Мертвые хватают живых

— Где прикрывать спину, в туалете? — покатилась Борисова. — Интересная мысль…

Недаром говорят, что смех предвещает слезы. Правильность этой приметы достаточно скоро подтвердилась.

12

Из протоколов совещания Информбюро 1949 г. (текст и стиль подлинные, приведены без изменений).

В Польше, говорит тов. Берман, мы в 1947–1949 годах повели борьбу против "гомулковщины"… Гомулковщина была тем более опасна, что перекликалась с живучими еще тогда… националистическими настроениями и что ее носителем был генеральный секретарь партии.

Из протокола заседания Секретариата Информбюро 20–22 апреля 1950 г. (текст и стиль подлинные, цитаты приведены без изменений).

Тов. Гэре (Венгерская делегация). Со времени опубликования резолюции Информбюро мы сделали значительный шаг в ограничении проникновения в Венгрию военной, империалистической пропаганды и клеветы. Мы полностью вытеснили американские и прочие реакционные фильмы. Прекратили распространение в стране капиталистической печати и прочих изданий, запретил их ввоз в страну.

Седьмого февраля в Варшаве определенно пахло весной, хотя, если верить календарю, до конца зимы оставалось целых двадцать два дня — на день больше положенного за счет того, что тысяча девятьсот шестидесятый год выдался високосным. Студентам — и в их числе первокурснице Ирэне Томачиньской — повезло: первый учебный день после зимних каникул пришелся на воскресенье. По этому поводу девушка собиралась в кино — в высотном здании-близнеце построенных в Москве высоток, где разместился Дом советской науки и культуры, располагался один из крупнейших в Варшаве кинотеатров, и там шел американский боевик. Их разрешили показывать всего несколько лет назад, поэтому каждый раз ажиотаж бывал огромным, из-за чего они с подружкой смогли достать билеты только на утренний сеанс.

Воскресный завтрак обещал чашку хорошего дорогого кофе, который они могли позволить себе только раз в неделю (названный брат Войцек, закончивший юридический факультет университета, никак не мог устроиться на работу и перебивался случайными заработками, поэтому семья жила на одну зарплату тетки Малгожаты). Трапезничали по давно заведенному порядку: женская половина болтала, а Войцек шелестел страницами свежих номеров "Спортивного курьера" и "Жиче Варшавы".

— Ну, что сегодня пишут хорошенького? — спросила брата Ирэна.

— А, — с досадой в голосе откликнулся тот, — читать нечего: вчера нашему маленькому Сталину стукнуло пятьдесят пять, сплошные поздравления!

— Не смей так называть Гомулку! — вскинулась Малгожата, которая отнюдь не являлась горячей поклонницей первого секретаря ЦК Польской объединенной рабочей партии, но за долгие шесть лет немецкой оккупации и три пятилетки нового режима усвоившая на уровне условного рефлекса простую истину: болтун долго не живет.

— Да, поддержала тетку Ирэна, — он разрешил показывать нормальное кино и ездить за границу! И вообще, как можешь ты его так обзывать, если при Сталине он сам сидел…

— Все они одним миром мазаны! Просто одни поумнее, а другие — попроще; когда одни еще сопли жевали, другие подсуетились, и первыми посадили своих менее разворотливых "товарищей по партии"! И вообще, воробышек: не лезь во взрослые разговоры! — отмахнулся от нее брат.

— Это я-то воробышек? — вознегодовала первокурсница. — Да я всего на шесть лет младше тебя. — И совершенно по-детски добавила: — Не успеешь оглянуться, как я стану дипломированным врачом!

— Вот из-за таких разговоров тебя никуда и не берут, горе мое! — осерчала на сына Малгожата, и тут же обратила свой гнев на Ирэну: — Чтобы я больше не слышала от тебя разговоров о политике! Я в твои годы…

О чем тетка предпочитала говорить, когда ей самой было неполных восемнадцать лет, Ирэнка так и не узнала, поскольку пулей выскочила из-за стола, не забыв, правда, перед этим одним глотком допить свой кофе. Последний день каникул начался со скандала, и это было обидно! Когда Ирэна, по своей привычке не смотря по сторонам, энергично вышагивала по двору, ей показалось, что она видит боковым зрением, как соседка из дома напротив вроде бы показывает на нее рукой какому-то пожилому мужчине в черном "пирожке". Ирэна остановилась и пригляделась получше, но соседка, как обычно, сидела в одиночестве на лавочке и что-то вязала, и рядом с ней никого не было. "Почудилось", — решила девушка и заторопилась дальше.

Второй раз черный "пирожок" попался ей на глаза в трамвае. Ирэна не была уверена, что это — тот самый головной убор, который она увидела — или думала, что увидела — на привидевшемся ей во дворе незнакомце, но ей все же стало как-то жутковато. Отвернувшись и стараясь не показать своего интереса, она с помощью зеркальца в пудренице (любовь к детективам — великая вещь!) попыталась получше рассмотреть этого своего попутчика, чтобы в случае столкновения с очередным "пирожком" точно знать, действительно ли ее преследует один и тот же человек.

"Великолепная семерка" с неподражаемым Юлом Бриннером заставила Ирэну забыть обо всем на свете. Подружке больше понравился Стив Маккуин, но что с нее взять: ей всегда больше по сердцу были блондины! Однако когда девушки расстались, и Ирэна уселась в своем трамвае, она невольно оглянулась, чтобы проверить, не следят ли за ней. Сердце Ирэны ёкнуло: на задней площадке, прикрываясь газетой, трясся давешний незнакомец. Вот теперь она действительно запаниковала! Что им от нее нужно? (Кому это "им", перед ней вопрос не стоял: коль скоро она не связана ни с какой уголовщиной, значит, это не криминальная полиция а…, даже в мыслях Ирэна боялась произнести название той страшной организации!). Скорее всего, это из-за брата. Действительно, тетка права: Войцех чересчур много себе позволяет, слишком часто и излишне откровенно высказывает свое мнение, и вообще неизвестно, с кем он связался и где пропадает по вечерам! Тревога за сводного брата (не будем, однако, утверждать, что девушка в этой связи испытывала исключительно сестринские чувства) мгновенно переплавила охватившую ее только что панику в злость: когда же они, наконец, оставят их семью в покое? Вместе с новой эмоцией вернулась и храбрость, и Ирэна, вылезши из вагона на своей остановке, не оглядываясь, быстро и решительно пошла к дому. Ну их всех к лешему!

Когда девушке оставалось пройти всего один квартал, она услышала позади себя частые шаги и тяжелое дыхание. "Могли бы и помоложе кого послать за мной башмаки топтать!", — злорадно подумала она и резко остановившись, обернулась.

— Что вам от меня нужно? Целый день таскаетесь за мной…

Преследователь, слегка запыхавшись, остановился и приложил палец к губам:

— Тише, пожалуйста, на нас обращают внимание.

— А мне нечего бояться! — задорно ответила Ирэна, сразу почувствовавшая, что ее "альтер эго" боится и не хочет огласки. — Пусть люди видят…

— Я был другом вашего отца и поклонником таланта вашей матушки, — неожиданно сказал незнакомец, безошибочно найдя слова, которые заставят, наконец, Ирэну умолкнуть. — Если, конечно, ваша фамилия Томачиньска…

Разумеется, она ожидала чего угодно, но только не этих слов. Самое удивительное, что Ирэна сразу почувствовала, что незнакомец говорит правду! Это было необъяснимо, но, тем не менее, факт остается фактом: она поверила ему без тени сомнения, безоговорочно и до конца.

— Да, это моя фамилия. Почему же вы целый день ходили за мной?

— Давайте присядем на лавочку, — вместо ответа на вопрос предложил незнакомец, — мои ноги уже не столь резвы, как прежде…

Тяжело присев, мужчина снял свой замечательный головной убор и, достав белоснежный носовой платок, вытер испарину с высокого пергаментного лба. При этом он тяжело, с каким-то присвистом дышал, непрестанно по-стариковски пожевывая губами. "А ведь если он был папиным товарищем, — в душе Ирэны проснулись подозрения, — он не может быть таким старым: отцу сейчас было бы пятьдесят восемь…". Словно угадав мысли девушки, отдышавшийся, наконец, незнакомец заговорил:

— Вместе с твоим, девочка, отцом мы вместе учились в консерватории, — как-то очень естественно перешел он на "ты". — Что, не похож я на однокашника ныне не исполняемого композитора Збигнева Томачиньски? Не удивляйся: полгода допросов в тюрьме министерства госбезопасности и пять лет лагерей кого угодно превратят в развалину! Если, конечно, он выживет…

— Простите, как зовут пана…?

— Ох, извини старика, пшепрашем, — спохватился тот и, с юношеской прытью вскочив с места, на несколько сантиметров приподнял над головой свой траченный молью довоенный еще "пирожок" и церемонно (разве что, не щелкнув каблуками) представился: — Ежи Цепелевски, к вашим услугам!

Снова угнездившись на скамейке, он пару минут помолчал, всматриваясь в проносившиеся мимо них "варшавы" (так стали называться русские "победы" после того, как советское правительство подарило ПНР право производить эту автомобильную марку).

— Я тебя очень долго разыскивал, и перед тем, как заново познакомиться (я помню тебя совсем еще крохой), мне показалось разумным немного понаблюдать за тобой: извини, но последние двенадцать лет моей жизни приучили меня к осторожности.

— Пан Ежи, я очень рада с вами познакомиться, — искренне призналась Ирэна и замолчала, предоставив инициативу в беседе своему новому знакомому — понятно же, что он потратил столько времени и сил не для того, чтобы предаваться воспоминаниям о ее раннем детстве.

— Я хочу рассказать тебе о том, как арестовали твоих родителей. Вернее, из-за кого. А если быть совсем точным — на кого я грешу, как на доносчика. Хотя боюсь, не донесла бы она, нашелся бы другой повод для ареста…, - несколько путано заговорил новый знакомый. В общем, дело было так. Где-то с 1947 года в стране начались аресты. Конечно, они происходили и раньше, но с какого-то момента все это начало производить впечатления кампании, как это уже не раз бывало в России в тридцатые годы. К сорок девятому году в артистических и литературных кругах Варшавы — а все мы, так или иначе, знали друг друга — царило чемоданное настроение: многие мечтали выехать, но границы уже были наглухо закрыты. "Брали" каждую ночь, и это самое "чемоданное" настроение реализовывалось в том, что почти каждый имел наготове саквояж со сменой белья, теплыми носками и папиросами.

Цепелевски прервал свой рассказ, достал пачку сигарет "Пяст", раскурил новомодную сигарету с фильтром и глубоко затянулся.

— Я уже говорил тебе, что в своем кругу мы все были если не друзьями и приятелями, то шапочными знакомыми — точно. Поэтому с течением времени было несложно вычислить доносчика (в нашем конкретном случае это была женщина, некая Мария Майдан, обладательница довольно приличного меццо-сопрано). Во всяком случае, она была вхожа в дома всех арестованных в то время, включая и твоих родителей (твоя мать, святая женщина, над ней как бы шефствовала, рассматривая Марию как свою творческую смену). Возможно, она решила эту самую смену поторопить… На доносчицу покушались дважды, кто — не спрашивай. Первый раз неудачно, а во второй, прости господи, — пан Ежи перекрестился, — вроде бы удачно. По крайней мере, она попала в больницу, из которой уже не вышла. Теперь внимание: я пришел на ее похороны, но не столько проститься, сколько убедиться в том, что ее, наконец, закопали. Так вот: я пани Майдан почти не узнал — так, известное сходство… Значения этому ни я, ни другие не придали, поскольку смерть вообще человека не красит, а зачастую еще и сильно искажает его облик. Однако примерно через месяц, возвращаясь в Варшаву с гастролей из Москвы, в аэропорту я встретил женщину-точную копию Марии, которая улетала в Париж. Ее провожали двое мужчин специфической наружности, от которых за версту пахло госбезопасностью. Вместе с ними она без очереди — а тогда (впрочем, и сейчас ненамного лучше) отъезжающих на Запад трясли дай Бог! — миновала паспортный контроль. Отсюда родилось подозрение, что хозяева этой самой Майдан вывезли ее из страны, чтобы сохранить "ценного кадра".

Рассказчик достал новую сигарету, взахлеб затянулся и тяжело закашлялся.

— У меня отбиты легкие, — как-то обыденно и чуть ли не извиняясь, сообщил пан Ежи.

— А что было дальше? — не выдержала Ирэна.

— А дальше, — Цепелевски вытер выступившую на покрасневших от надрывного кашля глазах слезинку, — я вернулся из аэропорта домой, где меня уже ждали. На свободу я вышел в самом конце 1956 года. Боюсь, долго я уже не протяну, поэтому я начал искать тебя. Ради высшей справедливости ты должна разыскать доносчицу и не дать ей спокойно умереть в своей постели.

— Но как же я ее найду?

— Фамилию она, конечно, изменила и, скорее всего, до сих пор живет где-то за границей. Могу лишь сказать, что у нее…, - тут пан Ежи несколько замялся, — на левом плече родинки выстроились в абсолютно правильный ромб. Все мы были тогда молоды! — как бы оправдываясь, поведал он. — В общем, в Писании сказано: ищите и обрящете! Может быть, ты доживешь до того светлого мгновения, когда Карфаген падет, и откроются архивы госбезопасности. Можно еще попробовать найти ее родню — если, конечно, у этой нелюди она есть: не исключено, что они как-то поддерживают связь… Если тебе повезет, и если ты проявишь волю и старание, на помощь к тебе обязательно придет удача. Ты должна найти и наказать предательницу, как это в свое время удалось Тилю Уленшпигелю, который разделался-таки с доносчиком-рыбником. Сделай это, девочка, — в память о своих родителях и… в память обо мне!

13

Из справки "Новая попытка фракции Тито дезориентировать компартию и трудящихся Югославии (текст и стиль подлинные, приведены без изменений). Справка подготовлена для секретариата Инфомбюро.

