Мера отчаяния

4

По дороге домой они зашли в pasticceria и купили большую коробку сдобных булочек — якобы для детей, но зная, что делают друг другу нечто вроде праздничного подарка по случаю примирения, неважно, насколько прочным оно окажется. Первым делом, вернувшись домой, Брунетти выкинул записку, оставленную на кухонном столе, глубоко зарыл ее в пластиковый мешок с мусором, стоявший под раковиной. Прошел по коридору в ванную, тихо-тихо, поскольку дети все еще спали, долго стоял под душем, надеясь смыть с себя беды, столь неожиданно и столь рано явившиеся к нему этим утром.

К тому времени, как он, побрившись и одевшись, вернулся на кухню, Паола уже была в пижаме и клетчатом фланелевом халате, таком старом, что оба они успели забыть, откуда он взялся. Она сидела за столом, читала журнал и макала булочку в большую кружку caffè latte — кофе с молоком, словно только недавно пробудилась после долгого и спокойного ночного сна.

— Полагаю, я должен войти, поцеловать тебя в щеку и сказать: «Buon giorno, саrа,^[7] хорошо ли ты спала?» — увидев ее, проговорил он без тени сарказма в голосе и в мыслях. Быть может, он пытался сделать так, чтобы оба они забыли о ночном происшествии, понимая, что это невозможно. Или хотя бы отсрочить последствия Паолиного поступка — очередной неизбежный спор, ведь ни один не мог принять позицию другого.

Она подняла на него глаза, задумалась над его словами и улыбнулась, подумав, что и она с радостью отложит дискуссию на потом.

— Ты придешь сегодня обедать домой? — спросила она, вставая и отправляясь к плите, чтобы налить кофе в широкую чашку. Добавив горячего молока, она поставила чашку на стол туда, где он обычно сидел.

Опускаясь на стул, Брунетти подумал, в какое странное положение они попали и — что еще более странно — с какой готовностью оба приняли его. Ему доводилось читать о Рождественском перемирии, объявленном на Западном фронте в 1914 году: немцы вылезали из окопов, переходили линию фронта, угощали своих противников, Томми, сигаретами и давали огоньку, британцы помахивали Гансам руками и улыбались им. Массированные бомбардировки положили конец братанию. Брунетти тоже не видел возможности продолжительного перемирия с женой. Однако он наслаждался ситуацией пока мог, поэтому, положив в кофе сахар и взяв в руку булочку, ответил:

— Нет, мне придется ехать в Тревизо, побеседовать со свидетелем ограбления банка на кампо Сан-Лука, совершенного на прошлой неделе.

Ограбление банка было в Венеции явлением довольно необычным, а посему вполне годилось в качестве сюжета для светского разговора. Брунетти рассказал Паоле то немногое, что стало известно полиции, хотя весь город уже наверняка прочел подробности в газетах: три дня назад вооруженный молодой человек вошел в здание банка, потребовал денег, получил их и, держа награбленное в одной руке, а пистолет в другой, преспокойно скрылся в направлении Риальто. С камеры, спрятанной под потолком, полиции удалось получить лишь весьма расплывчатое изображение, но и его оказалось достаточно, чтобы опознать в преступнике брата одного из местных жителей, про которого поговаривали, что у него крепкие связи с мафией. Когда грабитель проник в банк, его лицо до глаз было закутано шарфом, но на выходе юноша снял его, и человек, столкнувшийся с ним в дверях, смог довольно хорошо разглядеть лицо преступника.

Pizzaiolo^[8] из Тревизо, направлявшийся в банк, чтобы внести платеж по ипотеке, как следует разглядел грабителя, отчего Брунетти надеялся, что свидетель сможет узнать молодого человека среди фотографий подозреваемых, подготовленных полицией. Этого будет достаточно для ареста, а быть может, и для суда. Именно к нему Брунетти и направлялся в то утро.

Они услышали, как в спальне открылась дверь, а потом раздались шаркающие шаги Раффи. Эта заплетающаяся походка была им хорошо знакома — парень сонно поплелся в ванную.

Брунетти взял еще одну булочку, удивляясь, что так проголодался в этот час: он никогда не хотел есть с утра и потому не завтракал. Ожидая новых звуков со стороны детских спален, они старательно запивали булочки кофе.

Брунетти как раз расправлялся с очередной, когда открылась еще одна дверь. Через несколько мгновений по холлу проковыляла Кьяра, она вошла в кухню, одной рукой протирая глаза, словно сами они не желали открываться и она пыталась помочь им в этом нелегком деле. Не произнеся ни звука, она босиком прошлепала по кухне и взгромоздилась на колени к Брунетти. Обняв его одной рукой за спину, она опустила голову отцу на плечо.

