Мертвые хватают живых

МЕРТВЫЕ ХВАТАЮТ ЖИВЫХ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Белград в этот вечерний сентябрьский час был удивительно хорош. Его центр, застроенный старыми домами, такими уютными и теплыми по сравнению с модернистскими новоделами, которыми были застроены другие районы главного города Сербии, утопал в зелени. Воздух, казалось, был пропитан аппетитно пахнущим дымком томящихся на жаровнях каштанов. Можно было понять, почему белградцы, как и жители большинства восточноевропейских столиц, называли когда-то свой город "маленьким Парижем". Всю эту "лепоту" быстро восстановили после НАТОвских бомбардировок 1999 года. Правда, Петру и Тане, возвращавшимся в гостиницу после визита к Ковачевичу, было не до местных красот: опасность, над ними нависшая, казалась трудноотвратимой. Однако не меньше вполне объяснимого страха их мучило подозрение, что бросающаяся в глаза враждебность подполковника Шошкича, еще совсем недавно казавшаяся совершенно необъяснимой, вполне могла оказаться порождением событий, произошедших задолго до появления на свет и московских туристов, и белградского полицейского. В этом случае все было бы до чрезвычайности обидно и несправедливо…

1

Из Фултонской речи У.Черчилля (текст и стиль подлинные, приведены без изменений в изложении газеты "Правда" от 11.03.46).

"От Штеттина на Балтике до Триеста на Адриатике железная завеса опустилась на континент… Варшава, Берлин, Прага, Вена, Будапешт, Белград, Бухарест, София — все эти знаменитые города и население в их районах находятся в советской сфере и все подчиняются в той или иной форме не только советскому влиянию, но и в значительной мере увеличивающемуся контролю Москвы… Коммунистические партии, которые были очень незначительны во всех этих восточных государствах Европы, достигли исключительной силы, намного превосходящей их численность, и стремятся всюду установить тоталитарный контроль. Полицейские правительства превалируют почти во всех этих странах… в них не существует никакой подлинной демократии".

Первый послевоенный март радовал лондонцев голубым, дочиста отмытым февральскими дождями небом, но не баловал столь долгожданным после промозглой зимы теплом: арктический антициклон не позволял солнцу по-настоящему согреть город. Однако не по сезону прохладная погода не останавливала закаленных островитян, которые, по непонятной для континентального европейца привычке, пользовались любой возможностью, чтобы пошире распахнуть в своих домах окна. В субботу тридцатого марта в послеобеденный час окно было открыто и в одной из комнат старого особняка, вернее даже сказать, барского дома небольшой городской усадьбы, расположенной в тихом аристократическом районе британской столицы. Судя по убранству, это был кабинет если не политика, то писателя или, возможно, художника. Впрочем, его хозяин почти всю сознательную жизнь был и первым, и вторым, а в последнее время экс премьер-министр правительства Ее Величества сэр Уинстон Леонард Спенсер Черчилль все больше и больше увлекался живописью, выказывая, между прочим, недюжинный талант.

Начинающий живописец с начала месяца пребывал в отличном настроении, притом, что со дня его катастрофического провала на выборах прошло меньше года. Все-таки, забавная вещь — политика! Тогда, июльским днем победного сорок пятого, после очередного рабочего дня Берлинской конференции, которую Советы, почему-то, предпочитают называть "Потсдамской", он сказал двум другим членам "Большой тройки" "до скорого свидания", но уехал навсегда, неожиданно уступив свое кресло К. Эттли.

При этом воспоминании по широкому лицу Черчилля пробежало легкое облачко, которое вскоре уступило место довольной улыбке. "At last! There's no point in pulling Uncle Joe's leg any longer". Это выражение, впервые промелькнув у него в мозгу во время подготовки знаменитой Фултонской речи, вновь и вновь приходило ему на ум, неизменно поднимая настроение. Разумеется, дело было не только и не столько в комизме буквального значения слов: "… тянуть дядюшку Джо за ногу". Просто сэру Уинстону до смерти надоело в течение долгих четырех лет — с июня 1941 по май 1945 года, наступая, что называется, на горло собственной песне, расточать дифирамбы Сталину и помогать большевистскому режиму для того, чтобы иметь время собрать силы и схлестнуться с Адольфом не тогда, когда этого захочет Гитлер, а лишь после того, как Великобритания будет готова к войне. А ведь еще в сороковом он, оставаясь непримиримым критиком тогдашнего премьера Чемберлена, чтобы хоть как-то помочь маленькой Финляндии, на которую всем весом навалился сибирский медведь, готов был поддержать идею авиационного нападения на южные рубежи России и посылки в маленькую, но гордую скандинавскую страну англо-французского экспедиционного корпуса! Если бы кто-нибудь сказал тогда Черчиллю, что не пройдет и пары лет, как возглавляемое им правительство организует поставки в Советский Союз военной техники и снаряжения, он, скорее всего, не стал бы даже реагировать на подобную чушь… Но на что не пойдешь ради Британской империи, бывшей единственным смыслом существования этого выходца из рода герцогов Мальборо! Однако все имеет конец, и теперь самое время продолжить дело всей жизни — борьбу с коммунистической тиранией, начатую в далеком восемнадцатом.

Грунтуя холст (можно, конечно, приобретать его уже подготовленным к нанесению красок, но настоящие художники никогда так не поступают!), Черчилль еще и еще раз вызывал в памяти чеканные строки из вышедшего из-под его пера исторического — он абсолютно в этом не сомневался — текста: "Тень пала на те поля, которые еще совсем недавно были освещены победой союзников. Никто не знает, что Советская Россия и ее коммунистическая международная организация намереваются сделать в ближайшем будущем или каковы границы, если таковые существуют, их экспансионистских тенденций и стремлений к прозелитизму". "Неплохо сказано!", — довольно хмыкнул сэр Уинстон и, прикинув длину теней в саду, решил, что через полчасика пора будет переодеваться к чаю. Конечно теперь, продолжал он размышлять, в плане геополитики ситуация — по сравнению с межвоенным периодом — существенно изменилась, и не в пользу свободного мира: Советы не только обзавелись сателлитами, но и существенно укрепились, выйдя, благодаря пакту Молотов — Риббентроп, на балтийское побережье. Теперь с ними справиться будет куда как сложнее! Черчилль на секунду отвлекся, представив себе круглую голову хозяина НКИД и его улыбку, способную по теплоте сравниться с сибирской зимой. "Каменная задница", неожиданно вспомнил он прозвище этого человека, услышанное несколько лет назад от главы Интеллидженс Сервис.

Разминая уставшие пальцы, сэр Уинстон вернулся к главной теме своих размышлений. Хотелось бы видеть выражение лица хозяина Кремля, когда он читал "фултонский манифест"! Как отреагирует дядюшка Джо? Неожиданностью для него это выступление вряд ли окажется: развал антигитлеровской коалиции начался еще в начале сорок пятого, когда вооруженные силы англосаксов готовы были продолжать военные действия сразу же после капитуляции вермахта, и грузин знал об этом. Но предсказать поведение Сталина удавалось далеко не всегда. Взять, хотя бы, сам факт публикации Фултонской речи в главной большевистской газете: Черчилль ни секунды не сомневался, что она останется для населения Советской России тайной за семью печатями, а вот ведь взял, и напечатал, пусть даже и в изложении…

Тем же субботним вечером, часов около десяти, Сталин попросил соединить его с Вышинским. Разумеется, ему и в голову не могло прийти, что того может не быть на работе: по заведенному негласному порядку высокие руководители трудились по расписанию вождя, который мало того, что всегда был "совой", так еще и страдал бессонницей, ставшей особенно сильной после войны.

— Андрей Януарьевич, — обратился он безо всяких вступлений к заместителю наркома иностранных дел, — кто первый придумал термин "железный занавес"?

Это был фирменный "ход" генсека. Задавая кому-то неожиданный вопрос, он отнюдь не стремился огорошить или подловить собеседника; все было гораздо проще: Сталин считал, что руководитель должен знать все внутри порученного ему направления, и какой-то подготовки для того, чтобы разъяснить какую-либо тонкость (Иосиф Виссарионович не без основания считал, что сам он в общих чертах знает об огромном хозяйстве страны все) ему не нужно. Так оно, в сущности, и было, поскольку иные люди на руководящих должностях просто не задерживались.

После весьма непродолжительной паузы (его собеседник с одобрением отметил этот факт) Вышинский уверенно заговорил:

— В качестве термина большой политики "железный занавес" впервые был употреблен перед последней войной, кем-то из руководителей одной из стран Бенилюкса. Если нужно, можно уточнить, но мне кажется, что это была бельгийская королева, причем говорила она о внутренних делах. Следующим был большой "друг" СССР, колченогий доктор Геббельс. Ну а потом выражение использовал другой наш старый "друг"…

— Хорошо, этого достаточно, — перебил Вышинского Сталин, — и, не прощаясь, повесил трубку.

Значит, память его не подвела, и Мальбрук пошел по стопам Геббельса, с холодной и тяжелой ненавистью подумал он. Вдвойне оскорбительно, хотя — с точки зрения марксистской диалектики — нормально! Уже натягивая шинель — пора было ехать домой — Сталин усмехнулся: а ведь действительно, Мальбрук! Ну, что ж, раз восемнадцатый год сэра Уинстона ничему не научил, придется позаботиться, чтобы нынешний крестовый поход закончится тем же, чем завершилась военная кампания его достославного предка!

Хорошее настроение, странным образом поднявшееся благодаря неожиданно пришедшим на ум старинным куплетам, не оставляло генералиссимуса ни в автомобиле, во время двенадцатиминутного броска на дачу в Волынское, ни за ужином, в течение которого он несколько раз шутил с обслугой, делая вид, что собирается шлепнуть официантку рукой по тому месту, где у нее большим белым бантом был завязан фартук. Однако когда Сталин уединился в кабинете и в очередной раз углубился в перевод Фултонской речи, его лицо снова приобрело ставшее обычным угрюмое выражение.

"Ишь ты, — раздраженно пыхтя трубкой, снова и снова перечитывал он слова: "глубоко восхищаюсь и чту русский народ", "мой товарищ военного времени маршал Сталин". Тамбовский волк тебе товарищ, партайгеноссе Черчилль, а не я!" Вождь был искренне возмущен: это ж надо так клеветать: "Свободы не существует в значительном большинстве этих стран… В этих государствах контроль над простыми людьми осуществляется с помощью разного рода всеобъемлющих полицейских правительств". Как только язык повернулся назвать народную, тем более, советскую демократию "полицейским правительством"?! Интересно, а свою полицию они уже распустили? И вообще, каким образом, не имея ежовых рукавиц, контролировать "массу", как называл народ Ильич, и выпалывать разную контрреволюционную сволочь, которая как хрен в огороде: сколько ни выдергивай, прет из земли снова и снова? Через парламент, что ли? Болтун! И чудовищный лицемер: "Наш долг не заключается в насильственном вмешательстве во внутренние дела… Но мы никогда не должны отказываться от бесстрашного провозглашения великих принципов свободы и прав человека". Ага, именно поэтому ты крестишься, что у вас есть атомная бомба, и призываешь к союзу англосаксонских народов. Провозглашай свои буржуазные свободы, сколько хочешь, все равно советский народ чего не надо не услышит, но вот со своей бомбой нам надо поторопиться! Завтра на утро не забыть бы вызвать Лаврентия: пора в очередной раз пришпорить этого бородача Курчатова… А игрища всяческие надобно с союзничками завершать: и переговоры о миллиардном займе, и о вступлении в эти ср…е Международный валютный фонд и Всемирный банк. Большевики за иудины доллары не продаются! Сами справились с разрухой после мировой и гражданской войн, и сейчас страну поднимем, без этих ваших стерлингов-мерлингов…

Правильно ли он сделал, распорядившись опубликовать в "Правде" подробное изложение черчиллевой речи? Ведь отдельные слабые людишки могут поддаться искушению и начать шептаться по кухням про разные там "полицейские режимы"… Некоторый риск, конечно, есть, но советской власти, без малого, тридцать лет, и за такой срок уже выращено минимум два поколения людей, которые начхать хотели на эти вонючие буржуазные свободы. Выгоды же очевидны. Во-первых, массе без внешнего врага скучно жить; опять же, поясок потуже затянуть легче, когда сидишь в осажденной крепости — это осознается уже как долг. Во-вторых, мы насчет и внутреннего супостата расстараемся, пора уже разных михоэлсов-фигоэлсов окоротить, антифашисты-демократы хреновы… Таким вот образом, в-третьих, станут они англо-американскими шпионами, тем более, что так оно, по большому счету, и есть! А если еще и нет, то со временем будут… И, попутно, в-четвертых: отдельных сомневающихся в истинности советской демократии можно будет с помощью этой публикации выявлять и изолировать — и опыт, и кадры для этого, слава Богу, имеются. Посмеиваясь (похоже, хорошее настроение начало возвращаться) вождь начал набивать трубку.

Неожиданно ему в голову пришла еще одна мысль. По-кавказски хлопнув пальцами одной руки по ладошке другой, он тихонько воскликнул:

— Ай, спасибо Сулейману!

