дверь на выход, Катя боялась встретить сопротивление. Тогда станет ясно, что они завалены и надежды на спасение почти нет, потому что разбирать руины было некому и оказаться под обломками означало верную гибель.

Но дверь подалась легко. Щёки обдало волной морозного воздуха. Из соседнего двора к небу тянулся столб дыма, подкрашенный языками оранжевого пламени.

Катя оглянулась:

— Маша, скорее, там наверняка раненые.

Следом за ними пошёл парень из бомбоубежища:

— Я с вами. — Не вынимая рук из рукавов, он боком прошёл вперёд. — Здесь ближе, пойдёмте проходным двором.

На улице выла метель. Разыгравшись не на шутку, она хлестала по лицу жгутами колючего снега и толкала в грудь ледяными ладонями.

Заслонив глаза, Катя посмотрела вперёд.

Там, где полчаса назад был дом, теперь стояла одна стена, у подножия которой вздымалась груда дымящихся обломков. На фоне чёрного неба стена выглядела лоскутным одеялом, наскоро смётанным на живую нитку. С пустых окон ветер рвал занавески, а на уровне второго этажа, зацепившись ножками за неразличимую опору, боком торчала железная кровать.

— Как она там держится? — прокричала Маша сквозь вьюжный шум.

Катя пожала плечами, озираясь в поисках раненых. Парень неотступно следовал сзади и даже предложил Маше понести её сумку.

Та сурово зыркнула на него из-под насупленных бровей, и он замолчал, успев сообщить, что его зовут Гера.

Втроём они несколько раз обошли руины, останавливаясь через каждые несколько шагов, чтобы уловить человеческие голоса, хотя уже всем было ясно, что в живых никого не осталось. Из топки перевёрнутой набок буржуйки вырывался язычок пламени. Маша остановилась и протянула к огню руки. Катя встала рядом, чувствуя, как от холода болит каждый кусочек тела.

Немного помедлив, Гера тоже подошёл, подставив лицо под потоки тёплого воздуха. Засунутые в рукава руки мешали ему двигаться. Придвигаясь ближе к Маше, Катя предложила:

— Вставай ближе, погрей руки.

Ветер трепал пламя из стороны в сторону.

Резким движением Гера разъединил сомкнутые руки, на взгляд оказавшиеся непомерно короткими, и Катя поняла, что у него нет кистей.

Маша коротко охнула.

— Ерунда, — сказал Гера, предвосхищая вопросы, — главное, голова цела. Это без головы человек — не человек, а без рук вполне можно жить. Правда, побриться трудно.

Вскинув голову, он посмотрел прямым взглядом, в котором светилась непокорность.

— Ты был на фронте? — вступила в разговор Маша.

Она крепко растёрла руки ладонью об ладонь и стала надевать варежки.

Гера с горечью усмехнулся:

— Не доехал я до фронта. В учебке граната в руках взорвалась. Но фашист может не радоваться! — Он решительно взмахнул обрубком руки. — Я и здесь, в тылу, буду врага громить. Наша заводская бригада каждый день план по снарядам перевыполняет. Один снаряд — несколько фашистов с земли долой.

Приподняв плечо, он поёжился от метели, полоскавшей конец его вязаного шарфа. Едва Катя успела подумать, что надо помочь, как Маша быстро развернулась и стала перевязывать Гере шарф, тщательно пряча концы за отворот пальто.

Он взглянул на неё с благодарной улыбкой.

— Спасибо. Чтобы мы делали без вас, девушек?

Пурга вздымала вверх столбы снега, с размаху швыряя его на обломки дома, скупо догорал огонёк в покорёженной печурке, трепетали флаги занавесок на обрушенной стене.

Когда в печурке погасла последняя искорка, Катя сказала:

— Маша, нам пора.

Но Маша вдруг подняла руку, призывая к вниманию:

— Мне показалось, что я слышала крик.

— Не может быть!

Вскочив на кусок бетона, Катя посветила фонариком, пытаясь разглядеть того, кто мог звать на помощь.

За время, потраченное на поиски пострадавших, снег успел укрыть развалины дома тонкой простынёй из белого снега с тёмными пятнами пыли и гари. Куча бетона, тряпок, ломаной мебели. Шкаф с лежащей на нём мёртвой женщиной.

Катя шагнула ближе. Эта женщина уже никогда не издаст ни звука.

Вздохнув, она посмотрела на Машу и Геру:

— Давайте ещё раз всё обойдём.

Они снова пошли по кругу, сопротивляясь бьющей в лицо пурге. Брести по колено в снегу, то и дело спотыкаясь об обломки, стуча зубами от холода, казалось бесконечной пыткой. Но упорство было вознаграждено, когда, проходя мимо стены, Катя услышала слабый вскрик.

