Мера бытия

Несмотря на плохую видимость и кромешную тьму, Сергей смог разглядеть впереди тусклый фонарный свет и наугад направил машину к берегу. Какое-то время полуторка буксовала, и когда колёса наконец нащупали колею, Сергей вздохнул с облегчением. Там люди, там свет, Ленинград и Катя. Он не сомневался, что через пару часов остановит машину около казармы МПВО, и очень удивился, когда понял, что едет по незнакомой дороге.

Если бы Маше сказали, что она в состоянии ворваться на контрольно-пропускной пункт и устроить в КПП шумный дебош, она бы не поверила. Но всё случилось как в кино, куда она очень любила бегать до войны, захватив с собой порцию эскимо в хрустящей серебряной фольге. Фильм «Девушка с характером» Маша смотрела пять раз. Глядя, как отважная Катя Иванова расправляется со шпионами и бюрократами, Маша вздыхала и со стыдом признавалась себе, что трусиха и никогда бы не решилась стучать кулаком по столу или ругаться с начальством.

Но сейчас выходило так, что добиться переправки на тот берег надо было любой ценой, а голубоглазый мальчишка-лейтенант на пропускном пункте не желал этого понимать. Он стоял против неё в свободной позе, засунув большие пальцы рук за край портупеи, и снисходительно глядел как на дурочку с переулочка.

Никогда прежде баррикада из мешков с песком и деревянная будка со шлагбаумом не казались ей настолько непреодолимой преградой.

— Ну и что, что у вас есть пропуск. — Лейтенант скривил губы с лёгким пушком над верхней губой. — Ваш пропуск действует по городу, а для того чтобы выехать на Большую землю надо бумагу с печатью штаба фронта или Ленгорисполкома. А у вас такой бумаги нет. Если мы будем каждого пропускать… — Он сделал многозначительную паузу, предоставляя Маше самой сообразить, что произойдёт в подобном случае.

— Я понимаю, товарищ лейтенант, — краснея, Маша начала запинаться, как школьница перед директором, и очень разозлилась от этого, — но мне очень надо. — Она так постаралась вложить в голос убедительность, что едва не добавила «пустите, дяденька».

Лейтенант усмехнулся, как Маше показалось, очень нагло. Молодой, наверное, не нюхавший пороха, сразу после краткосрочных командирских курсов. Какое он имеет право так разговаривать с ней — бойцом противоздушной обороны?

Ошалев от волны гнева, Маша подошла к лейтенанту почти вплотную и вдруг неожиданно для себя закричала, глядя прямо в его глаза, ставшие вдруг круглыми и растерянными:

— Немедленно назовите свою фамилию! Я буду на вас жаловаться самому Сталину, потому что вы не советский гражданин, а бюрократ, из-за которого погибает хороший человек. Вы должны нас защищать, а не убивать. — Для убедительности она больно шарахнула кулаком о шлагбаум. — Боец МПВО, которой требуется лекарство, спасла сотни жизней, а вы спасли хоть одну?

Краем глаза Маша видела, что от её крика солдаты охраны бросили курить, опустив вниз руки с дымящимися самокрутками. Она развернулась в их сторону:

— А вы, товарищи солдаты, что молчите? Вас разве не учили: сам погибай, а товарища выручай. Эх вы!..

Замирая от собственной смелости, Маша ждала, что лейтенант сейчас даст команду арестовать её и отправить на гауптвахту, и только мысль, что тогда Катя не дождётся лекарства, смогла остановить гневный поток слов, который кружился в разгорячённом мозгу. Маша переступила с ноги на ногу и потупилась.

Лейтенант молчал. Было видно, что он напряжённо думает, рассматривая её с ног до головы. Во время долгой паузы Маша успела пообещать себе, что если лейтенант разрешит ехать на тот берег, то она станцует польку-бабочку прямо здесь, перед пунктом КПП.

— Ну, вот что, боец Рогова. — Лейтенант протянул ей документы. — Даю вам время до десяти вечера, пока моё дежурство не закончится. Но если в двадцать два ноль-ноль вы не проследуете обратно, я подам рапорт о вашем дезертирстве.

— Спасибо, товарищ лейтенант, миленький, дорогой! — Вспыхнув от радости, Маша затараторила, напрочь забыв и про субординацию, и про обещанную польку-бабочку. — Я вернусь, я обязана вернуться, иначе Катя — боец Ясина — умрёт без лекарства.

Лейтенант снова усмехнулся, но в этот раз его улыбка показалась ей очень милой и приветливой.

Она ринулась к шлагбауму.

— Стойте, боец! — остановил её грозный окрик. — Вы что, пешком собрались?

— Я? — Маша растерялась. — Ну да, пока пешком.

— Сюда садитесь.

Лейтенант остановил полуторку, и Маша взгромоздилась на сиденье рядом с шофёром, косо глянувшим на неё из-под поднятого воротника засаленного армейского бушлата.

— Тебе куда?

— Туда, на тот берег, в медсанчасть.

— Понятно.

Больше он не сказал ни слова, угрюмо глядя перед собой в лобовое стекло с трещиной посередине. На неприветливость водителя Маша не обиделась, понимая, что слова не идут от усталости. Сколько раз она сама едва дотаскивалась до своей койки и валилась на бок, как тряпичная кукла, без единой мысли в голове, а он, поди, сутки без перерыва баранку крутит.

Из полуоткрытой дверцы кабины пронзительно сквозило холодным ветром, а за окном сплошным полотном тянулись снежные поля, перепаханные взрывами.

Глядя в окно, Маша каждую минуту ждала, что скоро будет Ладога, но машина всё ехала и ехала, пропуская через себя километры дороги, усеянной обломками разбитой техники.

Где-то через час Маша не выдержала:

— Скоро приедем?

— Нет.

Шофёр даже не повернул голову в её сторону.

Её показалось, что он нарочно едет медленно, притормаживая перед каждой ямкой.

«Как в балете танцует, — недовольно подумалось, когда их обогнал фургон с брезентовым тентом, откуда выглядывали бледные лица людей, — лихачи вон как летят, а меня угораздило сесть в эту машину».

Ей казалось, что если она выскочит и побежит, то приблизит время, которое вытянулось в длинную верёвку, на конце которой болталась Катькина жизнь. Чтобы поторопить шофёра, она стала рассказывать ему, что очень спешит за лекарством и что если она не успеет обратно к утру, Катя может погибнуть. Но шофёр попался непробиваемый. На все её распинания он коротко отвечал «да» и «нет», а когда она заикнулась прибавить скорость, односложно отрезал:

— Не могу. Хочешь, слезай, ищи другую попутку, у меня груз нежный — лампочки со стекольного завода.

«Нежный», — фыркнула про себя Маша, проглатывая обиду, потому что другого выхода у неё не было. Она сердито отвернулась в сторону, пока в её руку не ткнулся сухарь с налипшими крошками табака.

Сухарь, всё так же молча, протянул шофёр. Она настороженно зыркнула на него глазами, но примирительный сухарь взяла. Последняя еда была во рту в полдень, и от голода начинала болеть голова.

Было около четырёх часов, когда полуторка остановилась около спуска на Ладогу, и двое солдат долго и придирчиво проверяли документы и груз.

Маша очень боялась, что её высадят, заранее подбирая убедительные слова для оправдания. К счастью, они не пригодились, и машина медленно въехала на ледовую дорогу.

Всю жизнь Маша очень боялась воды и сейчас подумала, что под толстой коркой льда неторопливо плавают рыбы. Если машина провалится и они с шофёром погибнут, то их съедят рыбы — гладкие и юркие, с белёсыми глазами и острыми зубами. Представив, как мокрые рыбьи губы тычутся ей в лицо, Маша передёрнулась от страха и отвращения.

— А здесь глубоко?

— Глубоко.

Шофер подал машину назад и по указанию флажка регулировщицы плавно объехал полынью, из которой поднималось вверх рассеянное золотое сияние.

На фоне нарождающихся сумерек это было красиво и необычно, как в сказке.

Маша спросила:

— Что это?

— Затонувшая машина, — голос водителя зазвучал отрывисто и резко, — пока аккумулятор не сядет, фары будут светить, — он вздохнул, — грузовики живут дольше людей.

— Так она под водой, машина? — немеющим языком пролепетала Маша, понимая, что её фантазия про рыб вдруг обрела жуткую реальность и там, подо льдом, лежат не выдуманные, а настоящие люди, погибшие страшной смертью. Смерть от голода или бомбёжки показалась вдруг привычной и вроде как понятной. Ей стало совсем не по себе, и она зажмурилась: только бы не утонуть, только бы не утонуть.

Тут грохнуло сзади, потом спереди. Раздался хруст, лом, треск, машина дёрнулась и на мгновение замерла, а затем сверху алым стягом рвануло пламя.

Полыхало в кузове.

«Стеклянный груз», — мелькнуло в мозгу у Маши определение, которое дал шофёр.

Она сама не поняла, как очутилась наверху со своей телогрейкой в руках. От бушующего вокруг огненного вихря в деревянных ящиках что-то взрывалось, лопалось и хлопало. Не разбирая места, Маша принялась неистово колотить по жадным красным языкам, подбирающимся к её ногам. Главное, не дать огню разгореться, задавить его в самом зародыше.

От тяжёлых взмахов ватной телогрейки пламя ненадолго задыхалось, чтобы затем разгореться с новой силой. Огонь справа, огонь слева — окружённая огненным кольцом, она едва успевала разворачиваться, балансируя на штабеле из ящиков.

Хотя густой дым забивал ноздри и лёгкие, глаза зорко смотрели сквозь едкие слёзы. Маша сумела сбить пламя и оглянулась. Мимо неё, покачивая бортами, не останавливаясь ехали другие полуторки, заполненные людьми. Где-то далеко громыхали зенитки. Засыпая тлеющие угли, мёл крупный снег. Телогрейка в руках зияла подпалинами с торчащей ватой. Бросив её вниз, Маша спрыгнула следом, только сейчас сообразив, что пока она тушила пожар, шофёр так и не вышел из машины.

Вот гад! Бывают же такие мужики!

Когда она хотела сесть в кабину, машина медленно тронулась. Едва удержавшись на ногах, она закричала:

— Эй, ты что, с ума сошёл?!

Но её голос растворился в пространстве и машина продолжала движение, набирая скорость.

Псих. Он точно псих. Ускоряя бег, Маша вскочила на подножку и рванула на себя дверцу машины:

— Стой!

С таким же успехом она могла орать в стену, потому что машина не сбавляла скорости.

«Сейчас я упаду», — подумала Маша.

Ледяными пальцами она вцепилась в ходившую ходуном дверцу и покосилась вниз, оценивая возможность для прыжка, но поняла, что если соскочит, то попадёт под встречную машину. С горящими фарами грузовики шли сплошным потоком, почти притираясь бортами друг к другу на узкой колее.

На выбоине полуторку подбросило вверх, и это дало возможность запрыгнуть в кабину.

Тело, казалось, превратилась в кисель, а губы прыгали, когда она выдохнула из себя:

— Дурак! Дурак несчастный!

Выплёскивая ярость, Маша развернулась и почти ослепла от непонимания происходящего, потому что шофёр был весь залит кровью. Кровь на сиденье, кровь на руле, кровь на ватнике, пропитанном насквозь, словно губка. Вид крови её внезапно успокоил, вернув к привычной работе, которую она делала изо дня в день с начала войны.

Она прикоснулась к руке шофёра и повелительно сказала:

— Останови машину, я тебя перевяжу!

Чтобы он понял, пришлось повторять три раза, но Маша знала, что так часто бывает при шоке, и терпеливо ждала, пока смысл просьбы дойдёт до раненого.

Пока шофёр глушил мотор, Маша достала из аптечки под сиденьем бинт с ватой и заученным движением разодрала упаковку.

— Давай снимай ватник. Куда тебя ранило?

— Не знаю, в животе горячо.

Он говорил хриплым полушёпотом, коротко вздрагивая всем телом под её руками.

— Сейчас, сейчас посмотрим.

Осторожно, боясь причинить боль, Маша расстегнула пуговицы влажного от крови ватника с дырой на боку, и ей сразу стало ясно, что это конец, потому что осколком снаряда парню насквозь пропороло брюшную полость. Удивительно, как он ещё жил и даже вёл машину.

Она закусила губу, стараясь не выдать своего ужаса.

— Потерпи, потерпи. — Она снова забормотала привычное, но теперь уже успокаивая себя. На её руках умирали многие, но одно дело незнакомый прохожий, а другое дело человек, который вёз её много километров и делился с ней сухарём. Маша и сейчас ощущала во рту привкус хлеба с запахом табака.

В обхват шофёр оказался совсем худеньким, как подросток, и с каждым витком бинта Маше хотелось расплакаться всё больше и больше. Когда бинт закончился, она уже едва не рыдала.

С коротким стоном он отстранил её руку:

— Оставь, хватит.

Маша наклонилась заправить конец бинта и вдруг услышала:

— Поцелуй меня. Пожалуйста.

Она резко вскинула голову, в первый раз за всю поездку посмотрев ему прямо в лицо.

Без шапки, коротко стриженный, он был почти мальчиком с короткой детской чёлкой и голубыми глазами, сощуренными от боли.

— Зачем?

Он облизал пересохшие губы:

— Я ещё никогда не целовался.

«Я тоже, я тоже!» — закричал голос внутри Маши. Она почувствовала, как дыхание в груди стало резким и прерывистым. Она обтёрла об ватник перепачканные кровью ладони:

— Сейчас.