Цитата из популярной в то время оперетты Узеира Гаджибекова "Аршин мал алан" вырвалась у Сталина в тот момент, когда его глаза в очередной раз скользнули по пассажу Черчилля о международных коммунистических организациях. У страха глаза велики! Забыл британский партайгеноссе, что Коммунистический Интернационал по его же настоянию уже три года, как распущен. Действительно, настало время возродить что-нибудь в этом роде, а то наломают дров все эти чехи-поляки. Уже ведь, начали! Завтра надо будет поручить Жданову с Сусловым организовать "инициативу снизу"…

2

Шаловливая Фортуна по каким-то, известным только ей причинам любит иногда выделять людей. Один — везунчик, другой — "тридцать три несчастья", третий — на "ты" с инструментами и механизмами, у него никогда не погнется забиваемый в стенку гвоздь, в то время как у четвертого даже ключ в собственном замке не желает поворачиваться. Обозреватель "Независимого обозрения" Петр Клаутов обладал даром притягивать к себе приключения, причем далеко не всегда осознанно или неосознанно сам искал их на свою голову: порой случалось, что это они целеустремленно разыскивали его…

Главный редактор "НО" — "Независимого обозрения" Станислав Стахиевич Семаков устало потянулся в кресле и, нажав кнопку селектора, попросил секретаря пригласить к нему Клаутова. Дожидаясь появления своего подчиненного и друга, Семаков еще раз прикидывал, можно ли по иному решить задачу, которую поставил перед ним в только что закончившемся разговоре прокурор Центрального административного округа Москвы. Тот "в порядке частной информации" рассказал о ходе следствия по делу, начатому в результате проверки фактов, изложенных в свое время Петром в нашумевшем цикле статей "Квартира с видом на… Фирма гарантирует". В них Петр разоблачил банду, состоявшую из работников правоохранительных органов, муниципальных чиновников и боевиков грачевской преступной группировки, которые за хорошие деньги продавали желающим квартиры в любом районе города, предварительно, правда, уничтожив прежнего хозяина, как правило, одинокого старика. Сообщив, что дело передается в суд, прокурор порекомендовал журналиста — для его же пользы — под любым предлогом удалить из Москвы минимум на месяц. "Дело ясное, — сказал он, — и суд больше месяца не протянется. А как только будет оглашен приговор, все заинтересованные стороны потеряют к господину Клаутову интерес. Во всяком случае, — добавил он после небольшой паузы, — я на это надеюсь".

— Вызывали, Станислав Стахиевич? — в дверях кабинета показалась черноволосая голова Петра.

— Заходи, садись! — предложил Семаков своим глуховатым голосом. — Как дела?

— Нормально, — улыбнулся Клаутов. — Моя полоса уже готова.

— Не устал?

Вопрос был неожиданным и необычным, поэтому журналист насторожился:

— Какие наши годы! Что, намечается что-нибудь интересненькое?

— Вот, хочу тебе предложить съездить в командировку. Не возражаешь?

— Смотря куда.

— За границу. Скажем, в Польшу. Ты ведь отлично знаешь польский, вот и попрактикуешься…

— По тому, как ты сформулировал свое предложение, — наедине Петр обращался к Главному на "ты", — можно предположить, что тебе в принципе безразлично, куда меня послать?

— Можно сказать и так. Прокуратура рекомендует временно поменять тебе место жительства.

— Даже так? Тогда, может быть, махнуть в Сербию? Кстати, сербским я тоже владею без словаря…

— В Сербию, так в Сербию. И напиши-ка заявление на отпуск: совместишь его с командировкой, вот, неделек пять, и получится. Вопросы есть? Нет? Тогда завтра с утра дуй в Сербское посольство за визой, а Ира сейчас подготовит приказ о твоем командировании в братскую славянскую страну.

Вот так началось очередное невероятное приключение Петра: грозный рок прикинулся подарком судьбы! Мало того, что ему "обломился" неожиданный отпуск, да еще в бархатный сезон, так еще и представилась возможность за казенный кошт съездить на родину предков: прадед Петра был сербом. В 1914 году, убегая из австрийского концлагеря, он оказался в России, где снова получил статус военнопленного. Находясь на поселении в Сибири, Петар Ковачевич, как в то время нередко случалось, вступил в большевистскую партию, женился и, командуя в гражданскую войну конной дивизией, из разумной предосторожности взял себе ничем не примечательную фамилию супруги, превратившись в Петра Клаутова. Наш герой, кстати сказать, получил свое имя в честь легендарного предка.

Придя вечером домой и размышляя о приятных перспективах, столь неожиданно перед ним раскрывшихся, Петр решил проверить, сколь далеко простирается эта ничем не заслуженная благосклонность судьбы, и позвонил своей давней подружке, Тане. Татьяна Борисова была самоуверенной и абсолютно независимой особой, неплохо зарабатывала себе на жизнь литературными переводами и совершенно — к величайшему сожалению Петра — не стремилась связывать себя семейными узами с кем бы то ни было, в том числе и с Клаутовым, хотя и встречалась с ним периодически — исключительно по собственной инициативе.

Вопреки ожиданиям, Татьяна не отвергла идею совместного отдыха, но поставила три условия: не слишком дорого, непременно на морском побережье, и место должно было быть не заезженным.

— А то нынче что в Турции, что в Испании, что на островах каких — куда ни плюнь, обязательно в соотечественника попадешь!

— А что ты скажешь про родину моих предков?

— Но ведь, насколько я знаю, в Сербии нет моря?

— Правильно, но Сербия граничит со своей родной сестрой, Черногорией, а у черногорцев имеется километров сто пятьдесят побережья Адриатики, где все то же самое, что и в расположенном неподалеку хорватском Дубровнике, но пока еще значительно дешевле. А мы, честные журналисты и переводчики, должны быть бережливыми! И заметь: никаких шенгенских виз не потребуется! Кстати, — Петру в голову пришла еще одна интересная мысль, — на обратном пути можно будет на пару дней тормознуть в Белграде, там еще должна оставаться какая-то наша дальняя родня. Было бы интересно пообщаться! Через несколько лет будет уже поздно…

Трудно сказать, что подвигло Татьяну сказать "да". Главное, что она согласилась, и встреча Клаутова с очередным приключением стала весьма вероятной.

3

Из информационной записки "О современном политическом и экономическом положении Югославии", подготовленной в аппарате Информбюро предположительно в конце августа — начале сентября 1947 года (текст и стиль подлинные, приведены без изменений).

Примером недоброжелательного отношения руководства югославской компартии по отношению к Советскому Союзу является отказ югославского правительства в декабре 1946 года принять ансамбль песни и пляски Советской армии, несмотря на то, что посылка ансамбля в Югославию была подготовлена по их просьбе.

Эти и некоторые другие факты свидетельствуют о наличии нездоровых тенденций у отдельных руководящих деятелей югославской компартии.

Бой курантов, всегда вызывавший гордость за величие возглавляемой им страны, и тем приносивший некое успокоение, особенно необходимое, если перед этим приходилось понервничать, на этот раз вызвал раздражение. Нечего сказать, великая держава, если на нее плюют всякие пигмеи! И.В. Сталин сильнее, чем требовалось, дернул за веревку и с громким хлопком закрыл фрамугу, после чего с помощью легкой и тонкой бамбуковой палки поплотнее задернул шторы: так было уютнее и переставало казаться, что чей-то недружелюбный взгляд пристально изучает его через прозрачное стекло. Двинувшись от окна вглубь кабинета, он по давно укоренившейся привычке подавлять окружающих бросил тяжелый взгляд на сидевшего за столом для совещаний Жданова. В действительности у Сталина не было причин гневаться на Андрея Александровича, скорее, наоборот, но когда столько десятилетий борьбы — и какой борьбы! — его в основном окружали неисполнительные услужливые недоумки или беспринципные карьеристы, поневоле станешь смотреть на всех волком. Неожиданно кольнула мысль: а ведь Жданов не жилец, вон какой цвет лица нагулял — даже не иссиня, а изжелта белый! Жаль, он — человек на своем месте…

— Что вы, товарищ Жданов, думаете обо всем этом?

— Я думаю, — Андрей Александрович усилено потер лоб, — что усиление классовой борьбы в ходе строительства социализма — всеобщий закон, верный как для нашей страны, так и для стран народной демократии…

Жданов сознательно не стал подчеркивать, что честь открытия этого "закона" принадлежит вождю: любивший, как и большинство людей, лесть, Сталин хорошо воспринимал ее в разных и всегда непрогнозируемых дозах, но горе тому, кто неожиданно перебарщивал! Поэтому Андрей Александрович решил ограничиться всего лишь ссылкой на известное теоретическое положение, без указания авторства.

— … Более того, теперь, в отличие от довоенного периода, мы сталкиваемся с признаками того, что этот закон может проявляться и в международном плане, и тогда его субъектами становятся отдельные неустойчивые члены социалистического лагеря. В сложившихся условиях, как я полагаю, меры должны приниматься жесткие и энергичные.

Сталин удовлетворенно кивнул: ответ полностью совпадал с его мыслями. Действительно, жаль будет потерять такого работника, поскольку в нем удачно сочетаются качества и практического политика, и теоретика.

— И все же, — кисть в рукаве маршальского кителя энергично описала полукруг в характерном кавказском жесте и вздернула кончик указательного пальца в потолок, — Тито — честно заблуждающийся большевик (тогда ему надо помочь), или вставший на путь измены ренегат? Руководство КПЮ — шайка бандитов, или там остались честные люди? Можем ли мы, и должны ли мы с ними сотрудничать, или пора объявлять войну предателям дела рабочего класса?

В действительности хозяин кабинета давно уже все для себя решил, сразу после того, как "балканский маршал" заявил, что это он открыл второй фронт, причем не в 1944 году, как англо-американцы, а в 1941, и Югославия, по сути, должна считаться полноправным участником антигитлеровской коалиции. Все последующие "прегрешения" чересчур самостоятельного хорвата только укрепляли Сталина в его стремлении в один прекрасный день поставить на место претендента на роль всебалканского лидера. А какими станут аппетиты маршала Тито после неизбежной смерти товарища Сталина? Помнится, тогда к месту вспомнилась русская пословица, вычитанная в дореволюционном издании словаря Даля: "Был б. дин сын, а теперь батюшка!". Воистину, великий и могучий язык…

Жданов насторожился. Общее негативное отношение Сталина к Югославии и, конкретно, к Тито в последнее время не было секретом для близкого окружения вождя, но впервые вопрос был поставлен столь остро, бескомпромиссно и, самое главное, с использованием до боли знакомой терминологии. Ответ, вроде бы, подразумевался, но опыт подсказывал, что "поперед батьки лезть у пекло" не следует, и лучше взять паузу:

— Вопрос надо поизучать. С товарищем Вальтером, к сожалению, все уже ясно, но с остальными…

— Верных марксистов-ленинцев в КПЮ осталось очень немного. Не они, к сожалению, делают там сегодня погоду. А об остальных можно сказать просто: одна шайка-лейка! — у Сталина от раздражения сломалась спичка, которой он в тот момент пытался раскурить трубку. — Тогда-то Тито был хорош и предан, когда мы из Вены вызвали Горкича, расстреляли за измену делу мировой революции и вручили будущему маршалу (при этих словах в абсолютно серьезном тоне Сталина мелькнула нотка непередаваемого юмора) мандат на формирование политбюро югославской компартии. За ошибки руководителей должны расплачиваются не только они сами, но и рядовые члены, которым демократический централизм дает не только самые широкие права, но и наделяет серьезными обязанностями! В свое время распустили же мы к чертовой матери гнившую на глазах польскую компартию!

— Это было в тридцать восьмом году, товарищ Сталин! — решился проявить несогласие Жданов. — Одно дело дышащая на ладан зараженная национализмом нелегальная партийка, другое — авторитетная правящая партия. Тут надо все взвесить. И потом: в окружении Тито встречаются разные люди. Например, есть там у них некто Эдвард Кардель. Так вот он с удовольствием выполнил мою просьбу, когда я по вашему поручению попросил югославскую делегацию на первом же совещании Информбюро выступить в максимально жесткой форме с критикой в адрес Дюкло и французских коммунистов. Вы читали стенограмму: он все сделал именно так, как и требовалось.

— Обычная хитрость, свойственная всем космополитам…, - проворчал вождь, уже подумывавший о разворачивании в стране известной кампании. И вообще: они с Вальтером еще в Москве снюхались, пред войной, когда заседали в этой лавочке, в Балканском секретариате ИККИ.

Отвлекшись от темы беседы, он энергично обрушился на ФКП:

— Да, сразу после войны эти лягушатники вполне могли взять власть! Крови испугались! Кто, скажите мне, делает революцию в белых перчатках? А наше международное положение — если бы на политической карте появилась Французская Народная Республика — было бы сегодня совершенно другим! И рядом — Рим… А! — Сталин раздраженно махнул рукой и грязно выругался, что с ним бывало, в общем-то, не часто: — Итальяшкам только бы петь свою белла чао да жрать макароны! Ладно, давай вернемся к нашим баранам, — усилием воли за пару секунд подавив вспышку гнева, почти спокойным тоном предложил он. — Тито, который противопоставил себя всему социалистическому лагерю, игнорирует наш опыт и нашу братскую помощь, который начал демонтаж достижений народно-демократической революции и пошел в услужение к Западу, должен быть объявлен вне закона. — И направив, как палец, чубук трубки на Жданова, добавил:

— И его клика, разумеется, тоже!

Это уже был приказ, а приказы, как известно, не обсуждаются. Андрей Александрович понимающе кивнул головой:

— Найдем в Югославии преданных ленинцев и свернем голову самому шустрому из руководителей соцстран в назидание другим. Так сказать, педагогический прием, тем более действенный, что во всем мире Тито считается самым близким Москве человеком в Восточной Европе.

Вождь хитро улыбнулся и, физически ощущая тепло от распространяющегося внутри него чувства превосходства, начал объяснять:

— Товарищ Жданов, можете мне ответить, чем действия Провидения отличаются от той муравьиной активности, которой заняты человеци?

Андрей Александрович чуть не бухнул: "Сия тонкая материя не по мне, в семинариях не обучался!", но вовремя прикусил язык: недоучившийся семинарист Джугашвили мог и обидеться. Вместо этого он сокрушенно покачал головой, предоставляя собеседнику возможность продемонстрировать игру ума.