То ли стон, то ли плач доносился сверху, где были только стена, выбитые окна и небо.

Катя несколько раз мигнула фонариком, подавая Маше сигнал.

— Маша, Гера, сюда! Человек где-то здесь!

Два фонарика, Катин и Машин, отбрасывали на обломки зловещие тени, выхватывая остатки того, что прежде было человеческим жильём, а сейчас превратилось в дымящуюся груду мусора.

Балансируя обрубками рук, Гера взобрался на излом фундамента и вслушался во тьму.

— О-о-о-о. — Короткий звук вспыхнул и погас, унесённый ветром, но Катя успела определить направление поиска и от ужасной догадки вцепилась в Машу:

— Маша, смотри, человек там, на кровати!

Задрав голову, все посмотрели на кровать, висевшую над пропастью пустых окон.

Теперь, когда лучи фонариков скрестились подобно прожекторам, стала видна наваленная на кровати груда тряпья, среди которой выделялся лоскут зелёного атласного одеяла.

Катя сложила руки рупором:

— Товарищ на кровати, отзовитесь бойцам МПВО! Мы окажем вам помощь!

С первых дней работы в МПВО она поняла, что к людям, находящимся в состоянии боли и страха, лучше всего обращаться официально, тогда они перестают паниковать и стараются взять себя в руки.

Напрягая зрение, она сосредоточила взгляд на кровати и увидела, как зелёное одеяло шевельнулось, ссыпая вниз хлопья снежной пороши.

— О-о-о-о, — снова заскрипел человек, находящийся в подвешенном состоянии.

Рассмотреть, кто это — мужчина, женщина или ребёнок, возможности не представлялось.

— Держитесь, мы вас спасём! — крикнула Маша. Округлив глаза, она посмотрела на Катю и Геру. — А как спасём-то? Я не представляю, как мы туда залезем?

— Я тоже не представляю. — Катя облизала пересохшие губы, но пить хотелось всё равно. Наклонившись, она положила в рот горстку снега. — Я не смогу подняться на такую высоту, даже если у меня будет верёвка, потому что не за что зацепиться.

В её памяти улетевшей птицей промелькнула старая колокольня, на которую совершалось альпинистское восхождение, и солнечное утро, купающееся в ромашковом море.

Несмотря на лютый холод, в груди стало горячо и больно, а губы помимо воли произнесли Серёжино имя, потому что оно оказалось неразрывно связанным с найденным крестиком.

«Если бы тут был Серёжа, он обязательно нашёл бы выход», — подумала Катя.

Вдруг Гера сказал:

— Снег.

— Что снег? — спросила Маша.

— Надо накопать внизу сугроб и человек спрыгнет.

Мысль казалась разумной, если бы у них были силы перелопатить гору снега.

Катя увидела, как выражение Машиного лица стало тревожным. Она поднесла руку к губам, словно хотела защититься от слов:

— Мы не сможем сделать такой большой сугроб.

Катя немного подумала:

— Но и уйти мы не имеем права, а другого выхода у нас нет.

Рыхлый снег поддавался легко. Катя носила его большим тазом, найденным на развалинах, Маша сгребала кучу печной заслонкой, а Гера сбегал в соседний дом и привёл дворника и управдома. С лопатами и совками работа пошла веселее. Потом подошли Надя и Зоя из их взвода МПВО.

— Слава Богу, вы живы! — с ходу закричала хохотушка Надя. — А мы переживать начали, что вы с дежурства не возвращаетесь.

Пока Надя охала и ахала, молчаливая Зоя успела оценить ситуацию и взялась за лопату.

— Устали, поди?

— Устали, — отвечая, Катя заметила, что выговаривает слова как в заевшей пластинке — медленно и протяжно.

— Ничего, — Зоя споро кидала снег на кучу, — успеете отдохнуть.

— У нас сегодня на ужин похлёбка из конины, — похвасталась Надя. — С пшёнкой. И почему я раньше не любила пшённую кашу? Сейчас обожаю.

Когда сугроб вырос с Катю ростом, дворник обессиленно прислонился к стене и сжал дрожащие руки:

— Всё. Хватит снега, — вытянув шею, он закричал: — Эй, кто там на кровати? Прыгай давай!

— Человек на кровати нас не слышит, — сказала Катя, наоравшись до боли в ушах. От холодного воздуха в горле противно першило и царапало. Уступив место штилю, метель стихла, кружа над городом редкими, крупными снежинками.

Опираясь на лопату, Надя устало вздохнула:

— Может он умер, а мы тут надрываемся.

Катя посмотрела на измученную Машу, сидевшую прямо на снегу, на Герино лицо, перечерченное морщинами, на дворника, управдома, Зою и Надю.