"Братские компартии никогда не высказывались против социалистической индустриализации Югославии, а критиковали националистические тенденции в народнохозяйственных планах группы Тито, наносившие ущерб интересам строительства социализма в Югославии и интересам мирового социалистического хозяйства, которое должно представлять собой гармоническое целое, и поэтому должно планироваться не только в национальных, но и в интернациональных рамках".

Подпись: "Группа коммунистов-сталинцев, г. Белград".

Нетронутый слой пудры под половиком свидетельствовал, что на этот раз в отсутствие хозяев незваные гости номер не посещали. Не забывая об опасности возможного прослушивания, Таня и Петр минут тридцать отдохнули, болтая о том, о сем — что было достаточно непросто, поскольку поддерживать естественный разговор в подобных условиях требовало известных усилий — и приступили к "нанесению визитов". Волею случая первым объектом их "разведки боем" стала семейная пара из Воеводины, Ибрагим и Милица Месичи: с ними Петр и Татьяна столкнулись, едва только выйдя в коридор.

— Здраво, Петар! — приветствовал журналиста Ибрагим, и на Петра пахнуло запахом свежего алкоголя. — Како си?

— Ништа! — Клаутов за три недели пребывания на "родине предков" достаточно бодро заговорил на полузнакомом языке. — Тачниjе, ништа доброг… Шта радиш, Ибро?

Из дальнейшего разговора выяснилось, что соседи, потрясенные случившемся минувшей ночью, и перенервничавшие во время бесед с полицией, побродили по городу, чтобы хотя бы немного отвлечься, а в данный момент намереваются помянуть старика Симича. Ибрагим выразительно поднял пластиковый пакет со всякой снедью, в котором просвечивала также некая емкость, объемом не меньше одного литра:

— Если у вас с Таней нет каких-то неотложных дел, то милости просим к нам.

— Право, не знаю…, - сыграл неуверенность Клаутов.

— Пойдем, пойдем! — решительно развеяла его сомнения Татьяна, — после всего этого ужаса хочется выговориться. Мне до сих пор не по себе!

— Моjа драга! — успокаивающе положила ей на плечо Милица.

Женщины в четыре руки в считанные минуты соорудили немудрящую закуску, а вернее сказать, нарезали хлеб и несколько видов колбасы и сыра, не забыв поставить на журнальный столик, служивший местом для импровизированной тризны, пластиковые стаканчики с "кислым млеком". Клаутов обратил внимание, что в распоряжении их хозяев были два тонких складных дорожных ножа, которые не имели ничего общего с пресловутыми чудовищными черногорскими секачами. Впрочем, это ни о чем не говорило…

Не чокаясь, выпили. Очень скоро выяснилась важная вещь: у Месичей обыск не производился, хотя их и подвергли тщательному допросу, продолжавшемуся несколько часов. Клаутову очень хотелось спросить, не заметили ли они, в своих передвижениях по городу, полицейских "топтунов", но, к сожалению, по понятным причинам этого делать было нельзя. Меж тем он обратил внимание на непонятную задумчивость своей спутницы, которой полагалось быть оживленной и говорливой, чтобы вызвать в ответ ту же реакцию: из потока слова иногда можно выловить то, что твой собеседник хотел бы оставить в тайне — что-то вроде психоанализа на бытовом уровне. Уловив момент, когда их хозяева отвлеклись друг на друга, Петр глазами спросил у Борисовой, в чем дело. В ответ она приставила к своему симпатичному ушку ладонь, пародируя недавний жест журналиста. Действительно, сообразил тот, прослушка — впрочем, ее наличие не доказано и в их номере — может быть установлена и здесь! Хотя, если номер не обыскивали… С другой стороны, так может быть даже лучше. Придя к этому выводу, Петр сделал рукой успокоительный жест, мол, все в порядке. Обратившись к Ибрагиму, он перешел, наконец, к делу:

— Что думаешь, Ибро, о смерти этого несчастного черногорца?

— Страшное дело! Кому могла понадобиться его смерть?

— Мы с ним уже обсуждали этот кошмар, — вступила в разговор Милица. — Скорее всего, это ограбление, поскольку пропали запонки, которые он собирался подарить сыну на свадьбу. Хорошо еще, — добавила она не к месту, — подарок для невесты хранился у Любинки.

— Да? — изумилась Татьяна. — А мы ничего такого и не слышали…

— Мне сказала Йованка, — объяснила Милица, — а ей рассказала сама Любинка. Бедная женщина: она чуть с ума не сошла, когда узнала, что Петара зарезали.

— Кстати, — поднял вверх палец Ибрагим, — а не позвать ли нам Йованку с Момчилом? Наши друзья из Крагуеваца тоже, наверно, захотят помянуть Симича.

— Тогда уж и поляков, — предложила его жена. — Ведь они тоже были знакомы с несчастным стариком…

— Давай, я сначала схожу за семьей Качавенда, — предложил Ибрагим, а потом уж ты позовешь своих разлюбезных поляков.

Петр с Татьяной обменялись довольными взглядами: все складывалось очень удачно: вся подозрительная компания снова соберется вместе, что, собственно им и требовалось, но инициаторами этого мероприятия выступали не они. Ибрагим поднялся и вышел, а женщины захлопотали у стола, приводя его в порядок и пополняя количество приборов и закусок. Клаутов откинулся в кресле и уперся взглядом в дальний угол потолка, пытаясь сосредоточиться и придумать какой-нибудь верный ход. Тем временем вернулся Месич и, объяснив, что семейство Качавенда попросило пять минут на сборы, призвал Петра сделать по глотку, чтобы не было скучно ждать гостей. Милица задерживалась, а когда пришла, сказала, что поляков ей пришлось уговаривать, но в итоге они согласились ненадолго зайти, и сейчас придут. В этот момент Петр решил, что на такое большое количество гостей маловато выпивки, и собрался сходить к себе, чтобы принести бутылку виньяка. Таня его остановила, сказав, что ей нужно что-то там поправить, и минут через пятнадцать, после того, как поминальная вечеринка наберет ход, она ненадолго выйдет, а возвращаясь, заодно она захватит и выпивку. Наконец, пришли Каминьские. Налили, как говорится, "по единой", и слово взял Момчил Качавенда.

— Старину Симича каждый из нас знал едва ли не несколько часов, за исключением наших друзей из России. Однако и этого времени хватило, чтобы увидеть, насколько он хороший, веселый и добрый человек. Про иных не поймешь сразу, что за люди… Как моя жена говорит: "Ни пес, ни выдра"…

Татьяна недоуменно посмотрела на Клаутова, и тот шепнул ей, что, видимо, имеется в виду "ни рыба, ни мясо". Очевидно, то же самое объяснял своей супруге, почти касаясь ее уха губами, и Каминьский.

— Был…, - поправился Момчил, — был веселым и добрым человеком. Петар младше меня лет на десять, и это не правильно, когда старшие говорят поминальное слово в память тех, кто родился позже их. Говорят, что Бог забирает к себе лучших. Пусть там, на небесах, ему будет хорошо: много препеченицы и старых друзей, которые ушли раньше…

Глубоко вздохнув, Качавенда небольшими глотками, не отрываясь, выцедил полстакана ракии и, сев около своей супруги, крепкими еще зубами несколько раз подряд откусил от палочки лежавшей в его тарелке полукопченой колбасы (так в России любители расправляются в один присест с пером зеленого лука). В отличие от того, как это принято в нашем отечестве, сербские колбасы изготавливаются самого разного диаметра; эта была толщиной с хороший карандаш — именно такие, как она выражалась, "прикольные" колбаски Борисова с удовольствием регулярно покупала во время их пребывания в этой стране. Мало помалу завязался общий разговор, темой которого, конечно же, была смерть Симича. Минут десять Петр вслушивался в высказывавшиеся за столом суждения, надеясь выудить что-нибудь стоящее, но безуспешно: то были сплошь банальности. Дождавшись очередной паузы, которые время от времени возникают даже в больших и куда более веселых компаниях, чем эта, он незаметно подмигнул Татьяне, и та громко произнесла заранее заготовленную фразу:

— В этом деле одна у нас надежда, на тезку покойного Симича, на моего друга Петра!

— У нас, у женщин, всегда только одна надежда: собственный мужчина! — не поняла Милица.

Обхватив ее рукой и благодарно поцеловав в висок, Месич выразил сомнение:

— По-моему, Таня имела в виду нечто другое.

— Да, я хотела сказать, что каждый из нас — пока не найдут истинного убийцу — находится под подозрением…

— Из чего ты это заключила, моя милая? — подняла брови Йованка.

Ее муж ответил за Татьяну:

— Ну, раз уж нас всех попросили до окончания следствия не съезжать отсюда… Так что вы, Таня, говорили про своего Петра?

— Я хотела сказать, что Клаутов — несмотря на свою относительную молодость — матерый журналист, специализирующийся на журналистских расследованиях разных темных дел. Скажу вам по секрету, что в своем деле он считается в России одним из лучших. Несколько раз получалось, что ему удавалось раскрывать преступления, оказавшиеся не по силам московским сыщикам.

— В самом деле? — оживился Ибрагим. — Обожаю криминальные романы. Что же ты, Петр, обо всем этом думаешь?

Воспользовавшись тем, что всеобщее внимание переключилось на Клаутова, Татьяна встала и тихонько вышла из номера Месичей. Петр меж тем многозначительно скривил лицо и, глотнув из рюмки, неторопливо заговорил:

— Пока еще у меня не сложилась вся картина этого дикого преступления. Впрочем, времени для этого больше, чем достаточно: все равно всем нам сидеть в этой Богом забытой гостинице неизвестно еще сколько. Однако кое-какие выводы и предположения я уже могу сделать. Другое дело, что не всем я готов поделиться…

— Даже с нами? — спросила до тех пор молчавшая Ирэна, туристка из Польши.

— Тем более с вами, друзья мои, со всеми теми, кто сидел за одним столом с Симичем.

— Послышался дружный ропот.

— Только прошу не обижаться: разумеется, подозрения в равной степени падают в первую очередь на каждого из нас. Однако я надеюсь, что в скором времени все прояснится.

— Что позволяет тебе сделать такой вывод? — недоверчиво улыбаясь, спросил Момчил.

— Во-первых, я не только предполагаю, но абсолютно убежден, поскольку имею кое-какие доказательства, что убийство Симича не эксцесс, случившийся при банальном ограблении, а преднамеренное убийство. Думаю также, что я знаю, где искать для него мотив. Так что можно надеяться, что достаточно скоро все прояснится.

— Знаешь, где искать? — переспросил супруг Ирэны.

— Вернее, когда искать, — несколько расплывчато объяснил журналист.

В этот момент с купленной еще в Москве бутылкой сорокоградусной вернулась Борисова. Посмотрев на нее, Петр понял, что произошло нечто неожиданное и, скорее всего, неприятное, хотя девушка и старалась изо всех сил не показывать своего беспокойства. Улучив момент, когда всеобщее внимание отвлеклось на "настоящую русскую водку", она наклонилась к уху Клаутова и едва слышно выдохнула: "У нас в номере был посетитель!".

14

Из редакционной статьи газеты "Борба" от 28 июня 1949 года, посвященной годовщине опубликования резолюции Информбюро о положении в КПЮ (текст и стиль подлинные, приведены без изменений).

"В настоящее время коммунистам, а также и самым широким массам в нашей стране стало ясно, что еще в самом начале дело было не в критике, и меньше всего в коммунистической критике, что под прикрытием революционной фразеологии скрывались контрреволюционные намерения сорвать индустриализацию нашей страны… создать в Югославии такую власть и такое руководство, которые согласятся на неравноправные отношения Югославии со странами социалистического фронта, на то, чтобы оставить Югославию на уровне сырьевой базы промышленно развитых стран".

Бездумно глядя на проносящиеся за окном большого американского автомобиля белградские улицы, Эдвард Кардель наслаждался редкими для второго секретаря ЦК минутами ничегонеделанья. Вообще-то, выражение "бездумно" лишено какого бы то ни было смысла: человеческая голова так уж устроена, что абсолютно пустой бывает только при потере сознания, да и то не все медики считают это непреложно установленным фактом. Однако обрывки не связанных между собой мыслей, хаотично мелькавшие в его мозгу, выныривая на неуловимый миг и снова исчезая где-то в подкорке, не требовали в своем мельтешении от Карделя никаких интеллектуальных усилий, и это было приятно. На подъезде к резиденции главы государства этот, выражаясь по-турецки, "кейф" закончился, и главный идеолог югославской компартии вернулся к жизни. Зачем же, все-таки, столь неожиданно пригласил его к себе Тито? Внутренние дела его интересуют или внешние?

В начале пятидесятых, слава тебе, Господи, дела пошли куда веселее, чем в конце сороковых: хотя кругом, по-прежнему, бедность и разруха (а кое-где, так просто голодают!), но хоть начали понемногу строиться, и пошли кое-какие деньги от Всемирного банка. Маленькие пока деньги, да и тех, что капают потихоньку, едва хватает на закупку ржавых автоматов во Франции и Италии, да функционерам еще надо и чиновникам: не подбросишь, сами возьмут, да собственно и берут… Вон сколько на улицах новеньких иностранных автомобилей со служебными номерами. Балканы, господа империалисты, это вам не Штаты, где каждый цент на учете! Но ничего, чем жестче мы будем с Кремлем, тем мягче станут условия займов и кредитов…

Автомобиль второго секретаря въехал в ворота резиденции президента ФНРЮ, сделал полукруг и остановился около тяжелых дубовых дверей. Охрана вытянулась в струнку.

— А, товарищ Бирк! Заходи, Франц Эдвардович, гостем будешь! — улыбнувшись одними губами, по-русски приветствовал посетителя Иосип Броз.