— Во-первых, и это общеизвестно, действия любого человека можно понять и даже предугадать. Действия же Провидения становятся нам понятны (и то не всегда!) исключительно после достижения им некоей конечной цели, притом, что люди могут лишь предполагать, что постигли эту цель… Отсюда первый вывод: чтобы внушать страх — а без него не бывает порядка — следует стремиться к тому, чтобы люди десятилетиями пытались понять, почему мы предприняли те или иные шаги. И, кстати сказать, в результате они будут наделять нас в той или иной мере чертами этого самого Провидения, а оно, как хорошо известно каждому верующему, всегда действует сурово и безошибочно! Во-вторых, человек, планируя свою деятельность, преследует некую цель, иногда — две или даже три. Провидение же держит в своих руках миллиарды жизней, сотни миллионов семей, миллионы других человеческих объединений, от кружков любительниц вышивания на пяльцах до больших и малых государств. При таких масштабах деятельности и ответственности планирование и последующее осуществление этих планов с небольшим количеством целей — непозволительная роскошь. Отсюда второй вывод: при серьезном подходе к масштабной проблеме наиболее эффективно и, если угодно, экономически оправдано лишь такое решение, которое при минимуме средств достигает максимума целей! Существуют и другие отличия, но не будем отвлекаться от темы нашей беседы. Вам понятно, для чего я привел все эти рассуждения?

Кое-что, но, видимо, не все, Жданов действительно уловил, но высовываться со своей понятливостью было бы крайне самонадеянно и неразумно. Поэтому он стеснительно улыбнулся:

— Объясните, товарищ Сталин!

— Сковырнуть маршала Тито…

Сталин поморщился от досады на себя: то, что он так назойливо упоминал про воинское звание Иосипа Броза, могло подсказать чуткому уху, что наряду с политическими, вождем двигали и личные мотивы.

— … Использовать внутреннюю оппозицию для смены руководства в назидание всем прочим генеральным секретарям — означает сделать не только мало, но и вообще не тем образом, каким бы следовало. А вот на фоне безоблачной братской "дружбы" внезапно развернуть острейшую критику, и на совещании Информбюро устроить международное аутодафе — совсем другой коленкор! Конечно, дело следует организовать так, чтобы солидарно выступили все, но это — рутина, вопрос техники… Затем, разумеется, объявить экономическую блокаду, чтобы голодные и холодные народы Югославии сами — заметьте, без нашего вмешательства — добили гадину в ее логове. Но это станет только началом! На втором этапе нашим союзникам предстоит самим у себя дома организовать чистку от титовской агентуры и прочих приспешников мирового капитала и разного рода националистов. Ведь дело доходит до того, что они замахиваются на наш универсальный опыт и начинают поговаривать о своем "национальном" пути к социализму! Для всего этого им придется отгородиться от капиталистической Европы, поскольку многие в странах народной демократии по-прежнему считают себя представителями какой-то абстрактной европейской культуры. Мы интернационалисты, а не космополиты… Заодно им придется разобраться со своими союзниками, а то однопартийная система кое-кому, видите ли, не нравится! А захотят иметь ее номинально — мы мешать не будем… В процессе всех этих перемен ускорятся процессы социалистического переустройства села: что в Венгрии, что в Болгарии, что в Польше мелкий хозяйчик сидит на хозяйчике! Без нашей помощи местные кадры все будут делать правильно, не зря же столько лет мы пестовали их в Коминтерне, но медленно, с шатаниями и без должной жесткости, притом, что подчас нужна будет и жестокость. А помощь наша будет простой по форме, но очень эффективной: на ближайшем совещании Информбюро мы объявим Тито предателем и врагом дела рабочего класса, и дальше процесс начнет развиваться сам собой. Разумеется, плюс ко всему, а не прежде всего, как вы ставили вопрос, остальные руководители стран народной демократии раз и навсегда поймут и крепко запомнят, что все мы без исключения под Богом ходим… Отметьте себе и такой резон: в начинающейся "холодной войне" нам нужно иметь крепкий тыл а, как показывает недавний опыт войны Отечественной, этого можно добиться, только надежно его "зачистив"!

Ну, кто бы во второй половине 1947 года мог предположить, что приведенный выше судьбоносный для миллионов людей в Центральной и Восточной Европе разговор странным образом аукнется уже в новом веке обозревателю "Независимого обозрения" Петру Клаутову, которому еще только предстояло родиться спустя два с лишним десятка лет?

4

Из доклада "О положении в Польше", сделанного руководителем Польской рабочей партии 10 мая 1945 года в Отделе международной информации Центрального комитета Всероссийской коммунистической партии (большевиков) (текст и стиль стенограммы подлинные, приведены без изменений).

Веслав. У нас даже есть такие настроения в партии, что некоторые наши товарищи требуют подменить политическую работу актами террора, работой карательных отрядов внутренний войск безопасности… Политбюро обсуждало этот вопрос, и мы встали на другую точку зрения. Такая мера не привела бы к тому, к чему мы стремимся. На концлагерь, на широкие аресты среди населения мы не пошли.

Димитров. Это правильно, без концлагеря не обойдешься.

Веслав. У нас есть концлагерь…

Сочельник 1948 года выдался в Польше каким-то гнилым и бесснежным: весь декабрь держалась сухая и по-европейски теплая погода, температура почти не опускалась ниже 4–5 градусов, балансируя где-то около нуля. Однако это не означало, что на улице не было холодно, наоборот, промозглый ветер, тянувший с Вислы, заставлял варшавян ежиться, кутаясь в старые, довоенного еще пошива одежки ("откуда, пусть пан подскажет, возьмешь в наше время новое пальто?"), и торопливо семенить по скользким и стылым улицам, стремясь поскорее вернуться к относительному теплу домашнего очага. Еще хуже приходилось тем, кто сидел в разбитых и промерзших насквозь трамваях: заледенев на остановке в ожидании вагона, они даже не имели возможности, как их собратья-пешеходы, хотя бы попробовать согреться на бегу. Тепло было только пассажирам нечастых легковушек, но им горожане не завидовали и как бы даже не обращали внимания на выкрашенные преимущественно в черный цвет авто, стараясь почему-то смотреть в другую сторону.

Впрочем, не замечали мороза еще и представители неистребимого племени мальчишек: не то, что бы им было тепло, но эти специфические представителя рода гомо сапиенс, как известно, крайне нечувствительны к низким температурам, и готовы летом купаться до посинения в воде любой стадии замерзания, а зимой — часами не уходить со двора, цари на нем даже арктическая стужа. Один из таких холодоустойчивых представителей человеческого рода по имени Войцех, отметивший не так давно свой одиннадцатый день рождения, не без удовольствия ехал в этот подслеповатый послеполуденный час на "колбасе" дребезжащего трамвая, хотя от одного только взгляда на его сухощавую фигурку в развивавшемся на ветре пальтеце, прохожим делалось еще холоднее. Малыш был сиротой: мать, пережив отца на пять лет, погибла под немецкой бомбежкой в августе 1944 года, в огне героического и обреченного на неудачу Варшавского восстания, а отец, офицер уланского полка, в тридцать девятом канул где-то под Львовом. Тетка Малгожата с массой подробностей рассказывала, что он героически пал в неравном бою с немцами, атакуя в конном строю колонну Т-3, но Войцек из разговоров взрослых знал, что вермахт, едва войдя в восточную часть Польши, уже двадцатого сентября ее оставил, уступив место советским войскам. Инвалид пан Козловский, потерявший под Белостоком ногу и живший за счет освоенного в немецком лагере ремесла сапожника, месяца за два до того, как его "забрали", рассказывал мальчишкам, что львовский гарнизон, до того успешно оборонявшийся, узнав, что по договору с Германией город должна занять Красная Армия, обратился к генералу фон Листу с заявлением о своей готовности немедленно капитулировать. Вдобавок ко всему в теткином комоде Войцек как-то обнаружил отцовские письма, отправленные из России; второе и последнее было датировано мартом сорокового года. Более поздних писем мальчик, как ни искал, не нашел. В послевоенной Варшаве дети взрослели рано, и одиннадцатилетнему племяннику Малгожаты не нужно было объяснять, что все это означало.

Оседлать "колбасу" мальчика заставило не только желание насладиться скоростью этого недешевого в случае покупки билета вида транспорта, но и стремление побыстрее выполнить поручение: тетка, трудившаяся рентгенологом в каком-то спецгоспитале, решила рискнуть работой, а может быть, и свободой, и отправила мальчика с запиской к себе на службу за диковинным лекарством "пенициллин", без которого Ирэнка, клопишного росточка девчонка из соседней квартиры, умерла бы от воспаления легких. Собственно, девочка жила теперь у них дома, поскольку ее папу и маму — известного композитора и популярную певицу — вчера тоже, как и пана Козловского, "забрали". Эта участь постигла многих представителей польской творческой и научной интеллигенции, по традиции разделявших левые взгляды ППС — Польской социалистической партии: после ее добровольно-обязательного объединения с коммунистами из ППР аресты участились… Пятилетней малышке Ирэне, как рассудила потом Малгожата, помогла Дева Мария: родителей "взяли" на работе, а когда молчаливые мужчины в одинаковых темно-серых пальто и широкополых синих шляпах приехали с обыском на квартиру, та оказалась пустой: тетка, согласившаяся в свой выходной день присмотреть за ребенком, незадолго перед этим забрала девочку к себе, поскольку у той поднялась температура, и наступил, как сказал пан доктор, "кризис". Слово это было непонятным, но по тому, как врач его произнес, Войцек понял, что дело плохо, и заторопился за лекарством.

Девочка выжила. Выжила, и, несмотря на свой нежный возраст, ничего не забыла. Так же, как ничего не забыл и ее названный брат Войцек.

5

Петр и Татьяна устроились в небольшой гостинице, расположенной на самом берегу Которского залива, так глубоко заходящего вглубь суши, что его можно было бы назвать и фьордом. Народу — как и обещал Петр — было немного, и никто не мешал наслаждаться потрясающе чистым морем и еще по-летнему горячим солнцем. Таня была ровна и весела, и Петр рядом с ней переживал (по крайней мере, он был в этом искренне убежден, а это — самое главное) самые счастливые мгновения своей жизни. Три недели пролетели незаметно, и не без сожаления они стали собираться обратно. За это время Борисова выучилась без акцента произносить любимую старшим и средним поколениями черногорцев старинную поговорку: "Нас и Руси двеста милиjуна", а Клаутов освоил застольную песенку с чисто мужским содержанием, и нередко мурлыкал что-то вроде"…Не можемо без ракиje, без ракиjе, сливовице и без младих девоjчице". Ее содержание, за исключением нескольких слов, было понятно для русского уха, но Петр, несмотря на всяческие происки приблизительно понимавшей что к чему Борисовой, категорически отказывался переводить немудрящий припев: "Дуй-дуй-дуй-дуй, дуй-дуй-дуй-дуй, млада моя, ты не лудуй!".

Обратный путь оказался значительно легче: когда они еще только ехали на побережье, трое соседей по купе (поезд был, разумеется, сидячий), всю дорогу вели бесконечные разговоры и нещадно при этом дымили, так что Клаутову с Борисовой пришлось почти все время провести в коридоре. Особую злость у них вызывала одна из куривших, дама лет шестидесяти: чтобы сигарета не горела слишком быстро, в целях экономии она — перед тем как закурить — облизывала ее своим тонким и длинным языком. Но на этот раз вместе с ними ехал пожилой черногорец с молчаливыми супругой и дочерью, причем никто из них не курил. Узнав, что соседи — туристы из России, попутчик необыкновенно возбудился, и, сообщив грандиозную новость, что "нас и Руси двеста милиjуна", достал из сумки огромную бутыль чистой, как слеза ребенка, домашней сливовой "препечИницы". Не дожидаясь приказа Петара (так, по удивительному совпадению, звали черногорца), или Петра, как он сам попросил себя называть, его жена Любинка, продолжая сохранять молчание, сноровисто достала из другой сумки ароматный хлеб, остро пахнущий козий сыр, жареное "свинско месо", пару огромных "парадайзов" (помидоров), несколько штук жгучих перцев и три пластиковых стаканчика с изумительно вкусной сербской простоквашей, называемой просто и доступно для русского разумения: "кисело млеко". Достав огромный складной нож, кривой, как у пирата на иллюстрации к "Острову сокровищ", черногорец нарезал снедь аппетитными толстыми кусками. Потекла неторопливая беседа, в ходе которой к восторгу окружающих выяснилось, что в жилах Клаутова течет осьмушка сербской крови, на что в ответ Петар поведал о том, что он не просто большой друг России, но и человек, пострадавший в свое время за любовь к СССР. Его отец, ветеран югославской компартии и один из руководителей антифашистского восстания 1941 года, безоговорочно поддержал ВКП(б) в ее борьбе против Тито, за что был заклеймен предателем и ибэистом (так в стране называли сторонников резолюции Информбюро (ИБ), принятой в 1948 году. В числе многих других, этот боевой генерал был уже к концу года посажен в концлагерь, располагавшийся в Адриатическом море на пустынном острове с символическим названием "Голый". Одновременно с ним тяготы заключения переносил и не достигший совершеннолетия Петар, правда в другом месте — на острове Гргур. Сын освободился только в середине пятидесятых годов, в то время как здоровье отца, подорванное военной страдой, не позволило ему дождаться послаблений режима, и он навеки остался на проклятом острове.

— Друзья отца, — наливая сливовицу, говорил Петар, рассказали мне о том, как он принял смерть. Поверь, мой друг, это было страшно… Давай, помянем всех наших стариков, и твоих, и моих!

Выпили не чокаясь по полной, помолчали, переводя дух и заедая забористую препеченицу "кислым млеком".