Брунетти обнял ее обеими руками и поцеловал в макушку.

— Ты в таком виде сегодня пойдешь в школу? — спросил он будничным тоном, изучая рисунок на ее пижаме. — Очень мило. Уверен, твоим одноклассникам понравится. Воздушные шарики. Это признак хорошего вкуса — воздушные шарики. Я бы даже сказал, здесь присутствует некий шик. Любой двенадцатилетний ребенок позавидует такому модному нововведению.

Паола опустила голову и погрузилась в чтение журнала.

Кьяра поерзала у Брунетти на коленях и отодвинулась, рассматривая пижаму. Не успела она и рта раскрыть для ответа, как в кухне показался Раффи. Он подошел к матери, нагнулся и поцеловал ее, после чего отправился к плите и налил себе чашку кофе из рассчитанной на шесть порций кофеварки. Добавив горячего молока, он вернулся к столу, сел и произнес:

— Надеюсь, ты не против, что я воспользовался твоей бритвой, papà?

— С какой целью? — спросила Кьяра. — Чтобы ногти подстричь? Ведь на твоем лице не растет ничего такого, что требует вмешательства бритвы. — Проговорив это, она отодвинулась от Раффи на безопасное расстояние и поплотнее прижалась к Брунетти, который в наказание за дерзость ущипнул ее через толстую фланель пижамы.

Раффи неохотно потянулся к ней через стол, но по дороге завис над грудой булочек и взял одну. Обмакнув ее в кофе, откусил огромный кусок.

— Откуда взялись булочки? — поинтересовался он. Но никто не ответил, и Раффи, повернувшись к Брунетти, спросил: — Ты выходил на улицу?

Брунетти кивнул, поставил Кьяру на пол и поднялся со стула.

— А газеты тоже принес? — проговорил Раффи с набитым ртом.

— Нет, — ответил Брунетти, направляясь к двери.

— Как это?

— Забыл, — солгал комиссар своему единственному сыну.

Он быстро прошествовал в холл, надел пальто и вышел из дома.

Оказавшись на улице, Брунетти двинулся в сторону Риальто, по ставшей за долгие годы столь знакомой дороге в квестуру. По утрам во время прогулки он частенько испытывал особое удовольствие от своих наблюдений: абсурдного газетного заголовка, орфографической ошибки в надписи на дешевой майке, одной из тех, что висели в павильонах рынка по обеим сторонам дороги, от того, что какие-нибудь фрукты или овощи впервые за сезон появлялись на прилавках. Но сегодня он ни на что не обращал внимания, пробираясь по рынку, шагая по мосту и сворачивая в первую из узких улочек, которые вели его к квестуре и к работе.

Значительную часть времени по дороге он размышлял о Руберти и Беллини, о том, станет ли преданность начальнику, всегда относившемуся к ним по-доброму, достаточным для них основанием, чтобы нарушить свой долг перед государством. Он счел, что станет, а потом вдруг осознал: ведь подобные рассуждения весьма близки к шкале ценностей, лежавшей в основе поведения Паолы. Тогда Брунетти заставил себя прекратить думать обо всем этом и вспомнил о предстоящем ему тяжелом испытании — девятом по счету «convocation du personnel»^[9], которые непосредственный начальник Брунетти, вице-квесторе Джузеппе Патта, затеял устраивать после тренинга, проводившегося в штаб-квартире Интерпола в Лионе. На беду всего личного состава, Патте не так давно довелось принять в нем участие.

Там, в Лионе, Патта «приобщался к культуре» наций, входящих ныне в Евросоюз: к французскому шампанскому и трюфелям, к датской ветчине, английскому пиву и какому-то очень старому испанскому бренди. Параллельно он изучил многочисленные способы ведения дел, имеющиеся в распоряжении бюрократов из разных стран. По окончании тренинга Патта вернулся в Италию с чемоданами, набитыми копченым лососем и ирландским маслом, с головой, полной новых, прогрессивных идей касательно того, как нужно организовывать работу подчиненных. Первым и пока что единственным нововведением, доведенным до сведения сотрудников квестуры, стали еженедельные «convocations du personnel» — бесконечные собрания, в ходе которых сотрудникам предлагались на рассмотрение крайне занудные вопросы, дабы служащие обсудили их, разложили по полочкам и тут же о них забыли.