Встав одним коленом на сиденье, Маша взяла его лицо в руки и поцеловала долго и нежно. На всю жизнь.

— А теперь иди, я должен довести машину до берега. — Он влажно посмотрел на неё, едва произнося слова.

— Куда мне идти? — Маша всхлипнула.

— Назад, на пару километров. Там увидишь палатку с красным крестом.

— Я останусь с тобой!

— Нет. Иди.

Когда он клал руки на баранку, у него вырвался стон.

— Иди же! Лера даст тебе лекарство. Она добрая.

Торопясь к палатке под хлопьями снегопада, Маша ничего не чувствовала — ни ненависти, ни радости, ни горечи. Только холодную пустоту, заполнившую всё её тело.

Наверно поэтому в палатке медсанбата девушка-военфельдшер не стала выспрашивать подробности, а просто дала десять порошков сульфидина и посадила на попутку.

— Лечи свою подругу. Счастливого пути.

На обратной дороге Маша думала, что если над Катей летает ангел, то, наверное, его зовут Лера. Как звать шофёра, Маша не спросила. Прижав руки к животу, там, где у шофёра была рана, она тихо плакала и в первый раз в жизни умоляла: «Господи, пожалуйста, сделай так, чтобы больше никогда, никогда не было войны».

Сергея удивила колючая проволока вдоль дороги. Натянутая ровными рядами, она создавала видимость гигантской паутины, в центре которой обязательно должен таиться железный паук с крепкими челюстями. Лампы на столбах бросали сквозь пургу тусклые пятна жёлтого света. В их свечении чудилось что-то чужое, враждебное, незнакомое.

«И когда успели натянуть заграждение?» — начавшая оформляться мысль оборвалась от вида таблички с надписью на немецком языке, прибитой на месте указателя.

Мама дорогая! Да это Шлиссельбург! Немцы!

Страшная догадка на миг парализовала мозг, обдав смертельным ужасом. Доли секунды показались вечностью, а звук мотора родной полуторки — взрывом бомбы, слышным в немецкой казарме.

Руки сами щёлкнули флажком на рычаге коробки передач, включая задний ход. Сергею стало жарко до боли в висках. С лихорадочной чёткостью мозг фиксировал любое движение вокруг: мотающиеся на ветру фонари, колючую проволоку, противотанковые надолбы, полосу бараков у горизонта. Он даже видел полёт снежинок у лобового стекла. Русский снег на захваченной противником территории. Не отрываясь от руля, он подтянул к себе винтовку, передёрнув затвор. Бой будет до последнего патрона.

Под стук сердца машина отмеряла метры до Ладожского льда.

— Господи, помоги! — Он сказал это вслух, когда напряжение достигло наивысшего предела. — Господи, помоги!

Обычно на задней передаче его машина капризничала, но тут катилась легко как по маслу. В зеркало заднего вида Сергей уже видел край берега. Ещё чуть-чуть…

И тут, вспоров тишину, по крылу мазнуло автоматной очередью. Фашистов было трое. В белых маскхалатах они вынырнули справа по курсу из-за обломка скалы, непрерывно стреляя в направлении полуторки огненными цепочками.

Затрудняя прицеливание, Сергей бросил машину вперёд, потом снова назад. Выстрелить в ответ и сразить хотя бы одного врага он не мог, между рулём и выстрелом выбирая руль. Сейчас его оружием и крепостью стали машина, руки, ноги и холодный расчёт.

Стрельба не прекращалась. Теперь фашисты выстроились в ряд, широко расставив ноги, как хозяева на своей земле. Они стреляли почти в упор, но пули счастливым образом скользили по касательной, не задевая мотор или кабину. Одна очередь раскрошила боковое стекло, но прошла мимо, впившись в доски кузова. Груз мало воспламеняющийся — ящики с тушёнкой. Повезло.

Управляя машиной, Сергей раскачивался из стороны в сторону, как маятник. В глазах мелькали столбы, провода, фигуры фашистов. Он видел, как ветер откинул капюшон с одного фрица, обнажая сверкнувшую в лунном свете каску, похожую на чёрный блестящий череп. И это тоже врезалось в память.

Когда задние колёса достигли кромки спасительного льда, он резко перебросил рычаг коробки передач и дал полный вперёд.

Фашисты дрогнули и кинулись врассыпную, а Сергея вдруг охватил какой-то отчаянный восторг от торжества своей силы и правоты.

«Давить вас надо, давить, как клопов», — подумал он, до упора вдавливая вниз педаль газа.

Первым подвернулся немец в каске.

Он побежал, петляя по дороге как вспугнутый заяц. Развевающийся маскхалат путался между ногами и мешал маневрировать. Когда он оглянулся, фары высветили рот, распахнутый чёрной дырой. Интересно, ему нравилось убивать русских?

Ряды колючей проволоки не давали фашисту спрыгнуть на обочину. На бегу он вскинул оружие, но опоздал. Сергей услышал глухой удар о капот и конвульсивно сжал губы. Он не мог бы сознательно задавить человека, но фашисты назывались коротким и ёмким словом «нелюдь». Живые, они уже были мертвы.

Два оставшихся немца хлестали автоматными очередями, и сколько бы Сергей ни сворачивал, стреляли и стреляли. Пусть. Главное, чтоб не попали по колёсам.

Около сбитого немца он коротко притормозил, на ходу выхватывая автомат из обмякшей руки того, кто пришёл в чужую страну, чтобы умереть. Пальцы сами нашли гашетку.

Один из немцев рухнул как подкошенный, сугробом оставшись лежать на заснеженной равнине. Сергей круто развернулся и рванул машину вперёд, выжал максимум, и полуторка уже не ехала, а летела. Он сумел превратить её в оружие.

Оставшийся фриц замер. Наклоняясь вперёд под порывом ветра, он быстрым жестом вскинул вверх ладони, словно старался оттолкнуть от себя неизбежную смерть.

Руки Сергея одеревенели на руле. Он хотел выстрелить, хотел сбить, но не смог.

Ударив по тормозам так, что его кинуло грудью на руль, Сергей остановился вровень с немцем. В глаза бросилось бледное мальчишеское лицо с трясущимися щеками. Из уголка рта по подбородку стекала струйка слюны. Страх лишил врага возможности двигаться.

— Садись, быстро! — Схватив автомат, Сергей качнул стволом в направлении сиденья, но немец не шелохнулся — стоял столбом и только таращил глаза, в которых металось безумие.

Сергею пришлось неловко втаскивать его в кабину за капюшон.

Потом он отыскал под сиденьем кусок проволоки и туго перемотал немцу сцепленные за спиной кисти рук:

— Хочешь жить — сиди не шевелись. Ферштейн?

От нарастающего вдалеке лая собак и одиночных выстрелов немец встрепенулся, но тут же осел обратно, безвольно уронив голову на грудь. Из путанных звуков Сергей уловил согласие:

— Я, я.

Не меняя позу, немец затих, вроде как потерял сознание.

Пока Сергей вёл машину наугад, прочь от Шлиссельбурга, метель успокоилась, но ветер не сбавлял силу. Он залеплял фары позёмкой и набрасывал снег на руль сквозь разбитое боковое стекло. Время от времени Сергей бросал взгляд на немца. Тот сидел в полном оцепенении.

Сергей, напротив, чувствовал себя ещё в бою. В ногах лежали два трофейных автомата, на сиденье скорчился пленный фриц — язык — как говорили в войсках. Только бы хватило бензина дотянуть до своих.

Мотор заглох через пять километров, когда казалось, что конец пути уже близок.

В этот день Варваре Николаевне нездоровилось. Но поскольку слабость во время блокады приобрела хроническую форму, она заставила себя сесть за пишущую машинку записать события дня. Любимый венский стул давно сгорел в печке, и приходилось довольствоваться уродливым сооружением прежней эпохи, мало отличавшимся от ящика для картошки. Чтобы не ныла спина, Варвара Николаевна положила под поясницу валик из старого одеяла, но это мало помогало справиться с болью в теле.

Распухшие пальцы немели от холода, поэтому Варвара Николаевна нажимала клавиши двумя указательными, которые ещё слушались. Под вой метели за окном она дробно выстукивала:

«Сегодня первое марта. Воскресенье. Дожили до весны.

Я пытаюсь вспомнить прошлую весну и не могу. Мне стыдно, очень стыдно за последние годы жизни, но они стёрлись из памяти, превратившись в одну сплошную череду выпивок. Отсюда, из блокады, я ужасаюсь своему прошлому и скорблю, что для исцеления моей души понадобилась война. Многих она погубила, а меня спасла.

В Ленинграде относительно тихо. Били в Гостиный Двор и Екатерининский садик. Соседка сказала, что есть убитые и раненые. Всего она слышала взрывы тридцати пяти снарядов.

Говорят, что скоро в столовых не будут вырезать талоны на жиры.

Когда я услышала эту новость, меня переполнила гордость за Серёжу. Ведь в прибавке норм, пусть крошечных, есть и его труд.

Вечером по радио передали приказ выдать: керосина рабочим, служащим, иждивенцам и детям всем по ¼ литра, рабочим и детям по 25 грамм шоколада, а служащим и иждивенцам по 25 грамм какао.

Я давно забыла вкус какао, но как только отоварю карточки, выпью сразу весь запас за Серёжино здоровье. Я не видела Серёжу уже почти две недели и надеюсь, что сейчас мой сын жив, здоров и благополучен, если можно говорить о благополучии в условиях жесточайшей войны.

Скоро будут передавать сводку Совинформбюро, радио не работает, надо вставать, одеваться и идти на улицу. Сводку пропускать нельзя».

— Станция Березайка, кто приехал, вылезай-ка, — зло сказал Сергей и дёрнул фрица за рукав, вынуждая сползти с сиденья.

Тот неохотно подался, увидел хмурое лицо Сергея, два автомата и винтовку и быстро залопотал что-то по-немецки, всхлипывая и мотая головой, поскольку руки у него были связаны.

В школе Сергей учил французский и даже знал его вполне сносно, поэтому из немецкой речи пленного сумел выудить общее для романских языков и понял, что немец просит не расстреливать.

— О как! — заметил он больше сам себе. — А когда меня уложить старался, о смерти не задумывался? Чужая смерть не своя, её вроде бы и нет, подумаешь — человеком больше — человеком меньше.

В ответ немец конвульсивно дёрнулся, дрожа нижней губой. Он был одного роста с Сергеем, но крепче и шире в плечах. Темнота мешала рассмотреть его пристальнее.

— Пойдём, шнель. Петролеум аллес, — собрав все свои запасы немецкого, сказал Сергей. Пихнув пленного вперёд, он закинул за спину оружие, которое передавило плечо неимоверной железной тяжестью.

Мороз выстоялся такой сильный, что воздух буквально хрустел при вдохе и выходе. Запалив спичку, Сергей посмотрел на часы — шесть утра, рассвет ещё не скоро, а жаль: сориентироваться по солнцу не выйдет, придётся идти вслепую.

Он кинул взгляд на немца — тот покорно переминался с ноги на ногу, но увидев, что на него смотрят, сразу выпрямился.

Сергей не боялся, что немец сбежит. Куда он денется посреди снежной равнины огромного озера, да ещё со связанными руками? Хотя сам на его месте точно рванул бы прочь — лучше замёрзнуть насмерть, чем плен. Но немцы — не русские, они свою шкуру берегут, да и погибать на чужой земле, наверно, не хочется.

Свои могли быть с одинаковым успехом и в десяти метрах, и в десяти километрах, как повезёт. Сергей первым пошёл навстречу ветру прочь от машины. Сзади за ним тащился фриц. Чтобы немец выделялся на снегу, Сергей предварительно стянул с него маскхалат и теперь, оглядываясь, видел, как тёмная фигура спотыкаясь, брела среди торосов.

Под тяжестью трёх оружейных стволов Сергей стремительно терял силы. Ноги в валенках двигались, как две деревянные колоды, и он упорно вколачивал их в снег метр за метром. Чтобы дать спине отдых, он остановился и оперся руками о коленки. Повешенные на шею автоматы тянули вниз, а винтовка за плечами ощетинилась дулом вперёд и легла на затылок. Видела бы Катя!

Сергей подумал, что при встрече обязательно расскажет ей, как впотьмах брёл по льду, нагруженный оружием в придачу к пленному фашисту.

Немец отстал на несколько метров. Втянув голову в плечи, он ковылял мелкими шажками, нелепо вихляя телом, словно парализованный. Причину его странных телодвижений Сергей угадал, когда заметил, что немец обут в кожаные ботинки с шерстяными обмотками. Наверняка ноги внутри уже превратились в две ледышки.

Прогоняя внезапную жалость, он ожесточённо сказал:

— Замёрз? Это тебе не фатерланд.

Сергей показал пальцем, чтоб немец развернулся и скрутил с его рук проволочные путы. Моргнув белёсыми ресницами, немец жалобно замычал.

Они снова пошли по снежной равнине, туда, где медленно наливалась светом узкая полоса неба.

Стараясь не думать о ледяных иголках, впивающихся в лицо, и о неимоверной тяжести оружия, Сергей представлял себе, как приедет в Ленинград, вызовет Катю и скажет:

— Знаешь, Катюшка, а ведь я тебя, наверно, люблю.

Нет, не так. Надо говорить без всяких «наверно». Нужно взять её руки в свои, посмотреть ей в глаза и твёрдо потребовать ответ, выйдет она за него замуж или нет. Ничего, что ей всего восемнадцать — в войну взрослеют рано.

Ветер крепчал с каждой секундой. Немец, двигавшийся позади, казался неясной тенью. Сергею приходилось часто останавливаться, чтобы дождаться, когда он приблизится хотя бы на метр.