— Послушай, Петр, теперь я начинаю понимать, — раздумчиво молвил, горестно кивая могучим орлиным носом черногорец, — что оба они, хотя и стали величайшими политиками, были бандитами с большой дороги. И ваш, и наш маршал… у них обоих одинаково руки по локоть в крови вымазаны. Может быть, в их ремесле без этого нельзя? Знаешь, еще в шестидесятые годы случались странные смерти среди уцелевших и для некоторых людей авторитетных противников Тито. Но не будем о политике, лучше давай выпьем за два прекрасных, но — увы! — несуществующих государства: СССР и Югославию!

Позднее, когда неподъемная бутыль слегка потеряла в весе, Любинка разговорилась и сообщила, что получила имя в честь Любы Шевцовой, и что в детстве ее все звали просто "Любкой". Как выяснилось вслед за тем, семья ехала в Белград на свадьбу сына. Новым знакомым были предъявлены изумительной работы дорогущие бриллиантовые запонки и перстень — эти семейные драгоценности, взятые во время войны в качестве трофеев отцом Петара, должны были стать свадебным подарком Симичу-младшему и его молодой супруге. За здоровье молодых выпили неоднократно, после чего Петар принялся, давясь от хохота, рассказывать анекдоты. Тане было не всегда понятно (приходилось прибегать к помощи Петра), но очень смешно. А к острым словцам, которыми их новых знакомый пересыпал свою речь, Борисова за три недели успела привыкнуть: здесь не стеснялись при дамах в разговоре сказануть такое (причем именно в этих случаях толмач не требовался: корни-то у самых смачных выражений общие!), что в Москве не во всяком сугубо мужском обществе было бы допустимо.

— Собрался старый партизан первый раз в жизни в столицу, — повествовал Петар. — Ну, секретарь парторганизации провел с ним беседу, и тот отправился. Не успел приехать в Белград, тут же попал под машину. Из больницы сообщили в его деревню, оттуда примчалась встревоженная родня. Как это тебя угораздило, спрашивают. Партизан отвечает: не знаю, я все делал, как мне товарищ секретарь велел. Он говорил: в городе на каждом шагу светофоры; когда загорается зеленый человечек, идут простые граждане, а когда красный — только члены партии!

В Белграде Петар отпустил новых друзей исключительно после того, как всучил им адрес своего сына и вынудил дать обещание, что те на следующий день непременно придут на свадьбу. Такси — антикварного вида "мерседес", помнивший, вероятно, еще Аденауэра — доставило наших героев в гостиницу, расположенную на улице "Цара Хаjле Селассиjа", что начинается на площади "Славиjа", и на которую выходит задний фасад российского посольства. "Очевидно, — сыронизировал по поводу этого названия журналист, не сразу сообразивший, что "цар" следует понимать как император, — последний эфиопский монарх был лучшим другом товарища Тито!".

"Уютное и тихое местечко" — таким показался на первых порах Борисовой и Клаутову этот старый и ни на что не претендующий отель, у которого, тем не менее, перед более современными было два важных преимущества: симпатичная (особенно на излете отпуска) стоимость номеров и близость к историческому центру города. Когда Петр с Таней заканчивали формальности, связанные с заселением, в тесноватом холле появились знакомые лица — их недавние соседи по купе. Впереди с самым возмущенным видом, энергично размахивая свободными руками, шествовал глава семейства, за ним — совершенно убитая Любинка и невозмутимая дочь, обе тяжело нагруженные многочисленной ручной кладью.

— Что случилось? — искренне удивился Клаутов.

— Эта старая будала перепутала числа, и сказала вчера сыну по телефону, что мы приезжаем завтра. А сегодня его, разумеется, нет дома, скорее всего, он уехал за город на мальчишник, вот нам и пришлось остановиться на ночь в гостинице. Какая удача, что ты с женой…

Борисова громко и со значением откашлялась.

— … Остановился тоже здесь. У меня в Белграде никого нет, зато препеченицы — не пить же мне ее одному — нам хватит до утра!

Вот так судьба, казалось бы, до самого конца раздумывавшая, оставить Клаутова в покое или нет, окончательно сделала свой выбор, и сделала это, согласитесь, весьма изощренно: ведь ничего, что случилось в дальнейшем с нашими героями, не произошло бы, если бы прокурор ЦАО не позвонил в редакцию "НО", а Любинка назвала бы сыну точную дату приезда семейства Симичей в Белград.

Из протоколов совещания Информбюро 1948 г. (текст и стиль подлинные, приведены без изменений).

Тов. Суслов зачитывает ответ ЦК КПЮ: "ЦК КПЮ всегда готов участвовать в работе Информбюро, но он не может направить своих представителей на это совещание Информбюро в связи с тем, что не усваивает порядка дня совещания… [которое] было поставлено неправильно по следующим причинам:… ЦК ВКП (б) не принял ни одного нашего аргумента на его первое письмо. В ответ… он выставлял все более тяжелые и полностью необоснованные обвинения против компартии Югославии… ЦК КПЮ приветствует братские партии и заявляет, что никакие недоразумения не могут воспрепятствовать ЦК КПЮ остаться и в дальнейшем верным своей политике солидарности и самого тесного сотрудничества с ЦК ВКП (б)…"

Тов. Маленков: Ответ югославов и их отказ явиться на Информбюро является лишь иллюстрацией, характеризующей неблагополучное положение в компартии Югославии, для обсуждения которого мы и собрались.

Тов. Суслов… предлагает после окончания совещания Информбюро протокол совещания подписать всем представителям партий-участников совещания.

Из доклада А.А.Жданова "О положении в коммунистической партии Югославии": "…Вывод заключается в том, что в компартии не может быть терпим такой позорный, чисто турецкий, террористический режим. Интересы самого существования и развития Югославской компартии требуют, чтобы с таким режимом было покончено…".

6

Капитан госбезопасности Збигнев Полонский не спал вторые сутки, а уж когда последний раз высыпался, вообще забыл. Матка бозка: мало того, что руководство поставило задачу в кратчайшие сроки завершить работу по разоблачению буржуазной агентуры в столичной организации ПОРП, так вчера еще и весь наличный состав горуправления был по тревоге посажен в грузовики и отправлен на усиление лодзинских коллег в район уездного города Кутно, где в опасной близости от Варшавы в болотах по реке Бзуре были замечены бандиты из Армии Крайовой. Вернувшись из этой "местной командировки" совершенно продрогшим и обессиленным, капитан пил кофе, в который щедрой рукой плеснул водки "Выборовой", пол литра которой получил в новогоднем праздничном пайке. За окном серенький январский рассвет 1949 года мучительно пытался разогнать густую ночную темень, от которой усталые глаза слипались сами собой. Эта собачья жизнь продолжалась уже седьмой год, с тех самых пор, как двадцатилетний механик Збышек по настоянию отца, старого коммуниста и ветерана гражданской войны в Испании, ушел в лес и стал разведчиком в одном из немногочисленных отрядов Гвардии Людовой. За это время он успел потерять двоих лучших друзей, сам не раз бывал в шаге от смерти, и научился ненавидеть врагов тяжелой свинцовой ненавистью — будь они одеты в мышиные мундиры вермахта, разномастную амуницию аковцев или в цивильное платье предателей и наймитов Запада. Этих последних Полонский особенно не переваривал: интеллигентики, никогда не знавшие тяжелого физического труда, мечтающие о "маленьком Париже на берегах Вислы" и оптом продающие родину за милые их сердцу доллары, фунты и прочие стерлинги! Смачно сплюнув, капитан ругнулся, закурил и начал очередной рабочий день.

Для начала он приказал привести к нему на допрос взятого на днях провокатора, композитора из бывших социалистов, подавшего заявление о вступлении в правящую партию, но вовремя разоблаченного. Этот гад до сих пор отказывался назвать своих сообщников… Ничего, Полонский ему роги-то пообломает, небось при Пилсудском пан композитор от пуза попил народной кровушки, пора и ответ держать! Дожидаясь, пока приведут задержанного, Збигнев вспомнил рассказ Касьяна Белкина, советника, присланного в их Управление из Москвы. Белкин пришел в органы в сорок первом, а до этого работал в ЦК партии в отделе у Маленкова. "Только тщательной и неумолимой жестокостью, — говорил товарищ Касьян, — можно победить глубоко законспирированного и коварного врага. В тридцать седьмом каждое утро мы начинали, обзванивая курируемые партийные комитеты. Вопрос был один: сколько человек взяли за вчерашний день и сколько планируете арестовать сегодня? Отстающим ставили в пример передовые районы, это подтягивало. И что же в результате? В результате СССР оказался единственной страной, где не было гитлеровской "пятой колонны". И это — единственный путь очистить Польшу от всякой нечисти, чтобы со спокойной душой заняться социалистическим строительством!".

Неожиданно зазвонил телефон. Подняв трубку, капитан услышал голос секретаря полковника, возглавлявшего отдел, в котором работал Полонский.

— Збышек, зайди к шефу!

— Зачем, не знаешь?

— Точно не знаю, но слышала краем уха, что на кого-то совершено покушение. Полковник лютует, поторопись!

"Будь все трижды неладно!", — сплюнул с досады капитан и, накинув пиджак, стремительно вышел из кабинета, не забыв позвонить коменданту и отменить вызов на допрос задержанного композитора.

— Капитан, у тебя неприятности! — встретил Збигнева с порога бледной улыбкой начальник. — Вчера на коллегии рассматривались предварительные итоги работы за квартал. Садись, надо потолковать…

— Что случилось, товарищ полковник?

— Как продвигается работа с буржуазной интеллигенцией? — не отвечая на вопрос подчиненного, поинтересовался полковник. — Что-то плоховато у тебя с задержаниями, а с признаниями, совсем беда! Отстаешь от коллег. Вон, у соседа твоего по кабинету, Млынарчика, показатели почти в два раза выше. Что-то мешает?

— Да как вам сказать…, - замялся Полонский.

— Коли есть какие-то проблемы, давно зашел бы и посоветовался! Если стесняешься поговорить со мной, то обратился бы, что ли, к тому же Млынарчику. Давай, исповедуйся!

— Да, в общем, ничего особенного, товарищ полковник! — виновато улыбнулся капитан. — Просто в последнее время мне попадаются какие-то особо упорные, молчуны. Очень тяжело получать признательные показания, на каждого много времени уходит…

— А у нас, Полонский, вообще работа тяжелая! Запомни две вещи: работать с вражеским подпольем надо с умом, это тебе не с автоматом по лесам бегать! И второе: товарищ Сталин еще перед войной говорил, что глубоко заблуждаются те, кто думает, что социализм можно построить в белых перчатках. Ну, да ладно: этой твоей беде мы поможем, и я лично займусь повышением твоей квалификации. Скажи лучше, как давно ты встречался с агентом "Марысей"?

— Последний раз навещал в больнице, с месяц назад. Ее обещали выписать после Нового года, так что я решил дать ей отдохнуть, а на той неделе думаю пригласить на конспиративную квартиру для беседы: без нее, как без рук. Отлично работает "Марыся"!

— По-прежнему думаешь, что автомашина наехала на нее случайно?

— Скорее всего, да. Она в последний момент успела разглядеть, что за рулем сидит совсем зеленый хлопец, лет двадцати. Не похоже это на покушение, скорее всего, парень угнал машину, чтобы покататься, и не справился с управлением. Я думаю, его скоро найдут.

— Да, удивляюсь я тебе! Работаешь с ценнейшим, по твоим словам, агентом — а это и на самом деле так! — и не знаешь, что "Марыся" снова в больнице. Так что на той неделе ты с ней вряд ли увидишься!

— Как в больнице? А что случилось?

— Вчера в нее стреляли около ее дома, и, обрати внимание, из окна угнанного незадолго перед этим автомобиля. Это, по-твоему, тоже несчастный случай?

Капитан потрясенно молчал. А что тут скажешь? Не будет же полковник слушать про то, что в болотах под Кутно он никак не мог узнать про покушение на "Марысю"! С ним вообще оправдываться бессмысленно… Тем более, что в главном начальник прав: за агентом ведется целенаправленная охота, а он, капитан Полонский, не разглядев этого с самого начала, проявил непростительный непрофессионализм.

— Никак нет, товарищ полковник, теперь окончательно ясно, что противник покушается на "Марысю". Как она?

— Теперь уже ничего, в рубашке родилась. Какие-нибудь мысли по этому поводу у тебя появились?

— Придется вернуться к делам по предателям, которых она помогла разоблачить. Скорее всего, это месть.

— Индивидуальная анархическая или организованная?

— Будем выяснить и работать по обеим версиям. Сеть, во всяком случае, закинем пошире.

— Марысю придется выводить из игры и как-то оберегать. Подготовь предложения!

— Есть подготовить предложения! Может, ее в какой-нибудь медвежий угол учительницей музыки?

— Хочешь совет?

— Хочу, товарищ полковник!

— Постарайся убить двух зайцев: сберечь на будущее ценного агента, и одновременно нанести противнику удар. Ты помнишь, о чем говорили на партактиве: в число приоритетов в нашей работе выдвинулась задача борьбы с фашистской охранкой Тито. Я бы на твоем месте залегендировал ее бегство в Югославию с последующим внедрением в тамошние органы. Так ты достигнешь даже не две, а три цели: вдобавок ко всему еще и покажешь себя инициативным и творческим оперработником.

— Спасибо! — растрогался Полонский, получивший вместо взбучки щедрый подарок.

— Ладно, ладно, не благодари, иди спокойно работай!