"Раз вспомнил Бирка, значит, Москва его беспокоит, ну что ж, обсудим", — сделал вывод Кардель и, белозубо улыбнувшись в ответ, поднял над плечом в старинном антифашистском приветствии сжатую в кулак правую руку:

— Рот фронт, госпар Председник!

К удивлению вновь вошедшего посетителя, в кабинете, не считая его вальяжного хозяина, больше никого не было, что, учитывая мелькнувшую у него догадку о теме предстоявшей беседы, выглядело довольно странным. Обычно в подобного рода "конверзациях" всегда принимали участие еще двое: Джилас (считалось, что он неплохо знает характер Сталина) и, как правило, Ранкович, профессионально занимавшийся уничтожением пятой колонной "ибэистов" в Федеративной Народной Республике Югославии. Усевшись в кресло, Кардель терпеливо ждал, пока "председник" раскурит огромную сигару, которую он по всем правилам сосредоточенно нагревал над огнем английской зажигалки.

— Ну, что скажешь хорошего? — пыхнув, наконец, ароматным дымом, поинтересовался Тито.

— На Дальнем Востоке без перемен, — намекая на Корейскую войну и связанные с ней у Советского Союза проблемы, лукаво ответил Кардель. — Это что касается хорошего…

— А плохого? — несколько равнодушно осведомился президент.

— С подачи французских сталинистов марсельские докеры бастуют и отказываются грузить для нас военное снаряжение. То же самое и в Италии. Дядюшка не расстается с мечтой во второй раз послать свои танки на Белград. Но пока у него в одном месте как заноза сидит генерал Макартур…

— Ты убежден, что седалищная часть нашего заклятого друга и учителя располагается на Корейском перешейке? — скривился Тито. — Нет, не с той стороны новости меня сейчас интересуют…, - внимательно изучив пепел на своей сигаре (как истинный ценитель этого вида табачной продукции, маршал стремился его подольше не стряхивать), и выдержав паузу, продолжил: — Во внешней политике сейчас действительно все более-менее стабильно — по крайней мере, пока. Я, понимаешь, все больше и больше думаю о проблемах не вокруг Милано, а вокруг Милована.

Сообразив, что он неправильно спрогнозировал тему предстоящего разговора, Кардель на ходу перестроился:

— Да, господин президент, я давно уже хотел поговорить с вами о Джидо, но, как-то, не решался…

— Что ж так долго собирался? — в голосе Тито послышались раскаты надвигающейся грозы. — Иногда, друг мой Тоне, ты бываешь излишне смел и бесцеремонен, а тут такая деликатность…

Второй секретарь почувствовал нешуточную опасность: президент не страдал отсутствием подозрительности.

— После того замечания, товарищ первый секретарь, что вы сделали мне на Бриони, я остерегаюсь высказываться по вопросам кадровой политики. Как говорится, Богу — Богово, а кесарю — сечение!

Тито хмыкнул на очередную шутку своего любимца — пусть даже это был парафраз известной поговорки, но все-таки его ненавязчиво назвали богом — и инцидент, казалось бы, был исчерпан. Однако следующий вопрос президента показал, что расслабляться рано:

— Так что же ты, скромный друг мой, собирался рассказать мне о Джиласе, но по застенчивости своей всем известной, постоянно откладывал? Валяй, я тебя слушаю. И не тяни: полагаю, времени на раздумье тебе не надобно: зная тебя могу предположить, что ты давно уже все для себя сформулировал…

Кардель внутренне подобрался. В сложившейся конфигурации беседы любое неудачное слово или даже интонация могли рикошетом вернуться к нему, и потом не отмажешься от обвинений на любой вкус, что уже зависело бы от прихоти или каких-то планов вождя — уже имевшихся или еще только обдумывавшихся. Слишком многих на памяти второго секретаря "уличали" таким вот образом в "беспринципном карьеризме" и желании "подвинуть" коллегу по партии, или в "гнилом либерализме" и нерешительности, или в потере бдительности и преступном промедлении, а то и в тайной игре в команде сторонников "Усатого". Пройти между Сциллой и Харибдой можно было только по узкой тропинке, безупречно угадав и артикулировав то, что маршал и хотел услышать.

Начиная игру, Кардель решил пойти с такой сильной фигуры, как "объективность":

— Вы знаете, как я всегда любил Милована. Да что там любил, я и сейчас готов отдать за него руку! Мало кто сделал больше, чем этот наш старый соратник и друг для победы в войне и революции. Звание Народного Героя Югославии так просто не присваивают! — это был легкий намек на то, что до недавнего времени и товарищ маршал души не чаял в умном и беззаветно храбром Джидо. — А какой прекрасный доклад он сделал в сорок восьмом, на VI съезде партии! Но вот в последнее время…, - не договорив, Эдвард сделал паузу и сокрушенно закачал головой, ожидая какого-нибудь знака от своего собеседника, чтобы понять, в том ли он движется направлении, или следует срочно менять галс.

— Да, в последнее время…, - повторил за ним Тито, и если бы не серьезность момента, можно было бы подумать, что он передразнил своего собеседника — столь интонационно похоже это было произнесено. — А ведь мы дружили с ним…, - Эдвард отметил, что президент употребил прошедшее время, — … еще с довоенной поры, когда Джидо вошел в тридцать восьмом во Временное руководство партии.

— Темпора мутантур эт нос мутамур ин иллис, — счел возможным блеснуть латынью Кардель и, поймав вопросительный взгляд маршала, пояснил: — это латинская поговорка, означает: "Времена меняются, и мы меняемся вместе с ними".

— Неплохо сформулировано, — кинул тот головой, — но мне ближе другая мысль, кто-то мудрый высказал: "Избави меня, Господи, от друзей, а с врагами я и сам как-нибудь справлюсь!".

"Не "кто-то", а Александр Македонский, по крайней мере, так принято считать, друг мой Иосип!", — с чувством усмешливого превосходства, которое почти всегда испытывает грамотный человек при общении с полузнайкой, подумал Кардель, но благоразумно не стал высовываться со своей ученостью. Вместо этого он энергично закивал головой:

— Конечно, это изречение больше подходит к нашему случаю. Чем ближе к тебе находится враг, — после Титовой цитаты "галс", которого следует придерживаться, стал, наконец, ясен, — и чем больший пост он занимает, тем больше вред, который он способен нанести.

— Да, Милан превращается во врага…, - согласился маршал. — Это было хорошо, нет, просто здорово, когда он писал про СССР, что там бюрократия превратилась в новый класс, тормозящий развитие общества. Это был прямой удар по сталинизму и его творцу, и мы ему рукоплескали. Но сейчас — Ранкович мне докладывал — он распространяет эту свою теорию уже и на Югославию: мол злоупотребление привилегиями, кастовая замкнутость и солидарность, лицемерие морали, то да се… ладно, это все можно было бы списать на относительную молодость и романтизм. Но он же еще и говорит, что ни одна партия не может выражать потребности всего общества — а это означает поднимать руку на самое святое! И это в то самое время, когда мы собираемся заняться претворением в жизни той самой моей старой идеи — о моральном и теоретическом лидерстве партии, и передаче всей власти в руки рабочего самоуправления…

"Так вот почему не приглашен Ранкович!" — понял Кардель. Действительно, обсуждать с ним идею, высказанную именно им, Карделем, тогда на Брионии, пока не с руки. Впрочем, Алеко, скорее всего, по своим каналам все равно узнает, что они здесь обсуждали… Это хорошо, что маршал называет "уход КПЮ в подполье" своей идеей. Значит, будет биться за ее осуществление всерьез. А быть вторым лицом при диктаторе, который, к тому же, скоро начнет стареть, совсем неплохо! Насколько он младше Тито? Так, тот родился в 1892 году, значит… на восемнадцать лет. Недурно и перспективно! Тем более что с уходом со сцены Джиласа (а он, Эдвард, постарается, чтобы этот уход стал неминуемым и безвозвратным) останется всего один, правда самый серьезный, конкурент — Ранкович. Там уж кто кого…

— … Ты что, заснул? — в голосе Тито явственно слышалось раздражение, и, внезапно очнувшись, Кардель понял, что совершил непростительную для опытного "человека свиты" ошибку — замечтался, в результате чего не услышал обращенного к нему вопроса первого лица.

— Как можно, господин президент! Просто я старался вспомнить, когда и на чем Джидо свихнулся…

— Разве это важно? Скажи лучше, что ты предлагаешь сделать? Идеи Милана достаточно популярны…

— Господин президент, наши соседи, болгары, любят рассказывать анекдоты про шопов…

Иосип Броз, знавший об этой слабости своего любимца — под видом анекдота изложить серьезную мысль, — не взорвался, как можно было бы ожидать, будь не месте "товарища Бирка" другой человек, а ворчливо ответил:

— Про габровцев слышал, а про этих — нет!

— … Приблизительно то же самое, только габровцы славятся своей скупостью, а шопы — ленью. Так вот, шоп говорит: "Если дело срочное, я ложусь спать, потому что, если оно действительно срочное, его сделают за меня; а если оно таковым не окажется, то я высплюсь, и сделаю!".

— Да, это по-нашему, по-балкански, — против воли хмыкнул президент. — Изволь объяснить, что ты имеешь в виду! — приказал он.

— Если в двух словах, то предлагаю не делать ничего.

— ?

— По крайней мере, до съезда. На нем мы торжественно заявим, что отказываемся управлять от имени рабочего класса и передаем власть непосредственно трудящимся, объявим широкую демократизацию. Вы говорите, что идеи Джиласа популярны, вот мы всех и порадуем, в том числе и его самого. А спустя какое-то время тихонечко, без шума товарищ Джидо будет арестован — за антипартийную деятельность: демократия должна уметь себя защищать! Те, кому надо, сразу поймут, что причиной ареста на самом деле было то, что он задрал хвост против президента, и десять раз подумают, перед тем, как сделать то же самое…

— А что, это твое рабочее самоуправление, не повернет против…, - здесь Тито сделал многозначительную паузу, — партии? Ведь ты предлагаешь центр принятия решений переместить в общественные организации.

Прекрасно поняв, кого маршал имел в виду под словом "партия", Кардель сделал небрежный жест рукой:

— Выбирать руководителей будут они, а рекомендовать — партия, то есть, в конечном счете, вы! Как сказал в свое время один неглупый грузин, "кадры решают все!". А уж монопольно владея, к тому же, газетами и радио мы будем контролировать все общество. Тем более что у вас есть джокер: Александр Ранкович и его Служба безопасности.

— Звучит неплохо! А оппозицию новому курсу…

— … Ее мы будем еще жестче, чем прежде, давить как приспешников Сталина, предателей родины и врагов подлинной демократии!

— Аминь!

15

Из журнала "Театр", 5 за 1950 г. (текст и стиль подлинные, приведены без изменений).

"Посмотрите репертуар кукольных театров. До недавнего времени ежедневно на ширму кукловодов сомкнутым строем выходили Алладины с волшебными лампами, Гулливеры с лилипутами, Коты в сапогах, Красные шапочки, а также их ближайшие и дальние родственники и знакомые. Герои большинства этих и других пьес носили бабушкам пирожки, разыскивали старые медные светильники, или занимались еще чем-нибудь другим в этом роде…

Конечно, все это пьесы-сказки, и вряд ли можно что-нибудь возразить против того, чтобы в детских театрах показывали хорошие сказки. Но, во-первых, не все эти сказки заслуживают, чтобы их так широко рекламировали. Например, что могла дать советским детям, чему научить их мещанская сказочка о Коте в сапогах? Во-вторых, нельзя не заметить, что подбор этих сказок был в значительной мере односторонним. Красная шапочка много и упорно выступала перед детьми, а Царя Салтана было видно что-то не очень часто. Кот в сапогах беспрепятственно гулял по театрам, а Василисе Премудрой трудно было сыскать туда дорогу…".

Он неважно чувствовал себя в то утро. Впрочем, то же самое можно было сказать и о дне вчерашнем, и позавчерашнем. Годы не обманешь! К тому же, осенью обостряются все болячки, а их накопилось ох, как немало… Да и погода подкачала: начало октября пятьдесят второго года своей холодной слякотной мерзостностью больше напоминало ноябрь. Сложив в папку текст своего выступления, который он по устоявшейся привычке правил до самого последнего момента, Сталин перевернул листок настольного календаря на пятое октября и, слегка пришаркивая на ходу, двинулся в сторону прихожей. Когда вождь, по-стариковски покряхтывая, влезал в услужливо поданную охранником шинель, его голову пронзила неприятная мысль, тем более мерзкая, что ощущалась как внезапное откровение: "А не станет ли девятнадцатый съезд партии последним в его жизни?".

В стремительно мчавшемся автомобиле, глядя на покрывавшие западную часть Поклонной горы сосенки, Сталин снова и снова возвращался к основным идеям "организационной" части доклада. Конечно же, надо обновить "верхушку". Зажрались, забронзовели, возомнили себя неприкасаемыми! Шепчутся уже по углам, кто что за ним унаследует. Забыли, видать, про кавказских долгожителей… Ничего, высший эшелон перетрясем, кое-кого на свалку истории, а иных и подальше! А вместо них — молодых и энергичных, которые займутся работой, а не интригами, для них он давно уже живой бог: эти не покусятся. Да, правильно: вместо политбюро — расширенный президиум ЦК, а для решения оперативных вопросов внутри него — просто бюро. И название пора уже поменять: все-таки, меньшевики давно уже приказали долго жить, а во-вторых, "большевики" нет-нет, да ассоциируются с Лениным. Вспомнив былых "соратников", Иосиф Виссарионович в очередной раз осерчал: "ленинская гвардия", мать их так и разэтак! Все предатели… Поэтому вместо "ленинской" — "сталинскую гвардию" растить будем! Да что там, растить, есть уже сталинские соколы, есть! А значит, вместо Всесоюзной коммунистической партии (большевиков) — Коммунистическая партия Советского Союза. Вон и Тито совсем недавно название поменял: Союз коммунистов Югославии. Ишь ты, к марксистским корням вернуться решил, святее римского папы желает быть!