И ни души кругом! Ни обоза, ни машины, ни урчания трактора вдалеке.

Один раз почудилось, что у горизонта виднеется купол санитарной палатки, но вблизи взгляд уткнулся в огромный сугроб, из которого торчал конец лыжи. Сугроб с лыжей — это хороший ориентир на обратном пути к машине. Воткнуть бы ещё эту лыжу вертикально да привязать тряпку в виде флажка.

Он попытался выдернуть лыжу. Облитое коркой льда дерево представляло собой сплошной монолит со слежавшимся снегом. Сергей отогнал мысль о том, кто лежит внутри этой ледяной могилы и сколько таких подснежников утечёт в Ладогу вместе с весенним половодьем.

Лично он обязан выжить, чтобы сказать Кате самые важные слова, которые мужчина должен говорить единственной женщине.

Подгоняя немца, Сергей оглянулся, но глаза скользнули по ровному полю. Сбежал? Провалился в полынью?

Несмотря на то, что тело стонало от холода, он заставил себя повернуть назад. В морозном воздухе автоматы на груди клацали друг о друга, сопровождая каждый шаг сухим треском. Дыхание рвалось и останавливалось. Сергей снял с рукава щепоть снега и сунул в рот, сам не зная зачем. Пить и есть не хотелось.

Немец лежал между двух торосов и, не мигая, смотрел вверх. Рассветная марь позволила разглядеть круглый подбородок с серой щетиной и курносый нос.

Не в силах нагнуться, Сергей ткнул его носком валенка:

— Вставай, иначе смерть. Капут, понимаешь?

Немец шевельнулся и сделал попытку подняться на локте, но снова соскользнул на снег и затих.

Резким движением Сергей сдёрнул с плеча винтовку, нацелив её в лоб, прикрытый серой каской, из-под которой выглядывала кромка вязаного шлема.

— Вставай!

Глаза немца выразили бесконечную усталость. Он покорно прикрыл веки, приготовившись принять выстрел. Сергей понял, что грань между жизнью и смертью у него уже пройдена и на испуг его не возьмёшь.

— Замерзай, фашист, плакать не буду.

Разворот на прежний путь забрал остаток сил. Сергей постоял, собираясь с духом, сделал насколько шагов вперёд и вернулся. Не смог оставить замерзать человека. Пусть фашиста, который несколько часов назад поливал его автоматными очередями, пусть врага, но всё же человека, который дышит, чувствует, боится и плачет. Лежачего не бьют.

— Вставай, тварь, иди!

Автоматы на груди висели тяжёлыми гирями, а колени едва сгибались, когда он пинками поднимал немца с земли. Едва немец встал на четвереньки, нога Сергея случайно соскользнула и попала ему по носу. Капли красной крови на снегу оказали на немца живительное воздействие. Он зашевелился:

— Нихт, нихт.

— Вставай!

Одной рукой Сергей обхватил немца за талию и прижал к себе. Идти вдвоём оказалось теплее и даже устойчивее, но медленнее. Если в ближайшее время не покажутся люди, то они превратятся в один из сугробов, а мама получит похоронку, на которой будет написано «пропал без вести».

Когда вконец обессиленный Сергей подумал, что сейчас рухнет замертво, над головой раздался рёв самолётов. «Мессеры» летели клином с севера на юг, хищно нацелившись на кровавую добычу. Значит, дорога в той стороне и она близко. Подтверждение своей догадке Сергей получил почти сразу — по звуку зенитных орудий.

Он посмотрел на разбитый нос немца и поправил на шее автоматы:

— Слышишь, фриц, наши бьют! Ферштейн? Наши, советские! Пришли, выжили. Можешь радоваться.

Сергей не мог предвидеть, что мюнхенский колбасник Эрик Гесслер пройдёт лагерь для военнопленных, вернётся в родной город, станет отцом троих детей, дедом десятерых внуков и до самой смерти будет каждый день коленопреклонённо молить Святую Деву за русского солдата, который волочил его по льду Ладоги.

Солнце било в заклеенные полосками бумаги окна, высвечивало золотом тёмные углы в казарме и оковывало серебром белоснежные сугробы во дворе.

Катя всунула ноги в валенки, накинула на плечи ватник и вышла на крыльцо, задохнувшись от свежего воздуха. Весна пришла!

— Катя, ты куда? Тебе ещё рано вставать! — крикнула вслед Маруся, но Катя беспечно отмахнулась. Сегодня за завтраком она обратила внимание, что ложка в руке уже не дрожит, а лоб не покрылся испариной. Пора заканчивать отдых и выходить на дежурство. Последние два дня она и так промаялась от стыда за своё вынужденное безделье и за то, что девчатам приходилось за ней ухаживать.

— Вот и дожили до марта, — сказала вслух Катя, обращаясь к Сергею. За время болезни она так много о нём думала, что начинала беседовать с ним по-настоящему.

— Ты мне? — повернулась от дверей Света, которая сегодня дневалила.

Ради хорошей погоды Света подняла уши у шапки-ушанки, выпустив наружу светло-русые локоны. И глаза у Светы сегодня были весенние, как капель, которой скоро заплачут сосульки на козырьке крыши.

Катя покачала головой:

— Нет, это я себе. Заговариваюсь словно старая бабка. До марта дотянули, теперь дело веселее пойдёт. Как вспомню морозы, б-р-р… — Она шутливо передёрнулась.

— И не говори. — Света прислонилась к перилам и подставила лицо под солнечные лучи.

— Мне кажется, я так промёрзла за зиму, что никогда не отогреюсь. Прогоним фашистов — махну жить куда-нибудь в Крым, на море. Говорят, там всегда жара.

— Не знаю, я не была на море. Я из своей Новинки только один раз с мамой в Ленинград ездила. А больше никуда не успела.

Катя подошла и встала рядом со Светой.

Ветерок дул резкий, но тёплый. Ещё пара недель — и весна подступит ближе к городу, возьмёт его в кольцо душистых рук, сгонит снег, растопит лёд, приманит стаи птиц с юга.

Вспомнилось, как в прошлом году по весне проснулась от мощного треска, словно у реки ломались каменные скалы. Взбудораженная, она села в кровати: «Мама, слышишь, лед пошёл!»

Спозаранок ребятишки вместо школы бежали к реке смотреть ледоход. Пугливая Олька тихонько охала и хватала Катю за руку: «Ой, боязно! Смотри, как бы мост не снесло».

А Катя наслаждалась! Расширенными от восторга глазами она смотрела, как с хрустом сталкиваются и встают на дыбы ледяные глыбы, чтобы затем разломиться в крошево под напором речного тока о боны моста. Вот где мощь! Вот где сила!

«Давай! Ломай! — кричала реке Катя. — Весна идёт!»

Мысль о ледоходе вернула её к Сергею, и сразу заныло сердце. Не попал бы на Ладоге в полынью. Она представила, как под широкими шинами полуторки стонет и прогибается весенний лёд. А машины всё идут и идут, потому что город ждёт хлеба.

Сергей ни разу не пришёл к ней за время болезни, и Катина душа сейчас металась между тревогой и обидой.

Она посмотрела на Свету:

— Света, ко мне точно никто не приходил?

— Точно. Хотя нет, приходил. Неделю назад. Как раз в моё дежурство. — Она сделала виноватое лицо. — Извини, совсем забыла. Помнишь, в тот день сильная бомбёжка была?

Катины руки непроизвольно сжали перила. Она почти вскрикнула:

— Кто приходил?

— Дядечка пожилой, с таким огромным носом и чёрными глазами. — Согнув палец, Света очень точно обрисовала обширный нос Егора Андреевича. — Очень расстроился, что ты болеешь, и велел кланяться. — Света хихикнула. — А я ему сказала, что советские люди кланяться не приучены.

Значит, приходил Егор Андреевич. Катя в раздумье нарисовала на заиндевевших перилах цветочек и решительно выпрямилась:

— Пойду выпрошусь у Маруси его проведать, а завтра на работу.

Света с сомнением посмотрела в её лицо:

— А дойдёшь? Вон ты слабая какая, как былинка.

— Дойду. Сама знаешь — залёживаться вредно.

Света согласно кивнула:

— Это верно. Не забудь — завтра восьмое марта, воскресник по уборке города.

— Я помню.

По дороге к Егору Андреевичу Катя прошла мимо разбомблённого дома, откуда они с Машей спасли девочку Ларису. Замедлив шаг, она скользнула глазами по оконному проёму, в котором застряла кровать с Ларисой. Сейчас спинка кровати косо торчала из груды снега рядом с проржавевшей железной балкой.

Запрокинув голову, Катя поймала ртом снежинку, тут же растаявшую на тёплых губах. После недель болезни радость жизни ощущалась особенно остро.

Если бы не Маша, доставшая лекарство, то… Катя улыбнулась, вспомнив, как вчера за Машей заходил симпатичный лейтенант в новенькой форме. Под любопытными взглядами девушек Маша шествовала к нему медленно, словно нехотя, а когда думала, что её никто не видит, понеслась вприпрыжку, на ходу поправляя гимнастёрку. Смешная Машка и добрая.

Тем же вечером Маша села к Кате на койку, обняла и горячо зашептала прямо в ухо:

— Ты, Катька, на меня не обижайся, но я хочу сказать тебе спасибо за болезнь. Правда-правда! Стыдно так говорить, но если бы меня Маруся не послала за сульфидином, то я бы не познакомилась с Игорем. А Игорь знаешь, он такой необыкновенный. — Для лучшей характеристики Игоря Маша крепко сжала Катин локоть и закатила глаза под потолок.

Её порозовевшее лицо светилось счастьем. Катя не удержалась и поцеловала её в щёку:

— Если так, то я рада, что заболела.

На перекрёстке у магазина Катя обратила внимание, что очередь совсем маленькая, из нескольких человек — благодаря Ледовой дороге карточки стали отоваривать без задержки. Первым стоял старик с палкой, за ним девочка в огромных чёрных валенках. Голенища доставали ей выше коленок, поэтому девочка напоминала котёнка в сапогах. Тощего, измученного котёнка с пустой авоськой в руках. Заметив Катин взгляд, девочка покосилась на валенки, а потом несмело улыбнулась. Наверное, весна и ей подарила надежду, залетевшую в город вместе с первыми лучами солнца. И хотя смерть ещё продолжала ходить по домам, но продовольственные нормы увеличивались, а эвакуация шла полным ходом.

Девушки в казарме сказали, что сегодня открылся кинотеатр «Молодёжный» и все билеты проданы. Маша пойдёт в кино со своим лейтенантом, а ей, Кате, не с кем. От этой мысли Катя нахмурилась, потому что думать о Сергее рядом с краснощёкой девушкой, которая обнималась с ним у кабины, было неприятно. Она отогнала от себя грусть. Пусть ходит с кем хочет, только бы его не ранило и не убило, а в кино можно и одной сбегать. Сохранить пару карамелек, сесть на последний ряд и перенестись в то время, когда дома ждала мама, в школьном драмкружке блистала подружка Ольга и с неба не падали бомбы.

То, что Егор Андреевич на посту, Катя поняла по приоткрытой двери в бомбоубежище. Он давно перебазировал туда свой письменный стол и кучу пухлых папок с завязочками.

— Это чтобы зря штаны в конторе не просиживать, — объяснил Егор Андреевич в последнюю встречу. — За время бомбёжки я успеваю уйму бумаг заполнить. Ты не представляешь, сколько нам горисполком документации навалил — за каждую малость пиши бумажку. Без бумажки ты букашка, а с бумажкой человек. До смешного доходит: люди уезжают в эвакуацию, а мы должны их имущество в реестр записать. А какое там имущество, если всё или на еду поменяно, или в буржуйках сожжено. Вон, Вера уехала — много у неё вещей осталось? Кот наплакал.

Решив сделать Егору Андреевичу сюрприз своим появлением, Катя медленно потянула на себя ручку двери и придержала, чтобы не скрипнула. Из полуподвального помещения в лицо пахнуло сырым воздухом с лёгкой примесью дыма от буржуйки. Кроме бомбоубежища подвал выполнял функции обогревательного пункта, поэтому печь исправно топилась хотя бы раз в день.

В тусклом свете стены влажно отсвечивали серой краской. Пять ступенек вниз вели к дощатому настилу, сквозь который виднелся песчаный пол. Сам Егор Андреевич сидел к ней спиной, ссутулив плечи, и неподвижно смотрел перед собой в пустое пространство с рядами деревянных скамеек. Кроме него людей в бомбоубежище не было.

Стараясь ступать как можно тише, Катя приблизилась к Егору Андреевичу и положила перед ним гостинец в виде плитки подсолнечного жмыха.

Он резко повернулся.

— А, Катюшка! Выздоровела! — Высушенное голодом лицо Егора Андреевича просияло радостью, хотя глаза оставались грустными, словно он недавно плакал.

— Выздоровела, Егор Андреевич, готова к труду и обороне.

Кате хотелось его развеселить, и поэтому она говорила нарочито бодро.

Он подхватил её тон:

— Молодец, девка, это по-нашему, по-ленинградски. Ты ведь теперь у нас настоящая ленинградка, крещённая голодом, холодом и огнём.

Несмотря на явную радость, его больше руки, находившиеся в беспрестанном движении, выдавали душевную маету. Они всё время что-то трогали, мяли, передвигали бумаги на столе.

Наткнувшись на очки, Егор Андреевич покрутил их за дужку и сказал:

— Помнишь посылку с сахаром, где был написан адрес Гришиных?