Когда за капитаном закрылась дверь, полковник со словами "Kto hce psa uderzy, tij zavsze znajdzie" достал из сейфа личное дело капитана и в очередной раз принялся его перечитывать, каждый раз задерживаясь взглядом на своих же пометках, сделанных накануне на полях красным карандашом. "И как это я раньше не разглядел!", — в очередной раз подумал он, просматривая список людей, дававших Полонскому рекомендацию в партию: двое из трех оказались недавно разоблаченными провокаторами, по заданию охранки вступившими в конце двадцатых годов в компартию Польши для ее последующего развала. Один уже сознался…

7

Петара нашел ночной дежурный. Немерено выпив с напарником кофе и виньяку, приблизительно в два тридцать пополуночи он покинул "рецепцию" и отправился в туалет, где и наткнулся на тело черногорца. Петар был убит ударом ножа, пришедшимся аккуратно в самое сердце. Оружие было оставлено в ране и являлось почти точной копией того складного чудовища, которым хлебосольный друг России нарезал в поезде немудрящую закуску к своей препеченице, и рукоять которого он сжимал, лежа на кафельном полу гостиничного туалета. Глядя чуть позже на предъявленный ему фотоснимок, Петр вспомнил, как забавно накануне Петар, обративший внимание на интерес своего нового приятеля к этому образчику холодного оружия, рассказывал анекдот про любимого телохранителя Тито. Этот выходец из семьи мелких собственников (имеется в виду Иосип Броз) всегда был немного барином, а уж став президентом, и подавно. Увидев как-то, что его любимый охранник-черногорец чистит апельсин руками, он ворчливо посоветовал: — Branko, sa no~em! Услышав "команду", этот сын гор вскочил, выхватил из кармана тесак, выставил перед собой и, быстро оглядевшись, спросил: — Koga?

Об убийстве Клаутов узнал в семь часов утра, когда в дверь их номера постучал молодой полицейский и не очень деликатно попросил чрез десять минут быть готовыми к допросу. На вопрос "по поводу чего?", местный "шериф" из районного управления полиции, который, по молодости лет, старательно имитировал деревянную походку героев Дальнего Запада из американских вестернов, ответил, что "убили вашего соседа, и вы — под подозрением". К счастью, через несколько минут приехало начальство неумолимого стража порядка, и им оказался "подпуковник" Душан Шушкич, сотрудник белградской криминальной полиции и шапочный знакомец Клаутова, в свое время пару раз приезжавший в Москву для проведения оперативных мероприятий совместно с Московским уголовным розыском. Их познакомил общий приятель, майор МУРа Михаил Гусев. Он-то (имеется в виду Душан) и показал Петру фотографии, после чего извинился за формальность и снял с Петра и Тани отпечатки пальцев. Покончив с этим, Душан спросил, что его московский приятель обо всем этом думает:

— Я далек от того, чтобы подозревать тебя в убийстве, хотя вы приехали в отель почти одновременно и, как показывает портье, были, судя по всему, знакомы ранее. Расскажи мне, как вы с женой познакомились с семьей Симичей. Может быть, тебе, как журналисту, которому не чужда криминальная тематика, теперь, что называется, постфактум, что-то покажется подозрительным или просто заслуживающим внимания…

Как ни странно, Борисова, которая, разумеется, тоже участвовала в разговоре, не кинулась, вопреки ожиданию Клаутова, тут же оспаривать очевидную для Шушкича истину об их семейном положении: скорее всего, рассудил журналист, она сочла это в сложившихся обстоятельствах несколько неуместным.

— Думаю, что убийство совершил профессионал или, как минимум, человек, хорошо владеющий ножом, что, по сути, одно и то же, — предположил Петр.

— И профессионалы, на наше счастье, бывает, совершают ошибки, — как-то странно посмотрев на майора, сообщил Душан. — Твое заключение основывается на том, что удар был нанесен точно в сердце?

— Не только на этом. Убийца оставил нож в теле, очевидно, боялся испачкаться в крови.

— Да, скорее всего так и было. Орудие убийства сейчас обнюхивают эксперты, первые результаты мне сообщили по телефону, а акт экспертизы я жду с минуты на минуту… Давай вместе начнем вспоминать вчерашний день с самого начала.

— Ничего бросающегося в глаза вчера в гостинице не произошло, — раздумчиво начал Петр. — А познакомились мы с Симичами в поезде, вместе в одном купе ехали из Котора в Белград. Домашняя сливовица и все такое…

Душан понимающе кивнул головой:

— "Нас и Руси…".

— Вот-вот! Они должны были остановиться у сына, к которому приехали на свадьбу, но по недоразумению он не смог их встретить…

— Это я уже знаю, — перебил Шушкич, — расскажи, что было вечером.

— Да, вроде бы ничего особенного… Разместившись в гостинице, я сделал несколько телефонных звонков дальним родственникам, а потом мы с Таней отправились погулять по городу…

— Прошвирнути се? — улыбнулся Душан, переиначив на сербский лад освоенный еще в первую московскую командировку глагол "прошвырнуться".

— … По Кнеза Михайло дошли до Калимегдана, перекусили по дороге в рыбном ресторанчике и вернулись. К тому времени Петар выспался и с новой силой принялся праздновать предстоящую свадьбу, благо, что закуски и выпивки у него с собой было если не на полк, то уж на батальон — точно!

— Что ты можешь сказать о тех, кто участвовал в застолье?

— А ты что, совсем не рассматриваешь версию о том, что убийцей мог стать кто-то еще?

— Мы сейчас проверяем всех, кто живет в отеле. Но согласись: в первую очередь под подозрение попадают лица, с которыми убитый непосредственно общался в последние часы жизни.

— Да, ты прав. Но из того, что черногорец появился здесь совершенно случайно, поскольку выбор гостиницы принадлежал водителю такси, следует, что убийство не планировалось заранее и произошло спонтанно, а с убийцей он столкнулся неожиданно. Таким образом, надо бы порыться в прошлом Петара, не исключено, что, как говорится, ноги растут оттуда.

— Да, я тоже пришел к этому выводу, и специальные люди ведут сейчас соответствующие изыскания. Но, пожалуйста, не отвлекайся!

— Итак, стол был накрыт у Симичей в номере, а в гости Петар позвал всех обитателей нашего аппендикса…

Здесь следует пояснить, что здание гостиницы было прямоугольным, сильно вытянутым в длину, и коридоры на каждом из четырех этажей имели форму буквы "п" с очень короткими ножками и длинной перекладиной; именно такую "ножку" и имел в виду Клаутов, образно назвав ее "аппендиксом". Каждый из таких "аппендиксов" оканчивался туалетной комнатой (притом, что туалеты были и в каждом номере).

— … Потом он специально несколько раз ходил и проверял, не вернулись ли постояльцы одного из номеров, которых не было, когда он все это затеял. Когда они, наконец, пришли, Петар, не слушая никаких отказов, привел их тоже и усадил за стол. Итак, там были: трое Симичей, мы с Таней (она, кстати, не жена мне, а… хм, друг).

— Герлфренд, — Шушкич понимающе кивнул головой, а Борисова за его спиной показала Клаутову кулак.

— … И две семейные пары: одна, по-моему, откуда-то из Воеводины, а другая — из Крагуеваца. Позже к нам присоединились двое поляков — те, которые опоздали — тоже муж и жена. Вот, даже все не поместились в кадре, — Петр включил камеру своего мобильника и показал, — пришлось даже делать два снимка. Смотри-ка, — обратился он к Тане, — как неудачно: Йованка оба раза отвернулась!

— Итого, как я понял, всего гостей, считая вас, было восемь человек? — Шошкич вернул беседу в прежнее русло. — Изрядная получилась компания…

— Ну не мне рассказывать тебе, что такое черногорское гостеприимство… Отбиться от Симича можно было только с помощью пулемета!

— Да уж… Что можешь сказать о гостях с профессиональной точки зрения? Конечно, я с ними уже беседовал и, боюсь, буду еще не раз разговаривать, но мне хотелось бы услышать твое мнение, как непосредственного участника событий… и мнение твоей подруги.

Клаутов задумался, мысленно вернувшись на полсуток назад. Мог ли кто-нибудь из вчерашних гостей Петара стать его убийцей? Наверно, мог: притом, что ничего подозрительного ему на память не приходило, его профессиональный и житейский опыт свидетельствовали, что за самой ангельской внешностью может скрываться стопроцентная нелюдь. Однако прямой и экспансивный черногорец вряд ли смог бы скрыть, если бы за его столом случайно оказался некий старинный враг… Да и не стал бы он делить с таким человеком хлеб, и уж тем более препеченицу. Теоретически можно было бы предположить, что Симич убит из предосторожности, что некий злодей опасался разоблачения, но этому предположению противоречит тот простой факт, что Петар умер с ножом в руке. Проще всего предположить, что нападающей стороной был он, но его противник оказался проворнее. Хотя, с таким же успехом, черногорец мог просто защищаться, и тогда первым атаковал убийца. Но ведь можно на это дело посмотреть и совсем с другой стороны: убийство как эксцесс, неожиданный результат мгновенно возникшей ссоры между совершенно незнакомыми людьми. Очень даже возможно, поскольку Петар к тому времени принял внутрь алкоголя столько, что свалило бы и двоих менее крепкий мужчин, тем более что черногорцы, вечно таскающие с собой ножи, люди горячие… Черт его знает, как все запутано! Неожиданно мелькнула мысль, осознав которую Петр незаметно перевел дух: "Слава Богу, что это не его проблема!". Между тем Шошкич деликатно кашлянул, напоминая задумавшемуся москвичу, что он все еще ждет ответа.

— Все гости Симича оставляют впечатление людей приличных. Пара из Воеводины, Ибрагим и… как ее звали? — Клаутов обратился за помощью к Борисовой.

— По-моему, Мила.

— Точно, Милица! Так вот, эти — самые молодые из гостей, если не считать нас: на вид им лет по сорок пять…

— Об этом не надо, я же с ними беседовал, да и документы проверял — оборвал Петра Душан.

— Это я к тому, — недовольно объяснил Клаутов, не любивший, когда его перебивали, — что, несмотря на возраст, они раньше других дошли до кондиции, Ибрагим начал со всеми спорить, и супруга после нескольких неудачных попыток все-таки смогла его увести. Они покинули стол первыми, и слава Богу: по-моему, Ибрагим в конце концов нарвался бы на скандал. Пара из Крагуеваца лично мне показалась более симпатичной…

— … Мне, кстати, тоже, — вмешалась в разговор Татьяна: — помнишь, как Йованка непосредственно, как ребенок хвасталась обновой? И все приговаривала: "Элеганция-Франция"… Сероглазая, русоволосая ухоженная женщина, такая стильная… А ведь ей уже хорошо за семьдесят!

— А что, супруг ее вам не понравился? — как-то безразлично поинтересовался Шушкич.

— Да нет, симпатичный такой дядечка, спокойный, — Борисова вопросительно посмотрела на Петра.

— Да, приятный мужчина, — согласился тот. — Он, когда узнал, что я занимаюсь журналистскими расследованиями разных криминальных историй, достаточно квалифицированно расспрашивал меня об особенностях оперативной работы в условиях мегаполиса.

— Ну, а что скажете о третьей семейной паре из числа гостей, об этих Каминьских? — Душан не давал разговору уйти в сторону.

— Воспитанные и симпатичные люди, — пожал плечами Клаутов. — Ничего больше я сказать не могу, поскольку провел с ними — они же появились позже — слишком мало времени. Пенсионеры. Он, вроде бы, юрист, она — по медицинской части.

— Очень интеллигентные и воспитанные люди, — подтвердила мнение журналиста Борисова. — По-моему, ничего особо интересного, и тем более, подозрительного, в гостях я не заметила. Вот разве что…

— Ну-ну! — нетерпеливо подбодрил ее полицейский.

— Мне кажется, что где-то ближе к концу вечеринки у Симича испортилось настроение: он стал каким-то угрюмым и молчаливым. Может быть, приревновал Качавенду в своей Любке? Хотя он и сам рассыпал комплименты Йованке…

— А я так ничего не заметил, — не согласился с ней Петр. — Если мой черногорский тезка и стал менее говорливым, то это совершенно не удивительно: при том-то количестве ракии, что он успел уничтожить!

Душан Шушкич не стал скрывать своего разочарования:

— Да, маловато, а я так на вас надеялся! Попробуйте что-нибудь вспомнить, и если что — сразу звоните по этому телефону — он достал из портмоне визитку и протянул ее Петру. — И вот еще что: вам придется на несколько дней задержаться в Белграде. Когда вы должны выйти на работу?

— Неделька у нас еще есть, — растерянно сообщил Клаутов.

— Будем надеяться, что за это время все прояснится. Пользуйтесь возможностью, гуляйте: сентябрьский Белград великолепен, хотя в октябре он еще лучше, сейчас, все-таки, жарковато. Разумеется, жить придется по-прежнему здесь. До скорой встречи!

Разумеется, Петр и Таня были несколько обескуражены запретом покидать страну, но, подсчитав свои денежные ресурсы, сочли, что, если оставить родных и друзей без подарков и обедать в недорогих ресторанчиках, то пять-семь дней протянуть будет можно. Тем более что обратные билеты обменять на более поздний срок поможет "фирма" Шошкича. Проглотив скудный гостиничный завтрак (кофе, сосиска, по двадцать граммов масла и ежевичного джема), они отправились в город.

На полупустой в столь ранний час площади около Скупщины (парламента), Клаутов окончательно убедился в том, что давно уже заметил натренированным глазом: от самого отеля за ними неотлучно, периодически сменяя друг друга, топали два филера. Подведя Таню к ювелирному магазинчику, он предложил ей не оглядываться, а воспользоваться отражением в надраенном стекле витрины:

— Что ты скажешь о мачо в джинсах и черной майке, который сзади слева от нас оживленно выбирает себе в ларьке газету?