Когда эти собрания только-только входили в практику, два месяца назад, Брунетти, как и большинство его коллег, не сомневался, что через неделю или две о них никто уже и не вспомнит, но сегодня уже девятое, и конца им не видно. На второе собрание он принес газету, но его одернул лейтенант Скарпа, личный помощник Патты, несколько раз поинтересовавшийся у Брунетти: неужели ему до такой степени безразлично происходящее в городе, что он намерен читать газету во время обсуждения? Тогда комиссар попытался переключиться на книги, но так и не нашел достаточно маленького формата, чтобы они умещались в сложенных лодочкой руках.

Спасение, как это часто случалось в последние годы, принесла синьорина Элеттра. В то утро, когда должно было пройти пятое собрание, за десять минут до начала, она пришла в кабинет Брунетти и без каких бы то ни было объяснений потребовала у него десять тысяч лир.

Он протянул ей деньги, взамен она вручила ему двадцать монет по пятьсот лир с медной серединкой. В ответ на его вопросительный взгляд она выдала ему маленькую карточку, чуть больше, чем коробка от компакт-диска.

Он посмотрел на карточку и заметил, что она разделена на двадцать пять квадратиков одинакового размера, в каждом значились слово или выражение, напечатанные мелким шрифтом. Ему пришлось поднести бумагу близко-близко к глазам, чтобы прочесть кое-какие из них: «максимизация», «приоритетный», «размещать на периферии», «контактировать», «интерфейс», «вопрос на повестке дня» и прочие бессмысленные новомодные слова-паразиты, в последние годы наводнившие язык.

— Что это? — поинтересовался он.

— Лото, — лаконично ответила синьорина Элеттра, но тут же объяснила: — В него играла моя мать. Нужно только дождаться, пока кто-нибудь назовет одно из слов, напечатанных на вашей карточке — все карточки разные — и накрыть его монетой. Первый, кто закроет пять квадратов, расположенных в одной строчке, выиграл.

— Что выиграл?

— Деньги других игроков.

— Каких других игроков?

— Вы сами увидите, — только и успела она сказать, и их позвали на собрание.

С того самого дня новомодное мероприятие стало вполне терпимым явлением, по крайней мере для тех, у кого были карточки. В первый день в игре участвовали только Брунетти, синьорина Элеттра и еще один комиссар — женщина, только что вернувшаяся из декретного отпуска. Но потом карточки стали появляться на коленях или в блокнотах у всё большего числа участников собрания, и каждую неделю Брунетти с интересом вычислял вновь присоединившихся, находя в этом ничуть не меньшее развлечение, чем в выигрыше. Слова всякий раз были новые, обычно их подбор отражал перемены в лексиконе Патты и в его настроениях: то потуги вице-квесторе на светскость и разглагольствования о «диалоге культур» — этот термин тоже появился на карточке, — то его попытки пользоваться выражениями из неизвестных ему языков — так в арсенале игры возникли «вуду-экономика», «пирамидная схема» и немецкий термин «Wirtschaftlicher Aufschwung» — подъем экономики.

Брунетти пришел в квестуру за полчаса до начала собрания. Когда он появился, ни Руберти, ни Беллини не было на месте: их дежурство окончилось, и совсем другой офицер по его просьбе выдал ему отчет о преступлениях, совершенных за ночь. Он стал просматривать страницы с деланным безразличием: кража в районе Дорсодуро, в доме, хозяева которого уехали в отпуск, драка в баре на Санта-Марта между матросами с турецкого грузового корабля и членами экипажа греческого пассажирского лайнера. Троих увезли на «скорой помощи» в больницу Джустиниано, у одного была сломана рука, но обвинения никому не предъявляли, так как обоим судам предстояло днем отправляться в плавание. Витрину туристического агентства разбили камнем, но никого не арестовали в связи с этим происшествием, свидетелей тоже не нашлось. Кроме того, взломали круглосуточный аппарат для продажи презервативов, расположенный перед аптекой в Каннареджо, — вероятно это сделали при помощи отвертки; по подсчетам владельца аптеки, оттуда украли семнадцать тысяч лир. И шестнадцать упаковок презервативов.

Наконец собрание началось и на этот раз обошлось без сюрпризов. В начале второго часа вице-квесторе Патта заявил, что полиция должна получить доступ к компьютеризированной документации многочисленных некоммерческих организаций города, чтобы убедиться в их непричастности к отмыванию денег. После этих слов синьорина Элеттра сделала чуть заметное движение правой рукой, взглянула через стол на Вьянелло, улыбнулась и очень тихо проговорила:

— Бинго.

— Прошу прощения, синьорина? — Вице-квесторе чувствовал: в последнее время на собраниях что-то происходит и безуспешно пытался понять, что именно.