— Ещё бы не помнить! — Катя вдруг почувствовала усталость и оперлась ладонями на стол. Варежки она не снимала — обмороженные пальцы всегда мёрзли.

— Я тут на досуге проверил старые журналы регистрации и нашёл кое-что интересное. — Он многозначительно поднял брови. — Ордер в квартиру Гришиных был выписан на трёх человек, а въехали двое — Михаил Михайлович Гришин и дочь — Калерия Михайловна Гришина.

— Ну и что? — не поняла Катя.

— Может, и ничего, — выдохнул Егор Андреевич, — в те годы была большая неразбериха, ордера полуграмотные писари выписывали. Бывало, так фамилию или имя переиначат, что не поймёшь. Моего приятеля Копытова как Капытоф записали, а что сделали из Жобина тебе вообще лучше не знать. — Катя прыснула. — Так и живут теперь. Могли и здесь напутать. — Егор Андреевич встал: — Пошли домой, Катюшка, Павловна чаем напоит.

Дойдя до порога, он остановился и досадливо крякнул:

— Вот теперь как хожу! Вроде бы и нормы прибавили, а силы не прибывают.

Он наклонился и двумя руками помог своей ноге перешагнуть препятствие.

Несмотря на худобу, он всё ещё казался большим и сильным.

Катя примирительно сказала:

— Сейчас у многих ноги не ходят из-за цинги и мышечной слабости. Но главное, мы до весны дожили. Скоро снег растает, травка вылезет, птицы прилетят. Посадим огороды. Вы знаете, Егор Андреевич, нам пришло указание начать расчищать свободные места под огороды.

— Конечно, знаю, — на ровной поверхности шаг Егора Андреевича стал уверенным, — нас, управхозов, первых предупредили. Обещали выдать необходимые семена. — Он помолчал, а потом сказал с несвойственной ему злостью в голосе: — Заботится о нас страна, не забывает, только вот некоторые… — Он не стал договаривать, жёстко рубанув воздух ребром ладони.

— Вы о ком, Егор Андреевич? — спросила Катя.

Но вместо ответа он замолчал, только взгляд стал тяжёлым, будто каменным.

От желания объяснить Кате происшедшее у Егора Андреевича першило в горле, но он понимал, что не имеет права на откровенность, иначе Катин мир рухнет под обломками правды.

И занесла же его нелёгкая в этот Мельничный Ручей!

Проводив Катю, Егор Андреевич сел напротив фотографии жены и потёр лицо руками. Фрося поймёт, она всегда всё понимает.

Чтобы вытолкнуть из себя первые слова, ему пришлось налить стопку водки, настоянную на калгане. Гранёные стопки купила жена, по три копейки пара, и применялись они крайне редко. Спиртное Егор Андреевич не уважал, но бывают случаи, как сегодняшний, когда иначе никак.

Стиснутую в кулаке стопку он разом опрокинул в горло и за неимением хлебной корочки занюхал рукавом фуфайки.

— Не ругай меня, Фрося, — первая и последняя. — Он встал и походил по комнате, потом остановился у фотографии дочери. Ей тоже можно пожаловаться, тем более, что это Любина школьная подруга встретилась ему рано утром.

Сам бы он ни за что не узнал дочкину подружку в кругленькой женщине со свежими щеками цвета пунцовой скатерти в Доме профсоюзов. Одетая в добротное пальто с кроличьим воротником, дамочка стояла возле грузовика и шумно спорила с шофёром. В пылу ссоры она негодующе всплёскивала руками и притопывала ножками в меховых ботиках.

Поражённый цветущим, не блокадным видом женщины, Егор Андреевич замедлил шаг, и в этот момент она обернулась и закричала:

— Егор Андреевич, миленький, неужели это вы?!

Моментально забыв про шофёра, женщина подскочила к Егору Андреевичу и затеребила его за рукав. На улице было ещё довольно темно, и он не сразу вспомнил, где видел её лицо, а вспомнив, ахнул:

— Василиса? Клюковка?

Он помнил её маленькой, крепенькой девчушкой-первоклассницей, которую за яркий румянец сразу же окрестил Клюковкой.

Василиса зарделась:

— Ещё не забыли?

— Конечно, нет.

Егор Андреевич хотел сказать, что не забыл всех подруг своей Любоньки, но в груди вдруг стало горячо и больно. Он судорожно сглотнул:

— Ты знаешь, что Люба погибла на Халхин-Голе?

— Знаю. Наташа Лаптева сказала, я её встретила перед войной.

— Это та Наташа Лаптева, которой я бант завязывал?

Тёплое воспоминание растопило льдинки боли, и он улыбнулся.

Василиса рассмеялась:

— Да, да, та самая.

Она хотела ещё что-то сказать, но шофёр высунулся из машины и вежливо кашлянул:

— Василиса Ивановна, мы опаздываем.

— Ой, правда, мне пора. — Василиса бросила быстрый взгляд на наручные часики, сверкнувшие золотом, и внезапно предложила:

— Егор Андреевич, поехали со мной в Мельничный Ручей, я вам курицу подарю.

Упоминание курицы показалось настолько диким и нелепым, что он не понял:

— Какую курицу, ты о чём, Клюковка?

— За Клюковку отдельное спасибо! Приятно вспомнить школьные годы, — Василиса проворно забралась на сиденье и подвинулась, — а курица самая обыкновенная, ощипанная, но не потрошёная. У вас есть с собой пропуск?

— Конечно есть, я же управхоз, — потрясённо ответил Егор Андреевич, думая о том, какое огромное богатство плывёт к нему в руки. Ощипанная и непотрошёная курица была сродни чуду.

Всю дорогу до Мельничного Ручья Егор Андреевич упорно думал об этой обещанной курице. Презирая себя за слабость, он пытался отвлечься и расспрашивал Василису о жизни, о домашних, но перед глазами всё равно лежала на блюде курица с запёкшейся коричневатой корочкой и лужицей вытопленного жира. А если разделать курицу на порции, то можно растянуть мясо на целый месяц, благо на улице стоит мороз. Варить понемножку, по чуть-чуть, и приправлять бульон крупкой.

Откуда у Василисы курица, он спросить не решился, деликатничал, но Василиса бесхитростно рассказала, что работает экспедитором в подсобном хозяйстве. Покосившись на шофёра, она выбрала момент, когда он напряжённо следил за дорогой, и шепнула:

— Мы ленинградское правительство снабжаем, так что, дорогой Егор Андреевич, попрошу соблюдать строгую секретность.

Да, именно так Василиса и сказала — ленинградское правительство. Егор Андреевич подошёл к буфету и достал из альбома фотографию дочери. Она была сделана на последнем курсе мединститута. Любонька поступила учиться в медицинский, а Василиса-Клюковка на курсы учётчиц.

— Ты понимаешь, Люба, — торопясь поделиться с дочерью, Егор Андреевич беззвучно зашевелил губами, — там, в подсобном хозяйстве, есть всё-всё. Куры, утки, гуси. Я видел, как для членов горкома партии в местном санатории накрывают столы. — Он перевёл дыхание. — Да, Люба, там работает санаторий. А на столах… — Перечислить, что стояло на столах, Егор Андреевич не смог и заплакал колючими злыми слезинками. — Там в подсобном хозяйстве даже ромовые бабы выпекают. Ты представляешь, Люба, дети с голода умирают, а они ромовыми бабами закусывают! Коммунисты, Люба, коммунисты! Слуги народа!

Крупная дрожь протрясла его тело от головы до пяток. Чтобы не уронить фотографию, Егор Андреевич положил её обратно и гордо вскинул голову:

— А курицу я отдал Алевтине Бочкарёвой, той, что в квартире Гришиных живёт. У неё две малявки, пусть детей кормит, а мы, старики, и так поскрипим. Ну не могу я есть эту курицу, не могу.

После немого разговора с женой и дочкой Егора Андреевича отпустило.

Пусть сытые в блокаду живут как хотят, это дело их совести и чести. Надо забыть, выбросить из головы лишнее, не завидовать, не желать зла, не осуждать. Главное осознавать, что каждый человек поставлен на своё место и с каждого спросится по-своему.

А Бочкарёва эта — молодец-баба, не дала умереть своим девчонкам, сберегла.

Перекинувшись от Бочкарёвой, мысли побежали по привычному кругу проблем домоуправления. Хоть и маленькое хозяйство, а важное. Это как в лампадке огонёк поддерживать, чтоб теплился, а не гас. Дрова заготавливать надо? Надо. За семенами Лёньку пошлю, когда он с завода придёт. Обход Кузовкова сделает, чтобы народ о субботнике оповестить.

Он задумался: почему в русском языке нельзя сказать «я победю» или «я побежу»? Егор Андреевич пожал плечами и ответил сам себе:

— Потому что «мы победим», и в этом вся соль.

Всё-таки Сергея зацепило. Когда он доволок немца до своих, сзади раздался взрыв снаряда. Сергей почувствовал сильный толчок в спину и вспыхнувшее внутри горячее пламя, от которого в голове стало звонко и пусто.

— Санитаров давай, у нас раненый! — зычно закричал сержант орудийного расчёта. — Эх ты, пень-колода!

Этот пень-колода, обросший косматым изумрудным мхом, чудился потом Сергею всю дорогу до госпиталя. Их, нескольких раненых, везли в глубь материка в тряском кузове полуторки. Слева от Сергея стонал матрос с перевязанной грудью, а справа полусидел молоденький солдатик с распоротым боком. Он часто облизывал пересыхающие губы и смотрел на Сергея круглыми испуганными глазами.

Хотя боль в спине скручивала Сергея в тугой узел, он всё-таки сказал солдатику, чтобы тот не унывал. Раз сидеть может, значит смерть ещё далеко.

Когда полуторка пересекала заснеженное поле, их обстрелял шальной мессер, отбившийся от своей чёрной стаи. Снизился на бреющем полёте и дал очередь по машине.

Не в силах пошевелиться, Сергей корябнул пальцами по шершавому кузову, сквозь дурноту жалея, что под рукой нет автомата.

Матрос, наверное, подумал то же самое, потому что повернул голову и прохрипел:

— Сбить бы гада, да нечем. Я их голыми руками готов рвать.

Солдатик коротко всхлипнул и схватился за бок.

Когда подъезжали к госпиталю, Сергей смотрел на окружающее мутным взором, в котором сливались двери, стены и белые халаты. Он снова вспомнил пень-колоду, но только мох на ней был уже оранжево-красный.

Их всех троих положили в коридоре прямо на пол, где были постелены тонкие матрацы, залитые спёкшейся кровью. Приоткрывая глаза, Сергей видел только ноги, проходившие мимо. Ноги шли, бежали, стояли. От бесконечного мелькания кружилась голова. Наконец, когда стало совсем плохо, около него остановились ноги в валенках с обрезанными голенищами и женский голос сказал:

— Этого срочно в операционную.

Ему возразил густой мужской бас:

— Но, Наталья Николаевна, у нас идёт поток раненых после бомбёжки, и, кроме того, вы не спали трое суток. Дайте себе хотя бы пару часов отдыха.

— Я сказала — в операционную, не заставляйте меня повторять!

Когда до сознания Сергея дошло, что говорят про него, он показал на солдатика:

— Сначала солдата.

Теперь он смотрел вверх и старался рассмотреть лицо женщины в валенках, но перед глазами всё расплывалось.

Та быстро отвернулась, коротко бросив:

— Он подождёт.

Почти тотчас два санитара положили Сергея на носилки и понесли длинным коридором, наполненным запахами лекарства, гари и крови.

Перекладывая на операционный стол, один из санитаров нечаянно задел рану. От вспышки боли Сергей потерял сознание и очнулся уже в палате.

«Сегодня я ходила в театр. Так случилось, что подруга нашей редакторши — актриса театра Музыкальной комедии, и она подарила мне контрамарку. Давали “Три мушкетёра”», — записала в свой блокадный дневник Варвара Николаевна Медянова.

Чтобы поворошить угли в буржуйке, она встала из-за письменного стола и прошлась по комнате, разминая поясницу. Поход в театр надо обязательно записать подробно. Когда-нибудь про спектакли в блокадном городе станут говорить как о непостижимом проявлении силы духа.

С трудом встав на колени, Варвара Николаевна подкинула в топку разломанную раму от картины. Сам натюрморт с кувшином огненных роз сгорел в прошлый раз. Картину с розами выкопали из-под обломков соседнего дома, она отсырела и при сгорании ужасно воняла. Приятное тепло от огня сразу согрело озябшие руки. Всем хороша буржуйка, но быстро остывает.

С сожалением закрыв топку, Варвара Николаевна сняла с плиты чайник и положила вместо него пару кирпичей. Потом их можно будет сунуть в постель под одеяло, чтобы хоть немного прогреть стылые матрац и простыни.

Её мысли снова вернулись к театру. Там тоже было холодно. Публика сидела не раздеваясь, в пальто и шубах, а когда актёры пели, изо рта у них шёл пар. Зал был набит битком. Впереди Варвары Николаевны расположилась высокая старуха в фетровом шлеме, почти полностью заслонявшим обзор сцены. Чтобы следить за действием, приходилось постоянно отклоняться в сторону, выискивая просвет между зрительскими головами.

В конце первого действия офицер, сидевший сзади, деликатно дотронулся программкой до её плеча и попросил:

— Девушка, не крутитесь, пожалуйста, а то мне не видно.

Девушка! Варвара Николаевна сочла его слова за издёвку.

— Можно подумать мне видно! — некрасиво огрызнулась она, тут же раскаявшись в своей грубости. Может, этот военный прямо из театра уйдёт на фронт и спектакль будет последним светлым воспоминанием в его жизни.