— А, заметил, наконец? — легкомысленно хихикнула Борисова. — Всю нашу поездку эти балканские чемпионы большого секса так и пялятся на твою беззащитную подружку! А тебе хоть бы хны!

Клаутов хмыкнул: курортная лень явно подействовала на Борисову расслабляюще.

— Должен тебя разочаровать: данного молодого человека интересуют отнюдь не твои прелести.

— Фи, Петр, неужели…! — притворно ужаснулась Таня.

— Драга моjа, — Клаутов постарался сдержать неуместную улыбку, — все гораздо серьезнее: это "топтун".

— Сударь, у вас рецидив мании преследования! — по-прежнему легкомысленным тоном ответила Таня.

— В таком случае пойдем вон в ту симпатичную кафешку, и, сидя под столетними каштанами, выпьем кофейку. Спорим, что вслед за нами туда войдет некто средних лет в голубой футболке навыпуск и бейсболке с длинным козырьком, надвинутым глубоко на глаза?

Клаутов спор выиграл. Это открытие испортило настроение и повлекло за собой переосмысление двух важных вещей: во-первых, выяснилось, что Душан, мягко говоря, лукавил, когда говорил, что он "далек от того, чтобы подозревать Клаутова в убийстве" (хотя, если рассуждать без эмоций, шапочное знакомство отнюдь не повод для того, чтобы безоговорочно поверить в невиновность туристов из Москвы). Во вторых, Петр явно погорячился, поспешив поблагодарить Бога за то, что раскрытие убийства Петара Симича "не его проблема". Получалось, что, если Клаутов и Борисова хотят вовремя оказаться в Москве, позаботиться об этом следует им самим. Как говорилось в древности, "врАчу, помози себе сам!", или, если использовать не столь архаичный язык, "спасение утопающих дело рук самих утопающих".

Из протоколов совещания Информбюро 1948 г. (текст и стиль подлинные, приведены без изменений).

Тов. Берман (Польская делегация)… На примере Югославии видно, к каким пагубным последствиям ведет идеологическое вырождение, принявшие характерные черты… буржуазного национализма.

Тов. Ракоши (Венгерская делегация). То, что делают сейчас руководители КПЮ, является издевательством над жертвами, понесенными югославскими партизанами.

Тов. Дюкло (Французская делегация). Совершенно нормально, что Информационное бюро должно рассмотреть вопрос о положении в Коммунистической партии Югославии. Руководители этой страны должны были бы первыми на это согласиться, тем более что они на предыдущем совещании… не преминули воспользоваться своим правом на критику в отношении других партий".

Тов. Жданов. Даже с излишком!

Политбюро БРП(к), говорит тов. Костов, безоговорочно поддержало точку зрения ВКП(б)… так как знало, что т.т. Сталин и Молотов не станут ссылаться на неправильную и неточную информацию.

В следующем, 1949 году, на своем третьем совещании Информбюро обсудило доклад, зачитанный румынским лидером Г. Георгиу-Дежем "Югославская компартия во власти убийц и шпионов". Маховик набирал обороты…

8

Через несколько часов — Клаутов с Борисовой успели к этому моменту досыта нагуляться по городу, созвониться и договориться о встрече с одним из обломков рода Ковачевичей, приходившимся Петрову прадеду двоюродным племянником — наши герои сидели в небольшом ресторанчике самообслуживания, расположенном на углу Славии и улицы императора Хайле Селассие. За это время мачо в черной майке и его более зрелый коллега в надвинутой на глаза бейсболке уступили место подтянутой даме средних лет и юной парочке, которая с увлечением начинала целоваться, стоило "объектам" обернуться. Петр и Таня порядком устали от материалистически необъяснимого, но, тем не менее, знакомого многим постоянного ощущения жжения в затылке, вызванного пристальными взорами филеров, но в гостиницу, тем не менее, по понятным причинам возвращаться не торопились.

— Все-таки не понятно, — с удовольствием поглощая таратлр, в очередной раз вернулась к животрепещущей теме Борисова, — с какой такой стати мы удостоились чести водить за собой "топтунов". Неужели твой лучший друг Шошкич прикрепил филеров ко всем участникам злосчастного застолья? Прикинь: не считая вдовы с дочерью, это четыре пары, да на каждую по два агента, которые, к тому же, сменяются… Что-то подобное роскошество кажется мне малореальным! Ты, — неожиданно сменила она тему, — почему не ешь таратор? Так не честно, мы же договорились: лук и чеснок едим или оба, или никто!

— Сам удивляюсь! — поспешно принимаясь за салат, ответил Петр. — Тем более что на мой просвещенный взгляд мы с тобой ничуть не подозрительнее других. Если бы все это происходило во времена СССР…

— Позволь полюбопытствовать, в связи с чем ты на этот раз решил всуе упомянуть нашу ушедшую под воду Атлантиду? — Таню всегда раздражала склонность любившего историю Клаутова ковыряться, как она это формулировала, "в окаменевшем дерьме". "Оглянись, — говаривала она, — для твоих изысканий вокруг полно свежего!"

— В 1945–1947 годах тут всех "достали" "белые плащи" — так здесь в народе называли из-за одинаковой экипировки советников с Лубянки, которые претендовали на то, чтобы бесконтрольно распоряжаться всем и вся. А после разрыва между Сталиным и Тито, — Петр почел за благо не замечать задиристого тона Тани, — в страну начали пачками забрасывать противников строптивого маршала с самыми разными заданиями — от совершения идеологических, до вполне реальных физических диверсий. Позже, после формального примирения, Югославия была приравнена к капиталистическим странам, куда, как ты знаешь, "компетентные инстанции" старались направлять особо проверенных товарищей. Поэтому местные органы внутренних дел, да и рядовые граждане тоже, в каждом приехавшем из СССР человеке привычно видели — дело доходило до идиотизма — агента КГБ. Поэтому я и сказал, что в то время слежка была бы не удивительна, хотя и не обязательна. Но сейчас…, - скроив недоуменную гримасу, Клаутов развел руками, — сие тайна великая есть.

— Но ты согласен, — не унималась Борисова, — что чрезвычайно сомнительно, чтобы филеров приставили ко всем, кто оказался хоть как-то причастным к этому убийству? Не явный ли это перебор?

— Полагаю, да, — осторожно ответил Петр, с сомнением рассматривая горячий сандвич с жареной птичьей требухой, обильно политой горчицей — он его взял из стадного чувства, поддавшись ажиотажу, охватившему других посетителей ресторана в тот момент, когда лоток с этим дешевым роскошеством появился на прилавке.

— Но из этого следует, что у Шошкича имеется какой-то веский довод подозревать кого-то из нас! — победоносно сообщила Таня.

Отложив в сторону сандвич, который он так и не решился попробовать, Клаутов в этот момент принялся за отварное куриное крылышко и, проглотив кусочек жестковатого мяса, восхитился:

— Вот что значит кандидат наук! Какая глубина анализа! Где уж нам уж…

— Прекрати паясничать! — пристукнула Таня ножом по тарелке. — Этот сербский полицейский — явно не прост, а раз так, можно попытаться вычислить, на чем он, по его мнению, нас накрыл. Это ведь только дураки непредсказуемы…

— … И гении, — добавил Петр. — Давай, излагай: вижу, что тебе не терпится высказаться. Только подожди, схожу, возьму бутылочку пивка.

— Возьми и мне, — решилась тщательно следившая за объемом талии Борисова: — от всех этих чесноков, перцев и паприк ужасно хочется пить! Хотя нет, лучше стакан красного вина: сделаешь мне "шприц"…

За три недели пребывания в Сербии Борисова приохотилась к этому шипучему напитку, состоящему на пятьдесят процентов из сухого вина, а на другие пятьдесят — из сильно газированной воды, в качестве которой обычно выступал популярнейший "Кнез Михайло". Получив свой коктейль (себе Петр принес бутылку пива BIP), Таня сделала большой глоток и откашлялась.

— Ну вот, теперь я готов слушать, — сообщил Петр, слизнув с верхней губы пивную пену.

— Я уверена, что у белградской полиции против нас имеется серьезная косвенная улика, — понизив голос, чтобы не услышала перекусывавшая неподалеку филерша, сообщила Борисова. — Нет нужды объяснять, почему именно косвенная?

Клаутов пожал плечами:

— При наличии прямой нас бы немедленно задержали.

— Молодец, не разучился на курорте мыслить! — вернула ему должок за недавнюю подначку Таня. — Остается понять, о чем конкретно идет речь.

— Всего-то?

— Я не думаю, что это — показания кого-то из постояльцев нашего отеля, позволяющие подозревать тебя или меня, — она решила не обращать внимания на иронию собеседника. — Такое свидетельство может быть как-то проверено и опровергнуто, и в таком случае лицо, сделавшее ложный донос, автоматически попадает под подозрение. Логично?

— Вполне, ответил посерьезневший, наконец, Клаутов. — Что же тогда могло послужить Шошкичу основанием для того, чтобы отправлять за нами "топтунов"?

— Тише ты! — шикнула Таня и покосилась на филершу. — Давай порассуждаем. Если объективно против нас никаких улик существовать не может, но они, тем не менее, откуда-то взялись, значит, они созданы искусственно. Так?

— Допустим.

— Давай посмотрим на проблему под таким ракурсом: что, собственно, может быть сфальсифицировано умным, несомненно, опытным и хладнокровным преступником?

— Пятно крови на моей вчерашней рубашке! — довольно саркастически предположил майор. — Это только в старых детективах бывает…

— Об этом я как-то не подумала, — озабоченно покачала головой Таня. — Вернемся в отель, пересмотрю все твои, а заодно и свои вещи! Какие еще будут предположения?

— Еще в романах подбрасывают орудие преступления, но в нашем случае, к счастью, это невозможно: нож убийцы конфискован и приобщен к делу в качестве вещдока.

— Уже ближе. Скажи, дорогой мой журналист-расследователь, а что делают с найденным на месте преступления вещественным доказательством?

— Отдают его экспертам на предмет изучения, — снисходительно улыбнулся, отвечая на этот элементарный вопрос, Клаутов, и неожиданно осекся.

— Уловил? — не скрывая своего торжества, спросила Борисова. — "Пальчики" криминалистами ценились во все времена!

— Но ведь фальшивые отпечатки сфабриковать нельзя! Хотя…

— … Вполне можно подменить нож! — поторопилась, что называется, "застолбить" свое открытие Таня.

— Ну да, мы же отмечали, что орудие убийства как две капли воды похоже на нож Симовича…, - казалось, Клаутов недоумевал, почему эта идея не пришла в голову ему самому. — Выстраивается смелая, но имеющая право на существование версия. Помнишь, я изучал этот тесак за столом, как раз после этого Петар и рассказал анекдот про охранника Тито. Кто-то очень хладнокровный (и уже тогда замысливший свести счеты с черногорцем), воспользовавшись схожестью, подменил заранее нож. А после того, как я оставил на нем свои "пальчики", этот неизвестный с помощью салфетки или носового платка забрал свой "экземпляр" и снова вернул собственность Петара на стол. М-да, — сформулировав все это, и еще раз взвесив версию на весах "бывает-не бывет", майор обескуражено потряс головой: — все это выглядит не столь уж фантастично и, к сожалению, вполне может оказаться правдой. Вот и доказывай теперь, что ты не верблюд…

— Нам ничего не остается, — тряхнув волосами, сказала Таня, — как самим постараться найти убийцу. Тем более что при таком раскладе им может быть только один из трех мужчин, деливших с нами стол: двух сербов и поляка.

— Я бы не стал исключать женщин…

— Считаешь, что какая-то из дам зашла в мужской туалет, чтобы зарезать там нашего друга черногорца?

— Сдаюсь, твоя взяла: ограничимся мужиками!

— Пойдем-ка, друг ситный, до хаты: чем больше я думаю, тем сильнее подозреваю, что мы до сих пор недооценили ловкость противника. Нужно побыстрее осмотреть наши вещи: неровен час, этот Душан устроит обыск, по результатам которого нас арестует.

Клаутову передалось Танино волнение, и майор стремительно встал из-за стола, благо, в ресторане самообслуживания не было нужды дожидаться официанта со счетом. Не успели они выйти, как один из посетителей, кстати сказать, вполне прилично одетый человек, подошел к столику привередливых иностранцев и жадно схватил отвергнутый Клаутовым сандвич.

Через семь минут — именно столько занимает дорога от Славии до отеля — выяснилось, что торопились они не зря: обыск в занимаемом московскими туристами номере уже шел полным ходом.

Из протоколов совещания Информбюро 1949 г. (текст и стиль подлинные, приведены без изменений).

Тов. Берман (Польская делегация"). Принятая по инициативе ВКП(б) Резолюция Информбюро о положении в КПЮ сыграла историческую роль не только в разоблачении изменнического белградского правительства… но и помогла преодолеть разные "теорийки" о "новых" путях к социализму, отличных по существу от советского пути, о возможности построения социализма без коллективизации сельского хозяйства, "теории", которые имели хождение в странах народной демократии и не встречали должного отпора со стороны коммунистических и рабочих партий.

Тов. Гэре (Венгерская делегация). Между прочим, следует отметить, что не только для югославских кулаков в Венгрии, но и для венгерских кулаков вообще и для оставшихся еще в городе капиталистических элементов, для каждого противника народной демократии Тито и его банда являются "идеальными".

Тов. Копржива (Чехословацкая делегация). Партия разоблачила несколько групп людей, находящихся на службе югославской и англо-американской разведок. В Праге была арестована крупная группа бывших членов национально-социалистической партии, а вместе с ними и несколько правых социал-демократов. Все они показывают о получении ими директив, обязывающих их вступить в коммунистическую партию, добиваться ответственных постов, подрывать партию и информировать англо-американскую разведку.