Она посмотрела на вице-квесторе, улыбнулась еще шире и сказала:

— Динго, вице-квесторе.

— Динго? — переспросил он, глядя на нее поверх очков-половинок, которые надевал во время собраний.

— Организация по защите животных, вице-квесторе, которая расставляет в магазинах ящики для сбора пожертвований бездомным зверушкам. «Динго» — некоммерческая организация. Ею тоже нужно будет заняться.

— В самом деле? — произнес Патта с подозрением, будто ожидал совсем не такого ответа.

— Мне бы не хотелось, чтоб мы про них забыли, — пояснила она.

Тут Патта увлекся перебиранием бумаг, лежавших перед ним, и собрание продолжилось. Брунетти, опираясь подбородком на руку, смотрел, как шестеро сотрудников складывают перед собой небольшие столбики из монет. Лейтенант Скарпа тоже внимательно за ними наблюдал, но карточки, которые они до сих пор старательно загораживали руками, блокнотами и кофейными чашками, исчезли, остались только монеты. Собрание утомительно тянулось еще целых полчаса.

Когда сотрудники, сидевшие в комнате, уже дозрели, чтобы поднять мятеж — а большинство из них было вооружено, — Патта снял очки и устало положил их на бумаги.

— Кто-нибудь хочет еще что-нибудь сказать? — спросил он.

Если среди присутствующих и был желающий высказаться, он воздержался — несомненно, его испугала мысль об оружии, — и собрание закончилось.

Патта ушел в сопровождении Скарпы. Сотрудники подвинули свои столбики монет поближе к синьорине Элеттре. С ловкостью крупье она сгребла их все в карман и встала, давая тем самым понять, что собрание действительно закончено.

Брунетти поднимался по лестнице вместе с ней; он испытывал какое-то странное веселое удовольствие, слушая, как звенят монетки в кармане ее серебристо-серого пиджака.

— Компьютеризированный? — спросил он, пытаясь осознать это слово.

— Компьютерный сленг, — пояснила она.

— Компьютеризированный, — повторил он. — Значит, есть глагол «компьютеризировать»?

— Да, комиссар, полагаю, что так.

— Но ведь его не было, — сказал Брунетти, вспоминая, что совсем недавно у слова «компьютер» вообще не было производных.

— Люди любят придумывать новые слова, комиссар. Особенно американцы.

— Придумывать? Вот так, по собственному желанию? Просто берут — и придумывают?

— Да, комиссар.

— А-а, — выдохнул Брунетти.

На первой лестничной площадке он кивком попрощался с ней, и она отправилась в свой маленький кабинет, располагавшийся в передней части здания, рядом с кабинетом Патты.

Брунетти стал подниматься выше, размышляя о том, как свободно некоторые люди ведут себя в отношении языковых норм. Прямо как Паола с законом.

Брунетти вошел в кабинет и закрыл дверь. Попытавшись заняться чтением бумаг, скопившихся на его столе, он вынужден был признать, что обречен постоянно возвращаться мыслями к Паоле и к событиям сегодняшней ночи. Они не смогут решить эту проблему, не смогут от нее освободиться, если не поговорят обо всем откровенно. Но воспоминания о ее дерзком поступке вызывали у него такой гнев, что он понимал: пока что он не способен обсуждать с ней случившееся.

Он выглянул в окно, не обнаружил там ничего интересного и попытался разобраться в истинной причине своего негодования. Ее поведение, если б ему не удалось замять дело, могло поставить под угрозу его работу и карьеру. Окажись на дежурстве не Руберти и Беллини, беспрекословно согласившиеся стать его соучастниками, а кто-нибудь другой, эта история вскоре появилась бы во всех газетах. Огромное множество журналистов — Брунетти несколько минут составлял в уме список фамилий — с восторгом растрезвонили бы о том, что жена комиссара оказалась преступницей. Он повторил про себя эту фразу, представив ее в качестве заголовка, напечатанного крупным шрифтом на первой полосе.

Пока она больше ничего предпринимать не станет. Он вспомнил, как обнял Паолу и почувствовал ее страх. Быть может, этот поступок — проявление настоящего насилия, хотя и заключавшегося лишь в покушении на чужую собственность, покажется ей достаточным выражением протеста против несправедливости. А может, она осознает, что из-за ее действий Брунетти рискует карьерой. Он взглянул на часы и понял, что времени остается ровно столько, чтобы добраться до вокзала и вскочить в поезд до Тревизо. При мысли о том, что у него есть возможность заняться таким простым и ясным делом, как ограбление банка, Брунетти испытал радостное облегчение.