В перерыве они оказались рядом. Судя по седому ёжику волос и резким морщинам у рта, офицеру было за пятьдесят. В войну трудно определять возраст. Варвара Николаевна обратила внимание на мешки у него под глазами, решив, что это признак недосыпания, и на свежую повязку на левой руке.

Хотя Варвара Николаевна смотрела вскользь, как будто бы в сторону, офицер перехватил её взгляд и приблизился. Он него пахнуло смесью табака и одеколона.

Он улыбнулся, и улыбка у него оказалась хорошей, светлой.

— Я в первый раз в Ленинграде.

Промолчать казалось неудобным, и Варвара Николаевна вежливо поинтересовалась:

— Да? А вы откуда?

— Сейчас из-под Москвы, но вообще я сибиряк, инженер-дорожник. Откомандирован в распоряжение Ленинградского военного округа.

«На Ладогу, к Серёже», — скорее сердцем, чем разумом поняла Варвара Николаевна, и этот незнакомый военный ей сразу стал симпатичен и близок, как было дорого всё, что имело отношение к сыну.

В фойе стоял гул от множества голосов. Мимо проходили исхудавшие или отёкшие люди, но здесь на их лицах не было печати отчаяния. Театр завораживал, увлекал, дарил забытую радость. Неудивительно, что театральные билеты на чёрном рынке шли по цене куска хлеба. У зеркала прихорашивались две барышни, обе в одинаковых серых шинелях. На них с умилением смотрела служительница, укутанная в синий бархатный салоп, расшитый золотым позументом.

Варвара Николаевна вдруг застеснялась своего старого пальто с вытертым воротником и оторванной пуговицей. Пуговицу давно надлежало пришить, но руки не доходили.

Быстрым жестом она приложила ладонь к торчащим ниткам, но потом рассердилась на себя и опустила руку. Ещё не хватало кокетничать на старости лет. Сорок пять, не двадцать.

Чтобы поддержать разговор, она спросила заученной фразой:

— Нравится у нас?

Ещё не договорив, Варвара Николаевна спохватилась, что изрекла фантастическую глупость. Как и кому может понравиться блокадный город, где на улицах лежат штабеля мертвецов?

Но офицер понял, что она имела в виду, и кивнул головой:

— Я всегда мечтал попасть в Ленинград, правда, не думал, что мой приезд будет таким, — он подыскал нужное слово, — суровым. Но я всё равно восхищен и городом, и мужеством горожан. — Его прямой взгляд заставил Варвару Николаевну покраснеть до ушей.

Проклиная себя за смущение, она подняла воротник пальто и заспешила в зал, благо раздался третий звонок.

Теперь она сидела не шевелясь и беспокоилась только о том, чтобы офицер, представившийся Ефимом Петровичем, смог без помех посмотреть спектакль.

Из театра Ефим Петрович проводил её до дому и на прощание поднёс руку к губам:

— Даст Бог, ещё увидимся.

В ответ она сдержанно попрощалась и сразу ушла, потому что мучительно боялась продолжения знакомства. Нет! Никаких привязанностей больше быть не должно. Ещё одной потери она просто не переживёт.

Перебирая в уме моменты встречи с Ефимом Петровичем, Варвара Николаевна снова села за дневник.

О чём же написать? О том, как с каждым днём её жизнь всё больше наполняется смыслом? О том, что хочет выжить не ради себя самой, а для того, чтоб успеть помочь родному городу?

Она прикоснулась к кругляшам клавиш, и пишущая машинка отозвалась лёгким звоном.

«И сказал [Господь]: выйди и стань на горе пред лицем Господним, и вот, Господь пройдет, и большой и сильный ветер, раздирающий горы и сокрушающий скалы пред Господом, но не в ветре Господь; после ветра землетрясение, но не в землетрясении Господь; после землетрясения огонь, но не в огне Господь; после огня веяние тихого ветра, и там Господь.

Библия. 3 Цар., 19, 11–12».

— Ленинграду очень нужен воскресник, — говорила Маша, когда бойцы МПВО строем шагали по набережной. Она поддала ногой ржавую кастрюлю, со звоном отлетевшую к куче мусора. — Мы так привыкли видеть разруху, что уже не замечаем, что город превратился в большую свалку.

— Ничего, мы его почистим, отмоем, отстроим, и будет снова как новенький, — отозвалась Катя.

Она перехватила взгляд Маруси. Младший лейтенант улыбнулась уголком рта:

— Взвод, запевай!

— Мы красные кавалеристы и про нас… — завела голосистая Люся, которая шла между Катей и Машей.

— …былинники речистые ведут рассказ! — звонко подхватило сразу несколько девичьих голосов.

Под ритм песни шаги становились упругими и улетала прочь усталость, которая успела накопиться за дежурство.

Общегородской воскресник был назначен на восьмое марта. Маруся хотела отстранить Катю от работы, чтобы дать окрепнуть, но Катя обиделась чуть не до слёз:

— Чем я хуже всех? Пойду, и всё. Я и так почти месяц на кровати бока отлёживала. Отдежурю и приду.

Взвод МПВО выдвинулся на воскресник после полудня, когда на улицах уже вовсю кипела работа. Странно и радостно было видеть на прежде пустынных улицах сразу много людей: жив город, не умер, не сдался!

Около руин школы работала группа подростков. Носилки с мусором они тащили вшестером, как муравьи. Один парнишка поднял голову и залихватски засвистел. Наверное, радуется, что школа скоро откроется.

Катя помахала ему рукой.

Последний куплет строевой песни отзвучал у пятиэтажного дома, испещрённого выбоинами от снарядов. Верхние этажи были жилыми, а на первом располагались почтовое отделение и заколоченная дверь бывшей сапожной мастерской. За зиму серые стены здания успели обрасти снежными завалами, сквозь которые просматривались обломки кирпичей, помятое ведро, брошенные детские санки.

— Девчонки, смотрите, кукла! — закричал кто-то из девушек в строю, и все стали крутить головами по сторонам, словно видели куклу первый раз в жизни.

Это был вытаявший из-под снега большой пупс в алом комбинезоне и полосатом чепчике. Чья-то рука посадила его на подоконник почты. На фоне заколоченного окна пупс выделялся ярким цветовым пятном и таращил голубые глаза, словно изумляясь царившему вокруг беспорядку.

«Вещи оказываются долговечнее хозяев», — подумала Катя с надеждой, что маленькая хозяйка куклы жива и набирается сил в эвакуации.

Ей вдруг вспомнились две сестрёнки, которых они с Машей перед Новым годом отвезли на эвакопункт. Старшая девочка держала в руках узелок с вещами, а младшая — девчушка лет семи — прижимала к груди картонную коробочку, закутанную в розовое кукольное одеяльце.

— Что у тебя там? — не удержалась и спросила Катя.

Девочка вскинула на неё глаза, большие и голубые, как у пупса в красном.

— Кузя.

Она откинула край одеяльца, приподняла крышку коробочки и показала общипанного попугайчика размером с воробья.

— Это у него от голода перья выпали. Но Света сказала, что потом вырастут новые. Света всё знает. — Девочка посмотрела на сестру. — Главное, что мы не съели Кузю, ведь друзей не едят, правда?

— Правда, — подтвердила Катя, сдерживая дрожь в голосе, потому что семилетняя девочка с полысевшим попугаем в этот момент показалась ей сильнее всей гитлеровской армии вместе взятой.

Теперь сестрёнки давно на Большой земле, а попугай, наверное, успел опериться.

Дойдя до угла почты, Маруся остановила строй и повернулась к девушкам.

— Слушай мою команду! — Она очертила рукой фронт работ. — Наше подразделение отвечает за уборку почтовой территории. Задача ясна?

— Так точно, товарищ командир! — весело закричали сразу несколько человек, и строй девушек рассыпался по двору.

Кате с Машей досталось расчищать смёрзшийся вал нечистот под окнами дома. Канализация давно не работала, и жители выливали отходы прямо из окон.

Кроме них по ледяной горе колотили ломы нескольких женщин из местных. Ими руководил косматый старик, который сидел около жестяного корыта и ждал, когда оно наполнится обломками. Удовлетворившись результатом, старик с кряхтеньем перекидывал через плечо верёвку, привязанную к ручке, и волок корыто в сторону набережной.

— Вода унесёт, — пояснил он Кате на вопрос, куда относить собранные ледяшки.

Когда догребали первую кучу, начался обстрел на Васильевском острове.

— Бабоньки, поднажмём, а то скоро фашист по нашему квадрату ударит, — скомандовал дедок, — смотрите, как комсомольцы на почте лихо работают. Только и успевают сумки с письмами таскать. Сегодня кому-то счастье выпадет.

— А кому-то горе, — глухо возразила женщина рядом с Катей.

Она работала яростнее всех, почти не давая себе отдыха, и выпрямилась только один раз, чтобы заправить под платок прядь волос.

Катя тоже обратила внимание на оживление у почтового отделения. То и дело дверь громко хлопала и по тропинке проходил человек с тугой брезентовой сумкой на ремне.

Не понимая, она спросила, в чём дело, и старичок охотно объяснил, что на почте идёт воскресник по разбору писем.

Так вот оно что! Кате представила, сколько людей получат сегодня долгожданную весточку с фронта, и ей вдруг захотелось тоже получить письмо. Всё равно от кого, но лучше всего от Сергея или от Оли.

Стуча лопатой по спрессованному грязному льду, она стала представлять, как вечером придёт в казарму и дежурная скажет: «Пляши, Ясина, — тебе письмо!»

Впрочем, Оля не знает, куда писать. И снова перед глазами встала дорога, по которой они вместе шли в потоке беженцев, тоскливый Олькин взгляд на прощанье и посылка от исчезнувшей тёти Люды, лежавшая в кожаном саквояже.

Работать закончили уже в потёмках. Чтобы прийти в себя от усталости, Катя уселась на гранитную тумбу и, обращаясь, к Маше сказала:

— Машуня, ты иди, а я должна забежать в одно место. Мне Маруся разрешила на час задержаться.

Но Маша не двигалась с места. Двумя руками она оперлась на лопату, судя по всему приготовившись стоять до победного конца:

— Я с тобой, а то ты едва на ногах держишься.

— Маша, иди, — у Кати не было сил спорить, поэтому она просто встала и пошла прочь, махнув рукой на прощание, — я скоро вернусь, мне отсюда два шага.

В действительности расстояние было неблизким и простиралось на несколько улиц, потому что мама Сергея жила в соседнем районе.

Катя не могла сказать, зачем она идёт к Серёжиной маме — ноги сами несли. Она не планировала вступать с ней в беседу или стоять под дверью, ловя звуки голосов в квартире. Хотя, чтобы услышать Сергея, она согласилась бы даже повиснуть на подоконнике.

Хотелось просто убедиться, что Варвара Николаевна не убита горем. А раз так, то значит — Сергей жив и с ним всё хорошо, по крайней мере на данный момент.

Улицы по ходу пути несли на себе следы свежей уборки: дорожки расчищены, с проезжей части убраны осколки кирпича и куски бетона. Выбитые взрывом стёкла в бывшем универмаге аккуратно собраны в кучу.

Многие жители ещё не ушли с воскресника, а что-то копали, носили, отскребали. Со всех сторон слышались разговоры и, самое удивительное — смех. Казалось, что, собравшись вместе, люди не желают расставаться после долгой и одинокой зимы.

Глядя на согнутые спины и мелькающие лопаты, Катя подумала, что сегодня у Егора Андреевича была масса хлопот, потому что на воскреснике управхоз превращается в главнокомандующего пусть маленьким, но эффективным войском. И какая, в сущности, разница — очищать страну от грязи или от врага.

Философские мысли, приходящие в голову, быстро смывались под страхом от того, что она может прочесть на лице Серёжиной мамы.

Сначала Катя шла быстро, потом медленно, потом снова быстро. И почему никто не придумал какую-нибудь особую связь человека с человеком, наподобие переносного телефона? Хотя, тогда пришлось бы таскать за собой бухты с километровыми мотками провода.

На подходе к дому Медяновых ноги отяжелели, и Катя остановилась около группы работающих женщин. Они прочищали ливневую канализацию и никак не могли открыть люк. Одна из женщин, с рыхлыми водяными щеками, стояла на коленях и поддевала крышку ржавым ломиком. Две другие били по краю металлическими скребками. Тупые лезвия срывались и молотили по асфальту, издавая сухой хруст.

Катя поискала глазами окна квартиры Сергея. Она была на третьем этаже. Заклеенные полосками стёкла целы, маскировочная штора задёрнута.

— Девушка, вы кого-то ищете?

Катя сморгнула от неожиданности — так внезапно раздался за спиной певучий женский голос.

— Да, Медяновых, — сказала она машинально.

Женщина в пуховом платке перестала стучать скребком и посмотрела долгим заинтересованным взглядом.

— А Варвары Николаевны нет. Она на воскреснике в своём издательстве.

— У неё всё в порядке?

— В каком смысле? — Женщина прислонила скребок к фонарному столбу и засунула руки в карманы.

— Во всех. — Катя пожала плечами, поправляя сползающий ремень противогаза. — Хотела узнать — жива ли она, здорова. Война ведь.

— Она-то жива, а вот с сыном у неё беда. Вы ведь знаете Серёжу?

У Кати потемнело в глазах, и она едва устояла на ногах:

— Знаю.

Женщина сделала скорбное лицо:

— Весточку ей вчера принесли, что ранен он. Сейчас в госпитале.

Уходящая из-под ног земля остановила свой бег, но Кате понадобилось несколько секунд, чтобы прийти в себя.