И везет же этому чертову маршалу! — мысли Сталина совершили прихотливый изгиб. — Была же хорошая возможность в сорок восьмом — начале сорок девятого решить все быстро и энергично, расчленив Югославию танковыми клиньями с территории сопредельных Румынии и Болгарии. Да болгары и сами бы все сделали, посули им только вернуть Македонию! Венгрию подключили бы, есть у них свои интересы в Воеводине, да и с точки зрения географии она поближе — удобнее перебрасывать из Союза войска и снаряжение. В конце концов, вон какой мощный кулак у нас и в Австрии. Ударить бы с четырех сторон… А народ бы, еще не распропагандированный тогда титовскими кликушами, снова встречал бы цветами — как в сорок четвертом — гвардейцев Бирюзова! Так нет же, так некстати затянулась эта гражданская война в Греции! Окажись в тех условиях Красная Армия на юге Европы, англичане с американцами начали бы третью мировую, это как пить дать! А что у него было в загашнике? Опытное "изделие" в одном экземпляре, и никаких средств доставки. А теперь есть чем пугнуть, но руки связывает Корея… Одна война — еще куда ни шло, а две зараз мы себе позволить не можем! Пока…

Мысли о Югославии оставили Сталина только в комнате президиума, расположенной, как и полагается, за сценой Большого кремлевского дворца. После ремонта, затеянного еще в тридцатые годы, дворец потерял все свое византийское великолепие (изрядно, правда, к тому времени поистершееся) и приобрел столь любезный сердцу вождя казенный аскетический вид. Эту простую и суровую эстетику (если это слово вообще применимо в данном контексте) только подчеркивали дубовые панели, украшавшие кабинеты высших лиц государства; разумеется, имелись они и в комнате президиума.

Кивком головы поздоровавшись с присутствующими, вождь выглянул в заполненный уже зал, что-то прикинул, и ко всеобщему изумлению вышел на сцену. Не обращая ни на кого внимания, он пересчитал стулья, стоявшие около длинного стола. С мрачным удовлетворением кивнув головой (разумеется, он, как всегда, даже в такой малости не ошибся: одного стула не хватало!), Сталин вернулся за кулисы и, категорически отказавшись от помощи бросившихся к нему со всех сторон делегатов, лично "восполнил недостачу". "Ничего без меня не могут!" — с острым раздражением подумал Генеральный секретарь и, странное дело, неважнецкое до того настроение его удивительным образом резко улучшилось.

Сидя в президиуме и слушая краем уха открывавшего заседание Маленкова, Сталин просматривал доклад мандатной комиссии. Судя по фамилиям, партийные комитеты топорно подошли к формированию делегаций: еврейских фамилий практически не было, хотя он не раз говорил, что борьба с безродными космополитами не имеет ничего общего с антисемитизмом. Приличия нАдо соблюдать, и негоже давать врагам повод обвинять нас в измене великому принципу интернационализма! Кое-кого придется взгреть… а линию партии без суеты и спешки проводить дальше. Чёрти что творится и в науке, и в культуре, причем сплошняком: что в театре, что в кино, что в музыке или литературе!

Отложив доклад мандатной комиссии, генсек взялся за список присутствовавших на съезде иностранных гостей и автоматически, подчиняясь относительно недавно возникшему условному рефлексу, посмотрел в его конец, где в соответствии с алфавитным принципом должна была размещаться делегация Союза коммунистов Югославии. Разумеется, никого из банды Тито в ее составе не было — делегацию КПЮ составляли сплошь политэмигранты, а возглавлял ее славный партизанский генерал, Народный Герой Югославии Перо Попивода. (Русские друзья, основываясь на имени его отца, звали генерала запросто: Петр Савич.) Попиводе пришлось в 1948 году покинуть родину после провала антититовского переворота, который готовило несколько крупных военных чинов, в число которых входил и он. Сталин вспомнил их первую встречу, произошедшую у него в кремлевском кабинете. Тогда Перо решил зачем-то (скорее всего от смущения) назвать свою фамилию и, коротко наклонив голову, буркнул: "Попивода". В ответ хозяин кабинета с непередаваемым юмором протянул руку и тоже представился: "Сталин". После они поговорили об обстановке в Югославии, и в ответ на вопрос Сталина о том, что молодой генерал думает о Тито, тот назвал его троцкистом. Помнится, он тогда в ответ сказал, что Тито гораздо хуже: троцкизм, все-таки, был хоть и антиленинским, но революционным рабочим движением, а нынешний югославский лидер — просто пакость.

Слегка улыбнувшись в усы этому воспоминанию, вождь взял карандаш и написал на листе бумаги: "На каком языке будет выступать Попивода?", после чего передал записку Маленкову. Тот немедленно ответил: "На русском". Генсек досадливо поморщился: ну как они не понимают, что это политически неправильно?! Что это: по заказу "Свободной Европы" или по нашей природной дурости? И так ведь все, кому не лень, говорят, что югославские эмигранты в СССР поют с голоса Москвы, совсем оторвались от родины и не представляют, чем живут и чем дышат их соплеменники. Идиотское недомыслие! Переведя дух, Сталин подумал, что у Попиводы есть еще время перевести свою речь на сербско-хорватский: иностранных делегаций приехало на девятнадцатый съезд как никогда много, а по регламенту каждой из них полагалось сорок минут — двадцать на собственно выступление, и столько же на перевод (синхронный в то время не практиковался). Получив записку: "Только на родном!", Маленков торопливо подошел к главе делегации СКЮ. В это время уже выступал Макс Рейман от компартии Западной Германии, и Попивода, чья очередь была следующей, запротестовал, уверяя, что не сможет за оставшееся время переложить свое достаточно большое выступление на родной язык. В это время к ним подошел генсек.

— Товарищ Попивода, хотя бы начать и завершить выступление по-сербски вы сможете?

— Смогу, товарищ Сталин!

— Вот и хорошо. Так надо для дела. У вас еще нет страны в руках… Потерпи годик!

16

Из протоколов совещания Информбюро 1948 г. (текст и стиль подлинные, приведены без изменений).

"Что касается нас, — говорит тов. Лука [румынская делегация]…, то мы не намеревались и не намереваемся идти по линии югославского Народного фронта. Фронт народной демократии в нашей стране состоит из РРП и массовых демократических организаций, открыто признающих руководящую роль пролетариата и его партии. Основой фронта народной демократии является союз рабочего класса и трудового крестьянства. Мы направляем крестьянские и мелкобуржуазные массы в демократические массовые организации, входящие во фронт. Эти организации созданы партией и находятся под ее руководством".

Что и говорить, было от чего беспокоиться! К счастью, не приходилось искать предлога, чтобы встать из-за стола: после "программного" заявления Петра поминальная вечеринка скукожилась, как брошенный в огонь комок бумаги. Хозяева и гости, соблюдая приличия, старались контролировать свои лица, но взгляды показывали, что семена взаимного недоверия, умело брошенные Клаутовым, уже начали давать всходы. В итоге все как-то сразу засобирались, и спустя несколько минут москвичи оказались в своем номере. Еще в коридоре решив, что перво-наперво следует внимательно осмотреть свое временное жилище (не дай Бог, неведомый враг подбросил еще что-нибудь, и теперь названивает Шошкичу, чтобы подвигнуть его на проведение повторного обыска!), Татьяна и Петр, привычно уже сохраняя молчание, быстро, но тщательно осмотрели помещение и свои чемоданы. Судя по всему, все было чисто. Посчитав, что полученный результат не столько отражает реальное положение вещей, сколько свидетельствует об их собственном дилетантизме, журналист настоял на повторном осмотре. Через час, вконец запыхавшись, они имели полное право сказать, что если там что-то и припрятано, то разыскать это "что-то" выше их сил. Немного успокоившись, Клаутов и Борисова вышли в холл, где, сидя в старинного вида кожаных креслах, уютно расположенных под солидного размера комнатной пальмой, можно было без помех обсудить, как выразилась Татьяна, "васистдас".

— Что ты обо всем этом думаешь? — спросила она, устало отбрасывая со лба прядь непослушных волос.

— В голову приходят два очевидных соображения. Во-первых, ясно, что это был не официальный полицейский обыск…

— Это настолько очевидно, что не требует объяснения, — фыркнула Таня. — Что еще?

— … Во-вторых, — Петр не обратил внимания на насмешку подруги, — скорее всего, наш неизвестный друг заходил проверить, на месте ли столь любезно подложенные им в плошку с орехами запонки. Коль скоро нас не арестовали, он имел основания думать, что они все еще там лежат. В этом случае можно было бы еще раз на нас "стукнуть", теперь уже указав, где следует поискать.

— Похоже на то, — согласилась Борисова. — Правда, совсем не факт, что оба раза к нам заходил один и тот же человек… Плохо, что по тому неясному отпечатку, который образовался на слое пудры под ковриком у двери, нельзя идентифицировать нашего посетителя…

— … Которым, заметь, мог (или могла) быть кто угодно из сидевших за поминальным столом, поскольку Месичи по одному выходили приглашать гостей, которые потом самостоятельно приходили спустя некоторое время, а мы все время оставались в номере.

— Да, под подозрением, по-прежнему, остаются все. Как ты думаешь, что теперь — после того, как визитер не нашел запонок… Что он предпримет?

— А Бог его ведает! Может, например, попробовать организовать для нас повторный личный обыск… Слушай, — было видно, что Клаутову пришла в голову какая-то новая мысль, — а что бы ты сделала, если бы на месте этого "доброжелателя" проникла в наш номер? Неужели, удовлетворилась бы только поиском запонок?

— Нет, конечно! Я бы постаралась узнать, вообще, что за люди здесь живут. Кстати, это еще один аргумент в пользу того, что убийца Симича и сегодняшний посетитель не одно и тоже лицо. Мало ли кто мог захотеть удовлетворить свое любопытство!

— Разумно, хотя я и остаюсь при своем мнении. Ну и что можно узнать из наших вещей?

— Да, вроде, ничего особенного… Документов у нас с собой никаких, кроме загранпаспортов нет, ты свою записную книжку носишь с собой, а я так свою вообще в Москве оставила… Погоди-ка, когда ты устанавливал адрес своего родственника…

— Вот именно! Я записал его на полях рекламного проспекта, лежавшего около телефона. Если к нам проникал не лентяй и не кустарь-самоучка (а я так уверен в прямо противоположном!), то телефон и адрес он, скорее всего, видел и на всякий случай переписал.

— Так что, по-твоему, нашему милому старичку грозит опасность?

— Я бы не стал так утверждать, но… давай-ка, от греха подальше, завтра с утра — сегодня уже поздновато — подскочим к нему и, не раскрывая всех наших секретов, попросим быть поосторожнее: в чем в чем, а в коварстве нашему противнику не откажешь, мало ли что он…

Журналисту пришлось прерваться на полуслове, поскольку в холле появилась массивная фигура Момчила Качавенды. Осведомившись, не помешает ли он, и получив отрицательный ответ, Момчил опустился в до сих пор пустовавшее кресло и виновато объяснил:

— Что-то не спится. Йованка вот таблеток пригоршню выпила, и кое-как задремала, а я поворочался-поворочался, и понял, что не засну. Не возражаете, если я закурю? — вежливо осведомился он у Татьяны и, получив разрешение, с наслаждением задымил. — Не выходят у меня из головы ваши слова, Петр. Я старый человек и имею кое-какой опыт, и могу сказать, что случайно убийства — если это не пьяная драка и не вооруженный налет — не случаются. Для меня более чем сомнительно, что кто-то из нас мог убить из-за этих проклятых запонок. А коль скоро мы все собрались здесь (я имею в виду гостиницу) совершенно случайно, с неизбежностью следует сделать вывод, что никто в нашей компании — и вы в том числе — не может быть замешан в этом преступлении. Что скажете на это?

— Насчет запонок не знаю, — с простодушным видом ответил Клаутов, — а вот по поводу случайностей можно поспорить. Спокойной ночи! — это относилось к Месичу, который, приветственно махнув рукой, пошатываясь, проходил мимо них в сторону лестницы, ведущей в цокольный этаж, где располагался гостиничный бар — похоже, собирался принять "ночной колпачок". — Во-первых, гарантированно говорить, что кто-то из нас оказался на улице Цара Хаjле Селассиjа случайно, я могу исключительно о себе и о Тане, поскольку еще пару дней назад мы и не знали даже о существовании этого отеля. Во-вторых, немодный нынче марксизм утверждает, что случайность суть непознанная необходимость. Что скажете на это? — он специально слово в слово повторил вопрос своего собеседника.

— Скажу только одно, — Момчил закурил очередную сигарету: — марксизм я в молодости изучал, и до сих пор уважаю. — Повернувшись всем корпусом к Петру, он спросил: — Так говорите, надеетесь в скорости раскрыть тайну смерти уважаемого Симича? — похоже, Качавенда не собирался позволить разговору перейти на зыбкую почву схоластики.

В коридоре показалась чета Каминьских:

— Тоже не спите? И мы вот с мужем решили пройтись перед сном…

— Есть такая надежда, уважаемый Момо! — махнув им рукой, продолжил разговор Петр. — Как говорится у нас, у русских, утро вечера мудренее. Спокойной ночи!

— Спокойной ночи, если получится. Хотя что, вы молоды, вы сможете заснуть. А я посижу, покурю… завтра продолжим этот наш философский диспут!

Однако им не было суждено завершить обсуждение категорий случайного и закономерного ни завтра, ни в какой другой день: уборщица, пришедшая в шесть часов утра следующего дня протереть в холле полы, нашла Момчила Качавенду уже холодным, с перерезанным горлом, сидящего в том же самом кресле.

17

Из "Истории Союза коммунистов Югославии (текст и стиль подлинные, переведены без изменений).

