Мертвая свеча. Жуткие рассказы

БЕГЛЕЦЫ[5]

Психически больной Новосельцев осторожно выглянул из-под своего полосатого одеяла и оглядел палату. Больные все спали и, словно сговорившись, не кашляли, не ворочались и не бормотали во сне.

Палата была слабо освещена небольшой лампой под широким зеленым абажуром, спускавшейся с потолка на толстой проволоке. Всех больных в палате было 10 человек, хотя кроватей было 11: вдоль стен одна против другой по пяти и одна кровать около дверей отдельно. На этой кровати лежал палатный служитель Медведев, который спал здоровым сном и один храпел на всю палату.

Из больничной конторы доносился в палату глухой бой часов, извещавших о наступлении полуночи. Новосельцев подождал, пока часы пробьют свое, и затем, сбросив с себя одеяло, приподнялся на постели. Он все свое внимание обратил на кровать Медведева и несколько минут с явным наслаждением слушал его сочный и равномерный храп. Лицо Новосельцева было бледно и сосредоточено, глаза блестели, а губы были тесно сжаты. Когда он убедился, что служитель спит крепким и действительным сном, он как-то порывисто почесал в голове и решился, наконец, оставить свое место.

Новосельцев нервно и быстро натянул на себя свой серый, больничный, широкий халат и в то же время вложил свои ноги, бывшие уже в чулках, в туфли. Одевшись, он с печатью торжественной загадочности на лице стал переходить, делая быстрые, большие, но неслышные шаги, почти скачки, от кровати к кровати и лишь слабо прикасался к плечу спавших на правом боку больных.

Прикосновение Новосельцева производило на его товарищей действие электрического тока. Они немедленно неслышно вскакивали, бросали быстро первый взгляд на постель Медведева и, не глядя друг на друга, словно каждый из них действовал отдельно, а не сообща, натягивали на себя свои халаты, одновременно вкладывая свои ноги в туфли, словно по команде, как это делал Новосельцев. Лица у всех были одинаково сосредоточенные, бледные, с сжатыми губами, углы которых все-таки дрожали, доказывая сильное волнение больных. Новосельцев, придерживая халат у пояса. согнувшись, почти на коленях прошмыгнул мимо Медведева в дверь и за ним таким же образом, неслышно, как кошки, последовали остальные больные. Бегом, не издавая ни звука, бежали больные по длинному коридору к узкой лестнице, ведущей на чердак. Только около лестницы Новосельцев на бегу обернулся к своим товарищам и с сиявшим радостью лицом приложил два пальца к губам: «молчите, мол», — и затем, как обезьяна, вскарабкался по лестнице наверх и скрылся в чердачном люке, а за ним бросились остальные его товарищи.

На чердаке было совершенно темно, но больные не смущались этим обстоятельством; они сейчас же наткнулись на продольную балку и, держась за нее, двинулись по горячему песку, наполнявшему накат, вдоль чердака. Они цеплялись лицами за протянутые на чердаке веревки и висевшее на них влажное белье. «Сюда!» — услышали скоро шепот Новосельцева безумные и, очутившись у слухового окна, увидели Новосельцева, стоявшего уже на крыше, поднявшего руки к небу и жадно вдыхавшего чистый, морозный воздух.

— Сюда, сюда! — шептали безумные и один за другим лезли на крышу, как будто они боялись, что не успеют надышаться. Беглецы лишь несколько минут стояли в снегу на крыше, прервав для передышки свое бегство. Запахнув халаты на груди, без колпаков, они не то от холода, не то от охватившего их волнения содрогались и впились своими блестящими жаркими глазами в расстилавшийся перед ними пейзаж. Кругом все было бело. Больница находилась за городом и только ее постройки возвышались у ног беглецов.

Дальше же виднелся окруженный стенами сад, черным пятном выделявшийся на белом фоне снеговой долины, а за садом прорезывала белый покров темная дорога, вившаяся далеко и скрывавшаяся за холмом…

— Идем, идем туда! — сказал Новосельцев, указывая пальцем на дорогу. Обуреваемые еще большей надеждой и волнуемые внезапной свободой, которой они достигли благодаря своей хитрости, больные, предводительствуемые Новосельцевым, снова устремились по крыше и стали спускаться по крутой лестнице во двор. Новосельцев еще днем все высмотрел, задумав самостоятельно побег, и только вечером после ужина, перед сном, поделился своим проектом с товарищами. Он им долго не объяснял, безумные чутьем и нервами скоро его поняли, одобрили план действий и тихо, спокойно, коварно, без шума улеглись спать, обманув и успокоив такой хитростью Медведева, подвыпившего во время рождественского ужина.