— Не знаете, что с Серёжей?

— Чего не знаю, того не знаю. — Женщина развела руками и словоохотливо сообщила: — Письмо Варваре Николаевне принесла девушка в армейской форме. Такая крепенькая, розовощёкая. Сразу видно, что не наша, ленинградская, а с Большой земли.

— Спасибо.

Про девушку Катя слушала уже вполуха, потому что главным было то, что Сергей жив. Просто жив. Он есть на этом свете: дышит, думает, пишет маме письма, любит, пусть не её, а девушку с розовыми щеками.

Мысль о том, что ранения бывают смертельными, Катя не допускала и, как только почувствовала тревожную нотку, твёрдо приказала себе:

— Прекрати истерику, Ясина. Всё хорошо. Все живы, а остальное не твоё дело.

Письмо от Сергея Варваре Николаевне привезла Манюня. Как только прокатился слух, что Сергей ранен, Манюня попросила подругу помочь испечь пирог с подслащёнными макаронами и отправилась к девчонкам-телефонисткам. Те знали всё на свете.

На вкус пирог оказался отменным, поэтому к концу чаепития Манюня разузнала не только номер госпиталя, но и то, что рядовому Медянову проведена успешная операция, а сам он представлен к поощрению за поимку пленного «языка».

Следующим этапом стал рапорт на увольнительную, ну а упросить знакомых шофёров подвезти до нужного населённого пункта труда вообще не составляло. Манюню подвезли бы хоть на Луну, если бы туда была проложена дорога.

В полдень она легко соскочила с попутки у дверей госпиталя. На душе было тревожно, но радостно. Много раз в мечтах Манюня представляла, как вытаскивает Сергея с поля боя, а он обнимает её за шею и благодарит долгим жарким поцелуем, от которого темнеет в глазах. Потом, пережидая бомбёжку, они будут лежать в окопе под одной шинелью и шептать друг другу слова любви. Только ранение обязательно должно быть лёгким, например в плечо или в ногу.

Перед тем как пройти в палату, Манюня достала круглое зеркальце и тщательно уложила колечками чёлку на лбу. Щёки у неё и так розовые, а губы надо накусать, тогда они станут алыми и полными.

Сергей спал. При её появлении раненые на соседних койках зашевелились. Их восхищённые взгляды доставили Манюне тайное удовольствие от собственной красоты. Горделиво поведя плечом, она присела на уголок кровати и стала смотреть на осунувшееся лицо Сергея с тёмной дымкой небритой щетины. Сквозь беспокойный сон он сдвигал пушистые брови и бормотал что-то неразборчивое. Манюня с интересом наклонила голову, но не смогла разобрать коротких слов, сложенных из неясных возгласов.

— Серёжа, Серёженька.

Она протянула руку погладить его по щеке, предварительно метнув взгляд на соседей по палате. Они наблюдали за ней во все глаза. Пусть пялятся сколько угодно — не каждый день в палату приходят красивые девушки. Сергей открыл глаза раньше, чем Манюня успела к нему прикоснуться.

В первый момент он с удивлением смотрел на неё, как сквозь стену, а потом с удивлением в голосе спросил:

— Маня? Ты откуда?

— Из Кобоны. К тебе приехала. — Она посмотрела на его забинтованное плечо, полуприкрытое солдатским одеялом, и спросила: — Больно?

— Не очень, — Сергей показал глазами на стакан воды, — дай попить.

Задрожавшие руки Манюни метнулись к стакану. Она склонилась к кровати так низко, что едва не задевала волосами лоб Сергея.

Сергей отстранился, насколько позволяла его неподвижность. Видеть Манюню ему не хотелось и разговаривать тоже.

По своему обыкновению она затрещала что-то необязательное, перескакивая с пятого на двадцатое. Подружка Лика, жена начальника склада, свежее пополнение у связистов…

Сергей не стал вслушиваться, подчиняясь течению собственных мыслей. Они были о Кате, о маме и о том, что хорошо бы улизнуть из госпиталя и снова сесть за баранку.

— Маня, не знаешь, мою полуторку пригнали?

Она замолчала на полуслове, обидчиво сжав пухлые губы:

— Не знаю. Наверное. Я у девчонок про полуторку не спрашивала. Я как услыхала, что ты в госпитале, едва не умерла! — Описав круг, Манюнины руки молитвенно сложились в лодочку. — Сразу побежала печь пирог с макаронами. Макароны в пирог надо не солить, а чуть-чуть подсластить. Я тебе потом тоже такой спеку.

Сергей с ужасом подумал, что рецепт пирога добьёт его окончательно. Он утомлённо прикрыл глаза. Ему хотелось есть, пить и спать, а Манюня сидела как приклеенная.

Чувствуя себя последним подонком, он вздохнул:

— Маня, ты хорошая, но я прошу тебя, не приходи ко мне больше. У меня есть девушка в Ленинграде, я не хочу тебя обманывать.

Она резко тряхнула головой:

— Нет!

— Да, Маня, прости.

Её глаза метнули молнии:

— Я всё равно буду приходить. Буду! И ты увидишь, что я лучшая.

Вскочив с яростью фурии, она схватила с тумбочки треугольник с письмом, которое он написал матери:

— Ей?

Сергей протянул руку:

— Отдай, это для мамы.

Манюня спрятала письмо за спину:

— Отправлю, не беспокойся.

Она выбежала, хлопнув дверью, как в плохой комедии.

«Надеюсь, мне не придётся писать второе письмо», — вяло подумал Сергей, ощущая облегчение оттого, что тягостное положение благополучно разрешено.

Некрасиво, конечно, получилось с Манюней, но он к ней в женихи не навязывался, у него есть Катя.

В письме к маме он написал просьбу найти Катю и сообщить ей, что он в госпитале. О том, что с Катей могло произойти непоправимое, Сергей предпочитал не гадать, суеверно запрещая себя кликать беду. Катя жива и здорова. Точка.

Всю обратную дорогу Манюня горевала о потерянной любви, но вечером, напившись чаю и вдосталь всплакнув, решила, что не всё потеряно. Она посмотрела на письмо с адресом Серёжиной мамы и похвалила себя за предусмотрительность. Если познакомиться с Серёжиной мамой, да ещё ей понравиться, то неизвестно, чья возьмёт.

На следующий день Манюня достала припрятанный кусок гвоздичного мыла, завернула его в бумагу и присовокупила пачку печенья. Это будет гостинец для Варвары Николаевны — её имя и отчество было написано на письме. Собралась она быстро, благо подвернулась оказия — отвезти в типографию заказ на бланки накладных.

В осаждённый Ленинград Манюня приезжала второй раз. Первый раз мела пурга, застилая белый свет снежным вихрем, а сейчас, при ярком солнечном свете, перед ней лежал город-признак с истощёнными жителями, ковыляющими на тонких ножках. Из-под платков и шапок-ушанок на неё смотрели ввалившиеся глаза, обведённые чёрными кругами. От взгляда женщины с лопатой в руках Манюне стало стыдно за свои розовые щёки и бодрый вид. Она переплела пальцы и съёжилась на сиденье.

— Я на этом берегу тоже чувствую себя не в своей тарелке, — сказал шофёр, заметив её состояние.

— Все люди такие некрасивые, — пролепетала Манюня, не сумев подобрать другого определения. — Мне их так жалко, так жалко.

Потерять красоту для нее было страшнее смерти. Она посмотрела на свои белые руки с аккуратно подстриженными ногтями и представила их красными и распухшими, как были у девушки, проверявшей документы на въезде в город. От голода красивая персиковая кожа превращается в пожелтевшую кожуру с синеватыми цинготными пятнами, а тело выглядит уродливым сухостоем, перекрученным буграми торчащих суставов.

Манюня закрыла лицо руками, отгоняя невыносимую мысль о том, что подобное могло случиться и с ней, осуществись её предвоенная мечта поселиться в Ленинграде. Воображаемая картинка получилась столь яркой, что от жалости к себе у Манюни на глазах навернулись слёзы. Она тихонько высморкалась в носовой платочек — не хватало ещё расплакаться всерьёз.

Нужный адрес отыскался быстро. Манюня удивилась, как много народа стучит вокруг кирками и лопатами.

— Воскресник, — пояснил шофёр, останавливая машину перед кучей металлолома, — в Ленинграде теперь каждые выходные люди выходят на расчистку завалов.

Молодая женщина, которую Манюня спросила о Медяновых, показала рукой в дальний угол двора:

— Варвара Николаевна там, заколачивает окна в подъезде. А вы откуда будете?

— С Ладоги.

Манюня отметила, что при этих словах все женщины замолчали, и взгляды их стали благодарными и уважительными, словно это лично она, сержант Цыбикова, подарила им увеличение блокадного пайка.

Неизвестно почему, но Варвару Николаевну она представляла маленькой, худенькой и незаметной, примерно такой, какой была её собственная мама, терявшаяся в тени отца с громким голосом и пышной шевелюрой.

Дама, державшая молоток, была довольно высокой, с красивым изгибом губ и Серёжиными зеленоватыми глазами, смотревшими сквозь очки в тонкой оправе.

Под вопрошающим взглядом Варвары Николаевны с Манюни разом слетела напускная бойкость, и она робко сказала:

— Здравствуйте, Варвара Николаевна, — я Маня, меня к вам Серёжа прислал. Вот, — она достала из планшетной сумки письмо, приготовленное так, чтобы лежало под рукой. Все дни после посещения госпиталя она боролась с собой, чтобы не вскрыть его и не прочитать. Глядя, как жадно схватила письмо Варвара Николаевна, Манюня от души пожалела о своем благородстве. Надо было прочитать! Не ради любопытства, конечно, а чтобы быть в курсе событий.

Подарить Варваре Николаевне заготовленный подарок Манюня не решилась, потому что не получилось задушевной беседы.

Варвара Николаевна примирительно улыбнулась и извинилась:

— Вы меня простите, но не могу вас пригласить на чай, мне надо срочно идти на работу, сейчас забью окно и отправлюсь.

Но всё же Манюня приехала к Серёжиной маме недаром, потому что на прощание Варвара Николаевна очень приветливо пригласила:

— Если окажетесь в Ленинграде, то заходите в гости.

— Обязательно приду! — радостно закричала в ответ Манюня. — Я буду к вам часто приезжать!

На этот раз Варвара Николаевна промолчала.

Варвара Николаевна отправилась разыскивать Катю Ясину сразу, как только получила письмо от сына. Сообщение о Серёжином ранении принесло успокоение от непрерывной тревоги. Видимо, сказалось напряжение каждого дня с ожиданием страшного известия, когда почтальон с похоронками в сумке кажется ангелом, имеющим силу казнить или миловать.

А ранение — всего лишь ранение, тем более, что письмо написано рукой сына, да и девушка сказала, что Серёжа идёт на поправку.

Ей понравилась славная розовощёкая девушка, представившаяся как Маня.

Варваре Николаевне было неудобно отпустить её без чашки чая, но в редакции срочно ждали текста брошюры по огородничеству. Ради внепланового правительственного заказа Варвара Николаевна простучала на машинке всю ночь, с трудом разбирая при свете коптилки заковыристый почерк автора.

Рукопись принесла дистрофичная женщина с прозрачным лицом — старший научный сотрудник Института растениеводства Иванова. Передавая свёрток, она извинилась за свой почерк, показав истерзанные работой руки с грязным бинтом на ладони:

— Совсем писать не могу, ручка из пальцев вываливается. Вы уж не серчайте за неразборчивость.

Варвара Николаевна не удержалась спросить:

— Где это вы так?

Иванова смущённо улыбнулась:

— Околачивали жестью ящики с картошкой. Приходится спасать семенной материал от крыс. Крысы нас совсем одолели. Каждый день ведём неравный бой со зверюгами. Даже из подвалов выйти боимся. Один человек всегда остаётся на дежурстве с палкой в руках. У нас ведь несколько тонн картофеля — сорта ценнейшие, зачастую единственные в мире. Их надо сберечь любой ценой.

Представив себе тонны картофеля, Варвара Николаевна судорожно сглотнула:

— Хорошо бы съесть хоть одну картофелинку, самую маленькую. Чем мы хуже крыс?

Она не имела в виду ничего дурного и сказала просто так, ради разговора, но доброжелательное прежде лицо Ивановой стало замкнутым:

— Что вы! У нас даже мысли такой никто не допускает! Как вы могли предположить такое кощунство?

Варваре Николаевне стало неловко, и она жалобно сказала:

— Я не хотела вас обидеть, просто всё время думаю еде. Я даже не представляю, какое нужно мужество, чтобы всю блокаду охранять невероятное количество продуктов и не поддаться искушению.

Ответом ей была солнечная улыбка, от которой стало тепло на душе.

— Вы знаете, — доверительно сказала Иванова, — часть коллекции мы смогли переправить по Ледовой дороге на материк.

— Правда? — Варвара Николаевна заулыбалась в ответ. — У меня сын шофёр автобатальона. Кто знает, может, и он возил вашу картошку.

Расстались они как добрые друзья, и Варвара Николаевна немедленно приступила к работе над рукописью.

Почерк у старшего научного сотрудника Ивановой действительно был сложный. В чём-чём, а уж в этом Варвара Николаевна разбиралась досконально.

К утру она стала ориентироваться в сортах моркови, а на главе о подкормке овощных культур не удержалась и заснула, уронив голову на скрещённые руки.