9

В ответ на просьбу дать ключ, портье на "рецепции" отвел глаза и сообщил, что его взяла уборщица. Клаутов с Борисовой, ни секунды не сомневаясь, что это за "уборщица", сгорая от беспокойства, молча рванули с места в карьер. Еще издали они увидели, что в коридоре около их номера стоит полицейский, который сделал попытку не впустить внутрь посторонних. Услышав, однако, русскую речь, блюститель порядка посторонился, и даже услужливо распахнул перед ними дверь. В комнате было полно народу, все как полагается: понятые из числа обслуживающего персонала, оперативники и представитель прокуратуры. Всем процессом руководил Шошкич, который нимало не смутился, увидев своих московских "друзей":

— Хорошо, что вы вовремя вернулись: все-таки не очень корректно проводить обыск в отсутствие хозяев…

— Что обычно допускается только в исключительных случаях, — не преминула уколоть Татьяна. — Но вам все-таки пришлось…

— Чем обязаны таким вниманием, Душан? — не удержался от вопроса в свою очередь и Клаутов.

— Обычное следственное мероприятие, Петр, вам не следует обижаться или быть недовольными, — уклонился от ответа подполковник. — Наоборот, чем быстрее все прояснится, тем скорее вы сможете вернуться в Москву.

Борисова молча присела к столу и отчужденно смотрела на разворачивающееся вокруг действо. Обыск меж тем шел своим чередом, по освященному в течение многих десятилетий общепринятому порядку: слева направо, от стен к центру комнаты. Оперативники громко называли найденные ими вещи, предъявляли их понятым, а молодой, младше двадцати пяти лет полицейский, прикусив от напряжения язык, вел протокол. Все было — благодаря сериалам и нескольким десяткам переведенных ею детективных историй — знакомо до мелочей, и вызывало бы зевоту, если бы не одно маленькое обстоятельство: это в ее номере шел обыск, и это ее, Татьяну Васильевну Борисову подозревали если не в убийстве, то в соучастии в убийстве иностранного гражданина на территории чужой страны. Снедаемая острым беспокойством, Таня каждую секунду ожидала, что кто-то из оперативников с радостным возгласом обнаружит в их вещах недостающую прямую улику — будь то измазанный кровью несчастного черногорца предмет одежды или Бог его ведает что еще. Как обычно бывает в таких случаях, она — несмотря на то, что практически только что вышла из-за стола — ощутила голод: древнейшая часть человеческого мозга на свой лад начала бороться с могучей дозой бушевавшего у нее в крови адреналина. Наблюдая за распаковавшими ее чемодан полицейскими, Таня, не глядя, машинально протянула руку к лежавшим в одной из пепельниц орешкам кешью, и, ощутив под пальцами нечто постороннее, опустила глаза и к своему ужасу увидела полуприсыпанную орехами запонку — одну из тех двух, что семейство Симичей везло в качестве свадебного подарка. Можно было не сомневаться, что там же лежала и вторая, заботливо припрятанная их неведомым "доброжелателем"!

На короткое мгновение Борисову охватила паника: совсем скоро кто-то из оперативников неминуемо займется столом. Таня еле поборола сумасшедшее желание схватить злополучный предмет мужского гардероба и сунуть в рот — это наверняка не осталось бы без внимания зорко следивших за поведением постояльцев подозрительного номера полицейских, которые могли поинтересоваться, не прячет ли она таким образом нечто. Требовалось мотивировать это движение, придумать что-нибудь простое и естественное. Решение пришло неожиданно, и, чуть не закричав от боли в тот момент, когда из укушенной ею внутренней части собственной губы (самоедка! — мелькнула в голове дурацкая мысль) пошла кровь, Борисова крайне невнятно сообщила, что хочет пить.

— Что-что? — почти одновременно переспросили Клаутов и Шошкич.

— Пи-ить, — Таня показала рукой, что опрокидывает стакан, и добавила: — воды или пива. Лучше пива, — бесшабашно махнула она рукой, как сделала бы почти каждая следящая за своей фигурой женщина, решившись пуститься во все тяжкие. — Петр, в холодильнике должно быть пиво, достань, пожалуйста, бутылочку!

Все это Борисова проговорила старательно шепелявля и по понятным причинам вполне естественно гримасничая, отчаянно при этом надеясь, что журналисту не придет в голову продемонстрировать заботу и поинтересоваться первым, что с ней произошло. Услышав ответ, он наверняка бы не смог сдержать удивления, что было бы равнозначно провалу. С горькой досадой она увидела в глазах Петра тревожный вопрос. Вот он открыл рот…

— Что с вами? — удивился, наконец, подполковник, и Борисова незаметно перевела дыхание.

— Когда мы обедали, было так вкусно, что я прикусила губу! — как можно бессмысленнее тараща глаза, по-прежнему не выговаривая тридцать три буквы, сообщила Таня. — А теперь вот снова пошла кровь, — и она оттопырила капризную губку, наглядно демонстрируя плоды своего членовредительства.

Борисова, хорошо знала Клаутова, и поэтому могла прочесть по его каменному лицу, что он ничего не понимает. Однако Таня в очередной раз отдала ему должное: как ни в чем не бывало, журналист молча прошествовал к холодильнику и взялся за ручку. Между тем один из оперативников постарался его опередить, и сам достал бутылку все того же БИПа. Внимательно ее изучив и не найдя никакого криминала, он передал тару Клаутову. Зная нелюбовь Борисовой к пиву, тот решил подыграть Тане:

— Что, даже во время обыска не можешь потерпеть без своего любимого пива?

— Ты бы тоже захотел пить, пойди у тебя из губы кровь! — убежденно ответила та и, кинув рот орешек, сделала хороший глоток.

Через пару минут, когда это ее новое занятие стало для окружающих привычным, Таня отправила в рот и аккуратно уместила за пухлой щекой первую из запонок. Почти сразу после того, как она раскопала в орехах вторую и проделала с ней то же самое, кто-то из полицейских попросил ее отойти к окну: пришел черед стола. Первым делом проверили стул, на котором сидела подозрительная иностранка: не было ли что-то прикреплено к нему снизу липкой лентой? Все люди смотрят в детстве одни и те же фильмы, очевидно, не были исключением и местные пинкертоны: в кино преступники всегда ставят свой стул на ведущий в подземелье люк или в его сиденье имеется тайник… Затем поворошили орехи в пепельнице, после чего Борисова смогла отойти к окну и там на свободе заниматься одним из своих самых нелюбимых дел — пить пиво с орешками. Обыск продолжался своим чередом…

Все, однако, на этом свете имеет конец: тщательно осмотрев каждый квадратный сантиметр гостиничного номера и буквально обнюхав каждую обнаруженную в нем вещь, Шошкич, не скрывая разочарования, извинился и увел свою команду. Судя по всему, он так и не нашел ничего интересного — или того, за чем пришел. Едва за последним незваным гостем захлопнулась дверь, Клаутов многозначительно приложил палец к губам и смешно оттопырил ладошкой правое ухо. Прекрасно поняв, что он на всякий случай предупреждает ее о возможности установки подслушивающей аппаратуры, Борисова, тем не менее, фыркнула — уж больно в этот момент уморительный был у него вид.

— Как же ты теперь будешь разговаривать, бедненькая? — проявил Петр заботу. — Очень больно?

— Больновато. Посмотри, сколько кровищи, — Таня выплюнула на ладонь запонки и продемонстрировала их Клаутову.

У того при виде находки округлились глаза. Широко разведя руками и показав ей большой палец, Петр, во избежание подозрений со стороны белградской полиции, продолжил естественный в таком случае разговор:

— Как ты думаешь, что они собирались у нас найти?

— Ума не приложу, — прошепелявила Таня. — Неужели он действительно нас в чем-то подозревает?

— Такая у него работа! — наставительно сообщил Клаутов. — Ну что, приляжешь чуточек отдохнуть, как ты собиралась, когда мы возвращались в гостиницу? А я, если ты не возражаешь, пойду, пройдусь: вся эта гнуснятина, которую устроил наш друг Шошкич, совершенно испоганила настроение, и мне просто необходимо глотнуть чего-нибудь крепенького.

— Нет уж, после всего, что произошло, оставаться одной я не собираюсь! Подожди, я через пару минут буду готова.

С этими словами Таня достала из сумочки пудру, приподняла лежавший на полу в небольшом тамбуре, которым был снабжен их номер, половичок, и аккуратно тончайшим слоем припорошила пол. Затем направилась в ванную, для вида там пошумела водой и возвратилась, возвестив, что можно выходить. К этому времени Петр успел позвонить Саве Ковачевичу, племяннику своего знаменитого прадеда, и подтвердить договоренность о встрече.

— Клаутов, — портье, принимая от Петра ключ, поманил его пальцем и, понизив голос, сообщил: — я рад, что наши недоумки тебя не задержали. Знаешь почему? — и сам себе ответил: "Нас и Руси двеста милиjуна"! — С этими словами он достал из-под конторки два стакана и бутылку виньяка. — За приятельство!

Из протоколов совещания Информбюро 1949 г. (текст и стиль подлинные, приведены без изменений).

Тов. Ракоши (Венгерская делегация). Второе Совещание занималось главным образом вопросом югославских предателей и провокаторов… При обсуждении югославской проблемы выяснилось, что во всех партиях стран народной демократии налицо тенденции, угрожавшие отодвинуть на задний план коммунистические партии.

Тов. Поптомов (Болгарская делегация). В настоящее время полным ходом идет чистка партии, государственного и общественного аппарата от элементов иностранной империалистической агентуры в Болгарии. Это, несомненно, явится новым серьезным ударом по Тито и его империалистическим хозяевам.

Тов. Берман (Польская делегация)…Опасность, угрожавшая партии, мобилизовала все ее революционные силы, а борьба с правым и националистическим уклоном в партии, а также с социал-демократизмом, явилась серьезнейшей школой более глубокого усвоения всей партией идеологических и организационных основ марксизма-ленинизма.

10

Из выступления Иосипа Броз Тито в октябре 1946 г.

"Наша конституция является одной из самых демократических, и не только одной из самых демократических, но после советской конституции — самой демократической конституцией в мире".

Из информационной записки "О современном политическом и экономическом положении Югославии", подготовленной в аппарате Информбюро предположительно в конце августа — начале сентября 1947 года (текст и стиль подлинные, приведены без изменений).

ЦК югославской компартии, существующий в очень ограниченном количестве (сейчас имеется не более 13 членов и кандидатов ЦК) регулярных заседаний не проводит и письменных решений не выносит. То же можно сказать и о Политическом бюро ЦК партии. Все принципиальные вопросы по руководству страной решаются в узком кругу (Тито, Кардель, Ранкович, Джилас).

Утро на Бриони, как это почти всегда бывает в начале сентября на островах Адриатического моря, выдалось ясное и теплое, поэтому завтракали в саду. Неслышно переступая точеными ножками, подошла молоденькая официантка, разлила кофе и, плавно покачивая в меру пухлыми бедрами, удалилась. Иосип Броз посмотрел ей вслед и неожиданно вспомнил так удивившую его особенность сталинской обслуги: та почему-то почти всегда была асексуальна — притом, что в НКВД смазливых мордашек хватало, а русские женщины (кому, как не Тито, вывезшему в свое время из СССР жену, этого не знать!) чудо как хороши. "Скрытный лицемер!", — подумал он о своем главном враге. До Тито доходили слухи о гиперсексуальности "вождя всех времен и народов"; знал он от верных людей и о том, что германский врач, осматривавший в свое время Надежду Аллилуеву, услышав про ее четырнадцать абортов, посочувствовал: "Бедная девочка, вы живете с животным! Вспомнив это нелестное определение, Президент Федеративной Народной Республики Югославии улыбнулся молодому соратнику, с которым делил ранний завтрак. Сотрапезником маршала был Эдвард Кардель, который как раз в это время, несмотря на то, что еще не был девяти утра, по свойственной многим жителям Югославии привычке, опрокидывал маленький стаканчик виньяка — благо, что был в отпуске. Улыбнувшись в ответ, тот предложил:

— Не угодно ли товарищу маршалу послушать свежий анекдот про дядюшку Джо?

— Угодно! — буркнул Тито, раскуривавший в этот момент огромную сигару: неужто его верный идеолог умеет читать мысли?

— Сидит, значит, Сталин у себя в кремлевском кабинете. Неожиданно открывается дверь, и входит Пушкин. Вах, говорит Сталин, садись, дорогой наш поэт, какие будут пожелания, просьбы? Да вот, отвечает гость, домишко мой заняли, жить негде… Вождь снимает телефонную трубку: "Товарищ Хрущев? Прошу выделить товарищу Пушкину пятикомнатную квартиру на улице Горького! — и, положив трубку, спрашивает: — Что еще?". "Лошаденки мои, — отвечает поэт, — давно перемерли, а Москва-то разрослась, не находишься пешком…". "Товарищ Лихачев? — хозяин снова берется за трубку, — выделить товарищу Пушкину ЗИС! Еще что-нибудь, Александр Сергеевич?". "Если можно, деньжат на первое время, пока не заработаю…". "Товарищ Зверев? Сталинскую премию солнцу нашей литературы, товарищу Пушкину! Может, еще что надобно, не стесняйтесь?". "Да нет, спасибо! Теперь только работать и работать… У меня такие планы!". Когда за Пушкиным закрылась дверь, Сталин снова схватился за телефон: "Лаврентий? Дантеса к Боровицким воротам!".

Тито засмеялся, отмахиваясь от рассказчика рукой, на которой в утреннем солнце блеснул перстень с внушительного размера бриллиантом. Другой камень посверкивал в запонке, видневшейся в рукаве белоснежного кителя с маршальскими погонами.