Лишь только Новосельцев ступил на двор, как мигом, счастливый и трепещущий от радости, постепенно возраставшей, он бросился к Плутону, большому рыжему больничному псу, выбежавшему из подвала и вздумавшему ворчать при виде людей. Плутон хорошо знал Новосельцева, очень любил его и всегда ласкался к нему.

Новосельцев схватил его в объятия и, жарко целуя, стал шепотом умолять: «Милый друг мой, не лай, не мешай, разбудишь, пойдем с нами, пойдем, Плутон, только не лай, не лай, а то я принужден буду тебя задушить, а этого я не хочу. Плутон, не лай, пойдем со мной». Плутон не лаял, а стал жалостно и едва слышно визжать и тереться о ноги Новосельцева. Новосельцев взобрался на сорный ящик, а оттуда и на каменный забор, последнюю преграду. Затем ему подали Плутона, не издававшего почти ни звука, и безумный сейчас же спустил пса, держа его за задние ноги, по другую сторону стены. Плутон, очутившись в поле, сломя голову бросился вперед на дорогу, возвратился обратно, закружился на месте и стал кидаться на каждого прыгавшего со стены больного и лизать ему лицо. «Идем, идем», — шептали больные и побежали по дороге за Плутоном, как будто за ними мчалась погоня. За холмом беглецы остановились. Они дышали тяжело и порывисто и вместе с тем радостно. Безумные оглядывались кругом, смотрели на снег, на небо и друг на друга.

— Ах, какая луна! — воскликнул Колесов, рыжий больной с полным круглым лицом, — какая красивая и светлая; она ведь никогда такой не была, не правда ли, никогда?!

— Никогда! — таинственно и шепотом согласился с ним Левин, она также за нас вместе с Плутоном, — и худой, смуглый безумец счастливо потер руки.

— Воображаю, что завтра скажет Крюков! — проговорил Новосельцев. — Он убьет Медведева.

— Очень хорошо будет! — воскликнул Картавцев, высокий, как столб, с льняными волосами человек. — Медведева давно следует убить, а Крюков хотя доктор, но дурак, круглый дурак. Он воображает, что все знает и лечит всех ваннами. Я уже и без того чист, а он все ванны. У меня уже нет грехов, я не могу брать ванны, для чего они мне, раз я очистился?! — Картавцев нервно повел плечами.

— Конечно, нет, нам праздник нужен, елка. Рождество, а не ванны, — воскликнул Сыров, небольшого роста, с кривыми ногами.

— Ах как я их боюсь, этих ванн, как боюсь! — весь задрожав, прошептал Левин и в ужасе от одного воспоминания закрыл лицо руками.

— Как в кровь садишься, — присовокупил Колесов, — брр, теплая кровь, что может быть ужаснее!

— Идем, идем! — снова устремился вперед Новосельцев. — Месяц за нами смотрит и бежит, идем, вот огонек нам навстречу спешит.

Безумные, радостно подпрыгивая, приближались по дороге к слабой огненной точке и очутились скоро у решетчатой ограды, за которой виднелись кресты и плиты. Кладбище было бело от снега, как в саване, под которым ясно на каждом шагу округлялись формы могил, а кресты, как сторожа, возвышались над ними и мешались с черневшими деревьями.

— Мы пришли! — воскликнул Левин. — Мы на кладбище, будем воскрешать мертвых. Лезем через забор.

— Да, бездействие мне надоело, — ответил Новосельцев, — нужно чем-нибудь отличить свою жизнь, надо действовать, а не жить, как мы жили, на всем готовом.

— Да, да, пойдем скорее, а то холодно! — заговорили беглецы.

Сумасшедшие стали осторожно перелезать через невысокую ограду, стараясь не зацепиться за копья решеток.

По колени в снегу, возбужденные, они шли гурьбой по кладбищу, осторожно обходя могилы. Больные не знали, отчего они ушли из больницы; обуреваемые лишь одним стремлением вырваться на свободу от докторов, служителей, ванн и однообразного строгого режима, эти душевнобольные люди, взбудораженные во время ужина рассказами о елке и сочельнике, были легко завербованы Новосельцевым для ворвавшейся в его безумную голову цели. Он хотел только приносить пользу, это была его единственная и святая и страстная цель в жизни, и он, наконец, улучил момент и бежал в сопровождении всей палаты. Новосельцев вел товарищей к мерцавшему огоньку, оказавшемуся огнем сторожки. Приложив палец к губам, чтобы товарищи молчали, Новосельцев постучал в окно.

— Кто там? — послышался за окном хриплый голос, — и в праздник от вас покою нет, поужинать не дадут, как всякому православному. Проклятая служба, — продолжал голос уже за дверью, стуча щеколдой, — с этими покойниками больше возни, чем с живыми. Вот народ, и на том свете не может себя спокойно вести.