В коротком сне, длившемся всего несколько минут, Варвара Николаевна увидела огромную корзину, наполненную тугими кочанами капусты. Она потянулась отломить сочный зелёный лист, воображая во рту его терпкую, горьковатую влагу, но вместо капусты в корзине оказались булыжники. От голода ломило зубы и кружилась голова.

Стряхнув сон, Варвара Николаевна снова застучала по клавишам пишущей машинки. Через пару часов сбор на воскресник, а потом бежать в редакцию с распечаткой, договариваться с редактором, распределять гранки и заниматься всей той рутиной, которая составляла рабочий день.

К казарме МПВО Варвара Николаевна подошла ближе к вечеру. После общего воскресника город устало затих. На всём пути от редакции Варваре Николаевне встретились только две девушки с баклагой воды и усатый милиционер, проверявший документы у пожилого мужчины.

Около калитки бывшего детского садика она устало оперлась на столбик ограждения и перевела дух. На сердце витала лёгкая тревога, как бывает перед встречей с неизвестностью. Сейчас она познакомится с девушкой, которую любит Серёжа. Сначала она приняла за Серёжину подругу Маню, но оказалось, что это не так. Хорошо ли? Плохо ли? Варвара Николаевна давно и бесповоротно решила, что не будет противиться выбору сына — каждый человек имеет право на свои удачи и свои ошибки, а дело родителей — умная любовь к своим детям без права на принуждение.

Поздним вечером Варвара Николаевна заставила себя сесть за дневник. Печатала она вслепую, поэтому коптилку не зажигала, экономя капли дефицитного керосина:

«Серёжа, наверно, огорчится, но я не смогла встретиться с Катей Ясиной. Правда, девушка-дежурная любезно рассказала, что Катя долго болела, а сейчас поправилась и приступила к служебным обязанностям. Завтра схожу ещё раз. Я написала Серёже письмо. Молюсь за него и надеюсь, что он скоро будет на ногах.

Каждый день интенсивнейшие обстрелы. Сегодня был обстрел шрапнельными снарядами.

Это такой снаряд, начинённый внутри металлическими шариками. Он предназначен для поражения живой силы. Живая сила для фашистов — это мы — полумёртвые от голода ленинградцы. Они даже таких нас боятся.

Я видела, как от здания исполкома уносят убитую женщину. За носилками шёл мальчик лет пяти, закутанный в платки, как матрёшка. Он не плакал, потому что ленинградские дети разучилась плакать.

Иногда я спрашиваю себя: если ли у немцев совесть? Люди ли они? Ведь в городе дети, женщины, старики, и немцы это знают. Не могут не знать. Господь призывал нас любить людей и ненавидеть только их грех. Но как? Как заставить себя шагнуть в милосердие, если глаза видят абсолютное зло?

Сегодня знакомая сказала мне, что в Вырице есть старец — отец Серафим. Каждый день с утра до ночи он коленопреклоненно стоит на камне и молится за нашу победу. Благослови его молитву, Господи, ибо мы пропадём без Твоего заступничества.

Цены: хлеб 500 рублей буханка, папиросы 6 рублей 1 штука. По-прежнему хлеб — золотая валюта».

Когда листы дневника перекочевали в папку, Варвара Николаевна пошевелила угли в печурке и достала два кусочка хлеба, отложенных для ужина.

Один кусочек она сразу положила в рот, а второй оставила, чтобы продлить удовольствие, отщипывая по крошечке, уже лёжа в кровати.

Навалившаяся усталость пудовой тяжестью притягивала голову к диванной подушке. Было слышно, как в пустой кухне шуршат крысы, которые обнаглели до такой степени, что совершенно не боялись людей. Вчера они с главредом ходили на дом к одному писателю и застали его лежащим на полу с обглоданными ногами. Крысы грызли живого человека! Хорошо, что удалось отправить писателя в больницу. Сказали — попробуют вылечить.

Варвара Николаевна положила рядом с собой кочергу — оружие от крыс — и моментально провалилась в сон. В чёрной дыре, куда она попала, ритмично бухали снаряды. Бум! Бум! Бум! Спутанная мысль о бомбоубежище заставила глаза открыться. Но мерные удары доносились не с улицы, а со стороны лестничной клетки.

— Иду! Сейчас открою. — Задрожавшими руками Варвара Николаевна поправила волосы, точно угадывая, что за дверью стоит Ефим Петрович.

В день восьмого марта немцы словно с цепи сорвались и раненых к Лере в медпункт несли без перерыва. Одна полуторка с людьми ушла под лёд, другая попала под бомбёжку, есть пострадавшие на зенитной батарее.

В небе шёл воздушный бой, накрывая пространство рёвом авиационных моторов, со всех сторон стреляли. Разрывы снарядов ложились так близко, что от взрывной волны брезентовые стены палатки надувались парусом, а лёд под ногами начинал дрожать и тренькать.

На всех койках сидели и лежали люди. Недалеко от входа умирал пожилой матрос с пулей в лёгких. Он тяжело выкатывал глаза, давясь хрипом, и всё, чем ему могла помочь Лера, — это сделать укол обезболивающего.

Когда она накладывала эвакуированной женщине на сломанную руку лубок, сзади подошёл санитар Круглов и тихо сказал с оттенком горечи:

— Кончился матрос. Царствие ему Небесное. Я на его койку мальчишку положил, ты, товарищ военфельдшер, подойди к нему, а то как бы и паренёк не того… Слабый очень.

Закатив глаза к потолку, Круглов крякнул, и Лерины пальцы забегали быстрее, торопясь закончить работу.

Женщина со сломанной рукой сидела молча, не издавая ни стона, хотя прорвавшая кожу кость вилкой торчала наружу. От каменного молчания Лере стало не по себе. Она с тревогой посмотрела в бледное лицо раненой со всполохами чёрных глаз:

— Вам плохо?

— Мне хорошо, — сказала женщина, — мне дали хлеба.

Здоровой рукой та поднесла ко рту ржаную краюху и жадно впилась в неё зубами.

Поискав глазами санитара, Лера встала:

— Круглов, налей ей чаю, да проследи, чтоб больше ничего не ела, а то умрёт от заворота кишок, сам знаешь.

— Будет сделано, товарищ командир. — Круглов снимал с красноармейца мокрую гимнастёрку, поэтому отвечал не оборачиваясь, только спина ходила ходуном.

Протиснувшись между рядами раненых, Лера подошла к мальчику, который ждал на койке умершего матроса.

Мальчишка лет десяти выглядел, как ощипанный цыплёнок, покрытой тонкой синеватой кожицей. С заострившимся носом, он лежал навзничь, укрытый чьей-то шинелью, и безучастно смотрел вверх.

Вид умирающего ребёнка заставил мозг работать с лихорадочной быстротой, просчитывая варианты действий.

Лера схватила стетоскоп и откинула шинель, приникнув ухом к раструбу, чтобы уловить движение сердечной мышцы. Сердечко билось слабенько, но ровно. Это внушало надежду на спасение.

— Илья, приготовь шприц и камфару!

Второй санитар — Илья Стогов — уже стоял наготове, протягивая ей коробочку со стерилизованными шприцами. Он отвечал за медицинские инструменты и всегда старался держать их в готовности. Однажды после бомбёжки, когда пришлось переставлять палатку, Илья развёл костёр и кипятил автоклав на тридцатиградусном морозе.

Впрыснув камфару, она дала указание Илье положить к ногам мальчика горячую грелку и побежала к молодой женщине в окровавленной одежде. Свернувшись калачиком, она лежала на широкой лавке и зажимала пальцами рану на предплечье.

К счастью, поражение оказалось лёгким, и Лера нашла в себе силы на ободряющую улыбку:

— Вам повезло, через неделю всё забудете.

— Такое не забудешь.

В промежутках между перевязками Лера металась к койке мальчика, выискивая на его лице признаки жизни. Он по-прежнему лежал без движения, но на тонкой шее Лера смогла разглядеть голубую ниточку вены и слегка порозовевшие щёки. Тревога немножко отступила. Лера тяжело переносила смерть детей, долго терзая себя вопросами, на которые не знала ответа. За всё время на Ладоге к умершим взрослым она притерпелась, но детские трупы выглядели ужасающе и противоестественно.

Когда она осматривала моряка со сквозным ранением плеча, дверь распахнулась, впуская клубы морозного воздуха, и в палатку ворвался капитан в распахнутом полушубке и с пистолетом в руке.

У него было безумное лицо, и Лера испугалась, что он сейчас выстрелит в воздух.

— Военфельдшер! Где, чёрт возьми, военфельдшер?!

Капитан явно не владел собой, дико озираясь по сторонам в поисках медиков.

Оставив моряка, Лера резко поднялась во весь рост и шагнула к капитану:

— Я военфельдшер.

Она видела, что с двух сторон палатки к ней бегут санитары, а раненный в плечо командир, собиравшийся уходить, на всякий случай расстегнул кобуру.

Капитан прыгающей рукой навёл на неё пистолет и хотел что-то выкрикнуть, но вдруг обмяк, словно из него вынули кости:

— Там «эмка» с комбригом утонула, сделайте что-нибудь. Ради Бога, помогите.

«Живых там нет», — мелькнуло в мозгу у Леры, но рассуждать она не стала — на дороге всякое бывало.

И снова снег по колено и санитарная сумка колотит по боку, в такт тяжёлому дыханию. Впереди с непокрытой головой бежал капитан. Спрятать пистолет он забыл.

Уже на подходе Лера увидела группу дорожников у свежей трещины и скинувшего полушубок капитана, который явно собрался нырнуть. Дорожники схватили его под руки.

— Стой!

Он панически закричал:

— Пустите, там люди! Я должен был сразу!..

Он был красив, этот капитан, по виду штабной, не нюхавший пороха. С гладко выбритым лицом и тонкими щегольскими усиками, которые требуют тщательного особого ухода.

Лера заглянула в прорубь:

— Никого?

Невысокий солдат с багром в руках пошерудил им в глубине и устало сказал:

— Вертайтесь обратно, товарищ военфельдшер, ваша помощь тут не требуется. Видите, даже пузырьков нет.

— Пропали мужики, — глядя на Леру, добавил его товарищ, который как-то забегал в палатку вправить вывихнутый большой палец. — Была бы полуторка, да ещё с раскрытой дверью, то может статься и выплыли. А «эмка» — почитай что чугунный утюг: раз, и готово.

Он отпустил капитана, и тот понуро смотрел в воду с выражением ужаса.

Санитар Круглов накинул ему на плечи полушубок.

— Пойдёмте, товарищ капитан, им уже не поможешь.

— Меня укачало, и товарищ полковник приказал пересесть на полуторку, которая шла сзади, — убито сказал капитан. — Если бы не укачало, то я бы утонул. Он повернулся к Лере. — Это судьба.

Она вздохнула:

— Это война.

Никогда Михаил Михайлович Гришин не питался столь сытно, как во время блокады. Прежде он вообще отличался умеренностью в еде, предпочитая здоровый образ жизни. Утром стакан кефира, в обед обязательно суп, второе и компот, на ужин гречка или пшёнка.

Сладкого Михаил Михайлович не любил, а тут как прорвало — постоянно грезились несъеденные когда-то торты, пирожные или горячие пышки в сахарной пудре. Теперь он постоянно что-то жевал, лихорадочно наедаясь впрок, хотя от полноты уже появилась одышка и над поясом брюк ощутимо навис рыхлый белый живот.

Больше всего Михаил Михайлович Гришин любил свиную тушёнку. Жирную, розовую, утопающую в банке с плотным слоем янтарного сала. Самой лучшей тушёнкой считалась трофейная немецкая в банках из прочной жести с тиснением латинских букв и цифр. На чёрном рынке три трофейные банки шли по цене одних золотых часиков.

Жаль только, что лакомиться тушёнкой приходилось редко, потому что дома постоянно крутилась соседка с девчонками. Чутьё у голодных людей, как у собак: унюхает Алевтина дурманящий запах, и пойдут расспросы: откуда да почему.

Хуже, если участковому проболтается, и придут в квартиру с обыском.

Он боялся милиции, прятался от соседки, трепетал выдать своё благосостояние перед управхозом Егором Андреевичем, но больше всего Михаил Михайлович опасался чужих взглядов. Ему казалось, что они прожигают насквозь и все, кто смотрит в его сторону, понимают: «этот гражданин хорошо ест». В любой момент в комнату могут ворваться голодные и замять, затоптать, отнять еду и совать в свои ненасытные рты, оставив его умирать в опустошённой квартире.

При мысли о смерти, у Михаила Михайловича потемнело в глазах, и он быстро сунул за щёку конфету «Коровка». Конфеты всегда лежали у него под подушкой, чтобы даже во сне касаться рукой еды. От конфетной сладости на душе стало легче. Михаил Михайлович зарылся под одеяло и накрыл голову старым халатом, чтоб не мёрзли уши, хотя в комнате было протоплено. Тепло тоже надо беречь.

Мир Гришина, и без того тесный, сейчас сузился до размеров кровати, сундука с запасами и золотых часов, которые он ежедневно пересчитывал. Их осталось двадцать пять штук, и если советские войска не прорвут блокаду и часы закончатся, то к нему придёт голод.

Поглощённый спасением собственной жизни, Михаил Михайлович стал вспоминать о Лере только тогда, когда ему приносили от неё передачу с горсткой крупы или несколькими сухарями. Пряча гостинцы в сундук, он с раздражением думал, что дочь могла бы присылать больше. Ей хорошо возле продуктовой дороги в сытости, тепле и на полном военном обеспечении, в то время как её отцу приходится выживать в нечеловеческих условиях.