"Изучая основные труды марксизма и углубляя критику сталинизма, югославские коммунисты освобождались также и от сталинистской практики партийной работы. 22 июня 1950 г., еще до принятия закона о рабочих советах, Центральный Комитет КПЮ направил республиканским центральным комитетам директиву… С целью воспрепятствовать срастанию партийного и государственного аппарата было решено, что политические секретари районных комитетов и секретари сельских первичных парторганизаций освобождаются от должности председателей соответствующих народных комитетов, но с учетом политической природы этих функций сохранено персональное совмещение должностей секретарей партийных комитетов и председателей соответствующих органов Народного фронта".

Август густо вызвездил рано потемневшее балканское небо. Необычайно большие и яркие, далекие светила только в этот последний летний месяц и только на юге бывают такими яркими и огромными. В саду резиденции главы ФНРЮ ее хозяин и его гость — Эдвард Кардель — пили "турску кафу"; разумеется, на столе присутствовали и наперстки с французским коньяком (отечественный виньяк Иосип Броз не жаловал). Было душновато, даже цикады тянули свою нескончаемую песнь как-то нехотя и лениво, словно по обязанности.

— Хотя у нас нынче и август, а похоже, дело идет к грозе, — хлебнув из высокого стакана минеральной воды, заметил Тито.

— В это время года? — выразил сомнение Кардель.

— Гроза, дорогой мой, может разразиться и делает это тогда, когда для нее создаются подходящие условия, и не смотрит при этом в календарь! — наставительно сообщил маршал. — И августовская гроза тем опаснее, что ее не ждут…

Его собеседник, наконец, сообразил, что тема грозы появилась не случайно и не является частью светского ритуала под названием "разговор о погоде". Не желая в очередной раз гадать, откуда дует ветер, он решил, как говорят шахматисты, сделать "промежуточный ход":

— Предусмотрительный человек обзаводится громоотводом, и в ус себе не дует: молния во всех случаях его минует! К тому же бывалые люди — а мы с вами, все-таки, провели в горах да лесах четыре года! — всегда имеют под рукой непромокаемую плащ-палатку…

— Предусмотрительные, говоришь? Я все время думаю насчет задуманного нами плана трансформации системы власти. Идея-то, сама по себе хороша, но… формально отказавшись от власти, не вызовет ли партия на свою голову — раньше или позже — грозу? Все эти невнятные документы… Да я и сам иногда не могу понять, о чем там идет речь!

— Насчет рычагов, которые во всех случаях у вас остаются, я уже не раз говорил, так что не буду повторяться. Теперь о "невнятных документах". Раз уж вам, с вашей подготовкой и способностями, требуется время, чтобы их осмыслить, то что говорить о среднестатистическом жителе нашей федерации? Рациональное освоение всего этого материала для него недоступно, и слава Богу. У плохо понимающего, о чем ему день и ночь талдычат простого югослава, начнется подсознательное выстраивание эмоционального фона, формировать который будут ключевые слова: Тито, демократия, десталинизация, самоуправление и другие. Для власти важно, чтобы население ей доверяло, и добиться этого через иррациональную веру легче, чем посредством некоего доступного общественному пониманию гражданского договора. А уж, какие слова, и в какой очередности станут ключевыми в каждый конкретный исторический момент, решать будете вы!

— Если все, что ты сказал, перевести на обычный человеческий язык, то получается, что на Востоке ошибались, уверяя, что, сколько ни повторяй "халва", во рту слаще не станет? Так, что ли?

— Конечно! Для своего времени эта пословица была верна, ведь в ту эпоху еще не изобрели телевизора и ежедневных газет. Всем нам есть чему поучиться у доктора Геббельса и генерал-полковника Щербакова. Проигрывая войну, можно убедить свой народ, что выигрываешь, недоедающее население — что оно процветает, а жесткий авторитарный режим назвать высшей формой демократии. В XIX веке, когда мы боролись за независимость против осман, пуля была дура, а штык — молодец. В четырнадцатом году пуля поумнела, а на подмогу к ней пришли газы и аэропланы. Минувшая война стала войной моторов. Будущие войны без единого выстрела будут выигрывать пропагандисты и агитаторы…

— А не те, у кого будет больше А-бомб? Что, Трумэн с Грузином зря, что ли, гонку устроили?

— При прочих равных, господин президент, при прочих равных. Они будут размахивать перед носом друг у друга атомными дубинками, но холодная война, объявленная Черчиллем, в конечном итоге станет войной на истощение и вестись будет информационными методами. Американцы это уже поняли, недаром каждый год вбухивают гигантские деньжищи в радиостанции "Свобода" и "Свободная Европа".

— Давай, Эдвард, вернемся к нашим баранам! То, что я в разговорах с тобой постоянно поднимаю один и тот же вопрос, отнюдь не означает, что идея "подпольной" правящей партии меня не привлекает. Напротив, этот план, как ты знаешь, мы уже начали претворять в жизнь. Но… строить социализм, не имея в обществе жесткого каркаса в виде партийного аппарата, который одновременно выполнял бы роль и скелета, и мышц, только вокруг одной суперавторитетной фигуры…

Кардель отставил в сторону рюмку, встал и церемонно наклонил голову в сторону Тито.

— Не паясничай, Тоне! — непривычно резко отреагировал президент. — Все это очень серьезно… Предположим, нам удастся построить социалистическую страну… даже без "предположим": через несколько лет, несмотря на блокаду, мы безусловно закончим восстановление хозяйства и объявим о построении в Югославии социализма. Но можешь ли ты ответить на вопрос, что станет со страною после меня…?

"Не "что", а "кто", — мысленно поправил его Кардель. — Конечно, я. Или Ранкович, если, само собой, не удастся его свалить". Вслух, разумеется, он этого не сказал, как не сказал, что об этом должна болеть голова у преемника: ни к чему будить в Брозе демона подозрительности. Вместо этого он широко улыбнулся:

— … Процветающая социалистическая Югославия, пример для всех стран народной демократии!

Это прозвучало почти как тост, поэтому президент поднял свой наперсток и смочил губы коньяком. Его примеру последовал и Кардель. Сделав глоток кофе, Тито вздохнул:

— Ты молод, Тоне. У тебя отличные мозги, и как теоретику тебе нет равных. Но ведь существует еще и практика… Мы обязаны думать о будущем страны: плох тот политик, который не пытается заглянуть хотя бы на несколько десятков лет вперед.

— И что же вы там видите, господин президент? — осторожно спросил Кардель.

Вместо того чтобы ответить своему собеседнику, Тито сам задал ему вопрос:

— Скажи-ка, друг мой, кто воевал в нашей Народно-освободительной армии?

Ответ был столь очевиден, что Эдвард затруднился сказать что-либо внятное:

— Ну, народ…

— Хорошо, — не удержался от усмешки маршал, настолько явным было недоумение его идеолога, — я постараюсь конкретизировать свой вопрос. В довоенном Королевстве СХС, заметим на будущее, правила династия из аграрной Сербии. Кто еще, помимо этих, давших государству название и тем самым ставших титульными национальностей, проживал на территории королевства? Черногорцы, босняки, мусульмане, албанцы — не считая совсем уж по мелочи: русских и русинов, мадьяр, евреев, цыган и так далее. Так вот, я спрашиваю тебя, кто из них входил в состав партизанской армии (по крайней мере, до того, как мы смогли проводить призыв, что, как ты помнишь, было уже перед самой победой)?

— В подавляющем преимуществе сербы и черногорцы, — по лицу Эдварда было видно, что он еще не начал понимать своего собеседника, но на пути к этому.

— Ну, вот, — с горьким удовлетворением кивнул головой Тито, а хорваты в это время самозабвенно дружили с Муссолини и Гитлером и вовсю строили свою "Эндеха", попутно вырезая сербское население. Точно также "патриотично" и с не меньшей любовью к сербам вели себя боснийские и герцеговинские мусульмане…

— Товарищ главнокомандующий, — Кардель постарался спрятать свою обиду и недоумение за шутливой официальностью, — но это же общеизвестные факты…

— … Которые мы из политических соображений стараемся не поминать лишний раз (хотя я всегда считал, что подобное поведение больше свойственно страусам, и ни к чему хорошему, в конце концов, не приведет!). Памятуя об этих "общеизвестных", как ты выразился, фактах, политикам нашего уровня нужно делать выводы! Закрывая эту тему, помянем албанцев, которые спят и видят, как бы выпереть нас из сербского лона — Косово, а потом не мытьем, так катаньем присоединиться к Албании. А что: Албания от моря и до моря (отчего бы им и не прихватить часть Черногории) — звучит очень даже гордо!

— Ну, на это у них кишка тонка!

— Пока, друг мой Тоне, это пока кишка тонка! Сегодня ни они, ни кто другой и пикнуть не посмеют, а что будет завтра? Поехали дальше! Сербы, как ты знаешь, устроили два антитурецких восстания и с помощью русских первыми из югославянских народов восстановили свою независимость и государственность. — Лизнув коньяку, Тито добавил: — Которую и поднялись защищать в сорок первом. Каково им смотреть, что федеральное правительство направляет и без того скудные средства на развитие народного хозяйства не им, а в Македонию (этих не ублажишь, запросятся в Болгарию) и в Косово, албанцам? А хорватам, так и не создавшим за всю историю своего национального государства, хочется ли им делиться произведенным национальным продуктом с депрессивными регионами? А словенцам? Ты же знаешь, что промышленное развитие обеих этих республик сильно опережает остальные части нашей федерации. А ведь к тому же и хорваты, и словенцы, как мы с тобой помним, под турецким ятаганом никогда не жили, развивались в рамках относительно либеральной Австро-Венгрии. Они, понимаешь, не дикие славяне, а цивилизованные европейцы, jebem te dušu! — хорвата по национальности, но общеюгославского политика по призванию и убеждениям, Броза возмущал национализм иных из его соплеменников.

— Но, господин президент, со временем эти различия сотрутся…

— Знаешь, в русском плену я слышал отличную поговорку: пока травка вырастет, буренка сдохнет. И потом: сколько лет марксизму?

— Ну, сто с небольшим.

— Современной экономической науке?

— Лет двести…, - похоже, Кардель окончательно потерял нить разговора.

— А христианству, без малого, две тысячи, расколу его на православных и католиков — тысяча, исламу — почти полторы тысячи лет. Хотим мы того или не хотим, но с конфессионным фактором тоже приходится считаться: это вопрос цивилизационый, и не гоже забывать, что за мировыми религиями стоят тектонические силы!

— Кстати сказать, товарищ президент, послушайте, есть один замечательный пасхальный анекдот!

— Да подожди ты, попробуй хоть полчаса побыть серьезным! — вконец осерчал маршал. — Посмотри, что мы имеем в ФНРЮ с точки зрения распространения религии? Православных в Сербии и Воеводине, в Черногории и части Боснии и Гереговины, католиков в Хорватии, Словении и в тех же Воеводине и Боснии, в которой также в большом количестве имеются и мусульмане, коих в Косово вообще несколько больше, чем, честно говоря, хотелось бы. Теперь, после всего вышесказанного, вопрос: что может удержать эту страну от распада?

— Если бы ваш вопрос был сформулирован несколько иначе, и вместо "что?", прозвучало бы "кто?", я бы с уверенностью сказал, что только вы, — второй секретарь давно убедился, что восточная лесть, прямолинейная и грубая в отличие от европейской, именно в силу своей природы действует безотказно.

— Считай, что я изменил редакцию своего вопроса.

— Может быть, коллективный президент с попеременным председательством представителя от каждой из республик? — осторожно предположил Кардель.

— Будет еще хуже: с одной стороны, отсутствие какой бы то ни было дееспособности, а с другой — каждый новый временщик будет тянуть одеяло в свою сторону, и в итоге все передерутся!

— Против этого, господин президент, есть один безотказный прием.

— ?

— Общий враг, не важно, внешний или внутренний.

— Насчет внешнего все понятно, но кого ты предлагаешь на роль врага внутреннего?

— Знаете, товарищ маршал, умные люди говорят: было бы алиби, а труп всегда найдется!

18

Из протокола заседания Секретариата Информбюро 20–22 апреля 1950 г. (текст и стиль подлинные, цитаты приведены без изменений).

В.Григорьян. В феврале-марте этого года, накануне так называемых "выборов" в югославскую Скупщину, мы оказали помощь югославским коммунистам политэмигрантам в разработке планов работы в связи с этими "выборами": в связи с этим была издана на сербском языке листовка — обращение к югославскому народу, которая затем была распространена в Югославии. Накануне "выборов" в югославскую Скупщину были организованы радиопередачи советских радиостанций на Югославию по специально разработанному плану.

Часы показывали 7-15. Шошкич был мрачнее тучи. Впрочем, ожидать, что в тогдашней ситуации у него будет другое выражение лица, было бы достаточно странно: второе за несколько дней убийство с неочевидным мотивом, да еще среди подозреваемых иностранцы, причем двое из них — русские! Подполковник расположился в единственном кресле, а Борисова и Клаутов — невыспавшиеся и тоже не слишком радостные — чинно уселись перед ним рядком на кровати. Через открытую форточку в комнату лился еще свежий утренний воздух, и то ли из-за этого, то ли от недосыпа или от волнения, а скорее всего, и от того, и от другого, и о третьего Татьяну начала бить крупная дрожь. Насупленный Петр накинул на нее плед о приобнял за плечи.

— Что мне мешает задержать вас на семьдесят два часа? — хмуро спросил Шошкич.

— Элементарный здравый смысл, — желая показать, что он абсолютно спокоен, Клаутов широко зевнул. — Я не буду говорить о нашей невиновности — она ничуть не меньше, чем у всех остальных жителей этого отеля. Просто через трое суток тебе придется нас отпустить, а российский консул, с которым я свяжусь перед тем, как отправиться в кутузку, настоит на нашем скорейшем возвращении на родину. Не имея возможности немедленно предъявить нам обвинение, ты будешь вынужден с этим примириться, и потеряешь в результате своего порыва свидетеля. Даже двух.