— Говоришь, Дантеса к Боровицким воротам? — переспросил он и, утерев несуществующую слезу, неожиданно стал серьезным: — А ко мне он кого пришлет, Гаврилу Принципа?

Это было фирменным приемом Тито: резко переходя от легкой и шутливой беседы к обсуждению серьезных вопросов, он мгновенно достигал психологического преимущества, загоняя своих собеседников в цейтнот, поскольку те, как правило, чувствовали себя в той или иной мере сбитыми с толку, и были вынуждены, что называется, на ходу перестраиваться. Однако скорого на реакцию и обладавшего подвижным умом Карделя смутить было трудно:

— Боснийцев я бы не опасался. Спасибо Черчиллю: в тесной и неудобной английской обувке им до Белграда не дойти! (Здесь Кардель намекал на уловку хитрого британца, который, будучи в конце концов вынужденным помогать партизанам Тито, распорядился как-то сбросить с парашюта в боснийских горах для высокорослых и большеногих местных жителей сапоги тридцать седьмого размера, причем в каждой партии исключительно левые или правые). А вообще-то Алеко ловит террористов и диверсантов пачками! Мне иногда даже кажется, что он сам их готовит и инструктирует…

Это была опасная шутка, но Кардель сознательно на нее пошел: слишком уж большую силу в условиях нынешнего противостояния Москве набрал шеф службы "државноj безбедности", выйдя чуть ли не на вторые роли. Тито слегка нахмурился, но обошлось без взрыва — он решил ограничиться замечанием:

— Не зубоскаль! Ранкович хорошо делает свою работу, а ведь ему приходится бороться с Лубянкой… Это как сражаться с Лернейской Гидрой: на месте одной отрубленной головы вырастают две.

— Да, авторитет дядюшки Джо по-прежнему высок, и им легко вербовать себе сторонников.

— И оппозиция — которая всегда скрытничает и осторожничает — воспользовалась моментом, осмелела и подняла голову. Посмотри только, сколько, еще вчера казалось, верных товарищей, сегодня осуждают наш курс. Как говорится, нет худа без добра: большинство своих скрытых врагов я теперь знаю в лицо.

— В этой связи, товарищ президент, у меня появилась одна идея…, - Кардель решил, что пришло время обнародовать свой давно подготовленный "экспромт".

— Ну-ка! — подзадорил его Тито.

— Мне кажется, что компартии Югославии пора уйти в подполье.

— ?

— В том смысле, — поспешил объяснить свою мысль Кардель, — что мы должны объявить непримиримую борьбу всем диктаторам и диктаторским режимам, в том числе и партийным, и руководить страной через общественные организации.

— То есть растворить партию в Народном фронте, за что нас и упрекают Сталин со Ждановым?

— Вот-вот, спасибо им за подсказку! Мы это назовем борьбой за демократизацию социализма, и народ нас поддержит — имея в руках СМИ, манипулировать им не сложно. При этом все рычаги останутся у… партии, — Кардель сделал еле заметную паузу, показывая, что под словом "партия" он имел в виду вполне конкретного человека. — Одновременно мы создадим в стране атмосферу нетерпимости к Советам и Сталину, и на этой волне вычистим всю и всякую скверну, в том числе и врагов…, - снова последовала микропауза, — нового курса.

Будучи старым зубром, выжившим и даже победившим в коминтерновской среде, которая характеризовалась почти дарвиновской борьбой за выживание, Иосип Броз не мог не оценить изящества предложенной комбинации: борьба за режим личной власти объявлялась заботой о подлинной демократии!

— А Москва…, - Тито поднял руку, и к нему тут же подлетела давешняя официантка, — плесни-ка мне, милая, стаканчик "бурбона"… не решится на открытую интервенцию?

— Сталин может все. Но на подготовку ему потребуется несколько лет, а на Дальнем Востоке сейчас неспокойно… Война в Корее неизбежна, и грузину будет не до нас. А там подоспеет и Старуха с косой… Что это вы перешли на "бурбон"? Вроде бы, всегда уважали "скотч"…

— Ну, пишет же "Правда", что Тито — "американская собака"! Должен я это оправдывать, или нет? А эту свою идею изложи мне письменно, эдак, завтра к обеду. А Ранковича больше не обижай: каждый из вас делает свое дело: ты — политик и идеолог, а он — политический ассенизатор и врач-гигиенист…

Из протокола заседания Секретариата Информбюро 20–22 апреля 1950 г. (текст и стиль подлинные, цитаты приведены без изменений).

В.Григорьян. Кучку жалких изменников не спасут никакие демагогические разглагольствования о том, что в Югославии якобы "строится социализм собственными силами"… Несмотря ни на какие ухищрения и махинации, титовцам не удалось скрыть того факта, что в целом ряде районов страны против них голосовало от 25 до 35 процентов избирателей. Это значит, что на клику Тито — Ранковича неумолимо надвигается заслуженное возмездие…

Компартия Советского Союза… осуществила за последнее время ряд практических мероприятий, направленных на дальнейшее разоблачение фашистской банды Тито — Ранковича:

а) усиление пропаганды в печати и по радио на Югославию;

б) повышение качества этой пропаганды;

в) организация повседневной помощи югославским революционным эмигрантам…

11

Оказавшись на улице, обычно не куривший Клаутов стрельнул у Тани сигарету и, несколько раз глубоко затянувшись, признался:

— У меня аж спина взмокла, когда я эти запонки проклятые увидел! Опоздай мы на пять минут…, ты даже не представляешь себе, какая ты умница!

— Отчего же не представляю? У меня самой до сих пор коленки трясутся. Ни фига себе, съездила с дружком в море искупаться: три недели удовольствия и лет двенадцать строгого режима!

— Могли бы дать и больше: во-первых, если бы у настоящего убийцы все "срослось", получилось бы, что несчастного черногорца мы убили из корыстных соображений, во-вторых, в составе преступной группы…

— Спасибо, успокоил! И вообще, опасность пока не миновала. У меня ощущение, что все еще только впереди…

— Боюсь, что ты права, Танюха, но все равно я твой должник! Слушай, а что теперь будем делать с этими запонками?

— Как говорится, хороший вопрос! Вариантов несколько: выкинуть — раз, кому-нибудь, например, вдове, подбросить — два, передать твоему другу Шошкинчу — три, вообще ничего не делать — четыре… Другие идеи есть?

— Достаточно и этих! Скажи мне лучше, почему, на твой взгляд, преступник решил подставить именно нас? Что это, случайность, или…

— Думаю, "или". Скорее всего, его выбор пал на нас потому, что мы — иностранцы и, по определению, более уязвимы: не знаем законов, не имеем связей и так далее.

— А как же чета поляков, тоже присутствовавшая за столом? Почему, если твоя логика верна, запонки оказались не у них в номере? Кстати, надо поинтересоваться: еще где-нибудь обыски были, или только у нас. Если только у нас, то это будет означать, что "стук" был адресным.

— Резонно. Но, может быть, как раз поляки все это и затеяли?

— Может быть, может быть…, - с сомнением покачал головой журналист. — Но какой же у них может быть мотив? Иностранцы, случайно встретившиеся в белградском отеле с черногорским провинциалом… Тебе это не кажется странным?

— "Мы странно встретились, и странно разойдемся", — процитировала Борисова старинный романс. — Учитывая, что все участники этого безобразия в данное конкретное время оказались в данном конкретном месте на первый взгляд случайно, у наших поляков почти такие же шансы оказаться замешанными в этом деле, что и у аборигенов, сидевших за столом Симича. Хотя я бы остереглась безапелляционно заявлять о том, что все гости нашего отеля поселились в нем случайно. Во всяком случае, ломать голову на эту и другие темы пока рано, у нас совсем еще нет фактов, а позволить себе в нашем положении гадать… Скажи лучше, будет наш неизвестный "доброжелатель" продолжать попытки нас подставить, или оставит в покое?

— Это тоже из серии гадания, — иронически улыбнулся Петр, — но думаю, что этот паскудник не успокоится. Во всяком случае, во всех своих действиях нам нужно исходить именно из этой предпосылки. Ведь не всегда же нам будет вести, как в этот раз с запонками!

— Так что же, кстати, мы с ними будем делать?

— Как говорится, хороший вопрос! — с большим удовольствием Клаутов передразнил Татьяну. К сожалению, того единственного, что мы должны были бы сделать — передать их в полицию, мы не можем. Поэтому предлагаю оставить их пока у себя — как говорила одна моя родственница, "на всякий пожарный случай".

— Чтобы при следующем обыске их нашли?

— Обижаешь, начальник! — развел руками Клаутов: — Куда мы сейчас направляемся? К моемому дорогому родственнику, Саве Ковачевичу. Вот у него в доме мы их где-нибудь и спрячем. Хозяина, разумеется, в известность ставить не будем: меньше знаешь — лучше спишь…

Сава Ковачевич был сыном младшего брата Петрова прадеда, так что отнести его к родственникам Клаутова можно было достаточно относительно — во всяком случае, они с Таней, как ни бились, так и не смогли определить эту то ли четверо-, то ли "пятиюродную" степень родства. Тем удивительнее было то, что в чертах лиц перешагнувшего восьмидесятилетний рубеж серба и тридцатилетнего журналиста из России явственно проглядывали фамильные черты — это бросилось Борисовой в глаза, как только открывшая дверь женщина в черном платье провела их к хозяину огромной квартиры. Кроме этого сходства их, практически, больше ничего не связывало, и даже поговорить об общих корнях было невозможно, поскольку Сава родился через восемь лет после русской революции и никогда не видел своего дядю, мобилизованного в армию в далеком тысяча девятьсот четырнадцатом году.

Старик Тане понравился. Он был высок, сух и не дряхл, по крайней мере, передвигался уверенной походкой и спину держал безукоризненно, как это умеют только строевые офицеры и профессиональные гимнасты. Впрочем, почему "как"? Сава оказался генерал-майором в отставке, а чуть позже выяснилось, что он был членом олимпийской команды ФНРЮ на Играх 1952 года в Хельсинки.

Ковачевич с живейшим интересом выслушал рассказ Клаутова о свалившейся на них напасти (разумеется, эпизод с запонками Петр опустил) и пообещал — в случае необходимости — найти хорошего адвоката.

— Так как, говоришь, фамилия твоего вероломного приятеля? — смешивая Борисовой "шприц" (Клаутов предпочел холодный швепс и стаканчик виноградной ракии), переспросил Сава, — Шошкич? Известная фамилия! Знавал я в молодости одного Шошкича, знаменитый был в свое время человек…

— Ну, наш-то еще молод! — улыбнулась хозяину Таня: их симпатия, как она поняла с первой же минуты, оказалась взаимной. — Похоже, он Петров ровесник, возможно, на несколько лет постарше…

— Может, родственник? — сам у себя спросил Ковачевич, и сам же ответил: — а почему бы и нет, страна у нас маленькая…

— Чей родственник, дедо? — ласково улыбнулся Петр: именно такое обращение он как-то незаметно для себя принял в отношении старого Обреновича.

— Был такой Никола Шошкич, — вздохнул Сава, — один из самых жестких подручных у Александра Ранковича…

— Бывший глава местной госбезопасности, — шепнул журналист менее осведомленной о новейшей истории Югославии Тане.

— … В пятьдесят четвертом году застрелился, свихнувшись на ниве борьбы с русскими шпионами: ему почудилось, что агенты МГБ выкрали его из Белграда и доставили в Москву. Этот тип фанатично ненавидел Россию и все, что с ней связано. Даже я, несмотря на то, что получил личный подарок от Тито за олимпийскую медаль, имел от Шошкича в свое время неприятности — за твоего, Петр прадеда, ведь он же жил в России и до своего ареста занимал довольно крупные посты! Если ваш следователь или как он там в полиции называется, происходит из этой знатной семейки, то вам крупно не повезло…

— Знаешь, только сейчас я почувствовал, как эти проклятые запонки оттягивали мне карман! — признался Клаутов, когда они с Борисовой вышли на улицу.

Перед уходом он, воспользовавшись тем, что Сава, демонстрируя Тане выцветшие фотографии времен своей молодости, с головой погрузился в семейный альбом, спрятал пресловутые аксессуары в глубине старинного книжного шкафа, почти такого же по объему, как его кабинет в редакции "НО".

— Не бойся, я сама боюсь! — согласно кивнула головой Таня. — Я так и ждала, что в любой момент к нам подойдет этот потомок сумасшедшего русофоба и потребует вывернуть карманы.

— Думаешь, они не однофамильцы?

— Бог его ведает, но мне не нравится его взгляд — холодный и отчужденный.

— А что ты хочешь? Он же "при исполнении"! Хотя, помнится, в один из двух своих приездов в Москву, Душан как-то обмолвился, что в их роду служба в органах внутренних дел — занятие потомственное. Он этим немало гордился… Так что очень даже может быть, что дед Ковачевич действительно имел когда-то дело с его отцом, и если сынок унаследовал воззрения своего родителя, то нам придется иметь дело со следователем, как минимум, предубежденным, что не радует.

— … И тем сложнее для нас будет доказать свою невиновность. С чего начнем, товарищ начальник? — за Таниным шутливым тоном пряталось ее глубокое уважение к профессионализму Клаутова.

— Никто не обязан делиться сокровенным с неофициальными лицами которые, к тому же, являются иностранцами! Поэтому, при сложившемся дефиците времени и возможностей, у нас только один путь: хорошенько взбаламутить воду и постараться пугнуть крупную рыбу. Для начала побеседуем с нашими сотрапезниками и маленько их помистифицируем.

— Тебе не кажется, что это может закончиться еще одной поножовщиной в туалете?

— Ты же моя напарница: будешь прикрывать мне спину, как в любом порядочном фильме о копах.