Дверь отворилась и перед безумцами предстал низкий, горбатый старик. Седая голова его была взъерошена, лицо все изъедено оспой, какие-то небольшие клочья волос заменяли ему усы, а от подбородка шла длинная и узкая, как лента, жидкая борода. Но зато брови горбуна были боль-ште и сросшиеся и нависли, как пучки ваты, над его впалыми глазами. Шея его уходила между острых плеч, которые подымались до самых ушей старика.

Оглядев группу людей, горбун, еле удерживаясь на ногах, спросил заплетающимся языком:

— Кто вы и что вам нужно?

Тут безумцы окружили его и стали говорить возбужденно, дрожа, спеша и перебивая друг друга: мы хотим к тебе, пригласи всех покойников и устроим праздник. Наш доктор отлично устраивает елку и нам дают чай и все. Мы пойдем, куда хочешь, только дай нам чаю и шапки, мы без шапок…

Бедные безумцы озябли; у них зуб на зуб не попадал от холода. Пока они не видели жилья, они шли неведомо куда, но наткнувшись на сторожку, были охвачены животной жаждой тепла и отдыха. Один только Новосельцев, схватив горбуна за его костлявые руки, стал шептать:

— Неужели здесь, где лежит столько несчастных, никому нельзя ничем помочь, скажи?

— Здесь не твое дело, а мое, — ответил, еле выговаривая слова, пьяный горбун, — я здесь наблюдаю, вы у меня все здесь на учете. Вы с какой линии? — спросил он серьезно безумцев. — И чего вы сегодня поднялись? Разве сегодня время для этого? В сочельник ваш брат должен тихо лежать; это в ночь на Светлое Воскресенье можно.

— Нет, нет! — заговорили беглецы. — Ты не говори этого, пусти нас, пусти, — и они рвались в дверь сторожки.

— Вот это мне нравится! — воскликнул горбун. — Что вы у меня будете делать? Разве можно покойникам ко мне ходить? Вам с кладбища нельзя никуда отлучаться, ступайте, ложитесь по местам.

— Нет, нет, там елка, елка! — завопил истерично Левин, и действительно, безумцы заметили через окно сторожки сверкавшую горевшими свечами елку. Словно огонь разлился по крови безумцев, такое магическое впечатление произвел на них вид зажженной елки. Они стали просить горбуна, толкать и неистово, полные необыкновенного влечения, рваться в сторожку, где их безумную фантазию манила незабвенная елка, таящая в себе всю сладость воспоминаний, детских, счастливых дней, ласки матери и тепла домашнего очага. Бедные люди так трепетали, возбуждение их было так велико, что горбун сжалился над ними:

— У меня доброе сердце, и в праздник я вам не могу отказать. Только — чур, когда петухи прогорланят, марш по местам, а то сердиться буду.

— Да, да, елку, елку… — лепетали безумные, словно очарованные, и, ворвавшись в жаркую сторожку горбуна, стали толкаться около небольшой елочки, установленной на сундуке; елка была убрана цветной бумагой, лентами и свечами.

Больные трогали елку за ветви, ощупывали, целовали ленты и были в неописанном, настоящем, безумном восторге. Они схватили друг друга за руки и, блаженно улыбаясь и смеясь, шептали: «Елка, елка, какое счастье!» и жались к освещенному деревцу. Горбун же стоял и с удивленным, но вместе с тем довольным выражением лица наблюдал за своими неожиданными гостями.

— 20 лет я здесь живу, начальствую над ними, а в первый раз мне приходится видеть, чтобы покойники за елкой гонялись. Ишь, чуть не съедят ее! — пожал плечами горбун. — И пришло мне в голову на память о детках моих елочку зажечь; оказалось, что это для них Бог надоумил меня… что же, пусть покойнички повеселятся, они ведь тоже из христиан.

Как вдруг, в чистом морозном воздухе, издали донесся глухой, но сильный удар ружейного выстрела. Горбун вздрогнул и удивленно стал прислушиваться, а восторгавшиеся безумцы как-то инстинктивно остановились. За первым выстрелом последовал другой и третий и тогда безумные заволновались и зашевелились.

— Убивают кого-то, убивают, — заговорили они.

— Что за притча? — сказал горбун. — Откуда это стрельба ночью? не произошло ли что-нибудь в тюрьме, она здесь недалеко, за оврагом. Пойду я посмотрю, что там творится. А вы, детки, тушите елку да и на покой ступайте… не надоело вам еще валандаться на этом свете, что вы на всю ночь зарядили около елки кружиться?