— Которые, между прочим, — включилась в разговор Таня, — являются вашими, Душан, союзниками и, оставаясь на свободе, не исключено, смогут помочь вам найти настоящего убийцу.

— Неужели? — кривовато улыбнулся подполковник.

— Во всяком случае, очевидно, что убийцей старика Симича является тот же человек, что и автор анонимного звонка, порекомендовавший обыскать наш номер, — наугад сказал Клаутов, считавший, что с пятидесятипроцентной вероятностью это был именно телефонный звонок, а не анонимная записка…

— Откуда ты знаешь про звонок? — подался вперед Шошкич.

— … Значит, он не стал писать, — с удовлетворенным видом покивал головой Петр. — Ты меня удивляешь, Душан: как я еще мог себе объяснить, что обыск ты провел только у нас в номере? Хотя бы для приличия пошмонал бы еще у кого-нибудь…

— По… что? — не понял серб.

— Поискал, — поправился журналист, — извини за жаргонное словечко, случайно вырвалось.

— И только у нас в комнате установили подслушивающее устройство! — внесла свою лепту Таня.

— Не только у вас, — отмахнулся подполковник, решивший, похоже, не тратить времени и сил на отрицание очевидного для его излишне догадливых "клиентов".

— Кстати, о "жучке", — настырно продолжила Борисова, — может быть теперь, когда вы уже знаете, что мы в курсе, его уберут? А то как-то неуютно себя чувствуешь в постели, зная, что случайным вздохом можешь ненароком возбудить мальчиков из вашего ведомства… Всякие фантазии, знаете, мешают нормальной работе!

Клаутов, не ожидавший подобного хулиганства от Татьяны, слегка покраснел, а Душан, ни слова не говоря, выразительно даже для русского глаза шевельнул губами, подставил под люстру стул и, покопавшись пальцами где-то в ее нутре, спустился на пол, держа в руках неприметную вещицу размером с однокопеечную монету.

— Ловкие вы ребята, как я погляжу… не ясно только пока, это на руку мне, или нет. Рассчитываю на вашу скромность: ни к чему оповещать остальных об этой маленькой хитрости.

— Разумеется, разумеется! — поторопился уверить его Петр. — Кстати говоря, не в службу, а в дружбу: что-нибудь полезное, благодаря прослушке, узнать удалось?

— Похоже, нет, — по каменному лицу подполковника было видно, что, если даже сей оперативный прием что-то и принес, москвичи будут последними в этом городе, кто об этом узнает. — Но давайте поговорим о деле. Как ни крути, вы — последние, кто видел Качавенду в живых, отсюда — особый интерес к вашим фигурам.

— Неправильно! — не согласилась Татьяна. — Пока мы сидели в холле и разговаривали, мимо нас прошли, как минимум, Месич и супруги Каминьские — других постояльцев, если даже они там и оказались в это время, я просто не помню. Так вот: когда мы ушли в номер, эти трое еще не возвращались, и значит последнего, кто мог видеть Момчила еще живым, надо искать среди них.

— К сожалению, не пойдет, — покачал головой Петр: — вопрос в том, кому захочет верить следствие, а наше слово — против слов троих свидетелей немногого стоит…

— Вот именно, — поддержал Клаутова Душан: — Каминьские показывают, что, когда возвращались в номер, Качавенда действительно был один, но они к нему не подходили, поскольку, решили они, он спал — именно в той самой позе, в которой его и нашла уборщица. А Месич, тот вообще поднимался из цоколя по другой лестнице, и по дороге к своему номеру мимо холла не проходил. Так что по всему выходит: последними убитого видели, скорее всего, все-таки вы, и в этой связи у меня к вам несколько вопросов. Во-первых, конечно, о чем вы беседовали?

— Предысторию (я имею в виду нашу застольную беседу во время поминальной вечеринки) я так понимаю, можно пропустить? — спросил Петр, многозначительно показывая на "обезжученную" люстру. Подполковник нетерпеливо кивнул головой. — Момчил пытался меня убедить, что никто из нашей компании — он особо подчеркнул, включая и нас с Таней — не мог быть убийцей Симича, поскольку мы все случайно собрались в этой гостинице. "По крайней мере, — сказал он, — об этом свидетельствует мой опыт". Потом мы поговорили в общем плане о случайностях и закономерностях, после чего отправились спать, договорившись наутро продолжить разговор. Момо же остался сидеть, поскольку все случившееся, по его словам, лишило его сна. Все. Может быть, какие-то мелочи я и упустил, но они не существенны.

— Да, опыта — с его-то возрастом — ему было не занимать. Ничего странного в поведении Качавенды вам в глаза не бросилось?

— Нет, пожалуй, — потрясла головой Таня. Просто удрученный старый человек…

— А кем он был, этот Момчил Качавенда? — внезапно поинтересовался журналист.

— Обычным пенсионером, — сумрачно ответил подполковник. — Но его убийцу я буду искать так же старательно, как если бы он был министром внутренних дел! Еще вопрос… раньше я не мог бы его задать, но теперь, когда вам известно о прослушке, — в самый раз: что это ты, Петр, толковал на поминках, мол, в скором времени узнаешь, кто убийца? Так ли это, и если да, то кого или что конкретно ты имел в виду?

— Если честно, то ничего конкретного. Так, размышления общего характера, которые тебя, профессионала, вряд ли заинтересуют…

— Да уж, — небрежно махнул рукой Душан, но для чего-то ты ведь все это говорил?

— Хотел заставить преступника занервничать, чтобы он предпринял какие-нибудь необдуманные шаги и выдал себя.

— Угу, молодец, тебе это в полной мере удалось: преступник совершил еще одно убийство!

На лице Клаутова появилось негодующее выражение, но подполковник уже встал и, подходя к двери, распорядился:

— Задержать вас я, действительно, всегда успею, и не исключено, что в ближайшее время, поэтому еще раз прошу во избежание ненужных осложнений, не делать никаких попыток покинуть Белград и, тем более, страну! — Остановившись на пороге, он добавил: — призываю также быть предельно откровенным со мной — это всегда зачтется. Тем более, если у вас действительно есть или появятся какие-либо дельные соображения в связи с этими преступлениями, — слово "дельные" Шошкович выделил интонационно, — и не предпринимать никаких резких телодвижений: для нас более чем достаточно двух смертей, не хватает еще и третьей!

— Ну и что ты обо всем этом думаешь? — спросила Борисова, не успела за подполковником закрыться дверь.

— Я думаю, что кто-то из русских военачальников, советовавший "доверять, но проверять", — при этом Петр выразительно показал на люстру, — был очень неглупым человеком. Поэтому — раз уж нас все равно разбудили — пойдем, перекусим, и отправимся в город. Что-то мне подсказывает, что я не скоро вернусь в Белград, поэтому надо постараться в оставшиеся дни успеть посмотреть побольше!

— Если мы вообще отсюда уедем, — не очень внятно пробормотала Татьяна и отправилась в ванную комнату.

Наскоро проглотив по-прежнему не радовавший изобилием гостиничный завтрак (на этот раз каждому постояльцу полагалось яйцо в мешочек, все те же микрокубики масла и ежевичного джема, а также кофе или чай на выбор), они оказались на становившейся уже понемногу родной улице "цара Хаjле Селассиjа".

— И зачем, по-твоему, убийце старика черногорца понадобилось отправлять на тот свет еще и пенсионера Качавенду? — понизив голос и оглянувшись (знакомая бейсболка уже маячила сзади), спросила Татьяна.

— Действительно, зачем? — не очень вежливо вопросом на вопрос ответил Петр, видевший, что его подругу просто распирает от желания поделиться своими соображениями. — Как говорится, "ladies first!".

— Очевидно же, что Момчил каким-то образом узнал или заподозрил этого "икса" в совершении преступления. Или, как вариант, Качавенда оказался, не сознавая того, носителем некоей информации, способной привести к разоблачению преступника. Что, не так?

— Очень может быть, но совсем не обязательно. Могут быть и другие варианты, причем в неограниченном количестве.

— Например?

— Ну, скажем, преступников было двое, и один из них пал жертвой другого, по принципу "концы в воду": так сказать, "эх, раз, еще раз!". Или убийца изначально имел две цели, и последовательно выполнял свой план. Или хочет отвести от себя подозрение, подставив неизвестным пока нам образом, кого-то другого. Может быть, это Любинка отомстила за смерть своего мужа, по какой-то случайности узнав, что Момо был его убийцей, или…

— Ладно, можешь больше не объяснять мне, какая я торопливая дуреха со своими скороспелыми выводами. Сам-то что думаешь по этому поводу?

— В эту сторону пока думать рано: маловато фактов. А вот насчет способа убийства и поведения жертвы, кое-какие соображения у меня имеются…

— А чем тебе не нравится перерезание горла? Вполне нормальный способ убийства для страны, в которой чуть ли не у каждого мужика на припасе в кармане нож.

— На припасе?

— Фольклор надо знать: "Из тюремного окошка, да вылезает атаман, финский ножик на припасе и заряженный наган…".

— Оно, конечно. Только, если я тебя подозреваю в чем-то серьезном, то ни за какие коврижки не позволю тебе подойти ко мне со спины, да еще и "с ножиком на припасе".

— А если при этом ты будешь крепко спать?

— Тогда — наверно. Но ты забыла, что Качевенда не был особенно пьян (как, скажем, наш приятель из Воеводины), и жаловался при этом на бессонницу. Человек в таком состоянии если и закемарит, то вполглаза.

— А если к нему подкрасться поближе к рассвету? — не унималась Таня.

— Тогда может быть, — вынужден был согласиться Клаутов, — предрассветный сон — при условии, что Момчилу удалось уснуть — самый крепкий. Именно в это время выходила "на дело" небезызвестная Сонька Золотая ручка. По крайней мере, обвинитель на суде именно за это коварство особенно ей пенял… А что ты скажешь о нашем "подпуковнике"? Ты заметила, что к нам он пришел напоследок, поговорив с остальными подозреваемыми?

— Да, вкусненькое оставил, как мы в детстве говорили, "на заглаточку"! Ты веришь, что после нашего сегодняшнего разговора он стал относиться к нам хоть чуточку менее предвзято?

— Жизнь, дорогая моя Татьяна, научила меня не верить никому, в первую очередь полицейским и фанатикам. А уж одержимым полицейским — тем более. Если он столь слепо ненавидит представителей нашей страны… Кстати, надо не забыть позвонить моему родственнику, он обещал уточнить генеалогию нашего Душана, — посмотрев на часы, спохватился журналист. — Думаю, через часик уже можно будет его побеспокоить: здесь, я заметил, рано встают.

— Как и во всех странах с жарким климатом, — рассеянно кивнула переводчица. — Мне нравится, что к четырем часам дня почти все сербские учреждения заканчивают работу: долгий вечер очень украшает жизнь, хотя для этого и приходится вставать Бог знает, когда. А тебе не кажется, — Татьяна решила вернуться к насущным проблемам, — что круг подозреваемых, все-таки, сужается?

— Как, тебе удалось заметить, что со смертью Качавенды на одного подозреваемого стало меньше? — шутовски изумился Клаутов. — Вот это глаз! Ни одной мелочи не упустишь…

— Немедленно прекрати издеваться! Прекрасно понимаешь, что подозреваемых становится действительно меньше…

— Согласен, минус один. Если же ты говоришь о другом, то объясни мне, неразумному, что ты имеешь в виду.

— Изволь. Йованка Качаведа, теоретически, вполне может быть зачислена в подозреваемые в убийстве Момчила: жены по разным причинам не редко отправляют своих правоверных к праотцам. Но: правдоподобно ли, и вообще, с какой стати ей было бы днем раньше с ножом лезть в мужской туалет и убивать Симича? Так что ее мы окончательно, на этот раз, "вычеркиваем". Логично?

— Предположим.

— Ох, не любишь ты признавать свою неправоту! Я помню, как ты с оговорками исключал женщин из числа подозреваемых… Но поехали дальше. Наши польские друзья… Их ты тоже подозревал — по принципу: подозрительны все! И что же? Я была готова еще согласиться — с известными оговорками, что они могли быть причастными к смерти одного человека, но двух?! Что, специально приехали из Польши, чтобы убить двух не знакомых друг с другом пенсионеров? Как-то не верится… И что же мы имеем?

— Действительно, что?

— А имеем мы в сухом остатке семейство Месичей!

— А им-то зачем отправлять на тот свет "не знакомых друг с другом пенсионеров"?

— Ты специалист по журналистским расследованиям, или я? Вот и ищи! Во всяком случае, Месичи, Симич и Качавенда — жители одной страны, и возможностей встретиться друг с другом когда-то раньше, и вступить в какие-то отношения, способные закончиться столь кроваво, у них могло быть несравненно больше, чем у Каминьских! В одном я полностью с тобой согласна: корни этих преступлений, скорее всего, кроются в прошлом.

— Звучит убедительно. Надо все это обдумать, а пока давай зайдем в эту "кафану" и глотнем горяченького, а заодно я позвоню своему семиюродному дядюшке: надо же его предупредить о возможном интересе к нему нашего "друга", а заодно узнать новости.

Попивая из запотевшего стакана "Кнеза Михайло" и помешивая в чашечке крепчайший и очень сладкий кофе, Татьяна ожидала Клаутова, отошедшего к стойке, где находился телефонный аппарат, и от нечего делать развлекалась тем, что усиленно играла на нервах у примостившегося неподалеку несчастного "топтуна". Затеяв эту пытку, она, высоко закинув ногу на ногу, неотрывно смотрела в его убегающие зрачки гипнотическим взором роковой женщины, не забывая время от времени поддергивать все выше и выше свою и без того не слишком длинную юбку. Бедняга краснел и бледнел, старательно делая вид, что его совершенно не интересует эта эффектная молодая женщина, но некоторые особенности мужской натуры, помноженные на балканский темперамент, заставляли его блуждающие глаза периодически возвращаться к Таниным округлым коленям. Наконец вернулся Петр и, к облегчению "бейсболки", Борисова потеряла к топтуну всякий интерес.