Эгоистка. Вся в мать. Жены, давно вычеркнутой из жизни, Гришин предпочитал мысленно не касаться. Умерла — так умерла. Хотя в глубине души он не был в этом абсолютно уверен.

Рана долго не заживала и гноилась, поэтому Сергей вышел из госпиталя только в середине апреля, когда солнечный фронт полностью вытеснил с неба неприятельские снежные тучи. Правда, иногда в Приладожье с боями прорывалась метель, но она уже не могла переломить ситуацию, и весна уверенно наступала.

День стоял звонкий, ясный, хрусткий, как осколки сосулек у крыльца госпиталя.

Ночью корка наледи с грохотом рухнула с крыши, и раненые в их палате заворочались в койках: бомбят?

Кое-кто уже стал одеваться, но заглянувшая в дверь медсестра успокоила:

— Спите, голубчики, это сосульки под застрехой спикировали, оттепель на дворе.

Впервые с начала войны Сергей отоспался, отъелся и отмылся. По крайней мере, с рук сошла плёнка моторной грязи, которая, казалось, прилипла навсегда и останется до самой старости, если получится до неё дожить.

Настроение у Сергея было отличное, подкреплённое вчерашним письмом от мамы.

Мама сообщала, что ходила к Кате в казарму, саму её не застала, но Катя жива-здорова, болела, поправилась и приступила к службе.

Из окон палаты на Сергея смотрели товарищи по палате, с которыми успел подружиться. Тараска — пацанчик из Киева, в знак прощания махал растопыренной ладонью. Сергей широко улыбнулся и вскинул на плечо вещмешок с сухпайком и парой чистых портянок. Хотелось как можно скорее добраться до полка и вскочить на подножку своей верной полуторочки. Заждалась, небось, хозяина.

Шофёр первой же попутки сразу признал в нём своего и, гостеприимно предлагая сесть, сказал:

— Отъездились мы, брат, по Ладоге. Сегодня-завтра последний рейс. Воды по колесо, не машина, а лодка, едешь — как плывёшь. — Оторвавшись от руля, он шутливо развёл руками в стороны.

Подставляя нос солнышку, Сергей сдвинул ушанку на затылок и вдруг понял, что остро жалеет подтаявшую дорогу, по которой его полуторкой намотаны тяжёлые снежные километры. Когда изматывающие морозы казались бесконечными, а машина буксовала в снежных заносах, он мечтал о весне и тёплом лете, но вот они на пороге, и в душе плещется полынья с тёмной водой. Теперь на смену машинам должны прийти баржи, а их автобат, наверно, перебросят на фронт. Хорошо бы до передислокации повидать маму с Катей!

Едва зацепившись мыслями о свидании с Катей, он уже не мог сменить тему и весь путь до Кобоны вспоминал, как впервые увидел её во дворе — смешную девчушку с косичками и упрямым взглядом.

«Хорошо, что Катя спасает людей — самое женское дело», — думал он, глядя в окно на встречный поток машин, которыми ловко распоряжались девушки-регулировщицы. В госпитале он познакомился с хохотушкой Лидой, раненной в спину, и был очень удивлён, когда узнал, что она снайпер.

— Охотник за головами, — гордо сказала Лида, — иногда приходится в засаде по десять часов лежать, чтоб фашиста снять. Я в глаз бить люблю, как белку, чтоб наверняка.

Бесспорно уважая Лидин подвиг, Сергей признался себе, что не хотел бы видеть Катю снайпером. Было что-то противоестественное в женских руках, нажимающих на курок снайперской винтовки.

По мере приближения к ладожскому берегу ветер крепчал, а на подъезде к Кобоне превратился в настоящий шторм. Чтобы не унесло ушанку, Сергею пришлось придерживать её рукой. Это его развеселило, и когда он открывал дверь в командную землянку, чтобы доложить о прибытии, на лице гуляла широкая улыбка.

Командир батальона собирался уходить. Накинув на плечи полушубок, он шумно выдохнул три раза по выдуманной им самим методе скоростного просыпания. За последние сутки ему удалось покемарить от силы пару часов, и он всё время клевал носом.

— Товарищ капитан, прибыл для продолжения службы! — бодро отрапортовал Сергей, с некоторым трепетом добавив: — Надеюсь, моя машина цела?

— Цела, — сразу же ответил комбат, — только подремонтировать придётся, сам понимаешь, у нас как всегда аврал. — Он торопился в штаб, поэтому говорил быстрой скороговоркой. — Молодец что явился, мы тут тебя частенько вспоминали. Иди, сдай документы и сразу принимайся за ремонт. Будем выполнять важное правительственное задание.

Важным правительственным заданием оказался репчатый лук — сорок одна тонна, по половинке луковицы каждому жителю Ленинграда, а проблема заключалась в том, что лёд уже тронулся и вместо трассы в берег била тёмная ладожская вода.

Вода в Ладоге была тёмной, почти чёрной, с белой кашей губчатого снега и льда. Навалив на плечо мешок с луком, Сергей шагнул на деревянный настил, и доски под ним вздрогнули под напором волны. По мокрому настилу приходилось идти осторожно, потому что ноги скользили, как по натёртому паркету. Шаг за шагом, с напряжённой спиной, удерживающей двадцатикилограммовую ношу. Упасть нельзя, иначе собьёшь идущего позади.

Полуторки стояли далеко впереди, на материковой льдине, куда их порожняком перегнали по наскоро сколоченному мосту — тяжесть груза прибрежный лёд уже не держал. Ступая с настила, кирзовые сапоги по голенище погружались в воду, сочившуюся на ледяную поверхность.

После третьего мешка промокшие ноги стали дрожать от слабости, а когда Сергей сунул руку под гимнастёрку, то по пальцам мазнуло кровью из открывшейся раны. Только этого ещё не хватало! От страха снова попасть к госпиталь его прошиб холодный пот. Перевалив лук в кузов, он на ощупь достал из-под сиденья чистую ветошь и сунул за шиворот, упреждая кровотечение. Вроде не хлещет. Надо носить мешки на другом плече.

Пока шёл обратно, его догнал Игнат из соседнего автобата. Однажды они вместе застряли в снежном заносе и провели ночь, поочерёдно вытаскивая свои полуторки на прицепе. Долговязый Игнат был на голову выше Сергея и смотрел сверху вниз.

— Говорят, на том берегу приходится по пояс в воде идти, — он мигнул узкими глазами с жёсткой щёточкой ресниц и растянул рот в усмешке, — купаться любишь?

— Откуда знаешь, что воды много? Здесь вроде терпимо.

Сергей притопнул, подняв вверх фонтанчик брызг.

Он говорил с лёгкой одышкой, злился на себя за то, что никак не мог восстановить дыхание. Не набрался ещё силёнок после ранения.

— Я вчера помогал медпункт с девятого километра эвакуировать, едва не захлебнулся, — ответил Игнат, — вымокли как цуцики. И я, и военфельдшер, и санитары.

— Леру отвозил?

— Ага, её. Героическая девушка: сколько раз из-под взрывов раненых вытаскивала, в полынью ныряла, а как на берег сошла, представляешь, заплакала. Говорит, не знаю, как дальше жить буду. Сроднилась с Ладогой. Да у меня и у самого вот здесь жжёт, — Игнат стукнул себя кулаком в грудь, — вроде как дорога насквозь меня проходит от головы до пяток.

Игнат выразил то, что чувствовал сам Сергей, поэтому он согласно кивнул:

— А сколько ребят сейчас на дне баранку крутят…

Думать о павших товарищах было нестерпимо больно. Рука сама потянулась снять шапку. Игнат тоже сдёрнул ушанку с оторванным ухом, и они пошли молча в цепочку, пропуская встречный поток людей с грузом лука.

Казалось, что мешкам с луком не будет конца. Их носили и носили, а груда мешков на берегу оставалась неизменной. Издалека от склада Сергею помахала рукой Манюня. Она вчера забегала поздороваться, но Сергей держался с ней хотя и дружески, но подчёркнуто официально, опасаясь снова переступить тонкую грань, которую можно принять за ухаживание.

Последний груз в кузов положили два солдата с потными, красными лицами. Уходя, один из них поднял голову и пристально глянул в глаза Сергею:

— Счастливого пути, товарищ водитель. Вернись живым.

«Иначе и быть не может, — подумал Сергей, выруливая в хвост машине Игната. — Раз дан приказ, значит, его надо выполнить. И немцы нас не победят, потому что за нами наша русская правда».

Эта правда представилась ему огромно и зримо, как лес у горизонта, как колосящиеся поля с россыпью пёстрых цветов, как мирное небо, до которого можно дотянуться рукой. В памяти возник Катин рассказ про старую колокольню, где был найден крестик, висящий сейчас на шее маленьким знаком любви, веры и верности. Вот бы когда-нибудь взобраться на колокольню вместе с Катей, раскинуть руки, вбирая в себя всю красоту родной земли, и закричать: «Люди, я люблю вас, будьте счастливы!»

Караван полуторок тащился со скоростью двадцать километров в час, притормаживая перед каждой трещиной. Каскад воды из-под колёс захлёстывал в кабину, влажно чавкая под резиновым ковриком. Коврик у Сергея был трофейный, из немецкой легковушки, подаренный одним другом на день рождения. Правда, чтобы подогнать резину под размеры, Сергею пришлось изрядно обкорнать широкие края и вырезать дополнительную дырку для тормозной педали.

Девушки-регулировщицы ещё махали флажками из своих снежных иглу, но палатки медпунктов уже были сняты, а в месте маскировки зенитной установки колом стояла вздыбленная льдина.

Отгоняя нарастающее ощущение пустоты, Сергей засвистел бодрый мотивчик, и в этот момент впереди рванул зенитный снаряд, потом другой, третий. Выстрелы ложились кучно, впритирку, но машины шли не останавливаясь.

В ответ немцам дружно загрохотала наша береговая батарея из Коккорева, ей вдалеке отозвались орудия Шлиссельбургской крепости, оказавшейся фашистам не по зубам. Город Шлиссельбург был взят фрицами, а крепость выстояла, не сдалась.

Грохот канонады создавал в голове иллюзию полной глухоты. Чтобы не лопнули барабанные перепонки, Сергей то и дело заглатывал ртом воздух, не переставая следить за дорогой с удвоенным вниманием.

Потом он увидел, как идущая впереди полуторка Игната мигнула габаритами и перекосилась на левый бок, а потом ухнула в воду с такой стремительностью, что он едва успел ударить по тормозам.

— Игнат!

Крича, он отводил машину в сторону, потому что от зияющей полыньи размером с озерцо чёрными змеями побежали разломы. Лёд лопался, как яичная скорлупа, и ходил ходуном, с бурлением вскипая в трещинах.

Сергей выглянул из дверцы, махнув рукой шофёру сзади:

— Сдавай назад! Бери вправо!

Он до боли, до вопля, рвался броситься на помощь Игнату, но был вынужден лавировать между расколотых льдин и рвущихся снарядов, отводя машину всё дальше и дальше от смертельной полыньи. В боковое зеркало он видел, как по его следам сзади шла колонна полуторок, и понимал, что не имеет права притормозить даже на секунду.

«Прости, Игнат», — билась в мозгу пустая фраза, которая не могла выразить то, что сейчас кричало и мучилось в глубине его души.

Тридцать пять километров смерти, чтобы привезти в Ленинград сорок одну тонну жизни. Кто и какой мерой будет мерить — что тяжелее?

Сергея немного отпустило на берегу, когда он, по пояс в воде, принёс на горбу первый мешок лука. Шофёр из батальона Игната, пожилой белорус по фамилии Голубович, помогая разгрузиться, сказал:

— Игнашка в воду уже мёртвый ушёл. Я сам видел, как его за рулём убило, — Голубович болезненно сморщился и тяжело двинул челюстью, словно проглотил рыдание, — он мне младшего братишку напоминал. Тот погиб в Брестской крепости. Царствие Небесное!

— Царствие Небесное, — повторил Сергей и посмотрел на небо, как будто бы хотел рассмотреть тех, кто идёт туда меж облаков.

Анна Павловна Кузовкова принялась умирать в конце апреля. Да и то сказать, пора. Зажилась на свете: на восьмой десяток перевалило. А для чего жила? Детей-то нет. Даже мальчонку или девчушку не пригрела, не обласкала. Много их, беспризорников, в двадцатые годы по городу шаталось. А ведь посылал же Бог ребёнка! Не послушала, не поняла, что другого раза не будет. До сих пор в глазах стоит пацанчик лет семи со спутанными белыми волосами: «Тётенька, подай хлебушка».

Подала, а потом повернулась и быстрым шагом ушла, чтобы не вобрать в сердце надежду из распахнутых детских глаз. Нет чтобы остановиться, взять за руку, привести в эту комнату. И поди знай, может, сейчас не выла бы волком от одиночества, а ждала долгожданную весточку с фронта. А так оглядишь, а кругом пустота. Только в войну и пригодилась, что рукавицы шить да соседям помогать. Спасибо и за это.

Из ящика комода Анна Павловна достала загодя заготовленное смертное бельё. Она переоделась в чистое и улеглась на кровать, вытянув поверх одеяла худые руки, изрытые венами. Прежде вены были как чёрные жгуты, а сейчас совсем побледнели, видно, крови в них не осталось. Настроение у неё было приподнятое и торжественное, как перед выходом на пенсию.

Прикрыв глаза, Анна Павловна постаралась сосредоточить мысли на чём-нибудь возвышенном. Например, вспомнить, как перед самой войной на юбилей коллектив пошивочной мастерской, где она работала, подарил чайный сервиз в розочках, а профсоюзный комитет выписал ордер на отрез шерстяной ткани.