Горбун вышел из сторожки, прислушиваясь к трещавшим в воздухе выстрелам, все учащавшимся и приближавшимся. Он хотел было пуститься в рассуждение по этому поводу, как вдруг неописанное изумление и ужас выразились на его уродливом лице. Пред ним в нескольких шагах от сторожки лежал в окровавленном снегу труп его черной мохнатой собаки Лизки. Гневом и горем исказилось лицо старика при виде своего старого друга, лежавшего перед ним с перерезанным горлом. Он поспешно бросился к черневшему на снегу в нескольких шагах другому предмету, и другой яростный крик вырвался из горла горбуна; пред ним лежала другая, ему неизвестная собака, оказавшаяся Плутоном. У бедного животного также было перерезано горло. Старик словно обезумел; он не мог ничего понять, его мозг не в состоянии был усвоить этот случай, он не мог себе представить, кто здесь на кладбище ночью, где кроме него нет ни одного живого человека, где лишь одни покойники, кто вздумал зарезать этих двух собак. Покойники на это не способны, в этом горбун был уверен. Откуда же взялись здесь злодеи? — с беспредельным негодованием спрашивал он.

Но не долго мог задумываться об этом старик, так как заметил, к своему увеличивающемуся ужасу, что выстрелы, наконец, стали раздаваться у самого кладбища.

До него начали доноситься крики и голоса, говор целой толпы, который здесь ночью на кладбище старик слышал первый раз за двадцать лет. Он не знал, бежать ли ему; его охватил неимоверный ужас, хотя до сих пор он никого не боялся. У горбуна отнялся язык, приросли к земле ноги и застыло все тело, когда он увидел, что со всех сторон на него надвигаются человеческие фигуры, бегущие и лавирующие между деревьями и крестами. Как глазами мигали, то появляясь, то скрываясь, огоньки их фонарей.

Если бы перед горбуном внезапно открылись все могилы и встали все покойники, ожили бы и стали надвигаться на него, он не был бы так изумлен, как изумился неожидан-ному появлению неизвестных людей… Еще больше возросли его удивление и ужас, когда перед горбуном заблестели освещенные луной штыки ружей и металлические пуговицы на шинелях. Еще несколько минут — и горбун оказался окруженным целым отрядом крайне взволнованных солдат; лица их были бледны, солдаты тяжело дышали и заговорили все сразу, тормоша старика.

— Только что из тюрьмы бежало десять каторжников, следы ведут прямо к тебе на кладбище. Им больше негде спрятаться. Ты, старик, их укрыл. Сознавайся, или мы твою сторожку и все могилы перероем. Они в серых шинелях и без шапок, — яростно кричали солдаты.

Задрожал горбун, и лицо его исказилось злобой. Он все понял теперь, все сообразил, догадался, кто зарезал Лизку и чужую собаку.

— Так это вот какие покойники?! — прошептал он. — Постойте же, собачьи сыны, я вам покажу, как морочить старика, я вам дам елку; ишь, какого мне туману напустили… Чего ж скрывать, — обратился он к солдатам, — дичь у меня в сторожке; елкой они забавляются, как дети, собак у меня порезали, за покойников себя выдали, самозванцы проклятые… — злобно погрозил горбун кулаком по направлению к сторожке.

Его не слушали больше солдаты; часть их бросилась в сторожку, и сейчас же с криками торжества солдаты стали вытаскивать оттуда безумных. Страшный и неимоверный испуг охватить больных; лица их были ужасны, глаза рвались из орбит, на губах кипела пена. Они бились в дюжих руках солдат, которые были взбешены ночной тревогой, волнением и перспективой попасть под суд. Им казалось, что их жертвы, находящиеся в безумном припадке, сопротивляются. Солдаты стали вязать их и уносить быстро через кладбище, несмотря на их вопли.

— Все десять налицо! — радостным голосом кричал унтер-офицер, предводительствовавший отрядом. — Чуть-чуть мы не влетели; хорош был бы и поручик за то, что ушел с дежурства на ужин в город, да и мы получили бы на елку гостинца.

Тревога унтер-офицера прошла, и он сделался после минования опасности очень слово охотливым.

— Ну, а ты, старик, ступай с нами, — сказал унтер-офицер горбуну, ты должен будешь показание дать.

Горбун ни слова не сказал, только голова его еще глубже вошла в его плечи, и он последовал за солдатами.

Скоро затих последний шум удалявшегося отряда, но не более четверти часа кладбище казалось пустым. Из небольшой деревянной часовни стали выходить, тревожно оглядываясь, какие-то люди. Они были в серых шинелях и без шапок, лица у них были бледные и испуганные.

— Ну, теперь уж пропали мы для них, обратился радостно старик-каторжник к товарищам, — до утра они с нашими спасителями повозятся, пока раскусят, в чем дело, а там уже нас не найдешь…

И беглецы, быстро перебравшись через ограду, скрылись в овраге…