— Ну что, предупредил дедулю?

— Да, очень удачно поймал его: Сава как раз собирался в город "за газетами и вообще за новостями".

— И как он отреагировал на твой звонок?

— Смеется. Говорит, старого партизана никакой уголовник не испугает. А вот насчет нашего полицейского друга…

— Что, известия не радуют?

— Совсем, Танюша, не радуют! Душан, действительно, оказался сыном того Николы Шошкича, про которого дед нам рассказывал. Но здесь все еще более запущено, чем мы думали: к давней семейной неприязни в отношении русских, во многом на сегодняшний день ирреальной, у подполковника добавилась и вполне рационалистическая причина.

— Да какая же? — всплеснула руками Борисова.

— Оказывается — по крайней мере, именно так Саву Ковачевича информировал некий его приятель — Душан Шошкич очень резко отзывался о России после того, как наш премьер прилетал сюда в конце девяностых, выполняя, так сказать, посредническую миссию, будь она неладна! Дословно это звучало таким вот образом: "Я всегда считал, что русские предатели, но чтоб до такой степени!". Конец цитаты. Поэтому, похоже, ожидать нам с тобой от него поблажек не приходится: предубеждение — страшная штука!

— Ладно, сами с усами! — довольно легкомысленно махнула рукой Татьяна. — Как говорится, Бог не выдаст, свинья не съест! Что будем делать?

— Погуляем, хочется мне наружное наблюдение хорошенько поманежить, потом где-нибудь пообедаем, а вечером вернемся в отель и продолжим "мутить воду". Думается мне, что скоро все прояснится: ситуация, судя по всему, со дня на день должна разрядиться.

…Ближе к ужину, помахивая тяжеленным пакетом со столь любезными Таниному сердцу тоненькими колбасками, хлебом, пивом, неизменным кислым млеком и только что купленным вечерним выпуском "Политики" и направляясь в гостиницу, журналист развивал ту же тему: мол, с уменьшением фигур на шахматной доске позиция неминуемо упрощается. Получая на "рецепции" ключи, он получил наглядное "подтверждение" правоты этого фундаментального теоретического постулата. Портье, доверительно наклонившись к уху Петра, поинтересовался, в курсе ли тот последних новостей. Услышав отрицательный ответ, он наклонился еще ниже:

— Святой Илия отвернулся от этого дома! Пару часов назад погибла вдова того самого постояльца, которого зарезали накануне…

Похоже, в актив подполковника Шошкича, ко всем его несомненным талантам, следовало добавить и провидческий дар!

19

Из протокола заседания Секретариата Информбюро 20–22 апреля 1950 г. (текст и стиль подлинные, цитаты приведены без изменений).

Тов. Георгиу-Деж (румынская делегация). Решения руководства нашей партии в связи с нашим международным долгом, который является долгом и всех других коммунистических и рабочих партий, оказать всестороннюю помощь рабочему классу и трудовому крестьянству Югославии, борющимся за возвращение Югославии в лагерь социализма, — связаны с тремя основными секторами работы:

а) Работа с революционными югославскими политэмигрантами, находящимися в РНР;

б) Заброска в Югославию пропагандистских материалов против клики Тито; издание пропагандистских материалов для передачи их братским партиям;

в) Подготовка кадров для борьбы против шпионско-фашистской банды Тито.

Из постановления II пленума ЦК КП Сербии от 31 мая 1949 года (текст и стиль подлинные, приведены без изменений).

Повысить бдительность в борьбе против элементов, которые какими бы то ни было способами и из каких бы то ни было побуждений солидаризируются с контрреволюционной кампанией Информбюро… энергично их вычищать из партии.

В кабинете было столь крепко накурено, что не спасало положения и широко открытое вопреки обыкновению, забранное старинной кованой решеткой окно: тем летом при полном безветрии даже ночью в Белграде температура не опускалась ниже двадцати пяти градусов. Кабинет был обставлен просто, чтобы не сказать, по-спартански: необъятный, как аэродромное поле, заваленный бумагами "россыпью" и в картонных папках письменный стол, около которого стояло старенькое жесткое кресло; приставной столик с двумя неказистыми стульями и отдельно стоявшая табуретка. Набор мебели дополняли огромный несгораемый шкаф и до чрезвычайности потертый кожаный диван, настолько древний, что можно было предположить, что его полировал своим задом еще наместник Высокой Порты. Единственным украшением этого донельзя мрачного помещения был портрет моложавого, но уже седеющего красавца маршала Тито, с задумчивым видом позировавшего на фоне зеленеющих гор, а единственным источником света — при выключенной старинной люстре — мощная настольная лампа, жестяной абажур которой был направлен в лицо сидевшего на табурете человека. Натурально, личина хозяина кабинета, генерала госбезопасности Федеративной Народной Республики Югославии Николы Шошкича, оставалась в тени. Неторопливо помешивая в огромной, чуть ли не полулитровой фарфоровой кружке кофе, он задумчиво рассматривал допрашиваемого. Это был тот редкий случай, когда "Железный Никола" колебался, не зная, как поступить. Пикантность ситуации заключалась в том, что на табурете сидел не просто его старый боевой товарищ, член партии с 1928 года, в недалеком прошлом — командир одной из дивизий НОАЮ, а человек, лично спасший Шошкичу жизнь: в далеком уже 1944 году он отбил его у гитлеровцев, взявших будущего грозу "ибэистов" в плен.

— Мне доложили, — вздохнул Шошкич, — что ты отказываешься отвечать на любые вопросы следователя.

— Отчего же, — губы арестованного дрогнули в усмешке, — я исчерпывающе рассказал, как меня зовут, где родился и что делал во время войны и после…

— Все шутишь, Стипе… А ведь если б я разрешил применить к тебе особые методы допроса, ты стал бы куда как разговорчивее, да и не до юмора тебе б стало!

— А ты попробуй, Никола! Может, у вас и получится то, чего не удалось ни охранке при старом режиме, ни гестаповцам…

— Потому-то я и не разрешил: бесполезно, а уродовать тебя — вредно, поскольку есть решение вывести тебя на открытый судебный процесс, где ты прилюдно покаешься.

— Да ну? — усмешка превратилась в издевательскую улыбку. — Под гипнозом, что ли?

— Есть многое на свете, друг Горацио…, - многообещающе улыбнулся в ответ Шошкич, но, неожиданно оборвав цитату, резко спросил: — когда в последний раз ты обсуждал детали переворота с представителями командного состава армии? Видишь, зная тебя, я не интересуюсь, с кем…

— Ты всегда умел вопросы формулировать, — одобрительно кивнул головой Стипе. — Само собой подразумевается, что я: а) готовлю переворот и б) имею среди генералитета сообщников. По-прежнему ждешь от меня ответа, или попробуешь еще что-нибудь спросить?

— Я действительно хотел бы задать тебе несколько вопросов. Вернее сказать, хотел бы услышать от тебя многое: кто вас поддерживает не только в армии, но и в партийном аппарате; с кем ты на связи — с Москвой, Бухарестом, Софией или еще с кем? Детали заговора, объем получаемых средств и все такое прочее… Можешь быть уверен: кое-что нам уже известно, и узнать все остальное — дело времени и техники. Не все же такие молчуны, как ты! Многие уже каются…

— Да с вашими "специалистами" вы узнаете и то, чего в природе вообще не существует!

— Вот видишь, значит, нечто нас интересующее, все-таки, "в природе существует"! Но я не собираюсь ловить тебя на слове… в действительности, то, что я хочу спросить, относится к области простой любознательности, если хочешь, человековедения. Ответишь?

— Смотря, что тебя интересует. Знаешь, кота в мешке покупать не приучен: себе дороже потом получается!

— Предмет моего интереса — ты сам. Как получилось, что мы оказались по разные стороны баррикады? Старые скоевцы, революционеры-подпольщики, партизаны с апреля 1941 года, армейские генералы… Просвети меня, никак в толк не возьму!

— А есть ли смысл затевать дискуссию?

— Я же тебе сказал, что хочу всего лишь понять — не больше, и не меньше.

— Ну, хорошо. Напомни мне, пожалуйста, куда мы с тобой вступили — я в двадцать восьмом, а ты — годом позже?

— В партию, — с недоумением пожав плечами, ответил Шошкич и не удержался, уточнил: — в Коммунистическую партию Югославии. А Югославия — это если ты задашь еще один наводящий вопрос — та самая страна, которую ты и прочие "ибэисты" с потрохами продаете Москве.

— Неплохо, — кивнул головой Стипе, — но ты забыл, что в полное название КПЮ входили также слова: "Секция Коммунистического Интернационала", созданного, между прочим, Лениным и Сталиным, вождями великой партии большевиков…

— И распущенного без малого десять лет назад!

— Не будем спорить, стало ли Информбюро наследником Коминтерна… Напомню лишь то, что в свое время ты — как и все коммунисты на земле — разделял убеждение, что отечество у нас у всех одно — Советский Союз! И ничего с тех пор, друг мой Никола, не изменилось! Кроме того, что ты и еще кое-кто скатились в болото махрового национализма.

Былое сомнение в глазах Шошкича растаяло без следа; его место заняла угрюмая ненависть. Холодно смерив глазами арестованного, он с расстановкой процедил сквозь зубы:

— Ты действительно опасен! Тысячу раз прав был Ранкович, когда говорил, что исправить предателя-"ибэиста" могут только девять граммов в затылок… Никогда, слышишь, никогда маршал Тито не будет секретарем Белградского обкома ВКП(б)!

Шошкич помолчал, мучительно пытаясь подавить в себе вспышку острой ненависти к этому бывшему человеку, который только что сам себе подписал смертный приговор. В наступившей тишине было слышно, как бьется в раскаленном абажуре настольной лампы какое-то несчастное насекомое. "Выжечь, каленым железом выжечь всю эту заразу!" — подумал Никола и внезапно успокоился, только в висках слегка покалывало от только что пережитого стресса.

— Ну что ж, гражданин Симич, — как бы со стороны услышал Шошкич свой мертвенно спокойный голос, — вы правы: действительно, любые дискуссии о патриотизме, национализме и прочих "измах" абсолютно бесполезны и, более того, контрпродуктивны. Давайте лучше поговорим о предстоящем суде и о ваших показаниях на нем.

— Вы по-прежнему, гражданин следователь, — арестованный принял изменившиеся правила игры и тоже перешел на официальный тон, — уверены, что я соглашусь участвовать в судебном фарсе?

Генерал Шошкич уклонился от прямого ответа, сразу перейдя к делу:

— Поправьте меня, если я ошибаюсь: на сегодня единственным — если не считать вас — живым пока еще членом вашей семьи является малолетний сын Петар…

20

Из выступлений М.Пияде на митингах в городах Титограде 21 июня и Бела Црква 8 июля 1949 г. (текст и стиль подлинные, приведены без изменений):

"Хотя Красная Армия и освободила Черногорию, Румынию, Венгрию и Болгарию своим оружием, не она принесла им систему народной демократии… Эта система народной демократии родилась здесь, в Югославии, и это дело наших рук".

"Уже год длится ожесточенная и напрасная борьба Информбюро за "здоровые элементы", которые во имя вновь изобретенного "интернационализма" согласились бы превратить свою свободную социалистическую родину в покоренную губернию…".

В потрясенном молчании москвичи прошествовали в свой номер. Его дверь была заперта: вопреки установившемуся в последнее время обыкновению, подполковник Шошкич на этот раз был занят где-то в другом месте.

— Ну, как вы прокомментируете все это, маэстро Капабланка? Вы по-прежнему уверены, что с уменьшением количества фигур на доске позиция упрощается? — не без горечи в голосе вопросила Татьяна.

— Теория знает также и сложные окончания, в особенности, когда при большом количестве пешек сохраняются ладьи! — нашелся Петр. — Черт побери, я ничего уже не понимаю!

— А раньше понимал? — не преминула подколоть Борисова.

— Знаешь, как чукча охотился? — вопросом на вопрос ответил Петр и, увидев в глазах собеседницы отрицательный ответ, начал рассказывать: — Отправился, значит, чукча на охоту. Ружье перед собой выставил, идет по тундре. Вдруг: фр-р! — вспорхнула у него из-под ног здоровенная куропатка. Ну, он стволом повел: бах! бах! Мимо. "А, — расстроено головой трясет, — совсем старый стал, совсем г…о стал!". Оглянулся, убедился, что вокруг никого нет, рукой махнул и добавил: "А, и молодой был, г…о был!".

Как ни мрачна была Татьяна, не удержалась, фыркнула. Однако прежнее мрачное выражение тут же вернулось на ее лицо.

— То-то же… А то: "Ничего уже не понимаю!", — передразнила она. — Если б раньше хоть что-нибудь понимал, глядишь, эта симпатичная Йованка, вполне возможно, осталась бы жива! "Пока еще у меня не сложилась вся картина этого дикого преступления, однако кое-какие выводы и предположения я уже могу сделать. Другое дело, что не всем я готов поделиться…" — процитировала она своего приятеля. — Тоже мне, Эркюль Шерлокович Мегрэ!

— Мне больше по душе Ниро Вулф, — разворачивая газету, рассеянно ответил Петр.

— Ну-ну, скромный вы наш! Поверь мне как профессиональному литератору: тебе далеко не то что до этого гения сыска, но даже до его верного Арчи Гудвина!

С расстроенным видом — как бы одобряя собственные слова — пару раз кивнув головой, Таня достала с полки бутылку виньяка и плеснула себе граммов пятьдесят. "Элеганция-Франция!", — с грустью вспомнила она любимое выражение покойной вдовы Момчила и лизнула обжигающий напиток.

— Слушай, а почему же до сих пор к нам не пожаловал твой, а теперь и мой заклятый друг Душан? — неожиданно спохватилась она.

— Благодаря его "топтунам" у нас, очевидно, на этот раз имеется алиби — другого объяснения я не вижу. Но ничего, все равно он не долго заставит себя ждать… Слушай, будь другом, достань мне пивка! — Петр с вечерней "Политикой" уютно устроился в кресле, водрузив ноги на кровать, и у него уже не было сил изменить позу. К тому же — если судить по его сосредоточенному виду — он наткнулся на что-то, привлекшее его внимание.

— Во-во, классика, — оживилась не привыкшая лезть за словом в карман Борисова: — "сам" на диване с газетой, а несчастная женщина должна ему еще и пиво подносить! Очевидно, следующим шагом будет просьба постирать тебе носки. Между прочим, и это отмечено в протоколах белградской криминальной полиции, я здесь на правах гёрлфренда, а не законной супруги…

Но журналист не отвечал, полностью погрузившись в газетную полосу. "Сразу видно, газетчик! — мелькнуло у Борисовой в голове, — даже забыл про свой стакан!" Петр точно подслушал Танины мысли и, оторвавшись от текста, протянул руку за пивом. Однако не успел он толком сделать первый глоток своего любимого "BIP"'а, как раздался негромкий, но по-хозяйски уверенный стук в дверь номера.

— Вот и наш Пинкертон, легок на помине! — с досадой прокомментировал Петр и, разрешая войти, громко пригласил: — Изволите, Душан!

Однако он ошибся: когда дверь открылась, их взору предстало заплаканное лицо Милицы Месич. Смутившись, Клаутов вскочил и предложил ей присесть.

Зябко — несмотря на жару — обхватив себя руками за плечи, Милица жалобно зачастила:

— Как только это случилось, полицейский подполковник вцепился в нас с мужем, как клещ. Когда он, наконец, утомился и занялся поляками, Ибро немедленно засел в баре, где до сих пор и торчит, а я места себе не нахожу и ничем не могу себя занять. Можно я побуду у вас? Мне сейчас трудно быть одной… Да, вы слышали, что произошло? — запоздало спохватилась она.

— Увы, — печально кивнула головой Татьяна, — с Йованкой случилась беда. Вы, случайно, не знаете подробностей? — она не смогла удержать своего любопытства, хотя и понимала, что гостье такого рода воспоминания могут быть тяжелы. — О, Господи, — переводчица прижала руку к сердцу, — неужели опять нож?

Милица была готова говорить о чем угодно, лишь бы не сидеть одной в своем номере, поэтому она отрицательно покачала головой и с готовностью принялась рассказывать.

— Нет, на этот раз веревка, — почему-то шепотом ответила несчастная женщина и задрожала так, словно голышом оказалась на морозном ветру.

Петр укоризненно посмотрел на Татьяну и поспешил плеснуть рассказчице виньяка. Та благодарно кивнула, но, даже не поднеся рюмку к губам, поставила ее на стол.

— Ее нашли повешенной на шнуре от штор…

Клаутов и Борисова, как по команде, одновременно посмотрели на окно, которое было снабжено как легкими, полупрозрачными шторами, так и тяжелыми зимними, чуть ли не бархатными гардинами, для перемещения которых сверху от нехитрого механизма до половины окна спускался толстый витой шнур в виде открытой петли. Переводчица содрогнулась, представив себе элегантную Йованку, висящую в углу своего номера со свернутой на сторону, как у сломанной куклы, головой.

— Как все это комментирует Шошкич, — с понятным интересом спросил Петр, — в смысле, убийство или самоубийство?

— Он прямо не говорил, но, как мне показалось, пока что в его представлении шансы распределяются фифти-фифти.

— А как насчет алиби у вас с Ибрагимом и у Каминьских?

— Более-менее. Перед обедом — а мы решили не ходить в город — мы с Ибро зашли к Йованке, чтобы пригласить ее сходить вместе с нами в ресторан. Там мы застали обоих Каминьских, которые уже уходили. Йованка отказалась, сказав, что она не в состоянии даже думать о еде — оно и понятно! В результате мы вчетвером пообедали, а когда уже пили кофе, узнали о несчастии с Йованкой.

— Во время обеда из-за стола никто не выходил? — глаза Клаутова превратились в узкие щелки.

— Вот-вот, полицейские меня тоже об этом спрашивали, — простодушно кивнула головой Милица. — В начале обеда в туалет выходили Ибрагим с Войцехом, а где-то ближе к его концу — мы с пани Ирэной тоже сходили причесаться… Но оба раза это длилось так недолго, что подозревать нас… Шошкич особо напирал на то, что, находясь в кабинках, мы какое-то время не могли видеть друг друга. Представьте, однако, себе картинку: кто-то из нас (не важно, мужчина или женщина, хотя последнее, конечно, особенно "правдоподобно) пулей выскакивает из туалетной комнаты, со скоростью спринтера несется в номер к Йованке, врывается к ней, совершает убийство и пулей возвращается обратно. При этом, обратите внимание, никто не замечает этих его или ее более чем странных действий.

— Да, не складывается, — согласился журналист, тем более что повеситься в открытой петле при желании не очень сложно, а вот повесить сопротивляющегося человека… Не знаете, на голове у Йованки не нашли следов от удара?

— Не знаю, не слышала… так думаете, это, все-таки, убийство?

— Пусть об этом думает местная полиция, а мне окончательно надоели прелести нашего отеля ужасов! — неожиданно взорвалась Татьяна. — Ничего себе, съездила отдохнуть на море?! Пора…

В дверь снова постучали и, не дожидаясь разрешения, в номере появился подполковник Шошкич.

— Не помешал? — спросил он, кривовато улыбнувшись.

— Напротив, мы вас заждались! — улыбнулся Клаутов.

Полицейский пристально посмотрел на журналиста, пытаясь найти в его словах скрытый смысл или сарказм. Не найдя ни того, ни другого, он покачал головой:

— Только не рассказывайте, что рады меня видеть!

— Но это действительно так! Вот, моя подруга уже запросилась в Москву, а я, наконец, готов помочь вам в распутывании этого дела.

— Так ли? — не смог скрыть своего удивления "подпуковник".

— Садитесь и послушайте, — предложил Петр.

— С удовольствием, а то у меня от этой череды убийств голова пошла кругом! — согласился Душан, и к величайшему сожалению Милицы распорядился: — Всех посторонних прошу покинуть помещение! К вам, — он предупредительно наклонил голову в сторону Борисовой, — это не относится.

Татьяна ответила полицейскому величавым кивком и, ничего не понимая, приготовилась слушать. Пока "все посторонние" в лице мадам Месич нехотя "покидали помещение", Петр пытался сосредоточиться. Наконец, это ему удалось.

— Дорогой Душан! Позволь мне начать свой рассказ с конца, так будет удобнее, и на объяснения потратится в итоге меньше времени.

— Ничего, я не тороплюсь, — буркнул Шошкич и добавил: — впрочем, это не допрос, а твое добровольное признание, так что поступай, как знаешь…

Татьяна сделал протестующий жест, а Клаутов не удержался от киношного жеста, погрозил полицейскому пальцем:

— Так не пойдет, друг подпуковник! То, что я собираюсь сказать, называется всего лишь "заявлением", хотя правильнее было бы назвать это "гуманитарной помощью" газеты "Независимое обозрение" белградской криминальной полиции. Которая, к слову сказать, столкнувшись с интересующей нас серией смертей, до сих пор беспомощно барахтается, не в силах родить ни одной гипотезы, кроме мифической руки Москвы в моем лице.

Клаутов говорил намеренно жестко, поскольку его взбесила туповатая уверенность Шошкича в том, что он, журналист независимого демократического издания, выполняет роль международного убийцы по заданию организации, распущенной задолго до их с подполковником рождения.

— Ну и…? — было видно, что Душан еле сдерживается.

— И я собираюсь доказать, — демонстрируя миролюбие, Петр заговорил подчеркнуто тихо, что вы (а до нынешнего дня и я вместе с вами) совершали ошибку, когда искали одного человека, который убил и Симича, и Качавенду, а теперь еще и Йованку Качавенду. Кстати, смерть женщины — судя по всему, явное самоубийство, если только… на ней следов прижизненных ударов не обнаружено?

Шошкич отрицательно покачал головой.

— Значит, самоубийство! — уверенно заключил Петр. — Мы с Татьяной в это время были под надзором ваших агентов, четверо других подозреваемых обедали в ресторане и убийства совершить не могли: во-первых, чисто физически, из-за недостатка времени на это достаточно трудоемкое дело и, во-вторых, трудно предположить, что они создают друг другу ложное алиби.

— Да, я пришел примерно к тем же выводам, — нехотя признался Душан, которому, похоже, была невыносима одна только мысль, что приходится соглашаться с "агентом Москвы". — Ну и что дальше? Несчастная женщина вполне могла наложить на себя руки после злодейского убийства ее мужа. Тогда в смерти Йованки виноват тот, кто зарезал Момчила!

"Тьфу ты, Господи, опять переводит стрелку на меня!", — подумал Петр и вместо того, чтобы продолжить излагать свои умозаключения, взмолился:

— Душан, Богом молю, объясни мне внятно, для чего я, приехав в другую страну, должен был убивать двух стариков, о которых никогда не слышал?

— Именно это я и хотел бы от тебя услышать, — невозмутимо сообщил непробиваемый подполковник.

— Ты когда-нибудь про бритву Оккама слышал? — устало поинтересовался Клаутов.

— Зубы мне заговариваешь?

— Да нет. Оккам — средневековый монах-схоласт. Он рекомендовал в поисках объяснения какого-либо события исключать — как бы обрезать — самые невероятные причины. В итоге должна остаться одна, подлинная. Если следовать этой методе, то в первую очередь придется расстаться с версией о злодейской руке Москвы: Информбюро давно нет, КГБ тоже и так далее. Приглядевшись внимательно, мы обнаружим то, что давно бросилось бы в глаза, не зациклись мы на поисках одного убийцы. А именно: серия загадочных, на первый взгляд, смертей трех человек, подчиняется (если посмотреть с точки зрения их родства) формуле 1+2. в смысле: Симич и супруги Качавенда.

"Ну и что?", — едва не сорвалось с губ Татьяны, но она вовремя удержалась, догадавшись уже, что Петр ведет какую-то игру, и этот ее скептический вопрос мог бы все испортить. Впрочем, его тут же задал подполковник.

— Да все достаточно просто! — улыбнулся Петр. Танцуем от самоубийства. Если отбросить сентиментальную чушь — что овдовевшая женщина в возрасте сильно за семьдесят способна от отчаяния покончить с собой — то остается только одна достоверная причина суицида, и называется она — совесть! Во всяком случае, когда мы видели ее перед обедом, она совсем не производила впечатления обезумевшей от потери спутника жизни женщины. Не так ли, Татьяна?

Журналистка подтверждающей кивнула головой.

— Можете спросить об этом и Месичей с Каминьскими. Так что все дело в элементарной совести.

— В совести? — туповато переспросил Шошкич, а Борисова только подняла брови.

— Можно назвать это и по-другому, — великодушно разрешил Клаутов: — приведением приговора в исполнение. Йованка наказала себя за то, что перерезала горло собственному мужу.

— И зачем же ей это было нужно? — все еще с недоверием спросил подполковник, хотя и было заметно, что убежденность Петра производит на него некоторое впечатление.

— Я думаю, что с ее стороны это была превентивная мера. Для меня совершенно очевидно, что Момчил убил Симича из ревности, и даже после смерти соперника продолжал мучить Йованку упреками, а то еще и чем похуже. А может быть, она пообещала выдать его полиции, в ответ Момчил пригрозил прирезать и ее тоже, и она просто опередила своего скорого на расправу супруга…

— Что за сказку ты мне тут рассказываешь? — не выдержал Душан.

— Отчего же сказку? — слегка высокомерно улыбнулся москвич. — Поговори с любым специалистом и узнаешь, что самые пылкие чувства в течение всей человеческой жизни испытывают пациенты геронтологов, сиречь, старики. Самоубийства на почве несчастной любви чаще всего происходят среди подростков и людей, вступивших в "третью половину" своей жизни. Да в любом доме для престарелых постоянно кипят страсти, почище шекспировских!

— Но…, - Душан выглядел несколько обескуражено.

— Никаких "но"! — Петр не собирался давать полицейскому передышки. — Подними протоколы допросов, сделанных сразу после убийства Симича, и убедишься, что тогда упоминался флирт между Момчилом и Любинкой и Петаром и Йованкой.

— И ты во все это веришь?

— Приходится верить, дорогой мой Душан, приходится! Потому, что ничего другого не остается: "бритва Оккама" просто не оставляет иного объяснения. Кстати сказать, ты имеешь тому и некоторое косвенное подтверждение.

— Я? — изумлению подполковника не было границ.

— Кто-то же тебе настучал на нас и — уверен — даже фальсифицировал какие-то улики. Теперь, — журналист потряс свежей "Политикой", — я знаю, кто это был.

— Кто же? — прищурился Шошкич.

— Ветеран службы безопасности, подполковник в отставке Момчил Качавенда. Будучи профессионалом, он вполне мог что-то сфабриковать, чтобы отвести от себя подозрения. — С этими словами Петр продемонстрировал полицейскому одну из последних полос газеты, отданную под краткие некрологи с фотографиями. — Вот, смотри: "Группа ветеранов государственной безопасности с прискорбием сообщает, что вчера трагически ушел из жизни Момчил Качавенда…".

— Ты действительно веришь в эту сказку? — спросила Борисова, как только за подполковником закрылась дверь.

— А что, разве не ловко я завернул? — хвастливо ответил вопросом на вопрос Петр. — Любая Шахеризадница позавидует… Конечно, все было совершенно по-другому! Ну, скажем так, сильно отличалось от того, что только что выслушал наш заклятый друг. Истины, кстати сказать, он никогда не узнает (по крайней мере, от меня), и ему придется — чтобы закрыть это достаточно скандальное дело — довольствоваться только что услышанной тобой сказочной версией.